С приближением артемисия, возвещавшего конец долгой северной зимы (в отличие от благословенной Эллады, зима в этих суровых полунощных краях, по мнению эллинов, длилась не три, а все четыре месяца, зато настоящее лето - всего два), во всех боспорских городах и селениях началась большая уборка перед излюбленнейшими весенними праздниками - тремя днями Великих Дионисий и следовавшими сразу за ними тремя днями Анфестерий, которыми боспорцы традиционно отмечали приход долгожданной весны, ассоциировавшийся у них с моментом, когда день становился равным ночи. В поля вывозились горы накопившегося во дворах навоза, золы и вычерпанного рабами из нужников дерьма; улицы и площади очищались от оттаявшего из-под снега мусора и отбросов; рабы выбивали и вытряхали от пыли ковры, половики, подушки, покрывала, пологи, красили облупившиеся входные калитки, оконные ставни, опорные столбы навесов, балконов и галерей; рабыни драили полы, белили стены и потолки, украшали вместе с хозяйками обновлённые к праздникам дома пахучими хвойными ветками и первыми весенними цветами. Над Пантикапеем и другими прибрежными городами по обе стороны Пролива стояли густые клубы чёрного зловонного дыма - то в портах варили смолу, очищали от ракушек, конопатили и смолили перед спуском на воду борта и днища кораблей к возобновлявшейся после праздников морской страде.
Рабы трудились на совесть: ленивых и нерадивых хозяева грозились продержать все праздники под замком на хлебе и воде. Дворцовые рабы Перисада и Левкона, наведя чистоту и порядок в Старом и Новом дворцах, занялись вместе с немногочисленными храмовыми рабами уборкой Акрополя - главным образом сгребали и сжигали прошлогодние листья.
Савмак в эти дни смог, наконец, как следует ознакомиться с Акрополем, заглянул во все расположенные там храмы, дивясь красоте стоявших в них статуй и подаренных богам вещей - совершенным произведениям умелых эллинских мастеров.
За прошедшую зиму Савмак неплохо освоил эллинскую речь, хоть и с варварским акцентом, но вполне правильно и бойко говорил теперь на языке хозяев, а что до акцента, то он, как уверял Герак, при постоянной практике со временем исчезнет сам собой. Стараниями Герака (обида на него Савмака продлилась недолго) Савмак знал теперь всё об эллинских богах. Впрочем, в правдивость этих захватывающих историй (не ставя под сомнение существование самих эллинских богов) он не очень-то верил. Зато в безусловной истинности знаменитой Троянской войны, с такими подробностями и точностью в деталях описанной её современником - слепым эллинским рапсодом Гомером (на недоуменный вопрос Савмака Герак пояснил, что во время самой войны участвовавший в ней поэт был вполне себе зрячим, а ослеп лишь в старости), "Илиаду" которого он стал читать Савмаку после того как покончил с мифами, ни Герак, ни Савмак нисколько не сомневались.
Что до своей главной цели - побега в Скифию с захваченной в плен семьёй царевича Левкона - то к ней Савмак за прошедшие месяцы не продвинулся ни на йоту. Он хорошо запомнил дружеское предостережение Герака не доверять никому, а особенно рабам: любой с удовольствием сдаст его за кувшин вина и ночь с рабыней, которыми надсмотрщики вознаграждают и поощряют доносчиков. Кроме боязни, что его, в случае предательства, навсегда увезут из Старого дворца и, может, даже продадут заморским купцам, опасение, что он не сможет защитить Герею от насилия в случае успеха, были одной из важных причин, почему он решил отложить задуманное, пока не найдёт верных товарищей. За зиму Савмак вполне обжился и освоился в Старом дворце. Эх, если б не тоска по лошадям, по любимому Ворону, жизнь его здесь можно было бы считать вполне сносной!
Месяц назад Левкон неожиданно объявил жене, что едет с Горгиппом за Пролив - поглядеть, какова обстановка на восточной границе. После недавнего скифского пленения Герея боялась отпускать от себя мужа. Левкон отвечал, что ему самому страх как не хочется уезжать, но ведь приближается весна, а у них в усадьбе некому работать. Он постарается купить у меотских этнархов десятка два рабов подешевле и вернуться, как можно скорее. Герее пришлось скрепя сердце согласиться.
Через полмесяца Левкон вернулся, успев доставить рабов в усадьбу на Железной горе как раз к началу весенних полевых работ. Продав часть рабов и особенно - хорошеньких рабынь - на агоре в Пантикапее, удалось даже с лихвой возместить понесенные расходы.
Тем временем в Новом дворце возобновилась кровопролитная война с вновь заполонившим с наступлением весеннего тепла дворцовые комнаты крылатым мушиным войском. Басилевс Перисад и его верный "оруженосец" Геракл не расставались с мухобойками - тонкими длинными палками, с прикреплённым на конце куском свиной кожи размером с ладонь. Активно участвовал в войне с мухами и Перисад Младший. Истребление противника начиналось в трапезной перед и во время завтрака, где этих зловредных летунов скапливалось больше всего. Затем, комната за комнатой, обходили весь жилой этаж, соревнуясь, кто больше набьёт. Особым подвигом считалось прихлопнуть две-три мухи одним ударом или сбить муху на лету. Если муха садилась на раба, рабыню или кого-то из участников охоты, остальные, скомандовав: "Замри!", подкравшись, убивали муху прямо на теле - даже у самого басилевса. Особенно веселило всех, кроме "пострадавшего", когда удавалось прихлопнуть муху у кого-нибудь на лице.
За каждым охотником шёл раб или рабыня, собиравшие их добычу в чашку, и затиравшие мокрой тряпочкой следы мушиной гибели на столах, стульях, ложах, на стенах и на полу. Самый удачливый боец после подсчёта трофеев награждался чем-нибудь вкусненьким: медовым пряником, пирожком с маком или изюмом и тому подобным. И наоборот - за каждый промах "мазила" получал от напарников мухобойкой по спине или ниже спины.
Завершив утреннюю битву, оба Перисада и шут поднимались на чердак и скармливали мух томившимся в клетках под присмотром особого раба бойцовым петухам.
- Пап, а мухи к нам тоже из-за моря прилетают? - поинтересовался как-то царевич.
- Не думаю, что они способны перелететь море, - возразил шут.
- Тогда куда они деваются зимой?
- Скорей всего, прячутся в каких-нибудь щелях на чердаках или зарываются в землю, - предположил Геракл.
- А что же они там едят?
- Ничего. Спят. Ты же, когда спишь, тоже ничего не ешь и не пьёшь.
- Так я всего ночь сплю, а они целую зиму!
- А не разбуди тебя, так и ты проспал бы всю зиму, - то ли в шутку, то ли всерьёз заверил шут.
- И не умер бы?
- Конечно, нет! Пчёлы, змеи, медведи и мухи ведь не умирают.
По возвращении из курятника басилевса ждал логограф Аполлоний с кипой нуждавшихся в царской печати папирусов, а царевич до прихода Элевсины искал себе какое-нибудь нескучное занятие. Зимой он обычно посылал раба принести к нему в комнаты двух выпрошенных у дяди Левкона щенков, живших в тепле и сытости на дворцовой поварне. Царевич пытался учить их исполнять самые простые команды, правда, без заметного успеха: то ли щенки были ещё слишком малы, чтобы понимать, чего он от них хочет, то ли чересчур глупы.
Однажды (было это в разгар зимы) царевич сам сбежал по винтовой задней лестнице на поварню и увидел, что с его щенками забавляется мальчишка - раб врача Эпиона. Перисад уже пару раз видел этого тоненького, безмолвного как тень мальчика, привезенного Эпионом прошлым летом из Скифии, и не обратил на него внимания. Похоже, он был гипербореем из далёкого лесного дикого племени, так как не говорил и не понимал ни по-эллински, ни даже по-скифски.
После отъезда в конце минувшего лета на родину отпущенного на свободу Рафаила, больше десяти лет бывшего помощником Эпиона, обзаводиться новым слугой царский врач посчитал излишним: работы у него было не много. Обитатели Старого и Нового дворцов, к счастью, болели не часто (за исключением постоянно страдавшего желудочными расстройствами от переедания басилевса), а приближённые к басилевсу вельможи имели собственных врачей и прибегали к помощи царского лекаря лишь в случае серьёзной опасности здоровью. Иногда за консультациями к Эпиону обращались коллеги - городские врачи; при особенно сложных, интересных и необычных, не описанных в медицинских книгах случаях Эпион, ради профессионального интереса, охотно оперировал таких больных. Немало молодых боспорцев, мечтавших стать врачами, с радостью пошли бы в ученики к царскому лекарю, и родители готовы были заплатить за их обучение немалые деньги, да только Эпион, живя на всём готовом во дворце, в деньгах не нуждался.
Со временем Эпион рассчитывал обучить себе в помощь спасённого им под Феодосией мальчика, а пока что для переноски лекарского сундука и другой тяжёлой работы к его услугам всегда были дворцовые рабы и рабыни. Поскольку никого стороннего Эпион, опасаясь за хранившиеся там снадобья, в свои комнаты не допускал, уборка их после отъезда Рафаила легла на плечи его малолетнего раба. "Логово" врача, состоящее из небольшой комнатки и чулана, находилось на втором этаже под покоями басилевса. На спускавшемся через дырку в полу от изголовья ложа басилевса витом шнуре был подвешен медный колокольчик, посредством которого Перисад, в случае нужды, в любой момент мог вызвать к себе своего лекаря.
Юный дикарь с трудом привыкал к своему рабскому положению и месту, в котором оказался. Должно быть, так же ощущает себя выросший в лесу зверь, оказавшийся вдруг в тесной клетке... Первое время мальчик дичился, боясь лишний раз высунуть нос за дверь жилища своего хозяина, пропахшего травами, напоминавшими ему запахи родного леса. Полная чужих людей, цитадель казалась ему огромным каменным лабиринтом, в котором легче лёгкого заблудиться и пропасть...
Первым делом мальчик научился откликаться на новое прозвище, придуманное для него чужими людьми, - Хион - и запомнил схожее по звучанию имя хозяина - Эпион. Научился по жестам и мимике хозяина угадывать, что тот от него хочет. Постепенно он узнавал и запоминал всё больше эллинских слов, всё лучше понимал чуднУю речь живущих в этой огромной каменной пещере чужаков, но сам упорно молчал, будто вместе с куском загноившейся кишки в животе хозяин отрезал ему и язык, на вопросы хозяина лишь мотал головой - утвердительно или отрицательно. На "царские" этажи Эпион его не водил, а нижние этажи цитадели и прежде всего путь в отхожее место и в трапезную возле поварни, где кормили воинов и рабов, он помалу освоил. Ещё он хорошо узнал дорогу в храм Аполлона Врача и в Старый дворец, куда часто наведывался его хозяин. Зелёная рощица позади храма сделалась его любимым местом на Акрополе. Понравился ему и ухоженный садик во дворе Старого дворца, где для хозяина выращивали лекарские растения. Но больше всего его поразил цветник в большой комнате на втором этаже дворца, где цветы цвели и благоухали в деревянных кадках и глиняных горшках даже в разгар морозной зимы.
Хион быстро понял, что с хозяином ему очень повезло: хозяин его был добрый человек и даже ни разу его не ударил. Не трогали его и служившие царю рабы и рабыни - должно быть, из смешанного со страхом уважения к его хозяину - царскому лекарю, а от охранявших дворец воинов он старался держаться подальше. В общем, с таким хозяином можно было жить.
