Аннотация: Жанр антиутопии, на первый взгляд, может показаться неактуальным. Как знать...
От автора:
Прошу прощения за ненормативную лексику в первой сцене рассказа. Мат является одним из средств унижения, которое в контексте данного рассказа следовало изобразить как есть, не опуская подробностей.
Описанные в рассказе лица и события - плод воображения автора, любое сходство с реальными людьми и событиями является случайным.
Полигон
"Я думал, всё будет честно: шёлковый шарф на шлем!
Но это битва при закрытых дверях, борьба жизни чёрт знает с чем!"
Борис Гребенщиков
Ятобол
"Опущенные, блядь! - заревел Ятобол. - Выходи на пропиздон!" Из тёмных закоулков один за другим на плац стали выползать довольно жалкие индивидуумы, на первый взгляд мало чем отличающиеся друг от друга. Все были грязны, и многие сильно истощены. Если присмотреться повнимательнее, то на каждом лице можно было различить индивидуальные черты, но они как бы терялись за маской тупого безразличия, что придавало им всем одно и то же выражение. "Тебе отдельное приглашение, сука?!" - мощным пинком Ятобол свалил с ног одного из них, который, потеряв бдительность оказался слишком близко. Последний, упав на четвереньки, по инерции сделал два быстрых прыжка, но оказавшись вне досягаемости Ятоболовой ноги, снова впал в апатию и на ноги поднимался со скоростью неизлечимо больного человека. Ятобол глядел на него с омерзением, как смотрят на лужу блевотины.
"Что за народ, ёб твою мать!" - Ятобол брезгливо сплюнул на землю. Его ограниченному уму невозможно было представить, что эти по видимости тупые, грязные и истощённые существа, которых он не считал за людей, далеко превосходили его как в интеллектуальном, так и в нравственном отношении. Если бы ему сказали об этом, он решил бы, что над ним издеваются. Но даже если бы собеседник оказался достаточно терпеливым и настойчивым и сумел втолковать ему, Ятобол всё-таки остался бы уверен в своём превосходстве. И, рассуждая логически, был бы прав. Бодрость духа, практическая смекалка, а главное - здоровье, как физическое, так и душевное, составляли в его глазах основные добродетели. Рефлексия и "самокопание", как он презрительно называл сомнения, были недостойны настоящего мужчины.
Ятобол не был безнравственным или дурным человеком. Напротив, он считался полезным членом общества и образцовым семьянином. "По-струнке ходят," - горделиво усмехаясь, говорил он приятелям о домашних. Находящихся в его ведении опущенных он "пиздил только за дело". В отличии от опущенных, чьи представления о морали и нравственности не отличались оригинальностью и были сформулированы раз и навсегда уже четыре тысячи лет назад, Ятобол мыслил конкретно. "Все крутят, ёбаный в рот!" - говорил он убеждённо в приватной беседе, обосновывая кражу и последующую реализацию тонны картофеля из котла опущенных. В сущности, его взгляды на то "что дозволено, а что - нет" были моралью варвара, основанной на убеждении, что право принадлежит сильному.
Опущенные выстроились полукругом, в центре которого находился Ятобол. В его группе их было около 30 человек. Понурив головы, они терпеливо ждали начала экзекуции. Ятобол внимательно осмотрел своих подопечных, безошибочно (как он думал) оценивая состояние духа каждого. Неосторожный блеск глаз, осанка чуть-чуть прямее положенной, недостаточно покорное выражение лица - всё принималось во внимание его интуицией, и решение выносилось немедленно. "Иди сюда!", - поманил он пальцем одного из опущенных. Посторонний наблюдатель не мог бы определить, к кому он обращается, однако опущенный, которого имел в виду Ятобол, отлично понял, что выбор пал на него. "Я?" - тем не менее спросил он, непроизвольно сглотнув; так требовал этикет. "Головка от хуя!" - автоматически рявкнул Ятобол. Один из новичков не выдержал и хмыкнул. Это был даже не смешок, а мимолётная гримаса, сопровождаемая еле слышным, подавленным звуком, однако она не ускользнула от Ятобола.
"Кто?" - тихо, но страшно спросил он. Воцарилась напряжённая тишина. На время забыв о том, кого он вызывал из строя первым, Ятобол двинулся по направлению, откуда донёсся звук. "В глаза смотреть!" - приказал он стоящим напротив него. Те, к кому он обращался, подняли головы. Ошибки быть не могло: на нечистом лице стоящего напротив молодого человека был написан настоящий животный ужас. Одним прыжком преодолев разделявшее их расстояние, Ятобол нанёс опущенному страшный удар в солнечное сплетение, отбросивший несчастного на несколько шагов. Скорчившись в три погибели от невыносимой боли, тот пытался вздохнуть, но легкие отказывались служить. Лицо жертвы стало постепенно синеть, глаза закатились, он потерял сознание.
"Что, прихуели, пидорасы?" - всё ещё тихим от ярости голосом спросил Ятобол, оглядывая строй. Теперь уже никто не улыбался, даже про себя. "Задрочу!" - прошипел он, возвращаясь в центр. Кивнув первому кандидату, который, внутренне содрогаясь, подошёл к нему, Ятобол взял его за ухо и стал медленно выкручивать. Опущенный заскулил от боли. "Вы все здесь потому, что не можете жить нормальной жизнью, среди нормальных людей! - начал Ятобол, аккомпанируемый стонами опущенного. Ятобол регулировал их высоту и громкость с виртуозностью опытного скрипача. - У вас нет ни идеалов, ни уважения к людям, ни ответственности перед обществом! - продолжал он под эту чудовищную музыку. - Государство даёт вам, блядям, последний шанс стать людьми!" Сказанное им матерное слово было признаком, что гнев начал покидать Ятобола, и он становился самим собой. "И я сделаю из вас людей, на хуй!" - закончил он короткую речь, выкрутив напоследок несчастному ухо так, что оно хрустнуло и стало на глазах распухать. Опущенный закричал, как кролик под ножом мясника, и из глаз его непроизвольно хлынули слёзы. Дав ему пинка, Ятобол громко скомандовал: "По-гусиному! Марш!"
Опущенные присели на корточки и, заложив руки за голову, пошли гусиным шагом по кругу. "Быстрее!" - рявкнул Ятобол. Опущенные пошли чуть быстрее. "Быстрее, я сказал!" - заорал Ятобол, не двигаясь с места. Теперь опущенные пошли заметно быстрее и, переваливаясь из стороны в сторону, действительно стали напоминать гусей. Через пару минут все уже тяжело дышали, пот струился по лицам. Гусиный шаг - довольно трудное упражнение даже для физически крепкого человека, для истощённого же недоеданием и тяжёлым физическим трудом - это настоящая пытка. Тем не менее, никто не останавливался.
