роман : другие произведения.

Замок искушений

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.76*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Откуда берется зло? Нелепый вопрос. Оно незримо таится в душе человеческой, и если силы души - воли - в ней оказывается недостаточно для устремления к Высшему, душа становится рабой порочных склонностей и чёрных прегрешений, кои приведут её в свой черёд к мрачной бездне ада..." Роман, начинающийся как любовный, очень быстро перестает казаться таковым. Множатся странные предзнаменования, гости замка гибнут один за другим, и даже самые проницательные не могут назвать таинственного убийцу... Чтобы понять, кто он - проницательности мало.

  Le château des tentation
  Замок искушений
  Я в безднах душ людских,
  как в дремлющих прудах,
  нередко наблюдал
  как лунный луч скользил
   по их зеркальной глади.
  Какая тишина...
   Но стоит подойти, вспугнув полночный мрак, -
  и тина черная извергнет бурых гадин...
  Пролог. 1819 год.
  
  Откуда берется зло? Нелепый вопрос. Оно незримо таится в душе человеческой, и если силы души - воли - в ней оказывается недостаточно для устремления к Высшему, душа становится рабой порочных склонностей и чёрных прегрешений, кои приведут её в свой черёд к мрачной бездне ада.
  Франсуа Виларсо де Торан никогда не имел повода ненавидеть своего брата. Тот родился на полтора десятилетия раньше, и всегда был для него любящим наставником и защитником. Анри первым посадил малыша Франсуа в седло, научил читать звериные следы и ставить капканы. Он же позже делился с ним своим пониманием жизни, учил основам веры в годы юности. И был доволен понятливостью младшего брата: Франсуа схватывал все с полуслова, был умён и одарён многими талантами. К тому времени, когда Франсуа исполнилось пятнадцать, старший брат женился, и через три года в домашней церкви был крещён его первенец - Этьенн Фабиан, племянник Франсуа, а ещё через пять лет родилась дочь, которую нарекли Сюзанн.
  В год её рождения отец Анри и Франсуа, граф Фабиан, скончался, распорядившись в своем предсмертном акте наследования весьма разумным образом: его старший сын Анри получал фамильный замок Торанов в своё полное распоряжение, равно как и в распоряжение своего потомства, а младший - небольшую вотчину Виларсо, вполне достаточную для его нужд. И Франсуа не почёл себя обделённым. В то время этот раздел показался ему справедливым.
  Однако вскоре произошло событие, странным образом изменившее его мысли. Его брат, уехав в Париж, не вернулся к назначенному дню, а вскоре пришло горестное известие о его гибели на дуэли. Молодая жена графа не перенесла удара - и вскоре двадцатичетырехлетний Франсуа Виларсо де Торан перебрался в замок отца и брата, став опекуном его малолетних детей.
  Именно теперь, глядя с балкона, как резвятся на зеленой траве его племянник и племянница под присмотром гувернантки, Франсуа впервые задумался. Обстоятельства сложились для него более чем благоприятно и в ближайшие годы, до двадцатипятилетия Этьенна, он был полным хозяином всех владений Торанов. Но потом? Щенок подрастёт - и захочет распоряжаться сам. Между тем Франсуа уже успел вкусить все прелести обладания фамильным достоянием.
  Исчезновение племянника дало бы ему право и на титул...
  Если чёрный замысел, родившийся в душе, находит опору в уме, ум, помрачённый дурным помышлением, начинает плести паутину злодейских мыслей. Если этот ум слаб и некрепок - зло, порождаемое им, мелко и читаемо мудрыми, но если разум силён и глубок - горе тем, на кого направлены его злые помыслы. Франсуа Виларсо де Торан обладал умом недюжинным и изощрённым, и даже - извращённым, и потому понятные многим злодеяния претили ему. Возиться с окровавленными трупами, испортить реноме в глазах соседей? Прослыть Жилем де Рэ, Синей Бородой? Помилуйте, мсье...
  Выход подсказал ему аббат Жирар Бертран, причём подсказал невольно, абсолютно не ведая о его желаниях. Отец Жирар только что вернулся тогда из Дижона от своей родни, где узнал о гибели прекрасного юноши из благородной семьи - его погубили раннее растление и пагубные склонности. 'А все материнские потачки да отцовские слабости. Воистину, захочешь погубить человека - исполни все его прихоти...'
  Франсуа внимательно выслушал своего духовника и ничего не сказал, но именно тогда он уже понял, что нужно делать. Он внимательно приглядывался к Этьенну, заметил в мальчишке делающее ему честь душевное тепло, доброту, умение сострадать... Щенок был доброжелателен и мягок, смел и искренен. Сюзанн росла живой и подвижной, брат и сестра ладили, были веселы и жизнерадостны.