Кроме него и жившего наверху сына здешнего царя, других детей во дворце не было. Зато почти каждый день к царевичу приходила прелестная девочка-царевна, жившая в соседнем дворце с зимним цветником. Девочка была на три или четыре лета старше Хиона и с первого взгляда пленила его сердце.
Уходя по утрам к царю, Эпион оставлял Хиона одного в своих комнатах. Прибравшись, мальчик часами простаивал возле единственного узкого вертикального окна-бойницы, глядя с тоской на плывущие по небу облака и пролетающие в вышине журавлиные и гусиные клинья. Окно глядело на огороженный зубчатым парапетом полукруглый дворик, по которому днём и ночью расхаживали с копьями и щитами двое воинов. Узнавая по их оживлению и возгласам о приближении царевны, Хион спешил к торцевому окну в пересекавшем второй этаж коридоре. Стыдливо прячась за ставней, он глядел на входившую из-под арки на расположенный под окном дворик юную царевну, на очаровательном личике которой всегда сияла жизнерадостная улыбка. Взгляд мальчика преображался, словно она передавала ему частичку переполнявшей её радости. Замирая от восторга, он тайно любовался ею, пока она не исчезала во входном коридоре, а заодно дивился, как на чудо, на её коричневокожую служанку. (Увидя её впервые, он сперва подумал, что это какое-то невиданное заморское животное, и не вдруг уразумел, что люди, как и кони, оказывается тоже бывают светлых и тёмных мастей.) Когда царевна и её похожая на тень служанка уходили из дворца, Хион тоже старался оказаться у облюбованного окна. С наступлением зимних холодов (правда, совсем не таких кусачих, как в тех краях, где он вырос), он лишился этих немногих счастливых минут: царевну и её служанку стали приносить во внутренний дворик в закрытых носилках. (Когда позднее Хион увидел в Старом дворце мать царевны - женщину сказочной красоты - его мальчишечье сердце стойко сохранило изначальную верность дочери.)
Ещё Хион любил смотреть, как его хозяин колдует над своими снадобьями, и старался услужить, чем может. Скоро Эпион заметил, что мальчик неплохо разбирается в травах, что, впрочем, и не удивительно для лесного жителя.
- А мой дедо тоже лечит людей, - сказал однажды Хион чуть слышно по-эллински, принеся хозяину из чулана пучок зверобоя. Эпион даже слегка вздрогнул от неожиданности: он впервые услышал голос своего раба. Прошло уже почти четыре месяца, как он привёз его в Новый дворец.
- Наконец-то немой заговорил, - улыбнулся Эпион и легонько потрепал мальчика ладонью по стыдливо зарумянившейся щеке. - Ну вот и хорошо. Будем теперь разговаривать. Так ты говоришь, твой дед тоже лекарь?
Мальчик привычно кивнул, потом произнёс вслух:
- Да... Он и зверей лечит... всяких.
Говорил он ещё медленно и робко, с трудом подыскивая нужные эллинские слова, но вполне правильно, почти без обычных для варвара искажений; как видно, со слухом и памятью у него всё было в порядке.
- Интересно. И чем же он лечит, к примеру, раны? - спросил Эпион.
- Салом... большого лесного зверя.
- Зубра? - Приставив ко лбу два оттопыренных пальца, Эпион изобразил рога.
- Не-е, - широко улыбнулся мальчик. - С зубами... и когтями, - показал он по примеру хозяина с помощью пальцев большие клыки и кривые когти и сделал вид, будто лезет по дереву.
- Медведя, что ли? - догадался Эпион.
- Ага, - радостно кивнул мальчик. - Вед... медя.
- Гм... А сам ты хочешь выучиться на лекаря?
- Ага. - Хион опять энергично кивнул. - Я собирал с дедо целебные травы. Я много всяких травок знаю - и добрых и недобрых, - похвастался он.
- Интересно. А мне сможешь показать, какими травами лечит твой дед?
- Смогу, - готовно кивнул Хион.
- Ну, хорошо. Весной мы пойдём с тобой в поле и в лес и будем искать целебные травы. А пока старайся запомнить побольше эллинских слов, чтобы рассказать мне об этих травах. Договорились?
Мальчик молча кивнул. С этого дня он стал разговаривать с хозяином на его языке, но с другими людьми за пределами лекарских покоев говорить по-прежнему стеснялся.
Одни лекарства Эпион с посильной помощью нового помощника готовил у себя в комнате, другие варил на очаге в поварне. Однажды, в начале зимы, Хион обнаружил в одном из закутков поварни двух лохматых бело-коричневых щенков и не удержался, чтобы минуту-другую поиграть с забавными ласковыми зверьками. Он сразу догадался, что это дети псов, охраняющих дворец его царевны (он уже знал её имя - Элевсина, и что она дочь младшего брата здешнего царя; узнал он и прозвище её неразлучной темнокожей рабыни - Карбона), что сделало их для него ещё привлекательней и милее. Теперь каждый раз, посещая поварню, если не нужно было спешить к хозяину, он старался хотя бы пару минут поиграть со щенками. Трудившиеся с утра до вечера на поварне рабы и верховодившая ими крикливая толстая ключница не препятствовали его забавам со щенками, а поварихи даже совали ему тайком от строгой ключницы припасённые для щенков косточки. Скоро он обучил щенков разным нехитрым собачьим фокусам: повинуясь его жестам и отдаваемым на варварском языке командам, щенки, чтобы доставить ему удовольствие и заслужить угощение, охотно давали лапу, садились, ложились, тявкали, "умирали", становились на задние лапки, валились на спину и катались бочонками по полу.
За этими развлечениями со своими щенками и застукал его внезапно вбежавший с задней лестницы в окутанную дымом и чадом поварню царевич Перисад. Теперь царевичу стало понятно, почему щенки его не слушались. Дрянной мальчишка испортил их, тайком научив слушаться команд на своём варварском языке! И теперь, когда Перисад отдавал им команды по-эллински, щенки никак не могли взять в толк, чего он от них хочет.
Подкравшись незаметно к увлечённо игравшему со щенками сопернику, царевич с размаху залепил ему звонкую затрещину. Мальчишка испуганно вскочил и оглянулся, схватившись за прибитую щёку. Увидев пышущего гневом царевича, опасливо отступил к сложенным под стеной поленьям.
- Чево бьёся? - испуганно пропищал он по-эллински.
- Я тебе сейчас ещё не так дам! - пригрозил, наступая на пятившегося от него вместе с перепуганными щенками в угол мальчика, Перисад.
- Как ты посмел играть с моими щенками? - Царевич влепил провинившемуся мальчишке по второй щеке. - Ты испортил мне собак! Это из-за тебя они меня не слушаются!
- Я не испортил, - прикрыв лицо руками, посмел не согласиться тот.
- Он ещё и огрызается!.. Я сейчас прикажу содрать шкуру с твоего зада, чтоб знал, как трогать чужое, раб! - пообещал Перисад. Двое крепких рабов за его спиной, неразлучно сопровождавших царевича, застыли в готовности по первому его слову схватить и наказать ослушника.
- Я не твой раб, - дерзко возразил царевичу мальчик. В самом деле - привычного рабского медного "украшения" с именем хозяина у него не было.
- Чево-чево?! Да ты знаешь, с кем говоришь?!
Опустив глаза с круглого, как блин, пухлощёкого лица царевича на украшенную большим кроваво-красным камнем широкую золотую пряжку, скреплявшую под горлом его подбитый бобровым мехом красный бархатный плащ, мальчик молчал.
- Ну?! Знаешь?!
- Ты сын басилевса.
- То-то!.. Из-за тебя придётся утопить щенков. Вот ты их и утопишь.
- Зачем утопить? - испугался Хион, взметнув умоляюще глаза в суровые властные глаза царевича.
- А на что они теперь годятся, если не слушают приказов хозяина?
- Они слушают! Только надо знать тайные собачьи слова.
- А ты знаешь, - ухмыльнулся недоверчиво царевич, гнев которого успел остыть так же быстро, как и вспыхнул.
- Знаю, - заверил Хион, тотчас уловивший во взгляде и голосе царевича благоприятную для себя перемену. - Знаешь, сколько у нас собак было?! Без хорошей собаки охотнику в лесу нельзя.
- Тоже мне охотник выискался! - ещё насмешливей скривил круглый, как гузка, маленький рот Перисад.
- Отец охотник, старшие братья охотники, у нас в лесу все охотники. Смотри, какие хорошие псы...
Присев на корточки, Хион стал отдавать команды щенкам на тайном "собачьем" языке. Радостно виляя хвостиками, щенки с готовностью садились, вставали на задние лапы, ложились на брюхо, перекатывались с брюха на спину и, вытянувшись на боку с закрытыми глазами и вывалившимися из открытых ртов языками, "умирали".
- Хочешь, тебя научу? - предложил он, взглянув снизу на царевича.
- Ну, попробуй, - согласился тот.
Повинуясь пригласительному жесту юного гиперборея, Перисад опустился рядом с ним на корточки.
- Скажи им... - Прикрывшись от "мёртвых" щенков ладонью, Хион шепнул на ухо царевичу какое-то тарабарское слово. - Запомнил?
Перисад неуверенно кивнул.
- Скажи громко.
Прочистив горло, Перисад сказал. Щенки мгновенно "ожили" и, сев на задние лапы, радостно уставились на лица ребят в ожидании новых приказаний. Хион опять приблизил губы к уху царевича:
- Теперь скажи...
Перисад громко произнёс услышанное тайное слово. Щенки тотчас протянули ему правые лапки. Невольно улыбнувшись, царевич осторожно пожал хрупкие лапки. Оглянувшись, он увидел расплывшиеся в умильных улыбках рожи двух своих педагогов и хозяйки поварни Гедионы.
Нахмурив брови, Перисад подхватил одного из щенков и встал на ноги. Прижатый к груди щенок принялся восторженно лизать тёплым языком его шею и подбородок, пытаясь дотянуться до губ.
- Бери второго, - приказал царевич Хиону. - Продолжим у меня...
Так Хион впервые попал в царские покои.
Первым делом Перисад записал на папирусе для памяти все тайные "собачьи" слова, пометив рядом с каждым, что они означают по-эллински. К тому времени, как явилась Элевсина, он уже успел их выучить и убедился, что щенки послушно их выполняют. Отпустив Хиона (только здесь, в своих комнатах, он, наконец, догадался спросить его имя) к его хозяину, Перисад, прежде чем приступить к занятиям, с гордостью продемонстрировал Элевсине, Карбоне, отцу, Гераклу и Аполлонию все трюки, которые проделывали щенки, повинуясь произносимым им "волшебным" словам. Отец и Элевсина пришли в полный восторг.
- Хочешь, я и тебя научу тайному собачьему языку? - предложил он сестре.
- Вовсе это не собачий язык, - возразил явившийся за детьми Аммоний. - Собакам ведом лишь один язык - лай.
- Сами собаки не говорят, но команды на этом языке понимают, потому он и называется "собачий", - пояснил Перисад. - Вот прикажи им залаять. Ну, приказывай!
- Лайте! - неохотно скомандовал Аммоний щенкам. Те его эллинскую команду, естественно, проигнорировали. Вместо щенков на учёного старца, став на четвереньки, пронзительно затявкал Геракл, да так похоже, что даже щенки, испуганно прижав уши, припали животами к полу. Все, кроме Аммония, захохотали.
