Михайленко Владимир Петрович : другие произведения.

Мгновения любви

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
   В Л А Д И М И Р М И Х А Й Л Е Н К О.
   Роман в новеллах.
   М Г Н О В Е Н И Я Л Ю Б В И.
   Безвременно ушедшей из этой жизни сестре Галине,
   со словами искреннего раскаяния, посвящается.
   Каждый выбирает для себя,
   Женщину, религию, дорогу,
  
   Дьяволу служить или Пророку...
  
   Ю. Левитанский.
   Вместо предисловия.
  
   Давно это было, но благодарная память до мельчайших подробностей сохранила картину, которая и сейчас стоит перед глазами: маленькая комнатка коммуналки, заполняемая легкими сумерками, за окном валит снег, пушистым одеялом украшая наш неказистый московский дворик и тихий голос бабушки, ведающий удивительную историю любви моих родителей, любви возвышенной и трогательной, романтической и трагичной. Она, эта история любви, настолько потрясла меня, что захотелось переложить ее на бумагу. Чего скрывать, я, тогда еще школьница, была влюблена, чувствовала себя самым счастливым человеком в мире и думала, что так будет продолжаться всю жизнь. Но что-то останавливало. Что? Я поняла намного позже. Ведь я ничего ровным счетом не знала об отце. Знала, что он родом из терских казаков, был офицером, и что следы его оборвались в Чечено-Ингушетии во время Великой Отечественной войны.
   Прошло не так уж и много времени, и вот, собираясь в командировку по своим журналистским делам в Чечено-Ингушетию, я сказала маме, что хочу заодно попробовать навести справки об отце, если, конечно, это будет возможно.
   - Я сама хотела просить тебя об этом, - мама доверительно положила руку на мое плечо. - Запомни. Село называется Султан-юрт. Оттуда приходили последние письма отца. Причем, в самом последнем он сообщил интересную вещь: оказывается, его предок, когда-то выкрал девушку-чеченку из этого села, и та стала его женой.
   - Выходит, - я удивленно посмотрела на маму, - у меня чеченские корни?
   - Выходит, что так! - слегка улыбнувшись, кивнула она.
   Я ехала в командировку и навязчивые мысли не давали мне покоя. Февраль 1944 года. Время, когда не стало отца. И время депортации вайнахов.(1) Значит, отец был участником этой чудовищной акции?
   Я сделала большую ошибку, когда попав в Султан-юрт, представилась, как журналист из Москвы. Старики, с которыми пришлось общаться, как-то настороженно отнеслись ко мне, пожимали плечами, и, по-всему было видно, хоть и знали что-то, но рассказывать не хотели.
   И только местный учитель Вахид Адланович, высокий, с густой шапкой пронзительно черных, слегка вьющихся волос и неожиданно голубыми-голубыми глазами, провожая меня до автобусной остановки, с трудно скрываемыми нотками сожаления в голосе,
   1 - вайнахи (вей-наши, нахи-люди) (чеч.)
   -2-
  сказал:
   - Вы не обижайтесь на стариков, Ирина Сергеевна. На их долю выпало столько испытаний, еще так свежи воспоминания, а тут Вы, с непростыми вопросами на тему, о которой лучше не говорить. Времена нынче такие, сами понимаете. Но у меня есть кое-что Вам сообщить. Я смутно помню вашего отца, ребенком был. Однако на всю жизнь запали в сердце слова, сказанные дедом: 'Запомни, мальчик, этот капитан Муром - Человек Чести!'
   А потом вырос мой сын, стал военным и в самый разгар второй чеченской войны попал в Чечню. Сколько же пришлось пережить моему мальчику?!
   Настало время и в моей жизни произошли большие перемены. Судьбе было угодно свести меня с человеком, которого я полюбила в пору беззаботной молодости и тут же потеряла, казалось, навсегда, и вот теперь, обретя снова, помчалась за ним из столицы, в небольшой провинциальный городок, не раздумывая. Здесь-то я и засела за книгу. Работалось мне легко, писала днями и ночами, не отрывая, как говорится, пера от бумаги, и легко потому, что герои мои хорошо знакомые люди, а те, жившие в другие времена, лица которых я отчетливо вижу, стоит только на миг прикрыть глаза, голоса которых я слышу в пронзительной тишине комнаты, сидя за письменным столом, мне близки и понятны, потому как всплыв однажды в воображении, так навсегда остались в нем, жили своей жизнью на протяжении стольких лет, с той самой минуты, когда бабушка, кутаясь в старинный пуховый платок, произнесла первую фразу: 'Там, где своенравный Терек, вырвавшийся, как дикий зверь, из теснин Кавказских гор, достигает равнины...'
  
  
   А С Е Т - А Н А С Т А С И Я.
  
  
   Там, где своенравный Терек, вырвавшийся, как дикий зверь, из теснин Кавказских гор, достигает равнины и, все еще неуспокоенный, дальше несет свои мутные воды к Каспию, привольно раскинулась на левобережье старообрядческая станица Староелизаветинская Кизлярского казачьего отдела.
   Это случилось через несколько лет после окончания на Кавказе кровопролитной войны, длившейся без малого полвека. Был еще жив некогда грозный Имам Дагестана и Чечни Шамиль, о храбрости и мудрости которого кавказские народы слагали легенды и песни, хотя сам он, щедро одаренный царской милостью, доживал свой век в почетной ссылке, сначала в Калуге, позже в Киеве, окруженный теплом жен, детей и ближайших сподвижников. Правда, дни его были уже сочтены, и уйдет он в мир иной во время Хаджа в святые для каждого правоверного мусульманина места - Мекку и Медину, но гробу Пророка поклониться успеет.
   Наступил на Кавказе долгожданный мир, но все еще сторожко поглядывала станица Староелизаветинская на правую сторону Терека: там немирная Чечня, которая теперь после долгой войны напоминала чем-то потревоженную пчелиную семью, и потому казаку ухо надо было держать востро.
   У многих станичников имелись приятели среди чеченцев. Они дружили, общались и называли друг друга кунаками. Часто можно было видеть чеченцев на станичном базаре, в лавках, где они покупали керосин, спички, соль и прочие товары, но старались убраться восвояси до наступления темноты. А едва начинало смеркаться, заступали на Тереке казачьи дозоры, оберегая покой и добро староелизаветинцев от непрошеных гостей. Иной раз дерзкому чеченцу удавалось переправиться незамеченным на коне через Терек и тогда кто-то из станичников недосчитывался барана, а то и доброго коня, и даже чье-то
   -3-
  подворье могло остаться без надежи- кормильца.
   Не отставали от чеченцев и казаки. Частенько лихой казачина похвалялся перед друзьями-приятелями то кинжалом, сработанным искусным дагестанским мастером, то наборным пояском чистого серебра, то добротной буркой цвета вороньего крыла. Но, в то лето, всех превзошел молодой казак Мефодий Муромцев. Он выкрал чеченскую девушку из селения Султан-юрт.
   А все началось с того, что Мефодий стал наведываться ночным непрошеным гостем на ту сторону и почти всегда возвращался с добычей. У него появился конь - красавец ахалтекинец с лебяжьей шеей и тонкими, словно точеными ногами (старого коня Мефодий любезно передал младшему брату Ваське), потом шашка, увидев которую дед Денис, белый, как лунь, повидавший на веку и добра, и лиха, ахнул:
   - Мефодяй, ей жа цены не сложить! Ты гляди-ка. Рукоять с дорогим камнем, а по афесу басурманской грамотой чегой-то прописано.
   - Ага, домотается, сук-кин кот, - гремел в горнице бас Никиты Денисовича, отца Мефодия, высоченного, статного, но уже изрядно поседевшего и облысевшего, - чечены спымают, мигом бошку с плеч снесут, как тот кочан капусты.
   И не без гордости за сына, глядя, как тот снимает мокрую черкеску, потом присев на лавку, с трудом начинает стаскивать отсыревшие сапоги, подумал: 'Женить, чертяку, надобно, женить. Глядишь - поостынет'. Он уже и невесту ему присмотрел. Да не срослось, не по его вышло. Однажды утром внес Мефодий в горницу что-то завернутое в бурку и, когда отвернул полог, все на миг увидели прекрасное девичье личико.
   - Это чего такое будить? - грозно спросил Никита Денисович и взглядом, ничего хорошего не предвещающим, окинул сына с ног до головы.
   Тот молчал.
   - Ты чего, язык проглотил? - отцовский бас так загремел, что оконное стекло жалобно звенькнуло. - Для чего это добро тута?
   Мефодий, ростом отцу под стать, головой горничной матки едва не касаясь, покраснел, глаза опустил, едва слышно выдавил:
   - Суженной моей будить.
   - Тебе иш-што, станишных девок не хватаить? - распалялся в гневе отец.
   - Батянь.., - хотел было вступиться за брата старший сын Никиты Денисовича Серафим, но отец, резко развернувшись, цыкнул на старшого:
   - Молкни! Распустились у меня. Не погляжу, што бороду седина пробиваить, счас ногайкой всю шкуру с задницы до пят спуш-шу-у! - заревел отец.
   - Ты, Никита Денисыч, правеж верши, да меру словам знай, - послышался негромкий, но твердый голос деда Дениса.
   Он еще хотел что-то добавить, но тут дверь в горницу с шумом распахнулась и Нюрка, жена Серафима, выпалила с порога:
   - Папаня, там такое..., - и указала рукой во двор.
   - Чего иш-шо?
   - Та идить, сами гляньте.
   То, что увидел старый казак, выйдя на сходцы, превзошло все его ожидания. Двор был забит галдящими девками, молодыми казачками, большинство с детьми, и даже старухами. При виде хозяина толпа стихла.
   - Это ж по какому такому случаю обязан вниманием? - исподлобья оглядывая собравшихся, строго спросил хозяин.
   - Вы уж прощевайте, Никита Денисыч, што без спросу к Вам, ды-к токо вся станица гудить, - выступила вперед молодая полногрудая казачка, держа сомкнутые руки под
   -4-
  подолом цветастого передника. Тень ехидной улыбки пробежала по ее лицу и застыла на полных, влажноватых губах.
   - А пошто она гудить? - гневно свел густые брови хозяин, а про себя подумал: 'Во, до чего дожил, дальше некуда. Это ж надо, баба самого захудалого казачка Бориски Дородного и та, на моем подворье, надо мною издевается'.
   - Ды-к, как жа. Хоть бы одним глазком на басурманку глянуть, - не унималась казачка.
   'Плеткой бы тебя, стерву, счас отходить, - подумал старый казачина, но сдержал себя. - Не-е, тут надо с хитрецой'.
   Натянутая улыбка коснулась губ Никиты Денисовича и исчезла-затерялась в широченной, как лопата, бороде.
   - Прощения просим, любезные станишницы, - он слегка поклонился, картинно разводя при этом руками, - ды токо сами иш-шо не нагляделись. А потому, ступайте с Богом по своим делам.
   Выпрямив спину, он хотел уже, было, вернуться в горницу, но тут увидел атамана, подходящего к загате. (1) При виде его казачки стали кланяться и расступаться, давая дорогу.
   'Вот и атаман пожаловал. Чего-то еще будить?' - подумал хозяин и, спустившись со сходцев, пошел навстречу.
   - Здорово ночевал, Никита Денисович! - поприветствовался атаман, протягивая руку, и тот, ответствуя: 'Слава Богу, слава Богу!' - жестом предложил проходить в дом.
   В горнице, перекрестившись на старинные старообрядческие иконы в Святом углу, атаман поприветствовал казаков, строжающим взглядом посмотрел сначала на Мефодия, потом на бурку.
   - И пошто она здеся? - спросил он.
   Мефодий вытянулся, но в глаза атамана смотрел без страха.
   - Женку себе добыл, господин атаман.
   - Женку? - переспросил атаман. - Та-а-ак! А почто чеченку? Своих не нашлось?
   В горнице воцарилась пронзительная тишина, стало слышно, как бьется в оконное стекло муха.
   'Ой, беда, ой беда, - Никита Денисович тыльной стороной ладони резко смахнул крупные капли пота со лба, - провалиться бы сквозь землю', но тут до его слуха донесся голос сына, голос спокойный и твердый:
   - Люба она мне, господин атаман. Как увидел, завроди, молоньей пронзило.
   - Люба, значит? - атаман переступил с носков на пятки, сапоги отзывчиво, едва слышно, скрипнули.
   - Люба! - утвердительно ответил Мефодий.
   Атаман помолчал.
   'Во, дурень. Люба. Да рази с атаманом так можно?' - Никита Денисович сгреб пот ладонью теперь уже с красноватой лысины.
   - Оно, с одной стороны, кровь казачью мутить, завроди, непорядок. А с другой, свежую струю влить - это ж хорошо, - вслух размыслил атаман.- Да и то. Им, выходит, наших девок умыкать можно, а казакам ихних, вроде как, зазорно. По-нашему смыслит?
   'Не уж-то пронесло? - облегченно вздохнул Никита Денисович, глядя, как сын, неопределенно пожал плечами.
   - И кличут ее как, тоже не знаешь? - улыбнулся атаман.
   Мефодий отрицательно покачал головой.
   - - - - -
   1 - загата, род ограждения, сложенный из камня или самана, и обмазанный глиной.
   -5-
   - Ничего, наша молва не трудней иханой. Познает. Теперь, вот чего. Ее надо в веру нашу, старообрядческую, перекрестить. Подойдет время, я с уставщиком (1) перемолвлюсь. Ну, желаю здравствовать, господа казаки. Живите с Богом.
   Он сделал несколько шагов к выходу, остановился:
   - А если там, какой шум-гам с той стороны случится, не сумлевайтесь, господа казаки, в обиду не дадим.
   Днем Мефодий отсыпался на сеновале, наказав Нюрке приглядывать за чеченкой, а если удастся - покормить и, когда к вечеру ближе, заспанный вошел в горницу, залпом выпил ковш холодной воды из деревянной бадейки, вопросительно посмотрел на сноху, та отрицательно покачала головой:
   - Не-а, я ей хлеба сую, а она не берет, только шипит чегой-то по-своему. Ой, Мефодька, намучаешься ты с нею...
   - Не твоя печаль, - спокойно ответил молодой казак.
   Вечером, перед сном, подсел к нему на лавку Серафим.
   - Што, так и будешь всю ночь охранять добро свое?
   Мефодий промолчал.
   - Батя, слышь, чего седня сказал?
   - Он седня мало чего не говорил, и неведомо, до чего договорился, кабы не атаман.
   - Так. Но только батя правильно сказал: 'Не знала бабушка хлопот, та купила порося'.
   - Все устроится, - беззлобно отозвался Мефодий.
   - Та дай-то Бог. Токо нам теперя всем сторожко надо жить, из любого кустика чеченская пуля могет вылететь.
   - Бог не выдаст, свинья не съест.
   - Тоже, правда, - Серафим поднялся, почесал густую черную шерсть на груди через вырез нательной рубахи. - Слухай, братка, я понимаю, еду-питье не берет, но до ветру ей же надо? Живая ведь.
   - Разберемся. Ты иди, братуха, там тебя, поди, женка заждалась, а я уж тут как-нибудь сам...
   Едва Серафим удалился, Мефодий подсел к своей чеченке, прикоснулся рукой к бурке.
   - Послушай меня, ненаглядная моя,- тихо прошептал он. - Ты, видно, не понимаешь по-нашему, но все равно послушай. Прости меня, Бога ради, што я тебя, как цветок лазоревый с корнем выдернул из жизни твоей привычной. Не мог я иначе. Как увидел в первый раз с подружками к роднику идущую, правда, словно молоньей пронзило. С тех пор только о тебе и думал. Не за лихой добычей за Терек спешил, а штобы затаившись в схороне, лишний раз на тебя посмотреть. И когда окончательно утвердился, што нету жизни мне без тебя, што свет белый не мил, повершил дерзость свою. Прости, што грубо схватил и через седло перекинул, боль причинив, прости, што чуть не утопил, когда уже середины Терека достигнув, прикрывал от пуль преследователей. Прости, што целый день в чужой казачьей бурке провела. Я понимаю, как счас тяжело тебе. Ты злишься на меня. Но я хочу сказать одно и ты поверь мне на слово. Все утихнет, уляжется и ты станешь самой счастливой женкой в станице нашей. Я тебя любить буду, я тебя жалеть буду. Я пылинке на тебя сесть не дам, Богом клянусь!
   Мефодий разговаривал со своей чеченкой и удивлялся, откуда слова-то такие берутся. По натуре неразговорчивый, немногословный, он говорил, говорил, а потом вдруг осененный понял: те слова от сердца шли. Никому, никогда, ничего подобного не говорил, а тут, распахнулось сердце, и они хлынули потоком. И еще подумалось. Пусть
  - - - - -
  1 - уставщик - старообрядческий священнослужитель.
   -6-
  красавица его не понимает. Пусть. Но она почувствует главное - с какой враз проснувшейся в нем любовью, с какой теплотой он произносит их. Ведь почувствует. Должна. И оттает.
   До утра он разговаривал с нею. Не почувствовала, не оттаяла. На следующую ночь все повторилось, и опять ничего в ответ. А на третий день, утром, отец хмуро спросил:
   - Ты што там, молитвы ей читаешь наши?
   Мефодий стоял, опустив голову, смущенно покусывая губы.
   - От бы мне твои заботы, - плеснул руками по бедрам Никита Денисович. - В поле колос налился, завтра надо начинать хлебушко косить. Куда счастье твое прикажешь девать?
   - Ничего, бать, управимся как-нибудь без Мефодяя, - попробовал вступиться за брата Серафим.
   - Та у вас все ничего, - в сердцах сплюнул отец. - Лишние руки без дела будут - ничего! На всю станицу ославились - опять ничего!
   - Это как ославились? - вспыхнул Серафим. - Пущ-щай кто из казачков попробует, небось, от одной мысли в срамном месте залипнет. Меньше бабьи пересуды слухайте.
   - Та, кабы бабы, так и горе об землю. Гришка Дементьев, слыхал, чиво сказал? 'Муромцевы вечно намутят воду, а станица - расхлебывай!' Ить чечены так все не оставят, жди беды.
   - Та кто б говорил, только не Гришка, - распалялся Серафим, - он...
   - Погоди, братка, - тронул за рукав Серафима Мефодий, - я поеду завтра с вами, бать.
   - А ее куда? В бурке на телегу? Засмеют станишники...
   И третью ночь сидел подле чеченки казак, и опять говорил хорошие, теплые слова, и, когда уже ближе к утру, вконец отчаявшись, встал во весь свой громадный рост, не зная, что говорить, что делать, вдруг услышал:
   - Помоги, казак.
   Он огляделся. В горничной было сумеречно, желтоватый язычок лампадки, слегка колеблясь, тускло высвечивал лики старообрядческих святых. Уж не померещилось ему? Уж не тронулся он, часом, головой?
   - Наклонись, - снова услышал он, и почувствовал, как кровь ударила в лицо, как часто забилось сердце.
   Он присел, колени предательски подрагивали, во рту пересохло.
   - Так ты... по-нашему... понимаешь? - до неузнаваемости изменившимся голосом, прошептал он.
   - Мне выйти надо.
   Дрожащими руками он развернул бурку. Девушка поднялась, выпрямилась. Высокая, тонкая.
   - За мной не ходи. Не убегу.
   Она, и вправду, вскоре вернулась, а он так и сидел на корточках в оцепенении.
   - Зачем ты все это сделал, казак?
   - Ты так хорошо говоришь по-нашему...
   - Тебя и твою родню ждет беда.
   - У тебя такой красивый голос...
   - Ты хочешь сделать меня своей женкой? Ничего не выйдет, казак.
   - И сама ты такая красивая. Нету слов, штоб красоту твою описать...
   В горнице застыло долгое молчание. Где-то на соседнем подворье подал голос молодой петух, но сорвался, стыдливо умолк. Глухо залаяла собака, всполошившаяся на неудачную попытку молодого кочета оповестить мир о приближении нового утра.
   Чеченка опустилась на корточки рядом с Мефодием.
   -7-
   - Сегодня поезжай со своими.
   - Штобы вернуться и не найти тебя тут?
   - Мне некуда бежать, я теперь позор своего рода.
   - Прости меня. Прости и поверь, ты будешь самой счастли...
   - Это я уже слышала. Светает. Заверни меня снова в бурку.
   - Зачем?
   - Всему свое время...
   Ранним утром на подворье Муромцевых было шумно, суетно. Никита Денисович хозяйским глазом лишний раз проверял, как бы чего не забыть.
   - Дуняш, крупу там, соль, уложила?
   - Да иш-шо с вечеру.
   - Ага, добро. Тулуп для деда Дениса не вижу. А, вот, вижу. Мефодя, - позвал он сына, и, когда тот подошел, сказал тихо. - Ты осторожней тут. Ножи Дуняшка припрятала, подальше от беды.
   - Зачем, бать? - улыбнулся Мефодий.
   - Зачем-зачем. Мало ли чего. Думаешь, если парой слов перекинулись, так и... - Никита Денисович опустил голову, крякнул в кулак. Помолчал, и, так же, не поднимая головы, добавил. - Словом, будь начеку.
   Когда Муромцевы отъехали, Мефодий вбежал в горницу, распахнул бурку:
   - Выходи, пленница.
   Он хотел ей помочь подняться, но девушка жестом остановила движение его руки. Казак
  стоял, и, затаив дыхание, рассматривал ее теперь уже неторопливо, в ярко залитой солнечным светом горнице.
   - Как же тебя зовут, красота моя?
   - Асет, - смущенно выдавила девушка.
   - Ну, а я, Мефодий, ты знаешь. Садись за стол, я счас соберу поесть чего ни то.
   - Нет, - отрицательно замотала головой Асет, - так нельзя. Я должна собирать на стол.
   - Садись, садись. Потом. Когда освоишься. Молоко будешь? Я знаю, по-вашему,
   молоко - 'шура'. А как сказать: 'Молоко будешь пить?'
   - Шура молий ахь?
   - Ишь ты. Шура молий ахь?! Ты теперь учить меня своему языку будешь. Да садись же, што ж ты у меня такая стеснительная?
   Он налил ей молоко в большую глиняную кружку, отрезал ломоть душистого белого хлеба.
   - Вообще, у нас не принято молоко пить. Мы наливаем его в чашку, крошим туда хлеб и ложками хлебаем, как похлебку. Но тебе сегодня можно, - глядя, как Асет отламывает крошечные кусочки хлеба и неторопливо отправляет их в рот, запивая маленькими глотками молока, добавил участливо. - Да ты не стесняйся, изголодалась, поди, бедненькая.
   - У нас не принято кушать жадно, даже если ты сильно голоден.
   - Во как! Пожалуй, это правильно. Ты хорошо говоришь по-нашему. Откуда?
   - Я еще была маленькой, когда у нас в зиндане(1) сидел русский офицер. Мы с братом присматривали за ним, поили, кормили. Вот он и учил меня и брата русскому языку. Потом гасхи(2) у отца его выкупили.
   - Значит, в зиндане? Это не хорошо.
  - - - - -
   1 - зиндан (чеч.) - глубокая яма, где содержались пленные;
   2 - гасхи (чеч.) - русские люди.
   -8-
   - Но ведь он пришел на нашу землю, чтобы убивать наших мужчин, жечь наши жилища.
   - Это тоже непорядок. А ты што кружку поставила?
   - Я сыта.
   - Ишь ты, ровно птичка поклевала. Знаешь, я так мыслю. Ты должна приготовить покушать чего-нибудь. Потому испеки чепелгаш(1). Я тебе счас покажу, где чего лежит, а сам пойду управляться. Да, коров надо будет подоить вечером, сможешь?
   - Конечно, смогу, - ответила Асет и легкая, едва заметная улыбка впервые украсила ее прелестное белое личико.
   Он никогда так еще не работал. Будучи от природы физически сильным человеком, - Мефодий легко, без особого напряжения разгибал подкову, - он набирал такие пласты конского навоза, что кизиловый черенок трезубца, потрескивал, изгибаясь в дугу. Дышалось легко. На душе было спокойно. От нахлынувшего счастья петь хотелось, да вот беда, певец из него был никакой. Ну, чего не дал Бог, того не дал. И потому он мурлыкал едва слышное что-то, понятное только ему одному, да улыбался. Не сходила улыбка с его широкого, красивого лица. Вот ведь, оказывается, как мало надо человеку для счастья. Рубаха взмокла на спине, а он не замечал. Он все ворочал и ворочал вилами, как вдруг...
   В проеме конюшенной двери он увидел стоящего посреди двора чеченца. Улыбка медленно сползла с лица. Он почему-то посмотрел на трезубец, опять-таки, не зная почему, игриво перекинул черенок из руки в руку, неторопливым шагом вышел из конюшни, снова глянул на трезубец, но тут же приставил к стене.
   - Ты мою сестру выкрал?
   Чеченец был молод, высок. Два больших, чуть на выкате глаза, смотрели на казака с презрением. Тонкие ноздри красивого, с легкой горбинкой, носа, едва заметно расширялись. Верхняя губа, с черной строчкой усиков, слегка подрагивала.
   - Я, - спокойно ответил Мефодий.
   - Потому ты сейчас умрешь.
   Чеченец поправил узкий наборный ремешок, опоясывающий тонкую талию под черкеской, положил руку на рукоять кинжала.
   - Я мог бы пустить тебе пулю в затылок. Из-за угла. Но я хочу, чтобы ты принял смерть в честном поединке. Ты положил пятно позора на весь мой тейп(2). И я смою это пятно твоей кровью. Я буду драться кинжалом, ты же выбери себе оружие сам.
   Мефодий стоял, все так же спокойно глядя на чеченца. Ни одна черточка не дрогнула на его лице. Еще не понимая, что делает, он посмотрел на трезубец, потянулся к нему, некоторое время рассматривал, как будто видел впервые, схватил и резко завел за шею, чтобы мощным движением обеих рук сломать. Огрызок с трезубцем он отшвырнул в сторону.
   - У казака нет достойного оружия? - усмехнулся чеченец. - Выброси этот дечик(3), не позорь меня.
   - Я не собираюсь тебя убивать, - Мефодий посмотрел на огрызок черенка, который держал в правой руке, - и сумею достойно защитить себя этим.
   - Как знаешь!
   Чеченец вырвал клинок из ножен. Хищно распорол кинжал воздух, сверкнув смертельной молнией солнечного блика. Легко перебирая ногами, обутыми в мягкие
  - - - - -
   1 - чепелгаш (чеч.) - род тонких лепешек с начинкой: картофелем, сыром, тыквой;
   2 - тейп (чеч.) - чеченские семьи, объединенные общим родством;
   3 - дечик (чеч.) - деревяшка.
  
   -9-
  ичиги(1), он в несколько прыжков достиг Мефодия, но тот ловко отпрыгнул в сторону. Теперь казак стоял спиной к дому. Он хорошо помнил святое правило: никогда не смотреть в глаза противнику, следить за его руками, за каждым движением, стараясь предугадать их, но только не смотреть в глаза. Это он часто слышал из уст старых казаков, этому учил его когда-то дед.
   Чеченец вскинул кинжал, но в это время с ним произошло что-то непонятное. И без того огромные глаза его еще больше расширились.
   - Сац е! -вдруг бешено закричал он. - Хьо х1у деш ю? Иза вейна 1едал ду.(2)
   Не теряя чеченца из вида, боковым зрением Мефодий увидел, как вихрем подлетела Асет. Она сорвала платок с головы и бросила его между ними.
   Есть на Кавказе обычай: если двое мужчин вступили в схватку или затеяли драку, а женщина, срывает платок и бросает его между конфликтующими, поединок немедленно должен быть остановлен.
   - Бекх ма биллахь, ваша. Аммо сац е айс!(3)
   Чеченец опустил руку с кинжалом.
   - Ткъа вейн дада со х1у дийцур ву?(4) - вскрикнул он.
   - Суна ца хаа, Ибрагим,(5) - опустила глаза Асет.
   На какое-то мгновение чеченец застыл в оцепенении, потом резко вбросил кинжал в ножны и, круто развернувшись, пошел в сторону огорода. Видимо, он так сюда и входил. Надо было что-то делать. Но что?
   Мефодий посмотрел на Асет. Та, поднеся сцепленные руки к побелевшим губам, стояла, ни жива, ни мертва.
   - Эй, нохча(6), - крикнул Мефодий, и, видя, что тот быстро удаляется, бросил вопросительный взгляд на Асет. - Как это будет, по-вашему? А. Собар дье, Ибрагим, собар дье(7).
   Казак бросился догонять чеченца. Тот уходил не оглядываясь.
   - Да остановись же ты, Ибрагим, - запыхавшись от бега, крикнул Мефодий.
   Ибрагим остановился, но так и остался стоять спиной к нему.
   - Передай своим,.. вашему отцу,.. вот управимся с хлебом,.. зашлю сватов.
   - Твоя голова не думает, - услышал в ответ Мефодий, - что говорит твой язык. Никто не станет разговаривать с твоими сватами. Это в лучшем случае...
   - Я дам хороший калым. Два калыма. Я одарю всех твоих родственников, и даже детей, подарками.
   Ибрагим повернулся в пол-оборота к Мефодию и неожиданно расхохотался:
   - У тебя ничего не выйдет, казак. Ты забыл самое главное: она чеченка. Чеченка, понимаешь? У вас был сговор?
   Мефодий отрицательно покачал потупленной головой.
   - В любом случае вы оба достойны смерти.
   - Меня убей, прямо сейчас, - прохрипел казак, - только ее не трогай.
   Чеченец с усмешкой окинул взглядом Мефодия, развернулся и пошел.
  - - - - -
   1 - ичиги - легкие кожаные сапоги;
   2 - Остановись! Что ты делаешь? Это наш обычай.
   3 - Прости, брат. Но остановись сам.
   4 - А что я скажу нашему отцу?
   5 - Я не знаю, Ибрагим.
   6 - нохча(чеч.) - чеченец.
   7 - Погоди, Ибрагим, погоди.
   -10-
   И тут, от безысходности, не в силах больше сдержать себя, Мефодий закричал:
   - Как же ты не понимаешь. Да как же вы все не понимаете. Люблю я ее, люблю-ю-ю-ю!
   И покатилась по казачьей щеке непрошенная горячая слеза. Не стал он смахивать ее рукавом, нечего было стыдиться, просто развернулся и, ничего не видя перед собой, пошел неверной походкой к подворью. Но если бы в эти минуты Мефодию довелось увидеть лицо Ибрагима, он заметил бы разительную перемену в нем. Нет, оно по-прежнему оставалось строгим, только вот в глазах, сузившихся, еще пылающих гневом, промелькнули едва заметные искорки сомнения. Не мог знать Мефодий и того, что вернувшись в Султан-юрт и встав перед отцом, Ибрагим сказал тихим, но твердым голосом:
   - Кху сохьта х1умма а дац (1).
   - Хуна г1о дье?(2) - лукаво сощурив глаза, под седыми густыми бровями, спросил старик-отец.
   - Дац. Аса айса кьастор ду!(3)
   А дальше события развивались так. Перекрестил казачий уставщик по осени чеченку Асет в старообрядческую веру и получила она при крещении имя Анастасия. Чуть позже отшумела на подворье Муромцевых свадьба, гулявшая без малого неделю, только гостей со стороны чеченцев не было. Гостей не было, но осталась неопределенность: что же дальше? Ведь не оставят родственники Асет-Анастасии молодых в покое.
   В самый разгар свадьбы, на третий ее день, подсел к Мефодию Серафим, и, проливая чихирь(4), верхом налитый в большую глиняную кружку, на черное сукно выходной черкески, широко улыбнулся:
   - Да, братка, женку ты себе отхватил, я тебе дам! Тощевата, та то не беда, на наших харчах казачьих откормится. Вот бы мать-покойница порадовалась, царствие ей небесное. - Привстав, Серафим широко перекрестился. - Одна нелада. Как не крути, батя прав. Покоя нам не будет. А может даже, не к столу сказано, и беды не миновать, не дай-то Бог. Я так мыслю, братка, што от греха подальше надо махнуть вам на Кубань, скажем, али на Дон. Братья-казаки наши в положение войдут с пониманием, думаю. Подмогут. Ай, не так? Сам-то чего думаешь?
   - Поживем - увидим, - уклончиво пожал плечами Мефодий.
   - Ну-ну. Все-таки подумай, я дело говорю.
   Не знает человек своей судьбы. Строит планы на будущее, вынашивает какие-то задумки, на что-то рассчитывает, надеется, но не ведает, что будет через день, месяц, год...
   Не было человека счастливей во всей станице Староелизаветинской, чем казак Мефодий Муромцев. А когда однажды ночью, Анастасия смущенно прошептала ему на ухо, что будет у них маленький, поначалу задохнулся от прилива горячего чувства, даже слова молвить не мог, а потом расцеловал жену, крепко обняв, и с тех пор будто крылья у него за спиной выросли: не ходил - летал, работа в руках горела, а лицо счастьем светилось, за себя и свою суженную.
   Иной раз мысль нехорошая приходила на ум, что ж родня чеченская не дает о себе знать? И тут же отгонял ее - уладится все со временем. Брат совет хороший на свадьбе дал, да только, как с женой, потяжелевшей, в дорогу трогаться? Не плохо бы самому
   - - - - -
   1 - Пока ничего.
   2 - Тебе нужна помощь?
   3 - Нет. Я разберусь сам.
   4 - Чихирь - виноградное вино.
   -11-
  сначала новое место присмотреть, прикинуть, что да как? А, чего душу бередить, глядишь, все и так сподобится.
   Но беда была уже рядом. Асет-Анастасия, в срок, разродившись черноволосым, горластым мальчиком, тихо и бесслезно умерла.
   Стояла середина лета. Лета знойного, засушливого: с самой весны ни единого дождика. Листва на деревьях жухла и осыпалась. От нещадной жары трескалась земля, в иную расщелину кулак входил. Выгорела трава на пастбищах, негде скотине пастись, падеж начался. Хлеба чахлые косили, у иного казака слеза глаза мутила: хлебушка, поди, до Рождества только и хватит, а дальше как жить? Чем детей кормить?
   Пошли по станице гулять сплетни, да пересуды, дескать, во всех грехах Муромцевы, как всегда, повинны, пригрели басурманку, а та колдуньей оказалась и в отместку за то, что Мефодька ее умыкнул, край казачий мору предала. Доходили эти слухи до Мефодия, да ведь на каждый роток не накинешь платок. И думалось в такие минуты: ну, почему люди такие злые, недоброжелательные?
   Смерть любимой жены потрясла казака. Мимо него бегали, суетились люди, что-то говорили ему, он слушал, но до сознания не доходило, чего они хотят. Неужели они не понимают, что вся эта суета, как работная пыль на руках, смыл ее чистой водицей, и все. Тут другое. Померла женщина, что была смыслом его жизни, радостью его, солнышком, тихим человеческим счастьем. Как теперь без нее? Кто он теперь без нее?
   Схоронили Асет-Анастасию на станичном кладбище, насыпали холмик земли, в ноги старообрядческий крест поставили. Стали расходиться. Мефодий не уходит.
   - Пошли, братушка, - не сразу, но понял казак, это его меньший брат зовет.
   - Ты иди, Василек, иди. Я маленько с женой побуду.
   И когда остался Мефодий один, стал на колени перед могилой, руки к небу вскинул:
   - За что же ты так покарал меня, Господи? Чем я тебя прогневал? Ведь любил я ее, и как, ты знаешь. Так рази, за любовь карают? Ушла она и свет белый для меня в могилку холодную унесла.
   Тем временем заходила с запада чернота, и там, далеко за горизонтом, уже распарывали эту черноту огненно яркие стрелы молний. Налетел шквалистый ветер, понес пыль, вперемешку с сухотравьем. Враз потемнело. Но ничего этого Мефодий не видел, не слышал, не чувствовал.
   - Не было человека счастливее меня. И ты это знаешь, Господи, потому как кажное утро я благодарил тебя за счастье свое. Что же мне сказать завтра поутру тебе, Господи?
   Ударили по земле первые звонкие, крупные капли, выбивая фонтанчики пыли. Оглушительный грохот грома потряс небеса, да так, что, казалось, земля дрогнула. И тут же хлынул ливень.
   - Как же мне теперь жить без нее? Научи, Господи. Ить рази можно прожить без воздуха, без надежды, без звездочки путеводной? А ты взял, Господи, и отнял все это у меня. За что?
   Дождь лил сплошным потоком. Непрестанно грохотал гром. Бесновались, шипя, яркие молнии.
   - Я не смогу без нее. Не смогу. Ты лучше убей меня, Господи, прямо счас ниспошли молонью огненную. Не доведи казака до греха, огради от самоубивства. Что же ты молчишь, Господи, если ты меня слышишь, что же ты молчишь?
   Мефодий упал на размокшую могилу. Его могучая спина заходила ходуном от рыданий.
   Он очнулся от того, что плечо почувствовало прикосновение чьей-то руки. Он медленно приподнял тяжело гудящую голову. В глазах, помутненных слезами, расплывчато отразились тусклые головки газырей на мокрой черкеске, узкий, серебром набранный кавказский ремешок, украшенный кинжалом.
   -12-
   - Поднимись, казак, - донесся до его слуха голос. Голос знакомый. Где-то он его слышал. Где?
   Мефодий поднялся, земля пошла у него из-под ног, он покачнулся, но устоял. Ибрагим резко бросил руку на рукоять кинжала...
   ... Когда дождь стих, а злобно огрызающиеся раскаты грома перевалили далеко за Терек, прибежавшие на кладбище Серафим с Васильком, увидели страшную картину: у могилы, раскинув руки, лежал Мефодий с почерневшим, обугленным лицом, а на холмике глубокую лунку, заполненную мутной водой, поверхность которой изредка тревожили скупые дождевые капли.
   С тех пор прошло немало времени. Тысячи солнц сменили тысячи лун. Обильно поливали благодатную землю летние дожди, по осени плыли неведомо куда серебристые паутинки, сотканные щедрым, но таким коротким теплом бабьего лета, буйствовали белесыми метелями и трескучими морозами зимы, но всегда в срок приходила весна, чтобы пробудить к жизни первые, робкие ростки изумрудно яркой зелени, тянущейся к солнцу и теплу.
   Несчетно утекло воды в Тереке. Сменились поколения. И то, что когда-то было явью, стало преданием старины, легендой, пусть немного приукрашенной, но сохранившей и донесшей до наших дней выстраданное двумя человеческими сердцами прекрасное мгновение, имя которому - любовь.
  
  
   Н Е О Н Т В О Я С У Д Ь Б А ...
  
  
   На исходе лета 1919 года, после непродолжительного, но кровопролитного боя, станицу Староелизаветинскую захватил Красный казачий эскадрон. Едва только на окраине отгремели винтовочные выстрелы, отхлестали горячим свинцом пулеметные очереди, стихли крики людей, храп и ржание лошадей, командир эскадрона в запыленной черной кожанке, в лихо заломленной на правый бок краснозвездной кубанке, сдерживая разгоряченного коня, уже отдавал распоряжения по размещению раненых и выставлению боевого дозора. Был он молод и чертовски красив.
   - И еще, Сосланбек, - обращаясь к своему порученцу и телохранителю, ладно сидящему в седле чеченцу с хитроватым прищуром глаз, добавил командир, - за комиссаром присмотри. Ранение хоть и пустяковое, но пусть хорошенько отдохнет. Трое суток не спал, а у него завтра делов будет невпроворот. Если чего, пусть меня ищут, - комэск привстал на стременах и указал ногайкой, - вон по тому ряду, третий дом от края, под красной железной крышей. Да ты знаешь. Добро? Управишься, сам к своим наведайся денька на три, отцу, домашним от меня большой привет. Скажи, по возможности, будем в гостях. Адика ойл!(1) - попрощался он с Сосланбеком взмахом руки, отчего замысловато сплетенная ногайка змейкой взмылась в воздухе.
   - Все сделаю, командир, как ты сказал, будь спокоен, - ответил Сосланбек и улыбнулся. -
  - - - - -
   1 - До свидания!
  
   -13-
  Докх баркалла. Адик дар ойла!(1)
   Комэск резко натянул уздечку, отчего жеребец, екнув селезенкой, встал на дыбы, диковато дернул головой и поскакал по станичной улице, выбивая коваными копытами, маленькие клубики пыли, на глазах превращающиеся в серый клубящийся шлейф.
   Он осадил коня у самой загаты дома, ловко спрыгнул наземь.
   - Есть кто живой, или как? - крикнул он озорно, входя во двор, держа при этом конский повод в руке.
   Тут же на сходцах показалась мать, вскрикнула, узнавая, бросилась к нему с распростертыми руками, потом и отец, радостно покачивающий головой из стороны в сторону и смахивающий широким рукавом толстовки, выступившие на глазах слезы. Комэск обнял подбежавшую мать, расцеловался с отцом, сразу перехватившим из руки сына уздечку, прижал их к себе, запричитавшую мать: 'Сыночек мой, сокол мой, вернулся!' стал успокаивать ласковым поглаживанием по материнскому плечу, широкой тяжелой ладонью.
   Отец повел определять коня, а он, в обнимку с матерью, пошел по двору, стал подниматься по скрипучим сходцам, и, когда остановился и потянул на себя входную дверь, ноздри его расширилась: сделав глубокий вдох, почувствовал, как хмельно закружилась голова. Он уже начинал забывать запах родного жилья, которым бредил все эти годы в отлучке от дома, а теперь стоял и никак не мог надышаться.
   - Ты чего, Ларик? - всполошено посмотрела на сына мать.
   - Та так, - улыбнулся Илларион, - дома я, значит, все хорошо.
   Мать засуетилась, помогая ему раздеться. Он протянул ей кубанку и та хлопнула ладонями, закачала головой, готовая расплакаться.
   - Чего, мамань? - удивленно спросил сын.
   - Сыночек мой, так седой пополам. Молодой ить, и уже седой.
   - Голова цела, - улыбнулся Илларион, - а это - главное
   Вечером, когда за окном, выходящим в сад, стали тесниться сумерки, сели вечерять. Мать, правда, больше хлопотала, подавая на стол, присев, тут же вскакивала со словами: 'А вот еще запамятовала!', убегала, а Илларион, распаренный после жаркой баньки, облаченный в чистое, пахнущее, как ему показалось,снегом, отцовское белье, отпив из глиняной кружки несколько глотков чихиря и, закусив хрустящим малосольным огурчиком, окинул глазами ничуть не изменившуюся горницу, перевел взгляд на темнеющее оконце и только потом посмотрел на отца.
   - Ну, рассказывайте, батя, как вы тут?
   - Та мы-то што, сынок? - Никифор Мефодьевич покряхтывая, поднялся из-за стола, прошел к стене, подкрутил фитиль семилинейной лампы, отчего в горнице стало светлее, а оконный проем заметно потемнел. - Мы-то што, - повторил он,- день прошел и ладно, живы-здоровы и, слава Богу! Ты-то как? Каким ветром тебя домой задуло?
   - Станицу, вот, взяли.
   - Станицу взяли, говоришь? И сколько ж ты казачьей кровушки пустил седни, сынок? Я гляжу, по одежке ты, вроде как, не в хвосте?
   - Я комэск, батя, командир Красного казачьего эскадрона.
   - Во как. Значит, ошибки нема, кровь казачья на твоей совести.
   - Идет война, батя, а война без крови не бывает.
   - Ну да, ну да. Не бывает. Ладно. Станицу взяли, а дальше чего?
   - Теперь при Совдеповской власти жить будете.
   - А изволь, сынок, полюбопытствовать, - остановившись на полдороги к столу, пристально посмотрел на Иллариона отец, - чего ж это за власть такая?
   -14-
   - Это такая власть, батя, которая к людям лицом стоит.
   - Вона как! - качнул головой Никифор Мефодьевич, - при царе-батюшке власть, значит, задом стояла? И надолго?
   Отец присел за стол и, подавшись к сыну, вопросительно впился в него глазами.
   - Что? - переспросил Илларион.
   - Власть-то твоя?
   - Навсегда, - сын отставил кружку с чихирем, положил огромные, крепко сжатые кулаки на стол.
   - Отец, - подбежала к столу Ильинична, - ты б еще подлил. Давай, сынок, я тебе картошечки подложу. И может не надо про политику? А? Счас у всех одна политика на уме. Лучше б...
   - Ты пойди, мать, лучше по хозяйству займись. Не влазь в мужицкий разговор, - Никифор Мефодьевич махнул рукой на дверь. И, когда мать удалилась, снова вопросительно посмотрел на сына.
   - Навсегда, по-твоему? Вот чего я тебе, сынок, скажу. Тут у нас столько властей поменялось, не пересчитать, пальцев на руке не хватит. И красные были, и белые были, и 'Ваньки' какие-то, и кадеты, и какого черта токо не было. Токо вот какая закавыка, все жрать требывають. И всем подавай, а чуть што не так, сразу винтарем пугають. Разор пока один получается. И ни какого жизненногу покою. Никакого постоянству. При царе батюшке жили, горя не знали. Царя турнули - и пошел раздрай. За ради чего такая бойня идеть? Ничего святого и правого не осталося. С ума люди посходили. И ты туда же, Ларион?
   - Совдеповская власть, батя, это заводы и фабрики - рабочим...
   - Это как? В любом деле хозяин должон быть. Как без хозяина?
   - Рабочие будут хозяевами на своих заводах.
   - Это как? - иронически переспросил опять отец. - Всем скопом хозяйновать? А работать хто будет? Не, порядка не будить. Хозяин должон быть один, - он ребром ладони стукнул по столу.
   - Будут хозяева, - жестко отрезал в свою очередь сын.
   - Эхе-хе! Откель им взяться?
   - Из тех же рабочих.
   - А ума хватить? Или вот нелада. Чем новый хозяин будеть отличие иметь от старого?
   - Ну, вы, батя, и въедливый. Разберутся. Давайте лучше про дела нам более понятные. Большевики землю отдадут тем, кто на ней трудится, крестьянам, то есть.
   - И тут заковыка. У нас земли непочатый край, та какой земли, щепку воткни - дерево вырастаеть. Токо работай.
   - Это у нас, а в России земля у помещиков, а крестьянин в нищете.
   - В нищете? Вот там, сынок, и устанавливал бы свою Совдеповскую власть. Нам она на кой ляд?
   - Живете вы тут, батя, как слепые кроты в норах, не ведая, чего вкруг вас творится.
   - Та уж куда нам, темным.
   - А что, не так? Вы хоть знаете, что в Питере революция была? Что к власти пришли большевики во главе с товарищем Лениным?
   - Та слыхали. Токо скажи, Ларион, революция - это што за штуковина такая? - хитровато прищурив глаза, спросил отец.
   - Ну, как? Революция - это восстание, вооруженный переворот. Рабочие и матросы свергли Временное правительство и установили Совдеповскую власть.
   - А ты ее видал, революцию эту? - Никифор Мефодьевич, перехватив недоумевающий
   -15-
  взгляд сына, тут же, не дав ему опомниться, продолжил. - Вот то-то. Ты Мишки Рондова сына помнишь? Гераську? Ну да, это с которым ты по-малолетству кабеля Палкана объезжать пробовал, за чего он тебя и покусал. Так вот, Герасим в казачьем охранении Его Императорского Величества состоял. Вернулся домой поранитый весь, та то не самое страшное. Вместо ноги у него теперь деревяшка. Он-то поболее нашего знаить. И вот чего поведал. Никакой революции в помине не було. Когда царь-батюшка Николай Второй от престола отрекся, власть в Питере, как девка гулящая на улице валялась. Бери - не хочу. От ее Ленин с твоими большевиками и подобрал.
   - Вы чего такое говорите, батя?
   - А то и говорю. Ты завтра к Герасиму наведайся и порасспроси. Он тебя и вразумит. Ты хоть знаешь, што твой Ленин, в отместку за брательника убиенного, всю Россею-матушку перебаломутил? Ты супротив германца воевал, кровушку проливал, два раза ранитый был, а он, Ленин, с Вельгельмишкой торговался: отстегнешь денежку - исделаем замирение и устроим в Россеи хаос. Какие там заводы рабочим? Какая там земля крестьянам? Какой там мир людям? Болтовня одна, штоб вот таким, как ты, головушки заморочить. Это ж надо, как все закрутили. И ты на эту удочку клюнул. Развесил уши, а они тебя моментом - раз, и на крючок. Егорка, брательник твой, царствие ему небесное, - Никифор Мефодьевич поднялся с лавки, повернулся к образам и перекрестившись, снова сел, - так вот Егорка поумней оказался. Горой за старую власть встал. У генерала Деникина на службе состоял. За святое дело голову сложил, - как-то торжественно закончил отец, долго сидел в раздумье, кашлянул, почесал длинную седую бороду. - Одно в толк не возьму. Он на этой стороне, ты на той. А коль встреча у вас вышла бы? Чего б было? Ты за свою Совдепию рубаху на груди рвешь, он за старорежимный порядок горой. Та вы б друг дружке горла перегрызли.
   - И не только за это, - тяжело и веско вставил Илларион, стараясь не смотреть отцу в глаза.
   - Ты, паря, полегче, вот чего я скажу, - понимая, на что намекает сын, тихо, но твердо сказал Никифор Мифодьевич. - Наташка была венчанная жена Егора. Он с первого дня на ампиралистическую войну пошел воевать, а ты с его женой шашни завел. Слава Богу Егор до позору не дожил.
   - А Вы, батя, не лезли бы в это дело. Тут я сам разберусь, чего и как.
   - Цыц! - грохнул кулаком по столу отец. - Я тебе решу. Не погляжу, што в Красных сотниках ходишь, задницу заголю, да так ногайкой отхожу - мало не покажется. Не сумлевайся, силенка еще имеется, справлюсь. Ишь, решальщик выискался, - грохотал бас отца, - забыл, как с рваной шкурой на фронт уходил? Напомню!..
   ...Илларион сидел на сходцах, смолил крепкий самосад, саднящий нутро, глядел на высвеченное яркими звездами небо. Мысли роились в голове, путались. Не ожидал он такого приема. 'С Натальей, допустим, буду решать сам - тут никто мне не указ. Хотя, погоди. Когда такое было, чтоб сын ходил против воли отца? Как же должно поменяться все в этой жизни, что слово отца для меня ничего не значит. Ладно, это личное. Но вот весь разговор за столом? Буквально с первых слов стало понятно: отец не одобряет мой выбор. Не понимает, что в жизни идут большие перемены. Или не хочет понимать? Неспроста люди взяли в руки оружие. Сколько было несправедливости при старом режиме? Не счесть. Это здесь, на окраинных рубежах России, казачество, пользуясь привилегиями царской милости, жило в довольствии и достатке. А в городах, на заводах и фабриках рабочий гнул спину на хозяина за гроши, в деревнях и селах крестьянин был в кабале, в полной зависимости от помещика. Одни жировали, другие едва сводили концы с концами. И он смеет меня попрекать пущенной сегодня казачьей кровушкой? Нет. Я
   -16-
  сделал выбор по доброй воле. Раз и навсегда. И никогда не отступлюсь от этого выбора'.
   Он не заметил, как подсела к нему мать, положила теплую руку на его голову, так делала она часто в далеком детстве, притянула к себе.
   - Што ж оно будет дальше, сынок? Как жить-то будем? - тихо спросила она.
   - Сначала, мамань, контру надо перевести, а потом думать, как жизнь обустраивать.
   - А Егорушка, царство ему небесное, тоже контра был?
   - Не надо, мамань, а то и с Вами переругаемся. - Илларион сделал последнюю затяжку, которой уже по счету цигарки, поплевал на красноватый глазок окурка, обжигающего пальцы, отбросил в сторону. - Лучше расскажите, как про кончину Егора узнали?
   - Так Никитка Чернов, полчанин его, на излечение по ранению до дому прибыл и сообчил. Помнишь, Никитку-то?
   Илларион кивнул.
   - Вместе они в том бою были. В Ставропольской губернии все случилось, станицу, вот, запамятовала. Весной этошной. Аккурат подсыхать уже стало. Ох, Егорушка, сынок мой, - запричитала мать,- сложил ты головушку, а за ради чего?
   Илларион долго успокаивал мать, наконец та, еще захлебываясь остатними слезами, стала просить:
   - Ты уж, сынок, я тебя Христом Богом молю, с отцом полегче. Ить переживает он за все, што творится вокруг. Мы, старые, много чего не понимаем, да свое, почитай, пожили. А вам, молодым, жить. Уж как он радехонек был. Ты в баньке парился, а он все : 'Мать, этого не забудь, да того принеси, Ларион, кадась, любил'. А за столом до ругани дошло. Мало, што за политику сцепились, так еще и,.. - мать осеклась, стихла.
   - А Наталья, выходит, не жила у вас? - после затянувшегося молчания, спросил он.
   Мать отрицательно покачала головой.
   - Как перед твоим уходом на войну ушла к матери, так больше и не вернулась. Слегла Максимовна, паралик разбил. Вот уже четверо годков недвижная лежит. Не перенесла сплетен и пересуд. Хотела просить тебя, сынок. Одно дело, когда сама все примечаешь, другое, когда станичные сороки на хвостах приносят. Шила в мешке не утаишь. Потому,
  правда на отцовской стороне, не след тебе с Наташкой за старое приниматься. Хватит позорить казачий род Муромцевых.
   - Я люблю ее, мамань!
   - Не-е. Не гоже так. То не любовь, сынок, когда с братовой женой тетешкаешься. То блуд. А представь, Егорушка бы живой ко двору вернулся? Чего б было? Слава тебе Господи, не дожил до позора. А нам с отцом каково было? Сколько мы с ним пережили, в сплетнях, как в дерме, мазанные. Не надо, сынок, поблудили - угомонитесь. Во имя светлой памяти старшего брата твоего, умоляю, остынь.
   - Рад бы, мамань, только как ее из сердца выкинуть? Все эти годы, дня не было, чтоб не вспомнил ее. Может потому и живой, что не могу без Натальи.
   - Тогда, послушай меня, - голос матери построжал, она поднялась. - Узнаю, што ты у нее был - руки на себя наложу!
   - Мамань, да что Вы такое говорите? - Илларион вскочил, попытался обнять мать, но та отпрянула в сторону.
   - Таков мой сказ, сынок!
  
  
   - - - - -
  
   - А скажи правду, Ларик, если б сегодня тебя не перестрела, не пришел бы?
   -17-
   - Как же я мог не придти, в разлуке только и жил воспоминаниями о тебе.
   - Милый мой, а уж как я тебя ждала, сколько слез выплакала, один только Бог знает.
   - Все, теперь не расстанемся.
   - Это как? Ты остаешься? Воевать не пойдешь дальше?
   - Со мной поедешь. В обозе. За ранеными уход нужен.
   - Нет, Ларик, я мать бросить не могу. По моей вине слегла она, потому доглядеть ее обязана.
   - А Ксения, а Зинаида? Они ей не дочери? Не все же тебе одной?
   - Все равно, неладно это.
   - Хорошо, не завтра все случится, время пока терпит. Сено как пахнет, не надышишься. Ты не озябла?
   - Не-а. Я при тебе хоть маленько отогрелась.
   - Досталось тебе тут, а, Наташа?
   - Да чего ворошить прошлое. Пережила, и ладно.
   - А все ж?
   - После того, как у нас на сенокосе все случилось, ты вскорях на войну ушел. А мне хоть в петлю лезь. Придет весточка от Егора, мать твоя к нам бежит, читай, мол, от мужа законного. И так взглядом обожжет, лучше бы ударила. Никогда ведь ни словечком не попрекнула, зато глазами жгла, не дай тебе Бог. А тут мысли дурные: возвратится Егор, тода чего? Пусть меня убьет, покарает, неверную. А ты? Што про меж вас при сувстречи будет?
   - Бедная ты моя. Во всем-то я виноват. Ты прости меня, Наташечка.
   - Ну, што ты, нету твоей вины, Ларик. И не было. Помнишь, как перед самой свадьбой, ты конем мне дорогу перегородил? Помнишь, как сказал: 'Не ходи за брательника. Не он твоя судьба!'
   - Помню.
   - Рассмеялась я тогда в ответ. 'А кто? Ты што ль?' - спросила. А ты весь собрался в комок, построжал ликом, глазища чеченские горят и отвечаешь: 'Я!' На самой свадьбе, помнишь, как подошел, момент выбрав: 'Што же ты наделала, Наталья?' И такая тоска, такая боль в голосе. Перевернулось у меня все внутри: 'Ой, девка, может, и взаправду, счастье свое проглядела?' Сомнение на душу легло, да так тяжко, так больно - жизнь невмоготу стала. А ить и правда. С Егором без малого год прожили, а вспомнить нечего. С тобой же урывками была, все с опаскою, все с оглядкою, а ведь на всю остатнею жизнь будет чего хорошего вспомнить. Ить родные вы братовья, а какие разные. Ты добрый, доверчивый, ласковый. И так легко с тобой. Ты прости меня, дуру грешную, с Егором не получилось, а тебе хочу сыночка родить. Штоб на тебя был похож. Волосом смоляным...
   -...седой уже наполовину.
   - Правда? А я днем и не заметила. Глазищами голубыми в пол-лица, штоб такой же нос у него был с горбинкой и губы, чуть-чуть припухшие, сладкие, словно медом мазаные. Ты, вроде, как не слышишь меня, Ларик?
   - Я слушаю, слушаю.
   - Можно слушать и не слышать. Глупая баба, да? Разболталась?
   - Ну, что ты, перестань.
   - Я же вижу.
   - В темноте?
   - Сказывай, сказывай милый, чего-то не так.
   - Мать не хочет, чтоб про меж нас все продлилось.
   - Теперь-то што ей надо? Свободная я. Сам што думаешь?
   -18-
   - Не смогу я без тебя, Наташечка...
  
  
   - - - - -
  
  
   Ночью бесновалась гроза. Огненные стрелы молний беспорядочно рассекали темень то тут, то там, оглушительные раскаты грома грохотали, наводя страх на неспящих станичников. И лил дождь.
   К утру, едва начало сереть, дождь стих, там и тут загорланили опамятовавшиеся петухи; подали голоса, напуганные ночной напастью дворовые псы, в чуткой утренней тишине заслышались скрипы открывающихся на подворьях дверей, утробно замычала скотина. Станица просыпалась. Едва озарился слегка розоватым бликом восток, со стороны Терека послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, где-то неподалеку даже ухнула пушка, и этот нарастающий, пугающий своей непредсказуемостью гул боя, пронесся по станице из конца в конец. Власть в станице в который раз поменялась.
   К подворью Муромцевых подскакал всадник, натянув уздечку, осадил коня. Спешился, скривив лицо, поросшее многодневной щетиной, прихрамывая, подвел коня к ореховому дереву, ловким узлом завязал уздечку за ствол.
   Вошел во двор, не закрывая за собой калитки. Был он высок, статен. Мокрая, перепачканная грязью черкеска ладно облегала стан. На голове - лихо сдвинутая на бок выгоревшая форменная фуражка с офицерской кокардой. Припадая на правую ногу, поднялся по сходцам, ногайкой постучал в дверь.
   Послышались шаркающие шаги. Донесся голос, испуганный, надтреснутый.
   - Кто?
   - Свои. Чего взаперти? Утро, поди.
   Дверь, натужно скрипя, отворилась и он увидел отца, враз отпрянувшего, замахавшего руками: 'Свят, свят! С нами Крестная сила!'
   - Вы чего, батя, не признали?
   - Егорушка, сынок, - Никифор Мефодьевич протянул к сыну дрожащие руки и заплакал.
   - Да чего Вы, батя? - недоуменно спросил Егор, приблизив отца к груди.
   - Та мы ж тебя, прости Господи наши души грешные, похоронили.
   - Ладно, успокойтесь, все хорошо.
   Они обнялись.
   - Слава Богу, слава Богу, - шептал старик сквозь слезы, вздрагивая всем телом. Успокоившись, пригласил сына во внутрь.
   - Матери, чего не вижу-то?
   - Так нету матери нашей, сынок, - прохрипел через силу старик, и его седая голова снова сотряслась в плаче.
   - Та Вы што? Болела?
   - Кабы так.
   - ...
   - Литовкой(1) по горлу,.. и нету.
   Егор перекрестился.
   - Давно случилось?
   - Две недели как.
   - - - - -
   1 - коса.
   -19-
   - Жалко, не застал. А с чего она так? Ить грех такой.
   - Та тут в двух словах не сказать.Ты проходи, сынок, проходи в горенку. Покормить, правда, особливо нечем...
   - Та я не голодный. Чихирек найдется?
   - Это добро есть.
   - Этого добра и хватит.
   Видя, как сын, прихрамывая, подходит к столу, Никифор Мефодьевич встрепенулся:
   - Ты, никак, ранетый, Егорушка?
   - Пустое, батя, - махнул рукой Егор и присел.
   Он пил отцовское вино, чувствовал, как легкая пьянящая волна обволакивает голову, смотрел на отца. Сдал сильно старик. Некогда статный, краснощекий, здоровенный казачина, теперь сидел за столом сгорбясь, втянув голову в угловатые плечи, и, как показалось Егору, боялся встретиться с его прямым взглядом.
   - А чего она так, литовкой-то?
   - Прости, Егорушка, - не поднимая головы, заговорил отец, - ты ж, поди, ничего не знаешь?
   - Вы про Наташку?
   - А про кого ж еще.
   - Не берите в голову, батя. Я все знал. Выходит, из-за нее?
   - И Ларьки тоже. А откель знал, сынок?
   Егор усмехнулся, отпил несколько глотков из кружки, тяжелым движением руки поставил ее на стол.
   - Знатное у Вас вино, батя, честное слово. У разных хозяев пил, а такого не у кого не пробовал. А про Наташку от станичников-сослуживцев узнал. От кого ж еще. Сколько напастей на семью нашу от змеи этой подколодной. Ну, а Ларька што?
   - А што Ларька. Миловался с этой, прости Господи, та Совдеповскую власть в станице делал.
   - Кончилась власть его, сегодня утром кончилась. Што Вы на меня так смотрите? Сбег он. И эту прихватил. А хотелось бы свидеться, потолковать. С Ларькой, конечно.
   - Егорушка, сынок, ить брательник он тебе, вас одна мать выносила.
   - Вы думаете из-за бабы я? Не-е. Баб по нынешним временам - пруд пруди. Выбирай - не хочу! Мужиков-то, война покосила. Наташка-стерва не при делах. Тут другое. Как он к краснопузым мог переметнуться? Чем приманили? Чего ему не хватало? Ить, как жили. Любо-дорого! Царь-батюшка на престоле, казак землю пашет, хлебушек растит, а чуть опаска какая для России-матушки - на конь! И в самое пекло.
   - Егор, а может и вправду, Совдеповская власть ликом к людям повернется?
   - Ларькина што ль работа? - покачал головой Егор. - Агитировал? Знаете, батя, скоко агитаторов я на фронте перестрелял? И не зато, што они мне золотые горы и молочные реки обещали. Я всегда спрашивал напрямки: 'Ты какой нации будешь, сладкоустый? Вот я потомственный терский казак, а ты кто?' Начинает мяться, околесицу всякую плести, а то и с гонором: 'А нация тут при чем?' А потом выясняется - жид пархатый. И Ленин, иханый главарь, жид, и банда вкруг него жидовская. Теперь у меня вопрос, батя. В казачьей станице где место жиду? Подальше, на отшибе. А цари чего, зазря што ли определяли для них жительство в местечках? Хе-ге! И редкий жид мог подняться выше портного или часового мастера, скажем. А теперь эти твари головы подняли и начинают учить меня уму-разуму. Хотят свою власть, мне, потомственному казаку навязать. Та никогда такому не бывать. Их, поганцев, как бешеных собак, стрелять надо. Без жалости. И потому с Ларькой хотел свидеться и спросить по всей строгости, как брат старшой, как
   -20-
  он мог к ним прилипнуть?
   - И не тронул бы, Егорушка?
   - Мне, батя, токо кровушки братовой на руках не хватало, - Егор поднялся из-за стола. - Спасибо за чихирь, пора.
   - Может баньку стопить, сынок? - засуетился отец, - я мигом.
   - Какая банька? Рассея-матушка на глазах гибнет, край казачий спасать надо.
   - Мокра справа на тебе. Обсушился бы, - засеменил вслед за сыном Никифор Мефодьевич.
   - Не велик барин, на мне высохнет.
   - Егорушка, - уже у самой двери, взяв сына за рукав черкески, спросил отец,- а с чего Никитка Чернов взял, што, вроде, убили тебя?
   - Да привиделось, видать, твоему Никитке. Коня подо мной убило. Поломало крепко, нога вот, по сию пору, не проходит. Наши отступили, а меня ночью местные казачки с поля боя вытащили. Выходили. Дай Бог им здоровья. Погнал я, батя, провожать не надо. По возможности наведаюсь. Живите с Богом.
  