Наконец, жертва Ятобола, лежащая в стороне, начала подавать признаки жизни. "Встать!" - скомандовал Ятобол. Сдерживая стоны и держась друг за друга, опущенные стали подниматься. Скоро они снова стояли полукругом, мокрые от пота, на трясущихся ногах. "Вы, четверо! - показал пальцем Ятобол. - Отнести это говно в лазарет!" Те, к кому относилось приказание, взяли лежащего опущенного за руки и за ноги и поволокли в лазарет. Несчастный громко застонал и открыл бессмысленные от боли глаза. "Сеанс окончен! Исчезли, на хуй!" - скомандовал Ятобол. Опущенные разбрелись кто куда, и плац быстро опустел. Старший воспитатель Ятобол повернулся и пошёл по направлению к административному корпусу. Рабочий день был окончен. На ночь работники полигона покидали его территорию.
Полигон
Полигон представлял собой большой пустырь, занимавший несколько гектаров и огороженный по периметру двумя рядами колючей проволоки. Пространство между проволоками в темное время суток было ярко освещено мощными прожекторами и круглосуточно патрулировалось охранниками с собаками. Опущенные считались социально опасными. Территория полигона была почти не оборудована. На ней находились лишь несколько бетонных площадок, называемых плацами, где проводилась воспитательная работа, небольшое здание административного корпуса у выхода и драная брезентовая палатка лазарета в центре с намалёванным на ней красным крестом. Должности врача на полигоне не было, но среди опущенных всегда было несколько врачей. Примерно треть полигона занимало большое поле, изрытое ямами и усеянное кучами вырытой земли. Собственно, благодаря этому полю полигон и получил своё название. На нём опущенные проходили сеансы трудотерапии с 6 утра и до 2 часов дня без перерыва. Потом был обед, и с 3 дня до 6 вечера - сеанс перевоспитания. После 6 вечера и до утра следующего дня - опущенные были предоставлены самим себе.
Опущенные жили в самодельных хибарах, построенных из строительного мусора, который привозили на территорию полигона, когда старые хибары приходили в полную негодность. Это случалось довольно редко, благоустройство опущенных не входило в воспитательные планы. Из всех благ цивилизации им оставили только баню по воскресеньям. Баней называлась пожарная машина, к которой были пристроены несколько душевых воронок и раскладной брезентовый тент, чтобы можно было мыться в любое время года. Вода была еле теплая. Тогда же опущеных стригли и брили и меняли нижнее бельё. Никакого имущества кроме одежды им иметь не разрешалось. Раз в день на территорию въезжал маленький грузовичок, на котором стояли два поддона с хлебом и две железные бочки, с водой и вонючей баландой. Опущенные разгружали грузовичок и сами же распределяли еду. Пища была скверная, и её было мало, тем не менее ни драк, ни ссор никогда не бывало, чем воспитатели были втайне недовольны, однако поделать с этим ничего не могли. В обращении с опущенными существовала грань, переходить которую было опасно. Как бы не были измождены, погружены в себя и по-видимости разобщены эти люди, но если воспитатели становились чересчур изобретательны в попытках натравить их друг на друга, то могли поплатиться за это жизнью.
Столкнувшись с этим странным феноменом, администрация полигона попыталась разбавить контингент опущенных преступниками, следуя опыту тоталитарных государств, но эксперимент не удался. Оказавшись в значительном меньшинстве, опущенные быстро погибали в кровавых столкновениях, а чаще от голода. Если же численное превосходство преступников не было подавляющим, то опущенные непостижимым образом переделывали их по своему образу и подобию, что подрывало в корне саму идею полигона. Кроме того, в отличие от относительно безобидных опущенных, уголовники были слишком опасны, чтобы применять к ним те же самые воспитательные методы, и эти попытки пришлось оставить.
Воспитателям было невдомёк, что невидимая солидарность опущенных не была основана на стадном чувстве, к стадности они как раз склонны не были. Это был инстинкт выживания индивидуальностей, столь же бессознательный, сколь и стадный инстинкт воспитателей. Ятобол, например, был способен на геройский поступок, если под угрозой оказывалась его собственность (к которой относились и члены семьи) или положение в обществе. При других же обстоятельствах даже воображаемая опасность могла сделать из него жалкого труса. Опущенных Ятобол презирал, и никакая исходящая от них реальная угроза не могла поколебать его уверенности в себе - они находились в самом низу социальной лестницы. В то же время тщедушный пахан уголовников одним своим видом вызывал у Ятобола затаённый ужас. В иерархии преступников, существовавшей параллельно иерархии общества, к которому принадлежал Ятобол, пахан стоял гораздо выше его.
Опущенные
Само словечко "опущенные" (поначалу вызывавшее нехорошие ассоциации, но быстро затертое от частого употребления) вошло в оборот с легкой руки профессора философии, который прошел годичный курс перевоспитания на одном из первых полигонов, созданных для этой цели. Это было время, когда система полигонов ещё не была отработана, и перевоспитуемых пытались содержать вместе с преступниками. Заполняя анкету о приёме на работу в провинциальный университет, в графе "социальное положение" вместо положенного "работник умственного труда" профессор написал "опущенный". Университетский чиновник не обратил внимания на эту графу и отправил анкету в министерство на утверждение. Разразился громкий скандал, и словечко разошлось.
Конечно же, идея перевоспитания личностей, не желающих замечать социальной иерархии, а иногда и открыто издевающихся над ней, была обречена с самого начала. Даже Оруэлл в своём романе "1984" неявно признал это, когда обращение Уинстона Смита в тоталитарную веру оказалось возможным лишь ценой разрушения его личности, после чего Смита оставалось только пустить в расход. Тем не менее, ничего лучшего, кроме как изолировать и попытаться перевоспитать чересчур независимых индивидуумов, государство придумать не могло. Никаких законов они не нарушали, напротив, согласно результатам статистических исследований (засекреченным), именно эта социальная группа была наиболее законопослушной. Проблема с ними состояла в том, что само их существование подрывало общественные устои. Преступники нарушали только писаные законы, а неписаные блюли ещё ревностнее: в их среде тоже существовала строгая иерархия, поддерживаемая самым жестоким образом. Поэтому преступники не выпадали из социума, а были как бы его отражением в кривом зеркале. Средний класс, как иногда называли себя опущенные, когда им приходило в голову как-то определить свой социальный статус, просто игнорировали общество с его неписаными законами. Для них существовали только писаные.