  Мсье Виларсо де Торан спокойно приступил к исполнению своего чёрного замысла. Едва племяннику исполнилось двенадцать и он вышел из отрочества, его дядя, и до того позволявший юнцу некоторые книги, коих осмотрительная мать или заботливый отец никогда не разрешили бы прочитать сыну, теперь стал ещё более внимателен в выборе книг. Не забыл он и о племяннице, наняв ей в гувернантки более чем сомнительную особу, чья репутация была такова, что никто, кому хоть на волос дорого благополучие воспитываемого, не доверил бы ребенка. Мадемуазель Катрин Фоше поначалу, получая прекрасное жалование, пыталась хотя бы внешне на новом месте вести себя пристойно. Однако вскоре ей довольно прозрачно было сказано, что детей следует подготовить к жизни, а не растить, как оранжерейные цветы. Ей показалось, что она ослышалась, но мсье Франсуа, назвав вещи своими именами, хотя и не открывая своих намерений, заметил, что его дорогой мальчик, малыш Тьенну, должен знать, что такое подлинная галантность, как заслужить любовь женщин, он не должен оказаться простофилей ни в чём. То же касалось и его племянницы. И если ей, Катрин, это удастся - она получит прекрасные рекомендации на будущее.
  Мадемуазель Фоше была особой весьма понятливой. Через неделю малыш Тьенну потерял невинность, ещё через неделю его сестрица начала рассуждать о том, что в жизни очень важно насладиться всеми удовольствиями, которые дают богатство и молодость. Слишком рано посаженный на коня, слишком рано сжавший рукоять шпаги и пистолета, Этьенн рос сильным и не по годам развитым, и через два года отрок был, по сугубому настоянию мсье Франсуа, представлен известному тогда в столице очаровательному мсье Шаванелю и был обучен умению обходиться и без женщин. Но сделать из него мужеложца Франсуа не хотел, - общение с женщинами сулило его питомцу куда больше сложных ситуаций, чем тайные потехи содомитов. Но несколько лет совершенствования в разврате принесли свои плоды - мсье Этьенн и мадемуазель Сюзанн знали все тонкости и ухищрения, необходимые для того, чтобы в полной мере наслаждаться всеми удовольствиями жизни. Оба при этом были исполнены искренней любви к своему дорогому дядюшке, столь доброму и щедрому, ведь им никогда ни в чём не отказывали.
  Замысел мсье Франсуа Виларсо де Торана был близок к осуществлению. В двадцать пять лет Этьенн должен был стать хозяином своей вотчины. Срок опеки истекал. С теми склонностями, кои Франсуа удалось сформировать в юнце, с теми взглядами, что разделяла его сестра - далеко ли было до беды?
  Между тем, в это время в их приходе произошло достаточно мелкое, обыденное, чтобы не сказать - заурядное событие. Одна из вполне приличных девиц, дочка кровельщика папаши Русселя, оказалась беременной. Отец Бертран, огорчённый падением овцы своего стада, счёл возможным вставить этот эпизод в свою воскресную проповедь, на которой, как водится, присутствовал и его друг, господин Виларсо де Торан. О судьбе несчастной соблазнённой Розалин Руссель священник упомянул вскользь, особое внимание уделив необходимости девицам блюсти добродетель.
  'Грех блудодеяния глубоко проник в падшую природу человека. Он начинается прежде падения телом - с блудного помысла, приводит к порочному самоуслаждению, и неотступно начинает преследовать несчастного, пленяя ход его мыслей и чувств, превращая его в раба низкого порока. Не разжигайте в себе бесовские страсти, возлюбленные мои, - звучал с амвона голос отца Бертрана. - Берегите себя... Но не меньший грех совершают и те, - продолжал священник, - кто лишает невинности молодые души, растлевая, толкая их на путь разврата и греха, соблазняя развратными зрелищами, насмехаясь над целомудренными, занимаясь сводничеством - всё это соучастие в убийстве ближнего...'
  Отец Жирар был любим прихожанами за безупречное поведение и почти неземную кротость, его слушали в молчании, но вдруг случилось то, о чем история Церкви повествует в житии епископа Амвросия Медиоланского. Стоило отцу Бертрану замолчать, откуда-то из гущи его паствы раздался тоненький детский голосок: 'А Анри Карно черти утащат в ад?' Сын местного булочника Карно и соблазнил юную Розалин. Прихожане молча ожидали ответа священника, и тот, улыбнувшись малышу, ответил, что если тот не восполнит нанесённого ущерба, он рано или поздно заплатит за свои деяния.
  - Вспомним Писание, возлюбленные. 'Горе миру от соблазнов, ибо надлежит придти соблазнам; но горе человеку, через которого соблазн приходит...' - Говоря это, добросердечный отец Бертран не заметил, как странно потемнело вдруг лицо господина Виларсо де Торана. Ногти мсье Франсуа впились в его ладони, и он в молчании дослушал слова Господни, коими его друг увещевал прихожан. - Господь говорит: 'Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы его в глубине морской...'
