Вечером после избрания Палака царём Посидей устроил в своём доме праздничный пир для десятка стариков - глав богатых эллинских семейств, пригласив на него и уважаемого херсонесского гостя Формиона. Мессапия же с сыном Стратоном вернулась с неапольской стены вместе с царицей Опией, царевнами и юными царевичами во дворец, где их ждало изысканное и обильное праздничное угощение.
Переночевав в доме Посидея, утром Формион засобирался в Херсонес. Мессапия не возражала: в самом деле, после полутора месяцев, прожитых в тесной кочевой кибитке, пора было возвращаться домой, к обустроенному городскому быту.
Расцеловавшись и попрощавшись после завтрака с царицей Опией, жёнами Палака (у которого так и не нашлось времени навестить их минувшей ночью) и всей своей скифской роднёй, Мессапия забралась в ждавшую её перед входом во дворец кибитку, Формион и полусонный Стратон сели верхом и тронулись шагом из дворцовой цитадели к юго-западным воротам, за которыми их ждала сотня телохранителей-сайев. (Чтобы политические противники Формиона не объявили его тираном, опирающимся на чужеземных воинов, эти скифы считались личной охраной царевны, предоставленной владыкой скифов своей дочери.)
Спешившись на краю дымящегося кострами Священного поля, Формион, Стратон и Мессапия стали пробираться через шумное воинское многолюдье к белевшему возле чёрной Ариевой скалы царскому шатру.
Как раз в это время вождь напитов Скилак у своего шатра отдавал наказы старшему сыну Радамасаду, отсылая его со стариками в Тавану на смену юному и неопытному Савмаку. Кинув быстрый взгляд вослед прошествовавшей неподалёку, соблазнительно покачивая покрытыми узорчатой юбкой крутыми бёдрами, царевне Мессапие, Радамасад вновь сосредоточил своё внимание на напутствиях отца, кивая в знак того, что всё будет исполнено в точности.
Минут через десять Формион, Стратон и Мессапия, простясь с царём Палаком и царевичами, проследовали от царского шатра мимо шатров напитов обратно к проходившей по северному краю Священного поля дороге. Осторожно сёрбая деревянной ложкой из общего казана горячий кулеш, Радамасад проследил глазами, как Мессапия залезла в свою кибитку, старик и юнец, ступив на подставленные спины слуг, сели на коней, и их небольшой отряд тронулся рысью в сторону Херсонеса.
Неспешно перекусив на дорожку, воины старше пятидесяти лет (кроме скептухов, разумеется), возвращавшиеся после выборов царя по решению вождя домой, стали прощаться с остающимися пока с вождём на Священном поле сынами, зятьями и младшими братьями, которым, быть может, предстоит вскоре по воле молодого царя обрушиться карающим мечом на обидевший покойного царя Скилура Боспор. Наконец, полтыщи стариков напитов и примерно столько же хабеев, которых вождь Госон отсылал домой со своим старшим сыном Госоном, выбрались из табора на околицу, куда их молодые сыновья успели пригнать с пастбищ, взнуздать и оседлать отъевшихся за трое суток коней.
Давние приятели, Радамасад и Госон поехали бок о бок в голове колонны, сперва пустив застоявшихся коней машистой рысью, а затем, отъехав немного от воинского стана, сорвав их в галоп. За ними скакали вперемешку хабеи и напиты, многие из которых с младых лет приятельствовали по-соседски, делили хлеб-соль в походах и набегах, переженили сыновей и дочерей.
Вскоре спешившее к брошенным хозяйствам седобородое войско нагнало отряд херсонесского вождя Формиона. Приказав "отцам" попридержать коней, Госон и Радамасад, чтоб не глотать пыль за телохранителями царевны, ускакали вперёд.
Красивый вороно-чалый мерин Формиона и широкозадая соловая кобыла Стратона, одетые в роскошные чепраки и драгоценную сбрую, бежали на привязи за задком кибитки. Отъехав подальше от скифского стана, дед и внук поспешили перебраться в мягкое и тёплое нутро Мессапииной кибитки: Формиону на исходе шестого десятка тяжело было долго высидеть в жёстком седле, - он и так уже наездился верхом за эти полтора месяца больше, чем за всю предыдущую жизнь! А 13-летний Стратон, проведя беспокойную ночь в объятиях двух горячих дворцовых служанок, которым Мессапия велела согревать в холодную осеннюю ночь её обожаемого сыночка, утром засыпал на ходу, рискуя свалиться под ноги своей смирной, вышколенной кобылы.
Догнав кибитку, Радамасад и молодой Госон поскакали рядом с ней - один справа от облучка, другой - слева. Заглянув через приоткрытый передний полог, они увидели двух скорчившихся с краю у бортов с поджатыми к подбородку коленями малопривлекательных Мессапииных рабынь, спящего в глубине кибитки, утопив лицо в мягкую подушку, подростка, вытянувшегося на спине вдоль другой стенки старика и лежащую между ними красавицу-царевну. Предупреждённый оглянувшимся возницей, что их догоняют двое молодых скептухов, Формион, посылая им мысленные проклятия, успел вынуть руку из пазухи невестки, давно уже заменившей в его сердце и на ложе постаревшую и покорно отошедшую в тень законную жену.
Почтительно приветствовав угрюмого херсонесского вождя и любезно улыбнувшуюся царевну Мессапию, Госон и Радамасад напомнили свои имена и объявили, что будут сопровождать их со своими воинами по скифской земле до Напита, а если нужно - то и до самого Херсонеса.
- Это Палак вам приказал? - спросила Мессапия.
- Нет, это наши отцы отправили нас домой со стариками, а раз нам по пути, то мы и решили, что наша охрана будет вам не лишней, - ответил Радамасад, поедая голодным взглядом давно не прикасавшегося к женскому телу мужчины приоткрытые в обольстительной улыбке сочные вишнёвые губы, вздымающиеся и опадающие в тесном сарафане шаровидные груди и утопающие в разостланном поверх душистого сена пушистом узорчатом ковре точёные ноги дочери Скилура.
- Благодарю, но у нас своей охраны достаточно, - сухо ответил по-скифски Формион, желая поскорее отделаться от непрошеных защитников.
- Э-э, почтенный, не скажи! - возразил ему Радамасад. - Тавры, увидя, что в племенах остался один безусый молодняк, до того осмелели, что пару ночей назад напали даже на Тавану!
Мессапие захотелось узнать подробности и, чтоб не беспокоить разговорами спящего сына, она решила проехаться верхом. Радамасад поспешил отвязать от задка кибитки соловую кобылу и подвёл её к облучку, с которого царевна ловко пересела на ходу в седло. Сунувшемуся было за нею Формиону Мессапия посоветовала поберечь больную поясницу, и он остался в кибитке с мыслью, что надо бы по приезде домой как следует поучить своевольницу плетью, но в то же время понимая, что не посмеет дочь и сестру скифских царей даже пальцем тронуть.
Мессапия и два её любезных кавалера поскакали неторопливой рысцой впереди кибитки. Радамасад пересказал всё, что знал от Ишпакая о нападении лесных разбойников на Тавану. Затем у них нашлись более весёлые темы для разговоров. Лукаво поглядывая то на одного своего спутника, то на другого, Мессапия то и дело заливалась весёлым смехом, вызывая приступы гнева у ревниво следившего за ними из кибитки Формиона, чувствовавшего себя купцом, на глазах у которого наглые воры покушаются на его собственность.
Тем часом кони, не успев взопреть, донесли их до Хаба. Выехав на левобережную кручу, Госон у развилки распрощался с Радамасадом, Мессапией и высунувшимся из кибитки Формионом.
Ревнивый старик попросил Мессапию вернуться в кибитку, а когда та ответила, что проедется верхом до Таваны, крикнул ехавшему за кибиткой слуге, чтобы подвёл к нему коня, вознамерившись составить ей с Радамасадом компанию.
- Незачем вам, батюшка, скакать верхом! Мы поскачем галопом - ещё свалитесь, чего доброго! Лежите уж в кибитке!
Полоснув со злостью плетью кобылу, Мессапия вместе с устремившимся вдогонку Радамасадом понеслась по центральной улице селища, распугивая копошащихся в пыли кур и поросят. Гикнув на коней и ошпарив заднюю пару кнутом, возница погнал кибитку с вынужденным отказаться от своего намерения Формионом и пробудившимся от тряски Стратоном за беглецами.
Поостыв, за околицей царевна опять перевела кобылу с галопа на спокойную рысь. Не сводя плотоядного взгляда с породистого лица и колышущихся под сарафаном в такт скачке аппетитных грудей 33-летней дочери Скилура, скакавший справа нога к ноге, Радамасад сочувственно произнёс:
- Представляю, каково тебе живётся с этим старым козлом!
Мессапия ответила красноречивым вздохом.
- Бросай к воронам своего старикана и оставайся со мной в Напите! Я с удовольствием возьму тебя в жёны! - предложил Радамасад, с каждым будто бы случайным прикосновением к её ноге всё жарче распалявшийся любовным желанием.
- А не старовата ли я для тебя? - спросила с лукавой усмешкой царевна, скосив на него лучащиеся вожделением глаза.
Радамасад поспешил заверить, что как раз такие зрелые красавицы в самом бабьем соку ему больше всего по душе, и он всю дорогу с трудом удерживает себя от желания наброситься на неё, как голодный волк на жирную овцу.
Мессапия громко расхохоталась и отвернула от него чуть в сторону. Видать и в ней близость с молодым сильным мужчиной разожгла схожие желания. Отсмеявшись, она согнала с лица улыбку и напомнила Радамасаду о своём сыне, которого она с помощью Формиона должна сделать царём Херсонеса, - такова была воля её отца Скилура, а теперь - и брата Палака. Поэтому она, увы, не может принять столь лестное для неё предложение будущего вождя напитов и должна вернуться в Херсонес.
Тем временем, пока между ними велись эти разговоры, дорога плавно завернула за тянувшуюся справа ступенчатую стену плато, открыв взору племенной центр напитов.
Переварив сильно его огорчивший отказ, Радамасад предложил Мессапие заехать с тестем и сыном в Тавану, пообедать в его доме, а затем он проводит их до Напита. Там они переночуют, а утром уедут в свой Херсонес. Мессапия подумала, что помощь Радамасада и напитов может в будущем пригодиться ей и её сыну в Херсонесе, и согласилась, тем более, что она была совсем не прочь попользоваться хотя бы одну ночь вместо увялой с годами кочерыжки тестя застоявшимся без дела за 40 траурных дней "жеребцом" Радамасада.
