Ночью, ближе к утру, пошел дождь. Робко, будто чего-то стыдясь, тихо зашелестел по поредевшей кроне яблоньки, росшей у самого окна; редкие тугие капли, срываясь с крыши, то разом, то невпопад, принялись отбивать дробь по асфальтовой дворовой дорожке, ни с того, ни с сего вдруг зачастили, зачастили и Михайлову подумалось, что земля, пересыщенная по-осеннему нудными и настырными дождями, чем-то напоминает человека, сдавленного безысходностью жизненных обстоятельств от которых нет роздыха даже в короткие промежутки времени, отпущенные ему на сон. И еще тут же подумалось: все может измениться в этой жизни до непредсказуемости, вот только мать-природа всегда верна себе: есть время цветению с теплыми грозовыми дождями, веселящими душу, и есть время увяданию, когда промозглому ненастью кажется нет ни конца, ни края.
Лев Алексеевич поправил под головой подушку, ощупью отыскал сигареты и спички на подоконнике, закурил. Так что же все-таки случилось? Почему все в его жизни, казавшееся незыблемым и прочным, рассыпалось с легкостью песчаного замка, растаяло, как кусочек льдинки в теплой ладони? Что осталось от прошлого? Ничего. Какая-то щемящая, не дающая покоя душе, пустота. Будто и не было за плечами без малого пяти десятков прожитых лет. Ну, нет прошлого. Отрезал. Пусть по живому резал, пусть кровоточило, пусть боль тисками сжимала сердце. Но отрезал. И не умер. Не сошел с ума.
-2-
А было все почти как у всех. Дом, семья, работа. Какие-то житейские радости. А, поди вспомни какие и не вспомнится. Значит, все это было ни больше, ни меньше - суета сует?
Хотя нет. Зачем же так? Родился сын. Радость? Михайлов вспомнил, как товарищи по работе поздравляли, жали руку, тут же после смены пропустили по маленькой по такому случаю и повторили. А он? Он отнесся к этому событию, неожиданно для себя, равнодушно, хотя вида не подал. Не готов был стать отцом. А стал ли им? Поступил учиться на вечерний факультет, шесть лет как на одном дыхании; как-то смотрит - по комнате вихрастый мальчуган вышагивает. Господи, так это же мой сын! Но и тогда он себя отцом не почувствовал. Работа поглотила всего. А сын рос. Школу закончил, в престижный столичный институт поступил. На первые летние каникулы не один приехал, а с голенастой, коротко остриженной ( чуть ли не "под ноль"), девчушкой. С порога ошарашил: " Старики! Прошу любить и жаловать. Моя подружка!" Не девушка - подружка. Зачем усложнять. Ни на свадьбу, ни на вечер в ресторане не согласились. К чему такие условности? И тратиться зачем? Лучше помогите материально. Вот она, нынешняя молодежь. А через полгода телеграмма: " Поздравляем, вы стали дедушкой и бабушкой!" Вот те раз, уже дед.
Или когда квартиру получил. Трехкомнатную. В центре города. Ведь рад же был? Или первый цветной телевизор купил. " Жигуленка". Дачу. Ведь было? Ни с кем-нибудь, с ним было. Но почему ничто это не согревает?
Есть, правда, светлое пятнышко в той его прошлой жизни. Первая любовь. Негаснущая звездочка далекой юности. Сколько лет прошло, а до сих пор теплится непонятно-щемящее чувство в потаенном уголке сознания, до сих пор иной раз горячий комок перехлестнет горло, только если раньше это было обостреннее, ранимее, теперь притупилось, что ли? Да и то, сколько лет прошло-минуло.
Но это в прошлом. От которого некуда деться, которое грузом давит на плечи. А что же сегодня, сейчас? А ничего. Неустроенность? Разве мог он представить еще год назад, что ему придется круто поменять все, определяющее его жизнь, саму жизнь, и поселиться в доме, когда-то построенном за свои деньги, своими руками, вместе с матерью...
... Это случилось лет пятнадцать назад. Михайлов приехал в отпуск, как всегда один, шел по улице, рассматривал добротные красивые дома сельчан-соседей, радовался встрече с родной стороной, но радость его как-то сразу улетучилась, когда остановился перед маленькой, слегка покосившейся хаткой. " Все, - решил он про себя, - надо забирать мать отсюда. Сейчас, или никогда". Он хорошо помнит, как сразу, еще даже не вручив подарки, прямо во дворе, завел этот разговор, как пристально посмотрела мать на него и отвернулась, пряча от сына слезы.
- Никуда я отсюда не уеду, - прошептала она. - Умирать буду здесь.
- Мать, как так можно? Посмотри, все это хозяйство, - он показал рукой на осевшую под непомерной тяжестью лет черепичную крышу, - в один прекрасный момент может рухнуть. Ты хоть это понимаешь? И потом. В твои годы такое подворье на плечах тянуть: пятнадцать соток огорода, корова, свинья, птица. Неужели не устала? Не наработалась?
- С коровой тяжело, что правда, то правда. Буду продавать, - вздохнула мать.
- Да разве в одной корове дело? - горячился Лев Алексеевич, расхаживая по двору. - Мать, продавай все, собирай пожитки и поедем в город. Ко мне.
- И кто я там буду, в городе твоем? - мать пристально посмотрела в глаза сыну. - Ты вот опять один приехал, даже внука не прихватил. А почему? Молчишь. Вот то-то. Тут я хозяйка себе. А вдруг отец вернется? Ведь эту хату он строил. Вернется, а меня нет, - мать как-то виновато поджала губы и опустила голову.
