Человеческая жизнь - бесценный Божий дар! Каждому, пришедшему в этот мир и оповестившему его своим криком, уже с первой минуты уготовлены временные рамки пребывания на этой земле и только ему одному предначертанная свыше судьба. Кесарю будет дано повелевать людьми, а нищему выпадет горькая участь стоять у паперти со скорбно протянутой рукой; мудрец оставит после себя светоч спрессованной всего в нескольких словах мудрости, смысл и звучание которой не утратится спустя тысячелетия, а учитель будет просто учить детей грамоте; зодчему суждено выстроить монументальный шедевр, величественностью и красотой которого люди будут восторгаться веками, уделом же ремесленника станет полутемная сырая мастерская с вращающимся до ряби в глазах гончарным кругом; эскулап будет призван врачевать и исцелять людей, а колдуну злой рок уготовит черную долю - изводить мир злыми чарами и наговорами.
И как бы не было благосклонно Божье провидение к маленькому, теплому, безгрешному комочку, что ничего не понимающими, щурящимися глазками начал созерцать белый свет, сей же час принимаются вершить злодеяния силы Сатаны: на противоположную чашу весов с любовью, светом, добродетелью, миром будут щедро брошены сатанинскими руками ненависть, тьма, зло, война...
Война... С тех самых пор, когда люди стали называть себя людьми, от истоков человеческого земного пути до сегодняшнего дня эта тернистая дорога цивилизации щедро отмечена вешками кричаще-уродливых оскалов кровопролитных войн. Любая война, какими бы благими целями она не была подвигнута, предполагает человеческие жертвы, кровь, разрушения, слезы, унижение, страх, насилие. И самое страшное, самое непоправимое, заложенное в сути любой войны - погибают, как правило, в первую очередь молодые, здоровые, крепкие мужчины, оставляя право воспроизведения рода человеческого на менее полноценных особей мужского пола. Во все времена, от пещерных, с колеблющимися на скальных стенах первобытного жилища отблесками огня, сближающего ее обитателей, до эпохи ядерного противостояния, документальные кадры которой холодят сознание при виде расползающегося на глазах атомного гриба, способного уничтожить все живое на нашей планете, включая и ее саму, лучшие умы человечества прежде были нацелены на совершенствование оружия убийства, сработанное ради единственной цели - уничтожение себе подобных. Самая страшная из всех войн, когда либо сотрясавших планету, была Вторая Мировая.
Придя к власти, Адольф Гитлер взял курс на дальнейшее развитие Германии по пути милитаризации и вскоре девять оккупированных стран Европы ценой минимальных потерь в людской силе и технике были брошены к его ногам. Теперь хищный взгляд фашистского диктатора был направлен в сторону Англии, но больше всего привлекал лакомый кусок с его необозримыми просторами и богатством полезных ископаемых - СССР. Ещё только превращая в реальность планы создания национал-социалистической партии, ещё расширяя и укрепляя её ряды, он вынашивал и пестовал идею уничтожения большевизма, а значит расширение жизненно важного пространства для Германии за счет завоеваний земель Страны Советов ни много, ни мало - по самый Урал. Воевать на два фронта он не решился. Нападать на Англию - означало предоставление Советскому Союзу возможности подготовиться к войне во всеоружии, но лёгкость, с которой была покорена Европа, воодушевила его и именно поэтому, за несколько дней до нападения на СССР, германское военное командование издало директиву ? 32, в которой было изложено следующее: после победы над СССР будут завоеваны страны Средиземноморья и Север Африки, Ближний и Средний Восток, причем, всё это будет происходить при одновременной осаде Англии. В дальнейшем участь покорения должна постичь Индию и США. И тогда, что там Европа, весь мир будет у его, Гитлера, ног!
22 июня 1941 года лава огня и разящего металла, сжигающая и опустошающая всё на своем пути, хлынула через государственную границу на просторы нашей Родины. Первые успехи первых дней войны подтолкнули Гитлера на совещании в Ставке заявить: ' Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить'.
А война только начиналась. И как же долог и несоизмеримо труден был путь к Победе для советского солдата, сколько человеческих жизней полегло на этом пути. Сколько было замучено в концлагерях, умерло в тылу. И сколько же не народилось после этого на свет Божий детей, сколько было не написано книг, картин, не спето песен, сколько же не было воплощено в жизнь идей, помыслов, надежд, страстей, желаний...
1.
Шофер 'санитарки' был молод и конопушечен. По тому, как руки его, перепачканные мазутом, с ногтями, увенчанными черной, набившейся под них грязью, легко и непринужденно лежали на баранке, как он, временами, перебирая ногами педали сцепления и газа, переключал скорость, натужно покряхтывающей и железом повизгивающей всякий раз коробки передач, и тому спокойному взгляду, устремленному на трассу, можно было судить, что дело свое он знает. Изредка он коротко и как-то робко поглядывал на сидящего рядом полковника, худощавого, с вытянутым лицом и бугристым надбровьем, проглядывающим из под козырька фуражки, что придерживал перебинтованную левую руку правой, совсем как мать держит на руках дитя.
Июльское солнце, перевалившее за полдень, нещадно палило, но в кабине было не жарко: отсутствие лобового стекла позволяло встречному потоку ветра обдувать лица хоть какой-то прохладой. Этот поток, как не силился, так и не мог выдуть из замкнутого пространства сладковатый запах паров бензина и горячего масла, хотя с легкостью избавлял от проникавших сюда и першивших в горле запахов горелой резины, краски, жженого металла и трупного разложения. А по магистрали Минск-Москва, вернее ее обочине, шли редкие беженцы, больше обособленно, по два-три человека, реже группами. Шли старики и старухи с оклунками на плечах, с корзинами, а то и просто с узлами в руках. Кто-то тащил за собой тачку, груженную домашним скарбом, а кто и корову, ведя ее на налыгаче, закрепленном на рогах. Шли женщины с детьми на руках, шли и сами дети, с безнадежностью во взглядах провожающие редко обгоняющие их машины.
Навстречу, по противоположной стороне, время от времени двигались то машины, сбрасывающие скорость пред очередной воронкой или выбоиной, образовавшихся в результате вражеской бомбежки, с грузом, прикрытым от любопытных глаз брезентом, то проходили скученно-нестройным маршем группы красноармейцев в количестве не больше роты, а то и меньше, и только однажды мимо, поднимая шлейфы, долго оседающей горячей пыли, пробежали три новеньких 'тридцать четверки' и, едва поспевающими за ними, четыре легких танка Т-26.
Основное движение по магистрали начиналось с наступлением сумерек, когда немецкая авиация прекращала ее бомбить, но успевшая за световой день натворить немало черных дел. Обочины была густо усеяны разбитыми и сгоревшими до металлических остов, все еще слегка дымящимися автомашинами, да скорбно возвышались то тут, то там свежие холмики земли, а то и просто разлагающиеся человеческие трупы.
За несколько десятков метров до указателя поворота на Вязьму, машина, словно споткнувшись, задергалась, сбавляя ход и пару раз чихнув выхлопами отработанных газов, остановилась, едва-едва съехав на обочину. Шофер, опасливо поглядев на полковника, выскочил из кабины 'санитарки', открыл боковую крышку мотора и, сложив створки, бросил их на капот. Полковник вышел из машины. Высокий и прямой, в полевой, местами аккуратно подштопанной, но чистой форме, он, все так же, поддерживая раненую руку, подошел.
- Ниче не понимаю, товарищ полковник, - шофер виновато поджал нижнюю губу и быстро, сбивчиво стал оправдываться. - Машина не моя, а товарищ комбат - с ножом к горлу: быстро заводи и поезжай!
- Бензин проверь, - посоветовал полковник.
- Бензин? - переспросил шофер и конопушечное лицо его засветилось надеждой. - Счас...
Со стороны Смоленска доносилась, то затихая на какое-то короткое время, то вспучиваясь снова артиллерийская канонада. Иногда, в эти короткие промежутки, слух улавливал жутковато-приглушенный вой пикирующих бомбардировщиков, вой к которому невозможно привыкнуть, который пугал своей непредсказуемостью, разрывая раскаленный воздух предчувствием смерти, ощущаемой даже здесь, на значительном удалении от бомбежки. И только потом ухали взрывы.
В это время по противоположной стороне магистрали, на запад, двигалась колонна. Впереди - два грузовика с красноармейцами, сидящими вокруг закрепленных в кузове счетверенных станковых пулеметов, автомобиль-рация, несколько машин с откидными сиденьями, на которых сидели военные с накинутыми на плечи, несмотря на жару, плащ-палатками. Замыкал колонну легковой автомобиль ЗИС-101, выкрашенный в зеленый цвет и коричневые маскировочные пятна. Неожиданно 'легковушка' резко затормозила, слегка взревев, стала сдавать назад и остановилась напротив санитарной машины, покачиваясь тяжелым бронированным корпусом. Из нее вышел высокий военный, бросил короткий взгляд в левую сторону и быстрым, широким шагом стал переходить дорогу.
- Константин Константинович? - улыбнувшись, выговорил полковник, узнавая приближавшегося генерал-майора, и сделал несколько шагов навстречу.
- Он самый, Павел Прокофьевич! - генерал раскинул руки для того, чтобы обнять полковника и улыбка, украсившая его широкое лицо, начала как-то тускнеть: васильково-синий взгляд упал на опекаемую полковником руку. - Ранен?
- Есть немного.
- Тогда я тебя просто приобниму, - уже похлопывая Стоюшкина по спине, сказал Рокоссовский. Отстраняясь и рассматривая лицо полковника, добавил. - Загорел-то как!
- И в Сочи такой же загар был в прошлом году, и тоже только на лицах. Помнишь, когда расставались, ты, как воду глядел, сказав: 'Встретимся, видимо, на войне!'
- Помню. Ну, рассказывай...