  
   . . . . .
  
  
   С неба сыпал мелкий крупчатый снег, и, когда налетал, невесть откуда, словно взбесившийся, порыв ветра и хлестал по лицам острыми иголками, да так, что не спасали даже башлыки, всадники, а их было четверо, то опускали головы, то отводили их в сторону, стараясь при этом не смотреть друг другу в глаза.
   В последнее время они вообще старались не встречаться взглядами, разве только в тех случаях, когда отогревались теплом очередного жилья и самогоном, да и то читался в этих взглядах один единственный вопрос: 'Кто следующий?' Эти четверо - все что осталось от сотни Егора Муромцева.
   Под Рождество, в бою под станицей Каргалиновской, сотня была наголову разбита, и вышло из этого боя только два десятка казаков. Тогда еще теплилась в душе Егора надежда пополнить потрепанную сотню людьми, но после первой же ночевки он не досчитался двоих казаков, после следующей - троих, и становилось понятно: ни угрозами, ни посулами людей не удержать. Они просто устали. Устали от крови и неопределенности, тем более, что во многих станицах терского края была установлена Советская власть, худо-бедно налаживалась мирная жизнь, да повсюду только и говорилось о том, что казаков, явившихся с повинной, новая власть не трогает.
   'Так кто же следующий? - покачиваясь в седле, и время от времени прикрывая лицо рукавом, думал Егор. - Спиридон? Спиридон может, но куда ему бежать? Подворье в Науре сожгли, жена-красавица Груня сошла с ума, изнасилованная скопом краснопузых, десятилетнего сынишку, кинувшегося защищать мать, пьяные очередники подняли на штыки, а пятилетняя дочь исчезла без следа, будто дитя и вовсе не было на этом белом свете. Нет, Спиридон не уйдет, хотя бы еще и потому, что надо видеть, как наливаются кровью его глаза, когда он, вырывая клинок из ножен, бросается в самую гущу боя и рубит направо и налево с остервенением, ожесточенностью.
   Глеб? Глеб в своей станице Гребенской устроил, как он сам любит повторять, 'кровавую баню', расстреляв из 'Виккерса'(1) двенадцать красноармейцев, а их комиссару лихо
  . . . . .
   1 - английский пулемет.
   -21-
  отмахнул шашкой сначала оба уха, и только потом, голову. И все это при большом скоплении станичников.
   Кирюшка? Этот тоже в свои восемнадцать лет столько наворочал, за всю жизнь не отмоется от крови. Это ж надо...'
   - Егор Никифорыч, та Вы штоль задремали? - вывел его из размышления голос самого Кирюшки, - гляньте, - жестом головы, он указал вперед.
   Навстречу им, саженях в двухстах, двигалась подвода.
   - Шашки наизготовку, - простуженным голосом прохрипел Егор и, пришпорив коней, четверка поскакала навстречу.
   При виде приближающихся всадников, подвода остановилась.
   Возница, в смушковой солдатской шапке и поношенной, явно с чужого плеча, шинели, так и остался сидеть в полусогнутой позе. Он не поднял головы, даже когда казаки закружили вокруг телеги.
   - И чего везем? - в голосе Егора прозвучала игривость, он кончиком клинка ловко отбросил мешковину и взору казаков предстал покойник.
   - Иш-шо поглядеть надо, чего под им, а, сотник? - пробасил Спиридон, свесившись с седла, пристально всмотрелся в лицо возницы и вдруг расхохотался:
   - Так это ж баба! Ей Богу, баба, Егор Никифорыч.
   - Слазь! - приказал Егор вознице, сам спрыгнул с коня, подал повод Кирюшке.
   Женщина послушно слезла с телеги, сняла шапку, тряхнув головой, разметала густые каштановые волосы по плечам шинели, и, только тогда подняла голову. На щеках ее исхудалого лица застыли желваки, глаза в темных обводьях, смотрели на стоящего напротив Егора с равнодушным спокойствием. Тот окаменел.
   - Ты? - выдавил он и осекся, не выдержав ее взгляда.
   Обернулся. Молчаливым жестом руки приказал всем удалиться, но так и остался стоять с обнаженной шашкой, рассматривая Наталью с ног до головы.
   - Вот и свиделись, - жестко выговаривая каждое слово, сказал сотник. - Кого и куда везешь?
   - Подойди и посмотри, - тихо отозвалась Наталья.
   Егор шагнул к телеге, обрывая на полпути шаг, застыл, потому, как в покойнике признал родного брата Иллариона. Глотая перехлестнувший горло комок, пристально впился взглядом в красивое, обросшее густой черной с проседью щетиной, лицо.
   - Не так мыслил свидеться, - прошептал он, - ни с тобой, ни с ним.- Долго стоял в оцепенении. - И куда ты его?
   - В станицу.
   - Сдурела. Ближний свет. Не довезешь.
   - Теперь, видно, не довезу, - Наталья принялась расстегивать пуговицы на шинели. Тяжелым серым комом упала она к ее ногам. Непослушными от холода пальцами стала расстегивать мелкие пуговицы на рукавах и вороте гимнастерки, стащила ее и тоже бросила к ногам.
   - Верши свой суд, но знай, с Ларионом я была счастлива.
   Егор окинул еще раз, теперь уже беглым взглядом, хрупкую фигурку бывшей жены и глаза остановились на слегка вздернутом животе. Острая догадка обожгла сознание.
   - Брюхатая?
   Легкая тень улыбки едва коснулась губ Натальи.
   - Так баба ж я!
   'Стерва, - хотел крикнуть Егор, - а мне не смогла. Может все по другому и сложилось бы?' Но сдержался. Словно вросший в землю, стоял, заворожено глядя на ее живот,
   -22-
  потом нервным, точным движением вбросил шашку в ножны, круто развернулся и пошел к своим, ожидающим его на небольшом взгорке. Остановился. 'Вернуться? Прикончить? А дите при чем? Нет, пусть все будет так, как есть. Дите-то в чем повинно?' И тут же другая мысль остро полосонула сознание: 'Што же это за жизнь пошла, што же это за напасть такая, это как же надо озвереть от крови людской, што я решаю - жить человеку или нет? По какому праву? Кто я? И почему стал таким?'
   Тяжелый, рвущий душу скрип, давно не мазаных ступиц колес, донесся до его уха. 'Пусть все так будет, как есть. Может это дитя, увидев свет белый, поживет счастливо за меня, за нее, за покойного брата'.
   Он шел, не поднимая головы, неверной походкой уставшего от жизни человека, когда каждый новый день не в радость, когда сама, прожитая, такая еще короткая, жизнь, кажется настолько никчемной, что нечего вспомнить в ней ни святого, ни правого, ни светлого. Он шел, еще не зная, что делает последние шаги по этой грешной земле, породившей его не в самые лучшие времена, потому что, поднявшись к своим, он успеет только, как никогда тяжело, взобраться в седло, острое предчувствие опасности заставит его посмотреть вперед, а увидев, скачущих им навстречь, всадников в буденовках с алыми звездами, он даже вырвет шашку, но не успеет ни отдать команды, ни пришпорить коня: шальная пуля угодит ему аккурат в переносицу.
   Умный конь, чуя неладное, вскинет голову и дико заржет, чувствуя, как безвольное тело сползает с седла, будет неистово храпеть и перебирать передними ногами, словно призывая распластанного на земле хозяина подняться, пока чья-то грубая чужая рука не перехватит уздечку и не помчит его в светлеющую, припорошенную снегом даль.
   Наталья же доберется до станицы, похоронит любимого на станичном кладбище, будет присматривать за дряхлеющим на глазах Никифором Мефодьевичем, а в положенное время родит горластого крепыша, не дав увянуть казачьему роду Муромцевых.
  
  
   Т Р И Н А Д Ц А Т Ы Й.
  
  
   Ночь прошла относительно спокойно, и Сергей, проснувшись, механически поднес часы ближе к глазам: фосфоресцирующие стрелки показывали без четверти шесть. Было тихо. Из переднего отсека блиндажа, нареченного 'предбанником' и, занавешенного видавшим виды солдатским одеялом, сквозь небольшие прожженные дыры и потертости которого пробивался свет утра нового дня, доносились приглушенные голоса посыльного и радиста, назойливо попискивала рация, да приятно щекотал ноздри запах разогреваемой тушенки. Сергей потянулся, топчан под ним жалобно скрипнул, резко сел, опустив ноги, отчего топчан скрипнул еще жалобней, грозясь развалиться и уже начинающими привыкать к темноте глазами, увидел на снарядном ящике, выполняющем роль табуретки, аккуратно сложенное обмундирование.
   'Молодец, все-таки, у меня Сашка. И постирал, и уж точно подштопал, когда только все успевает?'
   Он быстро натянул галифе, на ощупь, ногами нашел под топчаном Сашкину поделку - 'скороходы', подобие шлепанцев, сработанных из старых солдатских ботинок, и опять усмехнулся, вспомнив: 'Не дело, товарищ комбат. Оно понятно, война, иной раз не до жиру, но зачем же, обувать перед умыванием начищенные сапоги? Непорядок. После утреннего мациво...
   -...моциона, - поправил комбат.
   -23-
   -... ну да, моциво,.. тьфу, купания, одним словом, вы ж их снова чистите. Потому вот, - посыльный все это время держал руки за спиной, и, только теперь, показал, - пожалуйте. 'Скороходы', так сказать.
   - Вот спасибо, вот обрадовал, - сказал тогда комбат, принял поделку, обул, прошелся по блиндажу, наклоняя голову, чтобы не зацепить бревенчатый накат, остановился, добавил. - Вообще, если быть справедливым, надо отметить, Сашка, мы неправильно называем утреннее обмывание этим трудно произносимым словом - моционом. Моцион - это, кажется, латинское слово, если я не ошибаюсь, означает прогулку.
   - Так мы ж и прогуливаемся с ведром воды и полотенцем. Я вот только думаю, зимой тоже будем мацо,.. тьфу, обмываться на улице?
   - Тоже-тоже, если доживем'.
   Вспомнив сейчас все это, Сергей улыбнулся, прошел к проему, отцепил край полога.
   - Доброе утро, славяне.
   - Здравия желаем, товарищ комбат, - посыльный и радист попытались вскочить, но были остановлены жестом.
   - Все ли готово к утреннему моциону, товарищ сержант?
   - Так точно, товарищ капитан. Прикажите начинать? - с готовностью вскочил Сашка.
   - Начинаем.
   Они вышли из блиндажа. Капитан впереди, сержант с полным ведром воды и полотенцем через плечо, сзади.
   Огромный, багрово-яркий диск солнца наполовину выплыл из-за горизонта. В небольшой березовой рощице, напрочь выжженной после позавчерашнего боя, кукушка невозмутимо отсчитывала кому-то годы. Где-то в бездонной синеве неба пробовал голос невидимый жаворонок.
   - Сашок, а воду где брал? - спросил комбат, останавливаясь.
   - Так в овражке, уже третий раз. Хорошая водичка, родниковая, товарищ комбат, хоть попить тебе, так сказать, хоть на чаек пустить. Одного понять не могу, товарищ комбат.
   - Чего же?
   - Почему поливать тоненькой струйкой?
   - А, вот ты о чем, - улыбнулся Сергей. - Чтобы растянуть удовольствие. Знаешь, о чем мечтаю? Вот закончится война, поставим Гитлера на колени, и уеду я куда-нибудь в деревню, чтобы домик стоял на берегу реки, и каждое утро, лето ли, зима - бултых в речку эту. Благодать.
   - Зачем же куда-нибудь? К нам и поедем. В Калининскую область. Места у нас, я Вам скажу, не описать, не пересказать. Деревня на берегу реки, рядом лес. Грибов, ягоды всякой - собирай, только не ленись.
   - И как же деревня называется?
   - Так Прохоровка.
   - Погоди, ты же Прохоров?
   - Ну да, больше половины деревни Прохоровы и все родня.
   - Это хорошо, когда родни много, Сашок. Ну что, предложение принимаю, дело за малым - с войной покончить.
   Комбат наклонился, Сашка принялся поливать тонкой струйкой голову, шею, широкую спину капитана. Тот фыркал, кряхтел от удовольствия, брызгался. Приняв из рук посыльного полотенце, играя мышцами, неторопливо начал растираться.
   - Еще спросить можно, товарищ капитан?
   - Спрашивай.
   - Вот на плече шрам. Где это Вас?
   -24-
   - Это под Москвой. Осколок снарядный клок ватника вырвал. Санинструктор перевязала, в санбат отправляет, я - ни в какую. Рука левая, ранение плевое. Мы, бывало, в детдоме...
   -...Вы детдомовец?
   - Так точно! Потому и позавидовал, когда ты сказал, что родни у тебя больше полдеревни. Так вот, в детдоме, порежешь палец или ногу осколком стекла - помочился в ладошку и к ранке. Сеанса три повторил и все проходит.
   - И в санбат не пошли?
   - Не пошел, Сашок, неудобно ведь, люди скажут, такой здоровенный мужик и с такой пустяковой царапиной приперся. А проверенное средство помогло.
   - И за всю войну ни разу серьезно не были ранены?
   - Накаркаешь.
   - Я не глазливый, товарищ комбат, я к тому, что среди бойцов молва идет, мол, не отлил Гитлер еще пули для Вас.
   - Мало ли кто и что не говорит. Пойдем-ка лучше завтракать, а то у нас сегодня не моцион получился, а утро вопросов и ответов.
   Ели втроем, по-солдатски быстро, но не жадно. Когда управились с тушенкой и радист принялся разливать по кружкам чай, Сашка положил перед комбатом сверток.
   - Что это? - вопросительно посмотрел на сержанта капитан.
   - Я вчера вечером к разведчикам в гости ходил, кунака проведать, он мне и подкинул. Живут ребята на широкую ногу. Масла, вот, дал, шоколад, сгущенку. Шнапс еще предлагал, я отказался.
   - Правильно сделал, - одобрил капитан. - Скажи честно, там было лучше, чем у меня?
   Сержант опустил голову.
   - Ладно, можешь не отвечать, и так все ясно. Согласись только, не мы выбираем, война выбирает.
   После завтрака Сергей вышел покурить. Только размял папиросу, прикурил и сделал первую глубокую, такую приятную затяжку, как из блиндажа выбежал радист.
   - Товарищ комбат, 'первый' на проводе.
   'Ну вот, покурить даже не дал, - недовольно подумал он, - хорошо, хоть позавтракать успели'.
   Капитан бросил недокуренную папиросу на дно траншеи, размял носком сапога.
   Командир полка Савченко, позывной 'первый', был кадровым военным, но мало чем напоминал кадровика. Невысокого роста, тучнотелый, он ходил, переваливаясь с ноги на ногу, с трудом пересиливая отдышку. Форма на нем сидела мешковато и честь он отдавал, прикладывая к козырьку почему-то полусогнутую пухлую ладонь. В свои пятьдесят с небольшим, выглядел он гораздо старше своих лет.
   Сын священника из Ставропольской глубинки, Ваня Савченко в империалистическую войну отличился в боях, что вошли в историю военного искусства под названием 'Брусиловский прорыв', был тяжело ранен, в госпитале награжден Георгиевским крестом, а после излечения попал в школу прапорщиков. Скрыв свое социальное происхождение, воевал потом за Советскую власть, а после окончания гражданской войны остался в армии. Многие из тех, с кем сводила его армейская судьба, кто выжил в мясорубке страшных репрессий, командовали сейчас дивизиями, корпусами, армиями, а он, майор Савченко, был всего-навсего командиром полка.
   Впервые он увидел Сергея на переформировании дивизии и ему приглянулся этот молодой высокий, крепко сбитый, тогда еще старший лейтенант с орденом Красной Звезды, приглянулся статью, выправкой, а позже, когда познакомились поближе, умением схватывать все на лету и какой-то повышенной внутренней собранностью.
   -25-
   - 'Третий' на проводе.
   - 'Третий', как там у тебя? - хрипло спросил Савченко.
   - Пока спокойно, - сухо ответил комбат.
   - Добро. - Савченко прокашлялся. - Часы на руке?
   - Так точно.
   - Сверим время.
   - Шесть тридцать две.
   - Точно. А теперь вникай, - комполка снова прокашлялся, - в семь ноль-ноль артиллерийская батарея поработает на твоем участке в течении четверти часа. В семь пятнадцать силами второй роты, при поддержке танкового взвода, ты должен атаковать немца и захватить его боевые позиции, - Савченко кашлянул еще несколько раз, буркнув при этом: 'Да что ж такое?!' - и закрепиться. Задачу понял?
   - Так точно, товарищ 'первый'.
   - Ну, а если все понял, готовь проходы для танков. Связь с танкистами по рации. И еще, пожалуй, самое главное. Ты, смотри там у меня, без фокусов. Григорьян, твой ротный 'два', парень обстрелянный, думаю, не подведет, - комполка засопел в трубку. 'Шею потную, наверное, вытирает', - подумал комбат. - А ты не суйся. Ты слышишь меня, Муромцев? Узнаю, там-чего, жди неприятностей. Понял?
   - Так точно, товарищ 'первый'.
   Зная характер комбата капитана Сергея Муромцева, где надо и не надо рваться в самое пекло, командир полка не зря предупреждал своего любимчика.
   - Ты меня хорошо понял, Сережа? - переспросил Савченко.
   - Понял, Иван Яковлевич.
   - Ну, добро. Действуй.
   Тут же Муромцев связался с Григорьяном.
   - Я приветствую тебя, о, великий сын великого армянского народа, - с улыбкой поглядывая на радиста, прокричал в трубку он. - Как дела, Арташес?
   - Здравия желаю, товарищ комбат,- с мягким армянским акцентом, откликнулся Григорьян. - Вашими молитвами.
   - Собираемся с Сашком к тебе в гости, минут через десять будем.
   - Гостям всегда рады, ждем, товарищ комбат.
   Они шли по траншее, и Муромцев козырял, отвечая на приветствие то солдат из боевого охранения, то идущих им навстречу по своим делам бойцов.
   В высоком, иссиня чистом, без единого облачка небе, заливался, захлебываясь от восторга, жаворонок. Россыпь золотистых колокольчиков щедро разливалась над обожженной войной землей.
   'Наверное, тот распелся, - подумал комбат, - ишь, что выделывает!'
   Вдруг откуда-то издалека, нарастающий с каждым мгновением звероподобный рев, безжалостно рассек эту веселую, такую беззаботную песнь небесной птахи, смертельным острием.
   - 'Мессеры', товарищ комбат, - крикнул порученец.
   - Вижу, сержант,- застегивая ремешок каски, спокойно ответил Муромцев, неотрывно наблюдая при этом за тремя приближающимися точками, на глазах увеличивающихся в размерах и, обретая силуэты самолетов, и, когда на борту ведущего заискрились такие безобидные с первого взгляда огненно-яркие вспышки, крикнул:
   - Ложись!
   Очередь горячего слепого свинца полосонула по земле. Рвущий нутро вой и грохот начал удаляться. Сашка, вскочив, передернул затвор винтовки и, не глядя на комбата,
   -26-
  процедил сквозь зубы:
   - Если пошли на разворот, буду встречать.
   - А если завалишь, - вытирая ладонью пыль с лица, улыбнулся Муромцев, - медаль, как минимум, обещаю.
   Он поднялся, отряхнул галифе и гимнастерку, и, бросив взгляд на удаляющиеся 'Мессеры', искоса посмотрел на порученца.
   - Похоже, ты их напугал, Сашок. Плакала твоя медаль.
   И тут Муромцев увидел бегущих навстречу по траншее двоих солдат. Улыбка медленно сползла с его лица. Один из них, рыжий, конопушечный, узнав комбата, остановился, поправил ремень, одернул гимнастерку. Второй, долговязый, с плотно натянутой на голову пилоткой, последовал его примеру.
   - Товарищ комбат, разрешите доложить, - конопушечный отдал честь, губы его подрагивали, - ротного убило.
   - Как? Когда? - выдохнул Муромцев, лицо его вытянулось, окаменело.
   - Только что. 'Мессеры'.
   - Сашка, за мной, - прохрипел Муромцев.
   Когда они подбежали к группе столпившихся бойцов, те расступились. Григорьян лежал на дне траншеи. Муромцев снял каску, опустился на одно колено. Чуть вздернутая верхняя губа убитого с узкими щегольскими усиками застыла в улыбке. На щеках, выбритых до синевы, легкий румянец.
   'Как же так, Арташес? - подумал Муромцев. - Ведь обещал: вот закончится война, комбат, сразу поедем ко мне, в Ереван. Соберется вся моя родня. Пить вино будем, песни петь будем, танцевать будем. Знаешь, какие красивые у нас девушки? Нет, ты не знаешь, комбат. Самые красивые девушки в мире живут в Ереване. А кушать будем далму. Знаешь, какую вкусную далму готовит моя мама? Самую вкусную во всей Армении. Ты когда-нибудь был в Ереване, комбат? Не беда. Ты увидишь самый красивый город в мире'.
   Муромцев поднялся, оглядел понуро стоящих бойцов с обнаженными головами, тихо сказал:
   - Похороним после боя. - Пробежал глазами по лицам. - Лейтенант Онищенко.
   - Я, - делая шаг вперед, козырнул сутулящийся взводный.
   - Принимай роту.
   - Есть.
   - Всем готовиться к бою. Роту в атаку поведу я.
   Все, что случилось потом, беспощадная память не однажды прокручивала в сознании Муромцева кадрами ускоренной съемки. Когда-то в училище, он видел фильм с участием Чарли Чаплина и, сам комик, и все артисты в этом фильме двигались неестественно быстро, что вызывало дружный хохот курсантов в зале, но это было кино, а тут...
   ... После артподготовки в бой двинулись танки, и рота, под прикрытием этих танков, пошла в атаку. 'Это вам не сорок первый, и даже не сорок второй, так воевать можно', - лихорадочно промелькнуло у комбата в мозгу. Он бежал, взвинченный азартом боя, боковым зрением видел своих бойцов, Сашку, не отступающего ни на шаг, сквозь громовой грохот разрывов и смертоносное повизгивание пуль, слышал дружное : 'Ура-а-а-а!', вырывающееся из воспаленных глоток и сам кричал : 'Вперед, славяне, а-а-а-а-а!'
  И когда до 'передка' врага, оставались считанные метры, всего несколько шагов, за спиной проверещала мина, - он хорошо запомнил, как верещала, рассекая воздух эта проклятая мина, - раздался хлопок, его подбросило, все тело от плеч до пят обожгло будто кипятком, и он, как-то неестественно, боком, начал падать. В горячке
   -27-
  Муромцев попытался вскочить, но сил хватило только на то, чтобы приподняться на локтях. Невыносимая, нечеловеческая боль полосонула по всему телу, и он потерял сознание.
   С поля боя его вытащил Сашка, но Муромцев этого не знал, как и не знал того, что в медсанбате, старый фельдшер с усами под Буденного, только седыми, пинцетом извлекал из его спины осколки и бросал их в таз с окровавленными бинтами и тампонами, и осколки, зловеще цокали, если попадали на стенки таза.
   - Шесть, - усталым, надтреснутым от постоянного недосыпания, голосом, сказал старый фельдшер, и, глядя из под очков на дородную, в годах медсестру, обрабатывающую раны йодным тампоном, добавил, - а сколько еще осталось, знает только один Господь Бог. Теперь давай займемся ногой. Ты приготовь, Семеновна, шины и все остальное-прочее, а я на минутку отлучусь, пару затяжек сделаю. Не могу больше...
   Уже в госпитале, молодой, начинающий лысеть, военврач, близоруко щуря красивые, слегка навыкате глаза, извлек из тела Муромцева еще шесть осколков, и, когда тот, пришел в себя, наклонившись, участливо спросил:
   - Как ты, капитан?
   Муромцев лежал на животе, повернутая на бок голова шумела, пересиливая разрывающую тело боль, смежив веки, отозвался:
   - Нормально.
   И спросил, едва шевеля языком, не узнавая своего голоса:
   - Сколько...еще?
   - Шесть.
   - Один...на...па...мять!
   - Остался и на память. Отдыхай, капитан. Сейчас страшнее всего для нас с тобой - сепсис. Но, думаю, все обойдется.
   Военврач слегка прикоснулся кончиками тонких пальцев к плечу раненого, вздохнул, подумал про себя: 'Вытащим ли? Большая потеря крови. Опасность ее заражения. А тут еще этот осколок, что остался рядом с сердцем. Ничего не мог сделать. Если выживет, надо будет все объяснить. Как? С чего начинать?'
   Начал сам Муромцев и случилось это, когда он потихоньку пошел на поправку. Во время обхода, закончив осмотр, военврач хотел, уже было направиться к другому раненому, как Муромцев остановил его.
   - А как насчет осколка на память, товарищ военврач?
   Тот, собрав узкие губы в трубочку, некоторое время помолчал.
   - Тринадцатый осколок...
   -...должно быть двенадцать, - перебил его Муромцев.
   - Тринадцатый осколок я не смог извлечь. Я не смог. Он так залег рядом с сердцем, что,.. - военврач развел руками, - остается только одно - надеяться на лучшее. Практика военно-полевой медицины располагает достаточным количеством подобных случаев ранений, и после выздоровления люди живут до глубокой старости в девяносто-девяносто пяти процентах, естественно, при определенном образе жизни, хотя,.. - военврач запнулся, подыскивая нужное слово.
   - Хотя что? Да говорите же, все как есть, говорите.
   - Осколок, в определенных ситуациях, может тронуться с места.
   - Выходит, - Муромцев слегка приподнял голову и, скривившись от боли, припал к подушке, - я буду жить, как на пороховой бочке?
   - Ну, если это сравнение уместно, - военврач пожал плечами. - Поверь, капитан, медицина в нашем случае бессильна, поэтому давай будем оптимистами. И вот о чем я
   -28-
  попросить хочу. Не заклинивайся. Живи и меньше думай, а лучше вообще не думай, что там у тебя под сердцем. Договорились?
   Муромцев молчал. 'Тебе хорошо рассуждать и давать рекомендации. А мне каково? Фрицы поганые не вылили пулю для меня, зато осколками всего испоганили. Сначала щека, это в Белоруссии, когда из окружения выходили, ладно, мелочь, почти не видно, потом под Москвой, тоже пустяк, теперь вот всю спину, включая задницу, тьфу ты, изрешетили. А один под сердцем, на память, - он сделал полный вдох. - Нет, не чувствую. Может все обойдется? Погоди, а поправлюсь, ведь комиссуют?'
   - Товарищ военврач, - окликнул Муромцев доктора, тот уже наклонился над соседом по кровати, - так ведь комиссовать могут?
   Военврач оглянулся, усмешка пробежала по его тонким губам:
   - Капитан. Для начала, тебе как минимум, надо встать на ноги, а левая у тебя перебита и еще неизвестно, как срастется.
   А потом случилось то, что не выбирает время, будь то весна или осень, не выбирает места, а приходит нежданно-негаданно, иногда не в самые лучшие, подходящие для этого дни жизни. Влюбился капитан Муромцев. Влюбился, прикованный животом к постели, в госпитальной палате, пропахшей медикаментами, кровью и потом, запахами человеческих испражнений. До этого, он иногда думал, что встретит хорошую девушку, и случится это после войны, что будет она такой же высокой и стройной, как и он, они будут встречаться, ходить в кино, гулять в парке, если это произойдет в городе, или сидеть у речки и слушать соловьиные трели из приречной дубравы, если это случится в деревне, а потом однажды, он скажет, что не может жить без нее и предложит руку и сердце.
   Однако, вышло все гораздо проще. Как-то вечером в палату вошел военврач и сказал:
   - Товарищи офицеры. Это ваша новая медсестра. Зовут ее Лиза. Прошу любить и жаловать.
   Муромцев хотел было повернуть голову, чтобы посмотреть на новую медсестру, но потом передумал, потому что лежащий возле стенки танкист, а его он видел хорошо, оживился, заерзал на кровати, заулыбался и начал рассыпать комплементы:
   - Ах, Лиза, кы-какая ж Вы мы-молодая и красивая. Это пы-правильно, к раненым надо молодых и кы-красивых пы-приставлять, сы-скорее дела на поправку пойдут. Лиза, вы и уколы делать бы-будете?
   - Конечно, только сначала поставим градусники.
   'Что уж там за красавица такая?' - подумал Сергей, и, заслышав шаги, подходящей к нему медсестры, - она приостановилась, видимо, прочитала на кроватной табличке его данные, - потом приблизилась и он, скосил глаза, чтобы посмотреть на нее, увидев, снова подумал: 'Обыкновенная. Худенькая. Простенькая'.
   - Товарищ капитан, - прошелестел ее голос, - Вам помочь поставить градусник?
   Муромцев едва заметно кивнул. 'А вот голос у нее приятный, внутренний какой-то, бархатистый'.
   Потом подошла очередь танкиста и он, едва Лиза приблизилась к нему, попросил:
   - Мы-мне тоже пы-поставьте, сестричка.
   - А Вы, товарищ старший лейтенант, в состоянии это сделать сами. Держите. И сбейте, пожайлуста.
   Следующим на очереди был артиллерист Ножкин. Тот что-то начал ей тихо говорить-говорить, некоторое время она его слушала, потом спокойным, но построжавшим голосом, слегка подрагивающим от волнения, ответила, так, чтобы слышала вся палата:
   - Товарищ лейтенант, по моему, Вам должно быть стыдно за сказанное!
   И быстрым шагом вышла из палаты.
   -29-
   Воцарилась тишина. Вдруг кроватная сетка жалобно скрипнула под грузным телом майора Опарина, что лежал у противоположной стены. Он опустил ноги на пол, провел ладонью по ежику седых волос, шумно выдохнул, и голосом, не терпящим никаких возражений, отрубил:
   - Лейтенант Ножкин, я как старший по званию категорически запрещаю Вам впредь подобные вольности. Я не знаю, что Вы там нашептали сестричке, но мне за Вас стыдно.
   Вскоре Лиза вернулась. Стала проверять градусники, записывая температурные данные в журнал. У кровати Муромцева задержалась, полистала журнальные страницы.
   - Сколько, сестра?
   - Тридцать восемь и восемь.
   - Не падает, - вздохнул Муромцев.
   - Все будет хорошо, товарищ капитан.
   Шло время. И с каждым днем, приглядываясь к Лизе, Сергей находил в ней новые черты, на которые еще вчера не обращал внимания. Как-то однажды он вдруг отметил для себя, что у нее необыкновенный разрез глаз, а сами глаза серо-зеленые. Позже он заметил, какая у нее длинная и тонкая шея, с едва заметной синеватой веночкой на левой стороне, под подбородком. Потом его поразил локонок светлых волос, выбивающийся из под туго повязанной белой косынки. А эта талия? А эти тонкие длинные пальцы? Когда она, обрабатывая гноящиеся раны, прикасалась ими к телу, его бросало в жар, но не от боли, а от этих легких, едва уловимых прикосновений. Он умер бы от счастья, если бы эти пальцы, если бы эта ладонь с узким запястьем, прикоснулись однажды к его щеке. И подумалось в тот миг: 'Завтра же утром попрошу старшего лейтенанта Беридзе побрить меня. Хотя почему завтра? Сегодня. Сейчас'.
   А вчера он увидел ее ноги, чуть повыше колен, когда она присела на кровать к лежащему напротив Беридзе, чтобы поправить тому сползшую повязку. Сердце заколотилось, в висках ритмично застучало, нет, не застучало, загрохотало на всю, как показалось ему, палату, голова закружилась и он, не в силах сдержать охватившее волнение, застонал и закрыл глаза.
   Она подошла к нему. Наклонилась.
   - Вам плохо, товарищ капитан?
   Он отрицательно покачал головой, но ответить ничего не мог, потому что пересохло во рту, а так хотелось крикнуть : 'Ну, какой я к черту для Вас капитан? Меня Сергеем зовут. Сергеем. Слышите, Лиза, Лизочка? Почему, почему в спину, а не в грудь? Ведь мог бы видеть Вас с первых шагов, которые Вы делаете, входя в палату. Мог бы любоваться Вами, когда Вы подходите, пусть даже не ко мне. И когда же срастется эта нога? Пусть спина не проходила бы, гноилась, шут с ней. Ходить! Ходить и встречать Вас в коридоре, Лиза, пусть не для того, чтобы сказать Вам что-то. Нет, на это у меня, видно, и духу не хватит, а просто лишний раз увидеть Вас. Какая же это адская мука, изо дня в день лежать только на животе и ждать, ждать, когда откроется дверь и поворачивать голову в надежде, что вошли, Лизонька, именно Вы!'
   На следующий день, во время обхода, Муромцев умоляюще посмотрел на военврача:
   - Мне бы костыли, а, товарищ военврач?
   - А не рано? - внимательно посмотрел сначала на Муромцева, потом на Лизу военврач. - Хотя, вот что. Давайте попробуем. Сестра, подберите ему костыли. Раз уж бриться начал, то учиться ходить сам Бог велел. Но не переусердствуйте, капитан.
   Муромцев начал потихоньку ходить по палате, стараясь от кровати не отходить. Давалась эта ходьба с трудом. Спина разрывалась от боли, раны кровоточили. Но это не могло остановить его. Однажды перед сном, он впервые вышел в коридор. Он стоял
   -30-
  возле окна, делал вид, что всматривается в темень госпитального двора, а на самом деле ждал ее появления. Должна же появиться она. Должна. Неужели она не чувствует, что он ждет ее? Неужели она ничего не видит, ничего не замечает? Но что это? Ее шаги? Он узнал бы их из тысячи тысяч. Они приближалась. Ближе. Ближе. Кровь ударила в лицо, сердце так застучало, что готово было вырваться из груди. Что же ты, Муромцев? Останови ее. А что сказать? Как сказать? Шаги рядом. Все. Она проходит мимо. Не остановилась. Сейчас завернет. Значит, ждать удобного момента завтра? Нет! Не могу! Не хочу! Не буду!
   - Лиза!
   Она остановилась. Оглянулась. Подошла. Вскинула голову. Как красиво она вскинула голову. Посмотрела в глаза.
   - Что-нибудь случилось, товарищ капитан?
   - Нет... То есть да... Меня зовут... Сергей.
   - Я знаю, тов.., Сережа, - она улыбнулась.
   Какая у нее необыкновенная улыбка.
   - Я хочу... нет, не так... Я прошу...Вы, Лиза, не обижайтесь... на меня...
   - Сережа, а за что мне на Вас обижаться?
   - Нет, я сейчас скажу, а Вы... не обижайтесь... Вы мне... нравитесь, Лиза.
   - Я знаю, Сережа.
   - Откуда?
   - Вы просто большой ребенок, Сережа, и все у Вас написано на лице. Только смотри и читай!
   - И Вы не обиделись на меня?
   - Господи, какой же Вы все-таки! Мне это приятно. Даже очень.
   - Правда?
   - Правда, Сережа. Теперь моя очередь спросить. Вы не обидитесь? - она улыбнулась. - Что с Вами? Вы поменялись в лице.
   - Вы боитесь, что... нас увидят?
   - Я никого и ничего не боюсь. Даже мышей. Так не обидитесь?
   Муромцев отрицательно покачал головой, делая попытку улыбнуться.
   - Мне надо работать, а Вам пора спать. Спокойной ночи, товарищ капитан.
   Все, что случилось потом, в следующее мгновение, было, как гром среди ясного неба. Сергею показалось, земля остановилась. Во всем этом мире нет ни войны, ни горя, ни крови. В этом мире были только он и она. Затихли ночные птицы. Свежий ветерок стыдливо затаился в густой кроне березки, росшей за окном. Потому что она подняла руку и своими тонкими длинными пальцами прикоснулась к его гладко выбритой щеке. Ах, если бы его руки не были заняты костылями. Ах, если бы он мог прочно стоять обеими ногами в полный, без малого двухметровый рост. Он подхватил бы ее, как пушинку, закружил по коридору... Ах, если бы, если бы...
   А потом было первое свидание. В беседке, затерявшейся в глубине госпитального парка, утопающего в сгущающихся сумерках. Она сидела - набегалась, как она сказала, за целый день, ноги гудят. Он стоял, слегка наклонившись к ней, опершись большим телом на костыли.
   - Я ведь ничего не знаю о тебе, - тихо сказала она,- кто ты, откуда, кто твои родители? - И попросила. - Расскажи.
   Он собрался с мыслями, начал рассказывать:
   - Я родился на Кавказе, в казачьей станице Староелизаветинской. Отец погиб в конце гражданской войны, мать заболела тифом и пережила его всего на год. Меня,
   -31-
  несмышленыша, взяла на воспитание сначала тетка Ксения, сестра матери, потом, не знаю почему, я жил у другой тетки. Время было лихое, голодное, неустроенное и в конечном итоге я оказался в детском доме в городе Грозном. Правда, когда я уже заканчивал школу, приезжала в детдом тетка Ксения, как сейчас помню, привезла гостинцы - корзину домашней снеди, с которой я и мои товарищи управились за один присест, что-то там пробовала объяснить, почему меня пришлось сдать в детдом, а когда уезжала - приглашала в гости, отдохнуть, познакомиться с родней. Я уже был без пяти минут самостоятельным человеком, поблагодарил за гостинцы и приглашение, а про себя решил: никогда и никуда не поеду. Если пацаном был им не нужен, то теперь... Ты считаешь, я поступил неправильно, Лиза?
   Она в ответ неопределенно пожала плечами.
   Муромцев достал из кармана халата пачку папирос, попросил разрешения закурить, сделал несколько затяжек, продолжил:
   - Я хотел стать учителем, преподавать детям историю. Я увлекся ею еще в детстве, едва научившись читать. Древняя Греция, Римская империя, монголо-татарское иго, смутные времена, правление Петра первого - это же ведь так интересно! Уроки истории в школе были для меня маленькими светлыми праздниками. Но жизнь распорядилась по-своему. В конце десятого класса меня и еще троих моих товарищей-одноклассников вызвали в райком комсомола, сказали, что международная обстановка сейчас напряженная, 'колесница войны', запущенная германскими фашистами, набирает обороты, поэтому Стране Советов нужны кадровые военные, которые смогут защитить ее, если в этом будет необходимость. Так я попал в Орджоникидзе, в пехотное училище, после окончания, которого был направлен для прохождения службы в Западный военный округ. А через год началась война. Отступал по Белоруссии, участвовал в боях под Смоленском, воевал под Москвой, потом на Сталинградском направлении, потом...
   - Сережа, извини, что перебиваю, - она поднялась, приблизилась, вскинула гладкозачесанную, светловолосую голову, - как она это делает красиво! - в который раз восхищенно отметил он, - Сережа, тебе обязательно надо учиться. Понимаешь?
   - Конечно, - кивнул он, любуясь ею в темноте, - но сначала надо покончить с вой...
   -...хочешь правду? Я боюсь потерять тебя. Я так долго шла к тебе в своих девичьих мечтах. И когда увидела в первый раз, здоровенного, небритого, в окровавленных бинтах, лежащего терпеливо в одной позе, на животе, ни разу не застонавшего, не ойкнувшего, не крикнувшего, такого измученного, но стойкого духом, я поняла, я решила - ты все равно будешь моим. Моим и только моим. Я никому тебя не отдам. Наклони голову, я же стою на цыпочках, а дотянуться не могу, - она обхватила его лицо и притянула к себе. - Я буду тебе верной женой, я нарожаю тебе красивых детей, мы будем с тобой самой красивой парой на свете. Я так ждала тебя, Сережа. Я так долго ждала. Часто с ужасом думаю - ведь тебя подарила мне война, как это ни страшно звучит, но это так, - она нежно прикоснулась губами к его губам, часто-часто стала осыпать поцелуями щеки, глаза, брови, нос, подбородок. - Милый мой, светлый мой. Я тебя никому не отдам, даже самой войне, - и, чувствуя, что он вдруг пытается отпрянуть и что-то сказать, прижалась к нему, одновременно прикрывая ладошкой рот. - Молчи. Ничего не говори. Ты еще не знаешь, какая я сильная. И упрямая. Муромцев, милый Муромцев. Ты мне послан самим Господом Богом. Хочешь настоящего грузинского чая? Я напою тебя, пойдем...
   ...Он вдыхал запах ее волос, разметавшихся по подушке, и был самым счастливым человеком. Потому что, тесно прижавшись к нему, лежала его любимая женщина.
   - Как твоя спина? А нога? Тебе не больно? Хотя, зачем я спрашиваю, все равно не сознаешься, - шептала она. - Ты считаешь меня легкомысленной? Молчи. Ничего не
   -32-
  говори. Потому, что все это слова. - Она тихо засмеялась. - А знаешь, кого ты сейчас обнимаешь? Княгиню, родословная которой идет еще со времен царствования Ивана Грозного. Отец мой был инженером-железнодорожником. В тридцать седьмом его арестовали во второй раз, но если в тридцать пятом разобрались и выпустили, то во второй раз приговорили к десяти годам без права переписки, как врага народа. Мама еще носила ему передачки, а его уже не было в живых. Мама у меня очень красивая. Я родилась в Москве, мы жили в доме на Сухаревке, в коммуналке, в комнате, которая когда-то была спальней отца, потому что дом в свое время принадлежал деду - князю Волконскому. Кстати, после первого ареста, папе удалось изменить нашу фамилию и из Волконских мы превратились в Волкон. Мама часто, шутя, выговаривала отцу: 'Аркаша, как ты мог превратить старинную русскую фамилию в еврейский огрызок?' - на что папа поджимал губу, принимался сердито теребить седую бородку и непременно закуривал папиросу.
   Я училась в Гнесиновском училище, но была отчислена, как дочь врага народа. Потом началась война, окончила курсы медсестер, тут уже на социальное происхождение не смотрели, работала в санитарном поезде, пока его не разбомбили немцы. Было очень страшно, много убитых, но я чудом уцелела. Ни царапинки. Попала в этот госпиталь и встретила свою судьбу. Скажи, тебя не пугает все то, о чем я рассказала?
   - Я люблю тебя, Лизонька, и как только освобожусь от костылей, мы оформим наши отношения официально.
   - Разве это главное, Сережа? Ты, если хочешь, кури. Я люблю смотреть, когда ты куришь.
   Он закурил.
   - А теперь ты мне признайся, дорогой мой человечек, - выпуская струйку дыма, сказал Муромцев - тебя не пугает, что я под сердцем ношу осколок немецкой мины?
   - Ты его сейчас чувствуешь?
   - Нет.
   - Ну, и не думай о нем.
   - Лиза, милая, но ведь пройдет время, я встану на ноги и сделаю все, чтобы попасть на фронт. Я буду писать рапорты. В конце-концов подамся в партизаны...
   Она привстала на локте, в темноте комнатки он увидел ее маленькую грудь, и, не в силах сдержать себя, нежно прикоснулся к ней своей огромной ладонью.
   - Сереженька, ты человек чести и совести, - дрогнувшим от волнения голосом, проговорила она: от его прикосновения тело обожгла удушливая волна. Она соскочила с кровати, он увидел ее всю, тонкую, стройную, такую красивую и такую желанную, как вдруг она резко опустилась на колени, протянула руки к нему. - Хочешь правду? Я не была ни пионеркой, ни комсомолкой. Я верю в Бога. И я буду молить его, чтобы он нас никогда не разлучил. Мы уедем в Москву, я переведусь в другой, московский госпиталь. Ты...
   -...а я, - он рывком приподнялся, сморщился от боли и не обращая на нее внимания, выпалил, - а я, пойду работать или учиться? Так? Лиза, а как мне смотреть людям в глаза?
  Может, на шею повесить табличку? 'Граждане! У меня под сердцем осколок'. Нет, Лиза. Я боевой офицер. Я присягал на верность своему народу. И пока я жив, пока идет война, пока я в силах держать оружие, мое место там, на фронте. И давай никогда не будем возвращаться к этому разговору. Я умоляю тебя, Лизонька, никогда!
   Незаметно подошла осень. Пожелтели и стали осыпаться листья на березке, что заглядывала в коридорное окно госпиталя. Зачастили дожди, по-осеннему затяжные, холодные. В палате из 'стариков' остался только Муромцев. Сегодня выписывался майор Опарин, зашел попрощаться, в новенькой форме, перетянутой поскрипывающими ремнями. Муромцев поднялся, потянулся за палочкой, но майор остановил его:
   -33-
   - Давай присядем на дорожку, капитан.
   По привычке провел ладонью по ежику волос.
   - Знаешь, Сережа, я тебе, как мужик, завидую. Очень. Будь помоложе, увел бы твою Елизавету. А что? - он улыбнулся, - я в молодости такие коленца выкидывал, ой-е-ей! Вижу, хорошо все у вас, потому счастья желаю, настоящего человеческого счастья. Может быть, хоть вам повезет.
   - Товарищ майор, - чувствуя, куда клонит Опарин, встрепенулся Муромцев, - и Вы туда же.
   - Хороший ты парень, Сережа, но горячий больно. Ладно, - майор поднялся, - честно говоря, я другого от тебя и не ожидал услышать. Только выживи, хорошо?
   - Спасибо, товарищ майор, я Вам желаю того же.
   Муромцев проводил майора до самых ворот, долго смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за поворотом, курил, и уже хотел возвращаться в палату, как увидел Лизу, бегущую к нему.
   - Девочка моя, случилось что? - глядя в ее встревоженные глаза, спросил он.
   - Сережа, там майор НКВД, в кабинете главного врача. Тебя требует.
   - Зачем я ему? - нахмурился Муромцев.
   - Я боюсь, Сережа.
   - Ну вот, а говорила, что ничего не боишься на свете, даже мышей.
   - Я за тебя боюсь.
   Когда Муромцев вошел в кабинет главного врача госпиталя, предварительно постучав, и, услышав : 'Войдите!', то увидел за столом майора государственной безопасности, худощавого, на вид лет сорока, с аккуратно зачесанным пробором редких седеющих волос. И сразу в него впился взгляд маленьких, глубоко посаженных глаз, взгляд, который, казалось, пронизывает насквозь.
   - Капитан Муромцев, - представился Сергей.
   - Проходите, капитан, присаживайтесь, - чуть хрипловатым голосом пригласил майор, и, когда Муромцев сел, предложил, - закуривайте.
   'Так, предлагает закурить, - подумал Муромцев, беря папиросу из протянутой коробки 'Казбека', хотел было постучать мундштуком, по ней, чтобы выбить крошки табака, но передумал, продул, - предлагает закурить. Что это? Тактический ход? Желание расположить к доверительному разговору? Разговору о чем? Стоп! А что это я раньше времени накручиваю?'
   - Как ваше здоровье, капитан? - придвигая к себе какую-то папку с бумагами, не глядя на Муромцева, спросил майор.
   - Спасибо, нормально. Идет на поправку.
   - Хорошо. А теперь вопрос. Вам известны обстоятельства гибели вашего отца? - майор, оторвался от бумаг, взглядом исподлобья уперся в Муромцева.
   'Ого, издалека начинает. Зачем это ему?'
   - Никак нет, товарищ майор.
   - А что говорили по этому поводу ваши родственники?
   - Какие родственники?
   - Здесь вопросы задаю я, - голос майора построжал,- а вы отвечаете на них.
   - Я со своими родственниками связи не поддерживал и не поддерживаю, товарищ майор.
   - Почему?
   - Я их не осуждаю, но и не простил, - Муромцев вздохнул, замолчал, подыскивая нужные слова, но так и не нашел, потому сказал, как отрезал. - Я детдомовец.
   -34-
   - Нам это известно. Но вы хотя бы знаете, что ваш отец был командиром Красного кавалерийского эскадрона?
   - Так точно.
   - А родной дядя, Муромцев Егор Никифорович, 1887 года рождения, воевал за белых, у генерала Деникина. Почему вы молчите? Знали или нет?
   - Так точно, знал.
   - А ваша мать, урожденная Кравцова Наталья Прокофьевна, 1895 года рождения, была законной женой вашего дяди. Это вы знали?
   - Меня зовут Сергей Илларионович.
   - Хорошо, капитан. А скажите, как вы оказались в окружении?
   'С родословной разобрались, что ли? - подумал Муромцев. - А про окружение, ведь не хуже моего знает, почему регулярные части Красной Армии попадали в такие ситуации. Да и когда это было? В самом начале войны'.
   - От полка осталось полста единиц личного состава, это вместе с ранеными...
   - Кто дал команду отступать?
   - Старший политрук Зверев.
   - Он и вывел из окружения остатки полка?
   - Никак нет. Он был убит и командование принял я.
   - Вы хорошо помните места, где выходили из окружения?
   - Так точно.
   Неожиданно майор достал из папки карту, развернул ее.
   - Покажите.
   'Г-м, даже карта имеется. Новенькая только. Зачем это ему? Так. Где же, где? Ага!'
   - Вот здесь, товарищ майор, - указал пальцем Муромцев.
   - Вами занимался особый отдел?
   - Мною лично?
   - Вами-вами.
   - Никак нет.
   - Почему?
   - Наверное, потому, что я встретил своего товарища по училищу. Он был командиром роты, взял меня взводным.
   - Фамилия.
   - Старший лейтенант Габисов.
   - Он погиб под Смоленском?
   - Так точно. Старший лейтенант Габисов был смертельно ранен и умер у меня на руках при неудачной попытке нашего штурма Смоленска.
   - За Москву вы получили орден Красной Звезды, - неожиданно перевел разговор майор, попыхивая папиросой и продолжая сверлить Муромцева тяжелым взглядом из-под бровей. - А орден Боевого Красного Знамени? - И сам же ответил. - За Котельниково. А как вы думаете, капитан, почему органы государственной безопасности так заинтересовались вами? Кстати? Что у вас с медсестрой Волкон? И потом. Очень интересная фамилия, не правда ли? Волкон. Так и напрашивается определенное продолжение...
   Муромцев похолодел. 'Как же я сразу не сообразил. Ему нужна Лизонька. Ну, нет, майор, я тебе так просто свою княжну не отдам!'
   - Она моя жена.
   - Как, вы оформили отношения? Когда?
   - Оформим. Не пойду же я в госпитальном халате расписываться, товарищ майор. Буду
   -35-
  выписываться, все сделаем честь по чести.
   - А вы не поторопились?
   - Что вы имеете в виду?
   - Война, все-таки.
   - Я люблю ее, товарищ майор.
   - Так как вы думаете, почему вами заинтересовались органы?
   'Значит, не Лиза? - облегченно подумал Муромцев. - Гора с плеч. Но что же тогда?'
   - Хорошо, - голос майора, вроде, помягчал, - вы хотели бы работать в органах?
   'Вот оно что!', - Муромцев едва не рассмеялся облегченно.
   - Я боевой офицер, товарищ майор, и мое место на фрон...
   -...ты считаешь, что в органах государственной безопасности работают,.. - голос майора построжал, да настолько, что каждое произносимое им слово, будто гвоздь вбивался в подошву сапога. Распалясь, он говорил, говорил, а Муромцев и слушал его, и думал о своем:
   'Отказаться? Попросить время на размышление? Согласиться? Попробовать сослаться на осколок? Все так неожиданно...'
   ...- почему ты молчишь? - чуть уже не кричал майор. - Я тебя спрашиваю, ты член ВКП(б)?
   'Как будто ты не знаешь, майор, уж на это ты посмотрел в первую очередь'.
   - Так точно, с декабря 1939 года.
   - Партия оказывает тебе большое доверие, - голос майора уже грохотал, - а ты, капитан, как курсистка, понимаешь, тут...
   И без того маленькие глаза его еще больше сузились, потому что Муромцев немного неуклюже, припадая на раненую ногу, приподнялся. От удивления майор госбезопасности опешил. Он прервался на полуслове, глаза его вдруг начали расширяться, а по лицу пошли красные пятна. Как так? Как посмел этот капитан встать? Он что, не понимает, с кем разговаривает? Это что за самоуправство?
   - Простите, я не могу долго сидеть. Нога отекает. Я согласен.
   В коридоре, едва прикрыв за собой дверь, Муромцев лицом к лицу столкнулся с Лизой. Она, дрожа от волнения, нетерпеливо смотрела в глаза.
   - Не пугайся, это 'купец'. Он предложил мне работать в органах госбезопасности.
   - Сереженька, милый, - зашептала Лиза и он увидел, как слезы выступили на ее глазах, а одна слезинка, не удержавшись в разрезе глаза, сорвалась и покатилась по щеке. - Значит, не фронт? Не буду, молчу, Сереженька, молчу...
  
  
   . . . . .
  
  
   'Декабрь 1943г.
   Милая моя к-на Лиза! (Муромцев так и написал - 'к-на', что означало 'княжна', потому что знал: цензор, читающий письмо, вычеркнет полностью слово, а это 'к-на', скорее всего, оставит, Лиза же поймет). Я самый счастливый человек на свете и сделала меня счастливым ты. Когда мы прощались на вокзале и я услышал, что у нас будет ребенок, Лиза, милая, я не поверил своим ушам. Я буду папой! Какое это счастье. Жил, как былинка, как одинокий куст перекати-поле в степи, а теперь нас будет трое, три родных человека. Мне очень хотелось, чтобы у нас появилась девочка, такая же светловолосая, как ты, с такой же длинной тонкой шеей, с такими же изящными пальчиками, с такой же
   -36-
  осиной талией и удивительным разрезом глаз. Потом будут казаки, похожие и не похожие на меня, но первой пусть обязательно будет девочка.
   Лиза, милая. Коротко о себе. Принял командование батальоном. Идет формирование полка НКВД. ( Эту последнюю строчку Муромцев зачеркнул, но так, чтобы ее можно было прочитать, однако, цензор отрабатывал кусок хлеба и теплое местечко добросовестно: он затушевал ее основательно).
   Да, сбылась моя мечта. Увидел Волгу-матушку. Мой Терек своенравный, буйный, а Волга спокойна и величественна.
   За меня не волнуйся. Я здоров, сыт, одет тепло. Береги себя. Люблю, целую, Муромцев'.
  
   'Январь 1944г.
   Милая моя, хорошая моя, ненаглядная моя к-на Лиза! У меня все хорошо. Поговаривают, что нас скоро перебросят на Кавказ, где полк продолжит учебу в условиях приближенных горной местности. ( Все это предложение, начиная со слова 'поговаривают', цензор зачеркнул и хоть с трудом, не все, но ее можно было прочитать и смысл понять).
   Я жив и здоров. Обо мне не беспокойся. Как ты? Не пора ли перебираться к маме в Москву?
   Обнимаю, целую, люблю, Муромцев'.
  
  
   'Февраль 1944г.
   Милая, светлая моя к-на Лизонька! Привет тебе с Кавказа. Я нахожусь почти рядом со станицей, в которой когда-то родился. Завтра начинаются учения моего батальона, непосредственно в горных условиях. ( Цензор, естественно, затушевал все основательно, начиная с 'с Кавказа', но опять таки, кое-что разобрать было можно).
   У меня все хорошо. Жду твоих писем и люблю. Муромцев'.
  
  
   . . . . .
  