Так уж получилось, но большинство опущенных составляли профессионалы в самых разных областях человеческой деятельности. Далеко не все имели университетские дипломы. На полигон отправляли не по формальным признакам, а всех тех, чьё поведение было признано "асоциальным". Последнее означало, что человек не нарушал закон, не имел заметных психических отклонений, но тем не менее, общение с ним вызывало ощутимый психологический дискомфорт. Согласно официальной теории, разработанной Институтом Психологии, у опущенных было неразвито чувство социальной иерархии, присущее большинству нормальных людей. Это чувство делает возможным существование социального порядка, и без него, согласно официальной теории, в обществе неизбежно воцарится анархия. Следовало понять, является ли отсутствие иерархического чувства врожденным дефектом, или же это педагогическая недоработка, которую следовало исправить.
После нескольких лет экспериментов была создана и отработана система полигонов, дававшая, в общем, удовлетворительные результаты. Комбинация тяжёлого и нарочно бессмысленного физического труда, голода, жизни в антисанитарных условиях практически под открытым небом быстро приводила человека в состояние, когда он становился восприимчивым к обработке в руках жестоких и невежественных воспитателей. Задача последних состояла в том, чтобы психологическим и физическим давлением внушить опущенным бессознательный рефлекторный страх перед власть имущими. Это было пусть и неполноценным, но всё же действенным суррогатом чувства уважения по отношению к вышестоящим. Прошедшие через полигон, за редкими исключениями (вроде вышеупомянутого профессора философии), уже не вели себя вызывающе. Их манера поведения становилась сносной, по-крайней мере внешне.
Казалось бы, можно было праздновать успех: общество нашло способ вернуть в своё лоно полезных, но заблудших членов, однако не всё было так просто. Через несколько лет, после того как система полигонов заработала в полную силу, появились желающие добровольно пройти через чистилище. Это не лезло ни в какие ворота. Самому обречь себя на побои, издевательства и тяжелые физические лишения мог только сумасшедший. Сначала их и принимали за таковых. Но, за редкими естественными исключениями, психиатрическая комиссия не обнаруживала у добровольцев никаких отклонений, и приходилось признать, что они являются невыявленными опущенными, которые, так сказать, протягивали руку помощи государству в деле собственного перевоспитания. По некоторому размышлению, официальные чины в Институте Психологии пришли к выводу, что такое поведение хоть и противоречило логике нормального человека, тем не менее, было вполне в духе опущенных. Добровольцам присвоили статус вольноопущенных, и порядок, таким образом, был восстановлен.
Вольноопущенный
Молодого человека, которого Ятобол сегодня чуть не убил на плацу одним ударом, звали Крокодон. Он был вольноопущенным и находился на полигоне всего вторую неделю. Он пока не втянулся в монотонно-изматывающий ритм полигона и ещё не успел растратить подкожный жир, принесённый с воли. Поэтому на происходящее вокруг он реагировал с любопытством и эмоционально, за что и поплатился сегодня.
"Это Вам урок, - говорил ему в лазарете Врач, внимательно осматривая синяк на животе Крокодона и пытаясь на глаз определить, не повреждены ли внутренние органы. - Когда начальство вещает, каждое слово должно восприниматься без критики, как бы проваливаться внутрь. Этот нехитрый трюк Вам придётся выучить." - "Нет, нет, не пытайтесь возражать, - сказал он, заметив по глазам Крокодона, что тот пытается что-то сказать. - Во-первых, говорить Вам пока трудно, не напрягайтесь зря. А, во-вторых, если реагировать, как Вы сегодня на плацу, на всякую глупость, то можно окончательно потерять голову и до конца своих дней бороться с ветряными мельницами." Врач легкими, почти невесомыми прикосновениями ощупал Крокодону живот и сказал: "Вам очень повезло, молодой человек, отделались гематомой. Будь удар немного сильнее - лопнула бы селезенка."
"Ну, это вряд ли, - скептически заметил один из тех, кто принёс Крокодона в лазарет. - Эта скотина Ятобол наносит удары с точностью профессионального боксёра. Намеренно калечить нас - не в его интересах. Воспитателя за это лишают премии. Вы бы видели как виртуозно мерзавец выкручивал Слесарю ухо!" - "Да уж, я видел результат, - ответил Врач, - две недели придётся прибинтовывать ухо к голове. Прямо не Слесарь, а Ван-Гог!" Все улыбнулись, не исключая и сидевшего здесь же Слесаря, которому повязка действительно придавала отдалённое сходство с Ван-Гогом. "Я уже решил, что засранец совсем оторвал мне ухо," - сказал Слесарь, криво улыбаясь одной стороной лица.
Сидевший в углу опущенный поднял голову и медленно произнёс густым басом: "На боксёра, тем более профессионального, Ятобол не тянет. Садист он профессиональный." - "Вам виднее, Боксёр, - заметил тот, кому принадлежало сравнение, - прошу не принимать близко к сердцу моё дилетантское мнение. А как бы вы оценили Ятобола с вашей точки зрения?" Боксёр подумал. - "Ну, если полгода хорошо погонять, согнать жир, поставить нормальный удар вместо этой пародии на Брюса Ли, то до первого разряда дотянуть, пожалуй, можно. Бойцовские качества у него есть. Но дальше - вряд ли. У нашего дорогого воспитателя спесь задавила последние остатки воображения." Боксёр улыбнулся: "Вы думаете, Профессор, воображение только в математике нужно?"
Разговор переключился на воображение и продолжался ещё около часа. Несмотря на сильную боль, которая давала себя знать при каждом неосторожном вздохе, Крокодон с интересом прислушивался к беседе. К своему удивлению он узнал, что нехитрая на первый взгляд операция стыковки водопроводных труб, часто выходящих из стены под замысловатыми углами, требовала недюжинного пространственного воображения и смекалки. Слесарь неторопливо описывал случаи из практики, очевидно пользуясь возможностью отвлечься от стреляющей боли в ухе. Когда стемнело, опущенные стали расходиться по своим хибарам. Жизнь в полевых условиях без электричества и света естественно приводила к тому, что опущенные ложились спать вместе с солнцем. Крокодон попытался встать с топчана, но боль и тошнота, подступившие к горлу, вынудили его лечь обратно. Крокодон беспомощно посмотрел на Врача. "Вот что, молодой человек, - сказал Врач, - два дня Вам придётся провести в лазарете, я напишу Вам освобождение от трудотерапии. Заодно немного придёте в себя, Вам тут ещё целый год околачиваться."