- А теперь я им прикажу, - сказал царевич, когда смех утих. Нахмурив чело, он громко произнёс тайное слово, и щенки, а с ними и Геракл, тотчас радостно затявкали.
- Ну, хорошо. Пойдём теперь послушаем, насколько хорошо ты знаешь язык математики, - предложил Аммоний.
Скормив щенкам пару пирожков с гусиной печенью, обнаруженных на отцовском столе, царевич приказал Синду (одному из своих педагогов, другого звали Мард) отнести их на поварню и, недовольно нахмурясь, поплёлся с сестрой и учителем на свою половину.
С того дня Перисад Младший обрёл в юном рабе Эпиона так недостававшего ему товарища для игр. Очень скоро они сделались не разлей вода, а Эпион, по сути, лишился слуги: Хион почти весь день проводил с царевичем.
Уже на другой день Перисад познакомил Хиона с сестрой Элевсиной и её коричневокожей служанкой. Нежданно-негаданно заветная мечта Хиона стала явью: он мог теперь не только сколько угодно любоваться ею сблизка, но и слышать её нежный голосок и серебристый смех и даже прикасаться к ней, когда они вчетвером играли в прятки. Игра начиналась наверху в Тронном зале. Вначале тянули жребий, кому быть "стражем", а кому "вражескими лазутчиками". Затем "страж", стоя посреди зала, считал до тридцати (не умевший считать Хион трижды загибал пальцы на руках). За это время "лазутчики" должны были спрятаться на любом из этажей цитадели. Закончив счёт, "страж" отправлялся на поиски. Обнаруженный "лазутчик" с визгом пускался наутёк, а "страж" гнался за ним. Если он не успевал схватить или коснуться "лазутчика", прежде чем тот забежит в зал и коснётся трона, "страж" считался проигравшим и отправлялся на поиски другого "лазутчика", а пойманный "лазутчик" в следующей игре становился "стражем". Благодаря этой игре через несколько дней Хион знал верхние этажи дворца так же хорошо, как и нижние.
Как-то, настигнув в Тронном зале бежавшую к трону Элевсину, Перисад в азарте погони коснулся её спины сильнее, чем следовало. Элевсина упала и ободрала до крови коленку.
- Подумаешь, содрала кусочек кожи с колена! Разве это рана? - пренебрежительно сказал царевич после того как вдвоём с Карбоной довёл захромавшую и кривившуюся от боли девушку до тронного помоста и усадил на обитую алым сукном ступень. - Я и сам сколько раз падал!
- Ох, как больно! - стонала Элевсина, глядя полными слёз глазами на стекавшую по голени тёмно-красную струйку.
- Сейчас Эпион смажет целебной мазью, перевяжет, и через три дня коленка будет как новая, - пытался успокоить сестру чувствовавший свою вину Перисад. - Вон Хиону он вообще живот разрезал! И то, как видишь, он жив-здоров.
В этот момент в залу ворвался в сопровождении кучи рабов и рабынь встревоженный дворецкий Нимфодор, извещённый о несчастье бросившимся на поиски Эпиона Мардом. Вскоре явился и лекарь вместе с нёсшим за ним медицинский ящик Мардом.
Смыв кровь и ощупав колено, Эпион успокоил Элевсину:
- Ничего страшного: ранка пустяшная. Через три дня будешь бегать, как козочка. А до того придётся полежать.
Нимфодор приказал принести носилки, но Элевсина заявила, что подождёт отца здесь: она боялась предстать одна перед матерью в таком виде. После того как Эпион крепко забинтовал её колено, рабы царевича снесли её в его покои.
- Скажи, это правда, что Эпион разрезал тебе живот? - спросила, полулёжа на мягком диване, Элевсина Хиона, после того как навестивший "раненую" племянницу Перисад Старший вернулся с Гераклом в свои покои и царевич выгнал из комнаты всех лишних. Хион молча кивнул.
- А зачем?
- Чтоб спасти от смерти, - пояснил царевич. - А ну, покажи ей! - велел он Хиону. - Давай-давай, показывай.
Вспыхнув от шеи до корней волос жарким румянцем, Хион приподнял хитон, показав Элевсине и стоявшей за её спиной Карбоне небольшой розовый шрам на животе, чуть выше тоненького мальчишеского "хвостика".
- Бедненький! Наверное, было ужасно больно! - посочувствовала Элевсина, позабыв о собственной боли, которую уже почти не чувствовала.
По её просьбе Хион, как умел, рассказал в немногих словах о своей лесной деревне, набеге степняков, гибели отца, деда и бабы. Его с матерью, сёстрами и старшим братом, связав арканами увели в степь. На берегу огромной реки мать и сестёр посадили в большой эллинский корабль и увезли вниз по реке, а его с братом купил скифский купец и погнал под палящим солнцем по нескончаемой степи на полудень, и если б не старший брат, ему бы ни за что не дойти. А потом на каком-то большом дворе у него разболелся живот - будто горячий уголёк проглотил! Оказавшийся там царский лекарь напоил его дурманящим снадобьем, его руки и ноги привязали к скамье, после чего он крепко заснул, а когда проснулся, полоняников там уже не было... И купивший его у скифа лекарь привёз его сюда.
Узнав от Эпиона, что дело происходило на постоялом дворе Дамона возле Феодосии, Элевсина предложила Перисаду отыскать старшего брата Хиона и купить его, чтобы они были вместе.
- Ладно. Если его не продали за море, я велю купить его, - пообещал царевич.
- Как зовут твоего брата? - спросил он, глянув в горящие мольбой и надеждой глаза Хиона.
- Волот.
Перисад тут же написал письмо к номарху Лесподию с просьбой выяснить судьбу пригнанного минувшим летом скифами на продажу раба по имени Волот, перечислив со слов Хиона его основные приметы: название племени, возраст, рост, цвет волос, а Элевсина сделала ниже приписку, обратившись с той же просьбой к дедушке Хрисалиску.
Дней через десять из Феодосии пришёл ответ. Хрисалиск извещал царевича и внучку, что, к большому сожалению, все рабы, купленные им минувшим летом у скифов, были затем перепроданы разным заморским купцам. Так что вновь увидеть брата Хиону, увы, не суждено...
В отсутствие сестры любимым развлечением царевича Перисада была стрельба из скифского лука по сидящим на дворцовой крыше и на зубцах близлежащих стен и башен Акрополя птицам (этой забавой в погожие солнечные деньки иногда баловался и Перисад Старший). Стрелял он с верха лестничной башни либо с окружающей Тронную залу галереи и попадал в не ведающих о грозящей опасности голубей, галок и ворон довольно метко. Хиону он доверил носить через плечо его украшенный золотыми зверями и птицами краснокожий горит и подавать ему стрелы. После "охоты" дворцовые рабы собирали стрелы и подбирали "добычу". Ворон и галок они выкидывали за акропольскую стену, а голубей, которых на Акрополе водились целые тучи, относили на поварню.
Как-то Хион осмелился попросить дать и ему разок стрельнуть. На вопрос царевича, стрелял ли он там, у себя, из лука, Хион ответил, что только из самодельного, а из такого, настоящего - ни разу.
- Ну на, попробуй, - протянул ему лук царевич.
Наложив стрелу, Хион старательно прицелился в одного из сидевших в семи-восьми шагах, на коньке дворцовой крыши, нахохленных голубей и... конечно, промазал.
- Попробуй ещё, - милостиво дозволил царевич.
Звучно чиркнув о черепицу, стрела улетела за конёк. Вспугнутые голуби, захлопав крыльями, дружно перелетели на соседнюю крышу храма Афины, где под защитой богини они были в полной безопасности.
- То-то же! - сказал довольным тоном Перисад, забирая лук. - Ты думал: натянул лук, прицелился и сразу попал! Чтобы метко стрелять, надо иметь верный глаз и хорошенько набить руку...
На другой день по приказу царевича раб принёс из казармы соматофилаков дощатую мишень, на которой чёрной краской была нарисована в натуральную величину фигура человека в островерхом скифском башлыке, сплошь испятнанная ямками от стрел. Недолго думая, царевич приказал приставить мишень к трону, но дворецкий Нимфодор этому решительно воспротивился. По его приказу рабы завесили толстыми воловьими шкурами дверь напротив трона, собственноручно закрытую Нимфодором изнутри на засов, чтобы никто случайно не вошёл, и приставили к ней мишень. Перисад и Хион, для которого царевич сам принёс из дворцовой караулки горит со скифским луком и стрелами, встав за широкой спинкой трона, превращавшегося в воображении царевича то в башню Длинной стены, то в боевую колесницу, открыли стрельбу по "скифу". Уже через несколько дней Хион посылал каждую вторую стрелу точно в "скифа", и Перисад решил, что пора выходить на настоящую охоту.
- Сделаем так, - сказал он, выйдя с Хионом на галерею. - Ты стреляешь первым, и если не попадёшь, я пытаюсь сбить птицу на лету.
Хион кивнул. Они начали охотиться парой. Для Перисада это оказалось куда увлекательней, нежели расстреливать неподвижных птиц. Всякий раз, когда ему удавалось попасть в летящую птицу, он испытывал бурный восторг. Жаль только, что после первых же выстрелов вороны и голуби спешили покинуть опасные места вблизи дворца, и приходилось подолгу ждать, пока они прилетят снова. В присутствии Элевсины Перисад и Хион по птицам не стреляли. Она относилась к этой жестокой забаве очень неодобрительно: ей было жалко несчастных птичек. Что с неё возьмёшь - девчонка!
Весной возобновились военные занятия царевича Перисада в казарме соматофилаков, заменявшей ему палестру. В компании трёх десятков подростков примерно одного с ним возраста - сыновей соматофилаков, царевич до полудня азартно занимался под руководством опытного воина (обычно - одного из пентаконтархов Алкима) бегом, прыжками, метанием дротиков, стрельбой из лука, гопломахией деревянными мечами, ходил сомкнутым строем со щитом и копьём наперевес в составе шеренги, фаланги, строил "черепаху" и прочее, что необходимо уметь делать будущему стратегу. Лишь биться на кулаках царевичу не дозволяли: негоже, чтобы сын и наследник басилевса разгуливал с синяками на лице!
В полдень царевич возвращался во дворец и, смыв пыль и пот в ванной с тёплой водой, обедал в компании отца и двух-трёх его главных советников.
После обеда приходила Элевсина, и начинались занятия школьными науками с Аммонием: арифметикой, геометрией, астрономией, географией, риторикой, всемирной историей и историей Боспора, чтением на память Гомера, Гесиода, Пиндара и других великих поэтов. Единственное, чему не стали учить Перисада из обычных школярских предметов - пению и игре на музыкальных инструментах, посчитав, что играть и петь будущему басилевсу не обязательно: петь, танцевать и играть для него будут другие.
Часа через три мучения царевича заканчивались и начинались игры. Помимо пряток, любимым развлечением ребят была игра "в орехи", имевшая много разновидностей. Самая простая, когда игрок протягивал кулаки товарищу, а тот пытался угадать, в каком спрятан орех. Либо нужно было с определённого расстояния забросить орех в стоящий на полу или на столе кратер. Либо закатить щелчком орех в "ворота" между двумя близко расположенными орехами, не задев их. Либо, выстроив в линию на краю стола или на полу равное число орехов, игроки по очереди пытались щелчками выбить все орехи противника. Но особенной популярностью у царевича Перисада, Элевсины, Карбоны и Хиона пользовались придуманные шутом Гераклом гонки игрушечных всадников или колесниц по "гипподрому" - разлинееной клеточками на четыре "беговые дорожки" овальной доске. Игры продолжались несколько часов, пока возвращавшийся из города Левкон не забирал дочь домой.