... В эту короткую, совершенно случайную встречу, ему, генерал-майору Рокоссовскому, хотелось узнать от друга и бывшего сослуживца, не только, что пережил и перенес он за неполный первый месяц войны, но прежде всего его видение самой войны. Было у него правило - знать о своих сослуживцах и подчиненных всё в пределах командирской допустимости. Знать чем они живут, потому как за всем, что определяет военного человека: уставы, наряды, строгий распорядок, учения - начиная от красноармейца и кончая командиром в последней инстанции подчинения, стоит прежде всего человек. Но легко было придерживаться этого правила, когда довелось командовать эскадроном: тогда он знал всех своих подчиненных в лицо, знал кто и на что способен. Уже потом, приняв командование полком, позже дивизией, учил придерживаться этого правила всех командиров, начиная от старшин и кончая своими заместителями. Красноармеец должен прежде всего владеть первичными азами военного искусства, рассуждал Рокоссовский, неукоснительно выполнять любые приказания, быть политически грамотным, накормленным и здоровым. Именно за то, что в каждом красноармейце, в каждом командире он видел прежде всего человека, а потом уже боевую единицу, его любили и уважали в войсках.
Константин Константинович был выходцем из города Великие Луки, где родился в семье железнодорожника с польскими корнями и простой русской женщины. С началом германской войны добровольцем ушел на фронт, воевал в кавалерии, был отмечен Георгиевским крестом, а во время гражданской вступил в партию большевиков, за отвагу и храбрость в боях с белогвардейцами награжден двумя орденами Боевого Красного знамени. Когда-то отец видел в сыне приемника своего дела, но судьбе было угодно связать его жизнь со службой в Красной Армии. Каждое передвижение по ступеням служебной лестницы, каждое новое назначение и повышение в звании расценивалось им как явление закономерное и заслуженное. В нем удачно сочетались редкий командирский дар, без каких бы там ни было признаков высокомерия и начальственного гонора. И поэтому тоже, для всех, включая его вышестоящих командиров, но прежде всего для него самого, стал полной неожиданностью арест под надуманным предлогом - сотрудничество с иностранной разведкой. Скорее всего постигла бы Рокоссовского участь многих и многих советских военоначальников, не вступись за него маршал Тимошенко и генерал армии Жуков, у которых он когда-то ходил в подчинении. Они обратились с письменной просьбой к товарищу Сталину о пересмотре его дела и Рокоссовский был освобожден из заключения в 1940 году, вместе с семьей провел весну в Сочи на курорте и в том же году был представлен к званию генерал-майор...
... В первой половине июля 1941 года, в Ставке Верховного Главнокомандования, выслушав очередной, каждодневный доклад о ходе боевых действий на советско-германском фронте начальника Генерального штаба Жукова, Сталин, подошел к окну, попыхал несколько раз начинающей затухать трубкой и, выпуская короткие клубы сизоватого дымка, приглушенным голосом сказал, не поворачивая головы в сторону ожидавшего вопросов генерала армии:
- Почти в каждом вашем докладе, товарищ Жуков, так или иначе, - Сталин при этом повел полусогнутой правой рукой с зажатой в ладони трубкой из стороны в сторону, - фигурирует 9-й механизированный корпус пятой армии Юго-Западного фронта. Генерал Рокоссовский действительно воюет хорошо?
И без того узкие губы Жукова сжались, слегка вытянулись, лицо напряглось, а в прищуривающихся глазах блеснули откровенные огоньки недоумения.
- Товарищ Сталин, - набирающим жесткость голосом отчеканил Жуков, - девятый механизированный корпус самый лучший на Юго-Западном фронте.
- Значит, - Сталин развернулся, неторопливо, как-бы крадучись, подошел вплотную к начальнику Генерального штаба, - в свое время вы вместе с товарищем Тимошенко не зря поручились за генерала Рокоссовского?
- Так точно, товарищ Сталин, не зря!
- И за бои под Луцком и Новгород-Волынским особо отличившихся командиров и политработников, в том числе и комкора Рокоссовского, мы отметили высокими правительственными наградами заслуженно?
- Так точно, заслуженно, - немигающим, острым взглядом Жуков посмотрел в глаза Сталина, уловив, как в них блеснули, как ему показалось, золотистые искорки, всё ещё не понимая, куда клонит Верховный.
- Хорошо. А что если мы переведем генерала Рокоссовского на Западный фронт?
- Этого делать нельзя, товарищ Сталин, - качнув отрицательно головой, ответил Жуков. - Открывать прямую дорогу немцам на Житомир-Киев - недопустимо.
- Вы меня неправильно поняли, товарищ Жуков, - Сталин слегка прикоснулся кончиком мундштука трубки к ярко поблескивающий желтой латунью пуговицы кителя Георгия Константиновича и, развернувшись, пошел к своему краю стола. Остановился. - Замену на командование девятым механизированным корпусом мы найдем, а генерала Рокоссовского перебросим на Западный фронт в качестве командующего армии и поставим перед ним задачу: не пустить противника в Ярцево, не дать ему форсировать реку Вопь, чтобы в последующем освободить город Смоленск, захваченный врагом.
- Назначить генерал-майора Рокоссовского командармом, чтобы сместить кого-то из командующих резервных армий?
- Нет, товарищ Жуков. Пусть Рокоссовский сам собирает себе армию из тех сил, что выходят из окружения, приводит их в порядок, перегруппирует. Кое-что мы ему, конечно, подбросим. Что вы на это скажите, товарищ Жуков?
- Я не готов сразу ответить, товарищ Сталин, - генерал сузил глаза, одновременно одергивая китель. - Мне нужно два часа.
- Через два часа я вас жду. Идите!..
... И вот теперь, генералу Рокоссовскому, приступившему к исполнению приказа Ставки, хотелось услышать из уст полковника Стоюшкина его мнение о первых неделях войны.
- Да хвастаться, Константин Константинович, нечем. Вот от самой границы допятился до Смоленска. Командовал стрелковым полком.
- А я на Юго-Западном командовал механизированным корпусом. Соседями были. 11 июля назначен командующим четвертой армии Западного фронта, вернее тем, что от нее осталось. А потом наверху переиграли. Вчера получил приказ возглавить оперативную группу для восстановления положения под Смоленском. Вон, - Рокоссовский кивнул в сторону остановившейся колонны, - пока все мое воинство!
- Не густо, - нахмуренно покачал головой полковник Стоюшкин.
- Остальных доберу на месте.
- Из кого добирать?
- Как из кого? Буду останавливать и переподчинять остатки 19, 20 и 16 армий, выходящих из Смоленского котла и сдерживать этими силами Гудериана на Ярцевском направлении.
- Константин Константинович, сдержать на данный момент противника - мало. Необходимо отбросить его, чтобы он не перехватил горловину между Ярцевым и Ельней.
- Разберемся, - уверенно тряхнул головой генерал. - Мне, Павел Прокофьевич, интересно узнать твое видение всего происходящего и какие уроки ты вынес из первых недель войны.
- Уроки? Ну что ж, можно и об уроках. В условиях оборонительно-отступательных боев, о чем мы в свое время практически не помышляли, больше того, - голос полковника Стоюшкина твердел, приобретая железные оттенки, - считалось преступным даже упоминание об указанной тактике, я бы поставил на первое место связь между армиями и дивизиями, дивизиями и полками и так до самого низшего уровня. Второе - хорошо отлаженная разведка. Третье - обязательное обеспечение флангов армий и стыков между их соединениями. Четвёртое - постоянное маневрирование механизированными корпусами. Пятое - обеспечение противотанковой обороны по максимуму.
- Прописные академические выкладки, - улыбнулся генерал Рокоссовский.
- Выкладки, возможно, и прописные, - делая ударение на слове 'возможно', откликнулся полковник Стоюшкин, подавляя в себе нотки вспыхнувшей обиды, - только немец прет, а мы отступаем. Ты же видишь, что он делает? Обхватывает танковыми клиньями наши фланговые соединения, окружает, а потом в действие вступает мотопехота. При наличии мощных танковых группировок, учитывая наши возможности, это у него сегодня хорошо получается. Даже очень.
- Вот, это ты, Павел Прокофьевич, правильно подметил: сегодня. А когда это ему
не удается, ищет слабые места, которые чаще всего бывают на стыках армий. Но ведь не надо сбрасывать со счетов и того, что бьёт он нас нашими же методами. Ведь идею фланговых танковых ударов предложил в своё время маршал Тухачевский. Не прислушались тогда там, наверху. Не поняли, потому что ратовали за коня и шашку! - Ладно, - генерал примирительно положил руку на плечо полковника, - ты мне лучше скажи вот что. Мы сейчас расхлебываем кашу недоваренную Павловым? Твое личное мнение.
- И да, и нет! Чтобы объективно ответить на этот вопрос необходимо поставить себя на место бывшего командующего Западным Особым военным округом. При всей очевидности его просчетов, о которых сейчас вряд ли уместно говорить, генерал армии Павлов оказался меж двух огней. С одной стороны, надо было заниматься укрепрайонами присоединенных территорий, с другой - не дать себя скомпрометировать перед немцами. А обвинять его одного за потерю в первые часы и дни войны бронетехники и авиации, разрушение коммуникаций и разгром складов, вообще в высшей степени несправедливо. Он четко выполнял указания, поступающие сверху и за это расплачивается сегодня своей головой. Вот здесь я должен сказать о самом главном. Карьерный рост Павлова от командира танковой бригады в Испании до командующего военного округа, естественно повлиял на объективное видение генералом проблем предвоенного времени. Тем более, что в бытность начальником Автобронетанкового управления РККА он не мог даже слышать разговоров о мощности механизированных соединений вермахта, заявляя, что у немцев танки сделаны из фанеры. А чего стоит только одно лишённое всякого здравого смысла заявление?: дайте мне пару сотен наших тяжёлых машин и через неделю мои танки будут стоять в Берлине. Финская компания, в которой принимал участие Павлов в качестве командарма, немного поумерила его пыл. Да и мы сами хороши. Помнишь наши жаркие дискуссии на террасе под коньячок и вечерний шум прибоя? Ведь до хрипоты спорили о победных боевых операциях на территории врага, хотя каждый понимал, что Пакт о ненападении - хрупкая иллюзия. А все потому, что там, - полковник Стоюшкин указал пальцем здоровой руки вверх, - кто-то восхищался, как он ловко обвел Гитлера вокруг пальца.
- Слушай, Павел, сколько лет мы уже знаем друг друга?
- А с чего ты это вдруг?
- Ну, все-таки?
- В январе двадцать девятого познакомились на академических курсах усовершенствования начальствующего состава. Тринадцать лет с хвостиком получается.