  Тут господин Франсуа невольно вспомнил лицо малыша Тьенну, его небесно чистые глаза, шелковистые тёмные волосы. Это он соблазнил и растлил чистые души, это он превратил юную малютку Сюзанн в хладнокровную стерву, озабоченную только успехом у мужчин да роскошными тряпками, а Этьенна - в бессердечного повесу, чьи жертвы уже исчислялись десятками, отправившего ещё до достижения совершеннолетия на тот свет шестерых - оскорбленных братьев, женихов, отцов... Честно говоря, Франсуа рассчитывал, что одна из дуэлей прервёт жизнь самого Этьенна, и он, наконец, получит долгожданный титул и станет полноправным владельцем отцовских земель, но его расчёты пока не оправдывались. Как назло, мальчишка был неуязвим, точно заговорён, хотя за свои мерзости давно заслуживал или пули, или удара шпагой. Оставалось всего полгода. Срок оговоренной опеки заканчивался в августе.
  Но теперь перед мсье Франсуа встал гадкий вопрос, о котором он до проповеди отца Бертрана как-то не думал.
  А что за сделанное с детьми брата заслуживает он сам? Жернов на шею?
  
  Глава 1. В которой читатель знакомится с героями,
  прибывшими на лето из Парижа в старинный замок Тентасэ.
  
  - ...Извините, мсье, но дальше я не проеду, - возница повернулся на козлах к трём молодым людям, которые, поняв его правоту, уже покидали экипаж. Дорога в горном ущелье была завалена грудой огромных валунов. При падении каменные глыбы раскололись, и теперь весь уступ, по которому пролегал их путь, был непроходим.
  - Далеко ли ещё? - спросил у кучера Огюстен Дювернуа, субтильный юноша с бледным, довольно невзрачным лицом и пушистыми тонкими, слегка вьющимися волосами, образовывавшими вокруг его лица странное подобие пепельного нимба. Сейчас, когда на волосы падали солнечные лучи, они отливали красновато-рыжими бликами.
  - Нет, тут совсем рядом, - заторопился кучер, - после завала идите прямо по дороге, вдоль реки, потом увидите старую мельницу, дальше дорога разветвляется, но вы не ошибётесь - замок искушений, ой, простите, замок Тентасэ, он виден издали. Его нельзя не заметить, до него отсюда меньше трети лье, - возница торопливо развернул лошадей и двинулся в обратный путь.
  Молодые люди, взяв вещи, стали осторожно пробираться по самой кромке обрыва, лавируя меж упавших на дорогу камней. Один из юношей - Рэнэ де Файоль, коротко остриженный брюнет с тонкими чертами подвижного лица и умными тёмными широко расставленными глазами, оживлённо поинтересовался:
  - Этот глупец просто оговорился? Причём тут искушение? Или это какое-то предание? - Вопрос свой он обращал к Огюстену, ибо приглашение погостить в замке Тентасэ на время каникул в Сорбонне, они получили именно от него.
  - Конечно, оговорился. Le château des tentation и Château de Tentaseu - вот дурачок и перепутал.
  - Края красивые, но неужели нельзя было расчистить дорогу? - заметил, протискиваясь у каменной глыбы, третий из них - Арман Клермон. На вид он был крепче и куда красивей остальных, но сейчас его несколько портило застывшее на лице выражение неудовольствия. Он не хотел ехать к незнакомым ему людям, всячески противился, и уступил настояниям приятелей в последнюю минуту, однако сейчас чувствовал себя особенно неловко, ожидая встречи с неизвестным ему хозяином замка.
  - Полно, Арман. Наш извозчик же сказал, что обвал произошёл только в пятницу. Расчистят, - Файоль был оживлён и жизнерадостен. Впрочем, его всегда отличали мягкая плавность речи и подчеркнутое внимание к собеседнику, создававшие ему репутацию весьма обаятельного человека. В нём обращала на себя внимание и та живость, что именуется diable au corps, и хотя многие его жесты могли бы показаться несколько аффектированными, он был очень артистичен.
   Неожиданно все они остановились, вынужденные пропустить двух путников, шедших навстречу - разминуться на гряде камней было немыслимо. Клермон удивлённо оглядел встречных: они казались погорельцами, были в копоти, шли, шатаясь, как пьяные. Глаза их были по-монашески отрешённы, один заботливо поддерживал другого, казалось, совсем обессиленного. Оба они прошли мимо, одарив их пугающе безрадостными взглядами. Клермон проводил странников встревоженным взглядом. Кто это, Господи? Откуда они? Файоль и Дювернуа, однако, почти не обратили на встречных внимание, брезгливо посторонившись. Все молодые парижане проследовали дальше и, миновав мельницу, остановились.