Через каждые четыре-пять дней вместо утренних упражнений в казарме Перисад Младший отправлялся с дядей Левконом на конную прогулку по окрестностям Пантикапея. Обычно их сопровождали гекатонтарх Алким с десятком соматофилаков и близкий приятель Левкона Каданак с двумя-тремя слугами-сатавками. Гоня коней то рысью, то галопом (юный Перисад любил быструю езду), чаще всего скакали к Меотиде и северному устью Пролива. Иногда ездили берегом Пролива на юг. Полюбовавшись с высокого обрыва Акры на бескрайнюю синь Эвксина (особенно красиво было, когда на море бушевал шторм), скакали обратно.
С семи лет, когда начались эти поездки, сатавк Каданак, сидевший на конской спине как пришитый, учил Перисада держаться на коне и к десяти годам сделал из него доброго наездника. Радуясь скачке, Перисад как-то высказал сожаление, что с ними не ездит Элевсина: с ней бы было ещё веселей!
- Гонять верхом не женское дело, - возразил Левкон. - Для женщин есть кибитки. Вон и Каданакова дочка Гедея тоже с нами не ездит.
Благодаря конным прогулкам царевич Перисад и его наставник Каданак скоро сделались добрые приятели. Старшая Каданакова дочь Гедея была сверстницей Перисада. Жаль сыновья его - братья-близнецы Левкий и Лисий - не годились царевичу в товарищи - были слишком малы.
Конные прогулки с Левконом и Перисадом служили Каданаку отдохновением и развлечением от его учёных трудов. Написав с подачи Левкона несколько лет назад правдивую историю и географию Скифии, удостоившуюся заслуженных похвал боспорских учёных мужей, Каданак засел за сочинение "Истории Боспора".
Первыми ценителями его труда были обитатели Старого и Нового дворца. Левкон с женой и дочерью и даже старший Перисад с большим интересом слушали разысканные Каданаком в архивах и сочинениях предшественников занимательные истории о деяниях своих далёких предков и с нетерпением ждали продолжения.
Спустя день-другой нанятый Каданаком глашатай в присутствии автора читал хорошо поставленным звучным голосом только что законченную книгу на агоре (сам Каданак читать свои сочинения стеснялся, считая свой голос слишком слабым и невнятным). В хорошую погоду обычным местом публичных чтений служили ступени храма Зевса или портик у входа в гимнасий, слякотной осенью и зимой во время холодов пантикапейские поэты, писатели, философы, историки читали свои сочинения в большой зале центральных бань. Вокруг чтеца тотчас скапливался народ: желающих услышать что-нибудь новенькое и любопытное всегда хватало, а уж когда речь шла о полузабытом прошлом их страны - так и подавно! Затем все желающие могли купить у автора по сходной цене экземпляр понравившегося сочинения.
Книги Каданака охотно покупали - как любители старины, богатые собиратели частных библиотек, и вообще учёные люди, так и школьные учителя, преподававшие затем по ним своим ученикам историю родной страны.
Вот что боспорцы узнали из его книг о возникновении своего города и державы.
"Некоторые пантикапейцы, из тщеславного желания увеличить древность и славу своего города, дабы никоторый из боспорских городов не оспоривал его первенства, утверждают, будто основателем Пантикапея был сын колхидского царя Аэта Абсирт, брат знаменитой волшебницы Медеи. Будто бы тот, не настигнув Медею и аргонавтов и не погибнув, вопреки известному всем мифу, страшась отцовского гнева, решил не возвращаться в Колхиду, а осесть со спутниками на Киммерийском Боспоре. Пантикапейскую гору для возведения там города он якобы выиграл в кости у кочевавшего в таврийских степях скифского царя Агаста, а по другой версии Агаст подарил Пантикапейскую гору сыну Аэта в благодарность за то, что тот научил его игре в кости, и с тех пор эта игра сделалась столь же популярна у скифов, как и у эллинов. Но всё это явные выдумки, поскольку во времена похода аргонавтов за золотым руном скифы ещё обитали далеко в глубинах Азии, и этот самый Агаст мог быть разве что царём киммерийцев.
На самом деле Пантикапей был основан на много веков позже милетянами во главе с ойкистом Археанактом. Этот самый Археанакт, глава древнего и богатого аристократического рода, попытался вместе с родичами и друзьями захватить тираническую власть в Милете, но потерпел неудачу и был осуждён вместе с единомышленниками на вечное изгнание. Как часто делается в подобных случаях, изгнанники обратились за советом, куда им направить корабли, к Аполлону Дидимскому. Аполлон повелел им плыть на Киммерийский Боспор, находившийся на крайнем севере известной тогда Ойкумены.
Приплыв на указанное место, милетские изгнанники (их с Археанактом отправилось около восьмисот) обнаружили удобную бухту у подножья высокой, двуглавой, крутосклонной горы. С северной стороны вдоль горы протекала, вливаясь в бухту, небольшая, но полноводная речка. Берега речки и склоны горы густо заросли дикими грушами, вишнями и алычой, отчего переселенцы назвали речку Пантикапой, а гору Пантикапейской*. Ни города, ни какого-либо селения на Пантикапейской горе или где-нибудь поблизости милетяне не обнаружили: местность была безлюдна, - что и доказывает сказочность предания об основании города Абсиртом. Брат Медеи если и жил тут после бегства из Колхиды, то очень недолго.
(Примечание: Пантикапа, Пантикапей на архаичном греческом языке означает "много садов".)
На ближней к Проливу вершине горы милетяне возвели храм в честь Аполлона Иетроса (Спасающего, Врача), приведшего их в этот благодатный, никем не занятый край, а вокруг храма построили себе дома, положив начало городу Пантикапею. Случилось это ровно за сто лет до похода персидского царя Ксеркса в Элладу*.
(Примечание: в 580 г. до н. э.)
Уже больше ста лет, после того как пришедшие из-за Гирканского моря скифы прогнали за Кавказские горы прежних хозяев здешних мест киммерийцев, европейский берег Киммерийского Пролива оставался необитаем. Сами же скифы, вернувшись из погони за киммерийцами, стали кочевать в обильных травами и водами степях к северу и востоку от Меотиды, так что спутники Археанакта и приплывшие вскоре за ними из разных городов Ионии новые переселенцы поначалу даже не огораживали свои города крепостными стенами. Таким образом, Пантикапей на самом деле был первым городом, основанным эллинами на берегах Боспора Киммерийского. Об этом красноречиво свидетельствует само его расположение: на обоих берегах Пролива лучшего места для города не найти.
Археанакта избрали главным жрецом Аполлона Иетроса, и эта почётная должность стала наследственной среди его потомков. Здание позади храма Аполлона, известное сейчас как Старый дворец, прежде было жилищем жрецов Археанактидов.
Азиатский берег Пролива - пять больших островов в дельте многоводной реки, называемой эллинами Гипанисом, а местными варварами Варданом - был населён племенами синдов, по имени которых все эти острова называются Синдикой. К востоку от синдов, по берегам Вардана и его притоков, а также на восточном побережье Меотского озера, вплоть до устья Танаиса, обитают племена, родственные синдам и названные эллинами по имени озера меотами, а именно: псессы, фатеи, дандарии, досхи, аспургиане, тарпеты, язамиты и танаиты. Основное занятие синдов - земледелие и рыболовство, а меотов - разведение коней, крупного и мелкого рогатого скота. Из-за своей малочисленности синды и меоты не отличаются воинственностью. Поэтому, когда новые переселенцы из Эллады стали основывать поселения на Островах, синды не воспротивились этому, мирно уступив пришельцам часть своих пустовавших земель на побережье.
Спустя 35 лет после основания Пантикапея воинственный царь Кир - основатель Персидской державы - разгромил лидийского царя Крёза и уничтожил Лидийскую державу. Следом он в течение нескольких лет покорил всю Малую Азию, включая и живших на её западном побережье эллинов-ионийцев. Но многие эллины, в особенности сельские жители, не пожелали жить под персидским гнётом и предпочли навсегда покинуть родину. Жители некоторых малоазийских городов полностью переселились на новые места. Так б0льшая часть жителей Теоса переселилась в город Абдеры на южном берегу Фракии. Меньшая же часть теосцев во главе с ойкистом Фанагором поплыла дальше, добралась до Киммерийского Боспора и основала город на противоположном от Пантикапея берегу Пролива, в глубине Корокондамского озера. Город был назван по имени ойкиста Фанагорией, а остров, на котором он расположен, с тех пор стал называться островом Фанагора. Благодаря удачному расположению (в то время Корокондамское озеро напрямую соединялось с Меотидой судоходной протокой, ныне обмелевшей) Фанагория быстро разбогатела на торговле с синдами и меотами, сделавшись главным торговым соперником Пантикапея.
Основателями другого большого города на азиатской стороне Боспора - Гермонассы - стали беженцы из Митилены, что на острове Лесбос. Возглавлявший их ойкист Семандр заболел во время долгого плавания и умер вскоре после прибытия на Боспор. Жена Семандра Гермонасса приняла от мужа власть и дала новому городу своё имя.
Таким образом, на протяжении ста лет после основания Археанактом Пантикапея были основаны все ныне существующие боспорские города, за исключением построенного много позже города Танаиса в устье одноименной реки, о чём речь впереди. На европейской стороне, помимо Пантикапея, это Мирмекий, Парфений, Порфмий, Зенонов Херсонес (названный, как и многие другие, по имени своего ойкиста), Гераклий, Тиритака, Нимфей, Акра, Китей, Киммерик, Казека и отстоящая далеко в стороне Феодосия, о которой будет рассказано в своём месте. На азиатской стороне, помимо Фанагории и Гермонассы, переселенцами из Эллады были построены: Ахиллий, Киммерий, Патрей, Кепы, Тирамба, Корокондама и Синдская Гавань, позже переименованная в Горгиппию, о чём будет рассказано в своё время.
Необходимо также сказать о самом знаменитом боспорском святилище Афродиты Урании, известном как Апатура. Оно расположено на небольшом возвышенном мысу, на южном берегу Корокондамского озера, неподалёку от Гермонассы - как раз напротив Фанагории. В пояснение, почему почитаемая здесь богиня имеет такое прозвание* (следует сказать, вполне естественное для ветреной и коварной богини любви), здешние жрицы рассказывают следующее. Будто бы в прадавние времена, во время войны богов-олимпийцев с населявшими Землю чудовищами и гигантами, некоторое количество этих гигантов, благодаря хитрости и коварству Афродиты, нашли свою погибель как раз в этом самом месте. Будто бы Афродита своими чарами заманивала гигантов по одному в имеющуюся на территории святилища пещеру, где вместо объятий прекрасной обманщицы их ждала сокрушительная дубина спрятавшегося в пещере Геракла. В доказательство правдивости рассказа каждый посетитель святилища может лицезреть хранящиеся в пещере исполинский человеческий череп и кости.
(Примечание: Апатура (греч.) - Обманщица.)