- Вот сколько я тебя знаю, с какой стороны не посмотришь - всем ты командир, но, - в голубых глазах Рокоссовского вспыхнули искорки задоринки, потом на какое-то мгновение лицо его стало сосредоточенным, - у тебя как на шахматной доске: ты всякий раз пытаешься просчитать свои действия на несколько ходов вперед. Так?
- А как без этого? И потом, Костя, ты счет не забыл? - слегка прищурив глаза, спросил полковник Стоюшкин.
- Подумаешь, одна партия и отыграться не успел: надо было уезжать.
- Извини, перебил. Продолжай.
- Так вот. Когда позиционная ситуация складывается не в твою пользу и нет времени даже как следует обдумать ее, потому что она меняется по несколько раз на дню, когда не успеваешь принять решение, а поступают новые данные и приходится отказываться от предыдущего, а надо принять одно, единственно верное, тут нацеливать себя необходимо вот на что: стараться заставить врага как можно больше ошибаться, пробовать по возможности разрушать вот эти бронированные клинья, навязывать неприятелю, у которого от успехов кружится голова, свои правила игры и отрезвлять активными контратаками.
- Прежде неплохо бы знать намерения врага, а это есть ни что иное, как общие принципы стратегии, накопленные за века многочисленными войнами?
- Согласен, не получается пока у нас. Перевес сил не в нашу пользу, - генерал Рокоссовский вздохнул. - Сейчас для нас самое главное - сдержать противника. Кровь из носа, а сдерживать его продвижение на Москву. Поэтому учиться надо тому, чему нас никогда не учили: не просто отступать, оставляя города и сёла, а отступать, разумно используя привязку оборонительных боёв к рельефу местности, изматывая немцев по максимуму. Самое главное при этом - беречь бойцов, ибо это им и только им вершить будущую победу. И вот ещё что. Знаешь, Павел Прокофьевич, чем больше нас сегодня бьют, тем сильнее растёт во мне уверенность, что когда мы переломим ситуацию и погоним немца назад, вот тогда будем разрабатывать операции, как на шахматной доске, просчитывая на три, да что там, на пять ходов вперёд. Да, а чего стоим, у тебя ж ведь раненые?
Полковник Стоюшкин повернул голову в сторону машины. Шофер, все это время не отходивший от нее, стоял навытяжку.
- Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу полковнику?! - выпалил он, и видя, как Рокоссовский кивнул, виновато опустив глаза, доложил. - Товарищ полковник, горючего и, вправду, нету.
- Вот потому так и воюем, - Рокоссовский строгим взглядом оглядел шофера с ног до головы.
- Машина не его, - заступился за водителя полковник Стоюшкин, - в авральном порядке затолкали парня в кабину и поехали.
- Ведра, конечно, тоже нет? - чуть помягчавшим голосом спросил генерал. - Ладно, побеги к моему водителю и скажи, чтобы дал канистру с бензином. - И уже вслед козырнувшему и побежавшему выполнять приказание красноармейцу, - и чтобы полную. Бензин, что водка, много не бывает. - Повернувшись к полковнику. - Напоследок, Павел Прокофьевич, о неприятном для тебя, но считаю, что знать ты должен. Мало ли что! Из военной прокуратуры фронта просочились разговоры о твоей причастности к подрыву Смоленских мостов через Днепр. Было?
- Я поручился, товарищ генерал, перед начальником военного гарнизона города Смоленска полковником Малышевым, что буду отстаивать его действие, как единственно верное на тот момент и готов понести за это любое наказание.
- Но ведь полковник Малышев сделал это без приказа штаба Западного фронта.
- Если бы он, товарищ генерал, не взорвал мосты, немец давно бы уже смотрел нам в затылок.
- Да что ты, Паша, в самом деле - 'генерал, генерал'! Я тебя на всякий случай предупредил. Там ведь такая братва - присосутся, как клопы... Их бы в танковый заслон, под пули, под бомбежки! Эх, да что там?! - Рокоссовский безнадежно махнул рукой.
- Без них, Костя, тоже нельзя.
- Каждому - свое. Это верно. Ладно, время не терпит. Выздоравливай. И просись после выздоровления ко мне. Война еще только начинается.
Они попрощались. Генерал Рокоссовский развернулся и быстро стал удаляться, но на середине трассы остановился, пообещал:
- А шахматную партию отыграю после войны. Не привык ходить в должниках.
Пройдет время и полковник Стоюшкин посчитает неудобным ходатайствовать перед командованием по поводу предложения генерала Рокоссовского, но их боевые пути-дороги всё-таки пересекутся. Причудливые переплетения людских судеб, особенно остро проявляющиеся на войне, где зыбкая грань, между жизнью и смертью, резче и безжалостней, нежели между светом и тенью, когда нелепые, как правило, надуманные нечистоплотными людьми обвинения могут незаслуженно перечеркнуть всё и даже саму жизнь, зачастую разрешаются случайными обстоятельствами в результате случайных, опять таки, фронтовых встреч. Одна из таких встреч с генералом Рокоссовским спасёт Павлу Прокофьевичу жизнь и поможет восстановить справедливость. Только за шахматный столик сесть им так и не доведётся.
Городок был небольшой и, как все, включая и большие города Поволжья, сплошь деревянный. Исключение составлял разве что центр, где на покатом взгорке красовался некогда величественный Храм Живоначальной Троицы. В те годы, когда сатанинский клич - 'Религия - опиум для народа!' стал лозунгом узаконенного варварства, местные власти решили переоборудовать его под пролетарский клуб. Ватага безбожников, не обращая внимания на плачущих стариков и старушек, поминутно крестящих лбы, принялась срывать и сбрасывать медноголосые колокола с колокольни, а потом сбивать с зеленых луковиц куполов кресты (это в начале думали - золотые, а на поверку оказалось - всего-то навсего - деревянные, оббитые позолоченным железом), а под конец, заодно, рушить и купола. С куполами пришлось провозиться до самого темна. Не обошлось и без потерь. Один горе-работник, самый крикливый и неугомонный, скудность словарного запаса восполнявший забористым матом, как потом ещё выяснилось - под приличным хмельком, сорвался с высоты и испустил дух. Толпа ахнула - воистину Господь всевидящ и поделом наказал богохульника. На следующий день та же ватага забралась опять наверх и принялась рушить стены. И тут вышла незадача: остро откованные и закаленные кузнецом наконечники ломов тупились, от кирпичей отлетала только мелкая крошка, а чтобы отслоить хотя бы один кирпич от другого по месту связки раствором, так про то и речи быть не могло: умели когда-то строить на Руси, а тут ещё - Божий Храм! И опять не обошлось без Божьего наказания: один ватажник пробил острым ломом ногу, обезножил и до скончания дней своих передвигался с помощью костылей, утешая себя разве тем, что расходы на пошив обувки теперь станут в половину меньше. Другому же, острый кирпичный осколок попал в глаз и последний его лишился, став посмешищем вездесущих городских ребятишек и предметом всеобщего назидания - не греши! Однако история с церковь на этом не закончилась. Крышу-то горе работнички порушили, а вот ума починить не хватило. Как не лепили кровлю, течет и всё тут! Правда, вскоре нашли кровелищика-жестянщика - мастера золотые руки, но тот, узнав, чем ему придется заниматься, сразу наотрез отказался и ни на какие посулы не согласился. Дело дошло до того, что строптивца упекли в местную ЧК, а он и там проявил твердость норова: мол, кто порушил, тот пусть и справляет! И исчез мужик, как и не бывало: толи в подвальных застенках жизни его лишили заплечных дел мастера, толи сгинул в набирающих силу на бескрайних просторах Советской России исправительных лагерях.
Немного наискосок, через улицу, мощенную брусчаткой, почти рядышком друг с дружкой, обосновались два двухэтажных кирпичной кладки здания. То, которое побольше и кладкой попроще, с большим двором, огороженным кованным железным забором, с высокими окнами, а значит и светлыми комнатами - бывшая уездная гимназия. Говорили, что эта гимназия была построена на средства уроженца этого городка, сына священника. Будучи юношей, он пошел против воли отца, не пожелав, как и все его предки, посвятить жизнь богослужению и уехал в далёкий Питер. Там он с отличием закончил медицинский факультет, ему было предложено место на кафедре, где он начал совмещать научно-преподавательскую работу с практикой, и спустя какое-то время, несмотря на молодость, о нём заговорили, как о даровании с большой научной будущностью. Жил он скромно, уединённо, всё свободное время проводя то на кафедре, то в операционной, то в тиши библиотечного читального зала, как вдруг в его судьбе произошел неожиданный, правильнее сказать, трагический поворот: он сблизился с людьми, как считалось тогда, передовых взглядов, целью которых было 'разрушение мира насилия до основания'. После покушения на Государя-Императора, он, даже не принимавший непосредственного участия в террористическом акте, даже не являясь активным участником группы, а занимаясь поставкой компонентов для взрывчатых веществ через знакомого провизора, был арестован, судим и сослан на каторгу, где и умер в расцвете лет от чахотки. Правда, он каким-то образом успел до ареста перевести на малую родину достаточно крупную сумму заработанных денег, которые намеревался потратить на строительство гимназии. Даже если бы не загребущие руки вороватых чиновников, этой суммы всё равно бы не хватило, но выручили местные купцы, раскошелились, и вскоре гимназия приняла в свои стены первых питомцев. По понятным причинам, о пожертвовании молодого эскулапа мало кто знал, а те, кто знал, особо не распространялись, себе дороже. Уже при Советской власти, пожилой учитель словесности, старый преподаватель этой гимназии, а теперь простой школы, много лет по крупицам собиравший для школьного музея материалы, документы и фотографии, связанные с её выпускниками, загорелся идеей назвать школу именем того молодого земляка. И начались его хождения по инстанциям. Когда все попытки пробить брешь чиновничьего равнодушия не увенчались успехом, он решил идти 'на самый верх'. Секретарь райкома, высокий, крепкого сложения мужчина с широким, волевым лицом, встретил учителя приветливой улыбкой, усадил на большой кожаный диван, сам присел рядом, внимательно выслушал.
- Вера Засулич, Степняк-Кравчинский, наш земляк, как Вы там назвали его?.. Нет, это хорошо, и, даже где-то, правильно, - секретарь поднялся и, как-бы довольный своими познаниями в истории народовольческого движения, улыбнулся учителю, скромно сидящему на краешке дивана, сомкнувшего руки между коленей. Он широкими шагами заходил по кабинету. Остановился, расправил богатырские плечи, да так, что его новенький, военного покроя китель, тонкого, светло-коричневого сукна предательски начал потрескивать в отдельных местах по швам, 'окающим' басом продолжил, - но, согласитесь, надо шагать в ногу со временем, товарищ...