Ятобол, прийдя на следующий день для проведения сеанса трудотерапии и узнав, что Крокодон находится в лазарете, не стал поднимать скандал и выгонять его на полигон. Если бы Крокодону стало хуже, и его пришлось бы отправить в госпиталь, под угрозой оказались бы как месячная премия, так и послужной список Ятобола. Жизнь была нелегка. С одной стороны, начальство требовало перевоспитания опущенных, с другой - создавало для этого препятствия. С первого взгляда Крокодон вызвал у Ятобола сильную антипатию. Если бы он дал себе труд поразмыслить над причиной, то понял бы, что дело было в характере Крокодона. В отношениях с людьми Крокодон был податлив, вплоть до безволия, если с ним обращались ласково. Если же на него пытались давить, то он становился невероятно упрям, и мог довести до белого каления. Более гибкий воспитатель без усилий вил бы из Крокодона верёвки, но, на беду последнего, Ятобол был не менее упрям и вдобавок - жесток. Он чувствовал покладистость Крокодона, которую принимал за слабость, но не понимал, что жестокостью ему ничего не добиться. Курс перевоспитания грозил быть нелёгким для Крокодона. Во всяком случае, начало не предвещало ничего хорошего.
Лазарет
Весь следующий день Крокодон проспал. Накопившаяся за десять дней усталость уже давала себя знать. Голод пока не чувствовался, и Крокодон отдал свою порцию баланды Слесарю, когда тот разбудил его, чтобы он съел принесённые ему суточные. Так опущенные называли свой завтрак/обед/ужин. Отдав баланду Слесарю и сунув кусок хлеба в карман, чтобы съесть его позже, Крокодон снова провалился в блаженное забытьё. Почти весь день в лазарете никого не было. Врач со своим помощником освобождались от рутины полигона только на время, когда кому-то требовалась срочная помощь, и на полчаса до обеда для осмотра больных. Последних, как правило, было мало. Незначительные недомогания вроде простуды болезнью не считались, а серьёзно заболевших отправляли в госпиталь для опущенных. Время, проведённое в госпитале, в срок не зачитывалось, если опущенный не попадал туда по вине воспитателя, а сам госпиталь с его грубым и невежественным персоналом был едва ли лучше полигона, поэтому туда никто не стремился. Увечья, наносимые опущенным в процессе воспитательной работы, были редки. Воспитатели набили руку в прямом и переносном смысле и умели причинить сильную боль, не причиняя значительного вреда здоровью. Случай с Крокодоном был исключением, а не правилом.
Вечером, когда воспитатели разошлись по домам, палатка лазарета наполнилась народом. Бессмысленное выкапывание и закапывание ям на полигоне с последующей утрамбовкой земли развивало чувство сильнейшего сенсорного голода, который был сильнее физической усталости. Не было ни книг, ни радио, ни ТВ; попытки разнообразить идиотский "труд" воспитатели пресекали на корню, так что оставалось только общение. Лежа на топчане, с которого он вставал сегодня лишь дважды по нужде, и слушая разговоры опущенных, Крокодон не переставал удивляться, как эти столь разные люди могли находить общие темы для разговора. Ну что мог вынести Слесарь, у которого за спиной была, в лучшем случае, только средняя школа, из обсуждения элементарных топологических теорем? Или, с другой стороны, какой интерес был Профессору выслушивать о преимуществах и недостатках медных труб по сравнению со стальными? Да и сама манера вести разговор всё ещё была ему непривычна. Крокодон попал на полигон с третьего курса института и привык к шумной студенческой компании, где разговоры велись на повышенных тонах, говорящие перебивали друг друга, и каждый спешил высказать своё мнение. Здесь же люди говорили не спеша, обдумывая свои слова, говорящего не перебивали. Если человек начинал сомневаться в том, что говорил, то он извинялся и замолкал сам. Конечно, недостаток эмоциональности был отчасти благодаря физическому истощению, эмоции требовали сил, и на них экономили.
В какой-то момент Крокодон вдруг почувствовал себя помимо воли вовлечённым в разговор. Говорить ему было пока трудно, и он только слушал, но не пассивно, а действительно пытался понять, о чём шла речь, сопоставить с тем, что он вспоминал по ходу дела. Как будто выключили шумовой фон, присутствовавший в его голове с незапамятных времён, и теперь внимание Крокодона было полностью сосредоточено на том, что он видел и слышал в данный момент. Это было новое и почти незнакомое ему состояние, оно требовало концентрации внимания как на лекции, но усилие с лихвой компенсировалось интересом, который доставлял процесс следования за ходом развития чужой мысли. Возможно, это состояние возникло как раз благодаря тому, что активно принимать участие в разговоре Крокодон не мог. Да и будь он в порядке, вряд ли он был бы способен сказать что-либо путное о цикле созревания озимой пшеницы, который сейчас обсуждали Фермер и Биолог. Только эти двое рассуждали со знанием дела, остальные внимательно слушали, время от времени вставляя короткие замечания или задавая вопрос. Теперь Крокодон начинал понимать: даже не будучи "специалистом", можно на самом деле довольно много узнать, а главное, - поток информации будил ассоциации, побуждавшие думать о забытых вещах.
Когда с наступлением темноты опущенные разошлись, Крокодон остро почувствовал, как на самом деле скудна до этого вечера была его жизнь. Вокруг него колыхалось огромное подвижное море человеческого знания, из которого можно было черпать, как из бездонной бочки, а он высокомерно поклёвывал из него, как из лужицы, и только если к этому его побуждали извне. Засыпая, Крокодон принял решение, что теперь он не станет терять времени и будет учиться, правда, чему именно, он представлял довольно смутно.
Врач
Следующий день был воскресеньем. Трудотерапии в этот день не было. Утром приехала "баня" с двумя парикмахерами, побрившими и постригшими наголо тех, кто успел зарасти. Опущенные помылись под присмотром зевающего дежурного воспитателя, потом приехала машина с "суточными", и после обеда опущенные были предоставлены самим себе. В этот день Крокодон чувствовал себя лучше и вышел из палатки подышать свежим воздухом. Стояли последние дни лета, уже не было жарко, но на солнце клонило ко сну. Опущенные разбрелись по территории полигона небольшими группами и расположившись на траве, где она не была вытоптана, либо беседовали, либо дремали на солнышке, разморенные после купания. Крокодону не хотелось нарушать своего одиночества, и он нашёл место за хибарами, где и улегся подремать на полоску травы, отделявшую их от полигона. За два дня он хорошо отдохнул и не спал, а дремал, лениво перебирая обрывки мыслей.