Но продолжим наше повествование об Археанактидах. Вскоре после хитроумной победы скифов над вторгшимся в их степи неисчислимым войском персидского царя Дария, количество скифских племён сильно размножилось. Одно из них, прозываемое сатавками, перекочевало из низовий Донапра (эллины называют эту реку Борисфеном - "текущим с севера") на Таврийский полуостров и оказалось в непосредственной близости от Боспора. Согласно скифскому обычаю, существующему и поныне, скифский юноша не может жениться прежде, чем собственноручно убьёт врага и станет полноправным воином. Поскольку тавры в своих горных лесах были для них недоступны, молодые сатавки стали совершать набеги на эллинские города, добывая там и вражьи головы, и выкуп за невест. От их набегов страдали слабозащищённые малые города, такие как Парфений, Порфмий, Мирмекий, а жизнь в сельских поселениях и усадьбах сделалась попросту невозможна.
Граждан городов европейского Боспора издавна сплачивала амфиктиония почитателей пантикапейского Аполлона Иетроса (жившие на азиатской стороне Пролива эллины объединились в амфиктионию почитателей Афродиты Апатуры). Один из потомков Археанакта, бывший в ту пору главным жрецом Аполлона (имя его, к сожалению, в записях того времени не сохранилось), убедил близлежащие малые города создать под покровительством Аполлона Иетроса военный союз - симмахию для совместного противостояния скифам. Его же избрали главой симмахии - стратегом-автократором. Только нимфейцы, чей город и гавань надёжно защищали мощные крепостные стены, отказались войти в пантикапейскую симмахию, предпочтя договориться со скифами самостоятельно. Нимфейцы согласились выплачивать этнарху сатавков ежегодные "подарки", после чего набеги на их хору прекратились. Феодосийцы в своём удалённом углу поступили по-другому: отгородили свою хору от скифской степи каменной стеной.
Подножье Пантикапейской горы к тому времени было обведено крепостной стеной. Сделавшись стратегом-автократором, Археанактид возвёл на вершине горы стены Акрополя, после чего, опираясь на размещённых на Акрополе телохранителей, набранных из молодых граждан вошедших в симмахию малых городов, захватил в свои руки тираническую власть. То, что не получилось в Милете у Археанакта, ровно сто лет спустя удалось одному из его потомков в Пантикапее.
С мелкими набегами сатавкской молодёжи объединённое войско симмахии справлялось успешно, но когда этнарх сатавков, мстя за гибель своих детей, привёл к Пантикапею всё своё войско, тиран не рискнул вступить в бой на открытой местности и заперся в Пантикапее. Во время осады ему пришёл на ум хитрый план, как распространить свою власть и на города по ту сторону Пролива, торговое соперничество которых сильно досаждало пантикапейцам. Он вступил в переговоры с этнархом сатавков и согласился на выплату ему даров в обмен на безопасность своих владений. А набеги за головами и добычей молодые сатавки могут совершать зимой в Синдику по сковавшему узкую северную часть Пролива ледяному мосту (зимы в ту пору были очень суровы), тайно посоветовал он этнарху. Предложенное полностью устроило этнарха и скептухов сатавков, и сделка, скреплённая взаимными клятвами, была заключена.
Пять зим подряд Синдика подвергалась нападениям и грабежам сатавков, после чего Археанактид предложил гражданам расположенных там городов и властителям синдов присоединиться к возглавляемой им симмахии. Он пообещал в таком случае отгородить подступы к Проливу с запада рвом, валом и стеной, подобно тому, как это сделали феодосийцы. Жители Островов посчитали предложенное Археанактидом разумным и выгодным, и в течение следующих пяти лет это защитное сооружение, известное теперь как Малая или Ближняя стена, общими усилиями было построено. Вместе с жителями Синдики Археанактид хотел вовлечь в симмахию и строительство стены и богатый Нимфей, но нимфейцы опять отказались, и стену довели только до Тиритаки. После того как она была завершена, Археанактид перестал платить дань сатавкам. Созданная им симмахия, однако, была сохранена.
Этими деяниями Археанактид завоевал расположение и поддержку пантикапейцев, благодаря которой удерживал свою власть на протяжении двадцати лет. После его смерти власть принял его брат, правивший около пяти лет. Затем ещё пять лет правил третий брат, по смерти которого власть перешла к сыну старшего Археанактида. Единственным деянием этих трёх Археанактидов, о котором сохранились сведения, стало сооружение на месте первоначального небольшого храма нового величественного 48-колонного храма Аполлона Врача - самого большого на всех четырёх берегах Эвксинского Понта, существующего с небольшими переделками и поныне".
ГЛАВА 2
К началу Великих Дионисий самые важные и трудоёмкие работы на земле - пахота и сев яровых, выкапывание, подрезка и подвязка виноградных лоз, подрезка плодовых деревьев - были закончены, и все селяне - сатавки, синды, меоты, эллины - с чистой совестью устремились в близлежащие города - праздновать пришествие благодатного Диониса и пробуждение природы после затяжной зимней спячки. Рабы в многочисленных пантикапейских эргастериях продолжали трудиться вплоть до Дионисий, а большинство свободных граждан прекратили работу уже за день до наступления празднеств. Обрядившись в свои лучшие одежды, они с раннего утра потекли говорливыми ручейками со всех сторон на агору.
Пантикапейская агора представляла собой вытянутую с севера на юг неправильную трапецию, с короткой стороной на севере, длинной - на юге, прямой - на западе и скошенной под небольшим углом - на востоке.
С короткой северной стороны агору замыкало двухэтажное здание, в котором размещались следившие за порядком на рынках агораномы с подчинёнными им рыночными стражами, а также многочисленный штат оформлявших торговые сделки грамматов и сборщиков торговых податей.
С противоположной стороны высилась палестра, с галереей на втором этаже. По утрам сотни столичных мальчишек в возрасте от семи до семнадцати лет, чьи родители в состоянии были заплатить немалую плату за обучение, постигали там основы грамматики, математики, астрономии, истории, музыки, пения, а после обеда закаляли и совершенствовали тела физическими упражнениями на усыпанном толстым слоем ракушечного крошева внутреннем дворе.
С западной стороны к агоре примыкал теменос, отделённый от площади украшенным бурканиями каменным барьером в пояс высотой. Из-за ограды на агору глядели передние фасады двух храмов: с южной стороны, окружённый гладкими ионическими колоннами, на пятиступенчатом стилобате высился величественный храм Зевса Сотера; к северу от него, чуть в глубине, на трехступенчатом возвышении стоял значительно более скромный храм Гермеса Рыночного, с четырьмя ребристыми дорическими колоннами на входе. Перед фасадом храма Зевса ограда выступала прямоугольником шагов на пять-шесть вглубь агоры, охватывая два жертвенника. Покоящийся на трёхступенчатом основании широкий кубический алтарь, с вырезанными на боковых гранях сценами мифов и орлами, был посвящён владыке Неба. Второй, скромно украшенный внизу и вверху рядами резных аканфов, стоявший на вымощенной широкими плитами земле слева от него, принадлежал его супруге Гере. Сидящие на квадратных тумбах в пояс высотой мраморные львы охраняли проход к алтарям с агоры.
Наконец, скошенную восточную сторону агоры ограждали украшенные каменной резьбой двухэтажные фасады центральных столичных терм и примыкавшего к ним с южной стороны гимнасия. Вода в бани поступала самотёком по подземной трубе из разлившейся за северной городской стеной благодаря перегородившей устье запруде речки Пантикапы, утекая затем через расположенный за ними общественный нужник по скрытым под улицами керамическим трубам в портовую гавань. Все эти украшавшие главную площадь столицы здания были сооружены ещё при первом Левконе и Перисаде, два с лишним века назад, в период процветания Боспорской державы.
С трёх сторон (кроме западной) агору окружали примыкавшие к фасадам портики под широкой красночерепичной крышей, поддерживаемой шестью десятками вырезанных из светло-серого песчаника колонн.
В северо-восточном углу, между зданием агораномов и термами, виднелся боковой двухэтажный фасад дикастерия, в котором назначенные басилевсом судьи разбирали тяжбы и выносили приговоры его провинившимся перед законом подданным.
Каждый будний день агора с раннего утра обставлялась рядами тесно примыкавших друг к другу кибиток, телег, двухколёсных тележек, парусиновых и кожаных палаток, с разложенными на столах, ковриках, циновках или просто на каменной вымостке и развешанными на жердях и верёвках разнообразными товарами, продавцы которых громкими криками зазывали к себе покупателей. Ради удобства покупателей для различных видов товаров на агоре были отведены строго определённые места. Между покупателями и праздно шатающимися по агоре зеваками сновало множество мелких лоточников, назойливо предлагавших имевшуюся в их плетёных коробах свежую домашнюю еду, напитки и различный мелкий товар.
Но в этот предпраздничный день торговцы оставили свои кибитки, палатки и лотки дома. Стоявшие на четырёх углах агоры гинекономы следили, чтобы туда не проникли женщины, подростки, отпущенники и рабы, кроме тех, что сопровождали богатых хозяев, неся для них складные стульчики и корзинки с напитками и снедью. Первым, проснувшись, как обычно, с петухами, на агору потянулся в предвкушении зрелища трудовой люд Нижнего города. Несколько тысяч густо пропахших конским навозом, сырыми кожами и дёгтем сатавков привычно сосредоточились в северо-западном углу, на выходе из Скифской улицы. Северо-восточный угол заняли многочисленные столичные рыбаки и моряки, от которых за тридцать шагов разило впитавшимися в кожу и волосы запахами соли, водорослей и рыбы. Представители других профессий: гончары, кузнецы, ткачи, корабелы, жившие, как правило, на одних и тех же улицах, в одних и тех же кварталах, тоже встали компактно. Ещё одну сплочённую группу составили свободные от службы соматофилаки, почти все явившиеся с рассветом на агору в доспехах и красных плащах с золотым трезубцем, но без щитов и оружия, и занявшие лучшие места вокруг вклинившегося в площадь алтарного выступа. Воины Делиадовой сотни по старой памяти с дружескими подначками, смехом и радостными объятиями приняли в свои ряды Ламаха, явившегося на площадь в сопровождении десятка вооружённых палками и бичами гинекономов.
Спустя два часа после солнечного восхода агора, способная вместить двадцать тысяч человек, была набита битком. После этого начали наконец подтягиваться хорошенько выспавшиеся и плотно позавтракавшие обитатели Террас, занимая принадлежащие им по праву места под навесами портиков и на широких ступенях храмов.
Сотни мальчишек, ускользнув после ухода отцов из-под присмотра матерей, оседлали черепичные крыши палестры, гимнасия, терм и голые ветки росших вдоль задней и боковых оград теменоса древних платанов, буков, дубов и олив.
Свыше полусотни первостатейных столичных гетер, проникнув через боковые входы в дом агораномов, наблюдали за происходящим из окон второго этажа, посылая улыбки и воздушные поцелуи стоявшим на агоре многочисленным знакомцам.
С самого утра собиравшейся на агоре публике не давали скучать бродячие лицедеи: жонглёры, акробаты, фокусники, актёры, забавлявшие народ с рабского помоста своими трюками и короткими комическими сценками. И хотя все эти шутки, взятые из комедий Аристофана, Менандра и других знаменитых эллинских комедиографов были давно всем известны чуть ли не на память, народ всё равно смеялся от души, купал тружеников сцены в овациях и щедро сыпал в их перевёрнутые шутовские колпаки свои трудовые медяки. Все с интересом ждали выступления царского шута Геракла, который, по слухам, готовил специально к этому дню нечто новое и совершенно особенное: комедию о недавней войне со скифами.