  
   Зимняя ночь черным пологом опускалась на чеченское селение Султан-юрт. В домишках начали зажигаться тусклые огоньки. Где-то надсадно, не переставая, выла и выла собака. Подмораживало. Жалобно повизгивал снег под сапогами. Так тяжело, так муторно Муромцеву не было еще никогда в жизни. Он шел к теплу очага, к людям, которые радушно приняли его, к людям, с которыми свыкся за эту неделю. Каждый шаг давался с трудом, ноги были словно ватные, и он, грешным делом подумал, уж не вернуться ли ему назад, в штаб.
   Муромцев остановился, хотел вдохнуть полную грудь холодного воздуха, но не получилось, потому что левую половину груди сковала сильная боль. Некоторое время он так и стоял с полуоткрытым ртом, не понимая, что с ним, потом сообразил: это же сердце болит. Так вот , как оно болит. Сердце.
   Сегодня утром, на оперативке, он услышал страшное слово - 'депортация'. И мурашки поползли по спине обжигающей холодной волной. Так вот для чего он здесь!
   Как смотреть теперь в глаза хозяину дома седобородому Сосланбеку? Его снохе - Саците? Они-то причем? А эти дети, мал-мала-меньше? Черноволосые, шумные, неугомонные, но моментально затихающие, стоит ему только переступить порог дома.
   -37-
  В чем их вина? В горах есть банды, немногочисленные, но есть, есть и абреки, вот ими бы и заниматься, отслеживать каналы общения их с мирным населением, отлавливать, уничтожать. Вот с кем надо воевать, а не со стариками, женщинами, малолетними детьми. Неужели там, наверху, не понимают, нацию уничтожить невозможно? Неужели там не понимают, что зло, сотворенное однажды, беспощадным бумерангом может вернуться и породить новое, более масштабное зло. Старики уйдут из этой жизни, но вырастут их дети и будут передавать своим детям, а те, в свою очередь своим, эстафету жестокой памяти. Зачем же так? Зачем?
   Сердце успокоилось, Муромцев сделал полный вдох, облегченно выдохнул. Вспомнилось, как он впервые увидел старика Сосланбека...
   ... Муромцев шел по улице со старшиной-хохлом с лихо подкрученными, прокуренными до желтизны у носа седыми усами, слушал простуженный голос:
   - Вам понравыться, товарыщ капитан. Симья спокойна, дитэй, правда, многовато, так их в каженной хате полно, будэтэ находыться в отдильной комнати, по-ихнему, кунацькой. Хозяин колысь працювал в поселковому Совете. От мы и прыйшлы. Заходымтэ.
   - Вы идите, старшина. Спасибо. Дальше я сам...
   Старшина недоуменно козырнул, но сразу не ушел и пока доставал кисет и крутил самокрутку, стал свидетелем интересной сцены. Муромцев, едва открыл калитку, как тут же в глубине двора залаяла собака и на двухступенчатом крыльце, выложенном из речного камня, появился седобородый старик в высокой серого цвета каракулевой папахе.
   - Во-о Салам Алейкум! - услышал старшина голос капитана. - Чувола мегар дуй?(1)
   - Во-о Алейкум Салам! - ответил старик, спускаясь по ступенькам и протягивая для приветствия руку. - Мегар ду.(2)
   - Хьо могуш вуй?(3) - спросил Муромцев.
   - Баркалла. Со могуш ву, - ответил старик, - чувола со волчу.(4)
   'А капитан наш ихнюю мову знает. Чудно!' - подумал старшина и, покачав головой, пошел по своим делам.
   - Со капитан Муромцев ву,(5) - представился Муромцев.
   - Проходи, капитан Муром, - переходя на русский и пропуская гостя вперед, предложил хозяин. - Сейчас кушать будешь, отдыхать будешь.
   'Хорошо, что он перешел на русский, мой разговорный потенциал начинает иссякать', - подумал Муромцев, но разговор продолжил на чеченском языке:
   - Баркалла, аммо со меца вац.(6)
   - Э-э-э. Язык наша знаешь...
   - ...кез-кезик(7)...
   - ...молодой. Еще хорошо научишь. А обычай знаешь плохо.
   Они прошли вовнутрь, старик открыл двери кунацкой комнаты. Пахнуло теплом. Ноздрей приятно коснулся запах жилья. Убранство его было простым. Небольшой домотканый ковер на полу, на нем низкий столик с резными ножками, пара маленьких
   . . . . .
   1 - Войти можно?
   2 - Можно.
   3 - Ты здоров?
   4 - Спасибо. Я здоров. Проходи.
   5 - Я капитан Муромцев.
   6 - Спасибо, но я не голоден.
   7 - Чуть-чуть.
   -38-
  подушек вместо стульев. На стене, с приставленной к ней кроватью с никелированными шарами, высокой периной и двумя большими взбитыми пуховыми подушками, уложенными друг на дружку, тоже домотканый ковер, но поболее.
   - А обычай знаешь плохо, - принимая полушубок и шапку, едва заметно улыбнулся хозяин. - Ты мой гость, а гость для вайнаха - святое. Я обязан тебя накормить, уложить спать, оберегать твой покой, и, если надо, защитить. У нас не принято спрашивать, откуда, куда и зачем идешь. Гость, если нада, скажет сам.
   В кунацкую, тихим голосом попросив разрешения, вошла женщина, лет тридцати чеченка, в черном платье и платке, не поднимая глаз, поставила перед Муромцевым небольшой, искусно украшенный национальным орнаментом тазик. Едва заметным движением головы, все так же, не поднимая глаз, предложили помыть руки. Она поливала из кувшина с длинным и тонким носиком, тоже украшенным замысловатым орнаментом, а Муромцев мыл руки, стараясь ни капли не уронить на ковер. Потом она подала ему с плеча полотенце, ту же процедуру проделал и старик, и, когда закончил, кивком указал женщине на дверь.
   'Строго, - отметил Муромцев, - даже, через чур'.
   - Как мне Вас называть? - спросил он старика.
   - Я Сосланбек.
   - А по отчеству?
   - По отчеству у нас называть не принято. Говори, дядя Сосланбек. Мы, вайнахи, все равны перед Всевышним, потому говорим друг другу 'ты'. Садись, капитан Муром.
   Муромцев посмотрел на сапоги и старик, понимающе, кивнул - снимай, так будет удобнее.
   Неслышно снова появилась женщина с подносом, поставила на столик большую чашку с отварным, парящим мясом, две тарелочки с галушками, две пиалы с шурпой и глиняную посудинку с чесночной приправой.
   - Жижик-галныш? - спросил Муромцев и, хотя, действительно, был не голоден, проглотил предательски набежавшую слюну.
   - Жижик-галныш, - кивнул старик Сосланбек, жестом остановил уходящую женщину, что-то сказал ей. Муромцев уловил только слово 'пазат - носки' и ему стало неловко: есть же у него носки, правда тонкие, но с портянками вполне тепло, брать подарок как-то неловко, отказаться - еще неудобнее, и, когда женщина принесла вязаные носки овечьей шерсти, поблагодарил, и носки все-таки натянул.
   - Ну как? - улыбнулся старик Сосланбек.
   - Спасибо, в самый раз.
   - Носи на здоровье. Теперь угощайся. Гуоза юург хуьлда!(1)
   - Дела реза хуьлда!(2)
   Старик поднял глаза к потолку, на губах, едва слышно, зашелестела молитва:
   - Бисмилла хи рахьману рахьим...
   Они принялись за еду и, Муромцев, глядя, как старик это делает, взял небольшой кусочек мяса, краешек его окунул в чесночную приправу, откусил, другой рукой, с помощью вилки, выхватил галушку и отправил в рот, поднял пиалу и сделал несколько глотков обжигающе-горячей, но такой вкусной шурпы. Он ел пищу, наслаждаясь ее ароматом и вкусом, впервые, хотя много слышал об этом блюде вайнахов.
   - Вкусно? - стараясь не обращать внимание, на повторяющего его движения гостя,
   - - - - -
   1 - Приятного аппетита!
   2 - Благодарствую! (Дословно: Бог будет доволен!)
   -39-
  спросил старик.
   - Очень.
   - Кушай. Я не предложил. Может водки? - черные, с едва уловимой хитринкой во взгляде, глаза старика посмотрели на Муромцева из-под седых, ширококрылых бровей.
   - Спасибо, не надо, - улыбнулся тот. - Дядя Сосланбек, а почему Вы не спросите, откуда я немного знаю ваш язык?
   - Если гость посчитает нужно, он сам скажет.
   - Я родился неподалеку отсюда. За Тереком, в станице Староелизаветенской.
   Муромцеву показалось, что старик не очень удивился сказанному. Помолчав какое-то время, он только переспросил:
   - Староелизаветка?
   - Да. Правда, пацаном попал в детдом, в Грозный, и воспитывался там.
   - А отец-мать?
   - Я их совсем не помню. В детдоме у меня был хороший товарищ, Валид. Он плохо говорил по-русски, я помогал ему разобраться в нашем языке, а он учил меня своему. Прошло уже много лет, все основательно подзабылось.
   - А что этот мальчик Валид?
   - Когда нам было лет по тринадцать, его нашли и забрали к себе какие-то дальние родственники.
   - Это хорошо. Чеченский мальчик должен воспитываться в семье, только там из него вырастет настоящий джигит.
   Старик Сосланбек замолчал, смежил веки и долго сидел, погруженный в свои мысли.
   - Значит, ты Муром? - наконец, спросил он.
   - Да, Муромцев Сергей Илларионович.
   - Староелизаветка?
   - Староелизаветинская, - еще не догадываясь, почему переспрашивает старик, кивнул Муромцев.
   - А как звали твоего деда?
   Муромцев опустил голову.
   - Я не знаю.
   - Это не твоя вина, - вздохнул старик Сосланбек. - У нас, вайнахов, родство по крови - святое. Спроси любого мальчика, хотя бы моего младшего правнука, и он расскажет свою родословную до седьмого колена. - Он ненадолго снова замолчал. - Я не зря спросил имя твоего деда. Его звали Никифор.
   Перехватив вопросительный взгляд Муромцева, старик продолжил:
   - Сколько живу на этом свете, не перестаю удивляться, как тесно людям на этой земле. Это давняя история. Когда-то казак Муром из Староелизаветки украл девушку-чеченку и сделал своей женой. Она была из нашего рода, рода Исмаиловых, и мне доводилась теткой. Мой отец Ибрагим поклялся, что кровью смоет позор, нанесенный нашему роду. Время сгладило все подробности этой истории, но память сохранила слова отца: 'Кинжал, вынутый из ножен без нужды - позор для чеченца, дважды позор, если он обагрится к р о в ь ю л ю б в и!'
   Тетка родила казаку сына, твоего деда, и умерла. А Мефодия Мурома убила молния в день похорон.
   В кунацкой надолго воцарилось молчание.
   - Выходит, во мне течет чеченская кровь, кровь родства? - нарушив тишину, спросил Муромцев.
   - Выходит, так, - улыбнулся старик Сосланбек, - но это еще не все. Я хорошо знал твоего отца, командира Красного казачьего эскадрона Лариона Мурома. Мы вместе воевали.
   -40-
  Когда он погиб, меня не было рядом. Вот в этих стенах, этого дома я метался в тифу. Потом до меня дошли слухи, что ты остался сиротой. Я хотел взять тебя на воспитание. Твои родственники воспротивились этому, стали тебя укрывать, и ты жил, то у одних, то у других, а потом и совсем исчез. Я нашел тебя совершенно случайно в детдоме, но власти не отдали русского мальчика в чеченскую семью, а подтвердить родство я не мог. Я ждал, когда ты повзрослеешь, чтобы рассказать тебе правду, но довелось сделать это сейчас, когда сам Аллах послал тебя моим гостем. Я разговорами отвлек тебя от пищи?
   - Спасибо, дядя Сосланбек, я сыт.
   - Тогда будем пить чай. Сацита? - повернувшись к двери, позвал старик и тут же появилась женщина, принесла чай, а на тарелке дымящуюся горку вкусно пахнущих чепелгаш.
   - Дядя Сосланбек, - отхлебывая маленькими глотками ароматный чай, попросил Муромцев, - расскажите о моей новой родне.
   - У меня было два сына, было, потому что старшего - председателя колхоза, перед войной убили бандиты, а младший погиб в самом начале войны. На фронте воюют теперь два моих внука, сыновья младшего: Валид у генерала Плиева, а Адлан - разведчик.
   'Разведчик? Может это кунак моего порученца Сашка? Жаль, не знаю даже его имени. Хотя почему? Сашок называл его Андрюшей. Если он пишет письма, то на треугольнике будет номер полевой почты'.
   - Пишут ребята?
   - Редко.
   - А можно посмотреть хотя бы одно письмо от Адлана? Впрочем, не надо. Номер полевой почты помните, - спросил Муромцев и посмотрел на Сациту.
   Та кивнула, и, когда Муромцев услышал ответ, улыбнулся: действительно, тесен мир.
   Все это время старик Сосланбек неотрывно наблюдал за гостем, и было видно, как теплеет его взгляд. Впервые за весь вечер посмотрела в глаза Сергею и Сацита.
   - Вы знаете его? - прошептала она.
   - Нет, не знаю. Скажите, ребята зовут его Андрюшей?
   - Андрюша, Андрюша, - часто закивала головой женщина.
   - Его хорошо знает мой порученец, бывший порученец.
   - Спасибо Вам, спасибо, - непонятно за что стала благодарить женщина, коротко посмотрела на Муромцева повлажневшими от слез глазами и выбежала из кунацкой.
   - Ты, наверное, устал, капитан Муром? - участливо спросил гостя старик. - Сейчас тебе приготовят постель. Будешь отдыхать.
   Старик Сосланбек легко поднялся.
   - Я знаю, капитан Муром, ты на фронте с первого дня. Был тяжело ранен. Старшина твой, хохол, хорошо про тебя говорил. Я сразу подумал, может быть ты потомок того Мурома? Не ошибся. И еще знаю: ты и твой солдаты здесь, чтобы учиться хорошо воевать в горах. И мне, старику, повидавшему на веку и добра и худа, хотелось бы верить, что это так...
   ...Муромцев поймал себя на мысли, что продолжает стоять посреди улицы. Вокруг ни души. Только тусклые редкие огоньки в домишках, да не переставая, воет и воет, разрывая нутро, эта собака.
   'Нет, - мозг работал лихорадочно, - идти надо. Не пойти, значит, предать. А если пойти, значит, рассказать? Нарушить государственную тайну военного времени? Что потом? Трибунал? С другой стороны: какие они враги, чем провинились перед Советской властью? Тем, что родились чеченцами? Обо внука воюют, освобождают Родину, а завтра утром, эта Родина, затолкает в машину старика Сосланбека, его внучатую сноху Сациту, его малолетних правнуков и еще тысячи и тысячи, таких же, как и они, отвезут в Грозный,
   -41-
  там, через строй автоматчиков с собаками прогонят в телячьи вагоны, чтобы отправить подальше от родных мест, только потому, что они вайнахи, что гордость и честь для них превыше всего, даже самой жизни'.
   Муромцев достал папиросу, долго разминал ее непослушными, застывшими на холоде пальцами, она лопнула, он отшвырнул ее и твердым шагом пошел вперед.
   Хозяин встретил его, как всегда, на пороге. 'Как он узнает, когда я приду? Собака не лает, тоже привыкла'.
   - Сегодня я ужинать не буду, - выдохнул Муромцев, - разве что чай. Скажите Соците, пусть принесет чай.
   Старик Сосланбек кивнул головой. Муромцев вошел в кунацкую, разделся, хозяин, как обычно, принял у него полушубок и шапку. Он присел на кровать, стащил сапоги, долго рассматривал носки, подаренные неделю назад, нервным движением пальцев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки.
   - Я знаю, это неприлично делать при старших, Вы простите меня, дядя Сосланбек, но сегодня я хочу выпить водки, - он наклонился, достал из лежащего под кроватью вещмешка бутылку, прошел к столику, присел.
   - Вы выпьете? - вопросительно посмотрел он на старика.
   - Нет, по Корану нельзя, а я верю в Аллаха!
   Муромцев ногтем большого пальца содрал сургуч с горлышка, без особого труда вытащил пробку.
   - Сейчас Сацита принесет стакан.
   - Не надо.
   - А закусить?
   Муромцев отрицательно покачал головой, поднял бутылку, долго рассматривал содержимое на свет, потом слегка разболтал и, приложив ко рту горлышко, неторопливыми глотками стал пить. Старик недоуменно смотрел на него. Ему приходилось видеть, как русские мужики пьют из горлышка, как они делают это, кривясь и морщась, а этот, пьет словно чистую воду из горного родника. Выпил, перевернул бутылку горлышком вниз, одинокая капля сиротливо упала на стол. Он даже не поднес руку ко рту. Старик помнил, как русские мужики, выпив, занюхивают корочкой хлеба, а этот нет, просто поставил пустую бутылку под столик, положил крепкие руки на столешницу и сжал кулаки до хруста в суставах.
   - Хочу спросить, дядя Сосланбек, Валид, который воюет у генерала Плиева, это же?..
   - ...да, мой мальчик. Мне не отдали русского Сережу и тогда я забрал Валида.
   - Дядя Сосланбек. Я должен Вам сказать... Я должен...
   - Когда?
   - Завтра, - Муромцев посмотрел на часы, - нет, уже сегодня. - Глаза его расширились. - Вы знали?
   Не меняясь в лице, старик кивнул.
   - Только не знал, к о г д а.
   - Вас кто-то предупредил?
   Старик снова закивал в знак согласия и положил сухую руку на левую сторону груди.
   - Оно предупредил. Мой сердце. Сначала калмык, потом карачай, а когда появились солдаты , понял, пришел твой очередь, чечен...
   Муромцеву стало нечем дышать. Воздуха не хватало. 'Знал старик, все знал. Принимал, кормил-поил, дарил носки и знал.' Стало как-то не по себе. 'Знал все и не разу не спросил, словом не обмолвился, разве что сказал в первый вечер: '...хотелось бы верить, что это так...'
   -42-
   - Мне надо выйти.
   - Курить? Кури здесь.
   - Нет, я выйду.
   Легкий морозец приятно обдал разгоряченное тело холодком. Он сошел со ступенек, достал папиросу, быстро и жадно стал курить. Дошел до калитки. Встал, как вкопанный. 'Гитлер пулю не отлил, а одной сталинской будет достаточно!' Внезапно похолодело все внутри. Еще надеясь на чудо, рука потянулась к поясу. 'Пистолет в кунацкой. Ну, не возвращаться же. Эх-х-х !'
   Резкая боль внезапно сковала тело. Попытался сделать вдох, не получилось. Сердце наткнулось на что-то острое, тонкое. 'Осколок, - мелькнуло в сознании, - по...шел. Луч...ше, чем сталин...ска...а...а...ая...'
   Ноги подкосились, огромное тело опускалось на землю, но он этого уже не чувствовал, как и не чувствовал две пары рук, старавшихся поддержать его; старые, но достаточно крепкие старика Сосланбека, и молодые, сильные, Сациты, пахнущие парным молоком и еще чем-то по-домашнему теплым и понятным.
  
  
   С В О Я П О Л О В И Н К А.
  
  
   Репетиция сорвалась. Стас нервно ходил по комнате, ни на кого не глядя, и говорил, не обращаясь ни к кому:
   - С Татьяной понятно. Возомнила себя эстрадной звездой местной величины. Считает, выходить на сцену она может без каких-то там репетиций, ей дозволено все и даже больше того, а если случается срыв, виноваты все, кто угодно, только не она. На замечания реагирует нервозно, чуть-что - сразу заводит разговор о переходе в пединститутский 'Интеграл', от которого она получила, по ее словам, энное по счету предложение. Ради Бога, приглашают - переходи.
   Стас остановился. Невысокого роста, худощавый, с длинными узкими бакенбардами, которые по его выражению, компенсировали недостаток растительности на голове, он чем-то напоминал задиристого петушка.
   - Остается рассчитывать только на Сашу.
   Александр сидел возле окна, смотрел на желтые фонари ночного города, на светящиеся квадратики окон пятиэтажек, на огоньки машин, двигающихся по мокрому асфальту, на загадочное подмигивание трехглазого светофора. 'Да, сказал бы ты все это ей, будь она здесь? - рассеянно подумал он. - И чего нервничать? Все и так хорошо понимают: выкрутимся. В пятницу отработаем танцы. В субботу свадьбу. Ничего не случится. Не первый раз в ограниченном составе'
   - С Татьяной, куда ни шло, а вот с Гошей... Гоша, явно, запил. Трубку не поднимает, на звонок дверь не открывает.
   'Без Гоши, тут ты, Стас, прав. Ни о танцах, ни о свадьбе речи быть не может. Однако. Сегодня вторник. Так. Среда, четверг, плюс вчерашний понедельник. Четыре дня, срок, как говорит сам Гоша, достаточный, чтобы войти в легкий запой и без особых проблем выйти из него. В пятницу, он сам найдет тебя, Стас, и, блудливо пряча глаза, будет уверять, что вернулся с похорон троюродного брата по материнской линии, на что ты скажешь, как отрубишь: 'Хватит мне полоскать мозги, сиротинушка ты наша, казанская. Выгоню, к чертям собачим!' А Гоша, приложив пятерню к груди, ответит, как всегда: 'Шеф, клянусь честью барабанщика, это было в предпоследний раз!''.
   -43-
   ...- И потому, - донесся до слуха Александра голос Стаса, - считайте, что очередная репетиция сорвана. Расходимся.
   Была середина марта. Сыпал мелкий, занудный дождик, под ногами блестел асфальт. Зябко поеживаясь, мимо пробегали прохожие. Совсем рядом, жалобно проскрипел на повороте трамвай. У ярко освещенного фасада кинотеатра - немноголюдно, и это, несмотря на премьеру нового фильма.
   - Есть идея, - Стас приостановился, передернул плечами, поднял воротник болоньевого плаща. - А не завалиться нам в ресторацию?
   - Мои наличные не потянут, - улыбнулся Александр.
   - Я приглашаю.
   Швейцар у входа в ресторан, увидев Стаса, заулыбался неподдельной улыбкой, с учтивым поклоном протянул руку для приветствия. Они сняли плащи в гардеробе и прошли в полутемный зал. Посетителей было мало. На сцене играл ансамбль. Звучала чарующая мелодия аргентинского танго. Они сели за столик, поближе к сцене.
   - Обрати внимание на маэстро за роялем, - Стас достал пачку 'Тракии' со спичками и положил на стол. - Это Яков Моисеевич. Руководитель. Мастер импровизации. Талант от Бога. Характерная особенность: у него такие короткие, толстые, даже, скорее, пухлые пальцы, что иной раз диву даешься, как такими, прости, обрубками, можно извлечь чарующие звуки. Слушай, вот сейчас он начнет...
   В это время подошла официантка, статная, полногрудая женщина, лет тридцати.
   - Добрый вечер, - по ее пухлым, ярко напомаженным, губам, пробежала улыбка.
   - А, Евдокия. Добрый, добрый, - Стас заинтересованно оглядел крупные формы женщины, - как живется-можется?
   - Не спрашивай, Стасик, день прошел, и ладно! - официантка достала из кармана кружевного передника блокнотик и карандаш. - Меню смотрели? Что будем заказывать, мальчики?
   - Триста водки и парочку салатиков побыстрее. А второе, на твое усмотрение и можно не торопиться.
   - Салатики какие? У нас сегодня...
   -... которые будут ближе к краю. Да, Евдокия, и бутылочку 'Ачалуки'.
   Официантка ушла и они закурили.
   - А трубач твой теска. Когда он берет саксофон, правда, это бывает по-настроению, вот тогда начинается волшебство. Это словами не передать, это надо слышать.
   - По всему видно, ты с ними знаком? - спросил Александр.
   - И достаточно хорошо. Контрабасист Паша. По натуре хмурый, постоянно чем-то озабоченный человек, но когда входит в кураж - не узнаваем. Что он только не выделывает на своем инструменте. А ведь не имеет музыкального образования, он даже нотной грамоты не знает.
   - Как я? - усмехнулся Александр.
   - Какие твои годы, а Паше уже сорок.
   Незаметно подошла Евдокия, поставила на стол графин с водкой, бутылку минеральной воды, тарелочки с салатом.
   - Ты так неожиданно появилась, Евдокия, уж не крылья у тебя выросли? - пошутил Стас.
   - К моим пропорциям только их и не хватает, - словоохотливо откликнулась официантка, - приятного аппетита, мальчики. Второе - на подходе.
   Стас разлил по рюмкам водку. Выпили.
   - Аккордеонист, Степан Николаевич. Слушай, тебе интересно?
   - Очень.
   -44-
   - Так вот. Степан Николаевич. Мужик с характером. Фронтовик. Потерял ногу, ходит на протезе. Но никто и никогда не видел, чтобы он играл сидя. Говорят, даже дома себе этого не позволяет. Прошу любить и жаловать - гитарист Вениамин Абрамович. Пишет песни, но только для себя и редко, если хорошо попросят и прилично нальют, выдает в кругу друзей и близких. Не слышал, врать не буду, но говорят - толково, даже очень. Года два назад пошла у него черная полоса: жена ушла. Запил, да так, что пропил все, кроме гитары. Спал на голом полу. В квартире обшарпанные стены, батарея бутылок, тараканы, гитара и он. Картина, да? Но выкарабкался. Поговаривают, завелась у него дама сердца, дело идет к брачному союзу. Правда, ему под пятьдесят, а дама в дочери годится. Все, они заканчивают вещь. Пойду, поприветствую. Да, ударник у них работает недавно, знаю только, что зовут Игорьком. Пошел.
   Александр смотрел, как Стас здоровается с оркестрантами, как они, улыбаясь, жмут ему руку, что-то говорят. Дольше всех он разговаривал с Яковом Моисеевичем, и ему показалось, что разговор идет о нем, потому, как маэстро коротко, но заинтересованно посмотрел в его сторону.
   Стас вернулся к столику, разлил по рюмкам, выпили еще.
   - Осиротели ребятки. Была у них певичка Варя. Варварушка. Так себе, не чета нашей Татьяне. Одинокая, уже почти под сорок. И что ты думаешь? Оказалась в интересном положении. Сейчас в декрете. Евдокия как-то по секрету сказала, что папашу надо искать здесь, в ансамбле.
   - Варваре кости перемываете? - послышался голос опять-таки внезапно появившейся Евдокии. - А я не осуждаю. Молодец, баба. Годы свое берут, оставаться одной к старости - счастье невеликое. Вот и решилась.
   - Это ты правильно рассудила, Евдокия.
   - Да не я, Варвара, - официантка поставила на стол гуляш и удалилась.
   Оркестр заиграл 'Летку-Енку'. Стас долго сидел, погруженный в свои мысли, наконец, тихо сказал:
   - Теперь, Саша, давай поговорим о вещах, касаемых тебя. Группы нашей больше нет.
   - То есть, как нет?
   - От нее осталась только видимость. Ты знаешь, почему Татьяна не является на репетиции? - Стас закурил, вопросительно посмотрел на Александра, слегка сощурил глаз от попавшего в него дыма. - Потому, что мои с ней отношения, зашли слишком далеко. Что ты так смотришь на меня удивленно? Да, слишком далеко. У меня два выхода. Первый - жениться, а это не входит в мои планы. Угадай, сколько раз я был женат только официально? Не мучайся, пальцев на руке не хватит. И вряд ли следующий брак сулит мне счастливую жизнь. Характер у Татьяны не сахар, да и у меня не мед. Второй - уехать. Да, все бросить и уехать. Не смотри на меня так осуждающе. И ничего не говори. Сколько тебе? Двадцать два? А мне сорок. Хотя, причем тут годы? Ну, вот уродился я такой непутевый.
   Стас налил себе, залпом выпил, покрутил в руках пустую рюмку.
   - Привык я к тебе за эти полтора года. Хороший ты парень, Саша, поэтому хочу помочь, благо все данные у тебя есть. Как ты смотришь на то, чтобы петь у них? - кивнул он в сторону оркестра. - Что ты смотришь так удивленно? Я о тебе давно уже переговорил с Яковом Моисеевичем. Он заинтересовался, сразу захотел прослушать, познакомиться. Только я не торопился, боялся, что он тебя перетянет. А сейчас самое время.
  
  
   . . . . .
   -45-
   Он влюбился в нее с первого взгляда. Вообще, Александр Михайлов не совсем понимал выражение 'влюбиться с первого взгляда', и всегда скептически относился к нему. С первого взгляда девушка может понравиться внешне, привлечь внимание, рассуждал он, прической, походкой, или скажем, заразительно звонким смехом. Но в тот вечер, он еще не знал, что с каждым шагом приближался к черте, за которой рассыпятся все его прагматические размышления. В одно мгновение. Раз и навсегда.
   Оркестр начинает наигрывать мелодию, теска трубач-саксофонист, театрально вскинув руку, приглашает его к микрофону, представляет и Александр идет, привычным беглым взглядом окидывая зал, как вдруг улыбка застывает на лице: за столиком, тем самым, где чуть более месяца назад сидел он со Стасом, на том же, его, месте, увидел е е. О н а сидела в пол-оборота, смотрела на него, как показалось ему, оценивающим взглядом. И, такого с ним еще никогда не было, он сбивается с шага, как-то неловко останавливается, кровь ударила в лицо.
   О н а была не просто красива, о н а была обворожительна. Светлые, слегка волнистые волосы, как бы струились по худеньким плечам, в тонких, длинных пальцах с игриво откинутым мизинцем, бокал с вином. О н а отводит взгляд, что-то говорит сидящей напротив подруге, и та, откидывая голову, не отрывая от него глаз, улыбается. Сидящий между ними широколицый очкарик (кто он е й? - больно защемило под сердцем), что-то бросил соседке, все так же не переставая жевать.
   'Она не смотрит на меня. Все. Я ей не интересен. Но сейчас я начну петь. Минутку. Надо собраться. Я буду петь, как никогда. Выложусь. Потому что буду петь только для нее одной'.
   - Сашик, - донесся голос Якова Моисеевича, - что с нами? Пора, дружок, начинать...
   ... В комнате отдыха, где спустя время, они собрались перекурить, Степан Николаевич, поскрипывая едва слышно протезом, подошел к Александру, выпустил клуб дыма:
   - Ну, ты сегодня выдаешь, любо-дорого.
   - А когда выходил, матушки мои, замешкался, - вставил трубач-саксофонист, - я, грешным делом подумал, у парня какие-то неприятности, не сорвался бы. А он, матушки мои, разошелся. Молодца!
   - Влюбился, может? - подмигивая, высказал предположение Вениамин Абрамович.
   - Вам, Вениамин, все любовь на уме, - съязвил Паша.
   Александр их не слышал. Он думал о своем.
   'По всему видно, ей нравится, как я пою. Это плюс. Ее соседка слушает тоже с интересом. Второй плюс. Очкарик, перекусив и выкурив сигарету, расплатился и ушел. Третий плюс. Как она красиво отказала толстому, начинающему лысеть мужчине, когда тот попытался пригласить ее на танец: она просто поднялась, показывая тем самым, что он едва достигает ее плеч, что-то сказала, и он, сконфузившись, ретировался. Еще один плюс. Теперь минусы. - Александр затушил сигарету. - Самое страшное, что может случиться, он выходит на сцену, а ее уже нет. Или еще вариант. Он не отработал, а она - уходит! Что тогда? Отпроситься у Якова Моисеевича? А вдруг не отпустит? Должен. Бежать? Догонять? Мальчишество какое-то. Побежал, догнал, а дальше? Надо что-то говорить? Ну, не спрашивать же: 'Вам понравилось?' Вот если бы можно было по ходу дела сойти в зал, но на это Яковом Моисеевичем наложено строгое табу. Стоп. Есть хороший вариант. Написать ей записку и передать через Евдокию. Черт, ручки нет, карандаша тоже. А вдруг она уже ушла?'
   - ... Саша, голубчик, да что с тобой сегодня? - Яков Моисеевич теребит его за плечо. - Выходим.
   'На месте! Гора с плеч. Слава Богам! С запиской, вот, не успел'.
   - 46-
   Он еще никогда так не пел. Даже у Стаса. Он выкладывался полностью и зал отвечал взаимностью. Посетители ужу передавали записки с просьбой спеть ту, или иную песню. Ему уже начали аплодировать. Это еще больше подхлестывало, еще больше настраивало на полную самоотдачу, а та, для которой он пел, сидела уже не в пол-оборота, а повернувшись к нему лицом.
   Закончив петь очередную песню, он поклонился, и, когда поднял голову, увидел, что она встает. Александр похолодел. 'Она уходит? Куда же ты, куда? Еще самая малость, каких-то пять-десять минут и я освобожусь. Остановись же! Это несправедливо. Все! Быстро к Якову Моисеевичу. Но что это? Она идет к сцене? К нему?' Вот она подходит. Ближе. Ближе. Как красиво она идет! 'Что же ты стоишь, как истукан? Она идет к тебе!' Он подходит к краю сцены, слегка наклоняется. Как она красива! Божественно красива. Она улыбается обворожительной улыбкой, протягивает тонкую руку с запиской:
   - Возьмите, пожайлуста!
   Какой у нее очаровательный голос. Она поворачивается и идет на свое место. У нее удивительная походка. Он провожает ее влюбленным взглядом. Дрожащими руками разворачивает записку. На салфетке, карандашом, что-то написано. Что? Буквы, то сливаются перед глазами, то прыгают. И так дрожат руки.
   'Уважаемый Саша!
   1). У меня к Вам есть деловое предложение, которое я предлагаю обсудить сразу после окончания Вашей работы. Встретимся у выхода.
   2). Спойте, пожайлуста, еще раз, песню Арно Бабаджаняна 'Волшебная лампа'.
   Ирина'.
  
   Он аккуратно сложил записку. Посмотрел на нее. Их взгляды встретились. Слегка кивнул. Подошел к роялю.
   - Яков Моисеевич. 'Волшебную лампу', пожайлуста.
   Маэстро улыбается, хитровато щурит большие, как черные маслины, глаза.
   - Хорошо, Сашенька. Только не теряйте голову. Она Вам еще пригодится, дружок!
   - Вот оно что-о-о! - причмокивает краешком губ Вениамин Абрамович.
   - Теперь понятно, матушки мои, откуда ветер дует!
   Последние слова трубача-саксофониста тонут в аккорде, который берет Яков Моисеевич. Александр подходит к микрофону:
   - И в заключении нашего музыкального вечера, - голос его слегка подрагивает, - для самой красивой девушки Ирины, песня Арно Бабаджаняна 'Волшебная лампа'.
  
  
   . . . . .
  
  
   Через 'черный ход', он выбежал на улицу, и, когда подбежал к входу, показалась она. Услужливый швейцар поклонился и открыл перед ней дверь. Она остановилась на верхней ступеньке, он, на нижней. Он смотрит на нее, запрокинув голову. Видит только ее и больше никого.
   - Ирина, - тихо спрашивает он, - откуда Вы узнали мое имя?
   - Саша, Вы меня удивляете, - расхохоталась она, - Вас же представлял саксофонист.
   'Как прелестно она улыбается'.
   - Ах, да!
   'Конечно же. Совсем потерял голову'.
   -47-
   Он протягивает ей руку, помогает сойти. Он держит теплую хрупкую ладонь и ему не хочется выпускать ее. Они стоят, смотрят друг другу в глаза. Она, слегка вскинув голову, потому что он выше ее. И молчат. Наконец она предлагает:
   - Давайте пройдемся, мне нужно пять минут, чтобы изложить суть дела.
   'Пять минут, и она уйдет? Ну, нет!'
   - Это, если я не ошибаюсь, проспект Победы? - спрашивает она.
   - Да, Ирина, иначе, Августовская улица, по старинке, а находимся мы в городе Грозном, в одном из красивейших городов Северного Кавказа.
   - Вы зря иронизируете. Я москвичка. Журналист. Работаю в центральной газете. А у вас в командировке.
   - Простите, Бога ради, - Александр приостанавливается, пораженный услышанным. - Но я постараюсь искупить свою вину. Хотите, я стану Вашим гидом и покажу ночной Грозный? Ирина, только мне не хватит пяти минут.
   Она смотрит на него и улыбается своим мыслям:
   'Он не только хорошо поет, приятен собой и, кажется, не глуп'.
   Они идут по центральной аллее проспекта Победы. Ночные фонари, то выплывают, то прячутся в кронах, выбросивших листву, молодых кленов.
   - Давайте о деле, Саша? - спрашивает она.
   - Давайте, - отвечает он, смотрит на нее и ему немного обидно, что в столь поздний час, никто из его друзей и знакомых не видят, с какой красивой девушкой гуляет он.
   - Сначала скажите, Вы человек обидчивый?
   - В принципе - нет.
   - Тогда начну вот с чего. Я слушала Вас с интересом. Мы с соседкой по номеру специально пришли Вас послушать. О Вас нам рассказала дежурная по этажу. И что Вас зовут Александром Михайловым, я узнала намного раньше, чем Вас представил саксофонист. Поете Вы замечательно. Не задирайте нос, замечательно. Но. У Вас, Саша, простите, совершенно нет голоса.
   - Как? - опешил он от такого неожиданного заявления. - Замечательно, и ...нет голоса?
   - Да, Саша, нет. Своего голоса. Вы поете песни Магомаева и подражаете ему во всем, песни Хиля - и опять-таки слышаться интонации голоса певца. Вы хорошо копируете Кобзона, бесподобно Татляна, Горовца. Немного хуже Мулермана, сносно Ободзинского. А где же Ваш голос, Саша, где Ваша манера исполнения? Этого никто у Вас не спрашивал? Ну, вот Вы и обиделись. Да не качайте головой, я ведь вижу, - она берет его за руку, чуть повыше локтя. - А говорили - не обидчивый.
   Они идут дальше, она все так же держит его под руку. Первая волна, внезапно вспыхнувшей обиды, схлынула, но осадок остался. Он молчит. Такого, ему никто не говорил, даже Стас. А может она в чем-то и права?
   - Музыкального образования у Вас, конечно же, нет, - тихо продолжает она, поглядывая на него, - даже начального.
   - Я пробовал поступать в прошлом году в наше музыкальное училище, но у меня не приняли документы...
   -... и не захотели прослушать.
   - А Вы откуда знаете?
   - Саша, это только в красивом кинофильме, из глубокой сибирской деревушки, в Москву,приезжает девушка с голосовыми данными и т.д. и т.п. Продолжать дальше?
   - Что Вы предлагаете, Ирина, все бросить?
   - Нет, ни в коем случае. Вот сейчас мы вплотную подошли к деловому предложению. Вам надо учиться. Моя мама преподает в Гнесиновке. Вы приезжаете в Москву, мама
   -48-
  Вас прослушивает, начинает заниматься с Вами, через год помогает поступить в училище.
   - Ирина, как у Вас все просто, - Александр останавливается. - Я приезжаю в Москву. Мне надо определиться где-то на первое время. Не у вас ли?
   - Почему бы нет? У нас большая двухкомнатная квартира.
   - Хорошо. На день-два можно. А дальше?
   - Саша. Вы поете по вечерам, а ведь где-то работаете? Где?
   - Смеяться не будете?
   - Слово журналиста центрального печатного органа.
   - Днем я слесарничаю на заводе.
   - Что же тут смешного?
   - Да смешного, может, действительно, ничего нет. Вас это не коробит?
   - Нисколько. В Москве, вечером, после рабочей смены, Вам придется отмывать руки от мазута, чтобы потом бежать заниматься музыкой. Жить будете в общежитии. Да все наладится, уверяю Вас.
   - Ирина, давайте присядем, - он кивнул на лавочку.
   - А Вы представляете, который сейчас час? Вам пора домой. Вас же ждут, беспокоятся.
   - Вот и не угадали. И не ждут, и не беспокоятся. Что Вы смотрите на меня так удивленно? Кстати, Ирина, Вам никто не говорил, что у Вас необыкновенный разрез глаз?
   - О разрезе моих глаз - потом. Что значит - не ждут?
   - Я живу в заводском общежитии. Вы опять смотрите на меня с удивлением. Правда, уже целую неделю я там не был. Тетка уехала в Пятигорск, как она говорит, 'на воды', а меня оставила на хозяйстве в своей квартире.
   - А родители?
   - Родители живут отсюда далеко, в небольшом, Богом забытом хуторе, на Ставрополье.
   - Так, ну-ка, правда, давайте присядем.
   - Ирина, мне не надо было всего этого говорить. Позже - да, а сейчас - нет.
   - Почему? - она поднимает на него удивленный взгляд.
   - Вы сейчас так посмотрели на меня.
   - Как?
   - Не знаю. Необычно как-то. Вам не холодно?
   - Нет, зябко немножко.
   - Как же я сразу не сообразил.
   Он снимает пиджак, набрасывает ей на плечи, поправляет, но рук не убирает.
   - Так почему не надо было говорить?
   - Да все просто. Вы москвичка, молодая, красивая, умная. Журналист. Я сельский парень, проживающий в провинции.
   - Саша, Вы меня удивляете. Давайте, все-таки, присядем.
   Они садятся.
   - Значит, Вы родились на хуторе. Там прошло Ваше детство. Закончили школу. Вы служили, Саша? Так. Отслужив, приехали к тетке в Грозный. Почему об этом не надо было говорить? Вы стыдитесь своих сельских корней? Знаете, что я Вам скажу. Я часто бываю в командировках в деревнях, селах, хуторах и без лишней скромности заявляю, больше того, утверждаю: мы, горожане, в ноги должны кланяться сельчанам. Они ведь нас кормят. Эти люди не знают ни праздников, ни выходных, ни отпускного отдыха, потому что разрываются между колхозом, где работают за 'галочку' и подсобным хозяйством, которое является для них основным подспорьем.
   - Ира, - перебивает он ее, - Вы, я даже...не знаю, как это сказать. Вы необыкновенная.
   - У меня тьма недостатков, - возражает она.
   -49-
   - Недостатки есть у каждого нормального человека. А Вы верите в родство душ? - неожиданно спрашивает он, ему становится неловко, от заданного вопроса, и, пока она не успевает ответить, продолжает быстро-быстро. - Говорят же: у каждого человека на Земле есть своя половинка. Только его и ничья больше. Чтобы быть по-настоящему счастливым, нужно постараться найти ее. Простите за дерзость, я сегодня, кажется, нашел.
   - Саша, Вы форсируете события. Вы ведь меня совсем не знаете.
   - А Вы расскажите о себе.
   - Стоит ли? Врать я не могу, да и не хочу. А правда не всегда бывает красивой.
   Теперь он заинтересованно смотрит на нее.
   'Она, видимо, была замужем'.
   - Быстро выкладывайте все, как на духу.
   - Тогда приготовьтесь. Вам сколько лет, Саша? Двадцать...
   -... два.
   - Я на четыре года старше Вас.
   - А какое это имеет значение?
   - Может быть, действительно, никакого. Только это еще не все. Держитесь покрепче. Я была замужем.
   'Угадал. Что ж, Ирина, послушаем еще одну историю несостоявшейся любви'.
   - Вам не хочется встать и уйти? Не молчите. Вы можете уйти, и это будет вполне естественная реакция. Раз сидите, значит, хотите выслушать. - Она открывает сумочку, достает пачку 'Стюардессы', зажигалку. - Вы курите? Угощайтесь. Или Вас шокирует? - спрашивает она, прикурив.- Что Вы так напряглись, Саша? Расслабьтесь. Ведь какое-то время назад Вы сказали, что, кажется, нашли свою половинку.
   - Ира. Я хочу Вас попросить об одном. Просто рассказывайте, а юродствовать ни к чему.
   - Простите, Саша, нахлынуло. Если бы от этого можно было убежать, спрятаться, сбросить это, в конце концов, с плеч, как Ваш пиджак. Простите еще раз. Когда я училась в седьмом классе, к нам в школу пришел новый учитель литературы. Высокий, худощавый, начинающий лысеть мужчина. С первого же урока все девчонки в классе, в том числе и я, были влюблены в него. Он был Литератор от Бога. Не отнять, не прибавить. Его надо было видеть, его надо было слышать, как он преподносил свой предмет, как он вел урок! На школьных вечерах, он танцевал со всеми девчонками, но я же чувствовала, мне он оказывал больше внимания, чем кому бы то ни было. На выпускном вечере спросил, куда собираюсь поступать? Куда же еще? На факультет журналистики. Училась я в школе легко, закончила с золотой медалью, поступила без проблем. И вот тогда мы стали встречаться. Маме и бабушке Вадим очень понравился. Он часто бывал у нас в гостях. Кино, театры, музеи, выставки, концерты - все для тебя, Ирочка, достаточно одного твоего слова. На третьем, четвертом курсах многие сокурсницы стали выходить замуж, но я сказала сразу - только после окончания учебы. Он не настаивал. Получила диплом, он не предлагает. Саша, давайте считать: с седьмого класса по десятый - четыре года, плюс еще пять лет. Вы где-нибудь слышали, чтобы парень с девушкой встречались девять лет? Словом, предложение сделала я сама, так получилось. А теперь ситуация. Сидим мы в центре свадебного стола. Музыка, подарки, пожелания, танцы, а он мне на ухо и говорит: 'Знаешь, Ирина, я, думаю, нам не стоит вступать в контакт в первую брачную ночь. Ты устала, все происходящее - волнительно. У нас с тобой все впереди', Он говорит, а у меня просто гора с плеч. И еще подумала: 'Какой же замечательный у меня все-таки муж!'
   Началась наша совместная жизнь. День, два, неделя, другая, месяц - волнительность не проходит. Однажды ночью мне стало страшно: после очередных объятий и поцелуев снова ничего не произошло. И тогда Вадим рассказал страшную историю. Он служил на
   -50-
  флоте, на подводной лодке и во время аварии облучился. Мне стало по-человечески жаль его, ты не поверишь, мы проплакали всю ночь, я его утешала, а он все повторял, какая я удивительная. А утром, по дороге на работу, коварный вопрос втемяшился в голову: 'Что дальше?'
   Шло время. С какой легкостью я убегала по утрам в редакцию, и как же не хотелось вечером возвращаться домой. А тут, спасение, предложили поехать в первую командировку. Они-то, командировки, и стали моей отдушиной. Всякий раз, когда я возвращалась, он встречал меня на вокзале с букетом цветов. С тех пор я не люблю, когда мне дарят цветы и ненавижу лысеющих мужчин. Вы, Саша, обратили внимание, как меня пытался пригласить на танец ресторанный лысеющий толстячок? А я вспоминаю и мороз по коже.
   Так длилось около года. Чаша моего терпения переполнилась, когда однажды Вадим сказал, что ничего не будет иметь против, если я заведу любовника, и даже, если захочу, могу позволить себе родить ребенка. Вот тут я собралась и ушла к маме и бабушке. Никто, даже они, родные мне люди, не знали истиной причины ухода. Не сошлись характерами и все!
   Ирина замолкла, нервно подрагивающими пальцами достает новую сигарету. Александр помогает прикурить, вдруг опускается перед ней на корточки, крепко стискивает ее колени.
   - Бедная ты моя девочка, - шепчет он. - Как же все это можно было пережить и не сойти с ума?
   Она наклоняется к нему. Он приподнимает голову. Губы их встретились и, по тому, как они подрагивали, он понимает: она плачет.
   - Не надо, - он гладит ее мокрые от слез щеки, волосы, плечи, - не надо. Я прошу тебя, Ирина. Я не хочу, чтобы ты плакала. Я хочу видеть тебя улыбающейся. Хочешь правду?
   - Одну правду, только правду и ничего кроме правды.
   - Я влюбился в тебя с первого взгляда.
   - Я знаю.
   - Я пел только для тебя, одной тебя.
   - Я знаю.
   - Я боялся, что ты уйдешь. Я даже хотел написать тебе записку. Но не получилось.
   - А я не хотела идти в ресторан. Это все соседка по номеру: пойдем, да пойдем. Господи, думала, ну что я там услышу? Какой-то Александр Михайлов. Мало, что там говорит дежурная по этажу. Пришли. Заказали салаты, бутылку сухого. Оркестр играет, а Александра Михайлова все нет и нет. Наконец, тебя представляет саксофонист. И ты выходишь. И наши взгляды встретились. Ты начинаешь петь и у меня внутри все перевернулось. Хочешь правду? Мне как-то сразу в голову пришла мысль: красивый, талантливый, почему не попробовать помочь ему? Только как сделать первый шаг? Удобно ли? Вот он, выход - записки пошли. Была-не была! Ты осуждаешь меня за легкомыслие?
   - Как ты можешь так говорить? Это я должен быть благодарным тебе за твой первый шаг.
   Пошел мелкий дождь, зашелестел по листьям кленов. Несколько капелек упало ей на лицо.
   - Саша, мы промокнем. Проводи меня.
   - Как? Я не успел тебе показать и десятой доли моего ночного города. И потом. Удобно заявляться в гостиницу глубокой ночью?
   Дождь усиливается.
   - Где же выход?
   - Пойдем, - он берет ее руку. - Пойдем же.
   -51-
   - Куда, Саша?
   - К тетке.
   - Ты сумасшедший. Это невозможно. Это...
   - Ты боишься?
   - Я ничего не боюсь, даже, как говорит моя мама, мышей!
   - Так в чем дело? И потом. Я проголодался. Я голоден, как волк. Ира, дождь разошелся не на шутку. Промокну, заболит горло, не смогу петь. Ты этого добиваешься? Побежали.
   - Это далеко? - уже на бегу кричит она.
   - Мы почти у цели.
   - Послушай, а когда мы перешли на 'ты'?
   - Это не самое главное, - кричит он ей в ответ, - сейчас наша задача не промокнуть.
   Они вбегают в подъезд, так же, бегом, на второй этаж.
   - Вот, - запыхавшись, говорит он, - здесь живет моя тетка. - Открывает ключом дверь, пропускает ее вперед, включает свет в прихожке. - Значит, так. Налево туалет, ванная, прямо кухня, направо гостиная, спальня. Вот так живет работник облсовпрофа, в далеком прошлом аппаратчица нефтеперерабатывающего завода. Какая ты красивая!
   Он берет ее руки, подносит к лицу.
   - Молчи, ничего не говори. Дай мне просто насмотреться на тебя. Вдоволь, досыта напиться красоты твоей. Ты - царица!
   - Всего-навсего, княжна.
   - Ты - царица! Я до сих пор не верю, что все это происходит на яву, со мной. Что это не сон. Что я могу держать твои теплые руки, целовать твои губы, щеки, глаза, гладить твои золотые волосы. Спасибо тебе, Ира.
   - За что? - она удивленно смотрит на него.
   - За праздник, который ты подарила. У меня появилась ты! А теперь проза жизни. Ты вся промокла, поэтому бегом в ванную. Там увидишь халат, который тетка купила перед самым отъездом, но почему-то посчитала, что для ее возраста, он смотрится вызывающе. А я на кухню.
   Когда она вышла из ванной, он сидел уже за кухонным столом, уставленным тарелками с едой, подперев при этом щеку ладонью.
   - Как я тебе в теткином халате? Судя по выражению твоего лица, он мне идет.
   - Нет, прелесть моя, не он тебя украшает, а ты его.
   Она пробегает глазами по столу. Колбаса, сыр, маринованные грибы, зеленый горошек, зелень.
   - Пища Богов. Когда ты все это успел?
   - Я старался для тебя.
   - А эта бутылка, это вино?
   - Нет, это напиток Богов. Коньяк 'Эрзи'.
   - Ты сейчас будешь меня спаивать?
   - Нет, дорогая, мы сейчас будем с тобой спиваться. Присаживайтесь, царица. Ира, а сколько часов мы с тобой знакомы?
   - Сейчас сколько? Без четверти - два? Если считать только послересторанное время - неполных три часа.
   - А мне кажется, что я знаю тебя уже тысячу лет. Давай выпьем за встречу, случившуюся тысячу лет назад.
   Он разлил по рюмкам, она приняла из его руки свою.
   - Откровенность, за откровенность. Мне с тобой легко и просто. Почему так, Саша?
   - Это естественно, мы родственные души. Две половинки, нашедшие друг друга.
   -52-
   - Ты всегда такой?
   - Какой?
   - Ласковый, добрый, домашний?
   - Почти.
   - А я лентяйка, Саша. Я не умею стирать белье, - вздохнула она, - мелкие постирушки не в счет. Я не умею готовить, хотя вру, отменно жарю глазунью и завариваю кофе. Мне так же удается картофель в мундирах.
   - Для начала этого даже много, остальному я тебя научу.
   - А ты что, и готовить умеешь?
   - А что в этом необычного? Еще как! Ладно, мы отвлеклись. За нашу встречу!
   Они выпили, набросились на закуску.
   - Саша, а это ничего, что я тебя совершенно не стесняюсь и чувствую себя, как дома?
   - Это нормально для людей с родственными душами. Как коньяк?
   - Из меня никудышный дегустатор, но в этом напитке что-то есть.
   - Янтарная кисть винограда, солнце Кавказа, душа винодела. Все это в совокупности и есть 'Эрзи'. А за что, Ирина, ты сделаешь следующий глоток?
   - За тебя. За то, что у меня, так нежданно-негаданно появился ты.
   - Значит, за нас,- он выпивает, наклоняется, под столом что-то щелкнуло, и тихая мелодия заполняет кухню.
   - Это же 'Волшебная лампа'.
   - И снова в моем исполнении. Так, с шевелюрой у меня порядок, - он делает вид, что поправляет прическу, - рост достаточный, почти на полголовы выше, поэтому, я осмелюсь пригласить тебя на танец.
   Они выходят из-за стола. Он берет ее длиннопалую ладонь в руку, обнимает за талию, слегка приближая к себе. Они танцуют. Ее губы, ее маленькие губы так близко, он не может сдержаться, прикасается к ним, они сливаются в долгом поцелуе.
   - У тебя так часто бьется сердце, - шепотом произносит она.
   - Я начинаю сходить с ума, - теперь он, прерывистым, слегка подрагивающим голосом, шепчет ей в свою очередь.
   - Боюсь, что мы оба потихоньку сходим с ума, - едва слышно произносит она, смежив веки.
   Он легко подхватывает ее на руки, целует губы, полыхающие жаром щеки...
   ... В спальне темно. Мерно цокают маятником большие настенные часы, да в оконное стекло неутомимо стучит весенний дождик.
   - Что это было? - спрашивает она.
   - Я и сам ничего не понял, - все еще часто дыша, отвечает он.
   - Саша, милый, мне стыдно. Мы, кажется, испортили теткин халат.
   - Чем?
   - Саша, ты меня удивляешь. Я стала женщиной.
   - Я включу свет, - резко приподнимается он.
   - Нет, - с криком вскакивает она с постели, - не надо. Я сейчас.
   Она скоро возвращается, обернутая большим полотенцем.
   - Халат безнадежно испорчен.
   - Не переживай, я сдам его в прачечную.
   - Да ты что?!
   - Не бери в голову. В конце концов, постираю сам. Иди ко мне.
   - Какой ты у меня молодец, - пристраиваясь рядом, улыбается она в темноте. - Я так боялась того, что произошло.
   -53-
   - А говорила, что ничего не боишься, даже...
   -... я боялась за тебя.
   - За меня? - он приподнимается на локте, в темноте всматривается в ее лицо, - объясни.
   - Я боялась, что у тебя были женщины.
   - Глупенькая моя, ты - прелесть.
   - Саша, - она приблизилась к его лицу. - Я очень хочу быть твоей единственной женщиной.
   - Так и будет. Только разрази меня гром, я ничегошеньки не понял...
   ... Разгоряченные, уставшие, какое-то время спустя, они снова шепчутся, словно их кто-то может подслушать.
   - Ну, а теперь? Что ты молчишь?
   - Я счастлив. У меня есть ты!
   - Интересно, который теперь час?
   - Ира, ночь на улице.
   - Я не об этом. Ты не обижайся, Саша. Я хотела посчитать, сколько часов счастья нам осталось быть вместе?
   - Что значит часов? - он холодеет от догадки. - Ты собираешься уезжать?
   - Да, Саша, поезд в восемнадцать пятнадцать.
   - Сегодня? А билеты? Билеты купила?
   - Давно.
   - Где они?
   - Саша?!
   - Где билеты?
   - Саша, командировка моя заканчивается. В понедельник я должна быть в редакции, хотя бы во второй половине дня, иначе у меня будут неприятности. Милый, ну не надо так. Ты приедешь в Москву, и мы снова будем вместе, мы снова будем рядом. Мы будем самыми счастливыми людьми из всех счастливых. Ну, Саша.
   - Когда это еще случится? А как я все это время буду без тебя? Ты подумала, Ирина?
   - А я? Как мне быть без тебя? Я уже привыкла к твоим рукам, глазам, улыбке. Я не смогу без тебя, Саша. Просто, тихо умру, если не дай Бог, что-нибудь случится, и ты не приедешь.
   Голос ее дрожит и Александр понимает: вот-вот и она расплачется. Он прижимает ее к себе.
   - Я люблю тебя, - шепчет он ей на ухо.
   Александр боялся уснуть. Боялся потому, что она могла собраться и уйти. Он слушает, как она посапывает во сне, вдыхает запах ее волос, разлившихся по подушке, и не шелохнется: она спит на его руке. Он незаметно засыпает и сам, спит, вроде бы, чутко, но когда очнулся, видит ее стоящей на коленях возле кровати.
   - Ты что? - встревожено, отрывает он голову от подушки.
   - Я просто смотрела на тебя. Это ничего, что я надела твою рубашку?
   Он присмотрелся, она действительно была в его домашней клеточной рубашке.
   - Конечно, ничего. А что ты вскочила? За окном только начинает сереть.
   - Я халат замочила.
   - А говорила, что не умеешь стирать.
   - Это относится к разряду мелких постирушек, - она вскакивает. - Лежи, я хочу тебе сделать сюрприз, - и выпархивает из спальни, мелькая красивыми, длинными ногами.
   Она появляется с подносом, на котором две чашечки кофе и вазочка с печеньем.
   - Но это обычно делают мужчины, для любимых женщин.
   -54-
   - Я это делаю для своего любимого мужчины.
   - Иди ко мне.
   - Саша, кофе остынет.
   - Будем пить холодный. Быстро иди ко мне...
   ... Они пьют остывший кофе. Она пристроилась, опять-таки, на коленях перед кроватью.
   - Захожу на кухню, а там кассета, как ошалевшая, крутится и шелестит пленкой.
   - У нас с тобой были дела поважнее.
   - Саша, ты можешь мне ее подарить? Я хочу, чтобы и мама послушала.
   - Ты расскажешь обо мне маме сразу?
   - Конечно.
   - Все-все?
   - Ну, не все... Хотя она у меня хорошая. Она поймет.
   - А давай выкурим по сигарете под кофе?
   - Ты кури, я не буду.
   - Ира, а ты давно у нас в командировке?
   - Ты к тому, почему раньше не пришла в ресторан?
   - Да.
   - А меня не было в Грозном. Я была в Шелковском районе, собирала материал о вашем знатном чабане Наурды Эсмухамбетове. Буду писать очерк. Правда, я по пути, побывала в одном чеченском селении, Султан-юрте. Понимаешь, Саша, в чем дело. Там, во время войны, в феврале сорок четвертого года, обрываются следы моего отца. Скорее всего, это было связано с депортацией чечено-ингушского народа. Но что и как произошло - вопрос? Я пошла в поселковый Совет, там мне ничего определенного не сказали, посоветовали поговорить со стариками. Со стариками разговора не получилось. Правда, местный учитель, Вахид Адланович Исмаилов, рассказал, что в их доме перед депортацией, жил военный, которого прадед называл капитан Муром. И еще он рассказал, что отец не погиб, а умер. Из рассказов мамы, я знаю, отец после ранения носил осколок немецкой мины под сердцем. Может это стало причиной смерти? Только вот, где он был похоронен, если так?
   - А ты обращалась в архив Вооруженных Сил СССР?
   - Конечно. Еще когда училась на первом курсе. На мой запрос ответили: отец погиб при исполнении служебного долга.
   - А фамилия твоего отца Муром?
   - Нет, Муромцев. Сергей Илларионович.
   - Я поспрашиваю у друзей, знакомых, может что-нибудь и прояснится. Так ты - Муромцева Ирина Сергеевна?
   - Да.
   - Я очень рад познакомиться с Вами, Ирина Сергеевна, официально.
   Он протягивает ей руку, пожимает, привлекает к себе.
   Целый день они провели в постели, покидая ее только для того, чтобы наспех перекусить на кухне. Несколько раз Ирина пыталась завести разговор о необходимости сбегать в гостиницу и собраться, сдать ключи, но всякий раз он заявлял:
   - Выйдем в четыре. Вместе. Все успеем. Даже в пять.
   - В пять не успеем, Саша.
   - Не суетись, успеем.
   Утомленные бессонной ночью, сумасшедшим днем, после обеда они незаметно уснули. Он очнулся ото сна первым, бросил взгляд на часы и ... оторопел. Семнадцать тридцать.
   - Ира, - шепчет он ей на ухо, - подъем. Проспали!
   -55-
   Она вскакивает, как ужаленная.
   - Все, пропали билеты.
   - Ничего не пропали. Пока будем бежать в гостиницу, по пути подхватим такси. Успеем.
   Они вбегают на перрон, когда поезд уже трогается. Подбежав, к проходящему вагону, он кричит молоденькой проводнице, стоящей на площадке:
   - Девушка! Милая! Билеты у нас есть. Мы проспали, - и, не дожидаясь ответа, поднимает Ирину на руках, мужчина, стоящий рядом с проводницей, подхватывает ее. - Спасибо, девушка. Ира. Я люблю тебя! Ты слышишь?
   Поезд набирает ход.
   - Саша, - вдруг слышит он ее, удаляющийся голос, голос отчаяния, голос переходящий в крик. - Адрес. Улица...вского, сорок, квар...сят четыре...
   Александр стоит, как вкопанный. Она сообщала свой адрес, адрес, адрес, а он ничего не понял. Не разобрал. Он холодеет. Все. Ниточка оборвалась. Что делать? Надо что-то делать. Что? Александр достает сигарету. Спички ломаются, пальцы дрожат. Он отбрасывает сигарету в сторону. Выход все равно должен быть. Безвыходных ситуаций не бывает. Стоп! Она работает в центральной газете. В какой? Она не говорила, он не спросил. Так. Еще. Попробовать догнать поезд? Это идея!
   Он выбегает на привокзальную площадь. Как всегда, в нужный момент - ни одного такси. Ага. Вон, кажется, подъезжает. Он машет руками. Садится в такси. Машина трогается. Таксист, мужчина средних лет, в форменной фуражке, изучающим взглядом оглядывает его.
   - Куда спешим? - набирая скорость, спрашивает он.
   - Только что отошел поезд на Москву. Его надо догнать.
   Таксист резко тормозит, смотрит на Александра, как на сумасшедшего.
   - Парень, я по городу.
   - Я хорошо заплачу.
   - Я по городу. Куда хочешь, отвезу. Кого хочешь, догоню. Но в черте.
   - Я заплачу два счетчика. Три! - Александр произносит эти слова и ему становится не по себе: сколько в кармане? С мелочью и червонца не наберется.
   - Нет, хватай частника, может, выгорит.
   Частник, молодой парень с нагловатыми глазами, понимающе кивает:
   - Понял-на. Дай прикинуть. В Назрани, вряд ли перехватим-на. Придется гнать до Прохладной-на. Полтинник на капот и вперед.
   - У меня нет таких денег, - Александр стоит, покусывая губы, от этого парня зависит все. - Сейчас нет. Я потом расплачусь. Вернемся, я расплачусь вдвойне, - он с надеждой смотрит в глаза частнику и у него внутри все сжимается - тот отрицательно качает головой.
   - Деньги вперед-на. А ты че, от поезда отстал?
   - Девушка там моя. Москвичка. Я адреса ее не знаю.
   - Понял-на. Дай прикинуть. Закурить есть, а то я раскурился. - Попыхивая сигаретой, продолжил. - Че деньгами такими швыряться-на? Дуй к дежурному по вокзалу. У него есть связь с поездом-на. А? Ну, как? Все гениальное - просто-на! - частник довольно улыбается и добавляет. - И дешево-на!
   Он вбегает в кабинет дежурного по вокзалу, и, закрывая за собой дверь, услышал, как на той стороне, что-то звякнуло.
   'Ключи, что ли?'
   Дежурный по вокзалу, тучный лысый мужчина с отечным лицом, уставился на него большими рачьими глазами, выдвинул ящик стола, за которым сидел, порылся в нем, похлопал по карманам форменного кителя, начал перебирать бумаги на столе.
   -56-
   'Он ищет ключи. Ладно, об этом потом'.
   Дежурный впивается взглядом в Александра:
   - Вам чего?
   - Помогите мне, пожайлуста.
   - Вообще-то, для порядка, не мешает поздороваться.
   - Простите, здравствуйте.
   - Уже лучше. Что у Вас?
   - Я посадил на поезд свою любимую девушку. Свяжитесь, я прошу Вас, с этим поездом, чтобы передать ей мой адрес.
   Дежурный по вокзалу часто захлопал рачьими глазами.
   - А Вы что, не могли это сделать сами?
   - Да так все получилось. Понимаете, мы проспали.
   'Вот это я ляпнул зря, совершенно зря'
   - Примчались на вокзал, поезд уже тронулся, все впопыхах, даже не вспомнили.
   - И ее адреса, разумеется, Вы не знаете? - дежурный откидывается на спинку стула, заинтересованно смотрит на Александра.
   - Нет, она крикнула, я не расслышал.
   - А Вы давно знакомы?
   - Почти сутки.
   'Вот это я тоже зря'.
   - А какое это имеет значение?
   - Ну, да. Конечно. Какое это имеет значение, - дежурный пожимает плечами. - Куда же я их подевал? Номер вагона.
   - Я не знаю.
   - Но, Вы же ее провожали?
   - Я говорил, она села на ходу, в другой вагон.
   - Непорядок. Давайте загибать пальцы. Вы нарушили инструкцию при посадке. Раз. Не знаете номер вагона, в котором едет Ваша девица...
   -... Девушка.
   - Не перебивайте меня, я сам собьюсь. Девица, - подчеркнул он. - Суток знакомства хватило, чтобы перемять постель, - голос дежурного накалился, - а совесть где? Нравственность, так сказать? А как зовут ее, Вы хотя бы знаете?
   - Я прошу Вас. Помогите. Ну, хотите, я встану на колени?
   - Что? Ты мне комедию не разыгрывай. Ты где находишься? Ромео, понимаешь, выискался.
   - Пожайлуста, будьте человеком.
   - А я кто, по-твоему? - дежурный по вокзалу вскакивает, лицо его багровеет. - Они, развратничают, а я должен потакать? Во-о-о молодежь пошла.
   - Я умоляю Вас.
   - Освободи кабинет. Немедленно!
   - Козел! Старый, вонючий козел!
   - Что-о-о?
   Александр вышел, резко хлопая дверью. Ключи опять тихонько звякнули. Мысль сработала мгновенно. Он поворачивает ключ на один оборот, вытаскивает связку из скважины, кладет в карман. Спускаясь по ступенькам на выходе из вокзала, бросает ее в мусорную урну.
   Он идет по городу. Никого не видя, ничего не слыша. Как плохо ему в эти минуты, невыносимо плохо. Он останавливается, прислоняется к корявому стволу дерева в два
   -57-
  обхвата, одиноко росшего прямо посреди тротуара. Кто-то прикасается к его локтю. Александр оглядывается.
   - Вам плохо?
   Благообразная старушка в какой-то нелепой шапочке, в сером плаще из далеких, послевоенных лет, с участием смотрит ему в глаза. Он кивает. Вытирает предательски скатившуюся на щеку слезу.
   - Может я смогу Вам чем-то помочь?
   Александр отрицательно качает головой.
   - Мне теперь никто и ничем уже не поможет. Никогда!
  
  
   З А Ч Т О ?
  