  - Вы только посмотрите... - Дювернуа замер, восторженно оглядывая открывшийся на повороте дороги огромный замок.
  Да, что и говорить, было на что посмотреть. Излучина реки живописно окаймляла каменистый уступ, на котором, словно вырастая из него, возвышался замок Тентасэ - огромное строение с двускатной крышей и тремя большими островерхими башнями. Замок сохранял едва заметные следы многих переделок: некоторые окна были убраны и сровнены со стенами, сложенными из терракотового камня, сходного с тем, что составлял береговые уступы. История тысячелетий, вызывая почтение и восторг, витала над ним. Сзади высилась поросшая лесом горная гряда, и Клермон, внимательно оглядев замок, не мог не оценить его фортификацию. Сейчас, во время таяния снегов в горах, когда реки стали полноводнее, Château de Tentaseu был неприступен. С миром замок соединял только хлипкий арочный мост, чьи прибрежные опоры были сильно подмыты.
  Путешественники двинулись было к замку, но тут сзади раздались чьи-то оживлённые голоса и приезжие, обернувшись, увидели молодого человека и девушку, машущих им от мельничного поворота. Невдалеке маячил пожилой человек в синей ливрее. Все трое молодых мужчин, бросив осторожные взгляды на девицу, ощутили, что сердца их забились куда резче, чем минуту назад, однако присутствие её спутника сковывало их.
  Через минуту состоялось знакомство. Юноша, высокий смуглый красавец, назвавшийся Этьенном Виларсо де Тораном, представил молодым людям свою сестру Сюзанн. Упоминание о родственных связях сразу оживило глаза Огюстена и Рэнэ, ибо Сюзанн была просто красавицей. С робкой улыбкой смотрел на неё и Клермон, отметив, что девице не более двадцати лет, брат же казался лет на пять старше. Клермон обратил внимание и на то, что, сколь ни хороша Сюзанн, Этьенн, величественный и обаятельный, выглядит ярче и заметней сестры. Сам Этьенн, дружески поздоровавшись с Огюстеном, оглядел и его друзей, которых видел впервые. Под его пристальным и умным взглядом Клермон смешался, и даже Рэнэ де Файоль, которого трудно было смутить, почувствовал себя неловко. Этьенн же, церемонно поклонившись Клермону, куда менее чопорно, почти фамильярно поприветствовал Рэнэ.
  Мадемуазель Сюзанн тоже оглядела тех, с кем ей предстояло провести лето. Рэнэ де Файоль показался ей обаятельным и игривым, Клермон - сдержанным и застенчивым, а Дювернуа - несколько вульгарным, но если среди парижской толпы их можно было бы выделить, то сравнения с её братом никто из них не выдерживал, на глазах становясь блеклее и словно уменьшаясь. Впрочем, Клермон, бывший одного роста с графом, не сильно терялся на его фоне, но костюм... Боже мой, где он взял эти лохмотья? Сюзанн бросила на Клермона взгляд, исполненный нескрываемой жалости.
  Тот заметил его и покраснел.
  Вся компания проследовала в замок, немного задержавшись на мосту, наблюдая за бурлящей на перекатах рекой. Вода имела здесь странный буровато-зелёный цвет, что приезжие объяснили цветом местной почвы. После моста вымощенная коричневато-желтым камнем дорога, обогнув основную башню и боковую стену замка, привела их к необыкновенно живописному арочному входу, густо увитому плющом.
   Все остановились, пораженные гордым величием широкого парадного подъезда, фасада с двадцатью окнами, всем внушительным видом здания, два крыла которого словно обнимали приезжих. Утро давно миновало, но за боковой уступ дома солнце перевалило только что, и сейчас роса, ещё не высохшая в тени, блестела драгоценными бриллиантами на изысканно вырезанных акантовидных листьях.
  Рэнэ и Огюстен наперебой старались развлечь очаровательную мадемуазель Сюзанн, а Клермон, ещё не забывший пренебрежительного взгляда девицы на его костюм, обменивался вежливыми фразами с Этьенном, когда вдруг неожиданно замолчал на полуслове. Над арочным перекрытием он заметил некое подобие десюдепорта, в овальном углублении которого виднелась надпись. Удивительно, что она была не вырезана в камне, а скорее, камень был выбран вокруг нее, буквы казались выпуклыми и видны были только сейчас, когда солнце освещало замок со стороны входа. Этьенн заметил направление взгляда собеседника и тоже увидел слова.
  - Это на латыни?
  Остальные некоторое время разглядывали надпись, но через минуту Файоль и Дювернуа обернулись к Клермону.
  - Вы у нас книжник, Арман. Что там написано? Дата постройки и какое-то изречение?