- Прошу прощения, Вы не спите? - вдруг раздался чей-то голос совсем рядом. Крокодон вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял Врач, чуть заметно улыбаясь.
- Нет, ничего, - ответил Крокодон.
- Как Вы себя чувствуете? - спросил Врач.
- Да почти нормально, спасибо, дышать уже совсем не больно.
- Здесь не болит? - спросил Врач, показывая на правое подреберье.
- Н-нет, - ответил Крокодон, прислушиваясь к себе.
- Ну, слава Богу, - сказал Врач. - Вы не возражаете, если я присяду рядом, мне надо с Вами поговорить? - спросил он, показывая на пустой деревянный ящик, стоявший рядом с клочком травы, где лежал Крокодон.
- Да, пожалуйста, - ответил Крокодон, поворачиваясь всем телом к ящику, чтобы видеть Врача.
- Какая благодать, - начал Врач, зажмурившись и повернув лицо к солнцу, - только здесь я начал по-настоящему ценить свободное время, до полигона его у меня практически не было. Как говорится, "горел на работе", - усмехнулся он. Повернувшись к Крокодону, спросил:
- Вы, насколько я понимаю, ничем не занимались, до того как попали сюда?"
- Почему, я учился в институте, на третьем курсе политехнического, - ответил Крокодон, несколько задетый этим несправедливым вопросом.
- Нет, нет, я не имел ввиду Ваше официальное, если так можно выразиться, занятие. - сказал Врач, - Было ли у Вас какое-нибудь дело или просто увлечение, хобби, наконец, занимаясь которым Вы не замечали, как летит время?
Крокодон подумал. "Я Вас не понимаю," - озадаченно сказал он. Конечно, такое случалось нередко. Интересная лекция, вечер, проведенный с очередной подружкой или в дружеской компании заставляли забыть о времени, но Врач, очевидно, имел ввиду не это.
- Понимаете, - стал объяснять Врач, - почти каждый из нас находится здесь не по своей воле. У меня, например, была обширная интересная практика и, выйдя отсюда, я вернусь к своим пациентам. У Боксёра - секция, где он с учениками совершенствует мастерство. У Фермера - семья и большое сложное хозяйство. Другими словами, все эти люди не были сосредоточены на себе, а занимались делом.
- Ну, Ятобол тогда тоже занят делом, - возразил Крокодон.
- Э - нет, - сказал Врач, посмотрев внимательно на Крокодона. Последний почувствовал себя неловко, это был тот же взгляд, который Врач бросил на него при первой встрече, когда сказал, что Крокодону нужно научиться глотать ахинею, которую несёт начальство, с невозмутимым видом.
- Ятобол выслуживается, - объяснил Врач. - Он будет издеваться над опущенными только до тех пор, пока за это ему идёт хорошая зарплата и выслуга лет. Если он действительно увлечётся процессом перевоспитания, - добавил Врач иронически, - то быстро сойдёт с ума. Ятобол и его коллеги - не дураки, чтобы самим верить в ту чушь, которую им приходится нести по долгу службы. В чём он действительно уверен - так это в своём превосходстве над нами. Здесь он - искренен.
- Как так может быть? - недоверчиво спросил Крокодон. - Вы себе противоречите. Говорите, что Ятобол уверен в своём превосходстве, и в то же время не верит, что мы ниже его.
- Вы когда-нибудь читали Оруэлла? - ответил Врач вопросом на вопрос.
- Нет, - признался Крокодон. Пару лет назад ему в руки попала книга с числом "1984" на обложке, но он, полистав, нашёл её слишком скучной.
- Оруэлл назвал этот феномен "двоемыслием", - задумчиво сказал Врач. - Личный опыт и общественные предрассудки часто противоречат друг другу, и тогда человек становится перед выбором: или доверять себе, что небезопасно - можно ошибиться, или же бездумно повторять за большинством. В последнем случае ответственность за ошибку падает на всех и ни на кого. Вы когда-нибудь ловили себя на двоемыслии?
Первым импульсом Крокодона было сказать "нет", уж больно глупо это всё звучало, но тут в памяти всплыло, как однажды ему пришлось объяснять товарищу одну задачу, решённую на лекции. Рассказывая решение, Крокодон вдруг увидел, что лектор допустил неочевидную ошибку и решил задачу неверно. Однако в аудитории было двести человек, многие были сильнее Крокодона, и никто ничего не заметил. Поэтому он не стал останавливаться, а, отогнав сомнение, рассказал неверное решение. Только на другой день, найдя правильное решение и обсудив его с однокурсниками, Крокодон убедился, что задача-таки была решена неверно, что подтвердил потом и сам лектор. Очевидно, если подумать, должны быть и другие случаи.
- Да, пожалуй, - сказал он Врачу, - я только не отдавал себе отчёта.
- Вот, хорошо, что Вы вспомнили, - сказал Врач, как показалось Крокодону, с облегчением. - Для Ятобола двоемыслие - это нормальный приём мыслительной работы. В моей практике с ему подобными я сталкивался каждый день.
- Значит, Ятобол действительно верит, что опущенные ниже его потому, что они ленивые и тупые, но не замечает, что такими их делает голод, бессмысленный труд и сеансы перевоспитания? - недоверчиво спросил Крокодон. - Но тогда он просто дурак! При чём здесь двоемыслие?
Врач печально улыбнулся: "К сожалению, дело здесь не в интеллекте. Иначе мир уже давно был бы устроен по модели Платона: правители-философы, интеллектуальная элита, воины и т.д. Судьба самого Платона - тому наилучшее подтверждение. Мне довелось пару раз встретиться с людьми, чей интеллектуальный коэффициент был около 140, но которые в определённом отношении были ничуть не лучше Ятобола. Интеллектуальные способности лишь помогают им "двоемыслить" куда более изощрённо. До Платона им, впрочем, далеко: что-то вроде профессора Мориарти... Хотя, я всё же думаю, что Пушкин был прав, и "гений и злодейство - вещи несовместные"," - добавил он как бы про себя. Несколько минут прошло в молчании, каждый был погружён в свои мысли.
- Почему Вы попросились на полигон? - вдруг спросил Врач.
Крокодон давно ждал этого вопроса, и ответ на него был ему, как он думал, известен, но теперь, после двух недель на полигоне и беседы с Врачом, он стал сомневаться в собственных мотивах. Тем не менее, вопрос был задан, и надо было отвечать.