Услышав это - некогда привитое, подхваченное массами и ныне распространённое и успешно укореняющееся - 'товарищ', старый преподаватель несколько поёжился. Он был выходцем из культурной семьи, интеллигентом в третьем поколении и к новой власти относился двойственно: хоть и побаивался с одной стороны, с другой - она давала ему кусок хлеба; ничем другим, кроме как учить детей, он заниматься не умел. Вот уже почти двадцать лет Советской власти, а он всё никак не привыкнет к панибратскому, и, как ему казалось, фамильярному обращению. И оправдание этому он находил: трудно всё-таки человеку в пожилом возрасте переделывать себя, поддаваться веянию нового времени.
- А что вы скажите, если, допустим, - секретарь опять повел плечами, но теперь гораздо аккуратней, - школа имени 20-ти летия Великого Октября? М-м-м? - Богатырь сжал толстые пальцы в огромный кулак и, словно грозясь кому-то невидимому за окном, потряс им, - звучит?! И ещё как звучит! Или вот, допустим... Школа имени товарища Сталина. А? Как? То-то. Тут надо разбираться в текущем моменте, товарищ.
Партийный секретарь, ещё сам не знал, что именно сейчас подписал себе приговор: он два раза употребил одно и то же слово, причём такое, в котором можно было даже при поверхностном рассмотрении узреть определенные сомнения. Что тут допускать? Тут должна быть пролетарская твёрдость - имени товарища Сталина - и точка! В эту же ночь он был арестован и, успев сказать молодой красавице-жене, что произошло какое-то недоразумение и там, наверху, разберутся, исчез, как потом стало понятно - навсегда, а его кабинет уже через несколько дней обживал новый хозяин. Старик-филолог, к ночному происшествию, если не считать самого визита к секретарю райкома, не имел ни малейшего отношения, но, когда узнал о случившемся, почему-то сразу нехорошо подумал о секретарше, средних лет пышнотелой брюнетке с очень нехорошими глазами, которые изучающее впились в него, едва он переступил порог приёмной. Он занервничал, запереживал. Увы, предчувствия его не обманули. За ним приехали следующей ночью, но у старика случился сердечный приступ, и он умер прямо в 'воронке', не доехав до места. Сопроводителей же огорчила ни сколько смерть старика, а значит потеря свидетеля, сколько излишние хлопоты, связанные с последующей возней с ним.
Второй двухэтажный кирпичный особняк разместился рядом. Фасадом он был куда чопорней, да и крыша не четырёхскатная, как у соседа, а с двумя большими овалами с вписанными в них чердачными окнами и оригинальной башенкой посреди кровли, которую венчал российский триколор. Третью часть второго этажа занимал балкон с металлическими перилами ажурной ковки, которые органично переходили в крыльцо парадного входа с двумя каменными ступенями. В своё время здесь располагались уездные власти, а после того, как имперский стяг сбросили на землю под восторженное улюлюканье немногочисленной толпы и заменили красным полотнищем, вопрос, как таковой, кто и по какому праву должен занимать особняк, не стоял. С началом войны, однако, он изрядно опустел, а остатки совпартработников, не без недовольства, переместились в один из бывших купеческих домов, просторный, двухэтажный, но теперь уже деревянный, потеснив тем самым тоже поредевших сотрудников хозяйственного учреждения. Вскоре к середине июля из Москвы нагрянула медицинская комиссия во главе с плешивеньким, небольшого росточка полковником медицинской службы, который рассеянно делал замечания идущей рядом высокой, худощавой женщине в белом халате, постоянно делающей какие-то пометки в блокноте, и ещё через неделю в особняке обосновался госпиталь для высшего командного состава РККА.
Дальше, на крутых взлобках и небольших холмах располагался сам город. Примечательно, что близ центра, по обеим сторонам, примыкающих к нему улиц, лежали дощатые тротуары, но дальше к окраине, мало что сами по себе улочки немыслимым образом искривлялись, образуя какие-то переулки и тупички, так ещё в весеннюю распутицу и после обильных дождей становились непроходимыми из-за отсутствия последних.
К Волге шёл отлогий спуск, исчерченный множеством протоптанных тропинок, и две v-образные дороги, накатанные телегами, смыкающимися у деревянной пристани. Когда-то пристань была самым оживлённым местом городка: к ней причаливали пароходы, гружённые выловленной рыбой, зерном для местной мукомольни, сырыми шкурами для переработки на кожевенном заводике, а уходили со всевозможными рыбными копчёностями, кулями с мукой, выделанными кожами и ещё многими ходовыми товарами купеческого промысла. Берег был заполонён множеством купеческих лабазов и рыбных коптилен. Здесь заключались сделки, скреплённые рукопожатием - слово купца превыше чести! Здесь среди работного люда нередко можно было увидеть ещё в недавнем прошлом голодного скитальца, обретшего кусок хлеба насущного. Не обходилось и без тех, кто зарился на чужой кошель или не дай-то Бог, копеечку. С такими не церемонились: вязали по рукам и ногам, на шею камень и - на прокорм рыбёшке реки-кормилицы! Здесь пили водку не штофами, а ведрами. Нередко возникали пьяные потасовки, зачастую кончающиеся резнёй. Здесь жизнь била ключом, и, казалось, что так было и будет всегда. Но всему когда-то приходит конец. В пору гражданской войны городок несколько раз переходил из рук красных к белым, жизнь на пристани, естественно, затухла, как затухает кострище, залитое волжской волной, поднятой шквальным ветром, а городок помаленьку хиреть. Куда-то в невозвратное прошлое исчез дразнящий обоняние вкусный дымок коптилен, некогда заглушавший зловоние разлагающихся рыбных отходов; ещё с перебоями работала мукомольня, а потом и совсем зачахла; кожевенный, так тот сразу остановился, и поползло средь горожан пугающее своей непредсказуемостью слово - ГОЛОД. И вся надежда на выживание была связана теперь только с рекой.
Во времена НЭПа засветился лучик надежды: волжский окрест огласился весёлыми пароходными гудками, пристань ожила, вновь отстроенные лабазы источали запахи керосина, дёгтя, мочала, хозяйственного мыла, сарептовой горчицы и, естественно, балыков. А в ресторанчике на сваях, как и прежде, до утра, не смолкал звон бокалов, перекрываемый похотливо-пьяными мужскими голосами и визгливым женским смехом. Средь ломящихся от яств столов носились, как угорелые, услужливо неразгибающиеся в спинах половые, да только с небольшого, деревянного подиума ублажал веселящуюся публику не сводный оркестр балалаечников и ложечников, и даже не залихватский гармонист, а маленький, сухонький старичок-еврей в длиннопалых пальцах которого плакала всю ночь напролет, берущая за душу и томящая сердце умница-скрипка. Засветился лучик надежды, да ненадолго.
После отшумевшего НЭПа, неподалёку от центра, на пустыре, понаехавшие строители стали возводить ещё одно кирпичное здание. Работа шла ускоренными темпами, как-никак комсомольская стройка, хотя о качестве работ и внешнем виде сооружения особо не задумывались и вскоре с конвейера пошивочной фабрики вышел универсальный продукт, на долгие десятилетия ставший расхожим для миллионов российских людей: и заключенных, и сельчан-колхозников, и рабочих фабрик и заводов, потому что назывался этот продукт просто и понятно - фуфайка.
Павел Прокофьевич уже начал засыпать, когда дверь отворилась и в палату вбежала молоденькая медсестра Зиночка, включила подвешенный на противоположной стене ночник и принялась проворно разбирать постель. Тут же за ней быстро вошла высокая, прямая женщина в белом халате, а двое санитаров внесли на носилках раненого. Павел Прокофьевич сразу понял, что эта высокая женщина - начальник госпиталя, а тот, которого внесли на носилках, её муж, как ещё позавчера рассказала Зиночка, такого же звания, как и он - полковник. И ещё Зиночка рассказывала, что Нина Александровна сейчас где-то под Москвой, в Архангельском, а уехала она туда за мужем, которому сделали операцию после тяжелого ранения и теперь реабилитационный период он будет проходить здесь, под присмотром жены. Полковник Стоюшкин так же узнал, что Нина Александровна тоже хирург и про неё говорят, что она хирург 'от Бога'.
Все четверо, как-то по-особенному, слаженно и ловко переложили раненого на постель. Санитары удалились, а Нина Александровна склонилась над ним, поправляя подушку и одеяло, потом наклонилась ещё ниже и о чём-то спросила. 'Нормально, было бы ещё лучше, если бы...', - послышался ответ раненого. Окончания фразы Павел Прокофьевич не расслышал, потому что главврач поцеловала мужа в губы и выпрямилась. Положив руку на плечо Зиночки, она стала что-то тихо говорить. Зиночка в ответ молча кивала головой и, когда Нина Александровна вышла, выключила ночник и присела у кровати раненого. Павел Прокофьевич проводил главврача взглядом до двери и что-то знакомое показалось ему в этой стремительной походке, в этих движениях рук, в этом имени, но он сразу отбросил эти мысли, и хотел уже было закрыть глаза, как вдруг в открытое окно, раздувая тонкие занавеси, ветер внес ночную прохладу, настоянную на влажном воздухе реки. Откуда-то издалека послышался приглушённый пароходный гудок, где-то совсем рядом протяжно прокричала ночная птица.
- Вас как зовут, сестричка? - донеслось до его слуха.
- Зина.
- Идите, отдыхайте, Зина.
- Нет, что Вы, я не могу. У меня дежурство. Я долж...
- Она у вас очень строгая?
- Нина Александровна?
- Ну да.
- Как Вам сказать...
- Ясно. Ничего объяснять не надо. Кстати, мне сказали, что моим соседом по палате будет полковник.
- Да, Павел Прокофьевич тоже полковник.
- И тоже лежачий?
- Нет, у него ранение в руку.
- Так. Уже лучше. А знаете, Зина, мне кажется, что он не спит.
- Посмотреть? - заговорчески спросила Зина.