  Клермон не ответил. Буквы были несколько нелепы, некоторые казались словно перевернутыми, напоминали детские каракули. Арман достал из кармана жилета записную книжку и методично, закусив от напряжения губу, скопировал надпись. Но прочитать её не смог - отдельные буквы были нечитаемы, к тому же его прервало появление хозяина.
   Его светлость герцог Робер Персиваль де Тентасэ де Шатонуар оказался человеком неопределимых лет и равно необычной внешности. Его лицо, в первую минуту вызвавшее оторопь прибывших резкостью и жесткостью черт, затем, - стоило его светлости улыбнуться и радушно пригласить их в дом, - показалось мужественным и подлинно аристократичным. А через несколько минут все были убеждены, что никогда ещё не встречали столь очаровательного и милого человека. Удивительно было и то, что Дювернуа и Файолю хозяин замка показался сорокалетним, мсье Виларсо де Торан подумал, что его родственнику давно идёт пятый десяток, Клермон же был убежден, что его светлости далеко перевалило за шестьдесят.
  Герцог любезно осведомился у мадемуазель Сюзанн, которую назвал своей очаровательной родственницей, где же её подруги, о которых известил его в последнем письме Этьенн? Где телега, посланная им за их вещами? Та, любезно обняв его, сообщила, что Лора, Элоди и Габриэль подъедут чуть позже, слуга стоит у обвала, он встретит их и проводит в замок. Вполне удовлетворившись этим объяснением, его светлость кивнул, а Дювернуа и Файоль переглянулись. Черт возьми, дивное местечко, да ещё вдобавок четыре девицы... Просто рай.
  Между тем хозяин - сама любезность - представил им своего егеря, мсье Камиля Бюффо, тощего подвижного человека с каким-то вытянутым, чуть перекошенным лицом, и домоправителя, мсье Гастона Бюрро, высокого худого мужчину с выразительными иссиня-чёрными глазами, который выказал полную готовность сделать все, чтобы гости его светлости чувствовали себя в высшей степени уютно. Он показал предназначенные им апартаменты. Арман Клермон, узнав, что центральные двери в длинном коридоре, куда их проводили, ведут в библиотеку, выбрал комнату рядом, а Файоль и Дювернуа устроились в апартаментах соседнего крыла, рассудив, что так можно будет оказаться поближе к мадемуазель Сюзанн и её, как они надеялись, очаровательным подругам.
   Пока прибывшие осматривали свое новое жилище, восхищаясь его изысканной роскошью, в нескольких лье от замка по дороге ехала ещё одна карета. В экипаже сидели три девицы, связанные сестринским родством, что, однако, особенно заметным не было. Старшей - мадемуазель Лоре д'Эрсенвиль - было около двадцати трех лет. Нежный овал лица обрамляли пепельные волосы, и в чуть размытых, каких-то акварельных чертах, читались мягкость и утончённость. Средняя, Элоди, мало походила на сестру, в семье говорили, что она 'пошла в монашеский род', её волосы были намного темнее, а черты, как говорили между собой сестры, 'напоминали ночное привидение'. Под высоким лбом светились сине-серо-зеленые зеркальные глаза, таившие неженский ум, бледные впалые щеки зрительно ещё больше удлиняли узкое лицо, остальные черты почти не читались, во всяком случае, глаз их не замечал. Было очевидно, что девятнадцатилетняя Элоди намного умнее и решительнее сестёр, но ей недоставало той чуть раскованной и пикантной женственности, что так чарует мужские сердца. Она была несколько резка в движениях и редко думала о том, какое впечатление производит. Младшая из сестер, Габриэль, была семнадцатилетней девицей, светлокудрой и белокожей, похожей на Лору, черты её были скорее приятны, чем красивы, зато в ней в избытке была та кокетливая игривость юной женственности, которой так не хватало Элоди. Она молча слушала разговор сестёр, не вмешиваясь в него.
  В голосе же Элоди, в словах, обращённых к старшей сестре, сквозили надлом и отчаяние.
  - Ты должна опомниться, Лоретт! Ты погубишь себя, это безумие! О нём говорят ужасные вещи и, если хоть половина правдива - он чудовище! - в глазах Элоди застыло выражение ужаса, - Всё, что может сделать такой человек - осквернить тебя и погубить. Такой не может любить! - она истерично всхлипнула и умолкла.