  
   Он лежал в глубокой воронке, и, когда сознание возвращалось к нему, сразу же в ушах возникал какой-то непонятный шум, все нарастающий и нарастающий, и уже через некоторое время превращавшийся в сплошной грохот, чем-то напоминающий камнепад, который однажды, в далеком детстве, ему довелось увидеть и услышать в горах. То была жуткая картина. С высокого, почти отвесного горного склона, сметая все на своем пути: деревья, кустарники, каменные глыбы - сплошным грохочущим потоком неслась каменная лава, и он, тогда еще десятилетний подросток, втянув от страха стриженную голову в плечи, почувствовал себя еще более маленьким и беззащитным. Он никому не рассказал после об увиденном и пережитом, но еще долго в его детские сны врывалось это страшное видение и, просыпаясь, он невольно сглатывал слюну страха, а в ушах все не проходил смертоносный рокот.
   И все бы ничего. Можно было перетерпеть этот шум в ушах, этот холод, сковавший до неподвижности тело, но он не чувствовал левую руку, не чувствовал. Будто ее и не было вовсе. Утром, придя в себя, он попробовал выбраться из воронки, но немец не дремал - сверху ударила злобная пулеметная очередь, и ему ничего не оставалось, как спрятаться в укрытие.
   Так вот откуда запах горелого металла, вот откуда эти космы рваного черного дыма, раздуваемого ветром. Неподалеку от него догорал танк, подальше еще три или четыре. Атака захлебнулась, рота отошла, вторая попытка овладеть высотой оказалась неудачной. Теперь надо дожидаться темноты, если к тому времени он не отдаст душу Аллаху от потери крови или не окоченеет от холода.
   Нет, ни то и не другое не входило в его планы, этого просто не могло с ним случиться, хотя бы по той простой причине, что перед боем, буквально за несколько секунд до атаки, он увидел бегущую к нему санинструктора Раечку, сам бросился к ней, и они стояли друг против друга, не обращая внимания на ухмылочки, недвусмысленные взгляды и перемигивания тех, с кем он сейчас пойдет в бой. Когда она, раскрасневшаяся от бега и волнения сказала тихо, с надтреснутой ноткой в голосе: 'Я боюсь за тебя, Шамсудин!', он ответил, глядя в ее широко распахнутые милые глаза: 'Не бойся, ничего не будет!'
   Она появилась в роте в самом начале осени и, Шамсудин, впервые увидев ее, был потрясен неброской, но такой притягятельной красотой этой девушки. С тех пор, так глубоко запали в душу большие черные глаза, слегка вздернутый носик, милые ямочки на щеках, что однажды, встретив ее в окопном переходе, перегородил дорогу, не давая прохода, сказал, не сумев спрятать волнения в голосе:
   - Я никогда не видел девушки, красивей тебя!
   -58-
   Она вспыхнула, выставила вперед маленькие ручки, с неестественно маленькими пальчиками, стараясь отстраниться:
   - Увидел? Теперь пропусти.
   - Хорошо. Но запомни. Ты все равно будешь моей!
   Свидетелями этой сцены стали несколько бойцов, сидящий неподалеку, кто на корточках, кто на снарядных ящиках, и, когда Шамсудин подошел к ним и присел, один из них, Пашка Герасимов, взводный весельчак и балагур, обводя слегка раскосым взглядом лица перекуривающих солдат, хохотнул, кривя полные губы:
   - За нашим джигитом не поспеешь. Только я к Раечке пригляделся, а он ее раз, и обратал!
   - Куды тоби до джигита, - поддержал разговор Алим Рекемчук, хохол из-под Полтавы. - У его взгляд орла, а у тэбэ - зайца.
   Бойцы заулыбались.
   - А я так думаю, мужики, - поплевав на окурок и отбросив его в сторону, беззлобно осклабился Пашка, - девка она, хоть телом и не вышла, но по всему видно, добрая. К ней только подкатиться половчее надо, и дело в шляпе, - Пашка хлопнул правой ладонью в зажатый кулак левой руки.
   Шамсудин вскочил, резко подошел к шутнику, схватил за грудки и потянув на себя, приблизил его лицо к своему:
   - Если ты, вонючий шакал, еще раз плохо скажешь про Раю, клянусь, я вырву твой поганый язык.
   - Уймись, Шамсудин, - привстал старшина Есиков, худощавый донской казак, и добавил, после того, как Шамсудин отбросил Пашку в сторону, - совсем ошалели от окопной жизни, честное слово. Нам на Раечку молиться надо. Скольких она из последнего боя вытащила? А сколько еще спасет? То-то...
   ... Начало смеркаться. На краю темнеющего небосвода высветилась первая, мерцающая в морозном воздухе звездочка. Время от времени густеющая темень ярко светлела - немец пускал осветительные ракеты.
   Шамсудин очнулся от чьего-то прикосновения. Перед ним лицо. Шепот голоса, откуда-то сверху:
   - Ну, что он там, живой?
   - Кажется, живой.
   - Танкист?
   - Не похоже, товарищ сержант.
   - Ладно, вылазь, Лукомцев. Дальше ищем, этим санинструктор займется. Вон она, подползает, настырная...
   ... Раечка вбежала в землянку разведчиков, когда те уже готовились к выходу. Сержант Строганов, розовощекий сибиряк с лихо подкрученными черными усами, обходил выстроившихся разведчиков, придирчиво оглядывая их.
   - Рядовой Лукомцев, тесемку на капюшоне подтяни и перевяжи, - строго приказал он, и, оглянулся на Раечку, все так же стоящую у полуоткрытой двери.
   - Тебе чего, санинструктор?
   - Товарищ сержант, возьмите меня с собой.
   - Я баб на дело не беру, - отрезал Строганов и повернулся к разведчикам.
   - Товарищ сержант, - в голосе Раечки прозвучали нотки мольбы.
   - И два раза не повторяю, - не поворачиваясь, твердо ответил Строганов.
   - Там раненых много осталось.
   - А мы тоже не развлекаться идем. У меня приказ: найти полковника- танкиста, живого
   -59-
  или мертвого.
   - Тогда хоть маскхалат дайте.
   - Слушай, санинструктор. То возьмите, то дайте, - Строганов повернул к Раечке голову и наткнулся на ее решительный взгляд.
   - У меня жених там.
   - Это Газиев, - вставил рядовой Лукомцев, и лицо его расплылось в улыбке, - чеченец, который медаль за награду не считает. Ему только ордена подав...
   - Разговорчики в строю, - резко оборвал Строганов. - Рядовой Лукомцев?
   - Я!
   - Подбери маскхалат санинструктору и помоги экипироваться. - И уже обращаясь к Раечке. - Только ради этого сорвиголовы. Слышишь?..
   ... Шамсудин никогда так и не узнает, что вынесет его с 'нейтральной полосы' Раечка, что эти каких-то три сотни, ну, может чуть больше, метров, она будет тащит его через силу (ведь до него уже поможет троим), задыхаясь, время от времени в темноте будет вглядываться в его безжизненное лицо, шептать, смахивая со щек пот и слезы: 'Потерпи, миленький, не умирай, чуть-чуть осталось'.
   Он очнется на сортировочной базе, очень удивится, увидев ее враз посчастливившее лицо, а Рая, боясь, что он снова уйдет в забытье, быстро-быстро заговорит:
   - Ели комбата упросила, чтобы с тобой, с вами, сюда... Сейчас твою руку хирург посмотрит. И запомни. Станция Ивано-Марьинская. Иван-да-Марья. Там моя бабушка живет. Кроме ее и тебя у меня больше никого нет. Все забудь, а Ивано-Марьинскую помни.
   Хирург, небольшого росточка плешивенький старичок в пенсне, с короткой, клинышком, бородкой, осмотрев рану, покачал головой и коротко бросил полноватой, скуластой, с азиатским разрезом глаз, сестре:
   - Налей!
   До слуха Шамсудина донеслось бульканье, наливаемой, в алюминиевую кружку, жидкости. Сестра приподняла его голову, поднесла кружку ко рту.
   - Что это? - прохрипел Шамсудин.
   - Спирт, милый. Выпей, все легче будет.
   - Пей-пей, гвардеец, - тряхнул плешивенькой головкой хирург, - да начнем.
   - Я не пью.
   - Вот как? - удивленно посмотрел на раненого поверх пенсне хирург, - тогда терпи. - Он взял в руки скальпель. - Терпи, казак, атаманом беде...
   - Я чеченец.
   - Да будь ты хоть ангелом небесным. Кричи, когда совсем невмоготу станет.
   И хотя пулю он нашел и извлек быстро, был удивлен терпеливости раненого. Тот не произнес ни единого звука, только сжатый до побеления в костяшках пальцев кулак здоровой руки, да маленькая, едва заметная бусинка слезы, выкатившаяся из глаза и побежавшая наискосок к уху по небритой щеке, были невольными свидетелями его терпения.
   - Кость цела, - рассматривая пулю в пинцете, рассуждал хирург сам с собой. - Но сухожилие перебито. Очень жаль, если у такого молодца будут проблемы с рукой. - И глядя, как медсестра ловко обрабатывает рану, негромко бросил. - Готовьте следующего.
   Старичок-хирург оказался прав. Лечащий врач в госпитале, тоже немолодой, но тучный, с тройным гладковыбритым подбородком, с заметной отдышкой, сказал поскрипывающим, высоким голосом, так не идущим его большой фигуре:
   - Если не будет осложнений, понимаете, руку сохраним, но вероятность ее
   -60-
  работоспособности под большим, большим вопросом. Что ты так смотришь на меня, сержант? Не будет гнуться она, понимаете, в локте. И это в лучшем случае.
   Но это была не самая неприятная новость, которую услышал в этот день Шамсудин. Как только закончился обход, и врач вышел, его сосед по койке Михаил Пятихатко, бывший шахтер из Донбасса, спросил, поворачивая к нему широкое, обильно побитое синенькими точками угольной пыли, лицо:
   - Ты чеченец, Шамсудин?
   - Да.
   - Не повезло тебе, - вздохнул Михаил.
   - Ничего, разработается.
   - Да я не про руку.
   Шамсудин вопросительно посмотрел на бывшего шахтера.
   - У тебя дома кто оставался?
   - Почему оставался? Они и сейчас в ауле. Мать, два маленьких брата, три сестренки, дяди, тетки, двоюродные братья-сестры. У меня много родни. Матери, вот, собираюсь письмо писать.
   - Не пиши, не дойдет письмо.
   - Почему не дойдет? - Шамсудин, придерживая раненую руку, присел на кровати. - Что ты такое говоришь?
   - Депортировали их, проще сказать - выслали.
   - Как выслали? Куда?
   - Союз большой, места много.
   - Погоди-погоди. А откуда ты знаешь?
   - Раз говорю, значит, знаю. У меня сестра в Грозном живет. Еще до войны вышла замуж и переехала туда. Теперь свояк на фронте, а она заменила его на установке, работает оператором. На 'Четыреста двадцатом'. Письмо получил то нее. Она под большим секретом и сообщила эту новость. Так что ошибки быть не может.
   - И когда это случилось?
   - Сегодня, у нас какое? Десятое? Считай две недели назад, двадцать третьего февраля.
   - Как же мне после всего этого воевать дальше?
   - Какой из тебя вояка теперь? Комиссуют.
   - Как? Я же с первого дня на фронте. Я же сначала от Бреста до Москвы... И что я теперь, не могу, не имею права вернуться домой, в родной аул? Я же по ночам родные горы вижу. Я же честно воевал. Это же третье мое ранение.
   - Боевые награды есть?
   - 'Красная Звезда', 'Боевое Красное Знамя', 'Слава' третьей степени, медаль 'За отвагу', еще там кое-какие медали.
   - Герой!
   - Причем тут герой? Я за чужие спины никогда не прятался. А может, - Шамсудин с надеждой посмотрел на Михаила, - ошибка, какая вышла?
   - Да какая, в чертях, ошибка. Поволжские немцы, крымские татары, калмыки, кабардинцы, балкарцы, - тоже ошибка? Единственное, что могу посоветовать. Парень ты, Шамсудин, горячий, - рассудительно произнес Михаил, - потому в кулак себя зажми. Сам должен понимать, случись чего, на награды твои не посмотрят, в зачет не пойдут...
  
   . . . . .
  
   Поезд шел муторно медленно, останавливался и стоял подолгу даже на маленьких
   -61-
  полустанках, и, когда, наконец, трогался, заполненный под завязку пассажирский вагон, начинал потихоньку жалобно потрескивать, поскрипывать, и, казалось, вот-вот, еще немножко, и он, набрав ход, начнет потихоньку разваливаться по частям. Люди сидели тесно, даже в проходе, пристроившись на мешках и прочей дорожной клади. Где-то совсем рядом плакал, не переставая, грудной ребенок, чуть подальше, в самом конце вагона, надрывно пиликала гармошка и молодой, глуховатый голос гармониста сначала поведал историю о замерзшем ямщике в степи, потом спел о бродяге, переехавшим Байкал, и после недолгого молчания, видимо, принявший новую порцию 'на грудь' исполнитель, растянул меха, перевирая слова и мелодию принялся за 'Катюшу', но сорвался на строчке 'Про того, которого любила...' и стыдливо замолк.
   Шамсудин лежал на верхней полке, погруженный в путавшиеся тягучие мысли. Лежал больше на спине, уставившись немигающим, застывшим взглядом в зашарпанный, засиженный мухами потолок, а когда поворачивался на правый бок, смеживал веки: пусть тот, кто посмотрит на него, подумает, что он спит. Вот уже скоро, как сутки, не слезая с полки, он едет в этом, готовом развалиться вагоне, не сыт - не голоден, и, хотя под головой в вещевом мешке есть сухари и консервы, даже пара крупных головок сахара, еда на ум не идет. Что там впереди? Как долго придется искать многочисленную родню? Как они там, живы-здоровы? И чем он будет заниматься в этой новой, не понятной, не от него зависящей жизни? Что она сулит ему? А самое главное, самое обидное, самое горькое: за что? З А Ч Т О?
   Тонкий, дразнящий обоняние, аромат хлеба, перебивая застоявшиеся, неистребимые запахи, заполнившие все пространство вагона от пола до потолка, коснулся его ноздрей. Он долго не хотел открывать глаза: ну, едят люди хлеб, ради Аллаха, пусть пойдет эта пища им впрок! Наверное, кушает этот мальчик, что сидит неслазно с материнских колен, женщины, закутанной по самые брови в выцветший клетчатый платок. Мальчик сильно изголодался, а может быть болен. Он не произнес ни слова, как и его мать, хотя сели они в вагон еще ранним утром. Кушает хлеб, наверное, и женщина, отламывая маленькие кусочки и отправляя в рот, тщательно пережевывает, лишь только потом проглатывая. Но нет. Ни ребенок, ни женщина не могут так смачно пережевывать, с каким-то внутренним подвздохом и почавкиванием.
   Шамсудин открывает глаза и картина, которую он увидел, потрясла его. Что-то перевернулось у него внутри и ему стало стыдно за увиденное. Тот старик, с редковолосой растительностью на щеках, что еще утром недовольно брюзжал: 'Куда, куда прете? Нету тута местов. Уже скоро на шею залезут!', отвернув лицо к оконному стеклу, быстро и жадно ел. Он откусывал большие кусы хлеба, рвал острыми редкими зубами желтоватый шмат застарелого сала и в каком-то неописуемом блаженстве, прикрывая и без того узкие, поросячьи, с рыжими ресницами глазки, наскоро пережевывал и глотал, вытягивая при этом большую голову со съехавшей на бок заношенной солдатской шапкой-ушанкой.
   А мальчик, тот самый мальчик, не проронивший с утра не единого слова, смотрел на старика голодненькими, расширенными, не по детски грустными глазами. Женщина рукой пробовала отворотить его головку в бок, но мальчик, видимо, был настолько голоден, что глаза сами устремлялись в сторону старика.
   Не мог больше Шамсудин созерцать спокойно все это. Он соскочил с полки, схватил вещмешок, развязал и стал выкладывать его содержимое на колени мальчика.
   - Спасибо Вам, не надо так много, - встрепенулась женщина, порываясь остановить движением рук Шамсудина, но тот выложил даже два пакета горохового концентрата, и, опустошив мешок, бросил его на полку.
   -62-
   - Спасибо, дядечка! - едва слышно прошелестел мальчик и Шамсудин, слегка прикоснувшись пятерней к хрупкому плечу малыша, взял с полки шинель и, на ходу одевая ее, пошел к тамбуру.
   Поезд, сбавляя ход, приближался толи к станции, толи к полустанку.
   Шамсудин спрыгнул с подножки вагона, вдохнул полную грудь чистого, пьянящего голову, воздуха. Еще то там, то тут лежали порыжевшие, ноздреватые островки снега, и солнце не в силах было пробить насупившуюся хмарь туманного полога, но на высокой березе, на самой ее макушке во все горло распевал, задравши голову, иссиня черный скворец, оповещая мир о приходе долгожданной весны.
   - Картошечка тепленькая. Кому картошечки в мундирчиках? - услышал он женский голос. - А еще грибочки солененькие.
   А вот и она сама, женщина неопределенного возраста с широким, побитым перенесенной оспой лицом, смотрит на него плутоватыми глазами.
   - И махорочка имеется, елецкая. А может самогоночки? - понижая голос, заговорчески спрашивает она и нагловато-вопросительно смотрит на Шамсудина.
   Тот, усмехнувшись, отрицательно покачал головой. Вдруг в глаза бросается название станции. Он читает и не верит своим глазам. 'Ивано-Марьинская'. Та самая? А может, нет?
   - Эй, послушай, - крикнул он вслед удаляющейся торговке, и та, оглянувшись, улыбается, идет к нему.
   - Надумал? Вот и ладненько. Так чиво брать будем?
   - Это станция 'Ивано-Марьинская'?
   Торговка недоуменно смотрит на него.
   - Она самая и есть. Так брать чего будем?
   - Погоди, не тарахти. Ты здешняя?
   - Тутошняя.
   - Клочкову знаешь?
   - Евграфовну? А как же. Кто ее не знает. Занедужила только старушка, слегла. Хорошо, хоть Райка с фронту вернулась, есть кому присмотреть.
   - Раиса? С фронта?
   - Ага! Навоевала брюхо и вернулась, - расплылась в самодовольной улыбке женщина, - не судите меня люди, не ругай меня родня.
   - Погоди, какое брюхо? Ты что такое говоришь?
   - Да ты че, служивый, с луны свалился, или вчера только народился на свет Божий? Не знаешь, с чего у бабы брюхо растет? Сам, небось, до баб охоч. Ишь, черный, как тот скворец, а глазищ-щами не глядишь - прожигаешь. Нерусь, что ли, какой будешь?
   - Не тарахти. Где найти их?
   - А почто они тебе?
   - Где, спрашиваю? - едва сдерживая себя, крикнул Шамсудин.
   Оторопевшая торговка испуганно втянула голову в плечи, часто-часто заморгала глазками.
   - Ды-к, спротив станции и ищи. Вона, в бараке, - трясущейся рукой указала она, - правая сторона ихняя.
   И когда Шамсудин отошел, поправляя тряпицу на кашолке, недовольно буркнула:
   - Чего орать? Прямь, нервенный какой-то. Одно слово - нерусь.
   Рая стирала белье, когда отворилась дверь, и на пороге встал Шамсудин. Еще не веря глазам, она выпрямилась, тыльной стороной ладони поправила выбившиеся из под косынки волосы, вытерла руки о передник, заметно бугрившийся на животе.
   -63-
   - Ты? Ты как меня нашел? - прошептала она.
   - Почему ты мне ничего не сказала?
   - Я хотела, да все не получалось, - теребя маленькими пальчиками краешек передника, отозвалась она. - Думала, потом... А потом тебя ранило.
   - Собирайся.
   - Куда?
   - Поедешь со мной.
   - Нет, Шамсудин, я не могу. - Рая опустила голову, каким-то теплым, светящимся изнутри взглядом, посмотрела на живот, подняла глаза, остановилась на занавешенной простенькой занавеской второй половине жилья. - Такая я не доеду. Мне уже скоро. Да и бабушку бросить не могу.
   Она подошла к нему. Влажными еще ладонями взяла его небритое, осунувшееся лицо.
   - Похудел-то как. А рука? Что твоя рука?
   - Собирайся, Рая. Собирай бабушку и поедем.
   - Я знала, ты найдешь меня. Уверена была. Тебя комиссовали?
   - Об этом - потом. Мы еще успеем.
   - Давай я помогу тебе снять шинель. Вот так. Теперь, садись, - она указала на табурет, стоящий подле стола. - Я покормлю тебя. Ты с дороги. Голоден.
   Она засуетилась. Первым делом поставила на стол бутылку с мутноватой жидкостью.
   - Этого не надо. Убери.
   - У нас так принято.
   - Убери. Лучше чай.
   - Хорошо. Может так оно, действительно, лучше.
   Вскоре на столе появился чугунок с варенным в мундирах картофелем, а в деревянной миске аппетитной горкой красовались соленые грибы.
   - Самовар у нас вот только прохудился. Но чай обязательно будет. Ты любишь с малиновым вареньем? - она посмотрела на него и отметила: он впервые, едва заметно, улыбнулся, краешком губ.
   - Вот, кажется, все. Как говорят у нас: 'Чем богаты, тем и рады!'
   - Не все, - отрицательно покачал головой Шамсудин, - бабушка пусть сядет за стол.
   - Да, конечно, - Рая проворно метнулась на ту половину, сначала оттуда донесся приглушенный шепот, потом занавеска отдернулась и, тяжело переступая с ноги на ногу, с помощью Раи в комнате появилась седоволосая, рыхлотелая старуха с отечным морщинистым лицом.
   Шамсудин поднялся, порываясь тоже помочь старухе, но та отрицательным движением головы, остановила его. Она села за стол, посмотрела на гостя выцветшими, подернутыми непроходящей внутренней болью глазами, но сказала не ему, а внучке:
   - Ты, Раиса, собирайся. Мне...все одно, помирать. Люди добрые...на лавке лежать...не оставят. Похоронят. А тебе...жить!
   - Бабушка, - глаза Раи наполнились слезами, она бросилась к старухе, обняла, прижала к себе.
   - А ты, добрый...человек, бери ее и помни, - продолжала, с трудом произнося каждое слово, старуха. - На том свете... легче мне спать будет, коль...в уважении и бережливости держать ее...будешь.
   - Живите, бабушка, - Шамсудин посмотрел на старуху, хотел еще что-то добавить, но осекся, наткнувшись на ее, не терпящий возражения, взгляд.
   - Рада бы, добрый...человек, да время мое подошло, - старуха вздохнула, и было в этом вздохе больше облегчения и успокоения, нежели обреченности и безнадежности. - А
   -64-
  теперь, помогите мне...подняться, а до ложа...своего я сама...доберусь.
  
  
   . . . . .
  
  
   Дул холодный и сырой, пронизывающий до костей, ветер. Сыпал и сыпал дождь в перемешку со снегом. Паровоз, нетерпеливо обдуваясь клубами белого пара, дал третий, пронзительный гудок.
   - Не плачь, - попросил Шамсудин.
   - Я не буду, - часто закивала Рая головой, неотрывно глядя в его глаза.
   - Вот и хорошо. Найду своих, устроюсь и сразу заберу тебя, вас, отсюда. Если случится, что ребенок родится раньше, девочку назови, как хочешь, а мальчику дай имя моего деда - Ахмед.
   - Поезд трогается, Шамсудин, - испуганно выдохнула она.
   Он отстранил ее от себя, крепко держа за плечи, посмотрел напоследок в ее хорошее чистое лицо, словно запоминая каждую черточку, потом приблизил к груди и, наклонив голову, прошептал в розовое, выбившееся из под платка, ушко:
   - Запомни. Ахмед!
  
  
   . . . . .
  
  
   Он нашел своих после нескольких дней поисков, но радость встречи была омрачена печальным рассказом старого Увайса, его дяди по матери. Они сидели в большой комнате, за большим столом и при свете потрескивающей коптилки, под непрестанный вой ветра за окном, старый Увайс, оглаживая белую бороду, неторопливо вел свой рассказ:
   - Я очень боялся за Харона, твоего дядю. Он сильно болел, совсем плохой был. Но когда нас стали выводить из наших домов, поднялся с постели, сам оделся и пошел вместе со всеми к машинам, даже от предложения поддержать его отказался. А на третий день пути умер. В дороге заболела и умерла Тоита, старшая сестра твоей матери. А потом мы потеряли нашу красавицу Зарему, твою сестру...
   - Зарема тоже болела? - не поднимая головы, спросил Шамсудин.
   - Нет. Человек может прожить какое-то время без воды, без пищи, но вот без.., - старый Увайс замолчал, долго смотрел в темное пятно окна. - Мы проломили доску в полу вагона. Завесили пролом бурками. Но разве могла пойти туда такая красавица, как наша Зарема? Умерла, а не пошла. А сколько было таких, как она? За что выпала такая беда на долю нашей любимицы Заремы? За что выпала такая беда на долю моего народа? Говорят, что старейшины самых больших тейпов Чечни готовили святому Гейдару(1) белого арабского скакуна? Может оно и так. Только они причем? - старый Увайс указал рукой в сторону женщин и детей, расположившихся, кто на лавках, кто на земляном полу и молчаливо смотрящих на мужчин, сидящих за столом.
   - На каждой станции, когда поезд останавливался, в вагоны входили солдаты с автоматами и выносили мертвых. Мы не могли наших родных даже предать земле. Плач
   . . . . .
   1 - Гитлеру.
   -65-
  детей и вой женщин стоял от земли до неба. Вся железная дорога от родных Кавказских гор до казахских степей, отмечена могилами вайнахов. За что?
   Шамсудин сидел, обхватив опущенную голову здоровой рукой, вонзив неподвижный взгляд в столешницу. Кто-то из детей в темноте сдержанно пошмыгивал носом, тихо плакали женщины, кончиками платков вытирая слезы.
   - Нас выгрузили на станции. Шесть километров шли до села по глубокому снегу. Начали расселять по домам. Женщина подходит ко мне. Русская. 'Сколько вас?' - спрашивает. 'Двенадцать человек', - отвечаю. 'У меня дом большой, - говорит она, - муж с сыном до войны построили. Погибли оба. - Заплакала. - Занимайте вторую половину, как-нибудь разместитесь'. Поблагодарил я ее. 'Мы, - говорю, - хоть сидя спать будем, хоть по очереди, только вместе чтобы'. Зашли вот сюда. Печка горит, тепло. Дети к печке бросились, ручонки замерзшие тянут к ней. Хозяйка баньку истопила. После помывки, накормила, чем смогла. Добрая душа. Да продлит ей Аллах дни пребывания на этой земле. - Старый Увайс надолго замолчал. - Теперь я вот что думаю, - наконец заговорил он. - Доживем до весны и будем строить свое жилье. Не гоже по чужим углам скитаться. Да и хозяйством надо обживаться. Я вижу, у тебя рука не работает. Ранен был?
   - Да так, пустяки, разработается.
   - Почему я об этом не знаю?
   - Не хотел волновать, да и писать было уже некуда.
   - А как ты воевал? Не посрамил честь нашего рода?
   - Три ордена, медаль 'За отвагу', еще там кое-какие.
   Старый Увайс одобрительно кивнул головой, однако, взгляд его, вроде как, построжал.
   - Почему я не вижу твои награды на груди?
   - Я воевал не за награды.
   Старый Увайс снова одобрительно кивнул. Помолчал.
   - Но завтра, - твердым голосом сказал он, - все твои награды обязательно должны быть на груди . Тебе надо стать на учет в комендатуре.
   - А что это меняет? Ведь я такой же спецпереселенец, как и все вы. Мне даже довоевать не дали. Комиссовали. Но ведь правая рука у меня в порядке.
   - Все равно надень, - тоном, не терпящим возражения, сказал старик. - Пусть этот комендант, жирная тыловая свинья с какими-то побрякушками на гимнастерке, увидит настоящие награды, настоящего мужчины-джигита.
   На следующий день, став на учет в комендатуре, Шамсудин зашел по пути на почту и там же написал письмо Рае. Оно было коротким. Он сообщил, что нашел своих и теперь уже совсем скоро заберет их к себе.
   Прошло две недели, и он получил ответ. Рая писала, что бабушка умерла, а она родила сына и назвала его Ахмедиком. В тот же вечер у Шамсудина со старым Увайсом произошел нелегкий разговор. Шамсудин долго не решался его начать, но откладывать было уже нельзя.
   - Дада Увайс, - стараясь не смотреть старику в глаза, сказал он, - сунна сайна ц1а дан лаьа.(1)
   - Вайча ши г1ишло ян лура яц, - старый Увайс бросил короткий взгляд на племянника, но тут глаза его сощурились в догадке. - Хьо зуда яло г1ерташ ву?(2)
   - Делахь, иза хьоьга муха эра ду ца хаа, сан зуда йочуш ю.(3)
   . . . . .
   1 - Я хочу строить себе жилье отдельно;
   2 - Две стройки мы не потянем. Ты собираешься жениться?
   3 - Да, я уже, как это сказать не знаю, у меня есть жена.
   -66-
   - Цуьнгара кехата кхаьчча хьуна? (1)
   - Кхечча.(2)
   - Мила ю иза?(3)
   - Иза оьрси ю, цхьана т1ом бина соьца.(4)
   - Хьайна меллуа зудари а хир бу хьан, амма баъчду хьан дьозалан нана нохчи хила езо.(5)
   - Сан доьзалха а ву к1ант ву сан.(6)
   - Хьо маца ларийна?(7)
   Шамсудин стоял, не поднимая головы.
   Старый Увайс помолчал.
   - Къант схавало веза. Цо схьалура вуй иза?(8)
   Шамсудин отрицательно покачал головой.
   Шли дни. Старый Увайс молчал, словно и не было никакого разговора, а Шамсудин первым начинать не решался. А потом случилось непредвиденное. Пришло письмо, но только Шамсудин взял его в руки, холодок нехорошего предчувствия пробежал по спине. Почерк был не Раин. Он развернул его и правая рука задрожала.
  
   'Здравствуйте, дядя Шамсудин.
   Пишет Вам девочка Настя, соседка тети Раи. Ваша тетя Рая попала под поезд, и мы ее похоронили. У нас семья большая, папу убило на фронте и мама говорит, что Ахмедика мы на ноги не поставим. Поэтому Вы приезжайте поскорей и заберите его, а то мама хочет сдать Ахмедика в приют. А мальчик он хорошенький. Мы Вас ждем.
   До свидания, Настя'.
  
  
   . . . . .
  
  
   - Тебе чего-нибудь непонятно, гвардеец, - комендант, лет тридцати лейтенант, уже успевший отрастить довольно солидное брюшко, с нависающими на ворот гимнастерки щеками, с красноватыми прожилками и лишенными напрочь растительности, оторвал глаза от каких-то бумаг, лежащих на столе. - Все. Свободен. Следующая отметка через неделю.
   - Вот, - протянул Шамсудин Настино письмо.
   - Что это?
   - Читай.
   Комендант взял письмо, близоруко сощурив глаза пробежал по строчкам, причмокивая при этом пухлыми губами.
   - Ну и что? - вперил он немигающий взгляд в Шамсудина.
   . . . . .
   1 - Письмо получил от нее?
   2 - От нее.
   3 - Кто она?
   4 - Она русская, воевали вместе.
   5 - У тебя может быть сколько угодно женщин, но та, которая будет рожать тебе детей, должна быть чеченкой.
   6 - У меня уже есть и сын.
   7 - Когда ты все успел?
   8 - Мальчика надо забрать. Сможешь это сделать?
   -67-
   - Как что? Ты ничего не понял.
   - Да все я понял, тем более, что читаю не в первый раз, - комендант в полуусмешке, развел руками. - Служба такая, гвардеец, сам должен понимать.
   Шамсудин часто задышал, забегавшие ходуном желваки на худых щеках выдали его волнение, но старясь сдержать себя он до хруста сжал кулак здоровой руки.
   - Нет, ты не понял. Мне надо поехать забрать сына.
   - Ты кто? - лейтенант откинулся на спинку стула, стул предупредительно скрипнул, грозясь развалиться под тучным телом. - Ты спецпереселенец, - сам же и ответил на свой вопрос комендант. - А что это значит? - снова спросил он и тут же ответил. - А это значит, что согласно распоряжения за номе...
   - ...Там мой сын. Его могут сдать в приют. Двое суток туда, двое обратно...
   - Стоп, гвардеец, стоп, - поднял руку комендант. - Какие двое суток туда, какие обратно? Ты расписался, что не имеешь права выезжать или выходить за территорию села не более чем на...
   - Да пойми же ты! Там мой сын! Человек ты или нет?
   - Что? - вскочил комендант, опрокидывая стул. - Ты забыл, с кем разговариваешь. Да я тебя сгною, я тебя , как соплю, размажу сапогом.
   - Меня? Ты? Смотри, крыса тыловая! - Шамсудин рванул здоровой рукой лацкан шинели, пуговицы горохом посыпались на пол. - Тебе такое и не снилось. Ты харю в тылу наедал, а я под смертью ходил с первого дня войны.
   - Застрелю, чурка хренова, - заорал комендант, рука рванулась к кобуре, но вытащить пистолет он не успел. Пораженный тяжелым ударом Шамсудина, он ойкнул и мешком рухнул на пол.
   До дома Шамсудин не дошел. При аресте сопротивления не оказал. Суд был скорым и неправым. Пятнадцать лет лагерей. Награды в зачет не пошли.
  
  
   . . . . .
  
  
   Шамсудин вернулся в родной аул весной 1959 года. День стоял теплый, солнечный. По ярко-голубому полотну неба плыли, отбирающие глаз белизной, пушистые облака. Легким зеленоватым дымком, набирающей силу листвы, величественно красовались склоны гор, такие простые и такие понятные.
   Он вошел во двор дома, в котором когда-то родился и вырос, откуда уходил на действительную службу; не сразу признал, бегущую навстречу девушку, и, только потом, когда та, приблизилась к его плечу и заплакала, увидел небольшую красную родинку под ушком с простенькой сережкой, понял, это Петимат, младшая сестра, как две капли воды похожая на покойную мать.
   -1ад 1е, ийша, хьо елха ма елхахь. Со хийнца а вала а ца веллера,(1) - обняв ее за плечо, проговорил Шамсудин и, только теперь, увидел мальчика в конце двора, наблюдающего за ними.
   Петимат оторвала голову от плеча брата, и, перехватив его взгляд, прошептала сквозь слезы:
   - Х1ора хьан к1ант Ахьмад ву.(2)
   . . . . .
  1- Перестань, сестра, не плач. Я пока еще не умер.
  2- Это твой сын Ахмед.
   -68-
   - Ахьмад? Мел воккха а хилла? - прохрипел взволнованным голосом Шамсудин. - Вай мотт хаий цунна?(1)
   - Дера хаий, бийца а хаа, кхета а кхета. Иза исса шо кхьаччхьана хоьца 1а щлеа ву. Дада Увайс ч1аг1о ийна вара Ахьмад караваллалц ша лийха вац аьлла. Кара а вина, ц1а а валийна, ца бутт баьлча д1а велира иза.(2)
   Потом они стояли втроем, и Шамсудин, обнимая за плечи сестру и сына, долго не отпускал их, чтобы те не видели его слез, непрошено заливавшие глаза.
   К вечеру, в доме Шамсудина, стали собираться аульчане. Приходили не с пустыми руками, каждый приносил, что мог, чем был богат. Кто-то принес ягненка, кто-то дал деньги, но больше приносили съестное: сушеное мясо, козий сыр, а то и просто горку еще теплых чепелгаш. К приходу гостей Шамсудин с сыном освежевали барана и теперь мужчины сидели в отдельной комнате, угощались бараниной ( перед самым старейшим из них, седобородым, но на удивление подтянутым аульчанином Маулды, стоял поднос с отварной бараньей головой - знак особого почета и уважения), пили чай и вели неторопливый, степенный разговор. Говорили о наболевшем. О порушенных домах, которые увидели по возвращению, о размере беспроцентной ссуды, едва хватавшей на постройку жилища, о том, что негде учиться ребятишкам - старая школа совсем пришла в негодность, о том, что не плохо бы было отремонтировать подъездную дорогу к аулу и за одно привести в порядок полуразрушенный мост через речушку, по которому, не то, что ездить, ходить стало небезопасно. Но никто не спросил, никто из мужчин даже не посмел подумать, чтобы спросить у хозяина, что довелось ему пережить за долгие годы заключения.
   Уже перед тем, как разойтись, вспомнили еще об одном, может быть самом главном: о порушенном кладбище. Шли разговоры, что надгробные камни-чурты в свое время в городе Грозном были использованы для фундаментов строящихся домов, и, вроде, даже есть люди, которые могут показать эти дома. Когда все выговорились, в наступившей тишине, послышался негромкий голос Шамсудина:
   - Стоит ли удивляться порушенным святыням, если в одночасье, сорванные с родных мест вайнахи, были отправлены на вымирание за тысячи верст от земли предков, если лучшие воины отваги и чести, последовали с фронтов за своими земляками в казахстанские степи. Ничего святого, ничего правого не осталось в нелюдях, совершивших это зло. Они забыли, а может даже, и не знали главного: нельзя уничтожить народ. Невозможно поставить на колени вайнаха, только потому, что для него честь превыше всего. Он скорее умрет, чем сделает это. И еще они не знали об одном нашем богатстве и достоинстве. П А М Я Т И. Каждый из нас знает и чтит своих предков до седьмого колена. Наши предки - наша гордость, мы поклоняемся им, ибо они завещали нам помнить добро, отвечать на добро добром. Но помним мы не только хорошее. Нет такой чеченской семьи, где от отца к сыну не передавались рассказы, легенды, песни о доблестном имаме Шамиле, а маленьких детей не пугали именем кровавого генерала.(3) Не скоро зарубцуется рана на сердце чеченца после пережитого выселения. Возмущенная память никогда не позволит нам забыть это. И молчать. Об этом будут знать наши еще не родившиеся сыновья, сыновья наших сыновей.
   . . . . .
   1 - Ахмед? Такой взрослый? По-нашему знает?
   2 - Конечно, и говорит, и понимает. Он же с нами с девяти лет растет. Дедушка Увайс дал зарок, что не позволит себе умереть, пока не найдет Ахмеда. Нашел, привез и через месяц умер.
   3 - Речь идет о генерале Ермолове.
   -69-
   И, куда бы не бросала судьба чеченца, где бы не перестало биться его сердце, он будет привезен и предан земле там, где покоятся его предки. Таков закон, который мы чтим, и будем чтить. Порушенные святыни мы восстановим. Построим новые дома, краше и уютнее старых. И будем жить...
  
  
   К А К Д О Л Г О Я И С К А Л Т Е Б Я...
  
  
   После завтрака, Михайлов, покурив на палубе, вошел в каюту. Жена красилась, разложив тушь, румяны, помаду, щипчики для обработки бровей, какие-то тюбики и баночки с кремом и прочие премудрости женской косметики на столике. Он прилег, долго поправлял подушку под головой, чертыхнулся:
   - И это называется 'люкс'. Не подушка, а сбившийся комок ваты.
   - Давно пора привыкнуть к ненавязчивому советскому сервису, - все так же пристально рассматривая себя в зеркале, поворачивая при этом голову из стороны в сторону, отозвалась жена. - Хорошо, хоть перед глазами никто не мельтешит, помнишь, как показывал Мягков в картине 'Ирония судьбы...' - туда-сюда, туда-сюда, - она сопроводила последние слова движением руки перед лицом, помолчав, спросила:
   - Может, все-таки, поедешь со мной?
   - Ирина, ты же знаешь, я как любой нормальный мужчина не переношу времяпровождение в очередях.
   - Значит, те, кто стоит в очередях, ненормальные? Железная логика. А фирменные джинсы, импортные кофточки, модельная обувь, которые твоей жене достаются многочасовыми стояниями в очередях, будет носить нормальный человек, инженер-электрик машиностроительного завода.
   - Ира, не заводись, - Михайлов отложил в сторону газету 'Советский Спорт', одолженную у соседа по каюте. - По всему видно, что такой промысел тебе доставляет удовольствие. Я представляю, как загораются твои глаза в преддверии вопросов: 'Что выбросили? Какой у Вас номер? А чьи? Югославские?!'
   - Помолчал бы, - Ирина окинула мужа снисходительным взглядом, - сам-то, чем собираешься заниматься?
   'Что это она? Неужели догадывается?'
   - Поскольку Третьяковка закрыта, махну на Старый Арбат.
   Он пристально посмотрел на жену. 'Поверила ли?'
   Та в ответ только вздохнула:
   - Я у тебя мировая жена. Другая бы устроила скандал, а может даже и закатила истерику, только не я. Послушай, Михайлов, а эта томная блондинка, как ты ее называешь, из соседней каюты, вчера рассказывала, что у нее на теплоходе 'Александр Суворов' отдыхали хорошие знакомые. Представляешь, как она им завидовала. Красавец теплоход, не чета нашему.
   - А чем 'Сергей Кучкин' хуже? Там что, подушки из лебяжьего пуха были?
   - Далась тебе, эта подушка.
   - И прошел бы наш 'Кучкин' в любом пролете того моста через Волгу.
   - Хорошо хоть, мы выходили из Ульяновска первыми и не видели всего ужаса. Я бы этого не пережила. Просто сошла бы с ума. Бедные люди. Кто-то отдыхал в каюте, кто-то смотрел кинофильм в кинозале, кто-то танцевал на танцплощадке и вдруг... Все срезало, как бритвой. Как ты думаешь, это случайность? А может диверсия?
   -70-
   Михайлов пожал плечами.
   - Давай, о чем-нибудь приятном.
   - У меня с утра сегодня дурное настроение. Я плохо спала, всю ночь снились какие-то кошмары. Что-то томит меня, гнетет.
   'Вещун бабье сердце', - подумал он, но жене сказал:
   - Сейчас займешь пару очередей, и в беготне все, как рукой снимет.
   Она тряхнула светлыми волосами, посмотрела в зеркало оценивающим взглядом.
   - Ладно, Михайлов, вроде, ничего. Отвернись, мне надо переодеться.
   - Ирина, мы живем с тобой уже шесть лет, - проворчал он, однако послушно повернулся на бок.
   - Женщина, даже для родного мужа, должна хоть чуть-чуть оставаться загадкой. Тайной, если хочешь.
   - А для другого мужчины?
   - Тайной в квадрате, покрытой мраком. - И через какое-то время. - Готова, поворачивайся. Как ты меня находишь?
   - Ты тайна в кубе.
   - Слушай, а они ведь не муж и жена.
   - Кто?
   - Ну, эта томная блондинка и парень, у которого ты одолжил 'Советский Спорт'.
   - С чего ты взяла?
   - Михайлов, ты ужасно не наблюдательный, - улыбнулась Ирина. - Обрати внимание, как они смотрят друг на друга. А как он нежно держит ее за талию, когда они танцуют?
   - И что же не так? А может, они поженились и отправились в свадебное путешествие? - высказал предположение Михайлов на полном серьезе.
   - Нет, девяносто пять процентов гарантии, даже больше, девять, они любовники. У нее глаза незамужней женщины.
   - Это как же по глазам можно определить, замужем женщина или нет?
   - Это надо чувствовать, понимаешь? Чутье иметь. Вот ты мне скажи, ты бы смог так?
   - Как?
   - Ведь он семейный человек, скорее всего у него неглупая, приятненькая жена, у них даже может быть ребенок.
   'Что, это уже под меня? Чует? Догадывается? Знает? Если да - откуда?'
   - Ирина, по-моему, ты начиталась Конан Дойла и в тебе просыпается Шерлок Холмс в юбке.
   - Шерлок Холмс тут ни при чем. Так, - она поправила прическу. - Где же сумочка? Ага. Деньги здесь, косметичка здесь. Все. До вечера. Целоваться не будем. Не задерживайся.
  
  
   . . . . .
  
  
   Такси ждать, долго не пришлось. Михайлов сел, назвал адрес.
   - И, пожайлуста, шеф, как можно быстрее. Плачу двойной счетчик.
   Где-то минут через двадцать такси въехало во двор девятиэтажного дома, Михайлов расплатился, как и обещал, и вышел.
   - Подождать? - спросил его таксист, но Михайлов, не оборачиваясь, отрицательно помахал рукой.
   Он направился к подъезду и был приятно удивлен, поняв, что нужная ему квартира
   -71-
  находится именно в нем. Поднявшись на второй этаж, опять- таки, понял, нужная квартира на пятом этаже. Вот и она. Рука потянулась к кнопке звонка и застыла. Нет. Надо отдышаться. Михайлов набрал полную грудь воздуха, выдохнул. 'А если откроет кто-то другой? Мать, скажем? Так. Успокоился'. Палец давит на кнопку. Нежная трель слышится внутри. Никто не подходит. Он выдержал паузу, позвонил еще раз. Безрезультатно. 'Что дальше? Позвонить соседям? Неудобно. Да и что отвечать, если спросят кто я'.
   Он развернулся и неторопливо стал спускаться вниз. На улице присел на лавочку у подъезда. Закурил. 'Семнадцать лет прошло. Сколько всего было за эти годы? И хорошего, и плохого. Вот уже шесть лет, как я семейный человек. Растет дочь. Все, вроде бы, как у людей. Квартира в центре города. В квартире приличная мебель, ковры, паласы. Все, что необходимо для уюта. Неплохая работа. Машина. Дача. Но не было, пожалуй, ни одного дня, чтобы я не вспомнил о ней. Какая же это невыносимо тяжелая ноша: жить и помнить, помнить и жить. Все-все. До мельчайших подробностей. От первой минуты, когда увидел ее там, в ресторане и влюбился с первого взгляда и до той, последней, когда звенящим, но таким потерянным голосом, тонувшем в шуме перрона, прокричала она свой адрес, а я слушал обрывки слов, цифр и с ужасом чувствовал, как холодеет все внутри, потому что рвалась ниточка счастья, ниточка любви. Поначалу никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Просто не хотелось жить. Жизнь потеряла смысл. Судьба щедро бросила в руки драгоценный подарок, бросила легко, и так же легко отобрала. Ну, в чем я виноват? В том, что внезапно нахлынувшая любовь вскружила голову, да так, что даже не подумал о таких жизненных условностях, как ее адрес? Или как зовут ее мать? Первые часы, дни, недели отчаяния были самыми тяжелыми, потому что жил еще свежими воспоминаниями о любимой, жил ее голосом, стоящим в ушах, ее улыбкой, отчетливо видимой, стоило только прикрыть глаза. И вообще, стоило только прикрыть глаза, и видел ее всю: красивую, желанную, единственную. Однажды поймал себя на мысли, что так можно сойти с ума, что именно так, зацикливаясь, уединяясь от мира, погружаясь в себя, люди, наверное, сходят с ума. Тогда-то я и сказал сам себе: 'Я не верю, что все потеряно, и найти ее невозможно. Я НЕ ВЕРЮ...'
   - Я не верю своим...глазам. Я не верю...
   'Откуда этот голос? Это же ЕЕ голос. Кто это стоит передо мной? Господи! Неужели?'
   Он поднимает голову. Комок перехватил горло. Нечем стало дышать. Тело напряглось и оцепенело. Он не может даже пошевелить рукой. Какое-то время ему понадобилось, чтобы пересилить себя и подняться. С каким трудом это далось ему. Ее лицо близко-близко. Чуть припухлые маленькие губы. Этот удивительный разрез глаз. Едва заметные морщинки вдоль них. А так ведь совсем не изменилась.
   - Как долго я...искал тебя, - выдавил он, - как...долго.
   Они молча смотрели друг на друга. Не опуская глаз, не отводя взгляда. Ему захотелось прикоснуться к ее щеке ладонью. Но где взять силы, чтобы поднять руку? Сил не было даже, чтобы стоять. Ноги подкашивались. Он часто мысленно представлял их долгожданную встречу. Даже сегодня, когда мчался к ней в такси. Представлял, как бросятся они друг к другу, как он подхватит ее и закружит, как опустит потом на землю, как губы сами приблизятся к ее губам, и пусть попробуют его осудить те, кто станет свидетелем этой встречи, ибо, как можно судить за длинные, бесконечно длинные ночи без сна, за мир, потерявший краски и ставший бесцветным, за мокрую по утрам подушку, за раннюю седину на висках.
   Он увидел, как шевелятся ее губы. Она что-то говорит, но ее слова не доходят до сознания. Он вопросительно смотрит на нее.
   - Что?
   -72-
   - Я спрашиваю, как ты меня нашел?
   - Не сейчас, дай мне сначала вволю насмотреться на тебя.
   - Я постарела?
   - Ну что ты. Ничуть.
   - Так уж и ничуть. А ты изменился, стал солидным, обзавелся сединой. Но тебе это к лицу. Пойдем?
   - Куда?
   - Смешной. Ко мне, конечно, куда же еще? Сегодня ты мой гость.
   - Может, в кафе, где-нибудь поблизости, или ...
   - Никаких кафе, никаких 'или'. Сегодня ты мой гость, Саша.
   Они вошли в подъезд.
   - Как же ты, все-таки, нашел меня? - Ирина остановилась, обдала его жарким дыханием.
   - На работе, мой приятель, дал почитать газету 'Сельская Жизнь'. Там часто печатают дельные советы для дачников и огородников.
   - Ты стал дачником?
   - Еще каким! Сказываются сельские корни.
   - А чем ты занимаешься?
   - Я инженер-электрик, работаю на машиностроительном заводе.
   - А я бегу по улице. Афиша. Нет, опять не Александр Михайлов. Ну, и что 'Сельская Жизнь'? - она улыбается.
   - Это же твоя газета?
   - Да, моя.
   - А в ней я нашел статью, написанную тобой, заведующей отделом. Не поверишь, мой дачный сосед как-то обмолвился, что его племянник живет в Москве, работает корреспондентом 'Сельской Жизни'.
   - Как фамилия племянника?
   - Перевезенцев. Анатолий Перевезенцев.
   - Есть такой. Работает под моим началом. Саша, это напоминает мне сюжет надуманного детектива.
   Она начала подниматься вверх.
   - А ты знаешь, я прилетала в твой Грозный.
   Теперь он останавливается.
   - Когда, Ирина?
   - Где-то месяца через три, как мы расстались, точнее в середине июля. Саша, а ты не расслышал адрес?
   Михайлов опустил голову.
   - Я так и поняла. Мы с тобой бросились в омут любви и совершенно позабыли о мелочах жизни. За что и поплатились.
   - Ира, ты сказала, что была в Грозном?
   - Да, прилетела, села в автобус 'семерка', доехала до гостиницы. В ресторан было идти еще рано и я пошла по проспекту Победы в надежде отыскать лавочку, на которой когда-то мы сидели. Кажется, я ее нашла. Присела. И тут опять, как в дешевом детективе - по проспекту идет Яков Моисеевич. Тогда я еще не знала, как зовут твоего маэстро, но узнала в нем пианиста. Представляешь, и он меня узнал. Остановился. 'Здравствуйте, прелестное создание! Может, Вы мне подскажите, где искать Александра?' Я удивленно посмотрела на него: 'Что значит искать?' 'А то, что он ушел из ресторана'. 'Ушел?' - у меня все оборвалось внутри. 'Ушел-ушел. Так не подскажите, милое дитя, где его найти?' Я ему все рассказала. И чем больше он меня слушал, тем больше округлялись
   -73-
  его и, без того огромные, глаза. Я поведала ему про твою тетку. Смотрю, он оживился. 'Что же Вы молчите, - говорит, - о самом главном. Тетка в Облсовпрофе работает? А мы сейчас мигом туда!'
   Прибежали в Облсовпроф, обратились в отдел кадров. Объясняем, фамилии не знаем, но знаем, что она женщина предпенсионного возраста, ездила на курорт в апреле, живет на проспекте Побе...
   -...Ира, тетка жила на проспекте Революции. Мы перебегали двор, помнишь?
   - Помню дождь, помню жуткую темень двора, помню твою сильную руку, сжимающую мою кисть, Саша... Ну вот, кадровичка набирает какой-то номер, спрашивает: 'Катя, не помнишь, кто у нас в апреле ездил на курорт в Пятигорск?' Катя отвечает, да, два человека, называет мужскую фамилию и фамилию женщины, которой чуточку за тридцать.
   - Ах, тетка-тетка, - Михайлов покачал головой. - Скорее всего у нее был очередной роман, и ни на какие 'воды' она не ездила.
   - А почему надо было бросать квартиру, оставлять на хозяйстве тебя?
   - Это у нее называлось 'сменой обстановки'. Подальше от всевидящего соседского ока.
   - Словом, из Облсовпрофа мы вышли ни с чем. Яков Моисеевич не унывает: 'И так, что мы имеем, золотце? В апреле месяце в отпуске находилось еще два человека. Но и эти женщины не могут быть тетками Михайлова. Значит, либо тетка не работает в данной организации, либо работает, но поиск ее затруднен, потому как мы не знаем ее фамилии. Оставляем Облсовпроф, как запасной вариант. Завтра с утра начинаем перерывать все общежития и нашего Михайлова все равно найдем!' 'А что значит - запасной вариант?' - спрашиваю я. 'А это значит, - поясняет Яков Моисеевич, - что если поиски по общежитиям зайдут в тупик, в Облсовпрофе, на 'Доске объявлений', появится бумага, на которой черным по белому будет написано, что Министерство Культуры ЧИАССР разыскивает родственников Александра Михайлова. И номер телефона, куда надо позвонить. На сегодня все, мне пора на работу, ты же, златокудрая, сейчас пойдешь к моей Фирочке, она тебя накормит, отдохнешь. Я ее по телефону предупрежу'.
   На следующий день мы стали мотаться по общежитиям. Где мы только не были, куда только не ездили. Нет, нигде тебя нет!
   - Ира, а на Северной улице были?
   - Погоди, дай припомнить. Ну, как же, конечно, были. Там же общежития машиностроительного завода 'Красный Молот'.
   - Северная восемнадцать, общежитие кирпичного завода.
   - Нет.
   - Это был июль?
   - Да, середина.
   - В середине июля меня там вы бы не нашли. В это время я был здесь, в Москве.
   - Как?
   - Я приезжал в Гнесеновское училище. Искал твою маму.
   Ирина почти вплотную приблизилась к нему.
   - И? Что же ты молчишь, Саша? Говори.
   - Преподаватель Муромцева там никогда не работала.
   - Саша, милый Саша. Мама при регистрации брака с папиного согласия оставила свою девичью фамилию. Волкон. Я же рассказывала: Волконские - Волкон.
   - Откуда же я мог знать. Слушай. Волконские, Трубецкие... Это что?
   - Помнишь, ты назвал меня царицей?
   - А ты поправила - княжна.
   -74-
   - Все помнишь. Думала, потом расскажу, да не довелось. А что мы с тобой стоим, пойдем.
   Они начали неторопливо подниматься по ступенькам.
   - Саша, а ты был на похоронах Якова Моисеевича?
   - Нет, я узнал о его скоропостижной кончине из некролога в местной газете 'Грозненский рабочий'.
   - Знаешь, я о чем думаю? Если бы не эта беда, он нашел бы тебя. Он клятвенно обещал мне. И еще сказал: 'В награду за то, что я найду нашу бесценную потерю, на вашей свадьбе, несравненная, я буду твоим посаженным отцом!'
   - Не судьба.
   - Саша, а почему ты, все-таки, ушел из ресторана? Яков Моисеевич рассказывал, но причем тут твой отец?
   - А все было так, - начал Михайлов и они снова приостановились. - Однажды утром, просыпаюсь у себя в общежитии, а рядом сидит мой отец. Я глазам не поверил. Поначалу подумал, все это мне снится. Спрашиваю: 'Случилось, что-нибудь?' 'Нет, - отвечает, - дома все хорошо, а вот у тебя, случилось!' 'А что не так?' 'Ты, - спрашивает, - давно занимаешься ресторанным промыслом?' Так и сказал - ресторанным промыслом. Я ответил и в свою очередь спрашиваю: 'А что?' 'А то, - говорит отец, - пока эта трясина не засосала тебя окончательно, бросай, еще не поздно'.
   Маленькая предыстория. На хуторе жила у нас семья. Мать - фельдшер, отец - бухгалтер в колхозе. Было у них двое детей. Сын хорошо рисовал, закончил Строгановку, стал работать художником-дизайнером в Ленинграде. А дочь, почти моя ровесница, сколько я ее помню, все время мечтала стать актрисой. В школьном драмкружке она играла ведущие роли. И как играла! Сельские жители всегда принимали ее на 'ура!' Три раза поступала во ВГИК. Безуспешно. Уехала в Курск, стала работать в ресторане. А теперь, представь, Ирина, по хутору пополз слушок, Валька в ресторане танцует! Потом сплетня облегчает ее одежды до 'танцует полуголой', и, наконец, полностью избавляет от них. Я не знаю, что чувствовали и как переживали родители Валентины. Но я хорошо знаю психологию сельских людей. Если человек зашел в ресторан, значит у него в кармане нечестно заработанные деньги. Как до отца дошла информация, что я пою в ресторане, догадаться не трудно. Теткина работа. Хотела порадовать родителей, а вышло все с точностью до наоборот.
   Отец спрашивает: 'Тебе за это деньги платят?' Я киваю головой. 'Сколько?' Я отвечаю. А ребята, с которыми ты работаешь на заводе, знают, где и как ты подрабатываешь по вечерам?' Я отрицательно качаю головой. 'А они могут себе позволить гулять в ресторане?' Я молчу. 'Значит, - делает заключение отец, - на честно заработанную зарплату сильно не разгуляешься. А кто может себе это позволить? Или тот, кто много зарабатывает, или тот, кто живет нечестным трудом. За свою работу в ресторане ты получаешь нехорошие деньги, на которых, может быть, даже чья-то кровь'.
   - Какая дремучесть, - выдохнула Ирина и тут же спохватилась, - прости.
   - То же самое сказала в свое время и тетка, - вздохнул Михайлов.
   - Саша, мы так никогда не дойдем до квартиры. Все. Больше ни слова. Пойдем.
   Они поднялись на пятый этаж. Ирина достала из сумочки ключи, щелкнул замок.
   - Вот здесь я и живу, проходи, - она включила свет в прихожке, захлопнула входную дверь. - Направо туалет, ванная, прямо кух...
   - ... налево зал. Ирина, - Михайлов повернулся к ней, - ты можешь не поверить, но я так счастлив, что нашел тебя. Не спрашивай, как я жил все эти годы. Я не жил. Я поднимался по утрам, потому что надо было подниматься, пил чай с бутербродом и спешил на
   -75-
  работу. Как все. После работы бежал в институт, потому что так делали многие. В редкое свободное время ходил в кино, театр, филармонию. И все это, как бы, автоматически. Не было дня, чтобы я хоть мельком не вспомнил тебя, не подумал о тебе. Может это и спасло: жил воспоминаниями, чтобы не сойти с ума от одиночества. На девушек и женщин смотреть не мог. Ну, кто они, в сравнении с тобой? Ты была и остаешься для меня цари..., прости, княжной, и только вот сейчас начинаю приходить в себя. Словно, из темени попадаю на свет, глаза, правда, еще не привыкли к этому свету, но на душе такое облегчение - гора с плеч. Дышать стало легко. Потому что все это время любил, потому что все это время люблю...
   Они стояли рядом, они стояли близко, глаза в глаза. Она смотрела на него, и он читал этот взгляд, который говорил больше, чем все его слова, которые он сказал и которые еще скажет.
   Она тихо спросила:
   - Саша, ты голоден? Прости, такова проза жизни.
   - Нет.
   - А если честно?
   - Немного.
   - Тогда быстро в ванную, мой руки, а я на кухню.
   - Ты научилась готовить?
   - Не-а, - она отрицательно покачала головой и рассмеялась. - Все помнишь. Нет, Саша, я неисправимая москвичка, а это значит: по утрам кофе на бегу, обед в столовке, вечером на скорую руку полуфабрикаты. Иди, мой руки.
   Когда он вышел из ванной, она только расставляла тарелочки на столе. Он помог ей открыть банку с салатом, рыбные консервы, нарезал батон.
   - Что будем пить? - вопросительно посмотрела она на него.
   Он залюбовался ею, немного озабоченной накрытием стола и такой домашней, в пестром нарядном переднике.
   - А что есть в доме?
   - Пойдем, выберем.
   Он прошел вслед за ней в гостиную комнату. Она открыла дверцу секретера.
   - Выбирай. Вино из Грузии 'Саперави', шампанское, водка 'Посольская', молдавский коньяк.
   - Ирина Сергеевна, - покачал головой Михайлов, - а как же 'сухой закон'? Лозунг 'Трезвость - норма жизни!' Или Вы не поддерживаете политику Партии и ее Политбюро?
   - Саша, какая норма жизни? Ты что, не знаешь, что творится в винно-водочных отделах в часы распродажи горячительных напитков? Это же издевательство над народом. Людей превратили в скот, поставили в очередь, заставили дышать друг другу в затылок. А что говорят в этих очередях, ты слышал? А драки, потасовки? Хотя, что я тебе рассказываю? Сам знаешь, не хуже моего. Но это только начало. Лозунги, призывы - ни больше, ни меньше - прикрытие. Удар направлен на развал и без того нуждающейся в укреплении экономики. Не хочу быть Пророком, боюсь им быть, и дай-то Бог, чтобы я ошибалась, но нас ждут большие потрясения. Развал экономики, это развал страны. А начинается все с топора, занесенного над ни в чем неповинной лозой сортового винограда.
   - Да ты что, Ирина?
   - Да-да, Саша. Ладно, мы отвлеклись. Так что будем пить? - она посмотрела на него и, перехватила его взгляд, обращенный на фотографию на стене. - Это моя мама. Она умерла три года назад.
   - Ты так похожа на свою мать. А кто этот бравый суворовец? - указывая на портрет,
   -76-
  висящий рядом, спросил Михайлов.
   - Мой сын.
   - Ты замужем? - как-то настороженно спросил он.
   - Я была замужем три раза.
   - Ого! Ну-ка, ну-ка?!
   - Да, - улыбнувшись, пожала она плечами. - О первом своем браке я тебе рассказывала. Вторым мужем считала всегда тебя. А третий брак... Саша, покажи руки.
   - Это еще зачем?
   - Ну, покажи-покажи. Нет, ладони. Сильные мужские руки. Только почему у инженера такие мозоли?
   - Я же дачник.
   - Прости, я выпустила из виду. Так вот. У третьего моего мужа были всегда холодные почему-то руки и постоянно потные. Бы-р-р-р-р! Не хочу вспоминать. Терпеть не могу, когда мне дарят цветы...
   - ...лысых мужчин, - Михайлов погладил пышную шевелюру.
   - И когда меня поздравляют с Новым Годом и днем Рождения.
   - А этот мальчик, он?.. - Михайлов замялся, но Ирина его опередила.
   - Аркадий? Нет, Саша, он не твой сын. Ты это хотел спросить? Выбирай, что будем пить.
   - Все равно.
   - Тогда коньяк. Конечно, это далеко не 'Эрзи'...
   - ...помнишь?
   - Живу и помню, помню и живу. Пойдем за стол.
   Он разлил по стопочкам, спросил:
   - За что первую? - и сам же ответил, - за нас!
   Подхватив вилкой кусочек моркови из салата, он снова спросил:
   - Ира, ты куришь?
   - Изредка. Ты кури, я сейчас пепельницу подам.
   Михайлов закурил, выпустил клуб дыма.
   - Ты можешь мне не поверить, но после неудачной поездки в Москву, я написал три письма. Первое в 'Правду', второе в 'Комсомольскую правду', третье в 'Известия'. Я собирался писать во все центральные издания. 'Труд', 'Советская Россия',..
   -... 'Сельская жизнь', - вставила она.
   - Кто же знал, Ирина, кто же знал. И вот, однажды, возвращаюсь с работы, а в общежитии, на вахте меня поджидает представительный дядечка. Назвался сотрудником органов безопасности, предъявил удостоверение и спрашивает, зачем я разыскиваю Муромцеву Ирину Сергеевну? Я отвечаю, потому что люблю этого человека и очень хочу найти. Он мне, мол, существуют определенные организации, которые занимаются этими вопросами. Я, возьми и ляпни, у вас солидная организация, вот и помогите мне. Он так нехорошо посмотрел на меня и посоветовал не валять дурака.
   А потом мне в голову пришла мысль, настолько обнадеживающая, что я даже уверовал в нее. Взять отпуск, ехать в Москву и прочесывать все улицы с домом номер сорок.
   - Саша, милый, - выдохнула она, - иголку в стоге сена легче найти.
   - В течении года я копил деньги, брал отпуск и отправлялся на поиски. Подходил к бабушкам, женщинам, молодым людям, словом, к жильцам домов номер сорок.
   - И что ты спрашивал?
   - Не проживает ли в вашем доме журналист Муромцева Ирина?
   - С ума сойти.
   - Ты не поверишь, что я почувствовал, когда однажды, это хорошо помню, была моя
   -77-
  третья поездка, одна бабушка указала подъезд и даже номер квартиры, где проживает журналист Муромцева. Я сорвался с места, мигом в подъезд, бабушка что-то кричит вслед, да какой там! Наверх. Через три ступеньки. Вот она квартира, вот. Не переводя дыхания, нажимаю на кнопку звонка. Не открывают. Тут лифт подходит. Бабушка. Спрашивает, зачем мне нужна журналист Муромцева? Я ей выложил все как есть. Она меня выслушала и заявляет, дескать, Муромцева замужем. Я спрашиваю ее: 'Как Вас зовут?' 'Екатерина Семеновна', - отвечает. 'А меня Саша, - говорю. - Мне, Екатерина Семеновна, надо на мою Ирину только посмотреть, хоть издали, хоть краешком глаза. Я сразу пойму, счастлива она, или нет? И если только увижу, что нет...' 'Ты, Саша, успокойся, - говорит мне бабушка, - пойдем вниз. Посидим, поговорим'. Спустились вниз, сели. Она спрашивает: 'Так ты уже третий раз в Москве?' Я киваю. 'А где останавливаешься?' 'Да, как сказать, - помялся я, но ответил честно, - на вокзалах. На гостиницу денег не хватает...'
   - Господи, Саша.
   - Было, Ирина, было. Бабуля тоже заохала. Стала внушать, что журналист Муромцева с мужем живет хорошо, ладно, что ребенок у них. Что муж большим начальником на заводе работает. 'Да вот он и сам подъехал'. Правда, выходит из машины мужчина с маленьким ребенком на руках, а я его увидел, не поверишь, Ирина, облегченно вздохнул. Мужик-то лысый. Здоровый, симпатичный, но лысый. Проходит мимо, поздоровался с Екатериной Семеновной, а та, возьми, да и спроси: 'А что это, Пал Палыч, Вашей супруги давно не видно?' 'Она в командировке', - лысый отвечает.
   И тогда предложила мне бабуля, эта добрая душа, пожить у нее. Как-то на третий день, утром, пьем чай на кухне, она подходит к плите за чайником, смотрит в окно и говорит: 'Вон, Муромцева приехала!' Я к окну. 'Где?' - спрашиваю. 'Да к подъезду подходит'. 'Так не она же это, не моя Ирина'.
   С тех пор, всякий раз приезжая в Москву, я останавливался у Екатерины Семеновны. И так продолжалось одиннадцать лет.
   - Этого не может быть.
   - Все может быть в нашей жизни, Ирина, все. Правда, после окончания института была мысль переехать в Москву. Останавливало только одно. Вдруг ты замужем. И счастлива. Что потом? Давай выпьем, а то я все говорю, говорю.
   Он снова разлил по стопочкам.
   - Теперь за что? - поднял он глаза на нее.
   - За встречу.
   Он выпил, не закусывая, закурил.
   - Ира, а почему ты не спрашиваешь, есть ли у меня жена, дети?
   - Ты уже вплотную подошел к этому, не так ли?
   - Так. Тетка о моих поездках не знала. Да и никто не знал. Кому это было интересно, кроме меня? Однажды вечером звонит. Я еще в институте учился. Спрашивает, как у меня со временем сегодня? Отвечаю, что относительно свободен. Тогда приезжай, говорит. Приезжаю. А у нее девица в гостях. Ничего, даже можно сказать, симпатичная. Я все понял. Обидеть девушку неудобно, надо что-то придумать. Познакомились, выпили шампанского. Я сделал вид, что у меня заболел живот и в туалет. Раза три сбегал, посижу, воду спущу, руки помою, только за стол и опять назад. Потом прилег, хочешь-не хочешь, пришлось таблетки пить, из рук тетки. Позже она отчитала меня по-родственному, а я ей ответил, что все амурные вопросы буду решать сам. Однако, она не успокоилась. Звонит как-то в воскресенье. Захворала. Приехал. Тетка здорова. Картина та же, только героиня другая. Ну, что ты будешь делать? Я спрашиваю, есть ли водка в доме? Тетка, смотрю,
   -78-
  довольная, засуетилась, рюмочки подает. Я себе фужер придвинул, тетка незаметно пальцем погрозила. Я ей - все будет в норме! Выпил фужер, сделал вид, что меня развозит, для убедительности тарелку разбил, начал собирать осколки, специально и фужер опрокинул. Смотрины были сорваны, и влетело мне от тетки, ни столько за дурачество, сколько за разбитую посуду. Ира, - неожиданно спросил он, - а ты не помнишь, как ты встречала Новый 1982 год?
   - Как всегда, с мамой и сыном.
   - А я тот год встречал у приятеля, бывшего сокурсника, на даче. У него отец был обкомовским работником. Дача шикарная. Гостей было, где-то десятка полтора, из них четыре супружеских пары. Веселились, пили, пели, дурачились. Часам к трем устали. Гости начали расходиться по комнатам, на ночевку. Я помог жене приятеля прибраться со стола, помыть посуду, а потом так и остался у камина, придвинув к нему кресло. Подбросил дрова в камин, укрылся пледом, и уже было задремал, как вдруг услышал скрип открывающейся двери. Вошла женщина. Я знал, что ее зовут тоже Ириной. Она подошла ко мне, убедилась, что я не сплю, извинилась, сказала - потеряла сережку. И добавила: 'Простите, я никогда не посмела бы войти сюда, если бы знала о Вашем присутствии здесь'. Я включил свет, сережку мы нашли относительно быстро, но по всему было видно: уходить ей не хотелось. Я придвинул второе кресло к камину, отдал ей свой плед. Мы разговорились. Неожиданно, глядя на языки пламени, она обмолвилась:
   - Не могу понять одного. Вы танцевали со всеми и ни с кем.
   - Я же не виноват, что современные танцы позволяют это, - попробовал отшутиться я.
   - А танго?
   - Не знаю, как другие мужчины, но я болезненно отношусь к отказам дам танцевать со мной.
   - А вот тут Вы говорите неправду. Зачем? Вряд ли кто из сегодняшних дам отказал бы Вам.
   - Даже Вы?
   - Даже я. А хотите правду? - Она заинтересованно посмотрела на меня. - Мне в Вас не нравятся Ваши глаза. Они такие грустные, даже когда Вы улыбаетесь.
   - Вы психолог?
   - Нет. Учительница. Филолог.
   И вот тогда, не знаю почему, я рассказал ей историю нашей любви. Наверное, захотелось поделиться наболевшим, тем, что скопилось на душе за долгие годы. Знаешь, Ирина, что она мне сказала, когда выслушала: 'Я бы позавидовала Вам, если бы не несколько обстоятельств. Ваши поиски затянулись и еще неизвестно, закончатся ли они положительно. И потом. Как долго они еще продлятся? Все это время Вы живете не на Земле, а витаете где-то там, за облаками. И, наконец. Вы считаете себя счастливым человеком и одновременно глубоко несчастным, потому что смысл Вашей жизни сводится к одному - найти любимую. А завтра может случиться так, что Вы устанете от одиночества, и в Вашем доме появится женщина, которую Вы назовете женой. Да погодите качать головой. Жизнь - непредсказуемая штука. Никто не знает, что с нами будет завтра, через неделю, через год. И вот тогда не придется ли Вам раздваиваться? Не будет ли Ваша первая любовь незримо стоять между Вами и супругой? Вы спросите, почему я так говорю? Потому, что моя жизнь, чем-то напоминает Вашу. Пять лет назад мой муж погиб в автомобильной катастрофе, а мы ведь не прожили и полгода. Как я не хотела этой машины. Как она нам трудно далась. Влезли в долги, которые потом я отдавала еще три года. Да Бог с ней, с машиной. Я потеряла человека, которого безумно любила. Его не стало и белый свет оказался не мил. Сколько мужчин пыталось ухаживать
   -79-
  за мной, сколько было предложений. Всякий раз память о моем Саше останавливала меня.
   Я пристально посмотрел на нее, когда она закончила.
   - А ведь Вы тоже слукавили, когда сказали, что не знали о моем присутствии здесь, в гостиной? Но не в этом суть. Мне думается, Вы никогда бы не пришли сюда, пригласи я Вас хотя бы раз на танго, или оказал пусть даже малейшие знаки внимания. Не так ли?
   Она, едва заметно, кивнула головой. Вот так, Ирина, как это не больно тебе слушать и слышать, встретились два одиночества. Мы проболтали с ней до утра, а когда после застолья, всей компанией поехали на площадь Революции, где стояла главная елка, она незаметно исчезла.
   В следующий раз мы встретились на Первомайские праздники, сразу после демонстрации. Постояли. Поговорили, как старые добрые знакомые, и, когда уже расходились, она предложила составить ей компанию, вернее пару, на завтрашней маевке. Маевка проходила в Тыртовой роще, на берегу реки Сунжа. Я легко вписался в компанию, мы ели шашлыки, пели песни под гитару, танцевали под транзисторный приемник. А к вечеру, ее приятельница с мужем, пригласили всех пить пиво, благо жили они недалеко от рощи. Потом я поехал ее провожать. Мы стали встречаться, а осенью поженились. Прости, все это больно слушать...
   - Было бы гораздо больнее, если бы ты умолчал об этом. Ничего не поделаешь, Саша, это жизнь. Не все в ней бывает так, как нам этого хочется. Скажи мне теперь вот что. Ты ушел из ресторана и ...
   - Да, Ирина, и точка. Что об этом говорить. Возомнил себя знаменитостью, а на самом деле... Хотя. Купил гитару, приятели показали несколько аккордов и теперь каждую субботу с девятнадцати до двадцати одного часа я пою под гитару. Как ты понимаешь, для души.
   - Как жаль, что сын забрал гитару с собой. Он сейчас в отпуске и на неделю отправился с друзьями путешествовать по реке Москве на лодках.
   - Он поет?
   - Сносно поет, сносно играет.
   - Послушай, сколько ему?
   - Подсчитываешь? Не надо, Саша, я же сказала.
   - Хорошо, не буду. Я не смог после твоего отъезда найти кассету со своими записями.
   - Ты же подарил ее мне. Это единственное, что от тебя осталось. Хочешь послушать?
   - Если можно.
   Они прошли в гостиную. Она быстро отыскала кассету. Включила магнитофон. Чарующие звуки 'Волшебной лампы' заполнили комнату. Он подошел к ней. Поклоном головы пригласил на танец. Она ответила легким кивком.
   - Ты в командировке?
   - Нет.
   Она пристально посмотрела ему в глаза. Враз изменившимся голосом прошептала:
   - Значит...
   - Совсем не то, что ты думаешь. Я в отпуске. На речном вокзале стоит теплоход 'Сергей Кучкин'. Мы с женой завершили первую часть путешествия от Астрахани до Москвы.
   - Вам можно позавидовать, - облегченно вздохнув, тихо проговорила она.
   - Да, на мой взгляд, это самый лучший отдых. Море, с его душным кемпингом и однообразным пляжем приедается. Путешествовать на поезде из города в город в летнее время - сплошное наказание.
   - А я целую вечность не была на море, Саша, - она приостановилась, как-то внутренне
   -80-
  замялась, он сразу это заметил и постарался предугадать ее вопрос.
   - Ты хотела спросить, есть ли у нас дети?
   - С ума сойти, ты читаешь мои мысли.
   - Это плохо?
   Она пожала плечами.
   - Дочь четырех лет. Прелестное дитя. Перед отъездом, мы разучивали стихотворение Маршака 'Дом, который построил Джек'. Помнишь, как его читает Игорь Ильинский? Вот что-то в этом роде пробует выдавать и она. Это трудно передать словами. Это надо видеть и слышать.
   Он помолчал, улыбнулся, думая о чем-то своем.
   - Как жаль, что сейчас закончится моя, когда-то самая любимая вещь.
   - Мы можем поставить ее еще раз.
   - Хорошо, что мы еще хоть что-то можем...
   ...Московский субботний день перевалил за вторую половину. За окном, по шумной улице бежали нескончаемым потоком автомобили. По тротуару спешили по своим делам или просто прогуливались люди. Под землей мчались переполненные поезда метрополитена. А здесь, в небольшой квартире, два уставших от разлуки человека, танцевали и благодарили судьбу за счастливый миг, за святое мгновение их долгожданной встречи, и они боготворили это мгновение, стараясь не думать о том, что будет завтра, через неделю, через год. Она молча смотрела на него и он читал в этих красивых, умных , с удивительно-необыкновенным разрезом глазах отражение ее мыслей. 'Да, ты прав, тысячу раз прав. Девочке нужен отец. Ее нужно воспитать, выучить, поставить на ноги, помочь определиться в этой жизни. Это твой долг. Твоя обязанность, как отца, как человека, как гражданина. Дочь ни в чем не виновата, что так все сложилось и надо быть выше чувств, желаний, эмоций, надо суметь переступить через себя. Говорят, люди без любви не живут. Живут, Саша. Вопрос в другом. Как?'
   - Ирина, скажи пожайлуста, когда у тебя...
   - ...день рождения? - она посмотрела на него с улыбкой на губах. - Ты это хотел спросить?
   - Действительно, именно это.
   - В феврале, шестого. Ты поинтересовался для того, чтобы поздравлять меня телеграммой или праздничной открыткой. Умоляю, не надо. Я же не люблю этого. Лучше в этот день, вечером, за ужином, налей стопку и выпей за меня.
   Они танцевали, позабыв о делах, житейских заботах, находясь в плену быстро летящего дня. Там, у пристани речного вокзала стоял теплоход 'Сергей Кучкин', куда ему, Михайлову, сегодня надо обязательно вернуться, а у нее, недописанная статья, сдать которую надо в понедельник, и она рассчитывала закончить ее сегодня, чтобы завтра доработать и немного отдохнуть, просто поваляться на диване под телевизор, а теперь придется прихватить еще и ночь.
   Они танцевали, влюблено смотрели друг на друга. Они просто были счастливы. Оставим их. Не будем им мешать. Пусть еще хоть какое-то время они побудут вместе. Что ждет их впереди? Этого сейчас не знает ни он, ни она. А то страшное будущее, которое ожидает их, может и переживут они потому, что были в их жизни, жизни совершенно случайно встретившихся и полюбивших друг друга людей с первого взгляда, такие минуты и часы, такие мгновения настоящего человеческого счастья, ради которых стоит жить на этом свете...
  