- Не надо, Зиночка, смотреть, полковник Стоюшкин ещё и не собирался спать, - откликнулся Павел Прокофьевич, встал с постели и потянулся за халатом. - Вы, действительно, идите, Зиночка, а мы с товарищем полковником будем знакомиться. Надо будет, мы позовем. Так и передайте Нине Александровне.
Кое-как одной рукой он накинул халат, сцепил его полы пальцами, обул тапочки, прошёл по большому ковру к постели раненого, протянул руку и представился.
- Полковник Гетман, Пётр Маркович, начальник полковой артиллерии, Юго-Западный фронт, - представился в свою очередь раненый, пожимая руку. - Соседями, выходит, были. - И тут же спросил. - Павел Прокофьевич, а эта штуковина работает? - он указал на настольную лампу, стоящую на тумбочке.
Стоюшкин включил лампу, погасил ночник, присел на стул.
- Вот это другое дело. Что у Вас с рукой?
При ярком свете Павел Прокофьевич хорошо рассмотрел лицо Гетмана. Был он худощав и темноволос. Крылья черных, широких, слегка поседевших бровей, сбегали к переносице. Гладко выбритые щеки, сквозь которые просматривался легкий румянец, отливались синевой. Вдоль правой щеки - короткий, глубокий шрам. Верхнюю губу обрамляли глубокие складки, идущие от острого носа, выдавая упрямость характера.
- Поражение локтевого нерва. Я думаю, страшного ничего нет, но рана запущенная. Вон, на моей тумбочке, - Стоюшкин указал кивком головы, - теннисный мяч, мой основной спортивный снаряд. И мне надо прежде всего научиться брать его пальцами, отрывать от поверхности и аккуратно ложить на место.
- Получается? - слегка улыбнулся Гетман.
- Пока нет.
- Научитесь. А вот у меня всё сложнее, - он вздохнул. - Сначала пугали, что не выкарабкаюсь, теперь пугают, что, скорее всего, комиссуют. А всего-то и делов: осколком раскрошило ребро. Загноение костной крошки. В госпитале сделали рентген, гниение до позвоночника не дошло и на том Создателю спасибо. Я так не хотел сюда ехать. Ну, Вы сами свидетель, Павел Прокофьевич, не успели в постель уложить, начальник госпиталя уже сиделку приставила. Зачем? Ума не приложу...
- Ей виднее, - улыбнулся Стоюшкин.
- Да какой там. Сейчас начнется: курить нельзя, вставать нельзя. Кстати, она моя жена.
- Я догадался.
- Вы курите?
- Есть такой грех.
- Угостите, Павел Прокофьевич, вторые сутки маюсь. Знаете, когда жена спрашивает меня о самочувствии, я ей теперь отвечаю: 'Было бы лучше, если бы выкурил папиросу!'. Да Вы слышали, наверное.
- У меня такое ощущение, Пётр Маркович, что она сейчас придет, - сказал Стоюшкин поднимаясь.
- Давно уже пора, что-то задерживается, - пробурчал Гетман.
Стоюшкин прошёл к своей тумбочке, выдвинув верхний ящик, достал пачку 'Казбека', зажигалку, захватил и пепельницу.
- Мы с ней уже двадцать лет, как вместе, - выпустив клуб сизого дыма, начал рассказывать Гетман. - Врозь скучно, вместе тесно. Двоих детей на ноги поставили. А познакомились тоже в госпитале, не в таком, конечно. До такого надо было ещё служить и служить. В Тихорецке, весной двадцатого. Я к ней вот с этим прибежал, на перевязку, - Пётр Маркович хотел свободной от папиросы рукой указать на шрам на лице и сжал узкие, тонкие губы: это движение причинило ему боль. Уложив руку на одеяло, продолжил. - Ну и всё, влюбился. Каждый день стал бегать, пока кавполк на Новороссийск не перебросили.
- У Тухачевского воевали?
Гетман кивнул.
Стоюшкин улыбнулся широкой, светлой улыбкой.
- Пётр Маркович, а меня ты не помнишь?
Гетман поперхнулся дымом, недоумённо посмотрел на него.
- А что, пересекались где-то? - прищурив глаза, он пристально начал всматриваться в лицо Стоюшкина.
- Да там же, в госпитале. Я пришел попрощаться с Ниной, а ты мне устроил сцену ревности.
- Неужели ты? Стоюшкин?
- Он самый.
- Слушай, ты, когда представился, я мельком подумал: да нет, не может быть! А мир, и вправду, тесен. А ты, насколько знаю, Врангеля в Крыму добивал?
- Было.
- Слушай, а помнишь, там в госпитале...
- Тихо, шаги.
- Не слышу. У меня со слухом... Профессиональное. Так. Слышу. Это она.
Дверь в палату отворилась.
- А накурили! - Нина Александровна от неожиданности остановилась.
Стоюшкин поднялся. Она подошла. Долгим, улыбающимся взглядом, рассматривала его. Слегка привставая на цыпочки, поцеловала в щёку.
- Как я рада Вас видеть, товарищ командир раздольненского партизанского отряда Павел Прокофьевич Стоюшкин. Правда, я часто Вас вспоминала. 'Красную Звезду' просматриваю, всё своего искала, а вдруг и о Вас что-нибудь? Однажды, представляете, наткнулась: подполковник Стоюшкин П.П., военные учения. Кажется, в тридцать восьмом...
- ...в тридцать девятом, - поправил Стоюшкин.
- Я рада, что у Вас всё так сложилось. Ну, достаточно, муж заревнует. Он когда после гражданской нашёл меня, так и сказал: в лепешку расшибусь, а красным командиром стану. Он же тогда простым красноармейцем был. А нынче, полюбуйтесь - полковник Красной Армии Гетман. Лежит и ревнует, радость моя! А теперь серьёзно. Я сейчас просматривала карточки вновь прибывших, познакомилась и с Вашей. Значит, Павел Прокофьевич, с Вами вот что: для начала покажите руку. Так, когтевидное положение пальцев, все правильно, явный признак поражения локтевого нерва. Завтра я основательно посмотрю Вашу рану, но рекомендации Серафима Яковлевича остаются в силе. Массажные процедуры и теннисный мяч. Обязательно. Иначе можете остаться без руки. Я вполне серьёзно. Теперь вот что. Вы пользуетесь зажигалкой? Рекомендую перейти на спички.
Стоюшкин вопросительно посмотрел на Нину Александровну. Та улыбнулась.
- До тех пор, Павел Прокофьевич, пока рассыпанные спички Вы не соберёте обратно в коробок за три минуты, никаких разговоров о выписке не бу-де-ет. Договорились? И всякий раз, когда будете брать спички в руки, чтобы прикурить, помните об этом. И последнее, но это уже касается вас обоих. Я хорошо знаю характер своего мужа. Да-да, мой светлый, - Нина Александровна с улыбкой посмотрела на мужа, - но вы здесь не одни. Вы уже обратили внимание, Павел Прокофьевич, что у этой палаты есть выход на балкон, через вот эту зашторенную дверь - она указала пальцем. - И таких палат - четыре. А в них лежат такие же раненые, как и вы, такого же статуса и положения. Поэтому, помните об этом. И будьте осторожны, когда ваши предстоящие дискуссии, а я уверена, без этого не обойдется, будут перехлёстывать через край. А на сегодня всё, спать.
Полковник Стоюшкин долго сворачивал перечитанную 'Правду', наконец, управившись, положил её на стопку газет, лежащих на тумбочке. Оставаясь сидеть на кровати, неподвижным, пронзительным взглядом какое-то время рассматривал теннисный мячик, лежащий в блюдечке из-под чайного сервиза.
- Ну, и что скажешь, Павел Прокофьевич? - нарушил палатную тишину Гетман.
- Судя по газетной информации и скупым сводкам Совинформбюро вывод однозначный: обстановка на фронте очень серьёзная. Очень.
- Мягко сказано. Катастрофическая. Плюс ко всему - многих подробностей мы не знаем. Я часто задаю себе вопрос: 'Почему?' Слишком были уверенны в своих силах? Убаюкивали себя шапкозакидательскими настроениями? Успокоились, заключив Пакт о ненападении? Не успели укрепить вновь образованную линию государственной границы? Сыграл свою роль фактор внезапного вторжения? И когда начинаю систематизировать каждую из этих составляющих, по принципу от простого к сложному, от возможного к очевидному, прихожу к выводу, что причины наших сегодняшних неудач, несмотря на то, что и готовились к войне, и осознавали её неизбежность, надо искать в не таком уж и далёком прошлом.
- Ты имеешь в виду, Петр Маркович, годы предвоенных репрессий?
- Прежде всего. Истребление высшего командного состава Красной Армии, Павел Прокофьевич, - преступление, которое невозможно оправдать ничем и никак. Да, что отрицать, были откровенные враги, затаившиеся, ждущие своего момента, подрывающие военную мощь рабоче-крестьянского государства сотрудничеством с иностранными разведками. Но когда заходит разговор о надуманных, явно сфабрикованных делах на большевиков - соратников товарища Ленина, на беззаветно преданных Советской власти военоначальников, становится жутко. О, как сейчас не хватает тех, кто с именем товарища Сталина на устах всходили на эшафот. Тухачевский, Блюхер, Егоров, Уборевич, Гамарник, Эйве, Косиор... Этот список можно продолжать и продолжать. И кто знает, посмел бы Гитлер напасть на Советский Союз, если бы эти люди были живы и стояли у руля военной машины?
- А ведь этот список вряд ли, закончился. Командующий Западным фронтом генерал армии Павлов, начальник штаба того же фронта Климовских, начальник связи фронта Григорьев, командарм 4-й армии Коробков...
- Думаешь, расстреляют, в такое-то время?
- Если за дело взялся Мехлис, хорошего не жди. Тем более с такими полномочиями. Шутка ли? Послушай. Бывший редактор газеты 'Правда', назначается начальником Главного политуправления РККА. По принципу преданности вождю? И началась. Обязательно кто-то должен ответить за сложившуюся ситуацию, крайний должен быть найден и наказан, в назидание другим. Вот они и ответят. Тем более, что товарищ Сталин подписал постановление ГКО в котором названы виновники неудач на Западном фронте. Дело осталось за малым. Поставить точку.
- С кем же воевать останемся, Павел Прокофьевич?