- Я думал, что рано или поздно меня всё равно отправят на полигон, и решил, что лучше самому попросить, чем томиться в неизвестности.
Врач покивал головой.
- Да, в этом есть определённый смысл. А почему Вы решили, что Вас неизбежно отправят?
- Я стал замечать, что перестаю интересоваться общественной жизнью, - с неожиданным облегчением заговорил Крокодон. То, что он долго держал в себе, вдруг как-бы прорвалось и хлынуло из него почти помимо воли: "Мои однокурсники стали строить планы на будущее, подыскивать себе научных руководителей или искать фирмы, которые их возьмут на работу после института, создавать семьи, а я ничего не видел впереди кроме полигона!" Последнее слово Крокодон почти выкрикнул.
-Ну что же, - сказал Врач спокойно, как бы не замечая эмоционального всплеска, - у Вас здоровые инстинкты. Что делать со своей жизнью, Вы не знали, но подражать другим только потому, что нет своих идей, не спешили. От опасности Вы тоже увиливать не стали, наоборот, пошли ей навстречу. Кроме того, признайтесь, наверняка Вам стало интересно испытать себя, узнать "тварь ли я дрожащая или право имею?"
Признаваться в этом было неловко, но именно такими мечтами Крокодон часто согревал свою душу: пройдя через "горнило полигона", он выйдет на свободу сильным и уверенным в себе человеком, "настоящим мужчиной".
- Да, - покраснев сказал он, - что-то вроде этого.
- Вы знаете, - сказал Врач, - я думаю, что это не так глупо, как оно звучит. Мне приходилось общаться со многими людьми до того как они прошли через полигон и после. Собственно, меня самого и отправили сюда, когда количество опущенных среди моих друзей перевалило за некий предел, - усмехнувшись добавил он. - И должен Вам сказать, что на всех тех, кто не потерял на полигоне здоровье, он оказал благотворное влияние.
- Получается, Ятобол, не зря выслуживается? - иронически спросил Крокодон.
- Скорее, по пословице: доброму коню - всё в корм, - ответил Врач. - Сколь ни бессмысленна жизнь, к которой нас принудили, это уникальный опыт, который Вы не найдёте нигде. Во-первых, Вы свободны от всех забот. Ваши потребности сведены до абсолютного минимума. Вам не надо думать как спланировать день, за это Вас делает Ятобол. Вас не мучают неудовлетворённые потребности тела, на это у Вас нет сил. У Вас даже нет возможностей для умственной работы, если Вы к ней склонны. Ятобол проследит, чтобы Вы не отвлекались, будьте спокойны на этот счёт.
- Что же остаётся? - озадаченно спросил Крокодон, - только отупеть окончательно, смириться? Этого от нас здесь и добиваются!
- Правильно, - сказал Врач, -такова необъявленная цель полигона. И если судить поверхностно, то результат именно таков: прошедшие полигон уже не бунтуют против общества.
- У них больше нет времени на ерунду, - серьёзно ответил Врач. - Создатели полигона упустили из виду одну вещь, о которой они не имеют понятия: наличие у человека души.
- Ну-у, - разочарованно протянул Крокодон, - от Вас не ожидал. Может Вы ещё и в Бога верите?
- Да, - просто ответил Врач. - И осознал я это только здесь, на полигоне. Впрочем, обсуждать, кто во что верит, действительно бессмысленно, этим вера отличается от знания. Если бы я сказал "нет", разницы не было бы никакой. Вы, наверное, уже обратили внимание, что опущенные почти никогда не высказывают своего мнения, предпочитая обсуждать факты?
- Честно говоря, нет, но теперь, когда Вы сказали, вижу, что это действительно так, - задумчиво сказал Крокодон.
- Большинство тех, кто здесь находится - профессионалы в своём деле, - сказал Врач. - Под этим я имею ввиду не наличие формального диплома или звания, а образ жизни. Этих людей интересует, как сказал бы Шопенгауэр, жизнь предметов, объективная сторона мира. Если до полигона они и "интересовались общественной жизнью", как Вы недавно выразились: всеми этими интригами, продвижениями по служебной лестнице, политическими дрязгами, то пообщавшись с себе подобными и со своими ярко выраженными антиподами в лице наших воспитателей, они теряют всякий интерес: эта страница прочитана, выводы сделаны, надо двигаться дальше. Конечно, для некоторых общественная деятельность - дело всей жизни, и после полигона они продолжают заниматься им, но уже без прежних иллюзий.
- Интересно у Вас получается, - сказал Крокодон с сомнением после некоторого молчания, - и волки сыты, и овцы целы - так не бывает. Вы ведь сами сказали, что создатели полигона - отнюдь не дураки, и должны понимать, что происходит на самом деле. Если результат прямо противоположен первоначальной цели, то они должны закрыть полигон или же что-то изменить в системе.
- Так поступил бы всякий здравомыслящий человек, - согласился Врач. - Но всё дело в том, что власть имущие не руководствуются здравым смыслом. В иерархической пирамиде другая логика: что бы ни происходило - нужно поддерживать иллюзию, что события находятся под контролем. В противном случае - твоё место займут другие желающие. Самое радикальное, что они хотели бы сделать, это насовсем изымать из общества неугодные элементы. Но это не проходит, чему 20-й век дал много примеров: общество быстро вырождается и становится легкой добычей "менее здравомыслящих" соседей. Поэтому, продолжая Вашу аналогию, волки скрежещут зубами, но делают вид, что овец не существует. А если какому и случится по старой памяти задрать овцу, то остальные набрасываются на него, как на нарушившего правила игры.
- Прошу прощения, - сказал Врач, - я Вас совсем заболтал, Вы, наверное, уже устали.
Крокодон вдруг действительно ощутил усталость. Разговор был интересен, но Врач сообщил ему столько нового, что в голове у Крокодона царил полный сумбур.
- Да, есть немного, - застенчиво сказал он.
- Ладно, отдыхайте, - сказал Врач, - с Вами было интересно беседовать. Возможно, больше не придётся: на следующей неделе меня отсюда выпускают. На всякий случай - попрощаемся.
Они оба встали и пожали друг другу руки.
- Да, главное - забыл, - сказал Врач. - Постарайтесь как можно скорее выбросить из головы иллюзию, что люди делятся на умных и глупых.