   -81-
  
   ' Н Е Б Ы В А Е Т Л Ю Б В И Н Е С Ч А С Т Н О Й ...'
  
  
   Шамсудин не успеет построить нового дома. Правда, женщина, которая вскоре станет его женой, родит ему второго сына и он даст ему имя Хамзат. Пятнадцать лет заключения скажутся на его здоровье, и злая болезнь за считанные месяцы вырвет его из числа живущих. Когда силы будут уже на исходе, но сознание еще ясным, он позовет к себе Ахмеда.
   - Родственники и аульчане всегда помогут и поддержат, но ты мужчина, и, потому во всем должен рассчитывать только на себя, - говорил Шамсудин, тяжело расставляя каждое слово. - На твоих плечах остаются младенец и женщина, которая его родила. Останься голодным, а им отдай последний кусок, умри сам, а их защити, если это будет необходимо. В лагере был у меня знакомец-еврей. Он любил повторять: 'У человека можно отобрать все, но пока цела голова на плечах, никто и никогда не отберет того, что в ней!' Поэтому учись сам и постарайся выучить Хамзата.
   Похоронив отца, Ахмед уехал в Грозный. В отделе кадров машиностроительного завода 'Красный Молот', куда пришел он устраиваться на работу, ему предложили сначала подрасти.
   - Исполнится восемнадцать лет, - коротко сказал строгим густым баритоном начальник отдела кадров, крепкий мужчина с седой шевелюрой зачесанных назад волос и орденскими планками на черном пиджаке, - тогда и приходи.
   - А кто у вас на заводе больше всех зарабатывает? - наивно поинтересовался Ахмед, ничуть не смущаясь строгого начальника.
   - Сначала получи специальность, овладей ею в совершенстве, научись работать, - кадровик пристально посмотрел на подростка поверх роговых очков и недовольно задышал большим красноватым, иссеченным глубокими порами, носом.
   - Мне деньги нужны, чтобы семью кормить.
   - Иди, кормилец, иди, подрасти сначала, - махнул пухло-белой рукой кадровик.
   Первая неудача нисколько не смутила Ахмеда, и, уже через несколько дней он работал грузчиком в овощном магазине. Работа была не из легких: попробуй потаскай кули с продуктами, ящики с овощами, да мешки, и оклад ему положили не ахти какой, зато тратиться на пропитание почти не приходилось. Поселился он в нескольких минутах ходьбы от работы и того машиностроительного завода, на Заводской улице, у хозяина домовладения старика-татарина Керима, правда не в самом доме, а на заднем дворе, в небольшой сараюшной пристройке. Чтобы войти в это жилище, необходимо было преклонить голову, и, сделать два шага по ступенькам вниз. Взору представали две кровати, разделенные столом, маленькое тусклое оконце, да в противоположном углу буржуйка, для обогрева в холодное время года. И стоило такое, более чем скромное, жилье, пять рублей в месяц.
   Соседом Ахмеда оказался высокий скуластый юноша с ежиком непослушных расческе рыжих волос Сашка Карпов из города Кемерова. Услышав, что Сашка, приехал из такого далека в Грозный, Ахмед очень удивился, но что стало причиной, расспрашивать не стал и сосед, вернувшись однажды раньше обычного из вечерней школы, поведал ему следующее. С детства Сашка мечтал стать военным летчиком, точнее, вертолетчиком. Он хорошо учился в школе, занимался спортом, закалялся, обливаясь холодной водой и растираясь снегом по утрам, но в Кемерове не было аэроклуба, а ему так хотелось поступить в вертолетное училище уже с определенным запасом знаний и практических
   -82-
  навыков, которые дал бы ему аэроклуб. Матери Сашки было нелегко отпускать сына в такую даль, но встретила она человека, с которым решила связать судьбу, да как-то не заладились отношения между отчимом и пасынком буквально с первого дня, и, когда сын, однажды заявил о своем намерении уехать, поплакала и отпустила, пообещав ежемесячную поддержку в размере пятидесяти рублей.
   - А почему вертолетчиком? - спросил Ахмед, когда Сашка закончил рассказ, - они что, много зарабатывают?
   - Нельзя все жизненные ценности переводить на деньги, - сделав серьезное лицо, сказал Сашка. - Я поставил перед собой цель и своего добьюсь. А материальная сторона вопроса - это вторично.
   Ахмед не совсем понял, что такое жизненные ценности и что собой представляет материальная сторона вопроса, но углубляться в расспросы не стал, посчитав это неприличным. Он хорошо запомнил вечер, когда Сашка влетел в жилище возбужденный, раскрасневшийся и с порога выпалил:
   - Сегодня мы впервые прыгали с парашютами. Настоящими. Это что-то! Это тебе не в треке(1) с вышки. Слушай, Ахмед, давай к нам, честное слово, не пожалеешь.
   Ахмед не отказался, но и согласия не дал, и самое большое, что мог сделать Сашка, так это уговорить его пойти в вечернюю школу, хотя тот пошел учиться, разве что помня наказ умирающего отца.
   Незаметно пролетела холодная зима, а где-то в середине марта они расстались. Дело в том, что на Ахмеда обратил внимание живущий неподалеку от двадцать четвертого магазина мужик неопределенного возраста, дядя Миша, частенько забегающий за бутылкой, чтобы в одиночестве осушить ее из горлышка тут же, под горкой деревянных ящиков, подле подсобки.
   - Осуждаешь? - спросил дядя Миша как-то, держа 'беломорину' в одной руке, а в другой наполовину опорожненную бутылку 'Вермута'.
   - Да нет, - пожал Ахмед плечами, - это не мое дело.
   - Хитер, по глазам вижу, врешь. - Дядя Миша смачно сплюнул. - Ты вот тут крутишься, как белка в колесе, с утра до вечера, а что на лапу дают? Копейку, небось? А у меня, - дядя Миша пьяненько заморгал слегка осоловевшими, закисшими глазками, - к концу сезона карман тыщ-щами топырится.
   Ахмед бросил свои дела, заинтересованно посмотрел на дядю Мишу.
   - Какого сезона?
   - Так я тебе сразу и сказал, - он приложился к бутылке, выпил остаток, аккуратно поставил ее в ящик для стеклотары. - Хотя, присматриваюсь к тебе уже давно. Ничего сказать не могу - работящ! Такой бы нам сгодился.
   - Кому вам? Для чего?
   - Как это для чего? Строить, Ты, думаешь, я там тоже? - дядя Миша тыльной стороной ладони хлопнул по горлу. - Ни-ни. На пахоте - ни грамма! Хочешь, слово перед Кузьмичем замолвлю? Бугром нашим? Вот такой мужик! - дядя Миша вздернул кулак с вытянутым большим пальцем. - Тем более нам подсобники нужны.
   - А что строить? И где?
   - Отсюда не видать. Было бы здоровье, а что и где строить - найдем.
   Через несколько дней дядя Миша, как и обещал, свел его с Кузьмичем, невысоким, кряжистым мужиком с белыми, слегка пожелтевшими от табачного дыма, усами и так не идущими к этим усам черными густыми бровищами, из под которых на Ахмеда
   . . . . .
   1 - городской парк имени С.М.Кирова.
   -83-
  пристально, оценивающе смотрели темные, с легкой хитрецой, глаза.
   - Строительной специальности, конечно, никакой? - с напускной строгостью в голосе, спросил он.
   Ахмед отрицательно покачал головой.
   - Да и откуда ей быть? Дите еще. А что родители? Отпустят? Ну, чего молчишь?
   - Отца нет, а мачеха отпустит.
   - Вона как! Безотцовщина, значит. Ладно. Через неделю выезжаем. Будешь стараться, в обиду не дам, и рублем не обижу.
   До отправления поезда оставалось несколько минут, а Сашки все не было. Не появился он и тогда, когда поезд незаметно и беззвучно тронулся. Ахмед все смотрел и смотрел в вагонное окно на удаляющийся перрон, в надежде увидеть знакомую фигуру, но поезд быстро набирал ход, а потом и совсем стал все больше и больше прибирать влево.
   А Сашка тем временем подбегал к вокзалу. Надо же было случиться такому, что трамвай 'двойка', в котором он ехал, сломался и чтобы успеть попрощаться с приятелем, Сашка побежал, но не успел...
   Больше жизненные пути их не пересеклись. Правда, если бы в 1987 году, в самом начале лета, в руки Ахмеда попала газета 'Красная Звезда', он прочел бы очерк о подполковнике Карпове Александре Александровиче, как тот, будучи раненым, истекая кровью и теряя сознание все-таки посадил свою боевую машину, чем спас жизни восемнадцати десантников, за что и был награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно...
   Через неделю Ахмед, с бригадой 'шабашников', приступил к строительству Дома Культуры в колхозе 'Рассвет коммунизма', затерявшегося в бескрайних просторах Оренбуржья. Работа была не мед. От зари до зари, с редкими выходными, и то, как правило, приходящиеся на непогожие, дождливые дни. Ахмед хватался за любое поручение с рвением, присматривался, прислушивался.
   - Гляди, паря, жилу не сорви, - перекуривая на ходу, сказал как-то Кузьмич, глядя, как Ахмед поднимается по трапу на 'козлы' с двумя ведрами раствора.
   - Ничего, Ахмедка, - подмигнул парню дядя Миша. - не бойсь. Поначалу не сорвал - теперь не бойсь. Бог милостив. Ну-ка, подмени меня. Я по нужде сбегаю, а ты ряд к моему приходу пройди.
   Домой засобирались к Ноябрьским праздникам.
   - Доволен? - спросил Кузьмич, глядя, как Ахмед старательно пересчитал свою долю, завернул деньги в обрывок газеты и положил в карман.
   Ахмед кивнул, а сам в это время прокручивал мысль: 'Две такие ходки еще и можно приличный дом в Грозном купить!'
   В четвертый сезон Ахмед набирал бригаду уже сам - Кузьмич скоропостижно скончался в середине зимы. Дядю Мишу не взял.
   - Я ж тебя к делу пристроил, я ж тебя угол научил выводить, я ж.., - плаксиво выговаривал тот, услышав резкий отказ.
   - Не обижайся, дядя Миша, - стараясь не смотреть в глаза, готовому расплакаться мужику, отрезал Ахмед. - Мне трезвенники нужны. Я даже из своих не всякого возьму. Нет, сказал!
   Доброе имя бригадира Кузьмича позволило Ахмеду заключить первый в его жизни договор, негласно обещающий и заказчику, и подрядчику неплохую материальную выгоду. Физически он больше не работал, да кто знает, что легче: кирпичи ложить не разгибаясь или обеспечить бесперебойную поставку стройматериалов, чтобы простоев в работе не было.
   -84-
   Потом был еще один сезон, еще... И вот однажды, в один из ненастных дней, когда ребята, отпарившись в баньке, пили пиво, черпая его прямо из фляги кружками, он, лежа на жестком топчане в своем вагончике, неожиданно подумал о том, что купленный дом, 'Москвич', положенная на сберегательную книжку приличная сумма на учебу Хамзатику, все это хорошо и правильно. Но неужели в этой жизни деньги можно заработать только так и не иначе? Стоп. А если...
   От подлой мыслишки, завладевшей его сознанием, ему стало немного не по себе. Но шли дни, а она все четче и четче отшлифовывалась в мозгу, а со временем показалась настолько возможной в своей реальности, что отказаться от нее он уже не мог. Он взвесил все до мелочей, проанализировал все до мельчайших подробностей. Жаль только, ни однажды не подумалось о том, что совершенная подлость, засасывает, как трясина, порождает новую, следующую и эта пагубная цепочка безнравственных поступков превращает тебя в конечном итоге в подлеца.
   По окончанию сезона Ахмед собрал бригаду и каждому дал билет на поезд до Грозного и по пятьсот рублей.
   - А остальные? - пересчитав деньги, недоуменно спросил Степан Крутиков, широкоплечий верзила из гребенских казаков.
   - А остальные - дома. Я остаюсь как раз, чтобы их получить. Вернусь, расплачусь полностью.
   - Ты умри сегодня, а я завтра, - не унимался Степка. - Деньгу гони. При Кузьмиче такого не было.
   - При Кузьмиче вы половину заработанного спускали только в дороге, - резко оборвал Ахмед.
   - А это уже не твое дело. Свои, кровно заработанные, спускаем.
   - Все. Деньги получите дома. Разговор окончен.
   Деньги, конечно же, никто не получил. Пропали, украли в дороге - объяснял потом Ахмед, - потерпите, ребята, расплачусь сполна: дом продам, машину. А сам думал: 'Все, мужики, завязал я шабашить. В этой жизни есть много вариантов заработать хорошие деньги. Голову только надо иметь на плечах. Вон, двоюродный брат, стал заведующим базы. А если с этой базы ходовой товар пустить мимо магазина, прямиком на 'толкучку'?
   Думалось одно, на деле получилось по-другому. Столкнулся случайно Ахмед со Степаном Крутиковым лоб в лоб возле старого Аракеловского магазина. Степка с дружками, в приличном подпитии, выходил как раз из столовой.
   - Опа-на! - развел руками Степка, - легок на помине. Деньги когда будут?
   - Потерпи, скоро.
   - Нет, хватит меня обещаниями кормить. Сейчас ты у меня будешь терпеть, сука шакальс...к...а...ая.
   Резкий, неожиданный удар финки в живот, приобретенный Ахмедом при случае, сделал свое черное дело. Глаза Степана округлились, чтобы сразу сузиться и стать безучастными ко всему происходящему, дрожащие руки потянулись к ране, но силы стремительно покидали его большое тело и он рухнул на мокрый асфальт тротуара.
   Через полтора месяца, Степан выйдет из больницы и в начале марта с новой бригадой 'шабашников' уедет на заработки, а Ахмед к тому времени ожидал отправки по этапу на зону отбывать десятилетний срок заключения.
   В тот год, Хамзатик, переселившийся с матерью в Грозный, пойдет в первый класс одной из престижных школ города, номер семь. Учеба будет даваться ему легко, он станет одним из лучших учеников в классе, увлечется боксом и когда подойдет время определяться с будущей специальностью не раздумывая, поступит на спортфак
   -85-
  университета. Правда, тому будет способствовать еще одно немаловажное обстоятельство. В девятом классе появилась у них новая ученица Таня, светловолосая, голубоглазая, с милыми ямочками на розовых, полненьких щеках девушка, да и поселилась она в доме по-соседству. И теперь каждое утро он ожидал, когда Таня выйдет из дома, чтобы догнать ее и идти рядом, перебрасываясь незначительными фразами и от волнения, всякий раз вспыхивающем в нем, говорить что-то невпопад и от этого еще больше краснеть и смущаться. Если раньше он сидел на первой парте, то теперь разместился позади Тани, чтобы та была постоянно в поле его зрения. И самым большим наказанием для Хамзата были школьные вечера, когда после тематических программ начинались танцы. Таня была нарасхват, а его уделом становилось место подле стенки. Что-то непостижимо стыдливое заключалось в том, чтобы пригласить Таню на танго, приблизиться к ней и двигаться, шаркая ногами, по спортзалу. Шейк он не танцевал принципиально, считая этот танец, обезьяним кривлянием. Зато, когда раздавались первые аккорды национального танца, он вихрем влетал в круг и, выделывал головокружительные коленца под дружные, одобрительные рукоплескания.
   Как-то, возвращаясь с вечера, она спросила:
   - Хамзат, а почему ты никогда не приглашаешь девочек танцевать?
   Он долго хмурил лоб, осмысливая, что и как сказать, наконец, заговорил:
   - Не хочу показаться дремучим невеждой, хочу, чтобы ты поняла меня правильно. Есть у вайнахов обычай: парень, встречаясь с девушкой, не имеет права прикасаться к ней, даже кончиком пальца. И если он берет ее руку, это означает - он делает ее своей избранницей.
   - Но ты же живешь среди русских людей, - вспыхнула Таня, - учишься с русскими ребятами, общаешься с ними, дружишь и такое, прости, средневековье.
   - Все правильно, - спокойным голосом парировал Хамзат, - я живу среди русских, читаю книги великих русских писателей, мама готовит пищу в основном русской кухни, но я чеченец и никогда не имею права забывать это, даже на мгновение.
   - Разве чеченцы не такие же люди, как все?
   - И да, и нет!
   - Но ведь это уже национализм.
   - Скорее особенности менталитета.
   После школы Таня поступила в университет на факультет иностранных языков. Годы учебы пролетели незаметно. Они оба выходили на 'красные дипломы', и, когда однажды Хамзат из уст Татьяны услышал, что после окончания учебы она уедет из Грозного, он оцепенел. Они сидели в скверике Полежаева на скамейке, мимо них прогуливались парочки, мамы с детьми, субботний день, клонившийся к вечеру, был по весеннему теплым и светлым, но от слов ее мир внезапно померк, стал бесцветным и безликим.
   - Ты хорошо все обдумала? - после долгого молчания спросил он, не смея посмотреть ей в глаза, а боковым зрением увидел, как она закивала головой. - А что будет со мной? Обо мне ты подумала? - тихо прошептал он. - Неужели ты не видишь, неужели ты так и не поняла, что нет в этом мире для меня девушки, красивей, чем ты? Девушки желанней, чем ты? Неужели ты не чувствуешь, как я люблю тебя все эти годы? Да, я ни разу не сказал тебе об этом. Но что значат слова, в сравнении с тем, что я испытываю в душе?
   - Что нам мешает уехать вдвоем? - она вопросительно посмотрела на него большими, широко открытыми, но почему-то бесцветными сейчас глазами, и он не выдержал этого взгляда и опустил голову.
   - Я не могу оставить мать одну, тем более что в последнее время ей очень не
   -86-
  здоровится.
   - А брат? У тебя же есть старший брат.
   Хамзат промолчал, только неопределенно пожал плечами.
   - А я не могу стать твоей, потому что нам не дадут жить твои родственники.
   - Таня, милая Таня, ну при чем тут мои родственники, - он нашел Танину ладонь и крепко сжал ее.
   - Ты делаешь мне предложение? - каким-то безучастным голосом, в котором прозвучали неприкрытые нотки равнодушия, спросила она.
   - Я не смогу без тебя, - прошептал он и почувствовал, как Танина ладонь старается высвободиться.
   Он мог бы сжать руку крепче, но это значило сделать ей больно, а этого он тем более не мог. Он долго рассматривал свою руку, только что впитывающую ее тепло, то сжимая кулак, то разжимая пальцы, то поднося близко к глазам, то удаляя ее.
   - Я с самого начала знал, нам никогда не суждено быть вместе. Мы не созданы друг для друга. И все равно все эти годы я был безмерно счастливым человеком. Просыпаясь по утрам, я был уверен - увижу тебя, услышу твой голос, буду тонуть в омуте твоих чарующих глаз. Теперь, когда ты еще рядом, я чувствую, как же ты далека. А это значит, сегодня в мире на одного несчастливого человека станет больше. Хотя, как сказал мой любимый поэт Борис Заходер:
   Не бывает любви несчастной.
   Может быть она
   Горькой,
   Трудной,
   Безответной и
   Безрассудной.
   Может быть смертельно опасной, но
   Несчастной
   Любовь не бывает.
   Даже если она убивает...
   Тебе со мной было всегда легко, просто, понятно, надежно. Но только ты меня никогда не любила. Я не знаю, как переживу разрыв с тобой, я знаю только одно: того Хамзата, который был до сегодняшнего дня - не будет!
   Она ушла, а он так и остался сидеть на скамейке в скверике. Теплый вечер опускался на город, как-то незаметно затлели ночные фонари, время от времени с грохотом и трелями звонков по улице Мира проносились трамваи, на проспекте Революции, именуемым 'Бродом', становилось многолюднее, как обычно в выходные вечера здесь начиналось массовое фланирование горожан, молодых и уже в возрасте, даже пенсионеров, но больше, конечно, молодежи, ибо здесь назначали свидания, встречались, знакомились, обсуждали какие-то свои проблемы, спорили, веселились и просто отдыхали, неторопливо прохаживаясь от 'Детского мира' до старого Аракеловского магазина.
   Хамзат ничего этого не видел и не слышал. Он сидел, наклоня голову, ни о чем не думающий, опустошенный, одинокий и, казалось, никакой силой нельзя было стронуть его с места. Вдруг кто-то потрепал его за плечо. Он не сразу, но поднял голову. Невидящими глазами окинул стоящих перед ним парней, не сразу признал в них своих сокурсников.
   - Ху1мма хилам ца хилла ?(1) - спросил здоровяк Зелимхан, его земляк и товарищ.
   . . . . .
   1 - Что-нибудь случилось?
   -87-
   Хамзат молчал.
   - Суна хаах1уна ху хилла! (1) Татьяна?
   Хамзат сидел неподвижно.
   - Аса хьега мела баьххейра. (2)
   - Кентий, цигарка ло,(3) - тихо попросил Хамзат.
   - Ты же не куришь, Хамзик, - удивленно посмотрел на приятеля долговязый, длинноволосый Вадик.
   - Дай, - сказал Зелимхан и уже, обращаясь к Хамзату, - аса хинца 'мотор' схаеца.(4)
   И потянулась безрадостная череда дней, серых, безликих и до примитива похожих друг на друга. Без особой радости он получил диплом,(безучастным взглядом окинул красную книжицу, тут же положил ее во внутренний карман пиджака). Он старался избегать встреч с Татьяной, потому что не знал, не представлял, как вести себя при встрече и что говорить, и какая-то горькая и одновременно до боли равнодушная волна облегчения омыла воспаленное сознание, когда узнал о ее отъезде.
   В тот вечер к нему забежал Вадик, вытащил его в город и как-то уж так получилось, они компанией зашли в кафе 'Арфа', что напротив летнего кинотеатра 'Машиностроитель', сели за два спаренных столика и впервые в своей жизни Хамзат пил не лимонад, а водку.
   Года не миновало, как до него дошел слух: Татьяна вышла замуж, а вскоре и другой - родила сына.
   Они встретились через десять лет, осенью 1992 года, на похоронах ее матери. Вечером Хамзат возвращался домой и увидев небольшую группу людей подле дома тети Маши, поспешил туда. Он увидел ее еще издалека и чем ближе подходил, тем больше каждый шаг давался с трудом. Она была в черном, траурная косынка особенно подчеркивала ее покрасневшие от слез глаза и слегка припухшие веки, но даже в эти, трагически-печальные минуты, она была прекрасной.
   Он поздоровался, выразил соболезнование и предложил свою помощь.
   - Да, на завтра будет нужна машина, - сказала Татьяна и посмотрела, как ему показалось, долгим оценивающим женским взглядом.
   - Без проблем, - кивнул он.
   А поговорить им удалось только после немноголюдного поминального стола, когда она вышла проводить его.
   - Спасибо, Хамзат, тебе и твоей маме за все, что вы сделали, - тихо промолвила она, когда они вышли за ворота.
   - Не надо благодарить, тетя Маша была нашей хорошей соседкой.
   - Как живешь? - неожиданно спросила она. - Женат?
   - Нет. А как ты? Ты счастлива, Татьяна?
   - А что такое счастье? - опустив глаза, едва слышно спросила она.
   - Когда-то я знал, что это такое, только ты не спрашивала об этом.
   - Тогда мы жили в другом мире: простом, понятном и беззаботном. К тому же мы были молоды.
   - И делали непоправимые ошибки, исправить которые...
   - ...не надо, Хамзат, - перебила она его, - оставим этот разговор, потому что вряд ли нам обоим станет легче. Ничего не вернуть, ничего не поправить.
   . . . . .
   1 - Я, кажется, знаю что!
   2 - Я тебе сколько раз говорил?
   3 - Ребята, дайте сигарету.
   4 - Я сейчас 'мотор' найду.
   -88-
   - Хорошо, давай не будем, - согласно кивнул Хамзат и закурил. - Что ты собираешься делать с домом матери? - неожиданно спросил он. - Возвращаться не думаешь?
   - Да ты что? Ты видел, сколько наших родственников было на похоронах? Все разъехались. Ты не собираешься?
   - Нет. Не могу. Не имею морального права покидать родную землю в трудные для нее времена.
   - А чем ты можешь ей помочь?
   - Жизнь покажет. Да, если надумаешь продавать дом, оставишь документы и откроешь у себя... Ты живешь, если не ошибаюсь, в Костроме?
   - Да.
   - И откроешь у себя в Костроме счет в банке.
   - Спасибо тебе, Хамзат, за все спасибо.
   Через несколько дней Татьяна уедет и больше они никогда не встретятся. Так еще одно мгновение любви вспыхнуло ослепительной звездой и угасло мерцающим огоньком свечного огарка. Правда, пройдет не так уж и много времени, и, встреча с нескладным, мосластым мальчишкой-солдатиком российской армии напомнит ему, Хамзату, о Татьяне, где-то в глубине души отзовется острой, кратковременной болью, но это случится еще не скоро...
  
  
   'В Ы Р О Д'.
  