Но вот, незадолго до полудня, звучный голос десятка боевых горнов, донёсшийся из юго-западного угла агоры, вспугнув гнездившихся в каменных завитках ионических капителей Зевсова храма воробьёв и голубей и разом оборвав все смешки и разговоры, возвестил о приближении басилевса. В ту же минуту оба Перисада, Левкон и сопровождавшая их свита из трёх-четырёх десятков высших сановников, войдя через боковую калитку на теменос, поднялись под рукоплескания и приветственные крики толпы на верхние ступени Зевсова храма.
Слепя глаза обилием золотого шитья и ярких самоцветов на пышных одеждах, шапках, скификах и поясах, особенно эффектно смотревшихся на фоне длиннополых белоснежных одеяний сопровождавших их седовласых жрецов, отец и сын Перисады взошли на Зевсов алтарь. Один из жрецов сложил в широком чашеобразном углублении на вершине жертвенника небольшое кострище из принесенных в берестяном коробе смолистых щепок, после чего жрецы и оба Перисада, воздев руки к расцвеченному редкими белыми облачками нежно-голубому небу, хором провозгласили короткую молитву владыке богов и людей. Один из жрецов подал басилевсу факел с трепещущим на конце обмотанной золотой фольгой длинной ручки жёлтым пламенным цветком. Перисад Старший, считавшийся главным жрецом всех боспорских храмов и главой всех боспорских иереев, мольбы которого верней всего достигнут божественных ушей вершителей людских судеб и будут выслушаны ими наиболее благосклонно, тотчас передал факел стоявшему справа Перисаду Младшему - пусть наследник приучается общаться с небожителями и добиваться их благорасположения, совершая приятные им благочестивые деяния. Надув от усердия щёки, юный царевич протянул факел к кострищу. Толпа на площади радостно загудела: рука у царевича оказалась лёгкой - взвившийся над кубической вершиной алтаря белый дымок устремился почти вертикально ввысь, растворяясь в бездонной небесной лазури, что с несомненностью свидетельствовало, что боги приняли жертву благосклонно и не возражают против проведения в этот день народного собрания. Третий жрец поставил на алтарь перед басилевсом золотую мегарскую чашу, наполненную кусочками душистой аравийской смолы. Оба Перисада стали горстями сыпать драгоценные кусочки в ярко пылавший на жертвеннике огонь, и скоро чуткие носы теснившихся близ алтарной ограды горожан с удовольствием уловили разлившиеся по воздуху волшебные ароматы излюбленных небожителями благовоний.
Удовольствовав богов, басилевс и царевич, в сопровождении жрецов, покинули алтарь и воссоединились на верхней ступени Зевсова храма со своей свитой, усевшись в золочёные троноподобные кресла поставленных дворцовыми рабами между входными колоннами царских носилок.
В этот момент со стороны дома агораномов неожиданно донёсся громкий петушиный крик. Головы и взоры всех, кто был на площади, разом обратились в ту сторону, и тотчас над толпой прокатились многоголосые смешки. На переднем краю рабского помоста стоял царский шут Геракл, один вид которого вызвал у большинства собравшихся на площади улыбки и хохот. Тщедушное тельце шута было запахнуто в явно не по росту сшитый из разноцветных лоскутов гиматий, в самом деле напоминавший издали пёстрый петушиный наряд. С усилившими хохот дурацкими обезьяньими ужимками шут раскланялся на три стороны и пронзительным "петушиным" фальцетом обратился к тотчас заинтригованно притихшей публике:
- Почтеннейшие граждане счастливого Боспора! Прежде чем вы приступите к тому глупейшему!.. то есть, я хотел сказать - важнейшему! - делу, ради которого вы все сюда припёрлись, позвольте потешить вас поучительной сказкой об одном скифском разбойнике и воре!
Обернувшись, Геракл подал знак своим помощникам и спрыгнул с помоста. Один из стоявших под прилегающим к дому агораномов навесом дворцовых рабов, подойдя к заднему краю помоста, поднял над ним высокий шест, с прибитой вверху широкой доской, на которой крупными красными буквами было написано слово БОСПОР. Другой раб поднял над пустой загорожей слева от помоста шест с надписью СКИФИЯ. Тем часом тучный низкорослый старец, с венцом седых волос вокруг широкой розовой лысины, закутанный в чёрный пастушеский плащ, опираясь на высокую, загнутую вверху крюком палку, с какими обычно ходят за отарами чабаны, согнувшись пополам, медленно взобрался на помост по приставленному со стороны навеса широкому трапу. Следом за ним, засунув крупную длинноухую морду в деревянную бадейку с чем-то вкусным, которую старик нёс в правой руке, на помост, громко стуча копытами, взошла ослица с гладким коричневым туловищем, белым брюхом и ногами. Опустив тяжёлую бадью на помост, старик, кряхтя, распрямил поясницу, почесал пятернёй открывшееся под плащом объёмистое чрево и повернулся спиной к агоре. На нашитом на его чёрном плаще между лопатками широком белом лоскуте грамотеи, недоуменно переглядываясь и пожимая плечами, прочитали непонятное слово РАБОЛОМ.
Перенеся бадью к правому краю помоста, пастух Раболом улёгся на помост спиной к публике и увлечённо уплетавшей корм из бадьи ослице, накрыл голову полой плаща и раскатисто захрапел под смех стоявших близ помоста сатавков и рыбаков.
Тем временем в загородке слева от помоста снова появился шут Геракл. Хохот вблизи загорожи и помоста сделался громче. Шута теперь было не узнать! Вместо "петушиного" плаща, на нём был длинный, волочившийся полами по земле скифский кафтан с ниспадавшими ниже колен дырявыми рукавами. Перетянутый в талии огрызком толстой, размочаленной на концах верёвки, кафтан был донельзя замызган, заляпан жирными пятнами и засохшим навозом и богато "украшен" разноцветными заплатами и широкими прорехами, сквозь которые проглядывало тёмное от грязи тело. К подбородку шута была привязана за уши узкая белая козлиная бородка, а на голове "красовался" истрёпанный собачий треух, с остатками чёрной шерсти. Пугливо озираясь, вздрагивая и приседая, шут подкрался к помосту и, убедившись, что старик-пастух крепко спит, осторожно переполз на брюхе на чужую территорию. Оказавшись на помосте, шут встал и, замирая на каждом шагу, стал медленно пробираться по краю помоста к ослице. На белом лоскуте поперёк спины было написано его имя: КАЛАП. Тут уж многие догадались прочесть это чудное слово наоборот и, радостно гогоча, поделились своим открытием с не столь сообразительными соседями.
Тем временем Калап, не сводя глаз со спящего беспечно пастуха, растянувшись раза три к восторгу зрителей на помосте, подкрался наконец к ослице. Огладив и обцеловав её вокруг довольно помахивающего хвоста, он, подпрыгнув, лёг животом на спину самозабвенно вычищающей бадью животины (видимо, её несколько дней перед тем продержали голодной), но не удержался и, смешно взмахнув в воздухе голыми ногами, грохнулся на помост с другой стороны. Зрители взревели от хохота. Раболом, задетый по спине свалившейся с вора шапкой, выпростав из-под бурки руку, почесал себя пониже поясницы, перевернулся на другой бок и опять беззаботно захрапел - теперь лицом к зрителям и ослице. Утянув осторожно из-под носа у старика свой треух, Калап переполз на четвереньках под брюхом ослицы на другую сторону и со второй попытки взгромоздился-таки на спину ослицы, правда, к вящему восторгу публики, - лицом к хвосту, за который он ухватился, чтоб не упасть. Пришлось слезать, кувыркнувшись на потеху публике через круп (а для малорослого Геракла ослица была - что для обычного человека лошадь), и взбираться ей на спину ползком по крупу.
- Эй, Молобар, проснись, а то скиф уведёт ослицу! - раздался на всю площадь, когда раскаты смеха на секунду стихли, звучный выкрик из толпы, вызвав новый обвал хохота. Хохотали от души и басилевс с сыном, и стоявшие подле них вельможи; скривился в кислой ухмылке и высмеиваемый зловредным шутом Молобар.
Тем часом Калап стал понукать и колотить босыми пятками бока ослицы, понуждая её двинуться с места, но та, занятая более важным для себя делом, не обращала на его потуги ровно никакого внимания. Тогда Калап, наклонясь вперёд, попытался схватить ослицу за торчащие из бадейки уши и, не рассчитав, кувыркнулся с неё через голову, едва не улетев к полному восторгу зрителей за пределы помоста. Подобрав слетевшую опять шапку и утерев ею лоб и лысину, он, стоя на четвереньках перед погружённой в бадью ослиной головой, озабоченно почесал затылок. Поднявшись и нахлобучив на лоб треух, Калап подошёл к левому краю помоста и жестами позвал на подмогу двух долговязых "скифов", с интересом наблюдавших за его действиями из центра загородки. Боязливо озираясь на каждом шагу, те подкрались на полусогнутых ногах к "границе" и, понукаемые нетерпеливыми взмахами рук Калапа, нехотя забрались к нему на помост, готовые в любой момент кинуться назад в "Скифию". На обоих были такие же, что и на Калапе, облезлые собачьи шапки и подпоясанные верёвками грязные кафтаны, только короткие, с неровно оборванными рукавами и полами, а на босых, тонких, как жерди, ногах болтались зияющие огромными прорехами куцые штаны из грязно-серой мешковины. На нашитых пониже плеч белых лоскутах у одного было написано СИМЕСПЕРАМ, у другого - СИМАДГИЛ.
Схватив их за шеи и пригнув к себе, Калап что-то зашептал, показывая на ослицу. Понимающе закивав, парни, опасливо косясь на спящего возле ослицы старика, подталкиваемые в спину Калапом, мелкими шажками двинулись к ослице. На их счастье, в эту минуту ослица вытащила голову из бадьи, управившись, наконец, с её содержимым. Ласково оглаживая и похлопывая по спине и по бокам, "скифы" потащили ослицу к "границе". Но подойдя к краю помоста, ослица встала намертво. Как ни тянули её за уши Симесперам и Симадгил, как ни толкал её сзади Калап, скользя и падая под несмолкаемый хохот толпы, упрямая скотина ни в какую не хотела прыгать, рискуя сломать ноги, с родного "Боспора" в чужую "Скифию".
Поняв после очередного падения на помост, что так ничего не выйдет, Калап утёр треухом вспотевший лоб и почесал затылок. Подойдя к продолжавшему самозабвенно тянуть ослицу за длинное ухо Симеспераму, Калап, подобрав полы кафтана, дал ему размашистого пинка под зад, от которого тот, бросив ослиное ухо и схватившись за ушибленное место, заскакал по помосту под истеричный хохот толпы. Затем Симесперам и Симадгил развернули по указке Калапа ослицу к "Скифии" задом и принялись с натугой толкать её спереди в грудь, в то время как Калап, став к ослице задом, согнувшись, потянул упрямую животину к краю помоста за хвост. Кончилось тем, что ослица неожиданно взбрыкнула, и Калап, выпустив конец хвоста и замахав, словно испуганная курица, широкими рукавами, улетел с "Боспора" далеко в "Скифию" под неистовый рёв рассерженной ослицы.