Но, когда Радамасад, придержав коня у развилки, любезно пригласил Формиона на обед в Тавану, тот, как и следовало ожидать, заартачился. Старик был решительно настроен как можно скорее распрощаться и со вторым навязавшимся вопреки его желанию попутчиком, который казался ему опаснее любого таврского разбойника.
- К чему такая спешка, Формион? - спросила Мессапия. - Пусть кони часок отдохнут. Да и самим нам не мешает перекусить. Мы со Стратоном проголодались. Правда, сын? - обратилась она за поддержкой к зевавшему во весь рот и ожесточённо чесавшемуся в глубине кибитки Стратону, надеясь, что обожаемому внуку старик не откажет.
- Ты, если хочешь, можешь оставаться тут, хоть насовсем, а мы со Стратоном немедля едем дальше в Херсонес! - объявил вибрирующим от еле сдерживаемого гнева, утончившимся почти до визга голосом Формион. - Ну что? Ты едешь с нами или остаёшься?
Мессапия, привыкшая вить из старика верёвки, удивилась его неожиданному упрямству. Неужели он настолько осмелел после смерти Скилура?
Не найдя поддержки у сына, Мессапия благоразумно решила уступить, мысленно пообещав наказать зловредного старика, не допустив его к себе как минимум три ближайших ночи. Смиренно вздохнув, прежде чем перебраться в кибитку, она самым ласковым голосом поблагодарила Радамасада, одарив его на прощанье многообещающей улыбкой.
Чтобы сыну вождя не вздумалось увязаться за ними дальше до Напита, Формион, довольный, что добился своего, объявил, что дальше они поедут безопасной старой дорогой - вдоль Харака и моря.
Проводив сорвавшуюся с места в галоп кибитку полным сожаления взглядом, Радамасад распустил по домам стоявших за его спиной в походной колонне стариков и неспешно порысил к приветно распахнутым за перекинутым через ров деревянным мостком крепостным воротам.
Юный дозорный на привратной башне, заметив на Неапольской дороге выползающую из-за Козьей горы длинную колонну всадников, поспешил известить забавлявшихся внизу товарищей о возвращении вождя. Один тотчас запрыгнул через круп на коня и погнал во весь дух в верхнюю крепость. Через минуту-другую радостная весть разлетелась по всей Таване. Обрадованные домохозяйки велели служанкам скорее разжигать очаги и готовить обед, а сами принялись поспешно сурьмить брови и наряжаться, готовясь встретить мужей, отцов и сыновей во всей красе.
Отдыхавшие после ночных дозоров юноши и подростки во главе с Савмаком кинулись на коней и помчались к Нижним воротам. К их приезду там уже заметили, что над следовавшими в клубах серой пыли за передней кибиткой верховыми не развевается племенной бунчук, а значит, это не вождь. Когда кибитка остановилась у развилки под горой, многие опознали во всаднике, ехавшем впереди бок о бок с женщиной в сверкающем золотом скифском наряде и высоком лиловом клобуке, Радамасада.
Распростившись с укрывшейся в кибитке спутницей, покатившей дальше через селище к Хараку, Радамасад во главе трёх десятков белобородых всадников въехал мимо выстроившихся с копьями и щитами между мостом и воротами стражей, среди которых были и Канит с Апафирсом - живые и невредимые - в крепость. На пустыре за воротами родных встретили на пляшущих конях полсотни радостных подростков во главе с застывшим истуканом на вороном красавце-жеребце Савмаком.
Приобняв по-братски за плечи встревоженного его хмурым видом Савмака, Радамасад соприкоснулся с ним щеками, после чего наконец позволил себе усмехнуться и громко крикнул:
- Веселитесь, парни! У нас теперь новый молодой царь - Палак!
Полсотни молодых глоток радостно грянули славу царю Палаку, в небо полетели башлыки. Радамасад и пристроившийся справа Савмак поехали шагом к Верхним воротам.
- А почему отец не приехал? - спросил Савмак, когда восторги позади поутихли.
- Остался пока с воинами у меча Ария. Собирайся, сегодня поведёшь к нему молодых - всех, кто старше четырнадцати, и кто имеет коня и оружие для похода.
- А что, будет поход? Куда?! - заглядывая сбоку в улыбающееся лицо брата, радостно воскликнул Савмак.
- Ходят слухи, что Палак поведёт войско на Боспор, и вы сможете увешать свои уздечки волосами убитых греков.
- Слава царю Палаку! - закричал Савмак в неподдельном восторге, и его радостный клич тут же подхватили ехавшие сзади старики и юноши.
- Поскачешь в Неаполь на запасном коне. Завтра Палак устраивает скачки вокруг Неаполя. От каждого племени поскачет лучший всадник на лучшем коне, и отец хочет, чтобы от напитов скакал ты на своём Вороне. Так что Ворона побереги, - Радамасад, вытянув руку, ласково потрепал жеребца по гордо выгнутой шелковистой шее. - Мы все надеемся на вашу победу.
Миновав Верхние ворота, Радамасад и Савмак увидели, что небольшая площадь за ними заполнена празднично одетыми женщинами и малыми детьми, вышедшими встречать мужей и отцов. В переднем ряду стояли жёны, дочери и невестки Скилака и Октамасада во главе со старой Госой.
Когда в воротном створе вместо вождя появился его старший сын, площадь удивлённо притихла. Женщины тотчас взяли в плотное кольцо остановившегося перед бабушкой Госой Радамасада и его немногочисленных спутников, ожидая пояснений. Коротко повторив с коня то, что только что поведал Савмаку, Радамасад, сразу перебрав в свои руки власть временного вождя, призвал женщин идти по домам - собирать в скорый поход неженатых сыновей.
Отыскав глазами в толпе встречающих жену Акасту, обнимавшую жавшихся к её юбке детей, Радамасад поманил пятилетнего сына Скила. Акаста поспешно подтолкнула оробевшего мальчика к отцовскому коню. Нагнувшись, Радамасад ловко подхватил сына с земли, подбросил высоко в воздух, посадил перед собой на конскую холку и тронул шагом на родное подворье. Акаста с тремя дочерьми, десяти, восьми и семи лет, сияя улыбкой, шла сбоку, держась рукой за правый скифик редко виденного в последние годы мужа.
Ответив на приветствия и поклоны встречавших хозяина у распахнутых ворот старого слуги и двух служанок, Радамасад въехал во двор и спрыгнул на землю, оставив повод в руках сына. Приласкав и поцеловав в волосы надо лбом дочерей, Радамасад усадил всех троих на коня позади Скила, велев ему покатать сестёр по двору, а сам направился вслед за старательно виляющей широким пышным задом Акастой в дом.
- Оголодал с дороги? - оглянулась в сенях на мужа Акаста. - Сейчас я тебя накормлю.
- С этим успеется. Сперва покорми моего изголодавшегося за сорок дней жеребца, - глухим от возбуждения голосом прогудел Радамасад, кладя ладонь на крутое бедро жены и увлекая её в спальню. Поскольку три его младшие жены со своими детьми остались в Напите, ему ничего не оставалось, как выместить досаду за обидную неудачу с царевной Мессапией на ни в чём не повинной старшей жене.
Бухнув за собой дверью и накинув крючок, Радамасад нетерпеливо развернул Акасту к себе лицом и властно впился в улыбающиеся тёмно-красные губы, одной рукой притянув её к себе за пухлую ягодицу, а другой крепко стиснув прикрытую вышитым сарафаном мясистую грудь. Отвыкшая от грубых мужниных ласк Акаста обвила его шею мягкими руками и, не сдержавшись, застонала от сладкой боли. Тотчас отпустив её, Радамасад слегка надавил ладонями на плечи, заставив опуститься на колени.
Акаста поспешно сняла с головы и положила на скамью у двери обшитый золотом парадный женский клобук, Радамасад отстегнул и швырнул в угол пояс с оружием, отправил туда же башлык и плеть, стянул через голову тяжёлый боевой кафтан и толстую суконную рубаху. Справившись с узлом стягивающего его талию кожаного шнурка, Акаста спустила с мужа коричневые суконные штаны. Ухватившись обеими руками за торчащий из густой бурой поросли внизу его живота тонкий длинный черенок, она с нескрываемым удовольствием принялась водить его раздвоенным розовым концом по своему лбу, векам, щекам, подбородку, губам... Зарычав от нетерпения, через минуту Радамасад выхватил свое разбухшее орудие из её рта и приказал ползти на четвереньках к ложу у дальней стены, представлявшему собой высокую кипу овчин, покрытых сверху коричневой лосиной шкурой, на которой лежало штук шесть расшитых красными птицами и цветами пуховых подушек.
Вдавив Акасту лицом в подушку, а тяжёлыми грудями в лосину, Радамасад нетерпеливо задрал низ сарафана ей на спину, обнажив огромные шаровидные ягодицы и жирные ляжки, между которыми выпирали наружу толстые волосатые губы влагалища. Отвесив для начала пару увесистых шлепков по каждой ягодице, он стал сжимать и теребить клитор, вынудив Акасту неистово ёрзать задом и глухо постанывать сквозь закушенную подушку. Через минуту он вынул пальцы из облитого обильным соком лона и, утробно зарычав, резко вогнал в животворный колодец изнывающий от жажды конец. Подбадривая её время от времени, будто ленивую кобылицу, хлёсткими шлепками по гладкому крупу, он принялся энергично взбивать масло в её кадке.
Выведя минут через пять своего жеребца из просторного стойла жены, он зажал разбухший ствол между мягкими шарами её ягодиц и, постанывая от наслаждения, с минуту елозил им по дну глубокого ущелья, затем, разведя пошире ягодицы, медленно засунул в открывшуюся нору. Ухватив Акасту за бёдра, он принялся резко двигать вперёд-назад её круглый выпяченный зад, всё убыстряя частоту и силу толчков, пока, наконец, его переполнившийся ствол не выплеснул семя в раскалённую печь её зада, на что Акаста откликнулась коротким довольным смешком.