  
   Жизнь Пашки Выродова, по его собственному мнению, была сплошной черной полосой. Угораздило же его родиться в многодетной семье, где он был шестым ребенком. Мать, маленькая, сухонькая женщина, чтобы прокормить вечно голодную ораву детей, разрывалась между колхозной свинофермой и двадцатисоточным огородом, а отец, отсидев очередной срок в колонии, пьянствовал, устраивал разгоны жене и детям, погуляв самую малость, снова 'садился', и в положенный срок, измотанная до нельзя Прасковья, как говорили станичные казачки-сплетницы, рожала очередного 'выродка'.
   Рос Пашка хилым, нервным пацаном, учеба в школе давалась ему с превеличайшим трудом, частенько бывал бит казачатами за вороватость и дружбу с чеченскими ребятишками, и вынашивал только одну мысль: отомстить своим обидчикам за синяки и шишки.
   Когда он учился в пятом классе, в школе появился новый физрук, молодой, статный, отличного телосложения рыжеволосый парень и на первом же уроке физкультуры объявил о наборе в кружок по занятию боксом. Желающих записаться в кружок было более чем достаточно, и Пашку ждало разочарование. Оглядев его с ног до головы, физрук бросил короткое, но обидное: 'Жидковат!' Стоящие в шеренге пацаны захихикали. В довершении зла он, прохаживаясь вдоль шеренги, спросил, снова приостановившись напротив Пашки: 'А с учебой как?' Пашка стоял опустив голову, шмыгал носом. 'И тут похвастаться нечем, - констатировал физрук и вынес окончательный приговор. - Свободен'.
   Надежда стать сильным, уметь постоять за себя, дать сдачи, да так, чтобы обидчик запомнил это надолго, если не на всю жизнь, рухнула. Сгорая от стыда, он выбежал из спортзала, дома, на заднем дворе дал волю слезам, но на следующее занятие секции, пересилив себя, пришел, сел на лавочку подле стены и стал наблюдать за происходящим. На вопрос физрука, чем обязаны тренирующиеся таким вниманием, перемолчал, сидел,
   -89-
  вперив глаза в пол и тот, махнув рукой, перестал обращать на упрямца внимание. Счастливчики, поглядывая в его сторону, посмеивались, но недолго: стали бегать, прыгать, кувыркаться на матах, а Пашка, глотая слезы обиды, вслушивался в каждое слово физрука, запоминал каждое его движение, чтобы потом, после тренировки, все повторить в саду, за огородом. В сарае он подвесил мешок, набитый песком в перемешку с опилками и с остервенением колотил его, повторяя в точности все движения тренера, увиденные на тренировке.
   На пятом занятии физрук не выдержал и подошел к нему.
   - Ты долго еще собираешься радовать нас своим присутствием? - строго спросил он. - Встань, когда с тобой разговаривают старшие.
   Пашка поднялся.
   - У тебя что, языка нет?
   Пашка стоял, не поднимая головы. Мысли клубились роем: 'Что? Что он скажет дальше? А если выгонит?'
   - Так вот. В течении недели исправить все двойки. Две недели на исправление троек...
   - С тройками не получится, - выдавил Пашка.
   - Получится. Хотя бы до минимума свести. А сейчас быстро в круг. Да. На следующем занятии быть в маечке и трусиках, как все.
   Пашка, уже подбежавший к ребятам, остановился, как вкопанный.
   - Что еще? - строго спросил тренер.
   - Не получится, - едва слышно проговорил он.
   Все расхохотались.
   Тренер взглядом заставил мальчишек замолчать, те умолкли.
   - Ну, а это, почему не получится? - недоуменно спросил физрук.
   - Да он не знает, что такое трусики, - крикнул кто-то из мальчишек и все опять засмеялись.
   - Тихо. Тишина. Ладно, придумаем что-нибудь. Начинаем разминку. Бегом по кругу - марш!
   На следующей тренировке он вручил Пашке сверток:
   - Пойди, переоденься.
   - Не возьму, - отрицательно покачал головой тот.
   - Пойди и переоденься, - не терпящим возражения голосом, приказал физрук. - И запомни. Здесь ты будешь делать все, что говорю я! Бегом в раздевалку.
   Пашка стал заниматься в секции с таким завидным прилежанием и усердием, что вскоре стал одним из лучших, а тренер, вообще-то скуповатый на похвалу, частенько восхищенно бросал ему: 'Ай да умница, ай да молодца!'
   Прошло полгода. Как-то после очередной тренировки, тренер, растираясь вместе со всеми в раздевалке мокрым полотенцем, объявил:
   - На весенних каникулах в райцентре будут проводиться соревнования по боксу среди юниоров. Я, думаю, мы можем принять участие. Честь школы будут защищать..., - он назвал три фамилии, в том числе и Пашкину.
   'Вот оно! - Пашка чуть не подпрыгнул от радости, но сдержался. - Свершилось. А не хотел брать!'
   Когда он увидел своего первого соперника, сразу как-то облегченно вздохнул и про себя отметил: 'Повезло, этого я разделаю под орех!' и не ошибся - второй раунд был остановлен судьей в виду явного Пашкиного преимущества. Он легко выиграл, правда, уже по очкам, и второй бой. А вот третий...
   Прозвучал гонг и Пашка, буквально с первых секунд почувствовал - перед ним не
   -90-
  новичок и придется поработать. Противник легко уходил от его ударов, так же , легко, будто играючи, нанес несколько ощутимых ответных . И вот тут с Пашкой произошло непонятное. В нем вспыхнула злость к этому конопатому мальчишке с огненно-рыжими волосами, к его, как показалось Пашке, ехидной полуулыбочке и он потерял контроль над собой. Он ринулся на противника очертя голову, надеясь неожиданным напором сломать его, привести в смятение, на какой-то момент раскрылся и коротким, но точным ударом был отправлен в нокаут на исходе первой минуты боя.
   Пашка лежал на настоящем ринге с настоящими канатами, видел, как судья отбивает рукой счет и расплывчатое очертание его лица становятся все четче и четче. Ему показалось, что этот бритоголовый дядька в белой рубашке с франтоватой черной бабочкой, тоже подсмеивается над ним.
   'Как я мог? Как все это произошло? Почему? Какой-то шкет, меня... И этот бритоголовый, тоже...'
   Он поднялся с трудом. Его подташнивало, качало из стороны в сторону, и, чтобы не упасть, Пашка прислонился к канатам, все это время неотрывно глядя на ликующего соперника. И единственное желание, кипевшее у него внутри, было подойти к конопушечному сморчку и неожиданно ударить его. В пах, в солнечное сплетение, куда угодно, ударить, лишь бы ему было больно.
   В секцию Пашка больше не пошел. Тренировался дома, а в секцию - ни ногой. Гордость не позволила быть снова когда-то и кем-то побежденным. Если дело дойдет до драки, рассуждал он, парочки запрещенных ударов будет вполне достаточно, чтобы защитить себя и наказать нападавшего. Кто ему будет судьей за эти запрещенные в боксе удары?
   Кое-как закончив восьмой класс, Пашка уехал в Астрахань и поступил в мореходную школу. Нет, профессия судового моториста вовсе не прельщала его. Тут другое. Он одет и обут, кормежка хоть и неважная, но он сыт, койка с чистой постелью в кубрике, что еще надо? Главное не высовываться и не плестись в хвосте, а держаться 'золотой середины' и все будет в норме.
   Частенько поглядывая на себя в зеркало, Пашка отметил, что морская форма ему к лицу. Однажды, за процессом самолюбования в умывальнике, его застал Генка Поздняков верзила и задира из местных, которые держались особняком и всех остальных курсантов, называя их 'залетными', всячески унижали и притесняли.
   - Ты че это, салабон, пялишься в зеркало, как девка? - нагловато кривя губы, Генка презрительно оглядел Пашку с головы до ног, расстегивая при этом пуговицы клапана на парадно-выходных черного сукна брюках.
   - А твое, какое дело? - спокойно, не отрываясь от зеркала, небрежно спросил Пашка.
   - Ты что-то там провякал? - прищурив глаза, процедил сквозь зубы Генка, цикнув тонкой струйкой слюны.
   - Помочишься, заодно и уши промой, - как можно спокойнее отрезал Пашка.
   - Да я тебя, погань ты этакая, в бараний рог согну! - заревел Генка и, набычившись, вразвалочку пошел на Пашку, но успел сделать всего только два шага. Пашка круто развернулся и провел такой удар в челюсть, что Генка ойкнул, запустил глаза под лоб и мешком рухнул на мокрый пол умывальника. Некоторое время, корчась от страшной боли, он ползал по полу, но когда сделал попытку подняться, Пашка ударом 'гавы'(1) опять уложил его.
   - А теперь, сука, слушай меня внимательно и запоминай, - тяжело дыша, гневно выдавил Пашка, - в следующий раз - убью!
   . . . . .
   1 - гавы, ботинки, прилагаемые к повседневной форме обмундирования.
   -91-
   Откровенно говоря, Пашка ожидал продолжения этой истории: 'местные' могли ведь ночью устроить ему 'темную' или встретить в укромном месте без свидетелей, но обошлось, только прилепилась к нему после этого случая кличка 'Вырод'. Кто первый обратился к нему именно так, может быть кто-то из Генкиных 'корешков', он не помнит, но кличку принял - 'Вырод', так 'Вырод'.
   И пошла его курсантская жизнь ни шатко, ни валко. Особого рвения к учебе он не проявлял, в друзья ни к кому не набивался и в свой ограниченный мирок никого не подпускал.
   Годы учебы в мореходной школе пролетели незаметно. Перед самым ее окончанием он познакомился с невзрачной и какой-то нескладной девчонкой, студенткой кооперативного техникума. Они встречались, частенько бывали у нее на съемной квартире, где Вера угощала его вкусными домашними пирожками с рыбой и, когда однажды она, краснея, испуганно сообщила, что у нее будет ребенок, 'Вырод' перестал жевать, и, с невозмутимым спокойствием в голосе, спросил:
   - Ну, и что?
   - Как что? - встревоженным взглядом впилась в него Вера, - ведь это и твой ребенок.
   Глаза ее налились слезами, дрожащими руками она принялась растирать их.
   'Вот влип, - с досадой подумал 'Вырод', - только этого мне не хватало. Поганка, ведь пробованной была, а теперь пойдет по кабинетам начальников, те потянут 'на ковер', поднимется шумиха, заставят жениться. Знала, чем можно купить - пирожками, а теперь ломай голову, как выкрутиться. Надо ее обнадежить. Успокоить. А там выпуск, армия и с приветом к Вам!'
   - Ладно, не реви, - строго сказал 'Вырод', - не реви, говорю. Ребенок точно мой?
   - Да как ты можешь, Пашечка?
   - Верю. Разделаюсь с учебой - определимся.
   - А определимся, это как?
   - Как-как. Замуж тебя, дуру, возьму.
   С учебой он вскоре разделался, но определяться не спешил. Пожил какое-то время у Веры и в армию ушел тайком. Больше всего, не то чтобы боялся, просто не хотел, чтобы она прибежала на призывной пункт. Обошлось.
   Попал служить 'Вырод' на Дальний Восток, в морскую пехоту. С Верой отношений не поддерживал, даже не знал, кого она родила.
   Служба подходила к концу и 'Вырод' все чаще и чаще стал задумываться, чем будет заниматься на гражданке. Ехать к Верке - не великое счастье, там кобелей, наверное, перебывало несчетное множество, да и где ее искать? В станицу? И кому он там будет нужен? Да и что там делать? За время учебы был он дома в отпуске всего один раз, и то приезжал, чтобы в форме показаться, писал редко, в армии, вообще, перестал - пустое все. Остаться на сверхсрочную? Можно было бы. Армейская жизнь с ее подъемами и отбоями, строгим распорядком, учебой и учениями были ему не в тягость, но ведь не предлагают, а сам он набиваться не станет, не в его характере.
   Тут как-то взводный подсел к нему. Все в душу лез. Почему не пишет домой, есть ли девушка, чем собирается заниматься после 'дембеля'? 'Вырод' больше отмалчивался, изредка поглядывая на 'летеху', прозванного 'Меченым', за огромное родимое пятно во всю правую щеку, чуть не вспыхнул, сам до сих пор не понимает, как только и сдержался, когда тот сказал:
   - Не пойму я, Выродов, сколько уже знаю тебя, а все никак не пойму, что ты за человек? Друзей у тебя нет, стараешься держаться обособленно. Не живешь, а существуешь, как бы в коконе. Может, пояснишь?
   -92-
   - Вопрос можно, товарищ лейтенант? - отшвырнув окурок, спросил 'Вырод', а у самого губы дрожат от злости.
   - Конечно.
   - Я службу несу исправно?
   - Допустим.
   - Это главное, - подчеркнул 'Вырод', - а все остальное - шелуха. Поэтому, - он поднялся, оправил ремень, - разрешите идти?
   - Я хотел по душам, Выродов, - приподнялся и лейтенант, - но раз так, иди.
   'Скотина, - с неприязнью подумал 'Вырод', направляясь к казарме, - предложил бы остаться на сверхсрочную, я с тобой, может, и потолковал бы. А так, чего попусту воду в ступе толочь? И, вообще, кто ты такой? По какому праву лезешь в чужую душу? Кокон! Придумал, тоже. Зря клюнул на его сигарету. Надо было отказаться. Купить хотел, расположить к себе. Как же, купишь 'Вырода', скотина меченая'.
   Пройдет не так уж и много времени, и, сидя в развалинах дома в растерзанном войной Грозном, напротив президентского дворца, в оптическом прицеле снайперской винтовки 'Вырод' увидит лицо с большим родимым пятном на правой щеке. Сразу всплыл в памяти, клонящийся к вечеру августовский день, гул прибоя, предложенная 'Меченым' сигарета и слова: 'Не пойму я, Выродов...'. Отголосок той злости, не стершийся с годами, затаившийся, но не позабытый, вспыхнул в нем и тут же утих, потому что сосредоточившись, и выбрав паузу между ударами ритмично бьющегося сердца, начинающий замерзать палец безжалостно и привычно нажмет на спуск...
   После 'дембеля' 'Вырод' по вербовке устроился на рыболовецкий сейнер и без малого девять месяцев болтался в море, проклиная провонявшееся рыбным духом все, от робы до каюты, чудом дождался конца путины и когда деньги, давшиеся с таким трудом, были рассованы по карманам, тут же написал заявление на расчет.
   Кадровик пароходства, в выношенном до лоснящегося предела форменном кителе, с заметной отдышкой в голосе, хрипловато спросил:
   - Может, передумаешь, Выродов, отдохнешь, развеешься и перезаключишь договор еще на один сезон?
   Взяв трудовую книжку из его, заметно подрагивающей руки, 'Вырод' зло огрызнулся:
   - Сидишь здесь, плешивый, гемморойно-задышечный на нагретом местечке, бабки, небось, гребешь неплохие, советы дельные раздаешь, а сам моря не нюхал.
   Кадровик побагровел, затрясся, того и смотри, концы отдаст, дернулся, со стула привставая.
   - Да я... тридцать лет... морю отдал! Да я...
   - Да пошел ты! Пошли вы все к ё... матери со своими морями! - 'Вырод' стремительно вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
   Что делать дальше? - он размышлял недолго, и уже через трое суток был в Грозном. Наскоро перекусив в буфете аэропорта отвратительной котлетой ( хотел, поначалу, швырнуть ее в нагловатую рожу буфетчицы с вороватыми , подведенными до немыслимого абсурда глазами, да сдержался, лишний шум ни к чему ) и парой крутосваренных яиц, запив все это лимонадом, который наливал в стакан с большой осторожностью, чтобы не взболтать осадок на дне бутылки, 'Вырод' пошел на выход. Закурил. Оценивающим взглядом оглядел на стоянке несколько припаркованных такси, и хотел, уже было, направиться туда, как вдруг, проходящий мимо мужик, лет тридцати пяти, вкрадчивым, негромким голосом, предложил:
   - Прокатить, командир?
   'Вырод' оглядел мужика с ног до головы, несколько остановившись на
   -93-
  широкоскулом, пухлогубом лице, назвал станицу.
   - Полтинник, командир, - ничуть не смутившись, тихо прошептал мужик.
   - Фью-ю-ю-ю! - присвистнул 'Вырод'. - Ищи дураков там, - он кивнул на входную дверь аэропорта и начал спускаться по ступеням.
   - Хорошо, четвертная, но червонец - вперед, - семеня за 'Выродом', все так же, негромким голосом, согласился мужик.
   - А почему червонец вперед? - приостановился 'Вырод'.
   - Клиент нынче пошел ненадежный, - озираясь по сторонам, пояснил 'пухлогубый'.
   'Вот жлоб, - подумал про себя 'Вырод', - а жлобов наказывать надо', - и уже вслух:
   - Где мотор?
   Если бы знать свою судьбу наперед. Если бы знать. Послал бы 'Вырод' этого мужичка куда подальше, взял бы такси и... Но нет.
   Через полчаса с небольшим, машина въехала в станицу, 'Вырод' указал дорогу и когда 'Жигуленок' оказался в задах глухого переулка, дал команду 'Стоп', вышел, нарочито громко хлопнул дверью и пошел по едва натоптанной тропинке.
   - Эй, командир! А добавить не надо? - услышал он недовольный голос за спиной и оглянулся. К нему с монтировкой в руке шел 'пухлогубый', и единственное, что он успел сделать, это замахнуться. Отработанным приемом 'Вырод' выбил монтировку, а потом провел свой коронный удар в челюсть, да так, что мужик отлетел метра на два и завалился в густые заросли лопухов.
   'Вырод' подошел, небрежно сплюнул, криво усмехнулся:
   - Еще добавить или хватит? То-то же. Минута на размышление и чтоб духу твоего здесь не было, жлоб поганый!
   Чем ближе он подходил к родной хате, тем больше его охватывало непонятное чувство. Нет, он был совершенно спокоен, ни один мускул на его лице не дрогнул при виде двора, густо поросшего травой. Противненькие мысли всплеснулись в голове: 'Зачем он здесь? Кому он тут нужен? Развернуться и уйти?' Где-то подле сараюшки залаяла собака. Звонко, но не злобно. Значит, не пустует подворье? А может, приблудная? Нет. Всхлипнула дверь. В вышедшей женщине не сразу признал старшую сестру. Та, остановившись на полпути, долго стояла, приложив сгорбленную ладошку к глазам, защищаясь от солнца и близоруко щурясь, все рассматривала и рассматривала пришельца. Наконец, охнула, бросилась к нему, обняла, причитая: 'Заявился. А мы думали - сгинул!'
   В хате почти ничего не изменилось, вроде, даже те занавески на оконцах, но все чистенько, опрятно. Он присел на лавку, остановил засуетившуюся сестру:
   - Не хлопочи, я не голоден.
   - Ну, как же. С дороги ведь. Може молочка холодненького?
   - Молочка можно.
   Он пил холодное молоко из старого, хорошо знакомого кувшина, прямо из горлышка с небольшой щербинкой, напившись, поставил на стол, покрытый той же, старой, потертой на углах, клеенкой.
   - А мать где? Небось, на огороде горбится?
   - Мамы нету, уже три года, - промолвила сестра и поднесла край пестрого, выцветшего передника к глазам, враз наполнившихся слезами.
   - А братья-сестры?
   Сестра начала подробно рассказывать, 'Вырод' и слушал ее и не слушал, сидел, то оглядывая комнатку, то бросал короткий взгляд на рябоватое, сильно постаревшее лицо, то кивал головой, вроде, как поддерживая разговор, а сам думал, что ничего не дрогнуло у него в душе, при виде родных стен. Ничего.
   -94-
   - Значит, одна живешь? - стараясь придать голосу, как можно больше сочувствия, спросил он, когда сестра умолкла. - Всех подняла, всем помогла, а сама не определилась. Да, жизнь. Надолго приехал, спрашиваешь? Да нет. Автобус на Грозный когда идет? Через пятнадцать минут? Вот на нем и поеду. Прости, надо.
   Во дворе на прощанье обнял сестру для приличия.
   - Уж не говорю, погостил бы денек-другой, переночевал бы, - слезно попросила сестра, - ить от людей стыдно, минутку-то и посидел.
   - Пустое. Ты не провожай меня. Не надо. Да, - он достал из кармана пачку ассигнаций, отсчитал десятка три червонцев, протянул отшатнувшейся сестре, отродясь не державшей таких денег в руках. - Не бойся, это честно заработанные. Бери-бери.
   Та приняла деньги, растерянно смотрела на новенькие купюры, потеряв дар речи.
   - Все, прощай!
   И ушел, с каждым шагом приближаясь к роковому знаку своей судьбы.
   В Грозном он снял двухместный номер в гостинице. Можно было поискать брата, который жил где-то на Старых Промыслах, но 'Вырод' делать этого не стал: города он совсем не знал, где искать эти Старые Промысла представления не имел, да к тому брат был, по словам сестры, любителем ' заложить' за воротник, периодически уходил в запои, потому и встреча с ним не сулила ничего хорошего.
   Трясясь в переполненном автобусе, он в который раз подумал, что надо как-то определяться в этой жизни. Это сегодня есть деньги и не надо думать о куске хлеба, а завтра? И еще он думал, что в жизни все определяет случай. Надо только не упустить его, вовремя схватить за хвост. Для начала, было бы не плохо, познакомиться с одинокой женщиной - крыша над головой в его положении, пожалуй, самое главное.
   Теперь, стоя у окна, выходящего на реку Сунжа, глядя, как погружается в сумерки город, в голову снова полезли мысли о дальнейшей жизни, но тут же были прерваны, потому что в номер вошел второй постоялец, высокий, улыбающийся грузин. Они познакомились, и Гиви сразу предложил спуститься в ресторан и там отметить знакомство.
   - Пасидим, слюшай, выпьем. Туда-сюда, женщины, танцы, - с приятным грузинским акцентом, говорил Гиви. - Я приглашаю, слюшай, да.
   - Как-нибудь в следующий раз, - сам не зная почему, отказался 'Вырод', - дела.
   - Нэт таких дэл, каторых нэльзя атлажить, да, - настаивал грузин.
   - Прости, генацвали, в следующий раз.
   Он вышел из номера, еще не зная, куда идет, пошел по коридорной ковровой дорожке, стал спускаться по ступеням, остановился.
   'Может, и правда, пойти с этим грузином, может это и есть тот случай? Нет. Возвращаться плохая примета'.
   Само провидение давало ему знак. Он усмехнулся и стал спускаться дальше.
   Был тихий теплый вечер. Навстречу ему шли люди, спешащие после работы домой и просто гуляющие. По мосту через реку с грохотом пробегали трамваи, у кассы ярко освещенного кинотеатра 'Космос' толпились люди, а 'Вырод' шел, дышал необыкновенным воздухом вечернего города и с каждым шагом ощущал какое-то внутреннее успокоение, - да устроится все в его жизни!
   Он прошел мимо кафе, на террасе которого горожане лакомились мороженым, дошел до трамвайной остановки, некоторое время постоял, раздумывая, идти ему дальше по ходу движения трамвая или свернуть налево, где просматривался ярко освещенный проспект и выбрал первое. 'Улица Красных Фронтовиков', пройдя драматический театр, прочитал он на табличке одного из старой постройки домов. Прохожих тут было меньше, и вскоре вышел к Главпочтамту.
   -95-
   Вот тут бы, 'Вырод', тебе остановиться, развернуться и бежать назад отсюда, бежать как можно быстрее, бежать до тех пор, пока не почувствуешь, как громко стучащее сердце чуть не вырывается из глотки, на худой конец повернуть влево, но нет, ты, сам еще не зная почему, поворачиваешь направо, идешь, видишь яркоосвещенную стекляшку кафе 'Спорт' и входишь в него.
   'Вырод' проходит к раздатке, берет поднос, как это делает идущая впереди женщина, даже мысль промелькнула, сейчас он подсядет к ней за столик и, может быть, разговорит ее, познакомится. У нее стройные тонкие ноги, светлые, даже скорее белые, густые, слегка вьющиеся волосы, вот только взглянуть бы на мордашку. Ага, тонкие ухоженные брови, остренький, с едва заметной горбинкой носик, чуть припухшие, ярко напомаженные губы. Он ставит на поднос две порции, почему-то рыбных, чебуреков, стакан сметаны, кофе, все это время бросает короткие взгляды на блондинку, нарочито долго рассчитывается на кассе, стараясь не упустить из вида, за какой столик она будет садиться. Он уже знает, с чего начнет разговор. Он попробует чебурек и спросит: 'А что, у вас, в Чечено-Ингушетии мясо перевелось?' Вполне приличный, ни к чему не обязывающий вопрос, с которого начнется их знакомство, и кто знает, чем обернется сегодняшний вечер для него. Или нет, может так? Сейчас он подойдет к столику, на котором она уже расставляет еду, спросит, можно ли присесть рядом, предложит ее поднос вместе со своим снести на мойку. Да, именно с этого он и начнет. Вот, он уже подходит к столику. Вот, он уже хочет произнести: 'Вы позволите?', вот она уже поднимает на него глаза, блестящие, как уголья, обжигает взглядом, ему даже показалось, что едва заметная улыбка искоркой пробежала по таким манящим губам. Она, конечно, старше его. Ей за... Сколько же ей? Да какое это имеет значение. Он чувствует, как гулко забилось сердце, он уже приоткрывает рот, и в этот самый момент за соседним столиком видит ... 'пухлогубого'. Тот сидит с опухшей челюстью и отекшим глазом, и крючковатым пальцем манит к себе. Рядом с ним сидят еще трое и нагло рассматривают его. 'Вырод' ставит поднос на стол. 'Пухлогубый' поднимается и идет к нему. За ним - дружки. 'Пухлогубый' подходит, кладет руку на плечо 'Вырода'. Он бросает отрешенный взгляд на блондинку. 'Прости-прощай, чудное создание природы, пропал вечер. Все пропало. Прости-прощай!'
   'Вырод' взорвался. От удара согнутым локтем в живот, 'пухлогубый' отлетел в сторону, зацепился за стул, хватаясь руками за стол, опрокидывает его на себя. Звон разбитой посуды, крики, поднявшаяся неразбериха и расширенные от ужаса глаза незнакомки. Он расшвырял, как котят, бросившихся на него дружков. Это потом, на допросе, следователь сообщит ему, что один из них был сотрудником милиции.
   - И что, у него на лбу было написано, что он мент? И какой же это сотрудник, если не знает элементарных приемов самозащиты? - съязвит 'Вырод'.
   Но это потом. А сейчас, он метнется к выходу и почувствует, как холодная волна обжигает спину: со стороны улицы к кафе подбегали крепкие парни с красными повязками на рукавах. Но не появление дружинников смутило его. Он падал. В суматохе, какой-то доброхот подставил подножку. Хорошую школу он прошел в морской пехоте, там научили его падать, но даже в падении поражать противника. Он справился с одним дружинником, со вторым, но вскочить на ноги не успел: сзади кто-то ударил его по голове и он потерял сознание.
   'Вырод' был приговорен народным судом к десяти годам лишения свободы и этапирован на зону, в Наур. Там, в лагере, он встретил чеченца Тамерлана, своего станичника, с которым он когда-то тренировался в секции бокса. По натуре человек замкнутый, 'Вырод' никогда не заводил лишних знакомств, ни тем более приятельских
   -96-
  отношений, но это был земляк и они сошлись, прониклись взаимной симпатией.
   Как-то после отбоя, поправляя сбившийся в комок жалкое подобие подушки под головой, он посмотрел в сторону еще не спящего Тамерлана. Тот лежал, широко открытыми глазами уставившись в одну точку. За ним такое водилось: лежит, думает о чем-то своем, вздыхает.
   - Тамик, - обратился к нему 'Вырод', - не наводи тоску. Послушай, - он приблизился к нему, - а я ведь знаю хорошее средство, чтобы отвлечься от дурных мыслей.
   - Какое же?
   - Ты будешь учить меня своему языку.
   - Зачем? Ты же, когда-то, хорошо говорил по-нашему.
   - Так выветрилось все. Ну, поздороваться могу, спросить, как дела-здоровье, как дома? Вот ты говоришь со своими, а я ни черта не понимаю.
   - О тебе, Паша, ничего плохого не говорим.
   - Догадываюсь. И все же?
   - Язык вайнахов, Паша, - это язык нюансов. Можно выучить слова, спряжения глаголов, склонения существительных, но нюансы...
   - Нюансы, это как?
   - Вот допустим выражение. 'Он валяет дурака'. Мы с тобой сразу поймем, о чем идет разговор. А иностранец, изучающий русский язык, перероет все словари, будет ломать голову, кстати, 'будет ломать голову' - тоже хороший пример, но так и не дойдет до истины.
   - Все равно, может быть, попробуем? Я обещаю быть прилежным учеником.
   - Это мы еще посмотрим. Хотя тебе повезло. В школе я был неплохим учителем. На моих уроках ребятишки всегда слушали меня с открытыми ртами. Как это было давно. Когда я теперь вернусь в школу? Да и вернусь ли, вообще?..
   ...Не вернется никогда в свою родную школу Тамерлан Сулейманович Эдильханов. Он погибнет в Первую Чеченскую войну, но не с оружием в руках, и не в бою. Ночью, он бросится на помощь соседям, дяде Васе и тете Шуре, и очередь, выпущенная из автомата одного из бородатых мародеров, располосует ему живот и он умрет на пороге чужого дома, вместе с хозяевами. Помочь будет некому, да и вряд ли эта помощь была нужна - он умрет мгновенно. Отправив жену с малолетними детьми в станицу к отцу, он останется охранять построенный собственными руками дом со старинной отцовской двустволкой, из которой ни разу в своей короткой жизни так и не выстрелил, даже, а воздух.
   Светлая голова, умница Тамерланчик Эдильханов, закончив полный курс средней школы в четырнадцать неполных лет, блестяще сдаст вступительные экзамены в государственный Чечено-Ингушский университет имени Л.Н.Толстого, и через три года завершит образование, получив красный диплом. Ему предлагали поступать в аспирантуру. Ему пророчили карьеру большого ученого. Тамерлан же Сулейманович сказал: 'Я всегда мечтал быть учителем, как мой отец, моя мать и старший брат. Я хочу учить детей, а аспирантуру можно закончить и заочно'. Не довелось. Судьба распорядилась иначе. Вместо любимой работы в школе, осужденный народным судом за непреднамеренное убийство, он работал в лагерной столярке.
   Минуло три бесконечно длинных года. После того, как в Грозном к власти пришел генерал Дудаев, в лагере поползли слухи, что те заключенные, которые вступят в ряды национального ополчения, будут амнистированы.
   - Что скажешь, Тамик, - спросил как-то 'Вырод', сидя с другом после ужина неподалеку от пищеблока.
   - А что можно сказать, Паша, бред какой-то.
   -97-
   - Поясни.
   - Да все и так, яснее ясного. Эта каждодневная антирусская истерия Дудаева набила оскомину. Война с Россией - верх безумия.
   - Ты думаешь, будет война? - пристально посмотрел на товарища 'Вырод'.
   - Ну а для чего он сколачивает 'Национальную Гвардию'? Теперь вот, национальное ополчение.
   - Может, обойдется без войны? А для нас, вступление в ополчение, это реальная свобода.
   - Да ничего не обойдется. У меня такое предчувствие, что Москва сама подталкивает Дудаева к войне. К тому же, что это за свобода с оружием в руках? И потом. В кого ты собираешься стрелять? В своих, русских? Нет, я не согласен. И не потому, что никогда не держал оружие в руках, и убить человека, считаю самое большое преступление.
   'Вырод' знал, что Тамерлан сидит за совершенную автомобильную аварию со смертельным исходом, но не знал, что аварию совершил отец, а он взял всю вину на себя.
   - А самое интересное, - продолжал Тамерлан, - чутье подсказывает мне, пройдет совсем немного времени и вот здесь, - он указал на вышки и бараки, - не останется ни одного человека и можно будет уйти отсюда на все четыре стороны.
   - Когда это еще будет? - вздохнул 'Вырод'. - Я здесь задыхаюсь. Я хочу на свободу любой ценой, но только сегодня, а ждать, что будет завтра, нет никаких сил.
   Через пару недель 'Вырод' уже был в другом лагере, правда, бывшем пионерским, неподалеку от горного селения Сеньжень-корт. Когда он выпрыгнул из машины, которая доставила его, и таких, как он, сюда, то увидел следующую картину. Все прибывшие, должны были перейти через небольшую, но шумливую горную речку на ту сторону по бревну. Каких-то метров шесть. Но самое интересное. Когда большая часть бревна была преодолена, с той стороны, навстречу, под смех, стрельбу и улюлюканье вооруженной толпы, выходил здоровенный, по пояс раздетый бритоголовый бородач в боксерских перчатках и принимал стойку. Четыре бывших зека уже барахтались в холодной воде, когда на бревно ступил 'Вырод'. Он дошел до середины. Остановился. Оглядел ревущую толпу. Вдруг неожиданно сел. Толпа взревела. Послышались оскорбительные выкрики. Усилилась стрельба. 'Вырод' неторопливо стащил 'прохоря'(1), подержал их на вытянутой руке, как бы разглядывая, и без сожаления бросил в бурлящий поток. Когда-то на 'буме'(2), в учебке, ему не было равных. Он вскочил на бревно, легким, упругим шагом пошел на здоровяка и когда тот, с самодовольной улыбочкой, попытался нанести удар, 'Вырод' уклонился, отступив полшага назад, а нападавший потерял равновесие и полетел в речку. Все бы ничего, но только не смог 'Вырод' сдержаться и отказать себе в удовольствии нанести левой ногой удар под зад посрамленному громиле. Толпа на той стороне зловеще замолчала. И в этой тишине, нарушаемой только клекотом речки, 'Вырод' услышал быкоподобный рев здоровяка: 'Во-о шеда ши белла!(3) Я убью тебя, вонючий урка!' Он смотрел, как неуклюже скользя по булыжному дну, тот приближается к нему, и уже сам молниеносно прикинул, лучше пока остаться на бревне, а дальше ситуация сама покажет выход, как с берега раздался другой голос, негромкий, но твердый:
   - Зелимхан, собар дье!(4)
   . . . . .
   1 - тюремные ботинки, те же гавы.
   2 - спортивное бревно.
   3 - Клянусь дважды!
   4 - Остановись!
   -98-
   Голос принадлежал высокому, статному бородачу в камуфляже, с зеленой повязкой на голове, стоящему впереди толпы.
   - А ты, герой, - он поманил 'Вырода' пальцем, - иди сюда.
   Когда 'Вырод' подошел, он оглядел его пристальным взглядом, оглаживая черную густую бороду.
   - Где ты этому научился? - ничего хорошего не предвещающим голосом, спросил он.
   - Какая разница, - прямо глядя в глаза, уклончиво ответил 'Вырод'.
   - Я спрашиваю, - ты отвечаешь. Иначе прямо сейчас тебе, как барану, отрежут голову.
   - В морской пехоте.
   Из речки, хлюпая кроссовками, полными воды, вышел Зелимхан, стал поодаль, пренебрежительно глядя на 'Вырода'.
   - Ты знаешь, зачем ты здесь? - снова спросил бородач в камуфляже.
   - Да.
   - А если начнется война и на землю моей маленькой родины ступит враг, ты будешь убивать его?
   - Да.
   - Ладно, поживем - увидим. А теперь так. Сейчас тебя накормят, напоят, дадут отдохнуть до вечера, ну а вечером тебе снова придется померяться силами с моим другом Зелимханом. Не хочу предвещать события, но знай, он чемпион республики по боксу. Бой будет без правил, но до первой крови.
   - Клянусь честью, - выкрикнул Зелимхан, - он захлебнется своей вонючей кровью, Хамзат.
   'Вырод' не захлебнулся кровью, но бой проиграл. Тактика его была предельно проста: вымотать противника максимально. Вначале это ему удавалась, только через четверть часа поединка он пропустил не сильный, но коварный удар Зелимхана - по касательной, в надбровную область и кровь залила лицо. Поединок, который судил сам Хамзат, был остановлен.
   На следующий день, после испытательных стрельб, Хамзат, рассматривая кучно пораженную 'Выродом' мишень, одобрительно покачал головой, спросил:
   - Снайперскую винтовку знаешь?
   - Да, - кивнул 'Вырод'.
   - Зелимхан, - позвал Хамзат и, когда тот подошел, кивнул на мишень. - Хинца х1у овла ахь?(1)
   Зелимхан равнодушно помолчал, бросив небрежный взгляд на 'Вырода'.
   - Аса цунна уьстаганна сана урс хьокхур ду.(2)
   'Вот скотина неугомонная, - подумал 'Вырод'. - Ну, это мы еще посмотрим'.
   По тому, как побагровело лицо Хамзата, как сузились в непредсказуемости его глаза, 'Вырод' понял: Хамзат сейчас ответит, как отрубит и надо постараться понять, что прозвучит в ответ. Он равнодушно отвел взгляд в сторону и напряг слух.
   Это потом, спустя некоторое время, когда между ним и Зелимханом установятся ровные, хотя далеко не приятельские, но вполне сносные отношения, 'Вырод' заговорит на чеченском языке в присутствии Зелимхана и других чеченцев ( а в подвале разрушенного дома будет находиться с десяток боевиков, и среди них русский, два хохла из под Харькова, молдаванин, эстонец, грузин, подвал блокирован же 'федералами' и надо было как-то выбираться, что и обсуждали чеченцы), и вот тогда 'Вырод' не
   . . . . .
   1 - Сейчас что скажешь?
   2 - Я зарежу его, как барана.
   -99-
  выдержит и выдаст, пусть не на чистом, пусть с ошибками, акцентом, но вполне понятном чеченском языке, обращаясь к Зелимхану, как к старшему группы: 'Оьрсийн мотах дийцаша, иза вейн массейра гу1даккх ма ду!'(1)
   Чеченцы замолкли, Зелимхан подошел к 'Выроду', присел, чтобы видеть его лицо поближе, пристальным, немигающим взглядом, впился в него.
   - Ты знаешь по-нашему? - прохрипел он.
   - Суна нохчийн мотт дика хаа.(2)
   - Почему не сказал это раньше?
   - Ахь сьога ца хеттина.(3)
   Все это время Зелимхан спрашивал по-русски, а 'Вырод' отвечал по-чеченски. И прежде, чем произнести предложение, ему надо было какое-то короткое время подумать, собрать предложение из слов в одно целое. Времени было в обрез, 'федералы' в любое мгновение могли забросать подвал гранатами и потому он по-русски отрубил:
   - Там, за перегородкой, люк. Он только засыпан. Разгребем, через него перейдем в другой отсек. Отсидимся до темноты. Тут-то и осталось каких-то час-два...
   ...Хамзат и правда стал говорить, словно чеканя каждое слово:
   - Цу т1ехь къамел дац. Иза хайна схаеца, цунахь дика снайпер ву. Со шадерриг алла вели.(4)
   А потом началась война. И пошел кровавый отчет прерванных офицерских и солдатских жизней, оплаченный долларовым эквивалентом. Это чем то напоминало страшную игру, в которой 'Вырод' по заданию или собственному усмотрению выбирал цель, и теперь только от него зависело - вернется боец в родные стены или российская мать получит кровинушку свою в цинковом гробу и захлебываясь слезами, станет проклинать непонятную, жестокую, бессмысленную войну, отнявшую у нее сына. Он вершил черное дело хладнокровно, расчетливо и только однажды, когда не смог ответить на вопрос, заданной женщиной, о которой не вспоминал на зоне и которая пришла к нему в его неспокойном зековском сне только раз, один лишь раз: кто он и зачем он здесь? - не то чтобы задумался, нет, просто глубоко в сознании обнажилась тоненькая ниточка мысли: 'А правда, кто я и зачем я здесь?' и тут же оборвалась, исчезнув, словно и не появлялась вовсе.
   Так уж вышло, что 'Вырод' получил задание обустроить точку в наполовину разрушенном доме, напротив разваленного здания бывшего цирка.
   - Завтра 'коридор', наших в нем не будет, поэтому можешь работать на полную катушку, - Зелимхан расплылся в улыбке, обнажая крупные, крепкие зубы.
   - Он что, не договорный? - хмуро спросил 'Вырод'.
   - Это уже не наши проблемы. Словом, я тебе сказал, ты меня понял. Да, там, в руинах, живет сумасшедшая старуха. Это я так, на всякий случай.
   - Какая сумасшедшая? И как там можно жить? - переспросил он.
   - Слушай, 'Вырод', если хочешь, спроси ее сам. Квартира номер шестнадцать. Только не задохнись, от нее так прет,.. - Зелимхан не закончил и расхохотался.
   Он уже и думать забыл о сумасшедшей старухе, но когда вошел в подъезд и стал
   . . . . .
   1 - По-русски говорите, это не только ваше дело.
   2 - Я чеченский язык хорошо знаю.
   3 - А ты меня не спрашивал.
   4 - Об этом не может быть и речи. Ты возьмешь его к себе, нам нужен хороший снайпер. Я сказал все.
   -100-
  подниматься наверх, по разбитым лестничным пролетам, не отрывая цепкого взгляда от ног, потому что можно было оступиться на куске бетона, кирпича, обломке доски или того хуже, нарваться на растяжку, как вдруг на лестничной площадке второго этажа, продуваемой свирепым сквозняком, увидел на ошарпаной стене, напротив крайней левой квартиры написанную мелом цифру '16'. Дверей не было, как впрочем и на остальных квартирах, только дверной проем был завален какими-то деревянными и картонными ящиками, тряпьем и еще Бог весть чем, да наполовину прикрыт дырявым, непонятного цвета, пологом.
   'Здесь, что ли?' - подумал 'Вырод' и хотел было дальше подниматься, но тут, толи ему показалось, толи на самом деле, внутри мелькнула чья-то тень. Этого было достаточно, чтобы 'Вырод' отодвинул ногой два ящика и большую картонную коробку, откинул полог и вошел в прихожую, вернее то, что когда-то было ею. Его взгляду предстала удручающая картина. Грязно-зеленые обои шмотками свисали со стен. Разбитое зеркало, в деревянной резной оправе. Обгоревшая ковровая дорожка, заваленная мусором. Он сделал несколько осторожных шагов, и там, что когда-то называлось кухней, в углу, в куче немыслимого тряпья, увидел старуху.
   - Не подходи, убью! - свирепо зашипела она, собравшись в комок.
   В ответ 'Вырод' усмехнулся, скорее не потому, что услышал из уст старухи, а потому, что увидел в руках у нее нож. Обыкновенный кухонный нож. Которым режут хлеб.
   Он подошел ближе, присел на корточки, протянул руку за ножом. Старуха еще больше сжалась. Седые грязные пряди ее волос ниспадали на давно не мытое исхудалое лицо. Два черных глаза, как уголья, прожигающее смотрели на него. В них читалась ненависть, презрение к незваному пришельцу, все что угодно, только не страх. И в это мгновение он узнал ее. И от этого узнавания ему стало не по себе. Все члены его здорового мужского тела были внезапно скованы, словно параличом.
   - Кто ты и зачем ты здесь? - услышал он прерывающийся клекот ее голоса.
   - Ты...Вы... не узнаете... меня?
   Глаза ее сузились.
   - Помните, кафе... драка.
   Эта женщина только однажды пришла к нему в зэковском сне, своими трепетными тонкими пальцами прикасалась к его лицу, плечам, груди, неторопливо снимала легкие, воздушные, пахнущие немыслимым ароматом дорогих духов одежды и растворилась в сильных мужских объятьях. Эта женщина, которую он видел всего однажды и запомнил ее лицо больше в профиль, не стала его божеством, потому что стоило только отрешиться ото сна, он, весь напряженный, раздираемый нестерпимым желанием страсти, еще явно ощущая запах духов ноздрями, вскочил на нарах, сбрасывая наваждение, тряхнул головой и тут же дал себе зарок - никогда не думать о ней, по крайней мере здесь, в нынешнем его положении. И вот теперь, она сидела перед ним и, не узнавая, отрицательно качала головой.
   - Это ничего. Это все ничего. Вы голодны? Хотя, что тут спрашивать? Потерпите. Сейчас у Вас будет много еды. Я принесу много воды. Я пошел. Ждите. Я скоро. Да что же это? Подняться не могу...
   Он исчез, но скоро вернулся с двумя картонными ящиками подмышками. Она все так же сидела на своем месте, все так же немигающим взглядом смотрела на него, на коробки, которые он поставил перед ней.
   - Ничего пока не делайте. Я сейчас. Я быстро вернусь.
   Он опять исчез, но вернулся теперь уже с пятилитровой пластиковой бутылью и большим черным пакетом.
   -101-
   - Вот это, - он приподнял черный пакет, - минеральная вода, а в пятилитровке - питьевая, попить там, привести себя в порядок. Теперь я Вас покормлю. Нож, дайте нож. Хотя , не надо, - он улыбнулся, вытащил из чехла на поясе свой, присел, достал из первого ящика банку тушенки, ловко вскрыл ее. - Сейчас хлеб.
   Из второго ящика он извлек консервированный хлеб, вспорол упаковку.
   - Хлеб? - услышал он ее голос.
   - Да, настоящий солдатский хлеб.
   - Дайте только хлеба.
   Она приняла из его рук отрезной ломтик, бережно, двумя руками, поднесла ко рту.
   - Как вкусно пахнет.
   - Да Вы кушайте.
   - Как вкусно пахнет.
   'Выроду' стало немного не по себе. Он поднялся, подошел к окну.
   - Я закурю? - не оборачиваясь, спросил разрешения он.
   Он курил, пальцем левой руки слегка отодвинул край старого одеяла, навешенного на окно. В этой узкой серой щели он видел полностью разрушенный многоэтажный дом. Развалины его, дыбящиеся на той стороне двора, чуть припорошены, начинающим подтаивать снегом, за ними, через дорогу, другой полуразрушенный дом, подальше - черные клубы дыма. Редкая, вялая стрельба то тут, то там; где-то совсем рядом надрывно, периодически ухал миномет. В центре Грозного шел вялотекущий бой.
   - Я Вас, кажется, вспомнила. Вы взяли тогда две порции чебуреков...
   - Да, - бросился он к ней. - Я так хотел с Вами познакомиться, все думал, с чего начать. А тут вдруг в голову пришло. Чебуреки-то рыбные. Почему не спросить: 'Что у вас, мясо перевелось?'
   - За что Вы их тогда?
   - Дело прошлое, тем более за все заплачено сполна. Но, если хотите, я Вам при случае, как-нибудь, потом...
   - Дайте сигарету, пожайлуста.
   Она грязными, подрагивающими пальцами, приняла сигарету, он щелкнул зажигалкой и она начала курить, по-мужицки зажав ее в ладони.
   - Как Вас зовут? - морщась от попавшего в глаз дыма, спросила она.
   - 'Выр...' Павел.
   - А я Ирина.
   - Очень приятно. Теперь послушайте меня, Ирина. Завтра будет 'коридор'. Я помогу Вам отсюда выбраться.
   - Куда? - равнодушно посмотрела она на него.
   - Ну, как куда. Сначала на 'Тридцать шестой'(1). Потом Моздок. Потом...
   - Исключено. Я никуда отсюда не уйду.
   - Послушайте, Ирина. Я все брошу. У меня есть кое-какие деньги. Куплю небольшой домик, где-нибудь в Богом забытом уголке...
   - На хуторе?
   - Если хотите, на хуторе, - согласно кивнул 'Вырод'.
   - Однажды я отказалась от подобного предложения.
   - Но здесь находиться Вам небезопасно. Вы с голоду можете умереть. Окоченеть от холода, в конце концов.
   - Нет, Павел, исключено. Лучше умереть в этом аду, чем в спокойном хуторском раю. Я
   . . . . .
   1 - 'Тридцать шестой участок' - предместье г.Грозного.
   -102-
  городской житель. Я родилась и жила в частном доме на окраине, а мечтала жить в центре города. В благоустроенной квартире. И моя мечта сбылась. Мы с мужем благоустроили это гнездышко. Если бы Вы знали, Павел, как в нем было тепло и уютно, как приятно было приходить сюда после работы, особенно в ненастную, холодную погоду, включать свет, везде-везде, чтобы было очень светло, переобуться в удобные тапочки... Простите, Павел, не могу...
   Она заплакала, и когда немного успокоилась, он спросил:
   - У Вас была семья?
   - Да. Муж, маленькая дочка.
   - Они что, погибли?
   - Нет, почему. На хуторе, разумеется.
   - Погодите-погодите. Я ни черта, ровным счетом, ничего не понимаю.
   - А что тут понимать. Мой муж был заядлым дачником и посадил он однажды на даче саженец персика, привезенный из Средней Азии, будучи там в командировке. Не прижился, Павел, персик, засох...
   Он прибежал к ней на следующий день, и ... не узнал ее, вернее узнал в ней ту, которую увидел вечером, в кафе. Ее светлые волосы были уложены в аккуратную прическу, глаза слегка подкрашены, даже губы напомажены, а одета она была в теплую куртку и шерстяной спортивный костюм. Какое-то время он стоял, любуясь ею, потом, опомнившись, заговорил, быстро-быстро:
   - Вот и хорошо, Ирина, что Вы собрались. После 'коридора' здесь будет ад. А для Вас есть хороший вариант. Я нашел в частном секторе дом. Там Вы будете в безопасности.
   - Присядьте, Павел, да присядьте же, - она указала на деревянный ящик, застеленный старой, слегка пожелтевшей газетой 'Грозненский рабочий', и, когда он присел, посмотрела ему глаза, прямо, неотрывно. - Скажите, Павел, ведь Вы воюете против,.. - она слегка замялась, оттого замолчала, но на короткое время. - Вы убиваете русских мальчиков? Так?
   - Пойдемте, Ирина, - 'Вырод' поднялся, - и чем быстрее, тем лучше. Потом выясним: кто, кого и за что!
   - Уходите. Заберите все, что принесли вчера и немедленно уходите. И никогда, слышите, никогда не смейте приходить сюда.
   В этот же день, ближе к вечеру, дом после бомбежки был превращен в руины. Что-то надломилось внутри у 'Вырода', когда он их увидел, но что, так и не понял.
   А как-то раз, ранним утром, когда истерзанный город дымился в призрачной, колкой серости легкого морозца, 'Вырод', затаившийся в руинах, бывших когда-то магазином ювелирных изделий, увидел в оптическом прицеле винтовки священника. Тот шел, слегка прихрамывая, с посохом в одной руке, а в другой нес воду в обыкновенном эмалированном ведре. Он долго рассматривал священнослужителя, его большую седую бороду, прошелся по темной шапочке, из-под которой выбивались пряди густых и тоже седых волос, сам не зная почему, остановился на ведре и, не задумываясь, нажал на спуск. Вода двумя тонкими струйками потекла из ведра. То, что произошло потом, повергло 'Вырода' в замешательство. Священник опустил пришедшее в негодность ведро наземь, положил на него посох, троекратно перекрестился, как вдруг выбросив, распростертые руки к небу, толи зашептал молитву, толи подавал ему какой-то знак? Так или иначе, но пройдет совсем немного времени, и в другом городе, мирном и спокойном, войдя в Храм, куда ноги завели 'Вырода' против его воли, он увидит этого священника, идущего ему навстречу.
   И впервые в жизни 'Выроду' станет страшно, ужас исказит его лицо, он резко
   -103-
  развернется, выбежит из церкви, не видя никого и ничего, даже расступающихся прихожан, чудом не распластается на входных ступенях и будет бежать, не выбирая дороги, а вслед ему ударит колокольный звон и как упругим хлыстом будет сечь затылок, плечи, взмокшую спину, ноги и никуда от этого карающего хлыста невозможно было ни спрятаться, ни скрыться. Но это случится еще не скоро.
   Кровавая волна войны выплеснет его из города в горы, и, там, в горах, он будет вершить свое неправое дело, принимая участие в нападениях на военные колонны или сутками высматривать добычу на блокпостах 'федералов'. А потом он будет ранен в грудь, пуля прошьет тело, едва не зацепив сердце и боевики не пристрелят его, как это бывало почти всегда с такими, как он, а вынесут в безопасное место и все это по приказу самого Зелимхана. Его переправят вместе с другими ранеными через границу, и там, в небольшой больнице, небольшого горного аула, он проваляется больше месяца, но на ноги встанет и, как-то сидя на несвежей постели и глядя, как прячется кроваво-багровый диск солнца за горной грядой, задумается: 'Что дальше?'
   Ему повезет. Маленький, пучеглазый доктор-лакец, неведомо как прижившийся в этих краях, за приличное долларовое вознаграждение, выправит ему российский паспорт и вскоре 'Вырод' объявится в небольшом городке, который принято называть воротами Кавказских Минеральных Вод. Он пристроится охранником в частной фирме, станет потихоньку привыкать к мирной спокойно-размеренной жизни, позволит себе ответить взаимностью сотруднице фирмы, длинноногой, костлявой девице, подкупившей откровенно-призывающими взглядами, но однажды взорвется, увидев, как два здоровенных, нагловатых милиционера станут приставать к старушке, торгующей на углу пучками петрушки и зеленого лука. Уж чем-то она, эта старушка, напомнила ему старшую сестру, и если бы не это, он может быть и прошел бы мимо, но нет, взорвался, вступился за нее и когда один из них попробует провести прием, через мгновение будет корчиться на земле с переломанной рукой, а второй уложен коронным ударом рядом.
   В несколько прыжков он достигнет дороги, но пересечь ее не успеет, попадет под автомобиль. Правда, из 'Мерседеса' выскочат двое крепких ребят, подхватят его, втолкнут в салон и машина стремительно сорвется с места. Все это произойдет так быстро, что 'Вырод' не успеет опомниться, а придет в себя, когда сидящий рядом с водителем седобородый, в строгом черном костюме человек, слегка повернув к нему чисто выбритую голову, спросит:
   - Цел?
   'Вырод' насторожится. Уже одного этого слова хватало, чтобы уловить в нем чеченский акцент. Вместо ответа он посмотрит сначала на сидящего справа черноволосого, с ничего не выражающим, будто каменным лицом, парня, потом на того, что сидел слева, тоже с непроницаемым лицом, и неприятная догадка промелькнет в мозгу: 'Точно, они. Его что, вычислили? Следили за ним? Так. Что может быть за мной? Никому не должен, никому ничем не обязан. Единственное - сорвался тайком. А может, случайность?'
   - Ты что, плохо слышишь? Я спрашиваю, за что ты их?
   'Да, ошибки быть не может, чеченцы. Ладно, посмотрим, что будет дальше?'
   - Это мое дело, - огрызнулся 'Вырод'.
   - Твое 'дело' появится у прокурора, если я отвезу тебя назад. Ты этого хочешь?
   'Что ему надо и куда он меня везет?' - подумал 'Вырод', зажатый с обеих сторон.
   - Мне понравилось, как ты их обработал. Где ты этому научился?
   'И этот туда же. Так. Надо не расслабляться, а то ребятишки кольнут под шумок и очнешься где-нибудь в горах или, чего хуже, в вонючем зиндане'.
   - В армии.
   -104-
   - Десантник?
   - Морпех.
   - Чем занимаешься?
   - А Вы что-нибудь можете предложить?
   - Могу. Мне нужен охранник.
   - Спасибо. Я им уже работаю.
   - У кого.
   'Вырод' назвал хозяина.
   - Знаю такого. Я буду платить тебе в два, нет, в три раза больше. Согласен?
   - Надо подумать.
   - Пока едем - думай. Жена, дети есть?
   Он вспомнил о длинноногой, и чувство тошноты подступит к горлу.
   - Не успел еще.
   Седобородый резко повернет голову в его сторону. Два больших черных глаза посмотрят на него строго-изучающе из под лохматых густых бровей. Седая, ослепительная борода и черные, как смоль, брови.
   - Сейчас мы приедем на место, заполнишь анкету. Две недели испытательного срока. И еще. Я не люблю двух вещей: вранья и предательства. Ты меня хорошо понял?
   Проработав у Ахмеда почти два года, 'Вырод' так и не понял, чем занимается его фирма. Аптечный бизнес был только прикрытием, но это интересовало его меньше всего. Какое ему до этого дело? Хозяин платит приличные деньги, по всему видно, ценит его за добросовестность, работа не пыльная. Что еще надо?
   Как-то раз Ахмед вызвал его к себе, против обыкновения, предложил присесть, присел и сам рядом на диване. Был он чем-то озабочен или расстроен, но особого вида не подавал.
   - Как тебе у меня работается?
   - Спасибо, все в норме.
   - В чем-нибудь нуждаешься? Не стесняйся, Павел.
   - Спасибо, на жизнь хватает.
   - А хочешь заработать больше?
   - Кто же откажется.
   - Есть работа для тебя и я ее щедро оценю.
   'Вырод' преданными глазами посмотрел на хозяина.
   - У меня горе. В Чечне погиб мой брат. Я не могу поставить чурт на его могиле, пока он не будет отомщен. Я обязан за него отомстить. Выродкам, носящим армейские офицерские погоны. Десять голов - за голову брата.
   - Их надо отстреливать?
   - Ну, зачем так, Павел? - криво усмехнулся хозяин.
   Он поднялся с дивана, подошел к сейфу, достал оттуда какую-то коробочку.
   - Вот смотри, - присев рядом, продолжил Ахмед, - этот препарат называется, впрочем, это не важно. - Он открыл упаковку, повертел в руках капсулу с крошечными прозрачными шариками. - Одного такого шарика, попадающего в организм человека с помощью пищи или питья, достаточно чтобы он потерял память и превратился в обезьяноподобное существо. А если лишить его документов? Да, скажем, в городе, где у него нет родственников или знакомых?
   - Документы я должен представить Вам, как доказательство? - спросил 'Вырод'.
   - Ты правильно меня понял. Самый простой способ - знакомство в поезде. От предложения выпить, вряд ли кто из этих скотов откажется.
   -105-
   - Но я не пью.
   - И за это я тебя ценю. Но ради дела, самую малость, можно. Шарик растворяется мгновенно, через пять-семь минут препарат начинает действовать, человек становится апатичным, безвольным, остается только вывести его из вагона, скажем, под предлогом подышать свежим воздухом на остановке и в укромном месте забрать у него документы.
   - Когда я должен приступить?
   - Сегодня. Вечером. Поезд номер двадцать семь. Спальный вагон.
   - А что я буду иметь?
   - Штука баксов. За первую голову. За вторую - две. За третью - три, и так далее. Паспорт получишь прямо сейчас. До вечера отдыхай и постарайся хорошенько изучить его данные. Вечером тебя отвезут на вокзал, там получишь билет, деньги на мелкие расходы, продукты в дорогу: коньяк, шоколад, фрукты. Еще вопросы есть?
   - А тот, которого я должен... будет в вагоне?
   - Да, он будет твоим попутчиком...
   ... В аэропорту, выйдя из междугороднего автобуса, 'Вырод' взял такси, добрался до города. Перекусил пиццей в кафе. Ел без особого аппетита, только ради того, чтобы притупить чувство голода. Все не выходил из головы этот Аркадий. Конечно, он соврал про интендантство, 'Вырод' это понял сразу. И утвердился в своей правоте, когда увидел рваные шрамы на груди и животе попутчика. Зачем? Почему он врал? Ладно, это его дело. Зато, как он рассказывал о своей девушке, Маше, кажется. Стоило позавидовать.
   'Вырод' вышел из кафе, пошел по скверику, присел на лавку, закурил. Чего стоило ему, отговорить этого Аркадия не ходить завтракать в вагон-ресторан. Он отказывался выпить даже за знакомство, потом, после долгих уговоров, согласился на стопочку. В коньяк бросить шарик не удалось, 'Вырод' даже запаниковал, правда, получилось с чаем, вместе с кусочком сахара. Он так волновался, что один шарик обронил. Нет, это не его. Когда в оптическом прицеле видишь свою жертву, чувствуешь себя охотником. Кто этот человек в прицеле? Какая разница. Что ты о нем знаешь? Ничего ровным счетом. Это цель, которую надо убрать. Другое дело, когда беседуешь с человеком, что-то узнаешь о нем, делишься чем-то своим. Нет. Этим заниматься он больше не будет. Вернется к шефу и откажется.
   'Вырод' сидел в скверике, курил и не торопился к шефу. И не знал, даже не мог себе представить, что за каждым его шагом следят люди Ахмеда. 'Цо вагон чура 'объект' арра ваьккхина'(1) - таким было первое сообщение. Позже последовало: ' 'Объект' милиций кхера ваха'(2). 'Иза Пятигорски йоьдуш йолу автобус чу хийна'(3). 'Аэропортяхь ара ваьалла гала Мин-Води иза'(4). ' 'Рома-Пицца' кафе чу вехана и'(5). 'Иза скверяхь хийна !ша ву'(6).
   'Вырод' посмотрел на дотлевающую сигарету, сделал последнюю затяжку и выбросил в урну. Едва он приподнялся со скамейки и сделал несколько шагов, как увидел бегущего навстречу малыша. Малыш остановился, задрал светловолосую головку, пристально стал рассматривать его широко открытыми глазенками из под длинных рыжих ресниц, неожиданно выпалил:
   . . . . .
   1 - Он вывел 'объект' из вагона.
   2 - 'Объект' в руках милиции.
   3 - Он садится в автобус, следующий до г.Пятигорска.
   4 - Он прибыл в аэропорт г.Мин-Воды.
   5 - Он зашел в кафе 'Рома-Пицца'.
   6 - Теперь он сидит в сквере.
   -106-
   - Ты кто? Ты не мой папа?
   'Вырод' опешил. Он ожидал услышать что угодно, только не это. Он смотрел на малыша и почувствовал, как что-то затеплилось внутри. Такого с ним еще никогда не было. Ему вдруг захотелось подхватить этого ребенка, подбросить вверх, поймать, и, держа в вытянутых сильных руках, сказать... Сказать? Но что? Его сильные мужские руки могли дать отпор в случае необходимости, его сильные мужские руки держали оружие. Но никогда эти руки не держали ребенка. Никогда. Почему-то сразу вспомнилась Верка. Ведь у нее ребенок. Его ребенок. Кто? Мальчик? Девочка? Сколько же лет этому ребенку? Семь, больше? Смотри, даже ведь не вспоминал, не задумывался никогда. Бросить все к чертовой матери, махнуть к ней? Ведь она откуда-то из Астраханской области. Как она называла свое село? Такое певучее название. Как отзвук колокольчика. Забыл.
   - Ну, чего ты мочишь, не папа, да?
   Вот! Вспомнил! 'Зинзили'. А что если и, вправду, махнуть? Сказать - прости. Жить, как все. А как это - 'жить, как все'? Работать? А что он умеет делать?
   - Вы уж простите нас, - услышал он голос и только тогда увидел перед собой немолодую, но еще не утратившую привлекательности женщину. - Пойдем, внучек, - она взяла малыша за руку, сделала несколько шагов, остановилась, оглянулась. - Его отца убили в Чечне. Вот он и... Простите, Бога ради...
   - Давно? - прохрипел 'Вырод'.
   - Года еще нет...
   'Значит, не я. Не моя, малыш, работа. А ведь у тех, кто попадал в перекрестие прицела, могли быть дети? Или были? Что это со мной? А может и правда, все бросить? Прямо сейчас! И начать жизнь сызнова. Забиться куда-нибудь в глухомань, чтобы никого не видеть, ничего не слышать. Остаться наедине с самим собой. Дать отдохнуть душе. Спросить себя, как жить дальше? И пусть на этот вопрос он не найдет ответа сразу; может потом, со временем, наступит прозрение и ответ станет таким же осязаемым, как глоток холодной воды, утоляющий жажду; понятным, как кусок хлеба, притупляющий чувство голода и достаточным, как несколько часов спокойного сна, дарующий телу силу, а духу бодрость. Сколько же можно грешить на этой земле? Жить и множить грехи свои. Не пора ли остановиться?'
   Он и, вправду, остановился. Не было рядом светловолосого малыша, не было рядом миловидной женщины, зато он стоял перед Храмом. За широко распахнутыми вратами его, в таинственном сумраке, теплились желтоватые язычки горящих свечей. Какая-то неведомая сила подтолкнула его вперед, к этому таинственному сумраку. Он сделал шаг, другой, повинуясь неотвратимости этой силы.
   В Храме было малолюдно, несуетно. Он долго рассматривал расписные стены и своды, ходил от иконы к иконе и ловил себя на мысли, что чем пристальней всматривался в лики православных святых, тем строже вопрошали пронизывающие насквозь очи их: 'Кто ты, раб Божий и с чем ты пришел в Храм?'
   Он был потрясен увиденным, чувствовал себя маленьким и беспомощным, но самое большое потрясение ждало его впереди, когда из-за притвора, на паперть вышел и стал спускаться по ступеням, слегка прихрамывая, высокий седобородый священник.
   Он узнал его сразу. Ошибки быть не могло. Это был грозненский священник. По мере того, как тот приближался все ближе и ближе, волнение его усиливалось, сбилось дыхание, и, наконец, не выдержав, он побежал прочь, обхватив голову руками. И тут грянул колокол...
   ... Он опомнился в какой-то подворотне, дрожащей рукой вытер пот со лба, хотел было закурить, но две последние спички сломались, никак не хотели зажигаться. Он
   -107-
  беспомощно огляделся и только тогда увидел их, двоих, видимо, давно наблюдающих за ним.
   - Проблемы? - просто спросил бородатый и махнул рукой, - тогда подгребай к нам. У нас их тоже, лопатой не разгребешь.
   - Будешь третьим, - подмигнул второй, молодой, но уже заметно лысеющий мужик.
   - Я не пью, - отрицательно покачал головой 'Вырод'.
   - Так мы тоже, не алкоголики, - осклабился бородач. - Иди, - и стал наливать из початой бутылки в пластиковый стаканчик.
   'Вырод' подошел, сам еще не зная почему, принял стаканчик.
   - С закусоном у нас напряженка, - пожаловался лысеющий, указав глазами на кусок батона, лежащий на газетном обрывке.
   'Вырод' выпил, морщась отвернул голову, сплюнул.
   - Какую гадость вы пьете, мужики. Спички найдутся?
   - Чем богаты, тем и рады, - протягивая спички, усмехнулся бородач.
   'Вырод' закурил, жадно затянулся, чтобы перебить противную горечь во рту, достал из кармана деньги, протянул 'пятисотку' лысеющему.
   - Магазин далеко? Купи чего-нибудь поприличней. И закуски не забудь. Не мелочись только.
   Лысеющий мигом убежал и быстро вернулся с парой бутылок водки, батоном колбасы и сыром. Бородач, взяв бутылку, повертел в руках.
   - 'Чародейка', - прочитал он. - Ты, Коля, пробовал такую?
   - А, - махнул рукой Коля, - только этикетка красивая, а розлив один.
   - Счас оценим. И почем?
   - Почти сто пятьдесят пузырь.
   - Нам так не жить. Видать, мужик, хорошо зарабатываешь? - посмотрел бородач на 'Вырода'.
   - Не жалуюсь.
   - Это хорошо, когда работа есть. И когда за эту работу прилично платят...
   - ... да вовремя зарплату дают, - вставил Коля.
   - Так, Коля, так, - налив в стаканчик и протянув 'Выроду', сказал бородач. - Ты, думаешь, мужик, мы тут за просто так пьем? Ошибаешься. Я сегодня позор свой горькой водкой заливаю. Хотя, почему свой, наш, российский. Я, Эдуард Петрович Шелестов, электромонтажник пятого разряда, пятнадцать лет отпахавший на авиаремонтном заводе, изо дня в день, из месяца в месяц, за исключением отпусков и редких 'больничных', остался сегодня без работы. Попал под сокращение. Не пришелся, так сказать, ко двору.
   - Не горюй, Петрович, прорвемся, - глядя на выпившего 'Вырода, сказал Коля и вопросительно кивнул на бутылку. - Ну как, эта лучше?
   - Да такая же дрянь, - сморщился тот и принялся закусывать.
   - Так вот я и говорю, - приняв из руки Петровича наполненный стаканчик, продолжал Коля. - Завтра с хозяином потолкую и круто поменяется твоя, Петрович, трудовая биография. - Коля выпил тремя большими глотками и, не закусывая, продолжил. - Бетон лопатой кидать - это тебе не с проводочками возиться: белый сюда, синий вон туда, а красный...
   - Много ты в этом понимаешь, Коля. А где гарантия, что твой хозяин заработанное отдаст? Какой по счету у тебя этот? И хоть один из них по-честному рассчитался? То-то.
   - Мне бы ваши проблемы, мужики, - чувствуя, как начинает пьянеть, сказал 'Вырод'.
   - А ты, вообще, кто? - вопросительно посмотрел на него Эдуард Петрович.- Чем занимаешься?
   -108-
   - Я? - переспросил 'Вырод'. - Я все брошу. Все. Замолви там словечко, Коля, и за меня. Налей , Петрович, что-то горит все внутри. Не так живу. Не так жил. Только сейчас понял. Не жизнь, а сплошная черная полоса. Без просветов. Ведь надо, даже на могилку матери не пошел поклониться. Живу и не знаю, кто у меня: дочь, сын? А ведь не поздно еще, Петрович, ну, скажи, не поздно? Бетон буду кидать, в церковь стану ходить. А может, к Верке махну. Упаду в ноги, обниму колени, прости, если можешь, и не гони меня, грешного. Грешен я, грешен. Сколько крови на мне. Страшно вспомнить. Страшно...
  
  
   . . . . .
  
  
   - 'Ахь х!у дуьйцу? Цо къаркьа ца молу!'(1)
   - 'Суна х!инца иза дика го'.(2)
   - 'Хьалха церковь ю. Т!аккха ма!илар ду. Иза хьеравала.'(3)
   - 'Х!у дийра ду?'(4)
   - 'Хьежа кхин д!а'(5)
   - 'Дика ду. Хаттарш дац!'(6)
  
  
   . . . . .
  
  
   В приемной, указав пальцем на дверь, ведущую к шефу, 'Вырод' вопросительно посмотрел на поднявшегося секретаря, приятной наружности молодого чеченца, в строгом черном костюме, который коротко бросил:
   - У себя. Ждет.
   Он вошел в кабинет. Ахмед, оторвав глаза от какой-то бумаги, посмотрел на него поверх очков.
   - А, Павел, - улыбнулся он. - Жив-здоров? Как дела? Рассказывай.
   Отложив бумагу в сторону, он снял очки, бросил их на стол.
   - Что-то ты не нравишься мне сегодня.
   - Я сам себе не нравлюсь. 'Оторвался' вчера.
   - Молодец, - расхохотался Ахмед, откинувшись на спинку кресла. - А я знаю.
   'Вырод' вопросительно посмотрел на шефа.
   - Что ты так смотришь? Как это у вас, русских, говорят: 'Доверяй, но и проверяй'. Хорошо. Сработано чисто. Молодец.
   - Не совсем, - 'Вырод' подошел поближе, достал из кармана коробочку, положил на стол. - Вот. Одну обронил. Закатилась куда-то под полку.
   - Это не хорошо, Павел, - нахмурился Ахмед.
   Он сидел некоторое время, прикрыв глаза, думая о чем-то своем. Наконец, бросил
   . . . . .
   1 - Что ты такое говоришь? Он водку не пьет.
   2 - Но я отлично его вижу.
   3 - Сначала церковь. Потом пьянка. Он что там, сошел с ума?
   4 - Что будем делать?
   5 - Дальше наблюдать.
   6 - Хорошо. Вопросов нет.
   -109-
  'Выроду' :
   - Ладно. В любом случае оставь у себя.
   - Нет, Ахмед Шамсудинович, я этим заниматься больше не буду.
   Шеф недовольно поджал нижнюю губу, нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
   - Здесь я решаю, кто и чем будет заниматься, - четко расставляя каждое слово, твердо сказал шеф. - Ты хорошо подумал?
   - Да, - кивнул 'Вырод'.
   - Так. Ну, что ж. Неволить не буду. - Ахмед снова забарабанил пальцами по подлокотнику. - Но ты забыл одно маленькое правило, а оно гласит: 'Вход в компанию рубль, а выход - сто!'
   - В банду...
   - В компанию. В любом случае надо с тобой расплатиться, - он потянулся к сейфу, рука замерла на никелированной ручке. Сузив глаза, пристально посмотрел на 'Вырода'. - У тебя есть еще время подумать.
   - Нет.
   - Да простит меня Аллах, я этого не хотел.
   Ахмед открыл дверцу сейфа, но рука не успела даже лечь на пистолет...
  
  
   . . . . .
  
  
   Через несколько дней, в районе дачного кооператива 'Железнодорожник', мальчишки, удившие рыбу в Куме, обнаружили труп мужчины, зацепившийся за корягу, упавшего в реку дерева. А еще через несколько дней в местной газете 'Время' появилось следующее сообщение:
   'Органы внутренних дел обращаются ко всем, кто может оказать содействие в опознании трупа мужчины, обнаруженного в р. Куме. Рост 180 см, возраст 30-35 лет, волосы каштановые, волнистые, коротко стриженные. Телосложение спортивное. Особые приметы: на левом предплечье татуировка в виде якоря на фоне земного шара и буквы: 'М' и 'П' под ними'.
  
  
   . . . . .
  
  
   А в Чечне, на кладбище предгорного аула Малх-кала, рядом с еще не успевшим порасти травой холмиком земли, появился второй, тоже без чурта.
  
  
   Т Р И Ж Е Л А Н И Я.
  
  
   Хамзат лежал на диване, покрытым ковром, в прохладной тени навеса. Неторопливо брал чашку чая со стола, делал несколько глотков ароматного, уже остывающего, напитка и чувствовал, как по его большому, начинающему полнеть телу, разливалась приятная истома. У него было сносное настроение. Сегодня ночью, ближе к утру, молодая жена
   -110-
  родила долгожданного сына и, когда на рассвете, тетка Петимат обрадовала его этой новостью, Хамзат щедро одарил ее отрезом на платье, золотым колечком с камушком и стодолларовой ассигнацией. После ее ухода, сопровождавшимся благодарными поклонами, он прошел к секретеру, долго стоял, не решаясь открыть дверцу. Рука уже было потянулась к резной ручке, но так и замерла, не прикоснувшись к ней.
   'Нет. Сыновья рождаются не каждый день, это так, но я все-таки правоверный мусульманин. Тем более, достаточно грешен. И потом. Спиртное возлияние тешит душу, но мутит разум. Нет'.
   Подхватив автомат, Хамзат вышел во двор. С покатых, укрытым лесным покрывалом гор, тянуло прохладой. Рваные космы тумана, разгоняемые ветром, рассеивались, цепляясь от безысходности за макушки далеких отсюда деревьев.
   Он подошел к дивану, приставил автомат, и тут же, словно из под земли, перед ним встал дагестанец Арби, его шурин и верный телохранитель, невысокий, худощавый, с непомерно большой, выбритой головой, держа в руках кувшин, полотенце и коврик для молитвенного обряда.
   Помолившись, он поднялся с колен, присел на диван, придвинул поближе небольшой столик, махнул рукой:
   - Сушеное мясо, брынза, чай.
   Он старался есть неторопливо, но это у него плохо получалось. Рвал сухое мясо крепкими белыми зубами, наскоро пережевывал и глотал, запивая чаем.
   Насытившись, Хамзат прилег на диван так, чтобы было удобно дотянуться до чашки чая, и уже не спеша, стал наслаждаться напитком. Арби стоял неподалеку, готовый в любой момент выполнить любое пожелание хозяина. Он был ему обязан жизнью, этот Арби. Когда-то дагестанец получил тяжелое ранение в бою с 'федералами' и уже не подавал признаков жизни. Бой был неравный, пришлось отходить.
   - Оставим его, все равно не жилец, - смахивая кровь вперемешку с потом со лба, прокричал Зелимхан, - на своих рук не хватает.
   - Нет, он такой же мусульманин, как и мы, - не опуская головы от верещащих пуль, крикнул в ответ Хамзат. - Я сам его потащу.
   Арби вскоре оклемался, но вернулся в Ахмат-кала не один.
   - Вот, - указав рукой на стоящую позади его девочку-подростка, сказал он Хамзату. - Ты спас мне жизнь, за это я дарю тебе мою сестру. Она будет твоей женой.
   Девочка была прелесть как хороша. Высокая, стройная, с огромными во все лицо черными глазами, с маленькими, слегка припухшими губками, чем-то напоминающими бутон алой розы...
   ... 'Сейчас бы выкурить хорошую сигаре..., - лениво подумал Хамзат, и тут же осекся. - Что это я сегодня? Да простит меня Всевышний за невольные прегрешения'.
   - Арби, давай займемся делом, пока ребята не подъехали, - после долгого молчания произнес он. - Сначала вчерашнего щенка.
   Арби приклонил уродливо-бугристую голову и удалился, но быстро вернулся. Впереди его, прихрамывая, шел босоногий, долговязый солдатик в изодранной камуфляжной форме. Солдатик остановился, затравленно посмотрел на здорового бородатого чеченца, полулежащего на диване, потом на столик, с остатками еды, сглатывая при этом голодную слюну.
   - Ты кто? - строгим голосом спросил Хамзат.
   Солдатик, втянув голову в плечи, молчал.
   - Ты что, язык поглотил?
   - Иван, - едва слышно выдавил солдатик.
   -111-
   Хамзат расхохотался.
   - Арби, ты посмотри на этого гасхи-Ивана, который пошел воевать на чеченца Хамзата. Вояка, - презрительно сплюнул он.
   - Я не хотел, - все больше втягивая голову в плечи, сказал солдатик.
   - Откуда родом?
   - Из Костромы.
   Легкая тень потаенной мысли пробежала по лицу Хамзата. Он даже чуточку привстал.
   - Ты сказал из Костромы?
   - Да, - кивнул солдатик.
   - В школе, конечно, учился через пень на колоду?
   - Нет, - Иван часто-часто отрицательно замотал головой, - твердый хорошист. Потом даже два курса в институте отучился.
   - И оттуда поперли поганой метлой в армию. За неуспеваемость. Так?
   - Нет. Отец потерял работу, завод развалился. Неоткуда было взять деньги, чтобы заплатить за обучение.
   - Босотва. А на каком факультете учился?
   - Иностранных языков.
   - Почему иняз?
   - Учительница в школе привила любовь к немецкому языку. Когда заканчивал, Татьяна Михайловна посоветовала поступать на романо-германский факультет.
   Хамзат сел на диване, опустил ноги.
   - А вот здесь у нее, на правой щеке, - Хамзат указал пальцем, - случайно, родинки не было?
   - Была. И на шее, с правой стороны тоже, только поменьше. А Вы что, знали мою учи...
   - Помолчи, - оборвал его Хамзат, резко поднялся и, бросив короткий взгляд на Арби, быстрым шагом пошел в дом. Там он подошел к секретеру, наполнил фужер водкой и залпом выпил.
   'Бросить все к чертовой матери, сбрить бороду, одеть цивильный костюм и ... Если бы все было так просто'.
   Он долго стоял у окна, глядя то на переступающего с ноги на ногу солдатика Ваню, то на Арби, не спускающего с него глаз. Из соседней комнаты донесся плач новорожденного.
   'Если бы все было так просто'.
   Он вернулся на свое место, прилег, долго лежал, уставив взгляд в одну точку. Наконец, заговорил:
   - Арби. Я так думаю. Поскольку у его отца денег на выкуп нет, сделаем ему подарок. Отрежем Ване голову и посылкой пошлем ее в Кострому.
   - Не убивайте меня, - взмолился Ваня, по щекам его потекли слезы, он всхлипнул.
   - Жить хочешь?
   - Хочу.
   Хамзат надолго замолчал.
   - Арби, - снова заговорил он. - Сделай так. Дай ему лепешку, кусок брынзы, выведи за ворота, влепи пинка под задницу и пусть он проваливает на все четыре стороны. Выйдет к своим, его счастье, не выйдет - такова будет воля Аллаха. Пошел вон, щенок, и помни доброту чеченца Хамзата.
   Когда Арби вернулся, Хамзат уже сидел на диване в своей излюбленной позе, поджав ноги под себя.
   - Теперь шакала давай, - небрежно бросил Хамзат, прищелкнув пальцами.
   Тот, кого привел Арби спустя несколько минут, был молод, высок, широкоплеч. На
   -112-
  красивом, дня три небритом лице, были видны ссадины и кровоподтеки, на голове грязная бандана(1) с проступающими бурыми пятнами крови, в крови была и изодранная камуфляжка, сквозь дыры которой просматривалась голубополосая майка-тельник. Руки, заведенные за спину, надежно схвачены наручниками. Он остановился, посмотрел на Хамзата спокойным, без малейшего признака страха, взглядом.
   - Ты кто? - процедил сквозь зубы Хамзат.
   - Человек.
   - Вижу, что не обезьяна. Как зовут?
   - Гвардии капитан российской армии Муромцев.
   - Во-о как! Гвардии капитан, значит. Так. Да еще и Муромцев. Арби, ты слышал про русского сказочного богатыря Илью Муромцева?
   - Богатыря звали Илья Муромец, - поправил капитан.
   - А ты меня не перебивай, - бешено сверкнув глазами, вспылил Хамзат. - Ты думаешь, я хуже твоего знаю, кого и как зовут? Отвечай только на вопросы, не то мой телохранитель мигом избавит тебя от языка. Он у меня мастер на это дело. И пикнуть не успеешь! Так ты слышал, Арби, про Илью Муромцева? Нет? Вот, полюбуйся, его потомок. Шакал ты вонючий, капитан, а не потомок русского богатыря. Как ты думаешь, почему я не всадил пулю в лоб или не отрезал твою голову там, где под тобой не разорвалась граната? Зачем мои джигиты приволокли тебя сюда? А я тебе скажу. Пуля в лоб - это просто. Кинжал в горло, страшнее, но тоже мучиться будешь недолго. Я тебя, шакала, четвертовать буду. Сначала Арби отрежет тебе одно ухо на выбор. Потом язык. Дольше руки-ноги. И только тогда перережет вонючее горло. А может сделаем так? Видишь, вон там, в глубине двора, стоит печь с чаном? Арби усадит тебя в этот чан голым задом, крепко привяжет ремнем, нальет в чан воды и подожжет хворост. Чуешь, чем пахнет? А знаешь за что? Зато, что ты пошел воевать на нас, чеченцев, зато, что ты пришел убивать нас, зато, что ты положил стольких моих джигитов в бою, зато, что нет со мной теперь рядом моего преданного друга Зелимхана, зато, что я ненавижу тебя и твою проклятую Россию. Выбирай, кинжал или огонь?
   Муромцев стоял, опустив голову, исподлобья глядя на бородача. Скулы свинцовыми комками застыли на щеках.
   'Ну, вот и все, гвардии капитан Муромцев, все!' - лихорадочно подумал он, сглотнул непрошено подкативший к горлу комок.
   - Кинжал! - как можно тверже проговорил он.
   - Арби, давай сюда кинжал моего деда, - с усмешкой кивнул в сторону дома Хамзат.
   Арби быстро метнулся в дом и вернулся с кинжалом. Хамзат глазами указал на стол. Каким-то едва уловимым движением руки телохранитель подбросил клинок и тот, описав дугу, хищно вонзился в столешницу.
   - Этим кинжалом мой дед когда-то вырезал русским красноармейцам Иванам звезды на спинах. Тебя не Иваном зовут, Муромец?
   - Я Аркадий.
   - Аркадий, значит. Ну, да. И звезды в России сейчас не в моде. Не так ли? Жить тебе осталось, шакал, всего ничего. А у меня сегодня праздник. Поэтому, давай сделаем так. Я выполню три твоих последних желания, разумных естественно, как в ваших русских сказках. Скажи, чего ты хочешь перед смертью?
   Капитан Муромцев пристально посмотрел на бородача. 'Чего это он? Зачем тянет? Получает от этого удовольствие? Три желания. Какие, к черту, желания? Перед смертью, говорят, не надышишься. Стоп. А если это шанс? Мне бы только освободить руки. Как? Как освободить руки? Он хочет поиграть со мной в кошки-мышки? Надо поддержать эту игру.
   -113-
  Какие три желания? Как назло в голову ничего не приходит. Ага, есть вариант!'
   - Я голоден, но пищи из твоих рук не возьму! - как можно четче выговаривая слова, начал он.
   - А из его? - перебив, кивнул в сторону телохранителя бородач.
   - И из его тоже. Я бы выпил хотя бы глоток холодной воды, но пить из твоей посуды не стану.
   - Брезгливый, - снова усмехнулся Хамзат. - Ну, а третье твое желание?
   - Я не курил целую вечность и сигарету выкурю с удовольствием.
   - И примешь сигарету из моих рук?
   Муромцев промолчал.
   - Хорошо. Принеси, Арби, сигареты и зажигалку, - приказал Хамзат.
   Арби неодобрительно посмотрел на хозяина, но повинился, принес из дома пачку сигарет 'Парламент' и протянул Хамзату.
   Тот принял пачку, повертел в руках.
   - Такие курить будешь?
   Муромцев кивнул.
   Хамзат распечатал пачку, вытащил сигарету за фильтр, протянул Арби. Телохранитель взял сигарету, подошел к Муромцеву, попытался вложить ее в губы, но капитан отвел голову в сторону.
   - Я отказался от первых двух желаний, - посмотрел исподлобья на бородача Муромцев, - потому что нет смысла набивать желудок едой перед смертью. Но от курения хочу получить последнее в жизни удовольствие, поэтому прикажи своему прихвостню снять наручники. Или ты боишься это сделать? - съязвил он.
   - Я? Боюсь? Тебя? - Хамзат расхохотался, откинувшись на спинку дивана. - Арби, этот вонючий шакал рассмешил меня. Сделай, что он просит.
   - Хозяин!? - Арби, вымолвивший за все утро одно единственное слово, встревожено посмотрел на бородача.
   - Я сказал.
   Арби послушно снял наручники. Муромцев долго растирал затекшие запястья, потом взял сигарету у большеголового, оторвал фильтр. Прикурил. От первой глубокой затяжки слегка закружилась голова.
   'Теперь не расслабляться. Руки свободны. Появился шанс. Во дворе только эти два идиота. В доме, женщины и дети, слышались их голоса. - Муромцев сделал еще одну затяжку. - Интересно, сколько тлеет сигарета, если не затягиваться, а просто держать ее в руках? Стоп, не расслабляться. Он что-то говорит'.
   - Ты что, оглох? Я спрашиваю, откуда родом?
   - Москвич.
   - Настоящий москаль, значит. Тем лучше. Бывал в твоей Москве. После наших магазинов, с пустыми полками, твоя Москва раем показалась. И все-таки святые были времена, не грех и вспомнить. Партия дело знала, сама жила и другим давала жить. У кого голова на плечах, тот и при деньгах был и хозяином жизни чувствовал себя. Быдло на заводах и в колхозах горбилось. Каждому свое.
   'Бритоголовый постоянно стоит справа, на расстоянии полувытянутой руки. Махом правой поражаю в горло. Так, - Муромцев правой рукой поднес сигарету к губам, затянулся, но принял уже левой. - До бородача три прыжка, если начать движение с левой ноги и бить правой, бородач инстинктивно потянется к автомату и нарвется на удар. Но мешает стол. Поэтому начну с правой. Эх, сейчас бы 'берцы' . - Он посмотрел на босые ноги. - 'Берца' бы не помешала. Ничего, когда-то босой ногой работал
   -114-
  неплохо'.
   - Слушай, у тебя от страха уши заложило, что ли? Родители есть?
   - Мать.
   - У тебя осталось еще одно желание. Хочешь позвонить ей по мобильнику, - Хамзат слегка наклонился на бок, достал из кармана брюк мобильный телефон, положил на стол.
   - И что я ей скажу? Что ты сейчас начнешь меня четвертовать?
   - Хотя бы так.
   - Нет.
   - Дело твое. Да, послушай. Ты можешь позвонить еще одному человеку. Майору Нелюбову. Знакомая фамилия? - губы Хамзата расплылись в самодовольной улыбке.
   От услышанного тело капитана напряглось. Он пристально посмотрел на бородача.
   - Что так смотришь, Муромец? Ты еще в Ханкале сидел, а я уже прикидывал, где тебя с твоими головорезами брать удобней будет. Ты сейчас строишь из себя черти что, а умные люди делают деньги...
   Левая рука Муромцева, слегка подрагивая, подносит сигарету к губам.
   - Хотя, вы, русские твари, все продажные. Вас всех с потрохами можно купи...
   Мах, ладонь точно бьет в горло бритоголового, он охает, оседает. Как взвинченная пружина, в три прыжка Муромцев достигает бородача, тот как-то неловко выбрасывает руку к автомату, тупой удар стопы в висок. Все. Автомат в руках. Из дома, на веранду с криком выбегает женщина с ребенком. Муромцев направляет автомат на нее, одновременно передергивая затвор, та скрывается за дверью.
   Он берет со стола мобильный телефон, подбросив на руке, ловит, ложит в карман. Вытаскивает за рукоятку кинжал из столешницы, вертит в руках, усмехнувшись, отбрасывает в сторону. Забирает сигареты и зажигалку. Бросает взгляд на бородача. Наклонившись, пытается нащупать сонную артерию. Готов. Подходит к бритоголовому. У того горлом идет густая, пенящаяся кровь. Снимает с пояска две гранаты. Выпрямившись, оценивающим взглядом окинул двор, зеленые ворота, забор, сложенный из речных булыжников. И тут до его слуха доносится шум подъезжающей машины. Хлопнула одна дверца, другая. Громкие, гортанные голоса. Смех. Скрипнула створка железных ворот. Муромцев бросается за угол дома. Одна за другой швыряет две гранаты подряд. Взрывы. Крики. Звон выбитого оконного стекла. Он рванулся к забору, и, уже в прыжке, видит, как хищно блеснули на солнце бутылочные осколки, укрепленные цементным раствором по верху кладки. Острая боль обожгла руки, живот, ноги. Но он уже на той стороне. Крутой скат, а внизу поблескивает ленточка речки. За речкой лес. Там спасение. Там можно будет спокойно передохнуть...
   ... Три дня тому назад, группа десантников, в количестве восьми человек, под руководством капитана Муромцева, получила приказ нейтрализовать банду боевиков и их главаря Хамзата Газиева, бесчинствовавшую в окрестностях предгорного аула Малх-кала. Между командованием российской группировки и старейшинами аула было заключено негласное соглашение о нейтралитете, однако не более, как неделю тому назад, близ аула была уничтожена армейская колонна. Больше того, нарушалось само условие нейтралитета - боевики чувствовали себя в ауле вольготно. Десантники же были окружены и погибли все в коротком, кровопролитном бою.
   Позже, сидя в заточении в вонючем зиндане и ожидая своей участи, Муромцев не раз и не два прокручивал случившееся, стараясь разобраться, где и в чем он, как командир группы, допустил непоправимую ошибку. Ребят для операции подбирал сам, знал их всех уже давно, со многими попадал в такие ситуации, в такие переплеты, что одни воспоминания о них обжигали холодком нутро. Маршрут группы был выверен, двигалась
   -115-
  она, выставляя вперед разведку, секретность операции обеспечивалась на уровне штаба группировки и такой провал. Но самое главное - погибли ребята. Остались матери без сыновей, жены без мужей, дети без отцов. В этом была и доля его вины. И чтобы он теперь не говорил, не думал, как бы он не старался оправдать себя, все это были пустые слова, хотя где-то там, в лихорадочно бурлящем сознании нет-нет да и прорывалась мысль: боевики знали о существовании группы, вели ее и в удобный момент уничтожили.
   Все случилось рано утром, едва начало сереть. Сквозь чуткую полудрему Муромцев услышал легкий полустон-полукрик, он вскинул голову и увидел перед собой бородатое лицо, окровавленный нож и доли секунды ему хватило, чтобы снять автомат с предохранителя и опередить головореза спасательной очередью. Их хотели вырезать, как баранов, но оставшиеся в живых десантники держали бой более получаса, и, когда Муромцев понял, что остался один, когда вышел весь боезапас, он встал и поднял руки, держа в одной зажатую в кулак гранату. Стрельба утихла, кольцо боевиков сужалось в зловещей тишине, сужалось и чем-то стало напоминать Муромцеву петлю, которая вот еще мгновение и захлестнет горло, намертво перехватив дыхание. Он неторопливо разжимает кулак, чувствует, как предательский холодок смерти сковывает тело, а мозг бессознательно начинает отсчитывать последние секунды жизни. Граната скатывается с ладони, падает на землю, но не взрывается. Прокатившись с полметра, она уткнулась в носок 'берцы', но не взрывается. Он смотрит на нее еще с надеждой и вдруг вздрагивает от страшного рева десятка глоток, раскалывающего гнетущую тишину. И тогда, охваченный чувством ни с чем не соизмеримой досады, он бьет, эту гранату, носком ботинка, и та, пролетев между чьих-то ног сотрясает землю запоздалым, оглушительным грохотом. Одновременно, кто-то сзади бьет его в затылок, видимо прикладом, он падает, но угасающий взгляд воспаленных глаз успевает выхватить смертельный отсвет огня, дыма, да вздыбленные комья потревоженной земли...
   ... Чем ближе он подбегал к речке, тем больше чувствовал, как иссякают силы. Но живительная влага была уже рядом. Близко. Вот. Все. Он кладет автомат на прибрежные булыжники, стаскивает напрочь пропитанную кровью куртку, вынимает из карманов брюк мобильник, сигареты, зажигалку, все это время неотрывно глядя на поблескивающую яркими солнечными всполохами неспокойно бурлящую речушку. Он заходит по колено, студеная вода приятно холодит ноги, наклоняется, наспех обмывает окровавленные руки и вот, наконец, подносит ко рту первую пригоршню. Он пьет долго и жадно, он никогда в жизни не пил такой вкусной воды. Она сводит зубы холодом, острыми иголочками покалывает в гортани, но он пьет, пьет.
   Потом он сидит в тени огромного дерева, откинувшись спиной на корявый ствол, курит, поглядывает то на речушку, то на взгорье, где за сложенным из речных булыжников забором прячется страшный дом под черепичной крышей. Покурив, он поднимается и делает первый шаг. Он будет идти двое суток, как зверь сторожко, готовый в любое мгновение всадить очередь в того, кто встанет на его пути, будет падать, подниматься и снова идти, время от времени касаясь левой рукой кармана брюк, где лежал мобильный телефон. Свинцовой тяжестью нальются ноги, перед глазами станут расплываться очертания деревьев, кустарников, камней и снова принимать резкие контуры, и, когда обессиленное тело пронзит до кончиков волос предательская волна равнодушия, он поднимет нестерпимо гудящую голову и его блуждающий взгляд наткнется на блокпост со шлагбаумом. Он попытается крикнуть, но из горла вырвется какой-то сиплый, клокочущий хрип, не было сил даже вскинуть автомат и нажать пальцем на курок, и тогда, сцепив зубы, он пойдет покачиваясь в такт, раскачивающейся под ногами земли, и, только когда
   -116-
  выйдет на дорогу, поймет, что его увидели, к нему бегут, выронит из рук оружие и как подрубленный рухнет наземь.
  