- Что ты говоришь, нет, ты подумай, что ты говоришь?
-3-
- И думать тут нечего, - с упрямой строгостью в голосе сказала мать. - Он после похоронки объявился. Не верила я, что убить его могли - он и объявился.
Михайлов посмотрел на мать, на ее маленькую сухую фигурку и понял: никогда, ни за что она не уедет отсюда. Не потому, что недолюбливала невестку, не потому, что боялась оказаться в положении нежелательной приживалки в квартире сына. Просто прикипела она вот к этой ветхой хатюшке, этому хозяйству, огороду. Просто она верила в возвращение отца, бесследно канувшего в самый разгар Отечественной войны. Вот уже сколько лет прошло, а она все верила и ждала.
Он достал сигарету, неторопливо прикурил, тихо спросил:
- Может, тогда новый дом поставим?
- Как? - выдохнула мать, сцепив руки перед лицом, словно испугалась услышанного.
- Да так. Я машину собираюсь покупать, деньги есть. Можно бы и дом купить, но лучше здесь, на этом месте построить.
На следующий день Лев Алексеевич начал хлопотать насчет стройматериалов: правдами-неправдами, магарычами был добыт кирпич и лес, столярка и шифер, стекло, песок и щебень. Успел за первый свой отпуск залить фундамент и даже вывести стены. Сельчане крепко помогли, а особенно колхозный прораб, его бывший одноклассник и друг Сергей Иванович. На другое лето поставил и накрыл крышу, настелил полы и отштукатурил стены. Уезжая, посмотрел на творение рук своих, не без гордости сказал, поглядывая на мать:
- А что, дом ладный получается.
- Куда с добром, - тихой улыбкой засветилось лицо матери, но тут же оно стало задумчивым, потому как вспомнилось былое, сокровенное, годами не размытое: все повторяется в этой жизни, такие же слова сама говорила мужу своему будущему, когда тот хату строил.
- Ты вот что, - вернул ее из воспоминаний голос сына, - с побелкой и покраской особенно не торопись. Не рви себя. До осени далеко, управишься.
К Ноябрьским праздникам он снова вырвался в село на недельку. Перенесли и расставили нехитрую мебель, повесили занавески на окна, на пол новые половики постелили. Сев передохнуть, Михайлов спросил:
- Ну, а со старой хатой что будем делать? Ломать, или ждать, когда сама завалится? - И не дожидаясь ответа, утвердительно закончил. - Ломать. И времянку новую поставим.
И даже мысли тогда не было в голове, а возьмись, кто предсказать, так рассмеялся в лучшем бы случае, а то может и обиделся, приняв сказанное за неумную шутку, что через каких-то полтора десятка лет, он будет жить здесь. Но жизнь штука непредсказуемая и судьба-матушка распорядилась по-своему.
Глава вторая.
Была середина октября и было утро, подернутое легким туманом вперемешку с мелкой моросью. Михайлов попросил водителя автобуса высадить его в километрах трех от села и теперь стоял, пораженный, только что услышанным в дороге. Вот как принимает его малая родина. А может он и заслужил этого? Только чем? Как бы там ни было, а разговор в автобусе перевернул всю его душу.
мы... Какие, в чертях, беженцы. Беженцы, когда с узлами прибегають. А тут, вона, у соседа домину какенную купили. Мебель распаковали, а там усе в зеркалах, хучь на выставку. И машина новенькая к тому ж...
- Так-так, - словоохотливо подхватил дед, перебивая собеседницу, и торопливо заговорил. - А подле меня один вот такой беженец, елки зеленые, стройку затеял. Спрашиваю, при случае: " Уж не крепость строишь?" А он мне: "Даст, дед, Бог здоровья, двухэтажный особняк отгрохаю!" Я ему: "Строй, милок, строй, а как ветер в другую сторону подуить и власть поменяется - сельским ребятишкам лишние детские ясли не помешають". А он мне знаешь, подлец, чего загнул, елки зеленые: "Вы, хохлы, г... изойдетесь от зависти, если кто-то рядом лучше вас жить захочет". И еще знаешь, чего отчебучил, - заглядывая старушке в глаза, со злостью в голосе чуть ли уже не кричал белобородый. - "Я, - говорит, - с чеченами скоко лет-годков прожил, ни один сосед мне худого слова не сказал!" А какого, спрашивается, черта, - горячился дед, - ты сюда приперся? И жил бы с хорошими соседями. Так нет, к плохим прилип.
"Это же Сергей Кузьмич, поборник справедливости, - узнавая старика, подумал Михайлов. - Как распаляется, бедолага. Все ораторствует, за справедливость борется. К тому же кандидат в родственники, в прошлом, правда."
- А у нас так вообче придумали, - визгливо закричала молодая еще женщина, укутанная по самые глаза клетчатой шалью. - Понарыли канав, воду, понимаешь, во дворы проводют. Лень им с ведром на улицу к колонке выйтить. Где они были, когда мы коромыслами воду из колодезя таскали. А теперь ишь, господа прямо, какие нашлись!
- И хлеб наш едят! - вклинился в перепалку мужичок с одутловатым синюшным лицом, поросшим недельной щетиной. - Хлебушка, говорю, не хватает. Раньше кажин день привозили, а теперя - через день. И дорожает, кабы не от них.
- Не-е, хлебушко не оттого дорожаить, - оглядываясь на заднее сидение, где сидел мужичок, вставил Сергей Кузьмич. - Ты, Митрий, другое скажи. В колхоз не больно бегут работать. А робылы бы, гляди и хлеб подешевче был.