  Лоретт с улыбкой взглянула на Элоди и незаметно переглянулась с Габриэль. Тихо вздохнула. По отрешённому спокойствию её лица было понятно, что слова сестры ничуть не задели её сердца. Она уже неоднократно слышала Элоди, но что понимает эта пансионерка, чьё сердце ещё никогда не знало подлинного чувства? Да и способно ли познать? Она вздохнула, с чуть аффектированной нежностью поцеловала сестру, и кротко проговорила:
  - Как ты можешь так говорить - и только на основании вздорных слухов? Ведь ты совершенно не знаешь Этьенна. Клевета, движимая завистью, всегда стремится очернить и красоту, и добродетель, и знатность, и обаяние, стараясь смешать их носителей с грязью. Не следует верить злобным наветам, моя девочка. Надо верить своему сердцу. - Мягкие и рассудительные слова Лоры подействовали на Элоди успокаивающе, но было заметно, что тревога в её сердце ничуть не улеглась. Она, опустив глаза, предалась всё тем же беспокоящим и горестным мыслям.
   В конце весны Лора встретила в Париже благородного юношу необыкновенной красоты, одним лишь взглядом покорившего её сердце. Она страстно полюбила его и была просто счастлива получить от его сестры Сюзанн приглашение провести лето в замке Тентасэ, у дальних родственников Виларсо де Торанов, где, как она знала, будет и Этьенн. Элоди, видя увлечение сестры и неоднократно слыша от своих подруг по пансиону о весьма предосудительных наклонностях молодого человека, пыталась убедить её выкинуть пагубную страсть из сердца, но поняв безуспешность уговоров, напросилась поехать вместе с ней, рассчитывая своим благоразумием уберечь сестру от опрометчивых поступков. Габриэль, не захотев оставаться без Лоретт в городе, уговорила ту взять с собой и её.
  - Я уверена, как только ты увидишь Этьенна, Диди, ты поймешь, насколько лживы все слухи о нём. Ты, я знаю, полюбишь его как брата.
   Карета неожиданно остановилась. Около двери стоял пожилой человек в ливрее, вежливо осведомившийся, не сестры ли они д'Эрсенвиль? Девушки кивнули и услышали, что его оставили специально, чтобы встретить их и проводить в замок. Мсье и мадемуазель Виларсо де Торан уже там. Лора, Элоди и Габриэль переглянулись, кивнули и двинулись уже знакомым нам путем вслед за слугой, погрузившим на телегу их вещи - в дополнение к саквояжам графа и его сестры.
   В замке их приветствовали столь же любезно, как и всех остальных. Мсье Бюрро устроил двух старших сестёр в отдельных комнатах - одну в центральном крыле, другую - в ближнем, Габриэль же достался уютный будуар на втором этаже в дальнем крыле замка. Из-за того, что они прибыли позже остальных и не слышали разговора у входа, они не заметили и надписи над ним.
  Впрочем, солнце уже перевалило за конёк двускатной крыши, и никакой надписи на фронтоне видно не было.
  
  Глава 2. Просто пояснительная.
  В ней коротко рассказывается том, почему трое друзей,
  студентов Сорбонны, прибывших в Тентасэ,
  вовсе не были друзьями.
  
  Арман Клермон называл себя парижанином, хотя родиной его предков была старая Шампань. Его дед, граф Шарль-Патрик Амеди де Гэрин де Клермон в страшный год царствования кровавого Робеспьера лишился всех земель и родового замка и попал на гильотину. Во времена, последовавшие после ста наполеоновских дней, его сын кое-что - в состоянии удручающем - сумел получить обратно, кое-как продал, чтобы обеспечить будущее сына, и вскоре семья перебралась в Париж.
  Юный Арман с детства понял, что их обстоятельства изменились, и ему придется пробиваться самому. При этом сразу сделал то, что удивило и насторожило отца - решительно избавился от зримых признаков былого аристократизма, одевался подчеркнуто просто, впрочем, ничего иного позволить себе и не мог, и стал подписываться просто Клермоном. Отец заметил ему, что пренебрежение к собственному происхождению смешно в выскочке, но постыдно в дворянине, но Арман не внял ему.
  Он был ребенком странного времени. Революция обрушила устои привычного порядка, но возникшая на его руинах кровавая вакханалия ужаснула, её исход вопиюще не совпадал с рассудительными предначертаниями мыслителей былого, и отдаленно не напоминая то царство свободы, равенства и братства, какое возвещали именем справедливого здравомыслия вчерашние властители дум, чьи наилогичнейшие ухищрения обернулись теперь полуночным бредом. Подлинный исторический поток выглядел куда своенравнее благих ожиданий и изощрённых выкладок философического Разума. Перед отрезвляющим уроком событий избыточная рассудочность и головное резонерство выглядели глупостью.
   Клермон появился на свет три года спустя после того благословенного дня, когда в грязную корзину под гильотиной рухнула голова Робеспьера, погрузившего страну в кровавое марево террора. Всё, случившееся в эти безумные годы Клермон знал по рассказам. Бабка хотела воспитать в нём мстителя за поругание, отец - человека, умеющего все простить. У них ничего не получилось. Арман не хотел прощать, но не мог и мстить призракам, ушедшим в долину смерти, и потому просто пытался забыть обо всем, жить впечатлениями, будь то безудержная фантазия, россыпь рифм на лету, зыбкие грезы или вспышки душевных озарений. Но не всегда получалось. Он был умён и рассудителен, презирая и ум, и рассудительность.