  
   М А Ш А.
  
  
   Выйдя из электрички, Муромцев первым делом направился в здание вокзала, чтобы уточнить время отправления московского поезда и был раздосадован: уехать он сможет только вечером, а значит, целых полдня надо будет себя куда-то девать. Он долго рассматривал расписные потолочные своды вокзала, украшенные замысловатой лепниной, несколько раз обошел орла, символа Кавказских Минеральных Вод , возвышавшегося у входа, бесцельно побродил по перрону, уже надумал махнуть в Пятигорск, окунуться в атмосферу знаменитого курорта, но до электрички было еще более получаса и ему ничего не оставалось, как выйти в город.
   На привокзальной площади к нему сразу подбежал маленький, чернявый парень, бойко предложил воспользоваться услугами такси и недовольно поджал губы, увидев, как Муромцев отрицательно покачал головой. Откуда-то неподалеку донесся голос: 'Пирожки домашние. Кому пирожки горячие?' - он повернулся, увидел полную рябоватую женщину в белом переднике, проглотил голодную слюну, спросил:
   - А с чем пирожки?
   - С картошкой, - приветливо улыбнулась торговка. - Вкусные. Попробуете?
   - А с повидлом? Яблочным?
   - С повидлом нет, - враз изменившись в лице, недовольным голосом отрезала та.
   Когда-то бабушка пекла пирожки с яблочным повидлом, вкус которых он помнит до сих пор. Как это было давно?
   - А может быть семечек? - спросила рядом стоящая девочка-подросток, нескладная, угловатая и уже было наклонилась к небольшой чашке с каленными семечками и стала досыпать и без того горкой насыпанный стакан, но Муромцев улыбнулся и опять отрицательно покачал головой.
   Он пошел неторопливо дальше, всматриваясь в лица спешащих по своим делам людей, молодых и старых, красивых и не очень, идущих навстречу или обгоняющих , с баулами, сумками, мешками, а то и просто налегке, и вдруг неожиданно для себя сделал открытие, которое поразило его: все они были, как бы на одно лицо. Серьезные, сосредоточенные и, как правило, с опущенными глазами. Хотелось крикнуть им: 'Ну, что же вы, люди, улыбайтесь! Радуйтесь тому, что светит солнце и вы можете идти куда угодно, не опасаясь, что из-за угла грохнет выстрел. Если бы вы только знали, люди, как я вам завидую. Потому что в каких-то трехстах километрах отсюда гремит война...'
   - Командир, огонька не найдется?
   Перед Муромцевым стояла девушка. Копна каштановых волос ее была уложена в пышную прическу. Огромные серые глаза смотрели из под неестественно длинных ресниц прямо, изучающее, откровенно. Он не выдержал этого взгляда, невольно опустил взор. Высокую, полную грудь обтягивала коротенькая светлая маечка. Мини юбка откровенно подчеркивала стройность красивых, полноватых ног.
   - Так как, насчет огонька? - большие, припухлые, не в меру напомаженные губы, расцвели в соблазнительной улыбке.
   Муромцев достал спички, чиркнул, оберегая робкое, слегка колеблющееся пламя в полусогнутых ладонях. Девушка наклонилась к огоньку, держа сигарету в картинно
   -117-
  изогнутых пальцах. Он вдохнул запах ее роскошных волос и почувствовал, как обжигающая волна покатилась к низу живота.
   - А может быть, - девушка, приподняв голову, выпустила струйку дыма мимо его лица, - расслабимся? А, командир?
   Глаза ее были так рядом, так близко, что Муромцеву лихорадочно подумалось, все, еще мгновение и он утонет в их сером омуте безрассудства, а там, будь что будет, но только спичка, все еще хранимая в ладонях, обожгла пальцы угасающим желтоватым язычком и разом отрезвила его.
   - Одно из двух, - девушка глубоко затянулась, выдула дымок, грациозно вскинула голову, - либо у нас напряженка с бабками, либо, прости командир, со здоровьем.
   Она уходила. Уносила с собой утонченный аромат духов. Затухал отточенный перебор удаляющихся каблучков. А он стоял, и ощущение было такое, словно на него вылили ведро с помоями.
   - Подайте, Христа ради, на пропитание, - вернул его в действительность старческий голос и Муромцев увидел неподалеку убогую старушку с протянутой рукой, облаченную в какие-то немыслимые одежды и, не раздумывая, подошел, достал из кармана деньги, протянул сторублевую бумажку. Старушка отшатнулась от неожиданно крупного подаяния, ее сухая, дрожащая ладонь с несколькими монетками вывернулась и замоталась в знак отрицания - это много! - монеты посыпались на асфальт, но Муромцев вложил деньги в старчески холодную руку, наклонился, быстро подобрал раскатившиеся монеты и тоже вернул старушке.
   - Храни тебя Господь, внучек! - тихо вымолвила нищенка и перекрестила его.
   А потом, как-то сразу, неожиданно на него налетела толпа цыганок в ярких кофтах и пышных юбках, и закружила, заталдонила, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы самая старшая из них, сухолицая, не прикрикнула на товарок, и, когда те отступили, глядя на Муромцева черными, слегка раскосыми глазами, сказала хриплым, прокуренным голосом:
   - Позолоти ручку, сокол, я погадаю тебе.
   - А не соврешь? - улыбнулся он, но деньги из кармана достал, протянул цыганке и был безмерно удивлен тому, как быстро исчезла сотенная купюра в ее многочисленных одеждах.
   - Дай, сокол, руку, нет, не эту, правую, - сказала цыганка, погладила протянутую ладонь смуглой пятерней, он уже приготовился слушать, как вдруг она резко подняла голову и огоньки страха вспыхнули в ее глазах.
   - Линии судьбы говорят о чем-то нехорошем? - спросил он с трудно скрываемой иронией в голосе и осекся, потому что глаза гадалки округлились, расширились.
   - Люто, сокол, беда тебе будет. Беда страшная. И не уйти от нее, не сбежать, не спрятаться.
   С этими словами она сложила его пальцы в кулак и исчезла, оставив Муромцева стоящим с вытянутой рукой. 'О чем это она? - стараясь осмыслить происшедшее, подумал он. - Какая беда? Самое страшное он уже пережил. Теперь едет домой, к маме.
  Напутала чего-то цыганка. Он целую вечность не видел маму. Вечером, займет верхнюю полку в плацкартном вагоне и будет спать до самой Москвы'.
   С левой стороны от него теснились друг к дружке торговые палатки. Там было шумно, многолюдно, шла бойкая торговля. Прямо - скопление маршрутных такси. И Муромцев определился: идти ему надо направо, чтобы попасть в центр города. Он поправил на плече ремень черной кожаной сумки с армейскими пожитками и неторопливо пошел дальше.
   Внезапно он почувствовал запах свежевыпеченного хлеба и сразу нестерпимо
   -118-
  захотелось есть. Он окинул взглядом торговую палатку с пышными высокими буханками хлеба и какой-то сдобой, вдохнул грудью еще раз этот, возбуждающий аппетит запах, и тут услышал громкий, грудной, очень недовольный голос:
   - А я вам еще раз повторяю, дедушка, я поштучно печенье взвешивать не буду. Берите сто грамм. Денег нет? Ну, и я вам не мать Тереза. Придумал тоже, взвесьте ему три печенюшки.
   Голос принадлежал крепко сбитой, розовощекой продавщице в белом накрахмаленном чепчике, торговавшей конфетами и печеньем здесь же, рядом с хлебом. Спиной к нему стоял старик в старой выцветшей рубашке, опираясь одной рукой на палочку. Муромцев подошел.
   - Слушаю Вас! - ярко накрашенные губы продавщицы расплылись в дежурной улыбке, но Муромцев перевел взгляд на старика, не сводящего взора с ящика приглянувшегося печенья. В глаза бросились запавшие, отдающие болезненной желтизной плохо выбритые щеки, с островками седых волос во впадинках глубоких морщин и только потом скользнул по не сходящей с лица продавщицы ярко напомаженной улыбки, указал пальцем:
   - Этого. Килограмм.
   Пока продавщица пухлыми пальцами, хищно поблескивающими золотом колец и перстней набирала печенье в пакет, взвешивала, поглядывая то на колеблющуюся стрелку весов, то на Муромцева, старик, испустив тяжелый выдох, поковылял прочь. Расплатившись, он догнал старика.
   - Возьмите, отец, - протянул он пакет старику и тот, отпрянув, испуганно замотал головой, вымолвив, едва слышное: 'Нет!'
   - Берите. Да берите же.
   Старик принял пакет как-то нерешительно, прижал его к груди и в это момент Муромцев увидел, как бесцветные, глубоко посаженные глаза его в красных обводьях, наполнились слезами. Кивая головой в знак благодарности, старик пробовал что-то сказать, но губы его кривились, подрагивали, он всхлипнул и слезы потекли по дряблым щекам.
   - Не надо, отец, - тихо выдавил Муромцев, - все будет хорошо.
   Он шел дальше и чувствовал, как шершавый, увеличивающийся в размерах комок откуда-то изнутри подкатывает к горлу, перехватывает дыхание. Мысли роились в голове, требовали выхода. 'Что же происходит? Что стало с моей Страной, еще вчера великой Державой, с ее людьми, брошенными на произвол судьбы? Там война, война непонятная, бессмысленная, замешанная на наживе и крови. Здесь не гремят выстрелы, взрывы. Но нищета, нищета во всем страшная, беспросветная. По грязной, ошарпаной электричке мотались дети, неухоженные, никому не нужные беспризорники, побирались, чтобы потом в тамбуре, ругаясь, пересчитать мелочное подаяние. Что же стало с тобой, Страна, где на чаше весов с одной стороны старики, месяцами не получающие грошовую пенсию, никому не нужные, пинком отброшенные в жестокую пучину выживания беспризорные дети, где всплывший на поверхность кричаще вызывающий разврат, стал обыденностью, где задавленные бытом, бесправные, униженные, чудом сводящие концы с концами люди перестали улыбаться, а с другой...'
   ...Резкий визг тормозов вернул Муромцева в реальность. Оказалось, переходя дорогу, он пошел на красный свет светофора и едва не угодил под машину, роскошный, черный 'Джип'. Темнотонированное стекло со стороны водителя медленно опустилось, показалось лицо, передернутое недовольной усмешкой.
   - Эй, служивый, так и до беды недалеко.
   'Беда? Предсказание цыганки? - Муромцев увидел свое искаженное, расплывчатое отражение на зеркальном никеле дуг красавца 'Джипа'. - Несколько сантиметров до
   -119-
  беды. Ошиблась цыганка'.
   Перевел взгляд на водителя.
   - Что, так и будешь стоять? Давай куда-нибудь, вперед или... Хотя погоди. Стой так!
   Открылась дверь со стороны заднего пассажирского сиденья. Из машины вышел бритоголовый, невысокий, но крепко сбитый мужчина в черном с иголочки костюме, ослепительно белой рубашке со строгим галстуком, в темных солнцезащитных очках.
   'А вот он и хозяин новой жизни!'
   Бритоголовый решительным шагом пошел на Муромцева.
   'Так, костюмчик, видимо, придется помять в лучшем случае, а то и испачкать', - подумал Муромцев, как вдруг услышал:
   - Разрази меня гром! Аркаша? Муромцев? Быстро узнавай меня. Ах, да, - бритоголовый сорвал очки. - А теперь?
   - Герман? - удивленно выговорил Муромцев. - Ты?
   - Он самый, - крикнул бритоголовый и они бросились в объятья.
   - Слушай, Аркаша, - освободившись, сказал Герман, - ты не поверишь, сон на днях приснился. Помнишь, мы, пацанами, ходили на лодках по Москва- реке. Ну, тогда еще наша лодка перевернулась, и ты спас меня.
   - Нашел, что вспомнить.
   - Да нет, ты послушай. Сон мне, будто, плывем мы с тобой в лодке, а она возьми и перевернись, но только теперь я тебя тащу, только почему-то не к берегу.
   - Это неважно, куда ты меня тащил, главное, что мы квиты. Спрашивай.
   - Рассказывай, майор.
   - Еду к маме в отпуск.
   - Оттуда? - Герман кивнул головой на юг.
   - Так точно. Ты-то как здесь? Почему? Мама рассказывала, ты учился на юридическом?
   - Учился, только университетский курс с изучением уголовного кодекса на зоне проходил.
   - Ты сидел, Герка?
   - Было. Хорошую школу жизни прошел, правда, такую школу лучше не посещать.
   - А сейчас чем занимаешься?
   - Бизнесом, Аркаша. Начинал в Москве, три года назад перебрался сюда.
   - И судя по внешнему виду, по 'тачке', дела идут неплохо?
   - Жаловаться не в моих правилах, да и грех, - Герман посмотрел на часы, лицо его сделалось сосредоточенным. - Аркаша, так не хочется тебя отпускать. Ты скажи, дома знают, что ты едешь?
   - Просто сообщил - скоро буду.
   - Молодец. Тогда послушай. Останься, погости у меня денек-другой. Кстати, ты помнишь, какое сегодня число?
   - Конечно. Первое сентября. Дети пошли в школу.
   - Ну, да. Дети пошли в школу. Все правильно. Прости, я опаздываю. Давай договоримся. Вон, видишь лавочку на аллейке? Никуда от нее, ни на шаг. Минут через десять-пятнадцать подъедет мой секретарь-референт. И все устроит. А мне надо лететь, опаздываю. До вечера, Аркаша.
   . . . . .
  
   Он увидел ее еще издалека, и чем ближе она подходила, тем больше нравилась ему. 'Все, к черту Германа, при случае оправдаюсь, а вот упустить возможность познакомиться с такой девушкой, я просто не имею права. Откажет - откажет! А если нет? А если это моя судьба?'
   -120-
   Он хорошо запомнил слова мамы, когда на вопрос, кто его отец и где он? - она ответила: 'Понимаешь, сынок, у каждого человека на белом свете есть своя половинка. Люди потому зачастую и не счастливы в браке, что не находят ее. Мы встретились с твоим отцом совершенно случайно, но буквально с первого взгляда, еще не познакомившись, уже поняли, что созданы друг для друга. Восторг взаимного обретения вскружил нам головы, за что мы и были жестоко наказаны'.
   Когда девушка была уже совсем рядом, он обратил внимание, что она коротко, но заинтересованно посмотрела на него и даже едва заметно улыбнулась, что придало ему уверенности, и он для себя решил: она проходит, он поднимается и идет следом. И будет идти до тех пор, пока она не заметит этого и первая не спросит, что-то вроде: 'Почему Вы преследуете меня?', или 'Что Вам угодно?'
   Все, она уже в двух шагах. У нее иссиня черные, коротко остриженные волосы, прямой носик. Белая блузка, черная юбка, сумочка через плечо. Она остановилась. От неожиданности он поднялся.
   - Здравствуйте, - кивнув головой, поздоровалась она. - Вы Аркадий?
   Он растерялся настолько, что все слова вылетели из головы. Он ожидал всего, только не этого.
   - Я почему-то...думал, что... Простите, я говорю...что-то не то.
   - Меня зовут Маша, - она протянула ему руку и Муромцев, ощутив ее тепло, ее хрупкость, совсем ошалел. Он часто задышал, опустил глаза и почувствовал, как горячая краска заливает лицо. - Пойдемте? Машина здесь, недалеко.
   Сев в машину и, положив руки на руль, она посмотрела на него:
   - Вы голодны?
   - Да как Вам сказать? - пожал плечами Аркадий.
   - Тогда так. Для начала перекусим.
   Машина плавно тронулась, проехав немного, они завернули направо, потом еще, еще и остановились.
   - Вот здесь готовят отменные шашлыки.
   Они уселись за столиком, под тентом. Подошедшему худощавому, долговязому официанту, который поприветствовал их, а Машу назвал 'Мари', она заказала шашлыки и салаты, спросила у Муромцева, что он будет пить и тот, пожав плечами, ответил: 'Разве что, пиво'.
   Пиво официант принес сразу и в ожидании заказа, Аркадий маленькими глотками потягивал холодный, приятно обдающий легкой горечью гортань напиток, чувствовал себя несколько неловко, потому как молчание затягивалось и невольно подумалось о том, как бы развивались события, доведись ему идти за Машей следом, и что бы и как, он ответил на ее возможный вопрос: 'Почему Вы меня преследуете?'
   Вообще, Муромцеву в любви не везло. Будучи курсантом военного училища, он познакомился с девушкой на Новогоднем бал-маскараде, который был устроен в актовом зале училища. После этого вечера они стали встречаться и все, вроде бы, у них складывалось неплохо, и Валя была хороша собой, но не сложилось. Они встречались уже второй год и Муромцев был приглашен в гости на день рождения отца Вали, директора крупного машиностроительного завода. Многочисленные гости вели себя чопорно, но Муромцев чувствовал себя неловко еще и оттого, что находился под постоянным прицелом изучающего взгляда Валиной матери. И как же ему стало неприятно, когда стоя на лоджии с сигаретой в руке, он услышал голос матери, доносящийся с кухни:
   - Нет, парень он, конечно, видный, культурный. Мать его, говоришь, журналист? За весь вечер выпил только бокал вина, но девочка моя, я бы не желала видеть его твоим мужем.
   -121-
  Кто он? Десантник? А что это значит, ты понимаешь? Тебе не грозит Богом забытая точка, что, кстати, тоже не мед, где он служил бы, а перед твоими глазами мельтешила однородная серая масса солдатни. Посмотри, что творится вокруг. Прибалтика, Закавказье, Средняя Азия. Народ сошел с ума. После развала Союза джин войны вырвался из кувшина. Где полыхнет в следующий раз? Он будет мотаться по 'горячим точкам', а ты будешь жить от одного его звонка до другого. В страхе, слезах и переживаниях? И потом. Это в мои молодые годы было престижно выходить замуж за военного. А сейчас? Во что превратили защитников Отечества? В мальчиков для битья? Офицер получает нищенское жалование и... Что? Да, правильно, я выходила замуж тоже не за директора завода, а за простого токаря, студента-вечерника. Ладно, продолжим в следующий раз, гости заждались. Бери торт, ставь на стол, будем зажигать свечи...
   -...Аркадий, где Вы? Опускайтесь на землю, - Маша с улыбкой придвинула к нему обе порции шашлыков и салатов. - Я чисто символически составлю Вам компанию, - кивнув на чашечку кофе, сказала она.
   Шашлык был действительно отменный. Муромцев запивал сочное, пахнущее дымком ароматное мясо пивом, старался есть как можно медленнее, тщательно пережевывая, и когда на втором шампуре осталось пару кусочков мяса, Маша спросила:
   - Может быть, повторить?
   В другой раз он повторил бы. И не раз. Что для него эти две порции?
   - Нет, спасибо. Вот от пива не откажусь.
   Расправившись окончательно с шашлыком и допив второй бокал, он ощутил такой приступ голода, который могла притупить только сигарета, спросил разрешения и, закурив, подумал: 'Терпи, забыл, как почти пятеро суток во рту не было даже крошки хлеба?'
   - Простите, Маша, я не предложил. Вы курите?
   - Редко, - она поставила недопитую чашку с кофе на блюдце, взяла сумку, достала три сотни, положила на стол.
   - Уберите, - тихо попросил Муромцев.
   - Аркадий, Вы гость, - тоном, не терпящим возражения, сказала Маша, - это, во-первых. Во-вторых. Шеф дал четкую установку и я обязана выполнить все по пунктам.
   - Два пункта можете вычеркнуть. Пункт третий? Да уберите деньги, не ставьте меня в неловкое положение.
   - Шеф у Вас спрашивал, какой сегодня день. Да, дети пошли в школу. Но он отмечен еще и тем, что он сегодня именинник.
   - Маша, - разочарованно выдохнул Муромцев, - простите, я забыл.
   - Ничего, поправимо. Сегодня у шефа намечается вечеринка.
   - Маша, надо продумать подарок.
   - Продумаем вместе. А начнем вот с чего. Только не обижайтесь, если я скажу что-то не так. Вам не кажется, Аркадий, что в форме, хотя она Вам очень к лицу, Вы будете смотреться на вечеринке, как бы это помягче сказать...
   - Понимаю, - кивнул Муромцев, - мне нужна гражданская одежда. У меня в сумке приличный спортивный костюм, только щеголять в нем между фраков и роскошных вечерних платьев не совсем прилично, да к тому же он пропах запахами госпиталя...
   'Так, вот это уже лишнее'.
   - Вы лежали в госпитале? - Маша пристально посмотрела на него. - Вы были ранены?
   - Да как Вам сказать.
   - Как есть.
   - Язва обострилась. Она у меня иногда, понимаете, Маша, обостряется.
   -122-
   - А почему Вы мне говорите неправду? - перебила она его.
   - Простите, Маша, по правде, это даже ранением не назовешь, так, царапины.
   - А это страшно?
   - Что?
   - Все, что там происходит?
   - В госпитале?
   - Аркаша.
   - Простите, Маша. Да, как Вам сказать. У меня служба спокойная. Я по интендантской части.
   - Вы опять говорите неправду. Почему?
   Муромцев смущенно посмотрел на девушку, долго тушил сигарету в пепельнице.
   - Я психолог, Аркаша. Будущий. Защищаюсь в следующем году. И кое-что понимаю в людях. За это меня ценит шеф.
   - Меня так мама называет.
   - Как?
   - Аркаша. Вы уже два раза повторили.
   - Вы, Вы... На Вас обидеться невозможно.
   - Вот и хорошо. Давайте лучше вернемся к гражданке и подарку. Я, думаю, мне подошли бы темные брюки, светлая майка.
   - Майка да, а вот брюки. Мы подберем Вам джинсовый костюм. Так будет практичней. Теперь о подарке. Вы, может, вспомните, Аркадий, чем увлекался Герман в свои юные годы, скажем, когда вы учились в суворовском училище? Что он хотел иметь, и не было возможности приобрести? Понимаете, сейчас он может позволить себе все, практически все. Мне известно, что сегодня его друзья и компаньоны по бизнесу подарят ему спортивный автомобиль, а коллекция картин пополнится работой Никоса Сафронова.
   - Даже так? - Муромцев достал из пачки новую сигарету. - Я располагаю определенной суммой, но недостаточной для того...
   - А в этом нет необходимости. Иногда, получив в подарок нечто такое, что в свое время было пределом мечтаний, человек испытывает истинное удовольствие. Я помогу Вам. Я точно знаю, Герман когда-то мечтал иметь настоящий альбом для марок. Большой красивый альбом.
   - Да, он собирал марки, помню. И Вы думаете...
   - Уверена. И вот еще что. Вам предстоит увидеть дом шефа, принять участие в вечеринке, что-то для Вас будет, наверное, впервые, скажем, шведский стол. Не так ли? Поэтому просьба, не комплексуйте. Смотрите на все, как это проще сказать...
   - Я Вас понял, Маша, но я буду чувствовать себя более комфортно, если...
   - Вы хотите сказать, я буду рядом?
   - Именно это я и хотел сказать. Это возможно?
   - Будем смотреть на Ваше поведение, - улыбнулась Маша. - Ну что, едем дальше?
  
   . . . . .
  
   Муромцев был поражен в очередной раз, когда увидел комнату, куда его привела Маша и сказала:
   - Вот здесь Вы будете отдыхать. Время уже позднее. Вы устали. Доброй ночи.
   Она ушла, и ему стало сразу не по себе. Он подошел к широкой кровати, кончиками пальцев осторожно прикоснулся к черному атласу постельного белья и ощутил необъяснимую теплоту, исходящую от него. Он долго, с удовольствием рассматривал
   -123-
  огромную картину, на которой пышнотелая брюнетка, толи итальянка, толи испанка с бокалом вина в окружении поклонников, жеманно отстраняясь от них, бросает недвусмысленный томный взгляд на карлика в одежде шута, примостившегося у ее ног. Его поразила роспись потолка, изысканной работы туалетный столик, глаза надолго остановились на тяжелых шторах с яркими цветами и диковинными птицами на розовом фоне. Он подошел поближе и увидел за шторой слегка приоткрытую дверь, ведущую на балкон. Он вернулся к туалетному столику, сел на пуфик...
   ...Когда все покупки были сделаны, они сели в машину и, вырвавшись из городской суеты, покатили по трассе, Маша, оторвав взгляд от дороги, коротко посмотрела на Муромцева:
   - Вы довольны, Аркадий?
   - А по мне разве не видно?
   Маша улыбнулась.
   - Сейчас приедем, приведете себя в порядок, переоденетесь и сразу почувствуете себя свободным человеком.
   - Свободным от чего?
   - Военная форма, что ни говори, ко многому обязывает. Не так ли?
   Муромцев слушал последние слова Маши рассеянно. Его внимание привлекли несколько особняков невдалеке, и он не сдержался:
   - Красавцы. Один другого лучше.
   - А какой из них Вам больше нравится?
   - Пожалуй, вон тот, с колоннами и башенками.
   - Кстати, нам туда.
   - Это и есть дом Германа?
   - Ну, если это можно назвать домом.
   Машина свернула с трассы, и, когда приблизилась к высоким кованым воротам, створки их угодливо разошлись, а стоящий охранник в черной форме учтиво поклонился. Они въехали во двор и первое, что бросилось в глаза Муромцеву, был огромный фонтан, обогнув который, они остановились. Он вышел из машины и сквозь манящий прохладой шелест падающих струй, услышал тихую, красивую мелодию, но вот ударные неожиданно вписались в канву спокойного, казалось бы, музыкального произведения, струи ожили, то взмывали, то опускались до возможного предела, то снова рвались вверх.
   - Он особенно красив ночью, когда включается подсветка, - сказала подошедшая Маша. - Вечером увидите. А как Вам Емеля? - она кивнула на сказочного красавца, сидевшего посредине фонтана и державшего в вытянутых руках огромную щуку, из зубастой пасти которой, вырывались пульсирующая струйка воды.
   - Прелесть. Даже бадейки и коромысло, - восхищенно произнес Муромцев. - Ай да Герман!
   Они пошли по широкой, выложенной тротуарной плиткой дорожке, по обе стороны которой ухоженно пестрели цветы, и, пройдя к особняку, начали подниматься по ступеням черного мрамора. Навстречу им вышла полноватая, с приятным лицом женщина средних лет в белом переднике, едва заметно поклонилась.
   - Добрый день, Лидия Сергеевна. Знакомьтесь. Это Аркадий, друг и однокашник Германа Степановича. Для начала приготовьте, пожайлуста, ванну.
   Они вошли в холл, и опять Муромцев был удивлен, увидев горящий камин с ажурной кованой решеткой, пару красивых удобных кресел со столиком для журналов и газет, справа домашний кинотеатр, слева причудливо изогнутую лестницу, ведущая наверх.
   - Маша, а камин зачем горит? - поинтересовался он.
   -124-
   - На Кавказе существует обычай, согласно которому огонь в очаге жилища не должен иссякать. Огонь - это жизнь...
   ...Муромцев поднялся с пуфика. Походил по спальне. Пробежал глазами по туалетному столику, по прикроватной тумбочке в поисках пепельницы.
   'Ладно, - подумал он, - окурок куда-нибудь пристрою, утром уберу'.
   Раздвинув шторы, открыл дверь и шагнул на балкон. Каково же было его удивление, когда при лунном свете он увидел Машу, сидящую в плетеном кресле. Лицо ее озарил красноватый отблеск от сигареты.
   - Маша, Вы не спите?
   - Ночь - такая прелесть. Вышла, увидела всю эту красоту, разволновалась и закурила. Присаживайтесь.
   Он присел, закурил.
   - А мне тоже не спится. Столько впечатлений, словно попал в какой-то нереальный мир. Хочу Вам признаться, только не смейтесь, пожайлуста. Мне боязно подходить к кровати, не то чтобы ложиться. Такая роскошь во всем.
   - Этой роскоши можно позавидовать, но она далась Герману трудом. И еще каким. Вот мы сейчас с Вами сидим, страдаем бессонницей, а он бы и рад поспать, да не получается. Какой сон в машине? А ехать надо. Завтра, то есть, сегодня, у него деловая встреча. Вот так. Короткий звонок, он покидает гостей в самый разгар торжества и мчит в Краснодар. Вы обратили внимание, Аркадий, он не позволил себе сегодня даже расслабиться, будто чувствовал: за весь вечер всего несколько глотков шампанского. А то, что он бреет голову, Вы думаете это дань моде? Да нисколько. Он совершенно седой.
   - А если бросить все это, заняться чем-нибудь другим?
   - Как-то мы завели разговор об этом. Знаете, что он ответил? Бизнес - это азартная игра, чем дольше играешь, тем больше захватывает.
   - А с чего он начинал?
   - Спросите лучше, когда он начинал? После зоны. Вы в курсе, что он сидел?
   - Да, если не секрет, за что?
   - Да какие тут секреты. Банальная история. Возвращался поздним вечером домой, услышал крик женщины, взывающий о помощи. Вы же знаете Германа, другой прошел бы мимо, а он нет. Оказалось, парочка выясняла отношения. Мужчина набросился на Германа, тот дал сдачи, женщина опять в крик. А тут милиция. Может, все и обошлось бы, да при задержании Герман оказал сопротивление, требуя разобраться по-справедливости на месте. Парочку отпустили, его в изолятор. Попробуй после этого докажи, что ты не верблюд. В итоге три года.
   - Маша, я хочу Вас спросить, только Вы не обижайтесь. Почему Вы остались ночевать в чужом доме?
   - А с чего Вы взяли, что он мне чужой?
   Муромцев от неожиданности поперхнулся табачным дымом, закашлял и Маша, все поняв, тихо рассмеялась:
   - Аркаша, Вы мне нравитесь, представляю, в каких догадках Вы сейчас мучаетесь. Жена? Не похоже. Любовница? Тогда почему с такой легкостью доверил, пусть даже старому другу на целый день и вечер? Не то и не другое. Герман мой родной брат.
   - Маша, какой же я болван. Я ведь знал, что у Герки есть сестра. Почему Вы мне этого раньше не сказали?
   - А Вы не спрашивали.
   - То-то он несколько раз за вечер подходил - воркуете, голуби? Тоже мне друг, хотя бы сказал, за тобой приедет сестра, а то нет, секретарь-референт!
   -125-
   - А разве что-нибудь изменилось бы? Отвечайте, почему Вы молчите?
   - Маша, своими настойчивыми вопросами Вы ставите меня в неловкое положение.
   - Даже так? Это интересно. Договаривайте.
   - Может, поменяем тему?
   - Хорошо, только учтите, Аркадий, мне не нравится, когда люди бывают не искренны и постоянно чего-то не договаривают.
   - Но есть вещи, о которых не обязательно говорить. Их можно понять и почувствовать без слов.
   - Аркаша, а Вы хитрец, - рассмеялась Маша. - Хитрец, уже хотя бы потому, что знаете обо мне все, почти все, а о себе ни слова.
   - У меня есть мама, и не будь встречи с Германом, я сейчас спал бы на верхней полке плацкартного вагона...
   - ...Вы опять не о том, - перебила Маша и положила свою теплую руку на его широкую ладонь.
   - Я понимаю, Маша.
   - Так в чем же дело?
   - Ну, хорошо? - он достал новую сигарету, прикурил, пристально посмотрел ей в глаза. - Вы знаете, Маша, сколько минут тлеет эта сигарета?
   - Нет, а почему Вы спрашиваете?
   - Да так, вспомнилось.
   И он стал рассказывать. Все. Начиная с первых дней пребывания в Чечне и кончая последним, в Моздокском госпитале. Изредка глядя на нее, он видел, как в ее огромных глазах участие сменялось состраданием, болью, а ее узкая ладонь судорожно сжимала его руку, и, когда он закончил, долго сидела молча, как ему показалось, сжавшись в комок, и только позже, видимо придя в себя от услышанного и сопережитого, вымолвила:
   - Боже мой, как это можно пережить и остаться человеком? Не свихнуться с ума? Тебя отметили? Прости, я перешла на 'ты'.
   - Я давно хотел просить тебя об этом. Повысили в звании, представили к награде.
   - А пролетит отпуск, и ты снова вернешься туда, в этот ад?
   - Я солдат, Маша.
   - И ничего нельзя изменить?
   - Давай не будем обсуждать эту тему.
   - Хорошо. А что этот штабист, Нелюбов?
   - Когда я вернулся после госпиталя в Ханкалу, я нашел его, положил телефон ему на стол и предложил застрелиться. Что он и сделал.
   Они долго сидели молча.
   - Я хочу признаться, Аркаша, - тихим голосом заговорила она, прервав молчание, - когда Герман позвонил и попросил поехать за тобой, рассказал кто ты, откуда, в конце разговора посоветовал присмотреться к тебе.
   - Тогда позволь признаться и мне. Когда я увидел тебя еще издалека, решил: пойду следом, буду идти до тех пор, пока не обратишь на меня внимание.
   - Послушай, Аркаша, ты когда собираешься домой?
   - Сегодня. Надо, Маша, я давно не видел маму. Погощу у нее саму малость и примчусь к тебе. Только вот, - Муромцев смущенно замолчал, подыскивая слова, а они не находились и она, догадавшись, пришла ему на помощь:
   - Ты хочешь сказать, что чувствуешь себя неуютно здесь.
   - Именно это.
   - Поправимо. Моя трехкомнатная квартира с улучшенной планировкой в центре
   -126-
  Пятигорска устроит? Кстати, недалеко от 'Цветника', где мы с тобой побывали днем. А как тебе 'Провал', место дуэли Лермонтова?
   - Разве по мне не видно было?
   - А сегодня мы обязательно съездим в Кисловодск. Там, у 'нарзанной галереи' собираются художники и продают картины. И я скажу тебе, отдельные работы могли бы стать достойным украшением краевого музея и не только. Ты обратил внимание на полотно в спальне 'Красавица и карлик'? Она была куплена там.
   - Маша, а помнишь, когда мы танцевали с тобой, ты спросила: 'Как тебе вечеринка?' Я не успел ответить, к нам подошел Герман.
   - А что-нибудь не так?
   - Может быть, я закоренелый невежда, может быть, я отстаю от жизни или просто плохо знаю ее, нынешнюю, но в глаза бросается разобщенность людей. В моем понимании на подобных мероприятиях собравшихся сближает общий стол, за которым бокалы поднимают одновременно, даже можно спеть всем вместе застольную песню. Знаешь, как я волновался, когда шел к микрофону, чтобы вручить Герману подарок.
   - А я видела, как искренне светились его глаза, когда он принимал альбом. Мы попали в точку.
   - Маша, а у Германа есть телохранители?
   - У него есть служба безопасности, а телохранитель один, его шофер.
   - Всего-то.
   - Он считает, этого достаточно. А почему ты спрашиваешь?
   - Я обратил внимание, за отдельными персонами, как тени следовали телохранители, например, за седобородым толстяком.
   - А, Ахмед. Он, между прочим, чеченец. У него в Чечне убили брата.
   - А чем он занимается?
   - У него тоже аптечный бизнес. Аркаша, уже светает, надо хоть немного поспать.
   - Ты уйдешь, и мне станет одиноко.
   Маша поднялась.
   - Всего лишь каких-то несколько часов.
  
   . . . . .
  
   На перроне было суетно. Пассажиры с чемоданами, сумками, баулами терпеливо стояли в очереди для проверки проводниками посадочных билетов, и только возле этого вагона очереди не было. Муромцев и Маша стояли чуть поодаль от него.
   - Вот видишь, ты зря волновался, - говорила Маша, - все устроилось лучшим образом. Только не сбудется твоя мечта, залечь на верхней полке плацкартного вагона...
   ... Когда они возвращались из Кисловодска, Аркадий озабоченно посмотрел на Машу:
   - Давай заедем на вокзал. Надо узнать насчет билетов.
   - Ничего узнавать не надо. Все уже устроено. За полчаса до отправления поезда в кассе получишь билет в 'СВ'.
   - Как? - опешил Аркадий. - Как тебе это удалось?
   - Не мне, - улыбнулась Маша, - помнишь седобородого чеченца, за которым тенью ходили охранники? Это он все устроил...
   ... До отправления поезда оставались считанные минуты.
   - Картина, я думаю, маме понравится, - произнес Муромцев, хорошо понимая, что говорит немного не о том.
   - Вот только тебе надо было одеть форму.
   -127-
   - Мама будет рада увидеть меня даже в джинсовом костюме.
   Маша открыла сумочку, висящую через плечо, поискала что-то в ней, достала сотовый телефон.
   - Вот, возьми, - протянула она, - будешь звонить.
   - Маша, ну зачем? Могла напомнить, сам бы купил.
   - Возьми-возьми. И обещай звонить мне каждый день.
   - Я буду звонить тебе три раза в день. Утром, в обед и вечером. Перед Германом неудобно, уезжаю, не дождавшись его возвращения.
   - Ты ведь скоро вернешься. Все, Аркаша, поезд трогается. Иди.
   Он привлек ее к себе. Близко-близко. Она смотрела на него и улыбалась, а он все не решался поцеловать. Любовался большими черными глазами и не решался.
   - Я обязательно расскажу о тебе маме. Расскажу, какая ты красивая. И еще скажу, что не смогу больше жить на этом прекрасном белом свете без тебя. Жди. Я скоро вернусь.
  
   . . . . .
  
   ' - Рисковая ты, Наташ, может, про картину надо было Пал Палычу сказать?
   - Ага, только заикнись, мигом пригреет. Я, подружка моя, за полтора года хорошо его изучила. Не начальник поезда, а прямо Плюшкин какой-то. Все гребет, что к рукам липнет.
   - А мне она не очень. Какая-то избушка на холме. Кругом лес. Не поймешь, толи утро, толи вечер. По речке солнечная дорожка. И краски, мрачные, холодные.
   - Не очень, говоришь, а сама, как переживательно сказала. Если дело выгорит, хороший подарок племяннице к дню рождения будет. И тратиться не надо.
   - Наташ, а как ты думаешь, кто она ему?
   - Кому?
   - Да этому, в джинсе?
   - Поди, разберись. Уж точно, не жена. А если любовники, она ему не пара. Он мужик видный, здоровенный, небось, как сгребет в охапку, аж косточки томно скрипнут, а она только и того, что на мордашку приятна. Тош-ша больно.
   - И не поцеловались на прощание. Наташ, а может с ним чего случилось?
   - Чего еще?
   - Ну, плохо человеку стало. Бывает же.
   - Попереживай. Тебе только этого не хватает. Свои напасти разгреби. Колька не кается?
   - Какой там. Перед отъездом на рогах домой приполз.
   - Во-во. И эти сейчас, как бы, не в кабаке сидят, пока все наличные не спустят.
   - Вроде, на пьяниц они не похожи. Бутылку коньяка не допили, конфетами закусывали. Ты, когда-нибудь, такие пробовала? 'Тет-а-тет' называются.
   - Да, живут же люди.
   - И все-таки, Наташ, тут что-то не так. Тот, в кожаной куртке, тоже до места назначения не доехал.
   - Ну, и что?
   - Погоди, не перебивай. Я обратила внимание, пошли они по перрону, а в кожанке который, под руку поддерживает того, в джинсе, и сразу завернули у туалета. Сразу, понимаешь?
   - Э-э, подружка, да тебе не проводницей работать, а в следователи подаваться. Ну, пошли, от поезда отстали. И что из того? Не они первые, не они последние. Мы Пал Палычу доложили? Доложили. А потому, угомонись. Не бери в голову, мой тебе совет. Пойду, вздремну часок, столица скоро'.
   -128-
  
   . . . . .
  
   'Так, красавчик. Это ж что ты за праздник отмечал? Нажрался до потери пульса. Чего мычишь? Вот только мычать и горазд. Ничего, сейчас мы тебя от джинсы освободим, под холодненький душ, проспишься, протрезвеешь. Да сиди, дьявол. Посмотрим, что там у тебя в кармашиках? Сигареты 'Тройка'. В святые времена такие Леонид Ильич Брежнев покуривал. Теперь курят все, кому не лень. Спички. Носовой платок. Расческа. Документов никаких. Ничего, скажешь, кто ты будешь такой, откуда родом. Две цены отдашь - будет тишина и покой, поскупишься - и денежку выложишь, как миленький и на работу сообщат, что осчастливил наш вытрезвитель своим посещением. Так, денег ни копейки. Да сиди ты, сиди, сказал. Посмотрим во внутренних карманчиках. Пусто. Сволочи коллеги, все выгребли, пока везли. Возись тут теперь с тобой. Ага, часики. Не велика ценность, да с паршивой овцы хоть шерсти клок. Вот черт, все-таки свалился. Степан, а, Степан? Помоги с клиентом управиться. Раздеть не могу. Чего говоришь? Деньги? Пустой, мамой клянусь! Ага, тяни за рукав. Так. Волокем в душ. Чего говоришь, не надо в душ? Надо, Степа, надо. Во здоровенный чертяка, пудов на шесть с гаком будет. Чисто гвардеец. Открывай, сильней открывай. Пусть полежит, помоется, а мы с тобой пойдем покурим минут пяток. Ты какие куришь? Кончились? Как всегда. Пойдем, я тебя 'Тройкой' угощу'.
  
   . . . . .
  
   ' - Виктор Николаевич?
   - Да, Верочка Алексеевна, слушаю.
   - Виктор Николаевич. У больного Неизвестного двухсторонняя пневмония. Повышенное РОЭ, высокая температура, хрипы в легких.
   - Да-к, в чем вопрос?
   - Давайте переведем его в палату. В коридоре жуткий сквозняк. Есть же свободные места.
   - Давайте лучше, Верочка Алексеевна, договоримся так. Когда займете мое кресло, распоряжаться местами в палатах будете тогда по своему усмотрению. Что Вы так смущенно покусываете губки? Ничего не случится. Пусть пока полежит в коридоре. Кстати, родственники не нашлись?
   - Виктор Николаевич, я разговаривала с Саркисовым, и он высказал предположение, что у больного Неизвестного амнезия, поэтому, я думаю, надо выходить на Органы Внутренних Дел, чтобы поскорее отыскать его родственников.
   - Стоп. Какие Органы? Вы кто, Верочка Алексеевна? Врач? Вот и занимайтесь непосредственно своими прямыми обязанностями.
   - Я попрошу, Виктор Николаевич, называть меня по имени-отчеству без издевательского 'Верочка'. Это, во-первых. Далее. Человек в беде. Кто ему поможет, если не мы? Представьте состояние его матери, которая мечется в неведении, жены, родственников.
   - Вера Алексеевна. Вы врач? Вот и занимайтесь, я повторяю, своими прямыми обязанностями. Все. Не смею больше задерживать. Идите'.
  
   Т Р У Д Н Ы Й Р А З Г О В О Р.
  