Почувствовав, что хищный зверь между его ногами ещё не насытился, Радамасад зажал его в правой руке и принялся водить влажным концом по гладкой коже нависающих над краем ложа ягодиц, бёдер, ляжек, по длинным мохнатым складкам влагалища. Затем Акаста по велению мужа скинула сарафан и сорочку и легла на спину головой к нему. Зажав свой ствол между её сдавленных в ладонях грудей, Радамасад старательно полировал его, пока он вновь не отвердел. Тогда он сунул его жене в рот, и она принялась усердно сосать и лизать его губами и языком, а он с каждым толчком всё глубже погружал его ей в глотку, пока она не вобрала его весь, достав губами до поросшей жёстким тёмно-коричневым волосом мошонки. При этом его левая ладонь продолжала свирепо месить её огромное вымя, а пальцы правой елозили в пропитанной любовным соком глубине её лона. Наконец он вытащил разбухший конец из её рта, повернул её на лосине к себе задом и принялся ожесточённо трамбовать попеременно обе открывшиеся между толстыми ляжками тёмно-красные дыры, исторгая из её распахнутого рта громкие нутряные стоны. Продолжая наращивать темп и силу толчков, он стал поочерёдно терзать левой рукой её дынеподобные груди, а пальцы правой засунул ей в рот, приглушив чересчур громкие стоны и крики. После десяти минут бешеной скачки Радамасад, обливаясь потом, выхватил изнурённый конец из горячего лона жены и, сыто зарычав, щедро оросил липкой белой слизью её выпуклый живот и расплывшиеся студенистой массой груди.
Благодарно глядя с растянутой по губам довольной улыбкой на раскрасневшееся, расслабленное лицо мужа, Акаста растёрла по животу и грудям драгоценное семя и облизала пальцы. Радамасад, шумно дыша, присел на край ложа, привалясь бедром к мягкой ляжке жены.
- Ну ладно, пока что хватит, - похлопал он её по согнутому на краю ложа пухлому колену. - Меня, наверно, уже заждались на отцовском дворе. Вечером продолжим...
Проворно вскочив, Акаста подала мужу вышитый зелёными травами и алыми цветами льняной рушник. Пока он вытирал пот с лица, она другим концом обтирала и с нежностью целовала его широкие, в тёмных звериных татуировках, плечи и спину.
Надев вынутые женой из высокой одёжной скрыни чистые холщёвые портки, расшитую по вороту узкой красной каймой льняную рубаху и тонкий суконный кафтан без пояса, Радамасад, прежде чем уйти, окинул оценивающим взглядом раздобревшую, но всё ещё весьма аппетитную фигуру старшей жены, помогавшей ему одеваться оставаясь голой.
- Ну, как тебе тут живётся в разлуке с мужем? Не нашла себе для утехи молодого жеребчика, а? Савмак, часом, не наведывается сюда по ночам? - похлопал Радамасад ладонью по покрытому тёмной шёрсткой лобку жены.
- Ну что ты, миленький! Наш Савмак ещё невинный стригунок. Хе-хе-хе! - деланно рассмеявшись, заверила мужа Акаста. - Он даже служанок топтать пока ещё не научился - спроси, хоть у Зорсины или у старой Госы. Наверно, приберегает свой корешок для невесты. Хе-хе-хе!
Посмеявшись над Савмаком, Акаста невольно зарделась, вспомнив, какие жадные взгляды бросает исподтишка в её сторону 14-летний Канит, когда думает, что его никто не видит. В отличие от застенчивого с девушками красавчика Савмака, младший сын Скилака уже успел изучить дыры не одной смазливой служанки. Но об этом, выпроваживая мужа за дверь, Акаста благоразумно умолчала.
Мирсина с той минуты, как узнала, что Савмак отправляется на войну, всюду следовала за ним по пятам, поминутно вздыхая. Войдя за ним в конюшню, куда он отправился выбирать себе заводного коня, Мирсина молча наблюдала, как Савмак, посоветовавшись с опытным конюхом Лимнаком, остановил свой выбор на Белолобом и послал Лимнака в дом за боевой сбруей. Тогда она наконец решилась задать не дававший ей покоя вопрос:
- Савмак, как думаешь, Фарзой тоже отправится на войну?
- Ясное дело! Она ещё спрашивает! Так что готовься к свадьбе, сестричка! - Савмак ласково потрепал сестру по зардевшейся щеке. - Через месяц уедешь от нас к своему Фарзою.
- Да ну тебя! - смущенно отмахнулась Мирсина, засветившись, как утреннее солнышко, счастливой улыбкой.
Савмак вывел во двор тёмно-гнедого мерина с широкой белой полосой от ноздрей до ушей и вместе с подоспевшим Лимнаком стал прилаживать на него боевую сбрую с рельефными бронзовыми нащёчниками, налобником и двумя круглыми нагрудными щитами. Ещё одну утяжелённую серебряными пластинами сбрую, предназначенную для Ворона, закатав в войлочный чепрак, Лимнак привязал тороками за седельной подушкой Белолобого. В трёх шагах от них, сидя верхом на коновязи, усердно полировал куском войлока бронзовую чешую на боевом кафтане Савмака молодой слуга Ашвин, с губ которого не сходила счастливая улыбка: полчаса назад Савмак предложил ему, отправиться с ним в поход.
Вдруг в распахнутые ворота галопом влетел на своём вызволенном из таврского плена Рыжике Канит и резко осадил в двух шагах от Савмака.
- Это правда, что вы идёте в поход на Боспор? Возьми меня с собой!
- Отец велел привести тех, кому уже исполнилось пятнадцать. Ты не едешь, - отрезал Савмак.
- Но мне же в начале зимы будет пятнадцать! Какой-то месяц остался!
- А племя кто охранять будет?
- Найдётся кому! Вон, с Радамасадом сколько стариков вернулось.
- Так... Ты почему покинул пост? Плетей захотел?! А ну, дуй назад к воротам, пока Радамасад не увидел.
- А я поговорю с Радамасадом, - заупрямился Канит. - Теперь не ты, а он здесь за вождя. Он меня лучше, чем ты поймёт и отпустит.
- Ну-ну. Хочешь получить взбучку от Радамасада - оставайся.
Едва Канит успел привязать коня к коновязи, как за конюшней скрипнула калитка, и на подворье вождя вошёл Радамасад. Подбежав к нему, Канит попросил дозволения поехать с Савмаком в Неаполь. Ему ведь уже почти пятнадцать, и он надеется, что отец позволит ему отправиться со всеми на войну. А если отец не разрешит - он тут же вернётся в Тавану.
- Вижу, братишка, ты уже созрел для женитьбы, ха-ха-ха! - ласково приобняв Канита за плечи, засмеялся Радамасад, после свидания с женой и детьми пребывавший в добродушном настроении. - Может, уже и невесту присмотрел, а?.. Ну, так и быть - поезжай. Если не выйдет с войной, так хоть на царские скачки поглядишь. Надеюсь, наш Савмак на своём Вороне завтра всех обскачет. А, Савмак? Не подведёшь родное племя?
- Я постараюсь, - не слишком уверенно пообещал Савмак.
Два часа спустя женщины и слуги вождя Скилака провожали с родного двора Савмака и Канита в их первый поход.
Первой, к кому, сжимая в левой руке башлык, подошёл Савмак, была его старая нянька Синта - служанка-соплеменница Зорсины, вынянчившая всех её детей. Это была низенькая полненькая, как колобок, старушка лет шестидесяти с покрытым мелкими морщинами и коричневыми пятнами круглым лицом, массивным двойным подбородком, широким мелкозубым ртом, крохотным вздёрнутым носиком и маленькими "птичьими" карими глазками, глядевшими на своего любимца Савмака с собачьим обожанием. Её изрядно поседевшие к старости волосы были упрятаны под невысокой, круглой зелено-бархатной шапкой, украшенной по нижнему краю двумя рядами медных греческих монет, и ниспадающим из-под неё на спину и плечи синим льняным платком. Притянув Савмака левой рукой к себе за шею, она приложилась холодными губами к его горячим щекам, затем разжала правый кулак, в котором сжимала давно приготовленный к его первому походу амулет: серебряную греческую монету с испускающей солнечные лучи головой Аполлона, имевшего в глазах Синты несомненное сходство с Савмаком.
- Видишь? Это наш солнцеликий Гойтосир. Пусть он сбережёт тебя в чужой земле от вражеской стрелы, копья и меча, - высказала пожелание нянька, надевая тонкую чёрную тесёмку, на которой висела аккуратно продырявленная вверху монета, на склонённую шею своего любимца.
- Спасибо, нянька! Буду беречь твой подарок пуще глаза и привезу тебе с Боспора десять таких монет! - расчувствованно пообещал Савмак.
Подошедшему к ней следом за старшим братом Каниту Синта ничего не подарила - только расцеловала и сказала, что ему рано ещё на войну: пусть сперва старший брат привезёт домой вражьи волосы да женится.
Попрощавшись с нянькой, Савмак подошёл к сёстрам. Младшая Госа, крепко обхватив его тонкими ручонками за поясницу, прижалась лицом к его груди, оросив только что начищенные Ашвином бронзовые пластины его боевого кафтана обильными слезами. В то же время Мирсина, сверкая дрожавшими на длинных ресницах, как алмазные капли утренней росы, крупными слезинками, нежно обняла любимого брата за шею и приложилась влажными, горячими губами к одной и другой его скуле.
- Ну, так что мне передать Фарзою? - приблизив улыбающийся пухлогубый рот к ушку Мирсины, шепнул Савмак.
Вспыхнув как маков цвет, та тихо прошептала в ответ:
- Возвращайтесь оба поскорее. Я буду каждый день молить о вас Табити и Папая.
- Хорошо. Скажу ему, что ты велела без вражеских волос на уздечке назад не возвращаться.
- Савмак! - с притворным негодованием Мирсина легонько стукнула кулачком шутника-брата в нагрудную пластину. Савмак нежно сжал ладонями мокрые бледные щёчки младшей Госы и отодвинул её лицо от своей груди.
- Ну а ты чего замочила мне весь кафтан, рёва-корова?.. Не печалься - и глазом моргнуть не успеешь, как мы с Канитом вернёмся. Скажи лучше, что тебе привезти с Боспора?
Вырвавшись из объятий сестёр, Савмак подошёл для прощанья к матерям. Старшая матушка Матасия, обняв за плечи, на секунду крепко прижала его к своей широкой обвисшей груди, поцеловала в исполосованные подживающими порезами лоб и щёки и, печально вздохнув, молча передала родной матери.
Прижав мягкие и тёплые, как у девушки, ладони к широким отцовским скулам и продолговатым ушам любимого сына, Зорсина с полминуты пристально вглядывалась сухими строгими глазами в родное лицо, будто хотела навсегда сохранить его в памяти, наконец, сказала:
- Я знаю, что родила вождю Скилаку настоящего воина, за которого мне никогда не будет стыдно.