" Да, Сергей Кузьмич, послушала бы сейчас вас ваша дочь..."
- Ага, это мы, как скаженные, в колхозе ишачили, - зашлась в истошонном крике сухогубая старушка. - Один Господь Бог знает, как робылы.
- Куда же им теперь? - подал голос интеллигентного вида мужчина в дорогом плаще и черной шляпе.
И тут все набросились на него, еще пуще закричали, зашумели, с мест приподнимаясь.
- Так хоть к черту на кулички.
- Россия большая, Пал Палыч.
- Ага, они ищут где сытнее, да теплее.
- Ишь, защитник выискался, елки зеленые.
- Сам-то, второй год учительствует, а того и гляди - сорвется. Жена ить к нам наотрез отказалась ехать, от он и мечется между селом и городом.
- Вот и гнать бы взашей, вместе с наезжими.
И тогда Михайлов начал пробираться к выходу. Невыносимо было слушать все это, волна стыда захлестнула его и, уже выходя из автобуса, услышал за спиной едкий шепоток:
- Мань, никак Ольгин в гости пожаловал?
- Кабы так. Насовсем, слыхала!
- Один?
- А ты его кралю хоть раз видала? - как комком грязи в спину бросил ответный голос.
Он стоял, провожая невидящими глазами, удаляющийся автобус и думал о том, что
-5-
сколько бы и каких не искал оправданий своим землякам, все равно их не найти, потому что люди замордованы, втоптаны в грязь, прошлое их очернено, настоящее обесценено, а будущее, будущего они просто боятся: если сегодня жить трудно, если сегодня они брошены на выживание, то чего хорошего ждать от дня завтрашнего. А ведь когда-то они жили, трудились, верили, веру эту как наследство передавали детям. И все равно не надо озлобляться. Не от хорошей жизни русские люди уезжают с обжитых мест, переезжают поближе к своим, русским. И в подавляющем большинстве они испытывают лишения и трудности (взять хотя бы моральную сторону, разве все это проходит бесследно?), потому и судить о всех, по поведению отдельных, нельзя.
Погруженный в свои мысли, он не слышал, как сзади остановился "УАЗик" и зычный густой бас зарокотал:
- И долго мы так будем стоять в гордом одиночестве?
Лев Алексеевич оглянулся. К нему шел твердой, слегка покачивающейся походкой, вытянув для приветствия здоровенную ручищу, председатель колхоза Сергей Иванович. Был он черноволос, высок и тучен. Его огромные, чуть на выкате, глаза светились неподдельной радостью и добродушием.
- Смотрю, стоит и мокнет. Проехать мимо - кровно обидится, узнавать перестанет. Ну, здорово, Левочка!
- Здравствуй, Сережа! - они обнялись. - А ты, вроде, как похудел?
- Да, похудеешь тут. Харч колхозный сытный, не то что городской - все передержанное, да перемороженное. - И уже серьезно. - А вот ты, действительно, чегой-то похудел, осунулся. Нездоровится?
- Да нет, все нормально. Жизнь немного давит, - с горькой иронией в голосе, ответил Михайлов.
- Кого она сейчас не давит. Пойдем в машину.
Приняв из его рук чемодан, Сергей Иванович тряхнул им:
- Тяжеленный. Патроны, что ли, от генерала Дудаева?
Он положил чемодан на заднее сидение, долго, покряхтывая, усаживался за баранку, наконец, повернув к Михайлову лицо, и потирая при этом гладко выбритый мясистый подбородок с глубокой продольной впадинкой, спросил:
- Ну что там они?
Лев Алексеевич долго смотрел на медленно покрывающиеся мелкими крупинками мороси ветровое стекло, достал из кармана сигареты, жестом руки предложил угощаться.
- Один год, два месяца и одиннадцать дней, - отрицательно покачал головой председатель и вздохнул.
- Даже дни считаешь?
- Даже дни. А по ночам во сне до сих пор курю, да так затягиваюсь, что проснусь, аж голова кружится. Прямо беда.
- Так может мне...
- Да кури, кури. Я хоть дыма понюхаю.
Михайлов прикурил, сделал глубокую затяжку.
- А они там просто сошли с ума. Все. Вернее, почти все. Один глоток воздуха свободы затмил разум. Те, кто наверху, просто так власть не отдадут, власть - это деньги, и они эти деньги делают. Те, кто пониже, чувствуя полную безнаказанность, творят страшные
вещи: грабят, убивают, отбирают машины, захватывают квартиры и дома. На улицах, рынках, в общественном транспорте, в магазинах - много вооруженных людей, ходят с автоматами в открытую, иногда постреливают, а с вечера и до самого утра стрельба не прекращается вообще. Город стал сплошной мусорной свалкой. Русские специалисты
-6-
уезжают, заводы останавливаются, экономика разваливается. Закрываются школы, детские сады, в поликлиниках и больницах некому лечить людей. Короче: беспредел, стрельба, запустение. Вчера шел пешком на вокзал, троллейбусы перестали ходить, жуткую картину видел. Люди кругом грузятся, грузятся, грузятся и уезжают. Уже почти не осталось ингушей, а ведь чеченец и ингуш - кровные братья, связанные языком, обычаями. Только что может быть страшнее, когда начинаешь чувствовать себя человеком второго сорта.
- К нам в село за этот год из одной Чечни двенадцать семей приехало, - вздохнул Сергей Иванович.
