Щукин Михаил : другие произведения.

ИСТОРИЯ ОДНОГО МОЛЧАНИЯ

...всегда где-нибудь да находился песок. Это хорошо, когда вода есть - в любом из своих состояний - вездесущая, завладевшая ртом, обрекающая молчать.

Когда я лежу у зеркала обнажённым - напоминаю рыбу. Пол высечен песком, щёки, захватившие воду, не движутся и выдают морщины - чешую: всегда где-нибудь да находился туман или предательски-верный ему товарищ, дитя сигареты и утреннего гонга, - и всякий раз обстоятельства эти делали меня рыбой.

Когда я лежу у зеркала, то могу рассказывать секреты, хотя рот мой, боясь вытолкнуть воду и тем самым обидеть её - разлюбить, не открывается, ибо я хочу носить теперь рыбью мою сущность, молчать - в ожидании халдейский торговцев или охотников, угадывать своё предназначение - рынком или столом. Может быть, я и делаюсь рыбой лишь для того, чтобы замолчать, и зеркало - совершенно не при чём здесь? Однако превращение моё - всё же утомительное для песка и воды, пожалуй, - недоброе.

Когда я - рыбой лежу у зеркала, меня слушает стена, тоже превращённая - в человеческую влажную спину, опёршуюся о зеркало, помогающую ему терпеть себя. Я стараюсь выдыхать так, как это принято у рыб, многозначительно, чтобы появлялся смысл у смотрящих в меня. Дыхание моё убеждает зеркало в том, что я говорю, всё еще оставаясь рыбой, но тогда молчание моё - как никогда - властвующее, всесильное.

Когда я - дышащий лежу - рыбой - у зеркала, то могу выдавать секреты. Вот один: меня целовал ветер, я закрывал глаза, боясь его взгляда. Был ветер долгим, ревнующим к темноте. Время заставляло снимать с лица шёлк, приходилось смотреть, открываться. Он - шпионящий - от тебя, он целовал твоим именем... После тайны, брошенной мной, - той, которую я выдворяю с торжественным равнодушием, оставляю искать себе пропитание или спутников, обрекаю быть известной в своём деле, принятой всюду - от харчевни до будуара, - после тайны я молчу иначе - и зеркалу становится неловко рядом с покойником.

Когда случается так, что я делаюсь рыбой, то непременно оказываюсь приставленным - отчего пристальным и пристрастным - нелепым сторожем циничного зеркала, что опирается о стену, больную и мнившую себя влажной человеческой спиной. Всегда где-нибудь да и находился секрет, иногда даже чужой, посторонний, но молчание, мне принадлежавшее, - услужливо и неприхотливо, искало выдать его - выдворить, освобождая прежних стареющих его хранителей от тягучих объяснений, веками тянущихся недомолвок и тёплой ещё клеветы: горькое поручение, не правда ли? Нет, не правда! Лукавит рыба, ни дыхание, ни молчание - ей не в тягость. Блефует - всякий раз когда её к карточным домикам подносят, с фарфоровыми кукольными было б иначе. Вот и второй, подкравшийся: целовал ветер зеркало. Прятали его в комнаты, где окна были предполагаемы, но заложены книгами или вовсе - лишь изображены - без отверстий в стене. Был ветер пряный, ревнивый в поисках своих к человеческим уловкам - укутывать зеркало стёртой шёлковой пелериной, пугаться покойников. Время заставляло снимать с зеркального лица шёлк, приходилось смотреть, открываться. Ветер - по-прежнему шпионящий - от тебя, он целовал твоим именем, и знавшие об этом - вскоре утомились изобретать, хитрить, называть себя хозяевами зеркала - достаточно было табачной фабрики. Угадав время моего превращения, дождавшись его, повиновавшиеся штилю и не ждущие - ни от мистраля, ни от сирокко - ни беды, ни утех, - сопроводили зеркало к стене здания, в коем прибывали, соблюдая пункты узнанного ритуала, объявили рыбье молчание моё - стражником и соглядатаем. Стеречь зеркало - пытка, лежать для него - странно. Вдоволь было воды и песка, распоряжаться коими велено было без сожалений, ведь здесь нет никого, кто умел бы молчать или разговаривать. Такой рыбе, как я, беречь его, зеркало, - приходилось хотеть, ведь я молчу ни хуже покойника.