Хохот двадцатитысячной толпы сделался гомерическим. Многие, в том числе и богачи на ступенях храмов, согнулись, схватившись за готовые лопнуть от смеха животы, многие, сотрясаясь от смеха, утирали слёзы. Сам басилевс, откинувшись на спинку кресла и держась за трясущийся живот, запрокинув лицо и закатив глаза, задыхался и всхлипывал от неудержимого смеха. Его сын, захлёбываясь смехом, судорожно дрыгал вскинутыми к животу ногами, рискуя вывалиться из кресла.
Рёв ослицы наконец разбудил её сонливого хозяина. Переменив лежачее положение на сидячее, старик Раболом принялся спросонья тереть кулаками глаза. В это время из-под примыкающего к дому агораномов навеса, где толпились выступавшие ранее артисты, на помост выбежали трое молодых парней в пастушеских одеждах и плащах, с длинными палками в руках, и мальчик лет десяти. У пастухов на плащах были написаны их перевёрнутые имена: ДАСИРЕП, ДИНКИЛИГ и НОКВЕЛ. У мальчика вместо имени во всю длину развевавшегося за плечами короткого белого гиматия алел трезубец, а в руке вместо пастушеской палки был деревянный меч.
Под гогот и подзадоривающие выкрики зрителей, парни, мальчик и старик принялись гонять скифских воров по помосту, лупя их по чему ни попадя палками и "мечом". Пытаясь увернуться от сыпавшихся на них ударов, "скифы" совершали уморительные скачки, спотыкались, падали, натыкались друг на друга и на бегавшую с испуганным рёвом по помосту ослицу. Симадгил, угодив ногой в пустую бадью, растянулся на помосте. Симесперам потерял на бегу портки, оставшись с голым задом, едва прикрытым развевающимися полами чересчур короткого кафтана, что вызвало особенный восторг у зрителей. Сделав ещё пару кругов по помосту, потерявший штаны Симесперам, перепрыгнув кувырком через оказавшуюся на пути ослицу, сиганул стремглав через "границу". Вслед за ним и попавший в кольцо "пастухов" Симадгил, ловко прошмыгнув на животе между расставленными ногами неуклюжего Раболома, свалился с помоста в "Скифию". Швырнув вслед незадачливым скифским ворам их уроненные при бегстве шапки и драные Симесперамовы штаны и погрозив им с "границы" палками, "пастухи" перешли к переднему краю помоста - кланяться рукоплескавшим, не жалея ладоней, ревевшим от восторга зрителям.
Пока участвовавшие в представлении актёры, двинувшись в толпу, пожинали плоды заслуженного успеха, Геракл, опять надевший свой лоскутный плащ и обувшийся в разноцветные скифики, сопровождаемый двумя плечистыми рабами (теми самыми, что держали шесты с надписями "Скифия" и "Боспор"), пробрался краем площади к своему царственному хозяину. По пути в его шутовской колпак дождём сыпались серебряные драхмы из рук расточавших улыбки и похвалы богачей, благодаривших царского шута за доставленное несказанное удовольствие. Соскочив при его приближении с кресла, Перисад порывисто обнял и расцеловал шута и объявил, что дарит ему и его помощникам двадцать амфор лучшего вина из дворцовых запасов. Поблагодарив с довольными ужимками басилевса за такой поистине царский дар, Геракл привычно уселся на носилки у него в ногах, опершись спиной на ножки стоящих впритык кресел старшего и младшего Перисадов.
К этому времени народ помалу отошел от веселья (многие успели сбегать в скрытые на задворках терм, гимнасия и палестры отхожие места), и можно было наконец приступать к тому серьёзному и важному делу, ради которого собрались.
На обращённую к площади верхнюю ступень Зевсова жертвенника взошёл в сопровождении двух горнистов невысокий чернобородый мужчина лет сорока, с широкой бочкоподобной грудью, на которой, поверх жёлтой замшевой туники, был нашит вырезанный из красной кожи большой петух с широко раззявленным в крике клювом, указывавшим вместе с таким же петухом, нашитым сзади на жёлтом гиматие, на его профессию. То был известный каждому пантикапейцу городской глашатай Папий, обладавший, как считалось, самым мощным и звучным голосом в Пантикапее, если не во всём Боспоре. Встав лицом к толпе на верхней ступени Зевсова алтаря, служившего в Пантикапее трибуной для глашатаев, Папий вскинул правую руку. Горнисты-соматофилаки поднесли трубы к губам. Резкий, протяжный, металлический голос труб, услышанный, наверное, и в Акрополе, установил над площадью тишину, обратив опять все головы и лица к алтарю.
Первым делом, как всегда перед праздниками, избрали агонитетов - распорядителей наступающих шестидневных празднеств, которым надлежало следить за порядком и распорядком, оплатить жертвенных животных, организовать зрелища и угощение народа. Папий зычно огласил имена двадцати столичных богачей, просивших сограждан удостоить их этой высокой чести, стоявших в блистающих золотым и серебряным шитьём праздничных одеждах лицом к народу на двух нижних ступенях алтаря. Поскольку возражений и протестов ни одно имя не вызвало, народ дружно вскинул руки сразу за всех.
Вернувшихся под горячие рукоплескания на храмовые ступени агонитетов сменили на Зевсовом алтаре столичный политарх Главкион и шестеро пританов. Встав рядом с Папием на верхней ступени между двумя горнистами, Главкион, напрягая голос, объявил зашикавшим друг на друга и притихшим пантикапейцам, что по единодушному мнению городских властей, советников басилевса и самого басилевса, из жителей столицы более всех заслужил золотой венок героя в минувшем году архитектор Анаксипол.
Для собравшихся на площади такой выбор стал большой неожиданностью. Из толпы со всех сторон зазвучали недовольные голоса и возмущённые выкрики:
- А как же Левкон?
- Анаксипол - нимфеец! Пусть его нимфейцы награждают!
- Хотим Левкона!
- Он спас Феодосию!
- Он заключил мир со скифами!
- Он не побоялся отправиться в Неаполь, чтобы увести варваров с нашей земли!
- Левкон! Левкон! Левкон!
Отделившись от стоявших по бокам царских носилок вельмож, раздвигая озадаченно переглядывавшихся и перешёптывавшихся на ступенях храма богачей, к алтарю быстро прошёл архистратег Молобар. В отороченном серебристым геометрическим узором синем хитоне и застёгнутом на груди крупной золотой фибулой с ликом Афины малиновом плаще, он с минуту стоял с поднятой рукой на углу верхней ступени алтаря, прося народ успокоиться. Но лишь когда по его команде стоявшие ниже трубачи, раздув щёки и выпучив глаза, яростно взревели своими трубами, площадь затихла.
Напрягая привыкший повелевать, пропитанный металлом голос, Молобар согласился, что да, царевич Левкон герой. Да, он выручил из беды феодосийцев. Да, он заключил с Палаком мир, хоть и дорогой ценой, но не уступив ни пяди боспорской земли... Но если бы Анаксипол не придумал, как не пустить скифов за Длинную стену, они бы точно так же потом прорвались и за Ближнюю и оказались бы здесь - у стен Пантикапея. И что тогда? Бежать всем за Пролив?.. Поэтому, увещевал Молобар, и басилевс, и все его советники, и сам царевич Левкон считают, что эту войну для нас выиграл Анаксипол - царевич Левкон лишь пожал плоды сделанного им у Длинной стены. Сообщив напоследок тем, кто не в курсе, что по окончании войны басилевс назначил Анаксипола смотрителем пантикапейских укреплений, так что тот теперь столичный житель, Молобар попросил граждан Пантикапея присудить золотой венок Анаксиполу.
Речь архистратега убедила не всех. Многие по-прежнему требовали наградить венком Левкона.
- А давайте дадим по венку обоим! - прогудел на всю агору чей-то молодой бас. - Оба заслужили!
Это простое решение всем пришлось по душе и тотчас сделалось всеобщим требованием.
Наклонясь сзади к креслам Перисадов, Аполлоний посоветовал поступить согласно желанию народа - пусть все будут довольны. Перисад Младший тут же с большой охотой высказал своё согласие, после чего важно кивнул унизанной жемчугом и самоцветами зелёной бархатной шапкой и его отец.
Стоявший у подлокотника кресла царевича юный раб врача Эпиона Хион сбегал к алтарю, после чего Папий громогласно объявил, что басилевс и его сын приветствуют желание пантикапейцев наградить венками обоих героев. Конец его фразы утонул в шквале одобрительных выкриков и рукоплесканий.
После этого с удовольствием приступили к самому интересному, ради которого многие, особенно молодые, и пришли сегодня на агору: выборам "супруги" для возвращающегося завтра из дальних странствий в город Диониса. Здесь никаких неожиданностей не предвиделось: вот уже тринадцать лет единственной пантикапеянкой, достойной стать на время празднеств супругой Диониса, неизменно признавалась супруга царевича Левкона Герея.
Узнав накануне от младшего Перисада, что шут Геракл втайне готовит какое-то представление о недавней войне со скифами, которое собирается показать на агоре, Элевсина, прибежав домой, рассказала об этом отцу и матери. Герея высказала опасение, что шутки царского дурака окажутся слишком грубы и непристойны, чтобы их слушать и смотреть юной девушке, поэтому в отличие от предыдущих лет в этот раз велела дочери остаться дома. Левкон, глядя на дочь, лишь огорчённо развёл руками, не решившись в данном случае спорить с мнением жены. Присутствовавший при их разговоре Герак, после того как Герея увела готовую расплакаться Элевсину в гинекей, осмелился подсказать хозяину, что можно спросить у самого Геракла, можно ли смотреть его выступление юной царевне.
- Точно! - обрадовался Левкон. - Вот ты и сбегай! Расспроси Геракла от моего имени...
Герак обернулся в четверть часа. Вбежав в кабинет хозяина, он, улыбаясь краешками губ, доложил, что Геракл клятвенно заверил, что его завтрашнее представление можно смотреть не только юным девицам, но даже грудным младенцам. (О том, что шут поклялся в том ушами Мидаса, Герак говорить не стал.) Отложив в сторону Полибия, Левкон отправился на второй этаж.
Заметив, что не стала бы так уж доверять заверениям шута, Герея тем не менее сочла за лучшее уступить. Вместе они направились к дочери. Услышав из уст матери радостную новость, Элевсина порывисто бросилась мамочке на шею и осыпала её лицо быстрыми радостными поцелуями, глядя из-за её плеча сияющими глазками на безмолвно улыбавшегося её детскому восторгу отца.
Следующим утром, после завтрака, пользуясь радостно-приподнятым настроением хозяина, Герак попросил дозволить ему с Сайвахом сопровождать хозяек на агору. Левкон ответил, что если на Сайваха нет нареканий (присутствовавший при разговоре вместе с Хоретом Арсамен тотчас заверил, что нет - Сайвах раб исправный и послушный), то он не возражает.
Хорет, которому Левкон поручил надзор за отправляющимися с женой и дочерью в город рабами, как обычно, выбрал в носильщики четырёх самых сильных рабов: алана Ардара, колха Дада, бастарна Буса и дакийца Родигаса. Агар и Борей отправились за носилками в качестве подменных. По бокам носилки сопровождали с одной стороны Малока, прижимавшая к груди резной самшитовый ларец с благовониями и туалетными принадлежностями, с другой - Карбона, несшая плетёную из тонкой лозы корзинку с едой и напитками. Герак и в первый раз вышедший за пределы Акрополя Савмак шли рядом с Хоретом позади носилок, чтоб быть наготове, если для чего-нибудь понадобятся хозяину или хозяйкам.