- Знаешь, Сережа, жаль тех, кто понимает, да и раньше понимал, что буйволиное молоко из золотых кранов в квартирах горожан - это даже не иллюзия, а преднамеренное вранье, чтобы укрепиться у власти. Кому стыдно за свою нацию сейчас, так это интеллигенции. Ученые, преподаватели ВУЗов, артисты тоже уезжают. Простые люди, и хочется верить, что их большинство, понимают - дорога, которой ведет их генерал Дудаев, тупиковая. В местной газете "Грозненский рабочий" недавно было опубликовано письмо здравомыслящего горца, который так и сказал: придет время и будем кипяток просить у наших соседей. И вот тогда надо будет поднимать некогда богатейший, благодатный край. А кто это будет делать? Матушка Россия. Значит, опять придется отрывать кусок пирога от россиян и совать туда. Ведь что получается? В зону осетино-ингушского конфликта, который тлеет и тлеет, и не разгорается только потому, что российские мальчишки с автоматами стоят на границе враждующих сторон, гонят и гонят деньги, продукты питания, предметы первой необходимости. Согласен, надо. Отдельный разговор, куда они попадают? С другой стороны, много ли побеспокоилось российское правительство о русских переселенцах, которым сегодня, ой как нелегко приживаться на их исторической родине? Там - беда, там - стреляют, туда суют, а русскому мужику, - Михайлов замолчал, подбирая нужное слово и, не найдя его, продолжил, - а русский Иван, брошенный на произвол судьбы, поднимается сам, как может. Потеет, покряхтывает, но поднимается. Там его клевали одни, здесь клюют другие, уже свои. А он поднимается. И поднимется, дай только срок.
Долго сидели молча, наконец, председатель колхоза подал голос:
- Как думаешь, война будет?
- Ты что, Сережа, со своим-то народом? Сверх безумия. Хотя от нынешних Кремлевских правителей ждать можно чего угодно. И потом. В Чечне осталось много оружия. Военные, уходя, бросили все. А как это у классика? Если в первом акте на стене висит ружье, значит, в конце пьесы оно выстрелит.
- А ты уезжать не думаешь?
- Так вон мои пожитки лежат, - кивнул головой на заднее сидение Лев Алексеевич.
- А семья?
- Сын в столице живет, а с женой я в разводе.
- С ума сошли на старости лет?!
- Отчасти с ума сошел и я, но, видимо, в меньшей мере.
- Квартира? Машина?
- Квартиру оставил жене. Даже если бы и задумал продать, все равно она стоит бесценок. Машины давно нет, угнали.
- Как угнали?
- Элементарно. Срезали замок в гараже. Все просто.
- Куда проще. Планы на будущее какие?
- Какие там планы.
-7-
- Мне прораб толковый нужен. Это пока все, что могу предложить. Молодой не тянет. Понимаю, что не престижно, но...
- Да ради Бога, Сережа, не хочу загадывать наперед, но тебе, наверное, придется натаскивать молодого. Знаешь, если честно, я устал от прежней жизни. Суетился, бегал, мотался по командировкам, строил какие-то планы, вынашивал различные идеи, переконструировал, внедрял, а что в итоге? Все закончилось тем, что генеральный директор завода, старый, еще институтский товарищ, хоть и товарищем как его теперь назвать, сказал однажды, правда, не поднимая глаз, мол, извини, Лев Алексеевич, я вынужден тебе сообщить: твое место должен занять представитель коренной национальности.
- Ты же язык их знаешь.
- Во-первых, не на столько, чтобы владеть им в совершенстве, а во-вторых, дело ведь не в знании языка. Знаешь, что я сказал ему тогда? " Дай Бог тебе такого же главного инженера, какой был у тебя!" Встал и ушел. Не подумай, Сережа, что хвалюсь. Карьеру я сделал исключительно благодаря своим мозгам, а за кресло никогда не держался.
- Но я-то не обижу, все-таки мы с тобой, Лева, старые друзья. Спрошу, может быть, когда по всей строгости, но это ведь работа.
- Да я понимаю, - положив свою ладонь на его руку, сказал Михайлов, - только не в этом дело. Я просто устал от пережитого. Мне нужно какое-то время, чтобы придти в себя. - И, стараясь перевести разговор, спросил. - Мать как там? Не болеет?
- Видел на днях. Бегает старушка. Да, кстати, скажи ей, я там дополнительно выписал зерно по итогам года, можно получить. И все-таки, Лева, боюсь показаться надоедливым, да и душу не хочу бередить. Как ты мог бросить жену?
- А с чего ты взял, что она брошена? Скорее брошен я. Вернее, мне надо было уходить.
- Слушай, я ее так ни разу и не видел, разве что на фотографии. И почему уходить?
- У нее появился другой.
- В ее-то годы?
- Ну-у, обижаешь. Женщина она у меня была броская. Правда, семейная жизнь складывалась как-то по инерции, что ли. Подошло время жениться - женился. Когда прозрение пришло, Боже мой, что я натворил? Ведь жизнь человеку испортил, ведь не на любимой женился, на красоту, как мотылек на свет яркий бросился. Тогда же подумал, ну не она, так другая, какая разница. Цинично, правда, звучит, зато по улице идешь с ней, все мужское население глазами ее пожирает. Я и на вечерний факультет поступил, чтобы реже видеться. Утром ухожу, как там говорят, она еще спит, вечером прихожу - она уже спит, а если не спит, так с деловым видом садился заниматься, лишь бы дождаться, пока уснет. Потом сын родился, стало уже не до меня. Часто вот думаю, любила ли она? Никогда не спрашивал. Боялся в ответ услышать - нет! Подрастал сын, все вроде бы в свою колею вошло, сработало чувство привычки. Ты вот со своей половиной ругаешься?