  Довольно внимательно, хотя и безучастно юный Арман наблюдал взлёт и падение Наполеона. Отроком он стал свидетелем омерзительно-забавной сцены в Люксембургском саду, где увидел брата императора Жерома, который, прогуливаясь с компанией молодых шутников, подошёл к старой даме в немодном платье и сказал:
   - Мадам, я страстный любитель древностей и, глядя на ваше платье, я хотел бы запечатлеть на нём восхищенный и почтительный поцелуй. Вы мне разрешите?
  Дама ответила ему очень ласково и любезно:
  - Охотно, мсье. А если Вы не почтете за труд посетить меня нынешним вечером, то сможете поцеловать и мою задницу, которая является ещё большей древностью - она на сорок лет старше платья...
  Эта была любезная и безжалостная оплеуха века минувшего, человеком которого от себя чувствовал - веку парвеню, времени тщеславных выскочек, крутящихся у новых тронов, и Арман понял, что всё, прочувствованное в годы становления, отразилось в нём сильнее, чем он признавался себе. При этом он все же не понимал, что именно столь болезненно для него в его положении: поруганная ли честь семьи, сокрушенная ли гордыня, сполна ли прочувствованное унижение нищеты?
   Арман замкнулся, пытаясь продумать свой дальнейший путь, в котором, по здравом размышлении, ничего утешительного не видел. Вернуть величие роду? Жизнь, пожертвованная честолюбию? Но он не был честолюбив и не хотел заискивать перед новыми хозяевами жизни. Жизнь, отданная величию? Но он ощущал в себе то рыцарственное величие благородной крови, которой претит желание подняться над ничтожествами. Карабкаться вверх свойственно только плебеям. Арман по-прежнему был патрицием. Но что оставалось? Жизнь, посвященная накопительству? Он тихо вздыхал, морщась, словно от зубной боли. Любовь? Арман сжимал зубы.
  Когда ему исполнилось восемнадцать, отец заверил его, что они сумеют оплатить его обучение в Парижском университете, закрытом Чудовищем, но вновь открытом Наполеоном. Он согласился и, поступив туда, неожиданно обнаружил блестящие способности. Огромное серое здание в самом сердце Латинского квартала, выпускники которого веками составляли цвет французской образованности, стало для него родиной духа. Книги, старинные фолианты университетской библиотеки, огромные инкунабулы с пергаментными страницами, пахнущие затхлой замшей и немного - мёдом и плесенью, зачаровывали его. Он не чувствовал голода и зова плоти, погружаясь в таинство чуждых букв, разбирая полустёртые знаки на ветхих страницах. Здесь он обретал себя, расслаблялся, не чувствуя своей ущербности.
  Вскоре Клермон обратил на себя внимание профессора Жофрейля де Фонтейна, кумира студентов, который отметил в Армане недюжинные дарования, невероятную усидчивость и почти монашескую серьёзность. Несколько сблизившись со своим питомцем, обнаружил и роднящее их сходство судеб. Во время революции многих профессоров Сорбонны гильотинировали. По мнению Марата и Робеспьера, ученость вела к неравенству. Отец Фонтейна, профессор Сорбонны, погиб во время террора, семья была разорена.
  В дальнейшем их отношения только упрочились, Фонтейн смог добиться для Армана персональной стипендии, что вызвало у того слезы благодарности. Профессор дорожил своим студентом. Он был одинок, и в ученике хотел найти если не сына, то наследника своей кафедры и, хотя до панибратских отношений никогда не снисходил, они порой болтали как приятели.
  Однажды профессор поинтересовался у Армана, как тот решает проблемы плотских тягот, насколько он чувствует над собой бремя плоти? Имеет ли подружку? Клермон некоторое время молчал. Потом заметил, что подружка ему не по карману. Он не лгал, но вся правда была несколько сложнее. Почти непреодолимая робость перед женщиной всегда мешала ему. Однажды Файоль затащил его в известный парижский квартал, где мерзость порока шокировала, но услуги жриц любви стоили мизерно мало, но его первый опыт закончился ничем. Он чувствовал ненормальный, необъяснимый ужас. Клермон в двух словах рассказал это учителю. 'Мне казалось, что я кощунствую, или, точнее сказать, просто пытаюсь сотворить мерзость'
  - Это пограничное состояние для людей... - тихо заметил тогда де Фонтейн, - вы - не от мира сего, мой мальчик.