Крокодон
Попрощавшись с Врачом, Крокодон снова улёгся на траву и долго смотрел на плывущие облака, а потом задремал. Обрывки разговора всплывали в его голове без всякой связи, но какая-то фраза, которую он никак не мог вспомнить, не давала ему покоя. Почти всё, что сказал ему Врач, не было откровением для Крокодона: что-то он уже знал, обо многом - догадывался. Врач только привёл эти смутные догадки в определённую систему, которую предстояло обдумать. Даже совет, данный ему Врачом напоследок, уже не вызвал у него внутреннего протеста. За две недели Крокодон успел привыкнуть к необычной непоказной демократии, царившей среди опущенных, и понял, что по сравнению с этими скромными людьми он был как-то глуповато высокомерен, ему ещё только предстояло опуститься до их уровня. Но была какая-то фраза, сказанная Врачом мимоходом, которую Крокодон бессознательно отталкивал, и в которой, как он чувствовал, заключался весь смысл разговора.
Крокодон провалился в полузабытьё, состояние между сном и бодрствованием, когда сознание ещё не отключилось полностью, а мешается со снами, позволяя наблюдать их как бы со стороны и до некоторой степени контролировать. В этом сне Крокодон продолжал разговор с Врачом. "Всё что Вы мне говорили, - обращался Крокодон к невидимому врачу, который был рядом, но вне поля зрения, - я уже слышал где-то, это не главное, в чём смысл души." - "Да, вы правы, - соглашался Врач, - душа существенна для Боксёра." Где-то рядом засмеялись, и Крокодон проснулся. Последние слова, сказанные Врачом во сне, всё ещё не угасли в памяти, и тут Крокодон вспомнил фразу, не дававшую ему покоя. Врач сказал мимоходом, что создатели полигона не учли существования у человека души.
"Что он имел ввиду под душой?" - подумал Крокодон. Врач не был человеком, который говорит загадками. Наверное, он имел в виду что-то конкретное, но вот что именно? Крокодон никогда не интересовался философией, считая её чем-то беспредметным. Философия ассоцировалась у него с древней Грецией, интеллектуальным детством (как его учили) человечества, когда люди только начинали открывать мир и по сравнению с его современниками (включая, разумеется, и самого Крокодона) были очень наивны. Чего стоили глупости, пересказываемые древними историками о других странах. "Особые золотоносные муравьи величиной почти с собаку,"- вспомнил он из школьного учебника. Каким надо быть, чтобы верить этому? Крокодон не понимал, что наивным был он сам, не понимая, что древний историк, скорее всего, просто добросовестно записал миф, пересказанный ему торговцем, сумевшим проделать длинный, полный опасностей путь в Индию и обратно, что по тем временам было вроде полёта на Луну. Если бы Армстронг доложил, что видел на Луне зелёных человечков, то ему бы вряд ли поверили, но за отсутствием других очевидцев записали бы его свидетельство.
Потом, учили Крокодона, философия уступила место наукам, которые только и были источником реального знания, и с тех пор влачила жалкое существование на задворках естествознания. Что же касается религии, то последняя была давно заклеймена как рассадник лжи и суеверия. Крокодон вдруг представил Врача в одежде священника, с горящими глазами, вдохновенно произносящего с кафедры проповедь. Это так не вязалось со спокойно-ироничной манерой последнего, что Крокодон прыснул, но боль в животе тут же напомнила о себе. Он уже поплатился здесь за свою смешливость. Ещё Врач сказал, что вера отличается от знания, и потому говорить о ней бессмысленно. Это как раз было понятно: знание - это просто информация, которую можно передать другому, а вера - это что-то субъективное, иллюзии. Например, "Я верю в торжество демократии!" или "Я верю в Бога!" Ну и верь себе на здоровье, лишь бы других не принуждал. Но что он имел в виду, когда сказал о душе?
Так и не придя ни к каким определённым выводам, Крокодон опять провалился в забытьё. Проснулся он на закате, когда начало холодать. Надо было идти в хибару, где они жили втроём со Слесарем и Профессором, и устраиваться на ночлег. Завтра с утра всё начиналось снова.
Душа
Прошло больше полугода, весна была в разгаре. Народ на полигоне уже большей частью сменился. Давно не было Врача, Профессора тоже недавно выпустили. Слесарь через месяц должен был выйти на свободу. Теперь в их хибаре жили четыре человека. За прошедшее время Крокодон изменился, как внешне, так и внутренне. Он сильно похудел, щёки ввалились, взгляд утратил прежний блеск. Движения стали медленными и рассчитанными, он теперь нечасто смеялся, на эмоции требовались силы. Крокодон стал равнодушен к пинкам и окрикам Ятобола, когда тому случалось обратить на него высочайшее внимание, что теперь случалось не часто: Ятобол больше не питал к Крокодону антипатии. Последняя сменилась брезгливостью, которую Ятобол испытывал ко всем опущенным.
Но если бы Ятобол мог читать мысли, то он был бы весьма и весьма удивлён. Страх, который Ятобол поначалу внушал Крокодону, бесследно исчез, и на его место пришло жалостное недоумение. Подобную жалость человек испытывает к дикому слону, несмотря на всю свою мощь, совершенно беззащитному против охотника-пигмея. Однажды Крокодон имел случай наглядно убедиться, что ярость и физическая сила Ятобола не значат ровным счётом ничего по сравнению с умением опытного бойца.
Это случилось незадолго до освобождения Боксёра. Пока Боксёр сохранял какое-то подобие былой физической формы, Ятобол не рисковал поднять на того руку, ограничиваясь словесными оскорблениями, так как справедливо полагал, что рукоприкладства Боксёр не допустит. Но он не оставлял надежды утвердиться в своих глазах избив бывшего чемпиона и терпеливо ждал, когда тот достигнет нужной степени истощения. К концу срока Боксёр и правда сильно исхудал и двигался так же медленно, как и все; единственное, что оставалось неизменным - это окружавшая его аура уверенности в себе, которую чувствовал любой, кто с ним общался.
Во время сеанса трудотерапии Ятобол придрался к Боксёру за то, что тот слишком медленно ворочал тяжёлой "машкой", чурбаном с прибитой к нему перекладиной, который использовали для утрамбовки земли, и, подойдя к нему, занёс руку, чтобы влепить пощёчину, однако почему-то промахнулся. Вторая пощёчина тоже пролетела мимо цели, и Ятобол взбеленился. Находящиеся рядом опущенные опустили лопаты и "машки" и молча наблюдали за происходящим. Вся сцена длилась в полном молчании не больше десяти секунд. Со стороны казалось, что Боксёр и Ятобол исполняют замысловатый танец, в котором ведущая партия принадлежала Боксёру, каждый раз на долю секунды опережавшему Ятобола. Из-за этого создавалось впечатление, что Боксёр не уклоняется от пинка или удара, а управляет Ятоболом, как марионеткой. По мере того как Ятобол свирепел, его движения становились всё более и более хаотическими; дважды он сильно пнул "машку", которая всё время оказывалась у него на пути. Казалось, ещё немного, - и Ятобол разрушится, как пошедший вразнос двигатель. Лицо его побагровело, на губах выступила пена.