- Да, Господи, - улыбнулся от неожиданного вопроса Сергей Иванович. - Бывает.
- А я вот, Сережа, со своей никогда. Начнет она по поводу чего-нибудь возмущаться, я молчу. Вижу - заводится, беру ведро с мусором и выхожу. А то и просто так. День, ночь ли, не имеет значения. Поброжу, часок-другой и возвращаюсь. И снова покой.
А лет семь назад случилось вот что. Как-то смотрю телевизор, она подходит сзади, ладони к моему лбу приблизила и спрашивает: " Чувствуешь?" " А что я должен чувствовать?" " Тепло". Я пожал плечами: " Тридцать шесть и шесть". Тогда она говорит: " Сейчас я стану ладони то приближать, то удалять, что почувствуешь, скажешь". И начала
колдовать. " Как?" - спустя время, спрашивает. " Да ничего, - говорю, - не чувствую".
-8-
"Потому, - говорит, - и не чувствуешь, что непробиваемый. Все сразу говорят - тепло, тепло, а ты..."
Она у меня медсестрой работала, потом курсы массажистов закончила. Стала заниматься массажем, появились клиенты, деньги пошли. Кто-то из сведущих людей обратил внимание: у моей бывшей жены сильное биополе. Съездила она на курсы в Киев. И пошло. Мало что во вторую половину дня она обслуживала своих клиентов уже не в поликлинике, а по вызовам ( надо думать это был определенный круг лиц ), так и в квартире они уже стали появляться по визиткам. Знаешь, что в визитке значилось? Такая-то такая, действительный член Международной Ассоциации "ТЕХНОКОР-ЖАН", член Ордена белой магии Украины, Магистр биоэнергетики и психотроники, Магистр белой магии". Ни больше, ни меньше. Нарисовался на горизонте ассистент. Молодой, длинный и худощавый парень лет тридцати. Представь картину: прихожу после работы домой, в комнате сидит женщина- пациентка с наброшенной на голову белой салфеткой, моя красавица, раскинув в стороны ладони, просит ассистента добавить больше зеленого цвета. Потом она объяснила - это было не что иное, как связь с космосом. Ладно, если с космосом, что уж тут поделаешь? В один прекрасный день заявляет, что была у муллы, и тот, якобы, поведал: она скоро созреет для того, чтобы принять мусульманскую веру, а уезжать из Чечни, пока на этой земле беда, ей нельзя. И, в довершении зла, тут же добавила: она не видит в нашей совместной жизни никакого будущего и потому нам надо расстаться, чем быстрее, тем лучше. Причем, подчеркнула - она в полном рассудке, а этот ассистент не, просто помощник, не, просто единомышленник, а нечто большее.
- Может, она больна, Лева?
- Да нет, Сережа, шарлатанство в дни Великой смуты явление вполне закономерное, особенно если хорошо подогрето материально. Вспомни историю, она тому свидетель. Я не любил ее, это правда, как, правда и то, что даже в мыслях ни разу не изменил ей. А она. Я всегда догадывался - она неверна мне, а этот ассистент - капля, переполнившая чашу моего терпения.
Глава третья.
Ольга вышла замуж, как позже скажет гадающая ей цыганка, нежданно-негаданно. Девка из себя видная, она не была обижена вниманием сельских парней. За работу любую возьмется - горит все в руках, а уж коль запоет, бабки на посиделках переглядывались:
- Тормосиновых дочка, никак?
- А то! Кто ж так еще потянет!
Ухаживали за ней многие, но долго никто из парубков не задерживался. Однажды самый отчаянный из них, эмтээсовский бригадир Сергей Кривенко, заслал даже сватов, и, когда те, получив отказ, удалились, мать не выдержала:
- Ой, смотри, девка, засидишься на отцовской шее, никому потом нужна не будешь, разве какому вдовому. Это ж надо так парнями перебирать: тот росточком не вышел, этого Господь ликом обидел. С лица воды не пить, а прынца не жди, не будет.
Что можно было возразить матери? Не люб тот, не по сердцу этот. Разве ж можно с матерью про любовь? Как-то в разговоре заикнулась, так та сразу:
- А ты спроси, я твоего отца любила? И ничего, жисть, почитай, прожили. Любо-о-овь. -
-9-
иронически протянула мать, - много ты в ней понимаешь, в любви-то.
А тут подоспело время и вернулся с действительной службы сын соседей Михайловых. Когда Алексей в армию уходил, она еще девчушкой была, а увидела впервые демобилизованного красноармейца, вспыхнула вся, сердце в сладкой истоме замерло: волосом светел, глазами ясен, лицом чист. Но подкупил больше всего тем, что сразу принялся хату новую строить, объясняя всем любопытствующим просто: построюсь - женюсь. И когда кто-либо из тех же, любопытствующих, спрашивал, кого на примете держит, уклончиво отвечал: " Была бы хата, а хозяйка найдется".
На вечеринках и шумных гульбищах сельских парней и девчат появлялся редко, а придет, сядет поближе к гармонисту, да так и просидит весь вечер. А чтобы кого из девчат домой проводить, так про то и речи не было.
Дернул однажды Ольгу черт за язык. Проходила мимо стройки с коромыслом полных ведер, приостановилась, поздоровалась с плотниками, уже крышу ладившими, с самим Алексеем, ловко отесывающим бревно, улыбнулась:
- А ладная хатка выходит, а, Алексей Митрофанович?
Алексей выпрямился, тыльной стороной ладони вытер со лба обильно проступивший пот, посмотрел сначала на саму стройку, потом на Ольгу, выдохнул:
- Вроде ладная.