Поцеловав его на прощанье, как и Матасия, в обе щеки и лоб, она отпустила его и прижала к груди загрустившего младшего сына.
Старая Госа, слегка коснувшись сухими губами скул и лба Савмака, окинула его суровым взглядом незамутнённых ненужными слезами ястребиных глаз и пожелала ему, чтобы не осрамил в бою чести своего рода.
- Помни, внучек, что лучше быть убитым, чем жить трусом.
- Помню, бабушка, - заверил Савмак.
Чуть в стороне от женщин вождя стояла, прижимая к подолу сарафана трёх своих дочек, Акаста. Ласково потрепав племянниц по растрёпанным светлым головкам, Савмак и повторявший за ним все его действия Канит привычно подставили лоб и щёки под влажные поцелуи пышнотелой Радамасадовой жены. Сам Радамасад, не мешая плаксивому бабьему прощанью, ждал около распахнутых ворот, положив правую ладонь на гладкий круп Белолобого, на котором, крепко ухватившись за повод, важно восседал его пятилетний сын, а другой рукой теребя торчащее в мочке левого уха золотое кольцо. С другой стороны нетерпеливо бил копытом неосёдланный Ворон, удерживаемый накинутым на шею Белолобого поводом. За Вороном, на низкорослом пепельно-сером коньке, с акинаком и горитом на поясе, с круглым щитом на левом плече и копьём в правой руке, сидел Ашвин. На привязанной к его коню саврасой кобыле висели по бокам огромные тюки с кожаной палаткой, бронзовым походным казаном, парой топоров, запасом продуктов и прочими необходимыми в походе вещами.
Радамасад сдавил подошедших Савмака и Канита в сильных мужских объятиях, ласково похлопал широкими ладонями по спинам.
- Ну, прощевайте, братишки! Удачи и хорошей добычи! - напутствовал он младших братьев, будто те отправлялись не на войну, а на охоту. - Главное - держите строй и слушайте команды вождя и скептухов, и всё будет хорошо.
Савмак и Канит натянули на головы башлыки. Радамасад снял с Белолобого и посадил на согнутую левую руку Скила. Хлопнув с улыбкой легонько ладонью протянутую навстречу ладошку племянника, Савмак напоследок потрепал по лохматому загривку вертевшегося под ногами, тихонько повизгивая, Лиса и запрыгнул на спину Белолобого. Лимнак подал ему обитый по краю бронзовой полосой круглый щит с ветвисторогим оленем посередине и темно-красное ясеневое копьё. Его 12-летний сын Тимн вручил копьё и щит взлетевшему на рвущегося со двора Рыжика Каниту.
- Ну, всё - мы поехали. Прощевайте!
Отвесив с коня прощальный поклон провожавшим его родным и слугам, Савмак глянул на покатившееся с голубого небосклона к закатному морю солнечное колесо и тронул скификами конские бока.
Выехав на площадь, он увидел выезжающего с Октамасадова двора Сакдариса, провожаемого тремя матерями, невесткой Иктазой, с младенцем Октамасадом на руках, и целым выводком младших братьев и сестёр. В развёрстом створе Верхних ворот Савмак бросил последний вгляд через плечо на шествовавших по площади вслед за отъезжающими в поход сыновьями женщин, взмахнул прощально зажатым в руке копьём и, выехав на пустырь, припустил вместе с Канитом и Сакдарисом галопом к Нижним воротам, у которых их уже ждали сотни три молодых всадников из знатных напитских семей.
- Он оглянулся! - тихо охнула за спиною Мирсины Синта, и от этого наполненного суеверным ужасом вздоха по спине Мирсины пробежал холодок: ей сразу вспомнилось старинное народное поверье, гласившее, что тот, кто, отправляясь в поход, оглянется на родной дом, обратно не вернётся.
Стоя в молчаливой толпе женщин и детей на дороге у Верхних ворот, Мирсина, прижимая к груди льющую ручьями слёзы младшую сестру, другой рукой махала вслед уносившимся прочь братьям. Она твёрдо знала и верила, что несмотря ни на какие дурные приметы и поверья, ни с Савмаком, ни с Канитом не может случиться ничего плохого. Но почему ей стало так горько и пусто на душе? Откуда взялась эта тяжесть, камнем придавившая сердце и грудь, не давая дышать?
ГЛАВА 2
Как и предполагал Савмак, Фарзой как истинный друг дожидался его с молодыми хабами возле Хабей. На спуске к реке примерно две тысячи неженатых напитов и хабеев в возрасте от 15-ти до 25-ти лет, отправившиеся на смену старикам, слились с молчаливого согласия своих ехавших впереди вожаков в одну весело гомонящую и гогочущую толпу. Молодёжи было радостно ехать на войну - первую за много-много лет! Никто не думал о смерти. Каждый надеялся украсить уздечку своего коня скальпом убитого боспорца (и желательно - не одним!) и вернуться домой с богатой добычей, чтоб было чем заплатить выкуп за невесту и ещё осталось.
Ехали неспешной рысью, чтоб не утомить Ворона перед завтрашней скачкой. По пути Савмак и Канит рассказали теснившейся вокруг них хабейской родне, жадно внимавшей каждому слову, подробности недавнего нападения тавров на Тавану. Так и скоротали время.
Обширное поле вокруг чёрной скалы, пронзённой мечом Ария, похожим в закатных лучах на огромный окровавленный крест, сплошь усеянное разноцветными - от светло-серых до чёрных - островерхими шапками шатров, произвело на молодых хабеев и напитов ошеломляющее впечатление несокрушимой мощи скифского войска. По данным перед отъездом Радамасадом и молодым Госоном подсказкам, среди четырёх с лишним тысяч шатров, раскинувшихся расширяющимися кругами вокруг скалы Ария и царского шатра, Савмак и Фарзой довольно скоро отыскали в затянутом вечерними дымами таборе четыре сотни шатров, принадлежавших напитам и хабеям.
Подгадали как раз к ужину. Вождь Скилак сидел с чашей вина у догорающего под пеплом костра, спиной к торчащему, будто молодое деревце, у входа в его походный шатёр племенному бунчуку. Из одного с вождём казана ели его ближайшие родичи: брат Октамасад, двоюродный брат Танасак, сын Ариабат, племянники Фриманак, Скиргитис, Ишпакай, встретившие Савмака и особенно Канита радостными возгласами. На суровом лице вождя не дрогнул ни один мускул. Ещё издали углядев за спиною Савмака младшего сына, Скилак имел довольно времени, чтобы скрыть разлившуюся теплом в груди радость под личиной обычной невозмутимой суровости. Указав сынам место у костра, вождь приказал слугам расседлать и развьючить коней и отогнать их с провожатым на пастбище к табунам напитов. Ворона конюх Скилака Тирей привязал рядом с конём вождя позади шатра и повесил ему на морду полную торбу пшеницы.
Хотя, увидя Канита, Октамасад испытал заметное облегчение, тревога за Апафирса не до конца покинула его сердце. Вполне понимая состояние младшего брата, Скилак не стал тянуть быка за хвост и, как только Савмак и Канит уселись между Ишпакаем и Скиргитисом по другую сторону едва дымившегося под закопчённым казаном костра, спросил об Апафирсе. Переведя взгляд с сурового продолговатого лица отца на закаменевшее в напряжённом ожидании круглое лицо сидевшего коленом к колену с ним дяди, Савмак поспешил сообщить, что Апафирс жив-здоров, остался охранять с малолетками Тавану.
- Ну а ты почему не остался? - обратился Скилак слегка потеплевшим голосом к младшему сыну, пока Октамасад облегчённо выпускал из лёгких воздух, а из сердца остатки тревоги.
- Но, отец, мне же уже почти пятнадцать! - тонким просящим голосом напомнил Канит.
- Почти?
- Канит уговорил Радамасада отпустить его с нами в Неаполь, чтоб поглядеть на завтрашние скачки, - пришёл на помощь младшему брату Савмак, тотчас сообразивший, что просить вождя дозволить ему участвовать в походе, Каниту лучше наедине.
- Ладно, пока ешьте... А после расскажешь, что там натворили тавры.
К тому времени, когда Савмак, взвалив всю вину за случившееся на одного себя, закончил свой рассказ, послушать который подошли к шатру вождя десятки напитов от соседних костров, солнце успело закатиться за холмистый горизонт, окрасив треть неба малиновой зарёй.
Вопреки опасениям Савмака, отец не высказал ему прилюдного недовольства и осуждения и не отправил в наказание назад в Тавану, отпустив его и Канита вместе с остальной молодёжью после ужина в гости к соседям хабеям. Должно быть, вождь взял время на размышление, решив, что утро вечера мудренее.
Пробираясь за старшими братьями по заполненному отдыхающими на чепраках вокруг рдеющих в сумерках костров воинами узкому проходу между наружным и вторым кольцами шатров, Савмак ради интереса подсчитал на пальцах, что занятый напитами участок составляет сорок два стоящих почти впритык друг к другу шатра в длину и пять в ширину. В каждом шатре ночевало обычно от десяти до пятнадцати воинов. А таких племён у царя Палака двадцать два, не считая шести тысяч сайев! Кто же устоит перед такой силищей?! Уж, конечно, не греки.
Завидя приближающихся напитов, сыновья и племянники вождя хабеев поспешили от костров им навстречу.
- Ну что - пойдём? - обратился Скопасис к своему ровеснику и другу Ариабату, наскоро поздоровавшись за руку с юнцами-малолетками Савмаком, Канитом и Сакдарисом.
- Пошли, - ответил Ариабат, и полтора десятка парней двинулись из табора к пролегавшей неподалёку дороге.
- Куда это они? - спросил удивлённо Савмак шедшего рядом Ишпакая.
- Давай, пошли с нами, - поманил друга рукой Ишпакай, загадочно ухмыляясь. - По дороге рассажу.
- Погоди. Нам надо поздороваться с вождём Госоном, - остановился Савмак.
- Ну ладно, идите здоровайтесь. Я подожду у дороги. После догоним наших.
Подошедшие к выделявшемуся несколько большими размерами и воткнутым в землю возле входа бунчуком шатру вождя в центре занятого хабами участка, Савмак, Канит и Сакдарис были немедля усажены Госоном возле костра на освободившиеся чепраки его сыновей, а их чаши тотчас наполнены вином.