- А уже и воюем. Вчерашние лейтенанты командуют ротами и батальонами, капитаны - полками. Нет, я не спорю, встречаются очень толковые ребята. И полностью согласен с тем, что в условиях войны быстро оттачивается военное мастерство командира, но согласись, Пётр Маркович, перешагивание через ступеньку, а то и две, служебной лестницы ещё не означает приобретение стратегического мышления. Для этого нужны годы. Вот и имеем, то, что имеем. Северо-Западное направление возглавил маршал Ворошилов, Юго-Западным командует маршал Буденный. Как от этого всего попахивает конюшней. А больше и назначить некого. Не из кого выбирать. Вопрос заключается только в одном: надолго ли эти назначения? - Стоюшкин опять перевел взгляд на теннисный мяч. - Да будет об этом, наши разговоры, ровным счётом, ничего не меняют. Скажи мне другое, Пётр Маркович, ты должен быть в курсе - после короткого молчания спросил он, - что это за история со снятием с производства ещё до войны артиллерийских систем? Я на фронте об этом слышал, правда, мельком.
- Насколько мне известно, начальник Главного Артиллерийского управления Красной Армии маршал Кулик снял с производства 76-мм дивизионную, образца 27-го года и 45-мм противотанковую пушки. Чем это было мотивировано, я не знаю. Но я хорошо понимаю, что такое решение принималось не на нашем с тобой, Павел Прокофьевич, уровне, а в кабинете товарища Сталина. Удивляюсь, какими же аргументами надо было оперировать, чтобы продвинуть эту безумную идею. И ещё знаю, что против всего этого был Нарком вооружения Ванников, да кто там к нему прислушивался. Посадили. Зато, что больше всех возражал. Только вот нехватку этих пушек мы почувствовали уже с первых дней войны. Мало, что на пятьдесят процентов этот вид вооружения вышел из строя по причине вражеских бомбёжек, мало, что при отступлении оставили врагу вторую половину, на складах теперь не сыщешь ни пушки, ни выстрела. Вот и попробуй остановить прущую армаду. Винтовок Мосина не хватает, Павел Прокофьевич, а мы о чем-то говорим!
- Да, маршал Кулик ещё много наделает вреда. Перед самой войной, когда обсуждался вопрос о производстве лёгкого автоматического оружия, он зарубил этот проект на корню. И знаешь, что заявил: это ж сколько патронов красноармеец израсходует впустую, толи дело винтовка - один патрон, один выстрел, одним врагом меньше. Вот это я понимаю - стратегическое мышление!
Полковник Стоюшкин вздохнул, поднялся с постели, подошёл к распахнутому окну. Свежий ветер слегка шевелил занавеси тонкой тюли.
- И что там просматривается? - спросил Гетман. - Волгу не видать?
- Краешек противоположного берега, дальше - лесной массив, а на переднем плане церковь. Вернее, то, что от нее осталось. Вывеска поясняет - 'Клуб'. А ведь никогда и никому не приходила в голову мысль вешать на Святом Храме табличку - 'Церковь'.
- Хорошо сказано, Павел Прокофьевич, только наводит на определённые мысли, - слегка прищурившись, неожиданно отозвался Гетман.
Стоюшкин, ничуть не изменившись в лице, всё так же глядя в окно, ответил почти сразу, без раздумья:
- Понимаешь, Пётр Маркович, я крещённый и именно от этой отправной точки надо вести рассуждения.
- А если без философии, поконкретней? - улыбнулся Гетман.
- А без философии... Трудно отказаться от того, что тебе прививали с детства. Практически невозможно. Если я назову себя воинствующим атеистом, это будет неправда, как неправдой будет и то, что я искренне верующий. А исходил и исхожу я всегда из того, что человеку без веры жить нельзя. В Бога, в мировую революцию, во что угодно... Лишь бы это не мешало делу, которому ты служишь. Согласись, что в экстремальные моменты жизни человек, в силу своей слабости, вспоминает о матери и обращается к Богу. Это святые в моём понимании понятия. И поскольку ты, Пётр Маркович, затронул эту тему, я скажу тебе больше. Я считаю и глубоко уверен в том, что самой большой ошибкой была проводимая нашей партией политика - борьба с церковью. Зачем, во имя чего? Да, рассчитывать на то, что церковь примет новую власть с распростёртыми объятьями, не приходилось. Больше того, она откровенно симпатизировала контрреволюции, но в конечном итоге, пусть даже под давлением, но приняла же нашу, большевицкую сторону. Чем она мешала, и если я не прав, ты поправь меня сразу, Пётр Маркович, строить новую жизнь первому в мире социалистическому государству, на знамени которого пламенел призыв к пожару мировой революции?
- Да тем, что была от антихриста, - не выдержал Гетман, - как объясняло своей пастве духовенство. Разве не так?
- Да, так! Но это был ярлык, а для того, чтобы избавиться от него, нужно было работать не покладая рук. Не стрелять, а разъяснять и примерами доказывать преимущества социалистического общества. Разрушить всё до основания и на обломках самодержавия построить новый мир - это утопия. Разрушить можно хату и на её месте построить новый дом. Это реально. А как быть с душой? Как быть с верой, которая веками была скрепляемой массой государственности? Тут и двух, и трёх, сменяющих друг друга поколений, мало, чтобы отречь патриархальную Россию от веры. Пионерия, комсомол - всё это хорошо, всё это правильно, хотя тот же самый призыв к пожару мировой революции был тоже голословен и теоретически даже не подкреплён. Пожара не получилось, а вот бойцов, украдкой крестящихся перед боем, видел и немало. А ведь большинство из них были, наверное, когда-то пионерами...
- Павел Прокофьевич, то, что ты сказал сейчас - результат осмысления не одного дня. К этому надо было придти и утвердиться. А на это надо время.
- У меня была такая возможность. Восемь месяцев и пять дней. И срок небольшой, и в то же время хватило для переоценки многих жизненных позиций и ценностей. Первая мысль, которая врезалась в моё сознание после первого же допроса у следователя, знаешь, какая была, Пётр Маркович? Почему он мне не верит? Ведь ничем не запятнал я свою совесть перед большевицкой партией и народом. Ничем. Я всю свою сознательную жизнь посвятил делу служения революции. Я проливал во имя этого дела кровь, а мне не верят. Больше того, первоначально мне даже не предъявили никакого обвинения. Только потом по ходу следствия выяснилось, что от меня требуется дать компрометирующие показания на Рокоссовского.
- А ты что, был знаком с ним?
- Да, учились когда-то вместе в Москве. И вот тогда, именно тогда, в заключении, меня посетила крамольная мысль: вся моя жизнь до ареста ровным счётом ничего не стоит и только потому, что ко мне нет ВЕРЫ! Но тут же возник закономерный вопрос: как жить после этого, если сама жизнь будет иметь продолжение? Первоначально моими сокамерниками были комбриг, обвиняемый в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина, школьный учитель, на уроке которого портрет товарища Сталина упал со стены и инженер-проектировщик железных дорог, которому инкриминировали причастность к лево-троцкистскому заговору. Так вот этого комбрига, здоровенного мужика под сажень ростом и пудов на восемь весом, трижды орденоносца, сломали, и именно его поступок, действо, даже не знаю, как правильней сказать, подтолкнул меня посмотреть на этот страшный мир совершенно другими глазами. Его с последнего допроса притащили - живого места на теле нет, сплошное кровавое месиво и бросили на пороге камеры. Мы его кое-как на нары уложили. Просыпаюсь ночью, а свет в камере день и ночь горел, и вижу: стоит на коленях комбриг и Богу молится. Потом к двери подполз. Стучит по ней кулачищами и кричит: 'Все подпишу, граждане начальники, во всём сознаюсь, потому, как силы все вышли!' Вот тут-то во мне всё и перевернулось. На колени не становился, лоб Знамением Крестным не осенял, а засыпал и просыпался с молитвой в мыслях. Я сейчас крамольную мысль выскажу: может это и спасло! После отсидки попал в санаторий, в городе Пятигорске. А совсем рядом моё родное село - Раздольное. Как не заехать? Так вот, скажу честно, Пётр Маркович, лучше бы я туда не заезжал. Нет, встретили меня хорошо. Пионеры с приветствиями, под звуки горна и барабана, митинг, всё честь честью. Но люди. Вижу, люди совершенно другими стали. Я же хорошо их помню. Последним куском хлеба делились, плечо подставляли в трудную минуту, правду-матку в глаза резали. ЛЮДЬМИ были! А теперь, спросишь - глаза в сторону отводят, говорят, и чувствуешь, не договаривают чего-то. ' Нет, колхозною жизнью мы довольные, спасибо дорогому нашему вождю товарищу Сталину. Живем как? В достатке. Коровка, свинушка, те же курочки - в каженном дворе. Радио вона, возле Совета на столбе висить, поначалу пугались, теперя песни и марши по ём хорошие слухаем.' Вроде, и соответствует действительности, а не искренно всё как-то. На следующий день я в дорогу собрался, председатель колхоза линейку свою выделил, до железнодорожной станции Прутской добраться. А кучером был мужик, который когда-то у меня в партизанском отряде воевал. Вот он глаза мне и открыл. Едем. И начал я у него расспрашивать, как семья, как сыновья, а он и отвечает: ' Старшой срочную в Красной Армии отслужил, на какую-тось стройку на Урал, в город Челябинск, подался, а младшой, так тот вовсе на сверхсрочную, пишет, останется. А чё, сщас молодые усе так робят. Старшой вона, в отпуск приезжал и знаешь чего, Павло Прокопыч, заявил? 'Я там восемь часов отпахал - и вольный казак, а тута горб надо гнуть от зари до зари за палочку трудоневскую. Там, чего не так, предоставь, дядя, полный расчёт, пойду место потеплее шукать. А почему, батя? Та потому шо у мене пачпорт на руках. А вы тут живёте и не знаете, чего это за бомага такая!' Представляешь, Пётр Маркович, он мне всё это говорит, а у меня мурашки по коже. Сейчас, думаю, ему только остаётся добавить, мол, когда-то ты, Павло Прокопыч, меня на войну со старым режимом сосватал, гор золотых наобещал. И где они твои горы? А спросил бы, что мне ему ответить? Он, видимо, растерянность мою уловил и перемолчал, а я, как вспоминаю этот случай, до сих пор ему благодарен, что не спросил...