И, поплевав на руки, растер их, взялся снова за топор.
Хотела, было, Ольга крикнуть в сердцах: " Та ты хоть посмотри на меня, как следует. Найти ли лучше и краше невесты на селе? До чего дошло, девка с парнем первой заговаривает. Та что ж ты за мужик?" Сдержалась, только плечом с тяжелой ношей повела и пошла своей дорогой.
Недели через две, где-то в середине сентября, по старинному сельскому обычаю собрались в выходной день мазальщицы мазать потолки, стены, да полы. Пришла и Ольга. Работала быстро и легко, песню затянула, мазальщицы подхватили, и, когда под вечер уже управлялись с делом, а во дворе стряпухи накрывали столы, Алексей, передавая Ольге небольшой валик глины, перемешанный с половой, тихо сказал, выдавливая из себя каждое слово:
- Ты, Ольга, на...вечеринки, это...Ну, не ходи...больше...
- А чего вдруг так? - вспыхнула та, а щеки, словно кто кипятком обдал.
- Не ходила бы...лучше, - только и попросил Алексей.
Спрыгнула тогда Ольга с подмостей, выбежала и пришла в себя только в саду своем. Так и простояла, прижавшись щекой к слегка шершавому стволу старой яблоньки, до первых звезд.
А прошло еще немного времени и отшумела на селе веселая ладная свадьба с пьяным застольем, звонкими протяжными песнями, плясками да ряжеными. И вошла Ольга в только что отстроенную хату хозяйкой, все еще в себя не пришедшая - с ней это происходит наяву, а может сон чудный ей снится: любовь-то вспыхнула нежданно, как первая яркая звездочка на темнеющем небосклоне.
Ничто еще не предвещало беды, а она была уже рядом. Нет, пока еще не война, хотя и до войны считанные месяцы оставались.
В то утро Ольга проснулась по-обыкновению рано, принялась собирать мужа в дорогу - тот ехал с мужиками на мельницу в соседнее село, и, когда на подъехавшую подводу были погружены чувалы с зерном нового урожая, махнула рукой в след уезжающему в туманную пелену Алексею, чувствуя, как что-то обрывается внутри. И целый день валилось у нее все из рук: на свиноферме, где работала, ни с того, ни с сего перевернула ведро с водой, с подвозчиком кормов переругалась, а когда вечером с работы бежала,
-10-
только в свой проулок, - у загаты хаты их, цыганка стоит, молодая красивая, в ярких одеждах, с младенцем на руках. Остановилась, как вкопанная, и не то, что идти, шага ступить не может.
- Не бойся меня, золотко, - пронизывая взглядом черных, как смоль, глаз сказала та, - я тебе зла не причиню. Подай мне корочку хлеба, а я за это погадаю тебе, расскажу что было, что есть и будет. Я цыганка-сербиянка и каждое слово мое, золотко, правда.
Смутно помнит Ольга, как вошли они в хату, как лампу зажгла, как выложила на стол полкаравая хлеба, кусок сала, десяток яиц. Как цыганка положила младенца на засланную лоскутовым одеялом кровать, присела к столу, попросила подойти поближе, как появившиеся неведомо откуда карты, замелькали в тасующих их руках. Карты полетели на стол, образовав три ровных ряда, потом эти ряды цыганка покрыла другими, и они опять ложились ровненько, друг на дружку. Когда все карты были разложены, она собрала первый, ближний к ней ряд, перетасовала и ловким движением руки, бросила на стол: получился аккуратный полукруг.
- Теперь слушай, золотко, -тихо начала цыганка, - я расскажу тебе, что было и ты будешь согласно кивать головой, потому как говорить я буду правду. Ты была третьим, но не последним ребенком в семье, и в детстве, не злые руки столкнули тебя с невысокой, мягкой горы, но Господь Бог сберег твое тело от увечья.
Цыганка пристально посмотрела в глаза и Ольга согласно закивала головой: " Господи, а ведь правда, пятилетней девчушкой упала с можары, груженой сеном. Помню, как запричитала мать: " Ой, беда, беда-а-а!", схватила на руки, как подбежал отец, как заревели в голос Сенька с Санькой - не без их помощи слетела с верхотуры. Меня потом долго ощупывали, расспрашивали - не болит ли где? А я, оправившись от испуга, опрометью бросилась во двор". Ей стало немного жутковато. Откуда цыганка может знать все это?
- А замуж ты вышла нежданно-негаданно. Сергею на дверь показала, а к Алексею приклонилась, хоть и не звал, а намекал только. Душа светлая, у суженного твоего, чистая. Да только не долгим будет счастье твое.
Не успела Ольга оправиться от сказанного, как цыганка бросила карты второго ряда новым полукругом.
- Суженый твой, - продолжила она, - не далеко теперь, но сегодня ты его не жди, не прилетит он к тебе, не обогреет, не приласкает. Жди завтра, к заре вечерней. На корове твоей сглаз, да порчу я сниму. Сейчас доить пойдешь - посудину большую не бери, а завтра вечером и ведром не обойдешься, золотко.
" Господи, - ужаснулась Ольга, - и про корову знает. Может, Бог даст, опять хорошо доиться будет?"