Савмак уже с тоской подумал, что сейчас ему придётся в третий раз за сегодня рассказывать о нападении тавров, но, к счастью, Фарзой уже пересказал отцу и всем родичам его рассказ.
Подняв нетвёрдой рукой полную тёмного вина чашу, успевший уже изрядно захмелеть Госон похвалил Савмака за смелость и находчивость и предложил выпить за его будущие подвиги на Боспоре.
- Ты, Савмак, молодец! Убил чёрного волка... Никто из моих сы... нов не смог, а ты убил... Отбил нападение таврских со... бак на Тавану... Молодец! Из тебя выйдет толковый вождь... на смену Скилаку, - произнёс непослушным языком Госон и опрокинул в себя одним духом очередную немаленькую чашу. - Надеюсь, что и мой Фарзой... будет не хуже... Хотя, я думаю, ни... какой войны не будет... Потому, что Пери... зад... Ха-ха-ха! Перизад ус... рётся от страха перед скифской силой и от... купится от Палака золотом и се... ребром.
Допив с братьями свои чаши, Савмак поблагодарил вождя за добрые слова и вкусное вино, отказавшись выпить ещё по одной, напомнив, что их ждут друзья.
- Ну-ну... идите... гуляйте... дело молодое. Хе-хе-хе! - пьяно подмигнул Госон поднявшимся на ноги юношам и гулко засмеялся вместе с четырьмя засидевшимися у его костра сивобородыми скептухами.
- Ты знаешь, что твой отец считает, что войны не будет? - спросил Савмак Фарзоя, выходя на дорогу, где тот ждал его, Канита и Сакдариса вместе с Ишпакаем, Метаком, Тересом и Агастом, тогда как ушедшие вперёд старшие братья успели перемахнуть через темневшую около западной стены Неаполя узкую балку.
- Ну, это ещё бабка надвое сказала! - выслушав Савмака, возразил уверенным тоном Ишпакай, которому по большому счёту не о чём было беспокоиться, ведь в отличие от друзей, его уздечку уже украшал вражеский скальп. - Перисад слишком жаден: даже Скилуру прислал на прощанье вместо золота позолоченную медную посуду! Вот увидите - он не станет платить!
- И нам придётся самим ехать за нашим золотом к нему в Пантикапей! - добавил Терес, и все дружно рассмеялись.
- Сегодня утром - я сам видел - царь Палак отправил на Боспор Главка, сына Посидея, приказав ему швырнуть прямо в рожу Перисаду его медные побрякушки! - продолжал просвещать новоприбывших товарищей Ишпакай, бодро шагая к Неаполю. - А знаете, кто охраняет Главка? Наш Ториксак со своей сотней!
- А по-моему, зря Палак отправил к Перисаду посла, - сказал Фарзой. - Нужно было сразу кинуться на Боспор всем войском, пока греки нас не ждут. Я бы послал с нашим послом не одну, а сотни три охраны, которые захватили бы врасплох ворота Длинной стены, а следом подоспело бы остальное наше войско. А так греки успеют приготовиться. Ну упрёмся мы в Длинную стену, а дальше что? Разграбим наших братьев сатавков и довольные вернёмся домой?
- Ничего, Посидей с нашими неапольскими греками сделает тараны, которыми мы раздолбаем все их стены и доберёмся до самого Пантикапея, - оптимистично заверил Ишпакай. - Ты как думаешь, Савмак?
- Если бы мы сделали так, как предлагает Фарзой, то чем бы мы отличались от диких разбойников-тавров? - спокойно возразил Савмак. - Думаю, Палак поступил верно: надо дать возможность Перисаду признать и искупить свою вину. А уж затем нападать... Я беспокоюсь только, что если боспорцы решатся с нами воевать, они не отпустят назад Главка и Ториксака.
Тем часом они перебрались через разрезавшую плато с юга на север, неглубокую в этом месте Западную балку, отделявшую город от Священного поля, и поравнялись с юго-западной башней Неаполя. Дорога была полна группами молодых воинов из других племён. Большинство, как и хабеи с напитами, направлялись к городу, но некоторые, то и дело разрывая сгустившиеся сумерки весёлым гоготом, не спеша брели обратно.
- Так куда мы идём? Ведь городские ворота уже закрыты, - заметил Канит.
- Скоро узнаете! - ответил с загадочным смешком Ишпакай.
Посматривая на темневшую напротив юго-западных ворот одинокую прямоугольную башню, которую он уже видел пару месяцев назад, когда вёз домой убитого чёрного волка, Савмак был уверен, что Ишпакай ведёт их поклониться царю Скилуру и царице Аттале. Свернув к гробнице, он попросил Ишпакая рассказать о похоронах старого царя, ведь он единственный в их компании, кто при этом присутствовал. Ишпакай, хоть и мало что видел из задних рядов, охотно исполнил его просьбу, а затем, пока они медленно обходили вокруг сложенной из массивных камней царской усыпальницы, которую греки называли мавзолеем, а скифы уже прозвали "башней Скилура", захлёбываясь от восторга, описал всю процедуру выборов нового царя.
Остановившись перед утопленной в толще длинной восточной стены низкой медной дверью, молодые напиты и хабеи молча отдали вслед за Савмаком прощальный земной поклон спавшим за дверью вечным сном Скилуру и Аттале и пошли обратно.
Выйдя на развилку, Ишпакай, вместо того, чтобы идти назад к лагерю, повернул в противоположную сторону. На вопросы, куда он их ведёт, раздвинув губы в хитрой ухмылке, ответил:
- Не бойтесь! Вам там понравится! Гэ-гэ-гэ!
Пройдя вдоль тянущейся слева в пяти шагах от большака длинной белой стены постоялого двора, Ишпакай завёл приятелей в гостеприимно распахнутые, несмотря на спустившийся на землю с засеянного звёздными зёрнами неба ночной мрак, широкие ворота.
Постоялый двор Сириска - переселившегося много десятилетий назад из Ольвии грека - имел типичное для подобных заведений устройство: обширный прямоугольный двор, окружённый со всех сторон низкими глинобитными строениями, полого наклонённые вовнутрь черепичные крыши которых образовывали спереди широкий навес, поддерживаемый тёмно-красными столбами, соединёнными через один на высоте пояса крепкими поперечинами. Короткую восточную сторону занимало жилище Сириска и его семьи, поварня, кладовые, птичник и хлев. С трёх других сторон находились пять с лишним десятков небольших гостевых комнат.
Зайдя на вытоптанный до голой земли, замусоренный конскими яблоками двор, освещённый лишь узким серпом только что выглянувшей из-за близких гор на луны, юноши разглядели толпившихся в темноте под навесами скифов и услышали доносившиеся из-за закрытых дверей женские стоны и вскрики, от которых у них начали подниматься в боевую стойку, распирая ставшие вдруг тесными штаны, кожаные тараны.
Пока скифы 40 дней возили по всей Скифии своего мёртвого царя, Посидей, Сириск и другие состоятельные неапольские греки сообразили, что после похорон Скилура и выборов нового царя десяткам тысяч съехавшихся к Неаполю воинов захочется поскорее покончить с многодневным траурным воздержанием, и на этом можно будет неплохо заработать. Поэтому они не только закупили и привезли из Херсонеса и Боспора тысячи амфор вина, но и опустошили херсонесские и боспорские диктерионы, взяв за хорошую плату у их владельцев в аренду на полмесяца несколько сотен шлюх на любой вкус - по большей части молодых смазливых рабынь (но немало было и соблазнённых обещанным небывалым заработком свободных служительниц Афродиты), и разместили их по четыре-пять в комнатах Сирискова ксенона.
Возле каждой двери под навесом сидел доверенный слуга владельца живого товара, взимая плату с каждого входящего и отмечая его зарубкой на ивовом пруте. Воспользовавшись повышенным спросом на свой товар, предприимчивые греки драли со страждущих по триоболу за "палку". Поскольку почти никто из скифов греческих денег не имел, греки предусмотрительно установили справа и слева от входных ворот меняльные лавки, в которых услужливые менялы взвешивали и обменивали отпоротые скифами от обуви и одежды серебряные и золотые бляшки на оболы и драхмы. Тут же стояли шесть больших высокобортных телег с торчащими из соломы горлышками винных амфор, охотно раскупавшихся ждавшими своей очереди у дверей или возвращавшимися в свой табор скифами.
Начиная с вечера после похорон Скилура, сотни шлюх трудились в ксеноне Сириска, не покладая рук и не смыкая ног, принимая одновременно по двое и по трое истомлённых длительным воздержанием мужчин, беспрекословно выполняя любые их желания и получая короткую пяти-шестичасовую передышку для еды и сна лишь по утрам. Мало того! Почти все неапольские греки, имевшие нестарых рабынь более-менее привлекательной наружности, обуянные жаждой лёгкой наживы, зазывали воинов в свои дома (говорят, нашлись и такие, кто даже своих жён и дочерей пустил в дело) или привозили несчастных в кибитках прямо к табору.
Ишпакай быстро ввёл товарищей в курс того, что и как тут следует делать. Вместе с остальными Савмак отпорол от рукава серебряную бляшку и обменял её у щекастого, как хомяк, круглолицего менялы, встречавшего каждого подходившего к его столу скифа самой любезной и доброжелательной улыбкой, на пару медных боспорских монет.
Обзаведясь заветными кружочками, дающими право на толику желанных удовольствий, юные хабеи и напиты отправились искать под навесом явившихся сюда десятью минутами ранее старших братьев. Приблизясь вдоль навеса к левому, наискосок от входа, углу, они услыхали из-за спин ждавших своей очереди молодых парней знакомый насмешливый голос Скиргитиса.