Но тут Боксёр как будто сжалился и одним быстрым точным движением отправил Ятобола в нокаут. Удар был несильным (да истощённый Боксёр и не мог сильно ударить), но Ятобол встал как вкопанный и тяжело рухнул, завалившись на спину. "Не всё коту масленица," - негромко произнёс кто-то за спиной у Крокодона среди общего молчания. Воспитатели, прибежавшие с других концов полигона, подняли Ятобола и понесли к административному корпусу. Никаких последствий для Боксёра инцидент не имел: никто ничего не видел; за исключением разбитого пальца на ноге, следов на теле Ятобола не было, а сам он не помнил, что произошло. А скорее всего, признать, что полуживой опущенный безо всяких усилий его нокаутировал, было ниже его достоинства.
Позже Крокодон догадался, что целью Боксёра, игравшего с Ятоболом в кошки-мышки было не унизить его на глазах у опущенных (дешёвое представление унизило бы его мастерство), а преподать тому важный урок. Ятобол был склонен к припадкам ярости и имел глупость гордиться этим вместо того, чтобы научиться держать себя в руках. Всего на несколько секунд Боксёр предоставил гневу Ятобола полную свободу, выманив джинна из бутылки, и последний чуть было не уничтожил своего "хозяина". Видимо, Ятобол что-то понял и стал остерегаться: после этого случая он уже не так охотно распускал руки. "Наверное, наименование "семь смертных грехов", - думал Крокодон, - это не аллегория. Они потому так и называются, что если отдать им контроль, то результатом будет саморазрушение".
Теперь, когда во время сеанса перевоспитания Ятобол нёс очередную ахинею, Крокодон слушал его с невозмутимо-вежливым видом, как и все вокруг, но мысли его были далеко. Он думал о том, что пришла весна, и природа снова оживает, с каждым днём становится всё теплее, и солнце поднимается выше. Он думал, что трава начинает пробиваться из-под земли, и первые перелётные птицы уже вернулись. Теперь Крокодон редко думал о себе и своей судьбе, а когда такие мысли и приходили ему в голову, то времени они почти не отнимали. Вопрос, что делать со своей жизнью, больше не волновал Крокодона. Он перестал беспокоиться о будущем и о том, что будет делать, выйдя на свободу. Теперь он понимал, что имел в виду Врач, когда говорил, что опущенные не сосредоточены на себе.
Внешнее "Я" - требовательное, изобретательное, ненасытное, вечно недовольное - это только хаос нерастраченых сил, мешанина заимствованных идей и собственных иллюзий, которые мешают увидеть "Я" подлинное. Последнее не кричит, не заявляет о себе, а существует как бы в тени "Я" внешнего. Крокодон видел, что полгода назад он, по-большому счёту, не отличался от Ятобола: так же, как и Ятобол, он всеми силами цеплялся за внешнее "Я", как утопающий мертвой хваткой вцепляется в первый попавшийся плавучий предмет, не понимая, что на дно его тянет собственная паника, и всё, что надо делать, чтобы оставаться на плаву - это просто вдохнуть поглубже и расслабиться. Теперь Крокодон знал, что внешнее "Я" должно быть под контролем "Я" внутреннего, как сильная, но норовистая лошадь и так же, как и в обращении с лошадью, контроль над внешним "Я" требовал некоторых навыков.
"Наверное, это подлинное "Я" и есть душа, о которой говорил Врач," - думал Крокодон. На полигоне внешнее "Я" иссушается, как мякоть абрикоса, и под ней обнаруживается крупная твердая косточка, которую уже не раздавить двумя пальцами. Крокодон больше не отрицал религию, а, как и во всём, пытался увидеть в ней рациональное зерно. Не замечая в себе настоящего религиозного чувства, он тем не менее понял, что имел в виду Врач, когда тот сказал, что осознал в себе веру в Бога: это была потребность его души.
Теперь в хибаре вместо Профессора жил Психолог, такой же вольноопущенный, как и Крокодон. От Психолога он узнал, что состояние, которого достигали на полигоне опущенные, на Востоке называется "Зен", и при обычных обстоятельствах достижение этого состояния требует многих лет упорных тренировок. Психолог был человеком язвительным и полушутя-полусерьёзно говорил, что многим его пациентам следовало бы прописать полигон как радикальное средство от их проблем. "Подавляющее большинство моих клиентов, - говорил Психолог, - совершенно здоровые мужики и бабы. Их единственная проблема - это необузданное воображение плюс лёгкая жизнь. Ему бы делом заняться каким-нибудь реальным, работы кругом полно, а не сидеть сиднем, выдумывая симптомы. Но говорить ему об этом бесполезно: тут же придумает какую-нибудь причину, лишь бы не шевелить задницей. Или того хуже: вдруг раздухарится, вскочит с дивана и попрёт к какой-нибудь идиотской цели, которая, как ему кажется, возвеличит его драгоценное "Я" - то ему духовное совершенство подавай на пять рублей, то творческих радостей на три. Вы, наверное, и сами таким были?" - "Да," - признал Крокодон, без тени смущения, просто констатируя факт. "Ну вот, видите, Вам же помогло! Меня в какой-то момент общение с моими клиентами достало настолько, что я пошёл и записался в вольноопущенные, лишь бы эти рожи унылые не видеть и не выслушивать их бредни. Это ведь никаким гонорарам рад не будешь! Хоть здесь пообщаться с нормальными людьми."
Крокодон слушал Психолога и думал, что последний, после полигона, опустившись сам, наверное, будет учить своих клиентов за шумовой завесой внешнего "Я" увидеть "Я" подлинное (разумеется, не даром!), и это станет делом его жизни. "А чем буду заниматься я?" - спросил себя Крокодон. Профессии у него не было, образования как такового пока тоже. Да и задатков профессионала Крокодон в себе не ощущал. Тем не менее, ответить на вопрос было несложно: "Буду учиться дальше, а там станет видно. Как говорится, дорогу осилит идущий."