Когда я бываю стражником зеркала - всегда лежу у него - рыбой - без церемоний, присущих ожиданию ветра. Хотя рот мой, боясь вытолкнуть воду и тем самым обидеть её - разлюбить, не открывается, я могу оспаривать моё молчание у него же самого. На безболезненность спора могут рассчитывать далеко не многие, и я искренне признаюсь, что - не из них. А превращение моё - медлительное, тяжкое, настаивающее на том, чтобы всякий раз к упругой уже веренице секретов - приставал новый. И это вскоре становится ключом к возвращению меня - от молчаливой рыбы - назад. Оберегающий зеркало, я однажды решусь оставаться рыбой. Моё молчание - сказка теперь, ибо, пренебрегая воздухом, ежедневно шествует вдоль тишины с натюрмортом из рыбы и зеркала прервавший сновидение грифон. Приближающемуся, заметившему добычу, способную порадовать любую кошку - а ведь он такой же бархатный, изумрудный, от близнецов вырвавшийся - ему хотелось бы присоединится. Но у зрения его - враги, и он не слышит запаха, посему отходит, избежавший разговора, в угоду птицам. Здесь они встречаются только белыми, представляют не меньшую опасность. Хищники, зарывающиеся в молочай, ожидают, предпочитая женщин - бегущих, как та, последняя - работник прокуратуры, выкравшая для следственного эксперимента склянку с морфием. Возле рыбы с зеркалом пролежавшая около недели, ведь не хотелось тишине отпускать её от себя, пытала своими последними находками и наследством аптеки. Случись ей не прекратиться вдруг от ран, нанесённых птицами, падали бы, не впитываясь, отражающиеся - секреты. Я бы пропустил несколько - скажем, пятый, шестой и седьмой, ибо - больно скучны, рассказал бы сразу следующий, а всё не смею. Однако ж и выдворять секреты, в угоду тому, что не сберегло бы зеркала - почище молчания, похлеще. Что ж, поэтому вот она, моя - никакая не тайна: ветер избегал поцелуев, прибившийся к тебе. Ты пишешь маслом, рисуешь письма. Я - соперником - к кошкам и птицам, поскольку молчу, поскольку рыба, разбивающая созданную тобой бумажную раковину, изображающую странствующего Данте, ударом хвоста - в пух и прах. Сломанная, напоминает она кошек и птиц, и я уничтожаю молчанием её останки. Так было бы в мире звуков, но я ведь рыба с некоторых пор и полагаю, что это здесь невозможное и ненужное даже происшествие.

Когда я лежу у зеркала, оставшись рыбой, ты приходишь - грифонами или кем-то пернатым. Они - шпионящие от тебя, верные, не бросаются, чтобы я совершил им признание, перестал молчать и лежать рыбой. Обладатели зеркала вместе с хворостом уже выкинули молочай. Он перестал быть волшебным, из него теперь уже не сваришь зелье, куда полезней молчащая рыба. Я ловлю тебя, хотя, кажется, нахожусь в противоположной роли, ждущий своего рыбака. Тебе хочется тоже лечь к этому зеркалу и замолчать, обнажённым - не превращающимся героем, и поэтому твои хищники приходят ко мне - искушать.

Когда случается быть мне рыбой, уставшей сторожить зеркало: здесь и сейчас - я соглашаюсь, обидев воду, сделать себя не-молчащим, выдохнуться признанием: между двумя последними превращениями тебя вложили ко мне во внутренний карман. Ты жёг, пытая, - заставляющий принимать тебя за серебряные монеты, ароматную фольгу. Я же выворачивался, отдававший содержимое окружающим меня морям-пескам-ветрам (пишется в одно слово), боялся прикасаться, ибо тогда свалившееся понимание тебя - короновало бы - уликой... Я ведь дурной сыщик! Я хороший портной и у меня нет карманов...