- Видели бы вы, какой у моей Иктазы круп: круглый, мускулистый, упругий, как у персидской кобылицы, хэ-хэ-хэ! Сколько его ни дери, хочется ещё и ещё. Ну, я, как только до неё дорвался после свадьбы, так и давай её нагибать через каждые полчаса, что днём, что ночью. И вот как-то дней через пять мать мне и говорит: "Что ж ты, сын, измываешься над женой? Она хочет понести от тебя дитя, а ты, как дурной жеребец, всё не слазишь с её зада. Ты бы хоть через раз вставлял ей в передок. Спереди ведь девке твой жеребец куда приятней, да и внука нам с отцом заодно сделаете". "Ладно, мать, - говорю, - будет вам внук". А сам думаю: "Ну, погоди же! Научу я тебя, как на мужа жаловаться!" Чуть погодя, оседлал я двух коней и говорю Иктазе: "Поехали, прогуляемся". Она обрадовалась. Как только выехали из Таваны, говорю: "Давай наперегонки" - и ж-жах её кобылу плетью по заду чуть пониже хвоста! Ну, она и понеслась, я за ней. Догоняю и опять - ж-жах наотмашь кобылу по крупу, а самому так и хочется перетянуть любимую жену по прыгающему над чепраком заду. Но - терплю, отыгрываюсь пока что на её кобыле. Наконец отъехали подальше в степь. Я перехватил её повод, остановил коней, соскочил сам, снял с коня жену и давай её целовать - в губы, в шею, в сочные, как дыни, груди. Она смеётся, довольная. Я сорвал с неё всю одежду, оглаживая везде, как только что купленного коня. Она стала передо мной на колени, стянула с меня штаны и давай облизывать моего жеребчика - этому я её уже обучил. А я обхватил её плетью сзади за шею и давай пихать ей за щёки и в глотку по самые яйца! Она глаза на меня выпучила, слюной захлёбывается, а высвободиться не может. Так и пихал ей в рот без остановки, пока не кончил... Затем скинул кафтан, расстелил его, сел, Иктазу положил животом себе на ноги, задом под правую руку. Ухватил левой рукой её за косу на затылке, прижал лицом к земле и ж-жах её плёточкой со всей силы по крупу! Потом ещё! И ещё! И ещё! Она скулит, воет, трепыхается, да куда там - я держу крепко да накладываю на её извивающуюся ужом жопу аккуратненько стежок за стежком. Она давай кричать: "Милый, прости! Милый, пощади!" а я ни звука в ответ - всё полосую и полосую! Аж когда на ней от поясницы до ляжек живого места не осталось, а мой жеребец снова встал на дыбы, я решил, что с неё хватит - запомнит этот урок надолго!.. Перевернул её на спину, лёг на неё сверху и отодрал, как просила мать, в переднюю щель. Потом мы поскакали рысью назад в Тавану. Ох, и тяжко далась ей эта дорога, хэ-хэ-хэ! Зато с того дня я не слыхал от неё ни одного недовольного слова, ни даже взгляда, а её гладкий круп всегда в полном моём распоряжении. Так что, братцы, своей женой я очень доволен... А вы, молодые, мотайте на ус, что нужно делать после свадьбы, чтобы ваши жёны всегда были ласковы и покорны, хэ-хэ-хэ! - обратился Скиргитис к Савмаку и Фарзою, после того как парни из других племён, выслушав его рассказ, отошли к своим.
В это время дверь в комнату, у которой заняли очередь хабеи и напиты, отворилась, и на двор вышли, застёгивая с довольными ухмылками пояса с оружием, восьмеро скифов. Надсмотрщик, получив с каждого по монете, без задержки запустил к греческим шлюхам следующую восьмёрку, в которую вслед за Ариабатом и Скиргитисом успел затесаться и пронырливый, как вьюн, Ишпакай.
Послушав пару минут несшиеся из всех дверей женские вскрики, короткие мужские смешки, сладострастные стоны, Савмак тихо сказал стоявшему рядом Фарзою:
- Знаешь, я, наверно, пойду... Нужно выспаться перед завтрашней скачкой.
- Ну, тогда пошли вместе, - без колебаний присоединился к другу Фарзой, не хотевший, чтобы Савмак подумал, что он любит Мирсину меньше, чем тот свою Фрасибулу. - Я ведь тоже завтра скачу. Надо завтра встать пораньше и объехать вокруг Неаполя - приглядеться к дороге... Ну а вы с нами или остаётесь? - спросил он у стоявших в очереди за ними младших братьев.
- Остаёмся, - глухо ответил за всех Канит, которого, как и его дружков Сакдариса и Метака, после услышанных только что откровений Скиргитиса, распирало от неукротимого желания скорей дорваться до сладкой бабьей плоти.
Пристроившись сзади к группе незнакомых воинов (судя по говору - северян), обсуждавших, весело гогоча, достоинства только что опробованных в деле греческих "кобылиц", Савмак и Фарзой вышли с постоялого двора на едва освещённую умирающей луной дорогу и через десять минут вернулись на Священное поле, где к тому времени пьяные разговоры и песни сменились доносившимся из каждого шатра богатырским храпом.
Проснувшись с первым проблеском утренней зари, Савмак тихонько, чтоб не разбудить сладко дрыхнувших рядом, накрывшись с головой кафтанами, Ариабата и Канита, натянул скифики, накинул на вышитую Мирсиной льняную рубаху кафтан и, осторожно переступая в полумраке через спящих, выбрался из отцовского шатра. Поёживаясь от предутренней осенней прохлады, он вполголоса поздоровался с отцом, задумчиво оглаживавшим двух привязанных к распоркам сбоку шатра коней.
- Что так рано встал? - спросил вождь.
- Я уже выспался, отец. Мы с Фарзоем хотим проехаться вокруг города, поглядеть дорогу.
- Добро. Садись на моего Серого. Ворона проведи в поводу. Будешь поить, Ворону много не давай - только губы смочить и довольно.
Сполоснув лицо холодной водой из только что привезенного с реки 25-летним отцовым слугой Тиреем (сыном няньки Синты) бурдюка, Савмак слазил в шатёр за сбруей, поясом и башлыком. Надев обшитый внутри заячьим мехом башлык, использовавшийся в походе также в качестве подушки, и стянув кафтан на тонкой талии поясом с подвешенным к нему оружием (только щит и копьё он, как и вчера, оставил в шатре), Савмак вернулся к коням. Ласково прогулявшись ладонью по тёплому лоснящемуся крупу, вогнутому хребту, выгнутой колесом шее и мускулистой груди своего Ворона, с тихим ржанием тыкавшегося приветно оскаленной мордой в плечо, шею и лицо хозяину, он отвязал коней, вставил удила в пасть светло-серому отцовскому мерину и легко запрыгнул ему на голую спину. Держа повод Ворона в правой руке, Савмак тронул шагом к соседям хабеям.
Фарзой, проворочавшийся полночи без сна под впечатлением прогулки на постоялый двор, рассказа Скиргитиса и мечтаний о Мирсине, спал как убитый. Войдя в шатёр вождя Госона, Савмак едва его добудился.
Без лишней спешки одевшись, обувшись и умывшись, Фарзой по примеру Савмака сел охлюпкой на отцовского коня, а лучшего из имеющихся у хабеев скакуна - 10-летнего буланого мерина по кличке Гром, принадлежащего младшему Госону, - повёл на водопой в поводу. Пока выезжали из помалу пробуждавшегося стана на пустынную в этот час дорогу, невыспавшийся Фарзой успел раз десять смачно зевнуть. Затем минут за сорок, когда шагом, а когда лёгкой рысцой, они объехали против солнца столицу скифских царей, отлагая в памяти все особенности маршрута будущей скачки. При этом выяснилось, что не они одни такие умные: точно так же поступило большинство их будущих соперников из других племён.
Ещё вчера царским глашатаем было объявлено, что скачка стартует в полдень от развилки, ведущей с большака мимо гробницы Скилура к юго-западным городским воротам, и там же завершится. Победитель выберет себе в награду любого понравившегося коня из отборного царского табуна и, если сумеет укротить и объездить его, будет принят сразу десятником в войско сайев (разумеется, после того, как привезёт царю голову первого собственноручно убитого врага).
В назначенный час воинский стан вокруг Ариевой скалы будто вымер. Тысячные толпы воинов, вперемешку с простонародьем, заняли все возвышенные места вдоль трассы будущей скачки. Особенно тесно они стояли на башнях и пряслах двойной южной стены, а также между самой стеною и густо обсаженными мальчишками каменными оградами южных пригородных усадеб, образуя живой коридор по обе стороны большой дороги от угловой юго-западной башни до спуска к верхней плотине. На самом краю пологой черепичной крыши постоялого двора выстроились в несколько рядов над дорогой, дрожа на задувавшем с близких гор холодном ветру в своих коротеньких хитонах, нисколько не скрывавших от похотливых взоров собравшейся внизу толпы их волнующих прелестей, три сотни греческих шлюх. Сам Сириск, его жёны, дети и внуки, почтенные греческие торговцы вином и женским телом, менялы и надсмотрщики, завернувшись в тёплые плащи, заняли удобную позицию на крыше западного крыла ксенона - в полусотне шагов от линии старта и финиша большой царской гонки.
Позабыв на время о соблазнительных греческих красотках и сосредоточив всё внимание на выстроившихся в ряд возле царской гробницы 23-х всадниках (по одному от каждого племени и от сайев) и особенно на их конях, греки и скифы азартно бились об заклад (большинство - по мелочам, а иные - и по-крупному), пытаясь угадать будущего победителя.
Наездники, которым вожди доверили побороться за честь и славу племени, были все как один молодые, легковесные, не успевшие заматереть, обрасти, как кабаны, мясом и салом - сыновья либо племянники вождей. Все они, чтобы максимально облегчить ношу коня, восседали на голых конских спинах в одних штанах, лёгких скификах и тонких, пестро расшитых рубахах (каждое племя славилось своими, отличными от других узорами на одежде, рушниках, наволочках, коврах), без тяжёлых кафтанов, поясов с оружием и башлыков. Вожди - их отцы, тысячники сайев, старшие братья и племянники царя, восседали на богато убранных разномастных конях за спиной Палака и державшего над ним колеблемый ветром бунчук Тинкаса около южной стены Скилуровой гробницы - напротив линии старта.
И вот, наконец, долгожданный миг настал!
Палак снял с головы обшитый рельефными золотыми пластинами по алой коже башлык и передал сидевшему справа на приметной пятнистой чёрно-белой кобыле молодому глашатаю Зариаку. Перевернув копьё, которое держал в правой руке, остриём вниз, глашатай водрузил царский башлык на тупой конец и, подняв его высоко над головой, поскакал рысцой вдоль участников скачки, кони которых, чувствуя волнение всадников, нетерпеливо звенели удилами, били копытами землю, всхрапывали и ржали, порываясь скорее сорваться с места. Выехав на перекрёсток, глашатай с силой вонзил копьё в землю в его центре.
- Парни! Тот из вас, кто вернёт башлык царю Палаку, будет сегодня пировать с царём и вождями! - объявил Зариак напряжённо замершим на старте юношам высоким, звучным, как медная труба, голосом, далеко разнёсшимся над притихшей толпой. - Приготовьтесь! Скачите на счёт "три"!