Стоюшкин тяжело вздохнул и замолчал. Прошел, сел на кровать, раскрыл пачку 'Казбека', долго стучал папиросой по её крышке, выбивая табак из мундштука.
- И ещё я благодарен моему кучеру, что на этом наш разговор закончился, а мог бы он и попрекнуть меня по праву бывшего красного партизана, за то, что творилось на селе с первых дней установления Советской власти...
- 2 -
После разрушительной гражданской войны молодая Советская республика начала входить в мирную, но далеко неспокойную жизнь. Эксперимент над многострадальным российским народом продолжался. Это когда читаешь краткий курс истории ВКП(б), отредактированный в свое время отцом и учителем всех времен и народов Иосифом Сталиным, нисколько не претерпевший каких бы там ни было существенных правок до скончания Советской власти, если не считать практически вытравленное упоминания о самом РЕДАКТОРЕ, когда вчитываешься в помпезно-возвышенные строки с изложением послевоенных перемен в деревне, начавшихся коммунарским движением и завершившихся полной коллективизацией, кажется, что по логике вещей так оно и должно было быть, ибо другого пути переустройства русской деревни просто-напросто не существовало. По крайней мере нам это внушали, нас этому учили. Но стоит только вдуматься в истинный смысл сложных исторических процессов, стоит только представить, что за всем этим стояли простые российские люди, приходит понимание антинародной сути проводимой большевицким руководством политики, которая по содержанию, формам и методам полностью соответствовала Ленинским идеям развития сельского хозяйства при социализме.
Первой пробной моделью социализма в Советской России был же, конечно, 'военный коммунизм', представлявший собой равенство, основанное на равнозначном обмене продуктами труда. Вместе с рыночными отношениями с их ценовыми регуляторами были устранены основы горизонтальных экономических связей и взаимообмена между людьми, предприятиями и, как мы теперь говорим, регионами. На смену равенству о б м е н а повсеместно пришло равенство, с точки зрения большевиков, р а с п р е д е л е н и я. А ведь на самом деле это означало, что механизм выравнивания и его критерии оказались сосредоточенными в руках небольшой по численности кучки людей, и чего греха таить, зачастую вороватых, наделенных правом распределять блага в условиях военного времени.
Война закончилась. И вот тогда в своих выступлениях, статьях, докладах Сталин и его единомышленники принялись усиленно пропагандировать идею перевода индивидуальных крестьянских хозяйств на коллективные рельсы развития, подчеркивая тем самым необходимость этого процесса, как претворение в жизнь заветов великого Ленина. Вот в этих самых аспектах и был заложен глубинный, хорошо продуманный, законспирированный смысл: крестьянин, собравший урожай зерна, имеет намерение излишки его продать, а ему вместо этого навязывают продразверстку, которая позволяла конфисковать не только излишки, а практически все выращенное. Ведь хлеб всему голова. Он нужен и для внутригосударственного потребления и чтобы купить у капиталиста станки и оборудование для восстановления разваленной экономики, потому как уже намечался курс на индустриализацию страны. Такая грабительская экспроприация вызывали закономерные недовольства и волнения, вплоть до вооруженных в среде крестьянства.
Здесь мне необходимо сделать одно небольшое, но очень важное отступление, которое станет понятным при дальнейшем прочтении романа. К концу 1919 года большая часть территории РСФСР была освобождена от белогвардейцев и остро встал вопрос: что делать с высвободившимися армиями, ибо демобилизация их представлялась преждевременной, а содержание - непосильным. Правящая большевицкая верхушка не особо утруждала себя анализом последствий при принятии какого-либо решения, тем более, если это решение будет претворяться в жизнь силой оружия. В начале второй половины декабря председатель Революционного Военного Совета Республики (РВСР) Лев Троцкий с одобрения, естественно, ЦК ВКП(б) в газете 'Правда' опубликовал тезисы, согласно которым армейские структуры стали бы аппаратом мобилизации трудящихся масс в восстановлении и развитии экономики страны. Троцкий создает межведомственную комиссию для разработки системы трудовой повинности из представителей Совнархоза, военного ведомства, Наркомтруда, Наркомзема и пр. 19 декабря созданная комиссия выносит свое первое решение: использовать в порядке трудовой повинности силы армии с тем, чтобы мобилизовать для этого трудоспособное население. Так на базе частей РККА были созданы Трудовые армии, то есть, военизированные формирования, которые использовались для решения хозяйственно-экономических и частично управленческих задач, а так же для борьбы с недовольными нововведением, читай - б а н д и т и з м о м. А вот и функции возложенные на Трудармии: организация добычи и транспортировка нефтепродуктов, угля, торфа, лесозаготовительные работы, восстановление транспортной инфраструктуры и, особо подчеркиваю, п р о д р а з в е р с т к а.
В марте 1921 года продразверстка была заменена продналогом, а в стране введен НЭП. Государство оставило за собой право собственности на промышленный сектор и землю, предоставив широкую возможность предпринимательству в мелком и среднем бизнесе, в частности в торговле. У работящего, хозяйственного крестьянина появилась заинтересованность в производстве сельскохозяйственной продукции, однако намеченные преобразования деревенской жизни по-сталински начали давать сбои: объединенные беднейшие слои крестьянства и батрачества в коммуны, артели, товарищества по обработке земли 'приказали долго жить'. Совместный труд даже под гармошку не вызывал особого энтузиазма без всякой перспективы хоть какого-то будущего, а когда всё собранное по крохам коммунарами в общую собственность было съедено и пропито, коммуны и товарищества развалились, не успев даже как следует сформироваться.
В 1927 году из-за острой нехватки промышленных товаров, низких государственных цен на предметы первой необходимости, неурожаев в ряде районов страны продажа сельхозпродукции государству резко сократилась. Горожане бросились раскупать основные потребительские товары, что являлась нормой еще со времен начала распада самодержавного строя и ставшего правилом в периоды сбоев экономического планирования уже социалистической экономики. Крестьяне же, наученные горьким опытом грабительской политики большевиков, стали припрятывать зерно. Начались перебои с хлебом. Чтобы как-то успокоить и без того сложную обстановку в стране, в городах вводится карточно-распределительная система, отмененная когда-то в самом начале ввода НЭПа, что в свою очередь еще больше подорвало довольно таки хрупкие рыночные отношения и окончательно разрушило их.
Эти события и развязали руки только и ждавшему момента правящему режиму. Вопрос о начале 'всеобщей и полной коллективизации' стал ребром. Суть этой политики - создание аграрных объединений, которые находясь под контролем государства, стали бы регулярными поставщиками хлеба в бездонные закрома Родины. Это кризисное положение невозможно было устранить в одночасье директивой сверху. К тому же необходимо было найти врага, которого можно обвинить во всех тяжких грехах за создавшуюся ситуацию. Уж кого-кого, а врагов у нас находят быстро. Самая работящая, самая предприимчивая часть сельских тружеников, опора государства, кормильцев неблагодарного Отечества, в большинстве своем когда-то воевавшая за Советскую власть, а потом поддержавшая ее, стала такими врагами. В конце декабря 1929 года Сталин объявил о упразднении НЭПа и переходе к политике 'ликвидации кулачества как класса'.
На исходе мартовского непогожего дня к южной окраине села Раздольного подходил человек. Был он невысокого роста и худощав. Небритые щеки его прятали своей многодневной порослью щедрую россыпь мелких ямочек перенесенной в детстве оспы, оставляя напоказ их редкий разброс на участках кожи у глаз, да невысоком лбу с глубокими продольными морщинами, что резко выделялись из под козырька выгоревшей буденовки с опущенными ушами. Тяжелая кавалерийская шинель, отсыревшая за целый день, нестерпимо давила на плечи, обвисающие длинные полы ее, неприятно хлопали по коленям. Обут он был в разбитые ботинки с налипшим на подошвы черным, как смоль, черноземом, круто замешанным с остатками стеблей и листьев прошлогодней степной травы. Дождь, мелкий и нудный, целый день так и не уставший моросить, вроде бы сник или может просто затаился. Хмурые, низко стелющиеся над землей темные, лохматые тучи готовы были в любой момент снова пролиться опостылевшей влагой, как вдруг там, на западной стороне небосклона робко прорезалась узкая светлая полоска, заметно растущая на глазах. И неожиданно земное светило, будто одумавшись за целый день, несмело бросило наземь, как нечаянную радость, яркий, но негреющий лучик.
Человек бросил взгляд на уже хорошо просматриваемые окраинные хатюшки и направился, устало переставляя ноги, в ближайший проулок, ведущий к отцовскому дому. Он вошел в проулок и сразу же отметил про себя, что по степи идти было гораздо легче, потому что ботинки начали скользить по грязи, да ко всему теперь приходилось часто обходить мутные зеркальца лужиц, поблескивающие тусклыми, свинцовыми бликами. Вот по этой правой стороне, ближе к концу проулка будет отцовский дом. Он столько лет и верст шел к нему и теперь до него оставались считанные шаги. Но что-то было не так в этом родном проулке, где знакомы каждая хата, каждое деревце, заметно вытянувшееся за время его отсутствия. Он не сразу понял - что, а когда понял, даже приостановился, потому как похолодело нутро: не хватало навозных куч, мостящихся в былые времена почти подле каждой хаты. В лето, выбрав погожий день, бабы, перекрестившись и, подобрав подолы, вилами начинали укладывать пряно пахнущую массу коровьего и лошадиного навоза в деревянные станки; детишки, что помельче, принимались утаптывать её ногами, а те, что постарше, растаскивать утоптанные станки и укладывать в ровные рядки ярко-коричневые брикеты. Через несколько дней эти, слегка подсохшие, кирпичики, перевернут на ребро, и когда они ещё подсохнут, хозяйка соберёт их в пирамидки с просветами для сквозной продувки ветерком. Со временем высохшие, заметно полегчавшие, выцветшие под солнцем брикеты, перенесут толи в сарай, толи под навес: вот тебе и горючий материал - кизяк и для выпечки хлеба в русской печи, и для топки зимой.
Солнце, окончательно осмелевшее, прорвалось сквозь насупленные тучи, озарило окрест, заиграло озорными зайчиками, готовыми соскочить со стеклянных оконцев хат. И тут, неожиданно, у завидневшегося дома отца, он увидел женщину, глядящую в его сторону из-под сгорбленной ладони, защищающей глаза от яркого света, и сразу признал в ней мать. И откуда только взялась легкость в ногах. Он, не раздумывая, поправил полупустой 'сидор' за спиной и побежал к ней, скользя и нелепо расставляя ноги, чтобы не упасть.