Левкон с женой и дочерью, одевавшимися и прихорашивавшимися в этот день с особой тщательностью, покинули Старый дворец незадолго до полудня - одновременно с показавшимися из-под арки Нового дворца царскими носилками. Отца и сына Перисадов, плывших над землёй в позолоченных креслах на плечах восьми одетых в яркие оранжевые хитоны рабов, сопровождали пешим ходом Аполлоний, Молобар, Гиликнид, Деметрий, Нимфодор, Эпион с Хионом и другие. Спереди и с боков басилевса с наследником и сановников охраняли полсотни соматофилаков во главе с гекатонтархом Алкимом. Замыкали выступившее из Нового дворца шествие полтора десятка царских рабов и пара надсмотрщиков, в таких же, как у носильщиков, броских красно-оранжевых хитонах и коричневых башмаках.
Левкона сопровождал приехавший накануне вечером из Феодосии Лесподий. (Несмотря на собственный дом в столице, Левкон и Герея оставили его ночевать в Старом дворце, а прибывшего с ним Никия приютил у себя Делиад.) Сойдясь на Храмовой площади в центре Акрополя, оба шествия, после взаимных приветствий, соединились в одно. Носилки с Гереей и Элевсиной Перисад приказал нести рядом со своими.
Спустившись вместе с присоединившимися у пританея властями города к агоре, басилевс и вельможи прошли на теменос, оставив Герею в компании почтенных жрецов Диониса и полутора десятков отборных красавиц, подошедших сюда ранее от храма Диониса.
Посостязаться за высокую честь стать царицей празднеств могла любая замужняя пантикапеянка с безупречной репутацией: главное, чтобы она была красива и, желательно - молода. Сотни красавиц - богатых и бедных - весь минувший день осаждали храм Диониса, где два десятка служивших пантикапейскому Дионису жрецов ломали головы над непростой задачей: как отобрать из них полтора десятка самых достойных. Конечно, немаловажную роль при этом, помимо молодости и красоты, играла и ценность принесенных богу даров. Не удивительно, что двенадцать из тех, на ком остановили в итоге свой выбор жрецы, оказались жёнами вельмож и богачей и только три были из простых семей - их включили в этот почётный список специально, чтобы потрафить простому народу и показать, что даже бедная женщина, если она по-настоящему красива и добродетельна, может стать царицей празднеств. И хотя все последние годы та, на кого падёт окончательный выбор народа, была известна заранее, но и оказаться в числе четырнадцати "подруг" и спутниц "царицы" было великой честью.
Мужья красавиц заняли почётные места на ступенях храма Зевса, а сами они остались ждать своего часа, полулёжа в своих роскошных носилках на стыке двух улиц в юго-западном углу агоры, отделённые от неё живой оградой из двух рядов сомкнувших щиты соматофилаков. Даже трём беднячкам из простонародья, всю жизнь передвигавшихся на собственных ногах, в этот день столичные богачи, чтобы уважить Диониса и, быть может, не без расчёта на ответную благодарность босоногих красоток, одолжили роскошные наряды, украшения и носилки своих, увы, давно поблекших, а то и никогда не блиставших красотою жён. Удобно развалясь на мягких подушках (некоторые, как Герея, взяли с собой юных дочерей), красавицы наблюдали за происходившим на агоре с плеч дюжих носильщиков.
Сопровождавшим матрон рабам и рабыням, чтобы разглядеть за частоколом поднятых вгору копий соматофилаков, что происходит на другом конце площади, приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать шеи. Благо, разыгранная царским шутом с помощниками забавная сценка была понятна без слов. Зоркоглазый Герак даже прочитал в голос написанные на спинах участников представления диковинные имена, не удержавшись от громкого смеха, когда сообразил, что читать их надо наоборот.
Наблюдая за нелепыми попытками "скифов" умыкнуть упрямую боспорскую ослицу, обитательницы носилок, рабыни, рабы и надсмотрщики заливались смехом вместе с непрестанно сотрясаемой взрывами дикого хохота толпой на площади, теменосе и окрестных крышах. Элевсина, вцепившись в мать, визжала, как поросёнок, захлёбываясь душившим её смехом и утирая сыпавшиеся из глаз слёзы. Да и сама Герея, настроенная поначалу весьма скептически, то и дело сотрясалась от смеха, захваченная всеобщим помешательством. Лишь у Савмака то, что он разглядел на помосте, вызвало похожую на оскомину, недовольную ухмылку. После того как все отсмеялись и поуспокоились, он негромко, но так, чтобы услышали стоявшие поблизости рабы и рабыни, надсмотрщик Хорет и скрытые за парчовыми занавесами носилок хозяйки, оскорблено сказал Гераку, что это всё неправда, и скифы вовсе не так глупы, чтобы не суметь справиться с каким-то ослом. Его заявление вызвало новый приступ сдержанно-приглушенного смеха у Герака и остальных, а затем Герак, обозвав его глупым ослом, пояснил скифскому дикарю, что на то это и комедия, чтоб высмеять врагов и позабавить народ. Но осмеянный Савмак остался при своём: ему глупое зубоскальство над царём скифов и его братьями пришлось явно не по душе.
То, что с подачи советников басилевса городские власти предложили наградить венком героя нимфейца Анаксипола, не стало для Гереи неожиданностью; об этом накануне ей сообщил сам Левкон, сказав, что полностью с этим согласен. Но вот то, что возмутившийся таким выбором народ горой встал за царевича Левкона, безмерно её порадовало. Когда пантикапейцы настояли увенчать золотыми венками обоих, Герея и Элевсина в радостном восторге обнялись и расцеловались, счастливые, что справедливость восторжествовала, и что народ столь явственно выказал свою любовь к Левкону.
Но вот по указке старшего жреца Диониса пятнадцать красавиц вышли из носилок и, выстроившись за Гереей, проследовали за жрецами через боковую калитку на храмовую территорию. Элевсина тотчас усадила к себе в носилки Карбону, и Агар, Борей, Герак и Савмак, сменившие по указанию Хорета прежнюю четвёрку, вновь подняли их на плечи.
Появление прекраснейших жён Боспора на ступенях Зевсова алтаря толпа встретила шквалом рукоплесканий. Поднимаясь одна за другой на верхнюю ступень (пританы, глашатай и горнисты отошли к ограде), красавицы совершали возлияние неразбавленным вином на золу догоревшего к тому времени костра, после чего, оставив украшенные чеканкой и рельефами золотые и позолоченные килики, канфары и фиалы на алтаре в дар царю богов, спустившись ступенью ниже, становились лицом к жадно пожиравшей их глазами тысячеголовой толпе. У делавших накануне предварительный выбор служителей Диониса с глазами тоже был полный порядок: все пятнадцать жён были чудо как хороши! И всё же гордая супруга царевича Левкона сияла среди них, как Луна среди звёзд, затмевая всех своей божественной красотой.
Встав на углу нижней ступени, Папий принялся громогласно зачитывать с папирусного листа имена претенденток и их мужей. Каждую красавицу, кланявшуюся, когда глашатай произносил её имя, толпа награждала шквалом аплодисментов и одобрительных выкриков. Когда Папий добрался наконец до стоявшей последней в списке супруги Левкона, его мощный бас потонул в восторженном рёве. На вопрос, кого из вышеперечисленных жён граждане Пантикапея желают предложить в супруги Дионису, тотчас последовал единодушный ответ: "Герею!!!"
Искупавшись в привычных восторженных овациях, Герея с улыбкой поклонилась пантикапейцам, благодаря за оказанную честь, и, сойдя с жертвенника, направилась в сопровождении важно опиравшихся на увитые зелёным плющом тирсы жрецов своего божественного супруга сквозь строй почтительно расступавшихся на ступенях храма вельмож к вставшему со своего кресла басилевсу. Сойдя с носилок, Перисад, с умильной улыбкой на пухлом румяном лице, трижды расцеловал невестку, поздравляя с избранием басилисой грядущих празднеств, и накинул на её плечи расшитый золотыми аканфами алый пеплос царицы, а Перисад Младший надел на голову любимой тётушке венок из жёлтых нарциссов и вручил цветущую ветку айвы.
Приобняв левой рукой племянника, сопровождаемая спереди жрецами, по бокам басилевсом и супругом, а сзади своими недавними соперницами, которые на время празднеств станут её постоянными спутницами и "подругами", Герея вернулась к своим носилкам. На сегодня представление закончилось. Живо и шумно обсуждая увиденное, народ стал растекаться по улицам.
Вернувшись домой, Элевсина, забежав в покои матери, тотчас накинула на головку и плечи роскошный пеплос царицы и надела жёлтый венец. Левкон, Герея и рабыни с умильными улыбками наблюдали, как она, напустив на себя "царственный" вид, поворачиваясь то так, то эдак, с детским восторгом любовалась собой в огромном бронзовом зеркале.
- Что за прелесть наша дочь, - молвил Левкон, обнимая и целуя Герею за спиной Элевсины. - Такая невеста любому басилевсу впору.
- Молю богов, если уж мне не суждено, чтобы наша дочь однажды надела настоящий наряд и венец басилисы, - отвечала Герея, прижимаясь спиной и ягодицами к тесно прильнувшему к ней сзади Левкону.
После ужина Левкон покинул Старый дворец вместе с Лесподием, Каданаком и Дидимом, несшим под мышкой что-то плотно завёрнутое в тёмный плащ. У выхода с Акрополя царевича ждали с полсотни молодых людей из самых знатных и богатых пантикапейских семей, среди которых был и Делиад со своими приятелями - Алкимом, Феокритом и феодосийцем Никием - все в цивильных хитонах и плащах. Присоединившись к Левкону и его друзьям, они, храня молчание, направились пешком в сгущающихся сумерках в порт, где покачивались у причалов десятки спущенных на воду в предыдущие несколько дней торговых кораблей. (Остроносые военные диеры и триеры - более крупных и дорогостоящих кораблей на Боспоре не строили - стояли в отдельной, углублённой в берег гавани в южной части порта.) Самый большой из них - шестидесятивёсельная "Фетида", принадлежавшая наварху Клеону, - была пришвартована у Царского причала. Сам Клеон и двое его сыновей-навклеров - Каллистрат и Посидоний, поглядывая на быстро темнеющее над Проливом небо, ждали царевича под Посейдоновой аркой.
Бросив беспокойный взгляд на гулявшие по заливу за пределами гавани белогривые волны, Левкон поинтересовался, не помешает ли стихия вовремя вернуться.
- Не должна, - отвечал Клеон. - Жертвы Посейдону и Навархиде принесены, выйдем в Стенон, уважим жертвой Эвксина - думаю, к утру он поуспокоится.
Попрощавшись с Лесподием и Каданаком, Левкон и наварх с сынами взошли на высокий борт незагруженной "Фетиды". Следом взбежали по трапу молодые спутники Левкона.
По команде Каллистрата матросы отдали швартовы и длинными баграми отпихнули "Фетиду" от каменной стенки причала. Молодые пантикапейские моряки и рыбаки, сидевшие под палубным настилом на скамьях гребцов, по команде келевста выдвинули наружу и закрепили в уключинах длинные, свежеокрашенные в вишнёвый цвет вёсла. Развернувшись носом на восток, корабль, не зажигая огней, медленно вышел из гавани и растворился в опустившейся на Пролив темноте...