Зариак вскинул над головой зажатую в правой руке плеть, на которую в тот же миг устремились все взоры.
- Р-раз!.. Два!!.. Три-и!!!
Плети 23-х участников скачки упали на крупы коней одновременно с плетью глашатая. Как только были отпущены поводья, кони рванули с места бешеным намётом. Многотысячная толпа разразилась восторженными криками, женскими и детскими пронзительными визгами, ещё больше подгонявшими ошалелых коней, стремительной лавиной пронесшихся по неистово вопящему людскому коридору к речному обрыву.
Никто из участников скачки даже не думал отсиживаться за спинами других, приберегая силы коня для решительного рывка на финише. Все как один, пригнувшись к конским гривам, подгоняли своих скакунов свирепыми криками и без устали работали плетьми, стремясь с первых же скачков вырваться вперёд из опасной общей толчеи и умчаться в отрыв, не оставив ни малейшего шанса соперникам.
Как только участники гонки исчезли за углом постоялого двора, Палак развернул коня и бок о бок с бунчужным Тинкасом поскакал к юго-западным воротам. За ними тесной гурьбой устремились царевичи, тысячники и вожди. Повернув перед воротами направо, они пронеслись вскачь у подножья стены и остановили коней на краю обрыва около юго-восточной башни. Устремив взгляды горящих азартом глаз на раскинувшуюся далеко внизу речную долину, они увидели, что участники скачки уже скатились пыльным клубком к реке и устремились по узкому гребню плотины на правый берег, понеся при этом первые потери: троих в общей толчее, где никто не хотел уступать сопернику дорогу, столкнули вместе с конями с узкой каменной насыпи в воду. Из оставшихся двадцати, пятеро, летя во всю конскую прыть по пыльной дороге вдоль правого берега, сумели немного оторваться от остальных. Вождь Скилак, с радостно забившимся сердцем, узнал среди этой пятёрки Савмакова Ворона.
Жёны и дочери царя Палака и его братьев, их любимые служанки и охранники-евнухи во главе с царицей Опией расцветили своими яркими праздничными уборами зубчатую ограду нависающей над обрывом стены Царской крепости. Участников гонки они впервые увидели, когда те вихрем пронеслись по верхней запруде на тот берег. Многие испуганно вскрикнули, когда двое всадников, не рассчитав, кувыркнулись вместе с конями с высокой плотины вниз и, взметнув облако брызг, упали в глубокую воду (ещё один неудачник свалился с гребли с другой стороны). Поглядев, как из обступившей левый берег толпы жителей Нижнего города на греблю кинулись люди с арканами и вытащили из воды утопающих, а их кони сами поплыли вдоль гребли к берегу, царевны и служанки перенесли всё своё внимание на более удачливых участников гонки.
Узнав в скакавшем четвёртым светлоголовом всаднике на блестящем, как вороново крыло, длинноногом коне младшего брата сотника Ториксака, царевна Сенамотис, всем своим учащённо забившимся сердцем стала переживать за него, мысленно моля повелителя коней Фагимасада привести его к победе.
Перелетев по нижней гребле обратно на левый берег, участники гонки обогнули острый северный мыс плато, на котором неприступной твердыней высился Царский город, и, отчаянно полосуя плетьми взмыленные бока коней, понеслись по полого поднимавшемуся в гору дну балки вдоль западной стены Неаполя. Перебежав по срединной стене с одной стороны крепости на другую, за ними поспешали по гребню стены к юго-западной башне дворцовые женщины. Они поспели как раз к развязке.
Первым из балки у подножья башни вымчал на сером с тёмными ногами, гривой и хвостом рысаке 19-летний сын Иненсимея Тапсак, десятник сайев, которого Палак в случае победы обещал сделать полусотником, а если отличится на Боспоре, то и сотником. На полкорпуса позади, роняя с морды, груди и паха белые хлопья, летел, едва касаясь копытами земли, Савмаков Ворон. Все остальные к этому времени отстали на три корпуса и больше. До торчащего на перекрестье дорог копья с заветным царским башлыком оставалось каких-то две сотни шагов по широкому прямому коридору между неистово ревущей толпой.
Опасливо косясь на оскаленную морду чёрного жеребца у своей левой ноги, Тапсак свирепо хлестал своего мерина попеременно по исполосованному кровавыми рубцами правому боку и взмыленной шее. Но, несмотря на все его усилия, чёрный жеребец, подгоняемый не так плетью, время от времени обжигавшей его мокрый лоснящийся круп, как умоляющим голосом своего хозяина, шаг за шагом, скачок за скачком настигал серого.
Наконец, когда до заветной цели оставалось не больше полусотни шагов, оба всадника поравнялись. Напряжение среди визжащих в экстазе зрителей достигло предела. Ещё шагов тридцать серый и вороной мчались ноздря в ноздрю. Затем вороной, напрягая все оставшиеся силы, стал помалу обгонять вконец обессиленного соперника. Когда они подлетели к копью, вороной был пусть всего лишь на голову, но впереди. Тапсак, перехватив повод, потянулся к царскому башлыку левой рукой, но Савмак мгновением раньше успел сорвать его с копья правой.
Радостно крича и размахивая над головой драгоценным трофеем под ликующие вопли разгорячённой зрелищем толпы, он проскакал, постепенно замедляя бег коня, ещё добрую сотню шагов в сторону обрыва. Лишь около распахнутых ворот постоялого двора, с крыши которого, позабыв о холоде, ему восторженно махали руками и посылали воздушные поцелуи, зазывая к себе в гости, сотни греческих красавиц, Савмак развернул коня и, лучезарно улыбаясь, порысил обратно.
Подскакав к ждавшему победителя около отцовской гробницы царю Палаку, Савмак с поклоном возвратил ему башлык. Надев башлык, Палак громко похвалил своего недавнего знакомца Савмака и его самого быстрого в Скифии коня, отчего юноша вспыхнул румянцем ещё пуще, чем от бесстыдных выкриков греческих шлюх. По левую руку царя добродушно улыбался Савмаку бунчужный Тинкас. Скользнув быстрым взглядом по лицам теснившихся позади царя и бунчужного вождей, кисло улыбавшихся победителю (конечно, им было досадно, что не их соплеменник торжествует сегодня победу), Савмак отыскал в задних рядах светящееся гордостью лицо отца.
- Такому славному коню, да ещё с яйцами, надо подыскать достойную невесту, - сказал с улыбкой Палак под дружный хохот своей свиты. - Пусть наплодит побольше таких же быстрых жеребят.
Указав золочёной плетью место справа от себя, царь тронул шагом к Западной балке, давая Савмаку и его коню время перевести дух после бешеной скачки.
Подъезжая к угловой башне, Савмак увидел меду зубцами десятки прелестных улыбающихся девичьих лиц и приветно машущих узорчатыми рукавами белых рук. Отыскав среди них знакомое лицо царевны Сенамотис, Савмак почувствовал, что его щёки и уши вновь вспыхнули огнём под направленным на него из-под украшенного пучком пушистых серых журавлиных перьев островерхого клобука насмешливым взглядом. В отличие от своих молоденьких соседок, Сенамотис не размахивала радостно руками, а спокойно глядела, как кошка на мышь, на приближающегося Савмака и довольно улыбалась.
Спустившись Западной балкой в долину Пасиака, Палак и его спутники скоро подъехали к жердевой загороже, куда царские табунщики ещё накануне загнали десятка три полудиких, не знавших узды коней: разномастных породистых кобылиц и молодых жеребчиков во главе с матёрым красно-гнедым жеребцом.
- Иди, молодец, выбирай себе подарок, - обратился к Савмаку Палак. - Надеюсь, что ты умеешь не только быстро ездить, но и укрощать коней.
Соскочив с Ворона, Савмак передал повод отцу и подошёл к загороже. Взяв у табунщика уздечку и аркан, он пролез между жердями в загон и стал, присматриваясь, ходить за пугливо убегавшим от него по кругу табуном. Наконец остановил свой выбор на молочно-белой кобылке с небольшой изящной головой на тонкой длинной шее, с волнистой белой гривой и развевавшимся на бегу, подобно пламени факела, за её широким круглым задом пышным белым хвостом. Медленно приблизившись шагов на пятнадцать к неспешно бежавшему вслед за вожаком вдоль ограды табуну, он резко выбросил аркан. Натренированная рука, несмотря на волнение из-за присутствия стольких вождей и самого царя, не подвела Савмака: широкая петля аркана, взмыв в воздух, упала точно на шею намеченной жертвы. Стоявшие на пригорке шагах в тридцати от загона вожди отозвались одобрительным гулом.
Побежав вслед за шарахнувшейся от него вместе с табуном кобылицей, Савмак ловко закрутил конец аркана об угловой столбик. Остановленная на бегу натянувшимся как струна арканом, кобылица вскинулась на дыбы и испуганно заржала, зовя на помощь. Как только она, отчаянно мотая головой, опускалась на четыре ноги, ослабляя натяг аркана, Савмак наматывал на столбик очередное кольцо, пока длина аркана не уменьшилась до трёх-четырёх шагов.
Скользя левой рукой по натянутому аркану, Савмак осторожно подошёл к кобыле, успокаивая её тихим ласковым голосом. Но стоило ему протянуть к её морде правую руку с уздой, кобыла опять испуганно вскинулась на задние ноги. Каждый такой рывок ещё туже затягивал петлю вокруг её шеи, причиняя боль и не давая дышать, и наконец она перестала вскидываться, позволив человеку коснуться своей шеи. Не переставая нашептывать ей ласковые слова, Савмак оглаживал мягкими ладонями её вытянутую вдоль жердевой преграды шею, круглую скулу, нежно почесал низ узкой морды. Затем, потянув за нижнюю губу, он заставил её открыть пасть, быстрым движением вставил удила и надёжно закрепил на голове испуганно всхрапывающей, нервно подрагивающей тонкой кожей кобылы уздечку.