   Михайлов шел и не узнавал своего города, вернее то, что от него осталось. Эти развалены, уже поросшие травой и небольшими деревцами, эти остовы домов, с
   -129-
  кричащими глазницами оконных проемов, эта дорога, по которой, объезжая рытвины и ямы, лавировали гражданские машины и БэТэЭры с солдатами на броне, эти люди, с опущенными лицами и ничего не выражающими глазами, - все это увиденное, пропущенное через сознание, острием безжалостного восприятия давило на сердце, да так, что порой не хватало воздуха и Михайлов останавливался. Он стоял подолгу, в конце концов, доставал очередную сигарету и жадно курил. Зачем он здесь? Ведь догадывался, как тяжело ему будет видеть все это.
   Когда он уезжал отсюда, став маленькой частицей гигантского потока людского переселения, он понимал, жить в такой обстановке невыносимо и даже опасно: вооруженные люди с зелеными повязками на головах были повсюду - на рынке, в магазинах, в общественном транспорте. Стрельба, рвущая на части настороженную тишину города днем, к ночи усиливалась до сплошной, нескончаемой. Начались повальные грабежи квартир, домов, гаражей, и как правило, сопровождались они насилием и убийством их законных владельцев.
   На работе возникла нервозность. Как-то, после планерки, его задержал директор и , не глядя в глаза, сказал, что должность главного энергетика, которую Михайлов занимал, в ближайшее время ему придется оставить, потому как костяк руководства заводом должны составлять лица коренной национальности.
   - Я напишу заявление прямо сейчас, - сказал тогда Михайлов. - С кем только и как будете работать, Наурды Исмаилович? Хотя о чем это я? Цехи и так на пятьдесят процентов опустели.
   Теперь вопрос о переезде приблизился вплотную. Если раньше, идя по утрам на работу, а ходил он всегда пешком, благо квартира была недалеко от завода, и видел, как возле того или иного подъезда стоят машины и люди торопливо грузят вещи, ему становилось не по себе. Он понимал, уезжать надо, очень волновался за дочь, но жена, когда зашел впервые разговор о переезде, покидать квартиру категорически отказалась.
   Этот разговор состоялся вечером, когда Михайлов по-обыкновению вернулся с работы и застал жену за необычным занятием: она ходила по комнатам, гладила руками обои, мягкую мебель, ковры.
   - Ты что? - встревожено, посмотрел на нее Михайлов.
   - Я не знаю, - закрыв глаза, отрицательно покачала она головой.
   - Ну-ка, присядем, - Михайлов усадил жену в кресло. Сам присел рядом, на диване. - Рассказывай.
   - Неужели это все, - она обреченно повела глазами, - надо будет оставить? Я всю жизнь мечтала о большой, красивой, уютно обставленной квартире. И вот теперь, когда это все у меня есть, я должна продать за бесценок, а фактически бросить и уехать? - она посмотрела на Михайлова полными от слез глазами, - уехать на твой, Богом забытый хутор? Ни за что, Саша, никогда! Пусть меня убьют, но в моей квартире. Или ты хочешь, чтобы меня постигла участь Анастасии Ильиничны, Тасеньки?
   Она говорила о своей подруге и коллеге, настолько тяжело пережившей переезд, что стала пациентом психиатрической больницы и надежды, что выйдет оттуда полноценно здоровым человеком, практически не было.
   - Послушай, Ирина, - как можно мягче сказал Михайлов, - мне все это бросать тоже нелегко и просто. Но надо думать о себе, о дочери, о всех нас в конце концов.
   - Бери дочь, и поезжайте вдвоем.
   - Ирина, да ты в своем уме? Посмотри, что творится вокруг. Захваты домов, квартир, грабежи, убийства. А если война?
   - О чем ты говоришь, Михайлов? Какая война? Они что там, в Кремле, ополоумели?
   -130-
  Не понимают, что воевать со своим народом в высшей степени безнравственно. Никакой войны не будет. Ты что. Пройдет какое-то время, вся эта смута уляжется, все устроится. И главное, вам с дочерью будет куда возвращаться.
   - Хорошо. Тогда научи, что отвечать людям, когда они будут спрашивать, почему я оставил тебя в Грозном? И, как я, по-твоему, буду жить, зная, что с тобой может случиться беда в любую минуту и никто не защитит тебя?
   - Я сказала все, Михайлов. Лучше я умру здесь и сразу, чем на твоем хуторе медленно и мучительно.
   Они еще не раз возвращались к теме этого разговора, однако Ирина была непреклонна, и Михайлов с дочерью уехал из Грозного, дав себе слово, обязательно вернуться и забрать ее, но началась война и попасть в город он не сможет. А вскоре в этом уже не будет необходимости: Ирина погибнет во время бомбежки от русской бомбы, выпущенной русским летчиком, и ничего не останется ни от нее, ни от наполовину уже разрушенного дома. А узнает он об этом, уже живя в городе, где они с дочерью снимали однокомнатную квартиру. После работы, каждый вечер, он с дочерью ездил на вокзал в надежде, что именно сегодняшняя электричка привезет, наконец, ее. Сколько знакомых и незнакомых земляков, после встречи здесь, на пронизанном горечью и безнадежностью вокзале, перебывало у них в маленькой квартире, а ее все не было и не было. А однажды он встретил свою бывшую сотрудницу, что жила когда-то в доме напротив и та поведала, что Ирина никогда не спускалась в бомбоубежище, даже когда город бомбили...
   ... Михайлов остановился. Ему стало совсем не по себе. Справа развалины гостиницы, в ресторане которой он когда-то пел, слева руины бывшего президентского дворца, а там, за ними, разрушенный дом, где они когда-то жили, и где погибла жена. Ему захотелось поскорее уйти отсюда, убежать куда угодно, чтобы не видеть всего этого. Он свернул направо и пошел быстро-быстро. И вскоре опять остановился, как вкопанный. Вот здесь когда-то был институт, в котором он учился, и которого тоже нет, а там, впереди, Первомайская улица, когда-то одна из красивейших улиц города, и, если пройти по ней, совсем немного и завернуть налево, можно выйти к заводу.
   Он не сразу понял, что зовут именно его, зовут по имени, настолько был погружен в себя, а, когда оглянулся, узнал в быстро приближающейся женщине жену бывшего сослуживца и приятеля.
   - Ася?! - приобнял он приблизившуюся женщину за плечо.
   - А я кричу: 'Саша, Саша!' Уже, думала, обозналась.
   - Прости, Ася, столько навалилось от увиденного.
   - Это ты нас прости, не уберегли твою Ирину. До сих пор места себе не нахожу.
   - Я во всем виноват, - вздохнул Михайлов.
   - Во всем виновата война. Ты как здесь?
   - В командировке, в Пригородном. А что Руслан, сыновья?
   - Руслан будет рад тебя увидеть. А у мальчиков появилась сестренка.
   - Да ты что? Молодцы. И как назвали?
   - Зулай. Пойдем, что мы стоим. Руслан часто тебя вспоминает, вот обрадуется.
   - Чем он занимается?
   - Извозом. На своем 'Жигуленке'. Работы сейчас не найдешь. А он как раз на обед должен подъехать.
   - Ася, а старики живы-здоровы? - посмотрел на спутницу Михайлов.
   - Папа умер три года назад. После 'зачистки'. Сердце прихватило, а помочь ничем не смогли.
   - Там, в селе?
   -131-
   - Да. И еще, знаешь, Султан в горах, только Руслану не проговорись, что я сказала.
   - Султан?
   Ася кивнула головой.
   - Сначала с отцом такая беда. А через несколько дней 'федералы' его дом из танка разбили, а там была Тоита с детьми. Все погибли.
   - Да ты что?
   Ася достала платочек из сумочки, вытерла слезы.
   - Недели две назад был у нас. Помылся. Покушал. Я слышала, как Руслан предлагал ему бросить все. Амнистию ведь объявили. Отказался. 'Честь мужчины, - сказал он, - превыше всякой амнистии. Если я пойду на поклон к тем, кто виноват в гибели моей жены и сыновей, кто я буду после этого?' Немного отдохнул и перед утром ушел.
   - Ася, а ваш дом не пострадал?
   - Нет, сейчас увидишь. Бои шли в основном в центре. Правда, мы войны в городе не видели. Руслан меня с детьми в село увез, а сам вернулся, дом охранял.
   - Молодец.
   - Все мужчины так делали.
   - А второй твой брат, Лялик? Кстати, как его имя?
   - Да он тоже Руслан. В Ростовской области. Женился на казачке, живет на хуторе. Нас к себе приглашал. Руслан отказался. Посмотри, а вот и он сам, в машине ковыряется, наверное, опять забарахлила.
   Руслан возился в моторе своих изрядно потрепанных 'Жигулей', и, увидев Михайлова, заулыбался, бросился к нему, раскинув измазанные руки, чтобы не испачкать одежду гостю, обнял.
   - Салам, дорогой, салам! Каким ветром? Вот не ожидал. Порадовал, волла-белла, порадовал. Заходи, гостем будешь.
   - Может помочь в чем? - кивнул в сторону машины Михайлов.
   - Да я уже почти закончил. Эй, парни, - крикнул он, зовя сыновей, - где вы там? Быстро выходите. Поздоровайтесь с дядей Сашей, поухаживайте за гостем, помогите матери.
   В створе зеленых железных ворот показались два большеглазых смущенных подростка. Михайлов подошел к ним, обнял за плечи.
   - Слушай, - обернулся он к Руслану, - а выросли как! Когда уезжал, они ведь вот такими были, - Михайлов опустил выпрямленную ладонь до уровня колена. - А невеста где же?
   - Гостюет у бабушки, - улыбнулся Руслан.
   Потом они сидели за столом, под навесом, Ася подавала еду, и, когда Михайлов предложил ей посидеть с ними, та бросила кроткий взгляд на мужа и, сославшись на занятость, убежала в дом.
   Руслан разлил водку по стопочкам, предложил:
   - Давай первой помянем тех, кого нет с нами. За Ирину прости, не уберег. Знаешь, Саша, перед самой войной я своих в село перевез, предлагал уехать и ей. Отказалась. Наотрез. Единственное, на что согласилась, так это разобрать мебель, упаковать и перевести к родителям. Все сохранилось в целости-сохранности, можешь забрать.
   - О чем ты говоришь, Руслан? Все это наживное. Человека нет.
   - Давай напрямоту, - Руслан пристально посмотрел Михайлову в глаза.
   - Ты хотел сказать - начистоту? Давай!
   - Если бы любил, не слушал бабий лепет, в охапку сгреб и силой увез бы. Или я не прав, Саша?
   Михайлов молчал.
   - Ничего не понимаю, - пожал плечами Руслан.
   -132-
   - Поэтому, давай лучше выпьем, - тихо отозвался Михайлов.
   Они выпили, наскоро закусили. Руслан снова наполнил стопочки.
   - Когда война началась, к ней пробраться было очень трудно. Сам понимаешь, центр. Снабжал ее едой, питьем. Как-то говорю: 'Давай, хоть гранатой научу пользоваться, автоматом?' А она знаешь, что в ответ: 'У меня, - говорит, - нож есть!' И показывает ножичек, которым ты когда-то хлеб резал. Это чем-то мне другую историю напоминает. Везу как-то молодую женщину на 'Березку'. Разговорились. Муж ее, учитель, остался дом охранять с отцовским ружьем, которое не умел даже в руках держать. А когда на соседей-стариков мародеры напали, побежал на помощь, ружья не прихватив, по наивности полагая, что грабителя можно пронять словом. И погиб.
   Они опять выпили, закурили.
   - Вот лежу частенько ночью, сон не идет, - вздохнул Руслан, - и думаю: 'Чем же мы, чеченцы, маленький народ большой России, в который раз не угодили русскому Богу?'
   - Ты хочешь, чтобы я сейчас начал жалеть тебя и твой маленький народ? - поднял глаза на Руслана Михайлов. - А кто пожалеет русских, тех русских, которые в преддверии беды стали покидать город? Продавали дома и квартиры за бесценок, чтобы расселяться по хуторам и селам. А каково приживаться горожанину в селе? Чем эти русские не угодили своему Богу?
   - Но ведь вы, русские, уезжали на свою историческую родину.
   - Хорошо. Тогда давай говорить, опираясь только на исторические факты. Будем рассуждать конкретно. О городе Грозном, например. Кто заложил крепость, к которой со временем приросла казачья станица, чтобы впоследствии превратиться в город? Русские солдаты и казаки. Так?
   - Но на нашей земле, земле вайнахов.
   - Да нет, Руслан, твои предки в те времена жили в основном в горах, и лишь незначительная часть на равнине. И земля, на которой строилась крепость, принадлежала Кизлярскому казачьему отделу. Это исторический факт. Дальше. Кто строил город, добывал нефть, возводил нефтеперерабатывающие заводы?
   - Стоп-стоп-стоп! - Руслан поднял руку, останавливая Михайлова. - Теперь тебе остается только добавить, что лиц коренной национальности, которые строили, добывали, возводили было единицы, зато завбазой, завскладом, зав... Но ты забыл об учителях в школах, ученых в институтах, врачах и медсестрах.
   - Знаешь, Руслан, я хорошо понимаю, ты патриот своей нации, но пройдет время, да оно уже подошло, когда надо будет подумать об образовании детей. Вот мы с тобой закончили нефтяной институт, и хорошо знаем, какая там была научная база, не уступающая столичному губкинскому вузу, а кое в чем и превосходившая его. Нет ее и, пожалуй, уже не будет. Еще факт. Ты сейчас молод, и дай тебе Бог здоровья на ближайшие сто лет. Ну, а если когда-нибудь наступит необходимость обратиться к врачу? Ведь русские специалисты-медики, составлявшие костяк здравоохранения уехали, а тем, кто приходит им на смену, сколько еще расти до профессионального мастерства? Когда ты бегал на митинги, помнишь, что я тебе сказал? 'Свобода кружит голову, особенно когда ее понимают, как вседозволенность!' Ты тогда обиделся, а ведь я оказался прав.
   - Сейчас ты на меня всех собак навешаешь. По моей что ли воле из зон и тюрем выпустили преступников и сразу начались грабежи и убийства? Или может быть я дал команду армейским частям покинуть город и тут же пошли погромы военных складов, когда люди тащили все: оружие, продукты, обмундирование? Понятно и ребенку, такое попустительство было преднамеренным. Я говорю о вещах, которые лежат на поверхности, которые очевидны. А ведь много мы не знаем, да и узнаем не скоро.
   -133-
  Правящей верхушке в Кремле было не до Чечни. Она занималась переделом собственности, в свободное от этого время болтало о суверенитете, а те, кто имел влияние на правящую верхушку, вершили свое черное дело. Все было просчитано до мелочей, тут надо было знать менталитет чеченского народа. Понятно, когда человек тащит с армейского склада продукты. А оружие? Оружие для чеченца всегда было предметом поклонения, фетишей. Ведь ни для кого не секрет, что во время гражданской войны Серго Орджоникидзе покупал винтовки у чеченцев. Чечня медленно, но верно подходила к той черте, переступив которую, начинается война.
   - Слушай, я до последнего не верил в это. Во-первых, воевать со своим народом - преступление, которому нет, и не может быть, никакого оправдания. А во-вторых, народ невозможно победить. Никогда. Ни за что! Это понятно, что на Северном Кавказе нужно было раздуть пожар войны. Но почему именно в Чечне? - спросил Михайлов.
   - А что ты хочешь? - развел руками Руслан. - В чеченском народе еще до сих пор живы предания о Кавказской войне первой половины девятнадцатого века. Еще живы и здравствуют люди, которые пережили депортацию сорок четвертого года. Когда был Союз, как теперь говорят, страна с тоталитарным режимом и была сильная власть, люди говорили о пережитом ими и их предками вполголоса, оглядываясь. А стоило наступить безвластию, а это был именно период безвластия, когда президент не слазил со стакана, а его окружение, потерявшее стыд, совесть, честь, а может никогда не имевшее их, подгребали под себя, кто сколько может, все, что только можно подгрести, так вот тогда, мой маленький народ заговорил о свободе. Ты думаешь, я хуже твоего понимал, что отделение от России, это блеф, абсурд, даже бред. Но я видел, как горели глаза у митингующих людей, а возразить не мог, потому что в лучшем случае, меня просто под руки увели бы в сторону. И тут было все продумано: основная масса митингующих завозилась из сел и горных аулов, и надо было просто вовремя подбрасывать сухие дровишки в топку. И больше ничего. Люди сами скажут, чего они хотят.
   - Ты знаешь, что меня больше всего поразило. Заявление военного министра того времени, громогласно заявившего, что решит все возникшие проблемы в Чечне одним десантным полком. Сразу стало понятно, кто руководит военной машиной России и подтвердилось это в первые дни войны. По сообщениям из средств массовой информации, когда при штурме Грозного в город вошли танки, их блокировали и стали сжигать в каменных мешках улиц. Вот деталь, узнав которую у меня волосы встали дыбом. Я начинал свою трудовую деятельность в Грозном на кирпичном заводе, комбинате стройматериалов номер два. Моим наставником был слесарь дядя Миша Лысов. И вот буквально года полтора назад встречаю его на рынке. Конечно, старик уже сильно сдал, ходит с палочкой, но меня узнал, обрадовался, даже слегка прослезился. Разговорились. И он рассказал мне, что его внук, закончив танковое училище, тут же сразу попадает в Чечню. Когда в штабе он получил карту города, обратил внимание - названия улиц перепутаны. Доложил об этом своему командиру, но тот, не разобравшись, приказал не умничать. Парень гнет свое: я родился в этом городе, знаю его, особенно центр. А командир обложил его отборным матом, наорал, да еще и обвинил в трусости. Танк дяди Мишиного внука был подбит, но благодаря находчивости парня и знанию центра города, он спасся сам и вывел из города экипаж. А сколь таких, как он, сгорело, пропало без вести, попало в плен? Ради чего? Во имя чего? И потом. С картами. Что это? Халатность. А может быть преднамеренная халатность, граничащая с преступностью? И вообще, хоть кто-нибудь ответил за эту войну? А ведь все, кто приложил кровавые руки к руководству этой бойней, живы и здравствуют. Мало того. Изредка, они напоминают о себе в СМИ, пытаясь оправдать деяния. И получается у них это неплохо, потому как
   -134-
  чему-чему, а словоблудству они обучены.
   Михайлов потянулся к пачке сигарет.
   - Но ты должен согласиться, Саша, чеченцы показали 'федералам', как надо воевать за свою землю. Без самолетов и вертолетов, без танков и бэтээров, практически с автоматом, снайперской винтовкой и гранатометом.
   - Чеченцы - прирожденные воины, этого не отнимешь, - прикурив, кивнул Михайлов. - Но ведь и ты не будешь отрицать, Руслан, что боевые действия зачастую напоминали хорошо поставленные спектакли. 'Федералы', к примеру, берут село, остается каких-то два-три квартала и тут приказ - отставить! А использование живых щитов из стариков, женщин и детей? А теракты, в том же Буденновске, где Басаев прикрывается больными и роженицами. А сам Басаев, находящийся в международном розыске и спокойно разъезжающий по Чечне в окружении телохранителей?
   Михайлов сбил пепел с сигареты, вздохнул:
   - Я так не хотел ехать в эту командировку. Знал, не выдержу, потянет посмотреть разрушенный Грозный. Такой тяжелый осадок остался.
   - Ты в командировке?
   - Да, под Пригородным строится электрическая подстанция.
   - Знаю, частенько проезжаю мимо, когда к отцу еду.
   - Как он там?
   - Да как. Тяжело переживает все происходящее. Ты же его знаешь. Столько лет не работала школа. Представь, мальчики не умеют написать слово 'мама', зато автомат собирают и разбирают с закрытыми глазами. Школу открыли год назад, а до этого дети собирались в отцовском доме, мои тоже там занимались со всеми вместе. Сейчас помаленьку все налаживается, но не хватает учителей, нет учебников. Отец ведет и математику, и физику, и химию. Я у него как-то спросил, ну, физика - куда не шло, но как ты мог взяться за химию? А что делать, говорит, по ночам штудирую, а днем вдалбливаю в головы сорванцов то, в чем сам разобрался. Слушай, Саша, как у тебя со временем? Давай завтра махнем к нему, он будет рад тебя видеть.
   - Нет, Руслан с радостью бы, да не могу. Завтра утром я должен быть на подстанции, а после обеда мы уезжаем на базу.
   Михайлов посмотрел на часы, и, встретив озабоченный взгляд хозяина, пояснил:
   - Сегодня я никуда не тороплюсь. Сейчас на первом канале начинается передача 'Жди меня'. Смотришь?
   - Когда есть возможность. Хочешь посмотреть?
   - Стараюсь не пропускать.
   - Ася?! - позвал Руслан, - включи телевизор, - и когда они уже входили в комнату, - со стола не убирай, мы еще посидим.
   Передача уже шла. Ведущий Игорь Кваша рассказывал очередную историю, связанную с розыском пропавшего человека и предложил посмотреть сюжет. На большом студийном экране появилась картина: парк психоневрологического диспансера, на лавочке сидят двое - парень в больничной пижаме и молодая женщина в белом халате. Слегка хрипловатым, прокуренным голосом, Кваша повел рассказ:
   - Эту запись сотрудники нашей передачи сделали несколько дней назад. Посмотрите на молодого мужчину. У него полная потеря памяти. Он не может назвать своего имени, фамилию, рассказать, где он живет, чем занимался ранее, кто его родственники и что с ним случилось. Он не помнит ничего. Это уже не первый случай, с которым мы сталкиваемся при розыске потерявшихся людей. Вы только на минуту представьте, в какой ситуации он находится. А ведь его, скорее всего, ищут родственники, волнуются.
   -135-
  Поэтому, мы обращаемся ко всем, кто смотрит сейчас нашу передачу. Посмотрите, пожайлуста, внимательно на экран, возможно, вы знаете этого человека. И если вам, хоть что-то известно о нем, позвоните нам по телефону...
   - Я, кажется, его знаю, - привстав с дивана, сказал Руслан, и тут же крикнул, - Ася, быстро иди сюда, бегом, - и уже Асе, показавшейся в дверях, - смотри, это ведь он.
   - Кто?
   - Парень, которого мы везли в Ханкалу. Похож?
   - Вроде, похож.
   - Да не вроде, а похож Я даже фамилию его запомнил. Муромцев.
   - Муромцев? - вступил в разговор Михайлов. - А зовут как?
   - Ты у меня еще отчество спроси, год рождения, где живет? Он это, точно он. Ну, что ты так смотришь на меня? Ты что, знаешь его тоже?
   - Нет, - отрицательно покачал головой Михайлов, - но фамилия... Это фамилия Ирины.
   Руслан наморщил лоб и удивленно посмотрел на Михайлова.
   - Ты что, забыл девичью фамилию покойной жены?
   - Да нет, была другая Ирина, вернее, есть другая Ирина.
   - Та-ак! Я что-то совсем ничего не понимаю. Ася, пойди-ка, присмотри за детьми. Что там еще за другая Ирина?
   - Это длинная история. Ты мне сначала про этого Муромцева расскажи.
   Руслан хмыкнул, покачал головой, однако рассказывать начал:
   - Дело было месяца полтора назад. Мы с Асей возвращались домой от отца. На блокпосту, когда остановились для проверки, в зеркале заднего вида, я увидел, как на дорогу, со стороны леса, вышел человек. Это потом я его рассмотрел: обросший, весь в кровище, камуфляжка в клочья. Вышел. Идет качается из стороны в сторону, сначала я подумал - пьяный, сделал несколько шагов и упал. Поднялся переполох. 'Федералы' бросились к нему, слышу: 'Да это же Муромцев. Тот самый. Живой!' Ко мне сержант подбегает, надо, говорит, капитана срочно в Ханкалу доставить. Надо, значит надо. Ася пересела на переднее сиденье, усадили этого капитана Муромцева с сопровождающим и погнали в Ханкалу. По дороге в сознание он так и не пришел. Бредил только, все про какой-то мобильник упоминал. Вот так. Теперь пойдем за стол.
   Они снова сели под навесом, выпили и Руслан нетерпеливо посмотрел на Михайлова. Тот начал рассказывать историю своей любви, внутренне удивляясь, что память сохранила все до мельчайших подробностей, отдельные из которых он опустил, и, когда дошел до встречи с Ириной в Москве и фотографии суворовца, Руслан, все это время внимательно слушавший и изредка покачивающий головой, неожиданно прервал рассказчика:
   - Суворовец стал военным?
   - Не знаю.
   - Может быть это твой сын?
   - Ирина категорически отвергла мое предположение.
   - А ты хотел, чтобы она ответила утвердительно? Она же умная женщина. У тебя семья, ребенок. Неизвестно, как бы ты еще повел себя, узнав, что мальчик твой сын? И что? Смотришь на фотографию бравого суворовца и внутри ничего не екнуло?
   - Руслан...
   - Что, Руслан? Теперь, по крайней мере, все становится более-менее понятно.
   Михайлов поднял голову, его так и подмывало крикнуть: 'Да что тебе понятно?', но он выдержал взгляд Руслана. 'Он не может мне простить брошенной на произвол судьбы жены. Не может. Знал бы ты только, Руслан, цену бессонным ночам, горькими от сигаретного дыма и безысходности. И еще то, что до сих пор не могу смотреть в глаза
   -136-
  дочери. Прав ты, Руслан, тысячу раз прав в одном - не любил. Жалел, ценил, но никогда не любил'.
   И Руслан, словно прочитав его мысли, примирительно сказал:
   - Ладно. Ничего ни изменить, ни поправить уже нельзя. Поэтому, всякие разговоры на эту тему неуместны. Сейчас надо сделать вот что: сообщить обо всем Ирине и сделаю это я. Номер телефона помнишь? Как ее по отчеству? Это надо же, тоже Ирина Сергеевна!
  
  
   ' П Р И Д У М А Ю П Е С Н Ю, К О Т О Р А Я Д У Ш У С П А С Е Т...'
  
  
   Она выбежала из диспансера и остановилась на какое-то мгновение. 'Где их искать? Куда бежать? Налево? Направо? Спросить у этого мужчины в белом халате? Господи, что это со мной? О чем спрашивать? Полная потеря памяти. Что же случилось? И почему именно с ним, с нами? Мать не узнал. А узнает ли меня? Готовят к выписке. Ирина Сергеевна заберет его в Москву. Конечно, заведующий отделением прав, что они тут могут в провинции? Какие тут возможности? Необходимо провести всестороннее клиническое обследование, показаться светилам. И, опять таки, тысячу раз он прав, главное - домашний покой, забота, внимание, терпение и вера, вера в то, что будет все хорошо.'
   Она быстрым шагом, переходящим на бег, сбежала по ступенькам, рискуя оступиться. Устремилась по асфальтовой дорожке, усыпанной облетающей с березок порыжевшей листвой и остановилась. 'А как Ирина Сергеевна отнесется к моему появлению? Ладно, сейчас не об этом. Как бы не отнеслась, мне его надо увидеть. Посмотреть в глаза, взять его руку и может быть случится чудо, он узнает меня. Где же они?'
   Она пошла быстро-быстро, а дорожка все не кончалась и на лавочках сидели все не те, хотела уже повернуть в обратную сторону, как вдруг на последней, у кирпичного забора, забранного по верху колючей проволокой, увидела его, а рядом светловолосую женщину и от увиденного ей стало жутко, все похолодело внутри : они не просто сидели, мать гладила его рукой по коротко остриженной голове. Если бы она просто держала его руку в своей, если бы они просто сидели и смотрели друг на друга, если бы... Но она гладила его по голове, как маленького ребенка.
   Ей захотелось развернуться и убежать, не видеть всего этого, но ноги, подкашиваясь, сами, против ее воли, пошли к ним.
   - Здравствуйте, - тихим, надтреснутым голосом поздоровалась она и стала рядом, неотрывно глядя только на него. Он поднял голову и она чудом сдержалась, чтобы не закричать, потому что наткнулась на безучастный, отсутствующий взгляд его глаз. Так она простояла еще мгновение, сцепив руки на груди, неожиданно, пересилив себя опустилась на корточки перед ним, подняла голову, в надежде увидеть хоть какое-то, хоть малейшее просветление во взгляде, но лицо его расплылось, она ладошкой, как-то, по-домашнему,
  стала растирать слезы, а очертания не становились четче.
   - Кто Вы? - послышался голос Ирины Сергеевны.
   - Я Маша, - она достала из кармана спортивной куртки платок, стала вытирать глаза, щеки, нос.
   - Маша? Аркаша, ты не узнаешь Машу?
   Аркадий долго смотрел на мать, слегка шевеля губами, потом на Машу.
   - Он не говорит? - Маша вопросительно посмотрела на Ирину Сергеевну.
   - Почти. Как давно Вы знакомы с моим сыном? Кстати, меня зовут Ирина Сергеевна.
   -137-
   - Очень приятно. Я знаю о Вас многое. Аркаша рассказывал. Мы познакомились с ним, когда он ехал к Вам в гости, в отпуск, после госпиталя.
   - Он был ранен? - глаза Ирины Сергеевны округлились в испуге.
   - Ничего страшного, пустяки.
   - Вы ехали с ним в одном поезде?
   - Нет. Я провожала его на поезд. Я Вам все расскажу. Хорошо? Ирина Сергеевна, Вы помните Германа, суворовского однокашника Аркаши? Я его сестра. Мы были знакомы совсем недолго. Как-то так все случилось, нежданно-негаданно. Он собирался к Вам денька на два, а потом снова вернуться ко мне. Вы не подумайте о нас плохо, он даже не посмел поцеловать меня на прощание.
   - Маша, успокойтесь, я, кажется, все начинаю понимать.
   - И вот представьте, я на работе. Звонит подруга: 'Машка, быстро включи телевизор!' Она была у нас на вечеринке и я познакомила ее с Аркашей. Включаю. Мне стало страшно. Я увидела его вот в этом самом больничном парке. Когда мы расставались, я дала Аркаше сотовый телефон. Он обещал звонить. День нет звонка, два, три, неделю, вторую, третью. Я металась, я сходила с ума, я чувствовала, что-то случилось. Не мог, ну не мог он не позвонить. В тот же вечер я позвонила на передачу 'Жди меня'. Наскоро собралась и сюда. Такая беда. Молодой, красивый, умный, здоровый парень. Аркаша, посмотри на меня. Я - Маша. Помнишь, как мы познакомились? Как ты хотел идти за мной, пока я не обращу на тебя внимание? Как я кормила тебя шашлыками? Как покупали джинсовый костюм и фотоальбом. Как сидели на террасе при луне? Как покупали в Кисловодске картину 'Раскольничий скит'? Если ты сейчас хоть что-нибудь вспомнил, но не можешь ответить, это не беда. Я знаю, я уверена, все будет хорошо. Ирина Сергеевна, просите за бесцеремонное вторжение, но Аркаша мне очень дорог. Я втрескалась в него с первого взгляда, как девчонка. И потому не могу оставить его в беде, не имею права. Скажите, что Вы собираетесь делать дальше? Это понятно, поскорее в Москву, показать Аркашу светилам медицины, определить в приличную клинику. А дальше? Что дальше? Реабилитационный период может затянуться, а у меня созрела идея. Не судите строго, если она покажется Вам бредовой. Что если после лечения снять небольшой домик в деревушке, чтобы речка и лес рядом, а вокруг первозданная тишина? И мы с Аркашей поселимся там?
   - Вы работаете, Маша?
   - Да, я в бизнесе со своим братом.
   - И Вы собираетесь бросать Ваш бизнес?
   - Пока не поставлю Аркашу на ноги. Вы будете приезжать к нам. Скажите, я - сумасшедшая? Да?
   - Вы - необыкновенная. Спасибо Вам, Маша. В Вашем предложении что-то есть. Я думаю, у нас будет время, чтобы обсудить и обдумать все.
  
   . . . . .
  
   Дед Сашка вышел из леса с неполным лукошком грибов, и проворно перебирая суковатой палкой, заспешил к дому. Начал накрапывать мелкий дождик.
   'То-то вчера к вечеру ломили кости: верный признак, к непогоде, и барометра не надо, - подумал он. - Оно бы пора уже и снежку первому упасть, как-никак конец октября. Хотя в этом сумасшедшем мире все меняется, да больше не в лучшую сторону.'
   Дед Сашка частенько, на сон грядущий, любил в темноте избы слушать транзисторный приемник, и, как-то однажды, прокручивая ручку настройки, наткнулся на передачу, в
   -138-
  которой человек, видимо неглупый и ученый, судя по тому, как складно и обстоятельно говорил, рассказывал о глобальном потеплении на Земле, все пугал, что растают льды Северного Ледовитого океана, а материки уйдут под воду. Это известие настолько потрясло его, что он, сам того не желая, частенько подумывал об этом. Вот и теперь, вышагивая по едва набитой тропке, снова вернулся к этой теме.
   'Беда, одним словом, вселенская. Это ж скоко миру пострадает? Но тут такой вопрос возникает. Кто ему позволил людей пугать? Это понятно, - размышлял дед Сашка, - у каждого в жизни свое дело, своя работа, свой кусок хлеба. Вот я, всю жизнь был трактористом, землю пахал, хлебушек растил. Избу поставил, не самая последняя изба в Прохоровке получилась. Троих сыновей произвел, вырастил, образование дал. Старший сын в Москве в университете преподает, не абы чему, философии студентов обучает, доктор наук. Попробовал бы он вот так, да мигом бы от меня разгон получил. Средний - капитан теплохода, речник на Волге, в городе Горь..., тьфу ты! - по-нынешнему в Нижнем Новгороде проживает. Младшенький на журналиста выучился, поближе, в Твери обосновался, в областной газете работает. Словом, пристроены ребята, каждый к своему делу. И у этого, что потопом пугал, тоже свое дело, только зачем же так: материки под воду?! Ну, допустим, дошел ты мозгами, что такая недолга приключиться может. Поделись об этом с ученой братией, поспорь, а то и обстоятельно докажи, ежели кто из них с тобой согласия иметь не будет, а зачем же народ будоражить?
   Но если это беда, чего тогда про войну на Кавказе говорить? Там бойня. Пацаны-солдатики каждодневно гибнут. А ведь помнится, хорошо помнится, как в далеком сорок пятом я войну страшную победой на Эльбе закончил. Как отсалютовали-порадовались, а потом взводом наметали на плащ-палатке нехитрой солдатской закуски и питья, и первый тост подняли за Победу и товарища Сталина, вторым помянули всех, кто не дожил до дня долгожданного, а третий подняли, чтобы никогда в мире войн не было, а эта стала последней И тогда верилось, так и будет.
   Ан, нет, не хотят люди в мире жить. Или не могут? Или сам мир так устроен? В конце шестидесятых полосонуло по сердцу страшное известие: на далеком острове Даманском, на советско-китайской границе погиб при исполнении воинского долга племянник мой, Алексей Прохоров. - Дед Сашка остановился, поставил лукошко на землю, пошарил по карманам куртки, отыскал сигареты, спички, закурил. Постоял. Дождик усиливался. Надо было спешить дальше. - А потом эта проклятая война в Афганистане, на которой его средний воевал. И это ж надо. Попал Михаил служить на Урал и написал рапорт, чтобы послали в Афганистан. Речное училище перед армией закончил, ну, отслужи спокойно положенное, так нет! Послали, а он-то со своей благоверной, Анной Николаевной, царствие ей небесное, ни сном, ни духом. Прислал сынок письмо, перевели, мол, в другую часть. В другую, так в другую, военному начальству виднее. И кабы не это ранение проклятое, когда на волоске от смерти был, так может и не узнали бы, вообще, что и как ? Демобилизовался, приехал домой, а на кителе орден Красной Звезды. Это какой же такой геройский поступок надо совершить было сержанту мотострелкового полка? Начал пытать, а он все - дело житейское, да ничего особенного. Ладно. Баньку истопил, как же, с дороги парень. А он: 'Батя, в баню давай поврозь сходим?' Вот те раз! 'Ты, чего, - спрашиваю, - отца родного стыдиться стал? Раньше, бывало, любил, когда веничком тебя отхаживал'. Помялся, однако, пошел. А в предбаннике, возьми, да и выдай: 'Дело, батя, прошлое, - говорит, - потому не переживай сильно!' И майку с себя, а у него вся грудь и живот в рубцах рваных. Живого места нет. 'Миша, - ахнул я, - это где же тебя так?' 'Да я, батя, в Афгане воевал'. Руки у меня затряслись, ноги подкосились. Вышли на свежий воздух, дышать потому как, нечем стало. Сели, закурили. 'Как же так, сынок, мы
   -139-
  с матерью думали, что в Союзе служишь? Письма, вон, какие спокойные писал'. 'Да не хотел вас волновать'.
   - Да не хотел вас волновать, - дед Сашка внезапно остановился, огляделся. 'Хотя, чего оглядываться? Все одно, вокруг ни души. Плохо дело. Выходит, все, что сейчас вспомнилось, непросто там, в сознание вертелось-крутилось. С языка срывалось. Уже говорю сам с собой, а того не замечаю'.
   Дед Сашка снова остановился, сделал последнюю глубокую затяжку, поплевав на окурок, отбросил в сторону. 'Вот приедет завтра Петька-хлебовоз, надо ему котенка заказать. Кака-никака живая душа. Будет с кем беседу вести. До Данилова тракта рукой подать, а там и Прохоровка. Дождик, вот только, припускает, промокну. Ничего, в сухое переоденусь, стаканчик пропущу и согреется душа. Может протопить? Дров-то с меньшим с лихвой запасли. А вдруг, вместо потепления, да глобальное похолодание? Тьфу ты, придумал тоже, человече!'
   Он поднял голову, и тут его взору предстала интересная картина. Редкая, в этих местах. На Даниловом тракте, как раз напротив тропки, выводящей на него, стоял автомобиль. По всему видно, богатый. Дед Сашка видел такой в журнале, что меньшой из города привозил. 'К чему бы это явление? Может, хозяин его сродни тем бандитам, что фермера Данилу порешили? А может хороший человек с дороги сбился и ему подсказка нужна? Хотя, хороший человек, где столько денег возьмет, чтобы такую красавицу купить? Это ж какие деньжищи надо отвалить?'
   Когда он приблизился к тракту, из машины вышел плотный, бритоголовый мужчина в строгом черном костюме. Поприветствовав старика, он спросил, указывая рукой:
   - Не подскажите, Прохоровка - это дальше?
   - Да за взгорком и будет, - отозвался дед Сашка.
   'Бандит, как пить дать, бандит! Тут и думать нечего, по одной бритой башке определить можно'.
   - А Вы, наверное, местный житель будите?
   - Так, - кивнул в ответ дед Сашка.
   'Ишь ты, бандит, а вежливый'.
   - А большая деревня, эта Прохоровка?
   - Да когда-то под сто дворов была.
   'Это ж что за интерес у тебя к Прохоровке, милок?'
   - А теперь?
   - А теперь жилых дворов в ней меньше, чем пальцев у меня на одной руке. И проживает в ней три живые души: я, да Анастасия Ефремовна с Натальей Филлиповной, ежели, конечно, не считать козы Варьки первой, да кобелька Тимофея второй.
   'А может и не бандит он вовсе? Голос у него приятный. Из себя видный. И глаза хорошие, не злые'.
   - Развалилась, выходит, деревня?
   - Так было время - был колхоз, на всю область гремел. И деревня жила-процветала. Колхоза не стало, и деревня потихоньку захирела.
   'А может он, как Данила, хочет Прохоровку плечом подпереть? Нет, не похоже. Нутром чую, нет. Мне бы на руки его посмотреть. У Данилы в мозолях были'.
   - А дорога, похоже, недавно сделана?
   'Сейчас я тебе про Данилу нашего расскажу, может и прояснится чего'.
   - Тут такое дело было. Лет пять тому назад появился в нашей деревне мужик. Молодой, здоровый, крепкий. И самое интересное - городской. Данилой назвался. Тогда в Прохоровке дворов десять жилых было. Собрал он стариков...
   -140-
   ...- Послушайте, давайте разговор в машине продолжим. Дождик все-таки.
   'Ну-да! Я к тебе в машину, а ты меня по башке - тюк! Хотя, если бы чего, давно бы уж...'
   - Ды-к, я в таком виде. Одежонка промокла, да и сапогами все перепачкаю.
   - Это не самая большая беда. Проходите, садитесь.
   'А что, мы люди негордые. Сам напросился, так что извиняй'.
   В салоне приглушенно звучала классическая музыка, и едва дед Сашка пристроился на краешке кожаного сидения, сидящий за рулем водитель выключил ее.
   - Давайте знакомиться, - бритоголовый протянул руку, - Герман.
   - Дед Сашка.
   'В руке сила имеется, но сама рука не рабочая, холенная. Да и откуда ей быть рабочей? Бандит'.
   - Есть предложение, - с этими словами Герман достал из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку, отвинтил колпачок, налил в него, а саму фляжку протянул деду Сашке. - За наше знакомство. И согреетесь за одно. Да берите же.
   Старик сделал несколько глотков, приятное тепло разлилось по нутру. Он хотел выпить еще, но посчитал это неудобным и протянул фляжку обратно хозяину.
   - Нет-нет, оставьте себе. Пусть это будет моим маленьким подарком. Вот колпачок.
   Дед Сашка, несколько ошарашенный, покачал головой, положил фляжку сначала в правый карман куртки, потом вспомнил, что там дыра и переложил в левый.
   'А может он совсем не бандит, а этот, как их теперь называют, 'новый русский'? Напиток больно хорош, ишь, ногам сразу тепло стало'.
   - Так что этот Данила ваш?
   - Данила-то? А что? Собрал нас, стариков, и чудный разговор повел. Сам я, говорит, человек городской, но хочу фермерством заняться. Для начала мне подскажите, какую избу купить можно, чтобы семью из города перевезти и определить? Подсказали. И зачал он нам свои планы выкладывать. Подремонтирую, говорит, бывший колхозный коровник, заведу бычков, землю распашу, ржицу буду выращивать. Но начну с дороги, потому как все планы без хорошей дороги останутся розовыми мечтами. Поговорил так и поехал по своим делам. Переглянулись мы, старичье, потолковали промеж собой, да и порешили - пустобрех какой-то! Ан нет. Дня через три появилась дорожная техника, машины пошли с гравием, и меньше чем через месяц, пять километров дороги до трассы - вот они, катайся, не хочу. Наш Петька-хлебовоз не нарадуется. По такой дороге, говорит, я вас могу на неделе пару раз навещать. Дальше - больше. Данила лес, кирпич, стекло завез, появилась стройбригада, дело завертелось, к зиме в подремонтированном коровнике уже три десятка бычков определилось. А до этого собрал нас опять Данила, да и говорит: 'Я хорошо понимаю, вы свое отработали, но ежели кто пожелает посильную помощь мне оказать, я платить буду, все прибавка к пенсии какая-никакая'. А чего не помочь, коль силенки еще имеются. С заготовкой сена ему подсобили. Семью он перевез, жена и трое ребятишек, дом строить собрался, не абы какой - кирпичный. Словом, пошли у Данилы дела. На следующий год, по весне появилось у него десяток коров, мы таких отродясь не видели, голландские, сказал.
   Оно понятно, деньжата у него водились, но если с другой стороны посмотреть, так к деньгам хватка нужна. Да что там говорить, - дед Сашка вздохнул, - парень с головой был.
   - Почему был?
   - Да потому и был, что когда у него дела в гору пошли, понаехали как-то средь бела дня крепкие ребятки на трех машинах и об чем-то с Данилой долго разговор вели. Смурый после этого наш фермер стал, то бегал, как заводной, все с улыбочкой, да с шуточками-прибауточками, а то вдруг голова ниже плеч, лик серьезный, слова не вытянешь. А
   -141-
  месяца через два - беда. Опять эти ребята появились, но теперь уже не разговор был, а война настоящая. Троих он из ружья уложил, только и сам пулю бандитскую в голову отхватил. Не стало Данилы и опять все в разор пошло.
   - Да, неприятная история. Вот слушаю я Вас, дед Саша, а все спросить хочу. Как Вы здесь живете? Может лучше в дом престарелых определиться?
   - Обижаешь, Герман, не знаю как по батюшке.
   - Просто Герман.
   - Это при троих-то сыновьях?
   - Так у Вас еще и дети есть? А что они по этому поводу говорят?
   - А что они могут говорить? К старшему в Москву я не поеду категорически. Там же народу - друг на друге сидят. Да и хозяйка у него больно своенравная. Не уживемся. В Горький, к среднему, можно бы. Дом у него большой, жена покладистая, да только теща там проживает, меня одного не хватало. К меньшому в областной центр? Зовет. И чего там в трехкомнатном скворечнике на пятом этаже я делать буду? То-то. Здоровье пока есть, сам себя еще в силах обиходить. Ведь я родился здесь, отсюда на фронт уходил, тут моя жизнь прошла-пролетела. Теперь позволь, Герман, и мне у тебя спросить. Кто ты и отчего нашей Прохоровкой интересуешься?
   - Я, как теперь говорят, предприниматель. А в Прохоровке хотел бы избу снять.
   - Да кто ж в зиму избу снимает? И электричества у нас нет, после Данилы опять обрезали.
   - Ну, с последним, это поправимо. Понимаете, в чем дело. Есть у меня хороший друг детства. Теперь с ним беда приключилась. Память потерял.
   - Как так?
   - Кто его знает. Стараюсь выяснить. Ехал в отпуск к матери в Москву, а оказался в незнакомом городе, в психоневрологическом диспансере. Сейчас в Москве проходит обследование в клинике.
   - И что, совсем ничего не помнит?
   Герман покачал головой.
   - А разговаривает?
   - Плохо.
   - Беда. А как же он тут один будет, ну, не один, но...
   - Если все обговорим, он не один сюда приедет. С моей сестрой. Понимаете, дед Саша, они познакомились, у них отношения стали складываться, а тут такое несчастье.
   - А ее-то он признал?
   - Нет.
   -Эка дело. Помочь надо. Вот что, Герман, порешим. У меня и поселим, во второй половине избы. Вход отдельный. Дровишек с меньшим заготовили в избытке, на две зимы хватит. Поехали хоромину мою смотреть.
   - Вася, - обратился Герман к водителю, - положи грибы в багажник. И посох тоже...
   'Вот видишь, как получается, - облегченно вздохнул дед Сашка, - если бритоголовый, так по-нашему сразу и бандит. А на деле хороший человек оказался'.
  
   . . . . .
  
   В полном безветрии раннего морозного утра редкие снежинки кружились в каком-то замысловатом танце, нехотя, но неотвратимо приближаясь к земле, чтобы стать пушистым, искрящимся на солнце, отбирающим глаз белизной, покрывалом. По Данилову тракту, взявшись за руки, не боясь никуда опоздать, идут двое.
   -142-
   - Представь, сейчас бы на лыжах.
   - Лыжи, лыжи. Маша, это..?
   - Вспоминай. В 'Букваре' была картинка. Зима. Одни дети катаются на коньках по льду замерзшей реки, другие...
   -... с горки несутся на лыжах.
   - Совершенно правильно. Послушай, Аркаша, мы приехали сюда в конце января и начали с 'Букваря'. За неделю справились с азбукой и начали читать, потом научились считать...
   - ... к лету стали постигать азы высшей математики. И вот теперь самое время тебе сказать, что мы потихоньку начинаем выбираться из этой проклятой ямы беспамятства.
   - Именно это я и хотела сказать.
   - Маша, помоги мне разобраться вот с чем. Я о тех двух фотоальбомах, которые мы привезли вместе с книгами. В них нет ни одной фотографии отца. Есть мои, мамы, бабушки. Много фотографий на которых мы вместе. И ни одной его. Почему?
   - Хороший вопрос. Только я думаю, ты можешь спросить у него сам через три дня.
   - Через три дня?
   - Аркаша?!
   - Ах, да, Новый год. У нас соберутся гости. Приедет и Герман, и Руслан с Асей обещали.
   - А Герман, кстати, привезет две пары лыж.
   - Он столько сделал для меня, для нас. Даже не знаю, как его отблагодарить. Чего стоит только одна эта красота, - Аркадий приостановился. - Помнишь, как чудно здесь было летом? Закат на реке, сумерки в зарослях ельника, грибное царство. А чего стоит рыбалка на утренней заре? Пройдет не так уж много времени и нам придется отсюда уезжать. И знаешь что? Не самые приятные обстоятельства жизни забросили нас сюда. Но именно здесь, возвращаясь к реальной жизни с твоей помощью, я начинаю сознавать, что уже никогда не возьму в руки оружие, а самое главное, - он привлек Машу к себе, крепко обнял, - я благодарен судьбе за бесценный подарок, холодные щеки которого я сейчас целую. Замерзла?
   Маша отрицательно замотала головой. Они свернули с тракта и по присыпанной снегом тропинке направились к лесу.
   - Мозг упорно не желает восстанавливать картину нашего знакомства, - начал Аркадий, - но по твоим рассказам я хорошо знаю, как мы познакомились и провели два чудесных дня. Потом ты проводила меня.
   - А ты на прощанье даже не поцеловал.
   - Маша, я хорошо понимаю, что ты пытаешься в который раз увести разговор в сторону.
   - Правильно понимаешь.
   - Я даю тебе слово, что волноваться не буду. Посмотри на меня, я спокоен и даже улыбаюсь.
   - Ну, хорошо. Я посадила тебя на поезд.
   - Дальше. Что дальше?
   - А потом в чужом городе тебя нашли мальчишки, играющие в войнушку на пустыре, полуголого. Сначала ты проходил курс лечения в городской больнице, где лежал с двухсторонним воспалением легких. Позже попал в психоневрологический диспансер.
   - Так. Вернемся назад. Мы покупали билет вместе?
   - Нет, билет устроил Ахмед.
   - Кто он, этот Ахмед?
   - Знакомый Германа. Ты еще обратил внимание, что за ним как тени следуют телохранители, а позже сказал, он тебе кого-то напоминает.
   -143-
   - Не помню. Я ничего этого не помню. Я ехал в купе?
   - Да. В спальном вагоне.
   - Один?
   - Не знаю, Аркаша. Люди Германа из его службы безопасности занимаются этим. Вот он приедет, спросим, может быть, кое-что и прояснилось.
   - Что же, все-таки, произошло со мной?
   - Давай дальше не будем. Знаешь, о чем я сейчас подумала? Хорошо бы встретить Новый год в лесу, на нашей полянке. Там, кстати, и елочка неплохая растет, ее можно было бы украсить. Костер. Бенгальские огни. Хлопушки. Шампанское.
   - Неплохая идея. Согласятся ли гости? Маша, все время хочу спросить еще об одном. Ну, почему, почему ты бросила интересную работу, взяла академический отпуск, отказалась от привычного, понятного, устроенного быта и возишься вот здесь со мной, как с маленьким ребенком: готовишь, обстирываешь, учишь, отвечаешь на глупые вопросы, радуешься вместе со мной моим маленьким успехам? Почему ты улыбаешься?
   - Помнишь, я рассказывала тебе, как мы расставались? Мы вошли в вагон, положили сумку и картину, вышли на перрон. Мы говорили и молчали, смотрели друг другу в глаза, а я все это время ждала, когда же, наконец, тронется этот поезд, не для того, чтобы разлучить нас, нет. Чтобы в суматохе расставания ты наклонился и ... Не дождалась. Обнял, прижал к себе и не решился в который уже раз. Такой сильный, красивый, умный, столько переживший, а в сущности - большой ребенок. И потом, когда ехала домой, подумала: 'Вот мечтала о таком, а встретила, и, как бы не пришлось, делать предложение самой!'
   - Не придется, Маша! - вскрикнул Аркадий, подхватил ее на руки, принялся жадно целовать щеки, подбородок, губы, нос, глаза, шепча при этом: 'Не придется, не придется!', как вдруг поставил ее на ноги и, удерживая за плечи на вытянутых руках, слегка задыхаясь, начал быстро-быстро говорить:
   - Я вспомнил, Маша. 'Раскольничий скит' И еще вспомнил его лицо. Сейчас я отчетливо его вижу. И наколку вспомнил. Якорь на фоне земного шара. И две буквы пониже, 'М' и 'П'.
  
   . . . . .
  
   В большой комнате, потолок и стены которой украшены гирляндами и игрушками, сидели просторно. Посреди большого стола - маленькая елочка, тоже украшенная цветными шарами, картонными рыбкой, медведем и зайчиком (дед Сашка, прослышав, что молодые ждут гостей, покряхтывая, слазил на чердак, спустился оттуда с пыльной коробкой и вручил Маше со словами: 'Вот, девонька, посмотри. Этими игрушками мои ребята когда-то украшали Новогодние елки. Может чего и сгодится?', за что Маша крепко обняла старика и расцеловала).
   Уже выпили, по традиции первой проводили Старый год, и Герман, разлив по бокалам, призвал к тишине постукивая вилкой по бутылке португальского 'Портвейна'.
   - Друзья мои! До наступления Нового года, - он посмотрел сначала на старинные ходики с кукушкой, висящие на стене, потом на свои ручные часы, одобрительно повел головой, - осталось... Ася, я тебя умоляю, успокойся. Посиди. Что? Вы забыли с Машей выставить сухое мясо? Смею тебя заверить. Мы не обойдем вниманием это коронное чеченское блюдо. Так вот. Менее чем через четверть часа, мы вступим в Новый год. Что, Александр Иванович? Да, Вы совершенно правы. Если быть точным, это свершится через двенадцать минут. Итак, тишина. У нас еще есть время, чтобы поднять бокалы за человека, благодаря
   -144-
  которому, мы имеем возможность сидеть за этим, без лишней скромности можно сказать, шикарным столом, на котором не хватает только птичьего молока и чеченского сухого мяса. Ася, успокойся, сиди, это сказано ради красного словца. Дед Саша, - обратился он к старику, - скажите нам несколько слов.
   Дед Сашка, сидящий на почетном месте во главе стола, замахал руками. Поднялся невообразимый шум, все разом заговорили, прося старика, и, тот, не выдержав такого напора, поднялся, одернул пиджак, отчего на груди зазвенели боевые награды, обвел собравшихся, слегка прищуренным взглядом:
   - Я хочу вам сказать, люди добрые, вот что. Когда эта изба жила детскими голосами и смехом, у нас не принято было отмечать Новый год. Я с сыновьями ходил в лес, мы выбирали красивую елку, устанавливали, украшали, утром под ней лежали подарки для всех, а вот столов не накрывали. Не принято было. Прошли те времена. Выросли и разлетелись сыновья, померла старуха, царство ей небесное. Дом опустел. Никогда не думал, что он оживет людскими голосами, предпраздничной суетой, смехом. Ан, нет. Спасибо вам, что вы подарили этому дому маленький праздник жизни. Но выпить я предлагаю не только за это. Тут ведь такая штуковина получается. У Аркадия дела на поправку пошли, вы б только видели, как Маша, добрая душа, над ним печется. И я так думаю, быть добру и вылетят из этого гнездышка голубь с голубкой окольцованными.
   Последние слова деда Сашки, потонули в общем шуме одобрительных голосов, все обратили взоры на засмущавшуюся от неожиданного внимания парочку, Руслан даже крикнул: 'Горько!', но тут же осекся, одернутый женой.
   - Тебе, Аркадий - скорейшего и полного выздоровления, тебе, Маша - терпения, а вам всем, люди добрые, спасибо за участие и сострадание.
   Все встали, звон наполненных бокалов поплыл по избе. Гости выпили, принялись закусывать и Герман, на правах тамады, начал раздавать последние указания:
   - Ася, если тебя не затруднит, шампанское на стол. Найдешь? С правой стороны крыльца, в сугробе. Да, и сухое мясо. Ирина Сергеевна, Вы там поближе сидите, включите транзистор, как бы куранты не прозевать.
   Под бой кремлевских курантов хлопнула пробка шампанского, Герман принялся наполнять бокалы, все стали поздравлять друг друга с наступившим Новым годим, кто-то распахнул дверь, и гости устремились на улицу. Захлопали хлопушки, заискрились бенгальские огни, дед Сашка грохнул из ружья дуплетом, чем вызвал общий переполох и смех.
   Усаживались за стол шумно, возбужденно. Герман наполнил бокалы, поднялся.
   - Друзья мои. Поскольку вы предоставили мне возможность быть тамадой на сегодняшнем торжестве, хотите этого или нет, я буду говорить больше, чем кто-нибудь другой, но высказаться дам каждому желающему. А сейчас минуточку внимания. Всем, сидящим за этим столом, приготовлены подарки, но хотелось бы начать с Аркадия и Маши. Ребята, вы хотели лыжи? Вася, - обратился он к водителю, - лыжи в студию! И прихвати, ну, сам понимаешь... Да, Аркадий, твоя задача обучить Машу бегать на лыжах, я подчеркиваю, обучить, потому, что если мне не изменяет память, у тебя когда-то был первый юношеский разряд.
   Маша коротко посмотрела на Аркадия, легким движением бровей, как бы вопрошая: 'Помнишь?', а тот поджал губы, словно отвечая: 'Честно, не помню, но если Герман говорит, значит, так было'. И только Ирина Сергеевна, сидящая рядом, положила руку на плечо сына и согласно закивала головой.
   В комнату вошел Василий, приставил упакованные лыжи к стене, но в другой руке он держал еще большой, завернутый в бумагу, пакет.
   -145-
   - Вот в этом пакете, - продолжал Герман, - Аркадия ждет еще один подарок. Вася, разрывай, - и когда тот разорвал бумагу, все увидели гитару, - когда-то ты неплохо играл на этом инструменте и даже пел.
   - Ты умеешь играть на гитаре? - приблизившись к Аркадию, тихо спросила Маша.
   - Он когда-то пел под гитару, - все так же тихо пояснила Ирина Сергеевна.
   - Мне кажется, я сейчас смогу.., - прошептал Аркадий. - Неудобно только будет, если...
   - Никаких, неудобно, - махнул рукой Герман, - здесь все свои. Александр Иванович, будьте добры, подайте гитару.
   Аркадий принял гитару. Большим пальцем провел по струнам, те отозвались разлаженным звучанием. Он принялся настраивать ее. За столом все умолкли. Наконец, пальцы правой руки пробежали по струнам, едва заметно прикасаясь к ним, он взял первый аккорд и негромкая мелодия зазвучала в нетерпеливо установившейся тишине комнаты. Пальцы все увереннее извлекали набирающие силу звуки и тут Аркадий запел:
   Мой поезд отходит, придумай-ка что-нибудь сам,
   Чтоб память за мною, не гналась, не гналась по пятам.
   Мой поезд отходит, так было во все времена.
   Солдаты в походе, не знают покоя и сна.
   Его негромкий, с едва заметной от волнения хрипотцой голос, становился уверенней и, поскольку все взоры были устремлены на него, никто не заметил, как округлились глаза Ирины Сергеевны, как губы ее разомкнулись и она уже была готова поддержать сына. Эту песню она услышала впервые на дне рождения Аркадия, когда тот, еще будучи суворовцем, сидя за столом взял гитару и начал петь, а они с матерью, Елизаветой Аркадьевной, были настолько удивлены, что когда он ушел - увольнительная заканчивалась в восемнадцать ноль-ноль - мать, вздохнув, посмотрела на дочь:
   - Не поторопился ли наш мальчик с выбором, Ира? - на что та, ничего не ответила, просто подошла к окну и глядя помутненными от непрошенных слез глазами на вечернюю Москву, подумала: 'Он весь в Сашу. Даже голос похож'.
   Калитка, ограда. Заветная синяя тишь.
   Вернуться бы надо, да после себе не простишь.
   Услышав, как Ирина подпевает сыну, Михайлов не вытерпел и тоже, поначалу тихо, потом все громче и громче запел. Он знал эту песню хорошо. Сам когда-то пел ее под гитару. А записал на магнитофон с воскресной передачи 'С добрым утром!' Как это было давно.
   Умру и воскресну. Все это, конечно, не в счет.
   Придумаю песню, которая душу спасет.
   Теперь уже не мог сдержаться Герман. Будучи суворовцами, в свободное время, они собирались с сокурсниками в музыкальной комнате, Герман садился за пианино, Аркадий брал гитару, и они пели, всегда, непременно, начиная именно с этой песни.
   Прости мне разлуку, ее я не выдумал, нет.
   В озябшую руку вложу запыленный букет.
   Мой поезд отходит и каска со мной на ремне.
   И ты вспоминай обо мне, вспоминай обо мне.
   Закончилась песня, отзвенел последний аккорд, и в комнате воцарилась пронзительная тишина, такая, что было слышно, как скребутся ветви рябины по крыше, да с подсвистом гудит ветер в трубе. Нет, эти наполненные глубоким смыслом и в то же время такие понятные, не лишенные трагизма слова, написаны были не пером, а выстраданы кровоточащим сердцем неизвестного автора. И кто знает, может быть, они, ложащиеся в
   -146-
  строчки, появились на свет вот в такой же избе, под завывание полуночной вьюги или в тиши городской квартиры, а автор их, убеленный сединами человек, поживший и повидавший в этой жизни столько, что с лихвой хватило бы на двоих или это был безусый юноша, только начинающий жизненный путь, не это главное. Главное, автору удалось передать суть жизненной правды, берущей за живое. И был еще один человек, тот, кому на глаза попались эти строки и он, едва начав читать их, сразу почувствовал, как где-то там, в душе, зазвучала мелодия, еще не сложившаяся до конца, но уже готовая выплеснуться, стоит только сесть за пианино или взять в руки гитару. У песен, как и у людей, свои судьбы. Одним суждено звучать с высоких подмостков, переходя от поколения к поколению, другие предаются забвению, еще не успев появиться, а таким вот, как эта, уготовлена благословенная доля, стать душой компании, сближать людей.
   - Ай да Муромцев, ай да молодчина! - восхищенно проговорил Герман, нарушая затянувшуюся тишину. - Я предлагаю выпить за...
   - Погодите, погодите, - нетерпеливо перебил его дед Сашка, пристально посмотрев сначала на Германа, потом на Аркадия. - Муромцев? Так ты, Муромцев, Аркадий? А сорок третий год, командир батальона капитан Муромцев? Я его с поля боя вынес...
   ... - потом госпиталь, комендатура в чеченском селении Султан-юрт, - согласно закивала головой Ирина Сергеевна.
   - Послушайте, - раздался взволнованный и возбужденный голос Руслана. - В доме моего прадеда Сосланбека перед депортацией жил русский капитан Муромцев.
   Потом в ходе оживленного разговора выяснилось, что полковой разведчик Адлан, в тогдашнем обиходе Алеша, фронтовой кунак деда Сашки, не кто иной, как отец Руслана и тот категорически заявил:
   - Я предлагаю всем сидящим за этим столом завтра же поехать вместе со мной в гости к отцу, но поскольку это нереально, настаиваю: дед Саша, никаких отговорок, Вам уж точно придется собираться в дорогу. А за котом молодежь присмотрит.
   На следующий день, после полудня, гости стали разъезжаться. Выбрав момент, когда Герман был один, Маша подошла к нему.
   - Я понимаю твое нетерпение, сестра, но у меня действительно, есть кое-что интересное. Мои ребята из службы безопасности нашли проводниц СВ. 'Раскольничий скит' уже висит в гостиной комнате Ирины Сергеевны. Человек, который ехал в купе с Аркадием, некто Выродов Павел Афанасьевич, бывший охранник Ахмеда, но в поезде он ехал по поддельному паспорту.
   - У него должна быть наколка на плече.
   - Точно, а откуда данные?
   - Аркадий вспомнил.
   - Молодчина. Но его уже нет в живых. Убрали.
   - Герман, значит, получается, что Ахмед...
   - Скорее всего, именно так, Маша. Мотивы? Этим сейчас и занимаются мои ребята. В ходе досмотра купе ими была обнаружена капсула, закатившаяся под полку, которая представляет собой препарат нервнопаралитического воздействия. Лабораторные исследования далеко еще не закончены, но позволяют утверждать: это страшный препарат, поражающий центральную нервную систему человека. Да, самое-то главное, Ахмеда тоже нет.
   - Как?
   - По версии моих ребят с ним покончил тот же Выродов. В офисе был пожар, который быстро удалось потушить. Видимо, люди Ахмеда заметали следы, однако, осталась самая главная улика: под столом была найдена хорошо сохранившаяся коробочка с препаратом,
   -147-
  в которой не хватало двух капсул. Аркадию всего этого пока рассказывать не надо. Успеется.
  
   . . . . .
  
   Чем ближе электричка приближалась к Москве, тем больше, поначалу полупустой вагон, наполнялся пассажирами. На одной из станций в вагон ввалилась шумная толпа студентов с лыжами в чехлах, рюкзаками, гитарой и Михайлову подумалось, что сейчас ребята рассядутся, будут громко петь песни, шутить и смеяться, но те, к его удивлению, едва разместившись, согрелись и упокоено дремали до самой Москвы.
   - Намаялись, - сочувственно сказала Ирина Сергеевна. - Скорее всего, веселились всю Новогоднюю ночь. Саша, а ты помнишь свои студенческие годы?
   - Конечно. Днем завод, вечером институт. Очень хорошие воспоминания остались о постоянном недосыпании. Потому в свободное время предпочитал поваляться, нежели пойти в кино, театр или филармонию.
   - Настолько уставал?
   - Да, было. Но тут еще и другое. Я, по характеру, слишком одомашненный человек.
   - Как мало мы, все-таки, знаем друг друга. А я ведь тоже любитель дивана под хорошую книгу или телевизор.
   - Знаешь, Ирина, о чем я думаю в последнее время? Не станет ли наша совместная жизнь дополнительным бременем для тебя. Одиночество делает человека эгоистом.
   - Философ, - улыбнулась Ирина Сергеевна. - Не знаю, как ты, не знаю, как другие, но мне иной раз хочется реветь от такой свободы. Причем, одиночество превратило меня в ужасную лентяйку. Я ведь так и не научилась готовить.
   - Я когда-то обещал исправить это положение.
   - Ты думаешь, у меня это получится?
   - Уверен. - Михайлов взял руку спутницы в ладонь. - Ты лучше скажи, что думаешь о нашей будущей совместной жизни? Как ты ее себе представляешь?
   - Знаешь, я давно хотела поговорить с тобой об этом, хотя, если быть до конца откровенной, ждала, когда ты первым заведешь разговор.
   - Ну, вот я завел разговор.
   - Здесь надо исходить из того, что у нас есть дети. Кстати, почему ты не взял с собой свою дочь Ирину?
   - Ира учится в медицинской академии, скоро сессия, а она у меня очень серьезный товарищ.
   - А скажи честно, Саша, она не осуждает тебя, что у вас так все вышло с женой?
   - Всякий раз, когда об этом заходит разговор, - вздохнул Михайлов, - с кем бы там ни было и я должен говорить что-то в свое оправдание, как правило, никто не вспоминает реальности того времени. Я не оправдываюсь, но ведь угрозой войны атмосфера нашего существования в Грозном была пропитана настолько, что отрицать ее, отмахнуться от нее было бы, по крайней мере, неразумно. Одно дело, когда некуда ехать, не за что приобрести новое, пусть хотя бы сносное, жилье. Я предлагал не райское место, хутор - не город, но ведь не дошло же дело до хутора, появилась возможность определиться в городе, пусть районного масштаба и получить довольно таки приличное жилье. Жена категорически отказалась уезжать. Наотрез. Что оставалось делать? Надо было думать о ребенке. Я вывез дочь к родителям, пока искал работу, жилье - началась война, и попасть в Грозный было уже невозможно. Хотя, город я знал хорошо, попал бы туда без проблем. Побоялся? Спасовал? Смалодушничал? Скорее всего, так. - Михайлов повернул голову к
   -148-
  окну, долго молчал, прежде чем продолжил. - И вот еще что хочу сказать, Ирина. Опять таки, не оправдания ради. Я не знаю, я не могу этого объяснить, но почему-то так вышло по жизни, что у меня с дочерью с детства сложились доверительные отношения. Я возился с ней, когда она была еще младенцем, купал ее, ну что там сложного, пару раз посмотрел, как это жена делает. Пеленал, стирал пеленки, кормил - она была у нас искусственницей, - словом, взял половину забот о ребенке на свои плечи. Все это, конечно, по вечерам, после работы, но, согласись, это была реальная помощь. Играл с ней, когда Иришка подросла, читал книжки, по утрам водил в детский садик, а вечерами забирал, живо интересовался делами в школе, ходил на родительские собрания, а в результате, когда она подросла, со своими проблемами обращалась только ко мне. Никогда не забуду, как она, учась во втором классе, заявила на полном серьезе, что собирается выходить замуж за одноклассника. Я спросил тогда: 'И что? Прямо сейчас?', на что она ответила: ' А чего тянуть? Замуж все равно когда-то выходить нужно. Только я еще не решила, где мы будем жить, у нас или у него. Да, и маме пока ничего не говори, она может все это неправильно понять!' Детство, разумеется, но сам факт уже о многом говорит. Своими проблемами она делилась не с матерью, которая может не так понять, а со мной. Жена частенько называла ее не иначе, как 'папина дочка'. Перед моим отъездом сюда, она приезжала на денек домой. Сидим на кухне, пьем чай с пирожками собственного приготовления...
   -... с пирожками, прости, чьего приготовления?
   - Моего, естественно.
   - Ты умеешь печь пирожки?
   - А что удивительного?
   - Саша?!
   - Вот приедем в Москву, передохну и приготовлю. Ты с какой начинкой любишь?
   - С яблочным повидлом.
   - А я с капустой и мясом.
   - Вот видишь, выясняется, что у нас и вкусы разные.
   - Поправимо. Я сделаю пятьдесят на пятьдесят.
   - Так, вы сидите на кухне, пьете чай с пирожками...
   - ... а она у меня и спрашивает: 'Папа, а почему у тебя никого нет?' 'Как нет, - возражаю, - у меня есть ты'. Она говорит: 'Ну, ты же понимаешь, о чем я?!' И вот тогда я рассказал ей о тебе, о нас. Знаешь, Ирина, что она сказала, когда выслушала меня: 'Я, думаю, с Ириной Сергеевной мы найдем общий язык'.
   - Хотелось бы. Посмотрим, жизнь покажет. А на чем мы с тобой остановились?
   - На том, что у нас есть дети. Но есть еще и мы. Ты в Москве, я... Хочешь правду?
   - Конечно.
   - Не обижайся, но я не хотел бы жить в Москве.
   Она посмотрела на него долгим, не мигающим взглядом.
   - Это звучит, как предложение переехать к тебе?
   - Возможно ли такое? Ты же коренная москвичка.
   - Давай начистоту?
   - Разумеется.
   - Я бы с удовольствием жила даже в такой деревушке, как Прохоровка. Был бы ты рядом.
   Михайлов положил ей руку на плечо и притянул к себе.
   - К тому же ты забываешь, что я уже на полном пансионе у государства.
   - Глядя на тебя, этого не скажешь.
   -149-
   - Как бы там ни было, это факт. Но не это главное. Давным-давно посетила меня идея написать новеллу о любви моих родителей, которая до сих пор не отпускает меня, только теперь хочу сесть за письменный стол и написать книгу. О чем? Вот сейчас точно знаю о чем. Это будет роман в новеллах о любви. О жизни терских казаков, моих предках, об отце и маме, о депортации вайнахов, чья кровь течет в моих жилах, о нас с тобой, о сыне. И все это в новеллах. Я не знаю, как будет называться первая новелла. Но она будет начинаться так: 'Там, где своенравный Терек, вырвавшийся, как дикий зверь из теснин Кавказских гор, достигает равнины и все еще неуспокоенный дальше несет свои мутные воды к Каспию, привольно раскинулась на левобережье станица Староелизаветинская Кизлярского казачьего отдела'. Хотя нет. Будет небольшое предисловие. 'Давно это было, но благодарная память до мельчайших подробностей сохранила картину, которая стоит сейчас перед глазами: маленькая комнатка коммуналки, заполняемая легкими сумерками, за окном валит снег, пушистым одеялом украшая наш неказистый московский дворик и тихий голос бабушки, ведающий удивительную историю любви моих родителей, любви возвышенной и трогательной, романтической и трагичной'
   - Неплохо. А почему бабушки?
   - Знаешь, я любила свою маму, но бабушка воспитывала меня с пеленок, и все получилось точь в точь, как у тебя с дочерью.
   - А как будет называться книга?
   - Точно пока не знаю, но скорее всего 'Мгновения любви'.
   - А почему 'мгновения'?
   - Мои герои, встретив друг друга и полюбив, расстаются.
   - А мы с тобой?
   - Мы, будем считать, особая статья.
   - Так. А теперь слушай меня. В столице мы решаем все формальные дела...
   - ... сначала ты напечешь пирожки.
   - Естественно. Решаем все формальные дела, связанные с переездом, едем ко мне, ты садишься за письменный стол и работаешь. А я обязуюсь решать бытовые вопросы, скажем, приготовление пищи, уборка квартиры и т.п.
   ... За окном, спешащей к Москве электрички, шел крупный снег, властвовала зима. А эти двое, давно уже не молодые люди, он, убеленный сединой, она, с печатью отложенных временем морщин на миловидном лице, еще не потерявшем привлекательности, ехали к своей судьбе, к своему долгожданному счастью, право на которое они выстрадали.
  
  
   В М Е С Т О Э П И Л О Г А.
  
  
   Вот и подходит к концу мое повествование. Пришло время расставаться с моими героями. С теми, кого хорошо знаю и люблю, с теми, что однажды явились мне из других времен и, дорисованные воображением, стали не менее близки и дороги, с теми героями, которым никогда не найду слов оправдания и сочувствия за их злодеяния.
   Пора ставить точку. Хотя нет...
   ... Уже далеко позади осталась Москва. В джипе, расслабившись, полулежит Герман. Из динамиков льется 'Лунная соната' Бетховена. Мимо изредка проносятся встречные машины, да одинокая желтая луна неустанно мчит рядом по сиреневому безоблачному полотну неба, время от времени цепляясь за островерхие макушки деревьев, подступающего к трассе леса.
   -150-
   - Не устал, Вася, может подменить? - неожиданно спрашивает он.
   - Спасибо, Герман Степанович, пока нет. Маша хороший кофе заварила.
   - Она это умеет. Дай-ка пару глотков сделать, - и уже принимая термос, - слушай, Вася, а не махнуть нам с тобой в отпуск? Представь: синее море, желтый песок, жаркое солнце. Благодать!
   - А чем хуже, скажем, в Прохоровке? Лыжи, охота, зимняя рыбалка?
   - Это мысль.
   - Не реальная.
   - Ну, так уж и не реальная...
   Они выберутся в Прохоровку только по осени, но не на отдых, а проводить в последний путь деда Сашку.
   Пока же он, дед Сашка, едет в купе поезда, спешащего на юг, вместе с Русланом и Асей. Старик с неделю погостит у своего фронтового кунака Адлана, потом как-то сникнет, загрустит и, распрощавшись с хлебосольным хозяином и его родней, отправится в дорогу домой.
   Аркадий и Маша проживут в Прохоровке до весны, обвенчаются в церкви районного городка, а свадьбу сыграют на Кавказе, в небольшом кафе курортного города, где и поселятся в квартире с видом на 'Цветник'. Недавно Маша была в гостях и обрадовала сообщением, что скоро я стану бабушкой.
   Теперь, кажется, все. Немного становится не по себе, потому что проснусь завтра по утру, и острая мысль пронзит сознание: не надо поскорее приводить себя в порядок, торопливыми глотками допивать кофе и бежать к письменному столу. Хотя, почему нет? Тут, как-то, муж рассказал. Представляете, оказывается... Простите за банальную концовку, потому что это совсем другая история...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"