Она встрепенулось, ему, вроде, даже послышалось, как она ойкнула и, широко раскинув руки, засеменила навстречу. Вот уже отчетливо он увидел ее расширенные, полные слез радости глаза. Вот она, обхватив его голову, притянула к себе и он, обветренными губами, стал целовать ее лицо. И тут, как-то сразу, он почувствовал, что от ее одеяния пахнуло неистребимым запахом узнаваемого домашнего тепла и от волнения затруднилось дыхание, а на глаза накатилась влага.
- Матвеюшка, сынок! - захлебывающийся, переходящий на причитание крик матери, остро резонул слух. - Радость-то какая! Заждались. Где ж тебя так долго носило?
Мать припала к плечу и горько разрыдалась. Матвей неумело гладил ее голову со сбившимся набок серым, клетчатым платком, срывающимся на хрипоту голосом приговаривал: 'Ну, ладно, мамань. Все хорошо. Успокойтесь!', а сам, кривясь, часто смыкал веки, чтобы согнать выступившие слёзы.
Потом неожиданно появился отец. Бросился к сыну. Принялся тискать его в довольно таки еще крепких объятьях, то приближая к себе, то отстраняя, держа вытянутые руки на сыновних плечах. Губы его, часто подрагивая, непрестанно шептали невнятное: 'Не переведется кривоносовское семя. Не быть тому!' и Матвей, заметив это, вопросительно посмотрел на отца:
- Шо, батя?
- Это я так, сынок. Это я про свое, - улыбнулся просветленной улыбкой Кондрат Ефимович и, взяв сына за рукав, добавил. - Пошли во двор, чё мы тута на виду.
Во дворе отец, смахнув рукавом слезную пелену с постоянно красных глаз, сразу же отдал распоряжение:
- Собирай, мать, на стол.
- Бать, мне б по-первах обмыться.
- Эт мы сщас. Ставь, мать, воду на сугрев.
- Батько, - укоризненно посмотрела на мужа Егоровна, - та не уж-то в шаплыке (шаплык - деревянная бочка, заполняемая горячей водой для помывки)? Баньку согрей!
- Тьфу ты! - довольным тоном отозвался Кондрат Ефимович, сплюнул, махнув руками, и объяснил сыну. - Мы-то с матерью в шаплыке моемся, баньку греем токо под праздники.
За стол сели, когда за окнами вовсю сгустилась тьма. Отец, глядя, как Егоровна зажигает висящую на стене возле печи лампу, как бы оправдываясь, изрек:
- Оно и раньше в темень особо не рассиживались: як смеркаться зачинает - сразу на боковую, а теперя так и вовсе кажную капельку карасина прижаливаем. - Вздохнул, взял четверть обеими руками, разлил по стаканам. - Давай, сынок. За твое благополушное прибытие.
Чокнулись стаканами, выпили. Кондрат Ефимович, морщась, отломил кусочек хлеба от большого ломтя, поднес к носу, шумно втянул в себя хлебный дух, и только потом, обильно помакав его в солонке, отправил в рот. Глядя, как начал закусывать сын, спросил:
- Небось, намыкался, сынок, нахватался лиха?
Матвей прожевал, хотел было что-то ответить отцу, но в разговор вступила мать:
- Отец, та дай парню поисть. Сразу с расспросами. - И обращаясь к сыну. - Ишь, сынок. Можа чего не так? Не обессудь. Чем богаты...
- Та шо вы, мамань, я ж уже забыл вкус сальца домашнего. А капусточка вашего засола, а помидорчики?
- Завтрево баранчика прирежу, откормить тебя маленько надо, и хоть не последнего на заклание пуш-шу, - Кондрат Ефимович цокнул языком и обреченно развел руками, - як дальше жить будэмо, ума не приложу. Понатворила босотва делов. От шо значить бестолочи волю дать! Распрыгались, як вши, друг перед дружкой на гребешке, а шо с того получилось? Ты ишь, Матюша, а я и порасскажу. - Отец снова разлил по стаканам и когда выпили, продолжил. - У других местах, тоже не без греха: попрыгали, та на ту же задницу и сели. Возьми, к примеру, Крым-Пашинскую. А у нас - не проведи Господь чего було. И откуда токо на наши головы эти выродки Стоюшкины та Третьяки взялИсь? Сначала зачали народ баламутить, опосля за дело принялись: у Барана Евстафия Сидоровича мельницу отобрали, недолго, правда, похозяйновали - жернов угробили. Потом наш черед пришел - маслобойни им для полного счастья не хватило. Месяца не прошло - загубили и маслобойню, сволочи.
- Кто? - исподлобья посмотрел на отца Матвей, перестав жевать.
- Черт его маму знаить. Да кабы не Митроха Богун. Господь, он ить шельму метить, прибрал обидчика нашего к рукам, многих горлопанов прибрал, та не меньше и осталося. И все косо на остатнее добро поглядывают, того и гляди, нагрянут - последнее до крошки выгребут.
- А что на маслобойне сломали?
- Пресс.
- Починить нельзя?
- Та я прикидывал - можно, токо ради чего?
- Тоже, правда. А сщас в Раздолье что творится?
- Ванька Третьяк нонче власть, а от этого поганца можно чего угодно ждать. Бог, он и его пометил, обезручил. Присмирел, маленько, правда. Та и як не присмиреть: дружки его, сотоварищи по делам черным, на днях собралися и во главе с Пашкой Стоюшкиным поихалы новых приключениев на свои задницы шукать. А легшее от того не стало. Нету покоя. Пропадем, чую нутром, пропадем. Кабы хуже не було.
- Хуже и так некуда! Я че хотел сказать, батя. Вы сщас меня не пытайте шо и чего со мной було, бо признаюсь, опосля баньки, та такой закуски, в сон клонить, мочи нет. Я ж двое суток без роздыху. Потом как-нибудь все порасскажу. Но особливо и не беспокойтесь. У меня для Ванькиной власти бумага имеется, в которой прописано, шо, мол, красноармеец-кавалерист такой-то, демобилизован из рядов Первой Конной армии товарища Буденного по такому-то случаю. Бумага надежная. А скажите: про Кирьку ниче не слыхать? - Матвей, слипающимися от одолевающего сна глазами, посмотрел на отца и зевнул.
- У тебя всё хотел спытать, сынок, можа иде встречались, всяко бывает.
- Ну, и ладно! - махнул рукой Матвей и, приподнимаясь из-за стола, сказал. - Давайте укладываться.
Едва голова его коснулась подушки, он закрыл глаза и, улыбнувшись, подумал с каким всё-таки удовольствием поговорил с родителями на родном с малолетства языке, который уже начинал подзабывать. Даже не успев насладиться чистотой, пахнущей снегом наволочки, он погрузился в глубокий сон, очищающий душу и придающий силы телу.
. . . . .
Ничто не предвещало новой непогоды. После череды дождливых дней, из которых разве что вчерашний, да и то только к вечеру, порадовал просветлением, взошедшее по утру солнце, стало обнадеживающе, по-весеннему пригревать. Мир оживился. И казалось утро, начавшееся с возбужденно-заливистой песни скворца, подхваченной разноголосым птичьим гомоном, плавно перейдет в светлый, приветливый день, как ближе к обеду непонятно откуда взявшаяся хмарь, затянула безоблачную синь неба, спрятала солнышко и тяжелые, перенасыщенные влагой тучи готовы были снова разразиться уже достаточно поднадоевшим дождем.
Именно в это время со стороны Заячьего бугра по Николаевскому почтовому тракту в Раздольное спускался обоз, состоявший из полутора десятков подвод. Подводами, обочь которых гарцевали с десяток кавалеристов, правили красноармейцы, время от времени поглядывающие на хмурившееся небо, а возглавлял обоз командир, восседавший на сером в темных яблоках жеребце. Он сидел в седле прямо, выдавая своей осанкой стать заправского кавалериста. Правая рука его, держащая спаренный повод лежала на высокой луке седла, левая, сжатая в кулак, упиралась в бедро ноги. Был он молод и пухлолиц. В глубоко посаженных карих глазах его, с заметно красноватыми белками, полыхали искринки строгости и самодовольства, да только широкий, приплюснутый нос с разлапистыми ноздрями и постоянно приоткрытый, и от того влажноватый рот, как-то смазывали эту напускную значимость.
Обоз миновал мост через Голубинку и, едва начав подниматься вверх по тракту, тут же завернул направо, в сторону раздольненского сельского Совета. У здания Совета пухлолицый командир легко спрыгнул с коня, оправил складки гимнастерки под ремнем, заученным движением рук, для чего-то похлопал по кабуре, сбил слегка на левый бок кожаный картуз с алой звездочкой и только потом коротко бросил:
- Трудармейцы Приходько и Дудкин, - при этом он с непроницаемым видом качнул головой в сторону здания, изогнув дугой левую бровь, что могло означать только одно: указанные кавалеристы должны были занять пост у двери. Те, спешившись с коней, наскоро привязали их к коновязи, не забыв и о командирском жеребце, трусцой побежали ко входу и на крыльце заученно стали друг против друга, приставив сброшенные с плеч кавалерийские карабины прикладами к ногам. Командир одобрительно кивнул, отдал распоряжение остальным конникам и сидящим в телегах обозникам: 'Всем оставаться на своих местах!' и печатным шагом, обходя лужи, направился к Сельсовету. Отбивая такт захлюпанными старой грязью сапогами, поднялся на верхнюю ступеньку крыльца, приостановился, приказал, не глядя на заметно вытянувшихся трудармейцев: 'Как обычно!' и дернул дверь на себя.
Он вошел в комнату, пробежал глазами по пустым лавкам, столу, остановил взгляд на небольшом металлическом сейфе и только потом пристально посмотрел на Ивана Третьяка, что все это время то настороженно рассматривал вошедшего, то беспокойно поглядывал в окно.
- Здорово, дядька Иван! - поприветствовался он с напускным баском в голосе, - не вгадуешь?
- Пока нет - приподнимаясь с лавки и, выходя из-за стола, ответил Третьяк.
- МеньшОго, Кривоноса Кондрат Ефимыча сына, не признаешь?