Крепко держа левой рукой кобылу под уздцы, он ослабил въевшуюся в её шею возле головы петлю, скинул аркан и в следующий миг оказался у неё на спине. Голосисто заржав, кобылица вскинулась на дыбы и понеслась широкими скачками к дальнему углу загорожи, откуда за её мучениями настороженно наблюдал табун. Пытаясь сбросить с себя чужака, она при каждом скачке высоко взбрыкивала задом и лягала воздух. Но человек, крепко обхватив ногами её бока, держался на спине цепко, как клещ. Потянув поводом её голову вправо, Савмак отвернул её от табуна и заставил бежать по кругу. Сделав так несколько кругов, он направил кобылу прямо на загорожу и, когда она изготовилась резко затормозить перед преградой, со всей силы ожёг её плетью по крупу, заставив взмыть над жердями. Посыпавшиеся на тонкую шкуру жгучие удары вынудили её отказаться от дальнейших попыток освободиться от давившего спину груза и нестись во всю прыть, куда направлял её, плавно натягивая то правый, то левый повод, примостившийся на спине наездник.
Сделав широкий круг по степи, Савмак вернулся к загону и остановил усмирённую, потемневшую от пота кобылу в пяти шагах от любовавшегося с довольной улыбкой своим будущим десятником Палака.
- Честь и слава вождю напитов за то, что взрастил для нас такого добра молодца! - возгласил хвалу скромно державшемуся за спинами царевичей Скилаку Палак, развернув вполоборота в его сторону коня. - Если он и в схватке с врагом себя покажет, то быть ему вскоре не то что десятником, а полусотником, а то и сотником!
И Палак пригласил всю вельможную компанию в свой шатёр воздать должное победителю скачек на устроенном в его честь пиру.
Забрав у отца повод Ворона, Савмак скромно пристроился в хвосте царской свиты. Ворон сразу стал обнюхивать и оказывать знаки внимания белоснежной красавице, покорно нёсшей на изящно изогнутой спине его молодого хозяина, будто почувствовал в ней свою невесту. Савмаку пришлось то и дело остужать любовный пыл жеребца лёгкими ударами сгибом плети по храпу.
Почти три тысячи напитов, наблюдавшие с пригородных возвышенностей, как их Савмак укрощает выбранного в царском табуне коня, восторженно приветствовали царя и своего прославившегося сегодня на всю Скифию соплеменника на выезде из Западной балки. Дядя Октамасад, родные, двоюродные и троюродные братья, пегобородые скептухи и молодые друзья-приятели, радостно улыбаясь, поздравляли Савмака с победой, пожимали ему на ходу руку, ласково похлопывали по крупу героического Ворона и нервно вздрагивавшую, дичившуюся такого множества людей белую кобылицу. Отдав повод Ворона подбежавшему в числе первых Каниту, Савмак попросил его разыскать Ашвина - пусть отведёт Ворона к реке, напоит, выкупает и тщательно оботрёт. Ответив, что он сам с удовольствием сделает это, Канит выбрался из следовавшей за царём толпы и, преисполненный гордости, повёл Ворона под уздцы мимо, увы, давно опустевших крыш постоялого двора к спуску к реке.
Вернувшиеся к своим шатрам обедать воины шумно и радостно славили проезжавшего по Священному полю молодого царя, вот уже третий день не жалевшего на их угощение царских стад и греческих вин.
Внутренние пологи в большом царском шатре были подняты, и скоро там свободно расселись вокруг золотого опорного столба четыре десятка гостей, составляющих цвет скифской знати. Старшие братья царя - Марепсемис, Эминак и Лигдамис, сели, как всегда, по правую руку от него, а слева Палак усадил вождя Скилака с сыном, подвинув по такому случаю с привычного места дядю Иненсимея, старательно прятавшего за благожелательной улыбкой испорченное обидным поражением сына настроение.
Пока проворные царские слуги расставляли перед гостями еду, Палак окончательно договорился со Скилаком, что после того как Савмак добудет голову первого врага (а ждать этого, судя по всему, долго не придётся), и женится на дочери вождя хабеев, он с молодой женой отправится в сотню Ториксака.
После того как сновавшие за спинами пирующих с амфорами заморского вина полтора десятка слуг наполнили поднятые над плечами чаши, Палак предложил выпить первую чашу за победителей сегодняшней гонки - юного сына вождя напитов Савмака и его великолепного вороного. Все дружно осушили одним духом наполненные до краёв чаши за самого быстрого коня и наездника Скифии. Затем Савмак, получив лёгкий толчок локтем в бок от отца, пока слуги вновь наполняли чаши, срывающимся от волнения голосом пообещал объездить и подарить царю Палаку лучшего жеребчика от своего Ворона и царской белой кобылы, и сказал, что пьёт за здравие и славу царя Палака и всей царской семьи. Громко прокричав славу царю Палаку, вожди, запрокинув головы, вылили до последней капли вино из вместительных чаш в широко раззявленные волосатые рты. И потом дружное чавканье четырёх десятков измазанных жиром ртов раз за разом прерывалось здравицами то в честь вождя Скилака и его семьи, то в честь доблестных братьев царя.
Иненсимей предложил выпить за победу над Боспором, чтобы Палак стал таким же полновластным хозяином на Боспоре, каким его великий отец был в Ольвии и Херсонесе. Когда все, возбуждённо прокричав пьяными голосами: "За победу над Боспором!", опрокинули чаши в разъятые воронки ртов, размякший и расчувствовавшийся Палак предложил позвать гусляра и послушать песню о победе царя Иданфирса над персом Дарьявушем. Пьяный хор голосов потребовал позвать в шатёр Гнура. Но вместо старого Гнура, отправленного Палаком сочинять на покое песню о Скилуре, в круг вождей робко протиснулся подросток Максагис, чей тонкий звонкий голос куда лучше подходил для того, чтобы ласкать слух молодого царя, нежели осипший от пьянства старческий рык растерявшего зубы Гнура. Присев спиной к опорному столбу, лицом к царю, юный гусляр зарокотал тонкими проворными пальцами по струнам и запел любимую скифскую былину.
К этому часу Савмак, слишком ещё хлипкий, чтобы состязаться с матёрыми вождями в выпивке, совсем окосел. Влив с себя через силу то ли шестую, то ли уже седьмую по счёту чашу за победу над Боспором (за это нельзя было не выпить) он прислонился отяжелевшей головой к отцовскому плечу, закрыл глаза и отключился.
Дослушав песню, Скилак тихо попросил у царя дозволения Савмаку покинуть пир. Глянув на бесчувственного юношу, Палак удовлетворённо осклабился:
- Да-а... Пить по-взрослому твой сы-ын ещё не научился... Ну-у ничего... мы научим. Хэх-хе-хэ!
Подозвав стоявшего за спиной слугу, Палак велел отнести перебравшего юношу в шатёр вождя напитов.
Савмак очнулся оттого, что кто-то настойчиво тормошил его за ногу, и, не разлепляя намертво слипшихся век, что-то глухо промычал в нос.
- Савмак, проснись... Савмак, вставай, - услышал он, будто из-под земли, чей-то странно знакомый голос (он никак не мог вспомнить, чей). - Слышь, Савмак! За тобой пришёл Тинкас - тебя зовёт к себе царь Палак! Давай, скорее вставай!
Савмак наконец узнал голос младшего брата Канита. Произнесенные им имена Тинкаса и Палака, с трудом дойдя до сознания, заставили его разлепить с усилием глаза и судорожно вскинуть голову, отчего верхнюю часть головы от бровей до затылка, будто железным обручем, сдавила боль. Вокруг царил полумрак, в котором он с трудом различил стоявшего на четвереньках у его ног Канита. Глухо застонав, Савмак спросил:
- Где я?
- В шатре нашего отца. Ну ты и нализался, хе-хе-хе!.. Давай, вылезай - Тинкас ждёт!
Ухватившись за поданную братом руку, Савмак с трудом встал на непослушные ноги и, пошатываясь, вышел из шатра.
В утыканном островерхими шапками шатров небе, под низкими длинными тонкими облаками, похожими на пропитанные разлившимся вином покрывала, догорал рубиновый закат. Канит не врал: в пяти шагах от шатра в самом деле высилась на массивном красном коне среди обступивших его напитов широкоплечая фигура царского бунчужного. Взглянув на едва стоящего на ногах Савмака, богатырь снисходительно ухмыльнулся.
Чувствуя во рту сухость и гнусный блевотный запах и заметив стоявшего сбоку с бурдюком наготове Тирея, Савмак попросил воды. Вынув деревянную затычку, тот поднёс узкое костяное горлышко к губам Савмака, не выпуская тяжёлый козий мех из рук. Жадно вылакав добрую четверть имевшейся в бурдюке воды, Савмак подставил под струю ладони и с наслаждением ополоснул прохладной влагой смятое лицо, затем нагнулся, и Тирей щедро полил ему темя, затылок и шею. Сразу почувствовав себя лучше, - головная боль поутихла, в голове заметно прояснилось, - Савмак ощутил, что его переполненный мочевой пузырь вот-вот лопнет. Поспешно обойдя шатёр, он наткнулся на саврасого мерина Тирея, за которым стояли на привязи отцовский Серый и, чуть дальше, облитая пунцовым закатным светом молодая кобылка - его награда за выигранную сегодня скачку.
- А где Ворон? - встревожено обернулся Савмак к следовавшему за ним Каниту.
- Отец отправил его с Ашвином на пастбище, - поспешил успокоить брата Канит.
- А-а... Ну, ладно.
Опершись левой рукой на круп саврасого, Савмак торопливо выпростал из штанов разбухший конец и с наслаждением пустил под коня мощную струю. Облегчившись, он почувствовал себя и вовсе хорошо.
- Отец велел, чтоб ты взял Серого, а то в таком состоянии ты на своей необъезженной кобылке долго не продержишься, - сказал меж тем Канит и опять ехидно захихикал.
- Я лучше пешком пройдусь. Тут недалеко.
- Куда недалеко? Царь вечером уехал во дворец.
Канит отвязал Серого, и Савмак повёл его ко входу в шатёр, где уже ждал со Скилаковым малиновым чепраком в руках Тирей.
- Пояс с оружием можешь не брать, - прогудел с коня Тинкас.
Накинув через голову зазвеневший чешуёй кафтан и натянув на самые брови башлык, Савмак тяжело взгромоздился на оседланного Тиреем отцовского мерина.
Попрощавшись со Скилаком и Октамасадом (зачем Савмак вызван на ночь глядя во дворец, он им не сказал, отговорившись незнанием), Тинкас тронул коня шагом между шатрами по кратчайшему пути к дороге. За ним, свесив тяжёлую голову на грудь, хвост в хвост тащился Савмак, теряясь в догадках, зачем он вдруг понадобился Палаку.
Запертые с заходом солнца ворота города и цитадели незамедлительно открылись перед ними на окрик Тинкаса: "По повелению Палака!"