- А теперь, что ждет тебя. Только ты присядь, золотко, правду говорить буду страшную. Рядом беда, да камнем она на сердце твое не ляжет. Алексея твоего Сергей в дом казенный толкать будет, а Николай руку толкающую остановит. И сердце твое успокоится, да ненадолго, потому как большой пожар на землю заходит. И гореть твоему суженому в том огне. Принесут в эту хату бумагу казенную, но тебя не напугает она, потому как весточка от сокола прежде прилетит. А потом и сам он пожалует, и в ночь темную, но счастливую, сына под сердцем понесешь. И страшная доля суженому твоему выпадет, да такая страшная, что и м я с в о е з а б у д е т, сердцем очерствеет, но из огня живым выйдет, помни это, золотко, потому как все забудут, а ты - помни. Время пройдет и сердце твое болью изойдется, да так, что счастье сыновье разобьешь, все потому, что зла Сергею не забудешь и не простишь. Но запомни, золотко, слова мои: судьбу на коне не объедешь. И как бы ни кружили сына твоего дороги, вернется он в дом свой, но не тот,
-11-
где на свет божий появится, а тот, что рядом стоять будет. И счастье, когда-то потерянное, тобою разбитое, вновь обретет, но порушить его ты уже не посмеешь.
Жить будешь ты долго, умрешь в глубокой старости, но на ногах и в здравом рассудке. Мужа же похоронишь прежде, да глаза не ты закроешь, потому, как в смертный час его бежать к нему только будешь.
Не помнит Ольга, сколько времени прошло, прежде чем в себя пришла. Тишина в хате. Фитилек в лампе потрескивает. А на сердце боль...
...Собрание было на редкость коротким, но шумным. Бригадир тракторной бригады Сергей Кривенко, коренастый, черноволосый, с заметно проступающими залысинами, нервно мял в руке картуз и говорил, как чеканил, стараясь придать весомость каждому слову:
- Если мы, елки зеленые, будем закрывать глаза на такие злостные нарушения трудовой дисциплины, то я не знаю, - он посмотрел на президиум, где кроме его пустующего стула, за столом, покрытым кумачем, сидел директор МТС Николай Николаевич Третьяк и бухгалтер Мадыка, - я не знаю, - подчеркнуто повторил он, - чем это может кончиться. План вспашки под угрозой срыва, елки зеленые, а тракторист Михайлов прохлаждается на мельнице. Да не шумите, - махнул картузом в сторону зала бригадир, - понимаю, дело нужное, а вдруг задождит, как моргать перед колхозом имени Коминтерна будем, чем крыть будем? Почему, спрашивается, прицепщик Братченко и слесарь Бехало не теряли времени и вернулись в бригаду? Значит они товарищи сознательные, елки зеленые, и понимают текущий момент, а Михайлов разгильдяй и тунеядец.
- Какой он тунеядец? - выкрикнул кто-то из гущи собравшихся.
- Та он труженик, далековато кой-кому до него!
- А у Братченко жена на сносях - вот-вот родит.
- Та шо вин такэ балакае?
- Ха-га, непонятно, чи шо. Счеты сводить за бабу!
Сергей резким движением руки с картузом остановил крикунов:
- Тихо, защитнички, понимаешь, нашлись. Под чью дудку поете? Кого выгораживаете? Чтоб другим, наподобие крикунов, неповадно было, предлагаю: Михайлова за нарушение трудовой дисциплины, то есть за прогул, отдать под суд, а там уже товарищи сами разберутся и вынесут справедливое решение, елки зеленые.
Собрание зашумело, заклокотало, но стало стихать, потому как поднялся директор МТС и пошел к трибуне. Высокий, подтянутый он остановился подле нее, построгавшим взглядом окинул и без того притихших людей.
- Не отрицаю, товарищи, - начал он приятым, спокойным тенором, - что факт нарушения производственной дисциплины на лицо. Не отрицаю, тракторист Михайлов проявил себя далеко не с лучшей стороны. И отговорки про очередь на мельнице тоже не принимаю: тот же Бехало мог остаться, а Михайлов вернуться. Но, - директор поправил и без того аккуратный пробор каштановых волос, - зачем же так рубить с плеча? Я хочу вас спросить, товарищи. Разве не Михайлов стал одним из первых, если не первым трактористом на селе? И каким трактористом. Две, а то и три нормы выработки для него были, есть и, думаю, будут в дальнейшем являться основными показателями труда. Это, простите, Сергей Кузьмич, - Третьяк посмотрел на сидящего в президиуме бригадира Кривенко, - уже не разгильдяйство, и далеко не тунеядство. Кто у нас может еще похвастаться такими показателями? А в каком состоянии он содержит технику? Иной до поля не доедет, а уже, смотришь, под трактором ковыряется. А у Михайлова трактор всегда на ходу. Чистый. Смазанный. Отслужив в танковых частях Красной Армии, и как отслужив, - механик-водитель Михайлов за отличие в общевойсковых учениях был отмечен в приказе Наркома
-12-
Обороны, - он снова влился в коллектив МТС и работает честно и добросовестно.
Поэтому предлагаю, - Николай Николаевич Третьяк нашел глазами Алексея, сидящего в первом ряду с низко опущенной головой, - вынести товарищу Михайлову выговор и предупредить о недопущении подобных проступков впредь. Кто за данное предложение - прошу поднять руку...
...Ольга ожидала прихода мужа у загаты, промерзла на стылом осеннем ветру - в теплую хату, где жарко топилась печь, даже не помышляла зайти. И чего только не передумала, а, заслышав приближающиеся шаги в темном проулке, бросилась к Алексею, обхватила горячую шею и сквозь слезы спросила, голоса своего не признав:
- Что, Алеша?
Он обнял ее неумело, слегка похлопал по спине.
- Обошлось. Успокойся.
" Значит, правду сказала цыганка, - облегченно подумала она. - Ничего ему пока не расскажу. Потом. При случае".
Недолгим было ее бабье счастье, таким недолгим, что даже не успела мужу раскрыть свою тайну. Навсегда, до гробовой доски, запомнился тот июньский день, когда она шла ничего не видящая, ничего не слышавшая по старинному Александровскому почтовому тракту рядом с Алексеем за длинным караваном подвод, что с каждым метром все ближе и ближе приближался к сборному пункту на железнодорожной станции Нагутской. И когда располосовал, дышащий полуденным зноем воздух, пронзительный, рвущий нутро, паровозный гудок, перекрыв прощальные разговоры, бабий и детский плач, нестройную мелодию подвыпившей гармоники, и понеслась вдоль состава команда: " По ваго-о-онам!", словно острием безжалостного ножа отделяя тех, кто уходил на фронт, и тех, кто провожал, Алексей, целуя губы, щеки, глаза жены, прохрипел на прощание:
- Жди. Все равно вернусь!
Глава четвертая.
С сельским балагуром-весельчаком и любителем при случае, да чего греха таить и без такового, пропустить стаканчик-другой, Федором Ивановичем Чумаковым, а в простонародии - Поматимайором, Михайлов был знаком с детства. Рассказывали, что Федор Чумаков, маленький, лысенький, пухленький человек из "нетутошних", то есть не местных, появился в селе через несколько лет после войны. И еще рассказывали, он совсем мальчишкой ушел на фронт, в военкомате набавив себе годы, после ранения, подлечившись в госпитале, попал в пехотное училище и от Сталинграда младший лейтенант Чумаков дошел до Берлина и расписался на рейхстаге: "Знай наших! Майор Чумаков". Говорили, когда он впервые переступил порог правления колхоза, - на груди три боевых ордена, а медалей так и не пересчитать сразу, - тогдашний председатель Сергей Назарович Ткаченко отнесся к фронтовику с пониманием, и хотя запах дешевого одеколона едва перебивал дух водочного перегара, предложил на выбор две должности: кладовщика на центральный склад или бригадира полеводческой бригады. Чумаков выбрал первую, но уже буквально месяца через три был с треском выдворен со склада: мало что отставник не просыхал от каждодневных пьянок, колхозное добро, как обнаружила ревизия, заметно поубавилось, хотя в отчетных бумагах, исписанных каллиграфическим почерком, был полный порядок.
-13-
Его бы в пору отдать под суд, да Сергей Назарович, сам в недавнем прошлом боевой офицер, вызвал Чумакова " на ковер", и уж о чем там был разговор, никто не знает, только вылетел тот из кабинета через полчаса потный и красный, как сваренный рак, остановился посреди коридора, переводя дух, вытер намечавшуюся лысину платком, выдохнул:
- Силен! Хотя и не, помати, майор.
Это "помати", искаженное скороговоркой любимое словечко Чумакова - "понимаете", услышанное сельчанами, тут же прилепилось к отставнику накрепко беззлобной, но очень понятной и точной кличкой - Поматимайор.
А потом трудовая биография Поматимайора пошла по нисходящей: бригадир полеводческой бригады, очень скоро после этого чабан, потом подсобник в стройгруппе, грузчик в сельпо и, наконец, сторож, там же.
Когда очень хотелось выпить, а в долг уже никто не давал, Поматимайор, присаживался на ступеньках "Чайной" в ожидании проезжего простака, - сельские уже перестали клевать на удочку - и, завидев, остановившегося перекусить шофера, семенил ему навстречу.
- Здорово, браток, - начинал он с ходу, и, кивком головы, указывая на ветвь разлапистой акации, спрашивал, - вишь воробья?
- И что дальше? - в неведении спрашивал проезжий.
- А вот что. Я его счас сымаю, помати, а ты мне пузырь ставишь, даю промах - ставлю тебе, - и лез за рогаткой в карман, покручивая в пальцах заранее приготовленный камушек. - Так что?
- За рулем не пью, - усмехавшись, говорил проезжий.
- Так все равно, помати, проиграешь.
- Ну, давай посмотрим, шо ты за ворошиловский стрелок.
Поматимайор, недолго целясь, выстреливал и, воробей, теряя перья, падал вниз. Пари было выиграно.
Человек по натуре добрый, он поменял добрую дюжину сельских баб, благо вдов-солдаток было предостаточно, и успокоился на том, что снял угол у одинокой старушки Скоробогатовой, обязуясь присматривать за рушащимся подворьем, и, после смерти ее скорой, стал хозяином хатки.
Чтобы как-то скоротать зиму, Поматимайор ложился в больницу, жалуясь, как правило, на боли в животе (хотя сказать по правде, здоровья он был отменного), слезно заявляя врачу - на время лечения пить бросает. И врач, чисто из жалости, не пропадать же человеку в холоде и бескормице, шел навстречу.
Так вот, когда Левка еще учился толи в третьем, толи в четвертом классе, неожиданно попал в больницу. Собралась мать к вечеру как-то бублики печь, и, когда на стол, покрытой чистой белой тряпицей, стала доставать из кипящей кастрюли ароматно пахнущие колечки вареного теста, Левка попросил:
- Мам, можно один?
- Испеку, потом, - суетясь, отвечала мать.
- Один, мам.
- Ну, один возьми.
Оставив бублики остывать, мать побежала управляться по хозяйству, а когда вернулась в хату, всплеснула руками: добрая треть бубликов исчезла.
- Левка, ты с ума сошел, живот заболит, - испуганно проговорила она.
- Ничего не будет, - проглатывая предательски наворачивающуюся слюну, отозвался он, хотя в животе уже начиналось урчание, и появилась резкая, но еще терпимая боль.