  Клермон не знал, что на это ответить. Книги поглощали его время и его мысли, сердце же словно окаменело. Он не мог опуститься до плебейского ничтожества помыслов и поступков, но куда ему подниматься - об этом старался не думать. Он обнаружил в душе ревностный стоицизм и христианское смирение, готовность перенести всё, но - зачем? Однако, пересилить похоть ему помог не стоицизм натуры и не омерзение от блудных притонов. Толстая шлюха, подружка Файоля, тогда, посмеиваясь, спросила его, не хочет ли он сам, - ведь внешне-то совсем недурен - стать 'юным другом' одного финансового воротилы? Тут напрягаться не придётся, деловито заметила она, и он сможет сменить свои лохмотья на что-то поприличней. Проститутка испуганно замолчала, заметив, как страшно потемнел его взгляд.
  Больше Арман в упомянутый квартал не выбирался.
  Профессор же как-то ненавязчиво натолкнул его на монашеские летописи, и подлинно заинтересовавшие Армана. На вопрос, почему Фонтейн хотел, чтобы Арман разобрал эти картулярии, профессор ответил странно, внезапно став серьезнее и строже.
  - Мне показалось, что у вас ещё чистое сердце, мой мальчик. Чистое для приобщения к святости. К Любви Божьей. Знаете, когда голова отца упала перед моими глазами в корзину, я понял, что мир потерял что-то самое главное. Мне было тогда столько же, сколько вам сейчас. Четверть века... да, почти четверть века я думал над этим. Искал. Я понял, что потерял мир. Он утратил Бога и Любовь. Понял я и ужас этой потери. Двойной ужас. Первый ужас - в легкости, невесомой легкости её потери и невероятной трудности её обретения для отдельного человека. А второй, самый страшный, в том, что потеряв её навсегда, мир потеряет смысл. Человек, не обретший святость, проживает жизнь впустую, даже управляя Империей.
  Арман внимательно слушал.
   -Вы говорите о святости как о нравственности, профессор?
  Фонтейн побледнел и резко поднялся. Голос его стал глух и размерен, совсем как на лекциях.
   -Святость - это отражение в себе облика Единственного, мой мальчик. Нужно жить, облекшись в милосердие, смирение, кротость, долготерпение, снисходя друг к другу и прощая взаимно. Более же всего надо любить - Господа и ближних, любовь есть совокупность совершенства. Иначе остается лишь несостоявшееся существование человека, который стареет, как пустоцвет, и сгнивает в смраде.
   Арман сумрачно выслушал учителя.
   - Ваш отец и мой дед - погибли потому...
   - ...что люди перестали любить Бога, мой мальчик. Вы молоды - и мои слова вам непонятны. Пока - просто запомните их. Но я верю, что вы поймёте, - профессор подошёл к Клермону, - вы, мой мальчик, будете из тех, чьё существование придаёт миру смысл. Таких, как вы - единицы. Но мир живет немногими.
  Он нагнулся к Арману, и его ледяные губы обожгли горячий лоб Клермона.
  
  ...На курсе Арману, студенту-богослову, симпатизировали молодые юристы Огюстен Дювернуа и Рэнэ де Файоль, жившие, кстати, по соседству, но сам Арман относился к ним настороженно. Утончённость и прекрасное воспитание Дювернуа казались ему деланными, а милое остроумие и живой ум Файоля не вызывали доверия. Узнав их ближе, он утвердился в своём мнении, за свободой поведения заметив скрытую порочность обоих, а сквозь поверхностность суждений сокурсников скоро проступило отсутствие принципов.
   Тем не менее, в университете их считали друзьями.
   Рэнэ был сыном обедневшего и нетитулованного дворянина, который 14 июля штурмовал Бастилию, потом вошёл в Национальную гвардию и был делегатом Учредительного собрания вместе с Мирабо и Лафайетом. Однако в октябре оказался среди кордельеров, а после вареннского кризиса, в июле 1791, стал членом Якобинского клуба. Когда год спустя было объявлено, что 'отечество в опасности', он несколько отошёл от политики, наблюдая склоки между якобинцами-монтаньярами и жирондистами. Жирондисты - Бриссо, Верньо и Ролан - были ему симпатичны, а фанатичный Робеспьер, хилый Марат и тупой Дантон казались в некотором роде le bas-fonds - отребьем, но в день победы при Вальми, на первом публичном заседании Конвента он вместе с якобинцами настаивал на вынесении королю смертного приговора, потом праздновал поражение интервентов при Флёрюсе, но плебейские методы якобинской диктатуры шокировали его, и летом 1794 он примкнул к заговору против Робеспьера, и как участник переворота 9 термидора пожинал его плоды. Преуспевал он и после, при Наполеоне, везде обнаруживая всё то же умение гениально чуять направление политического ветра, и потому сумел составить неплохое состояние. Он мог бы приобрести и графский титул, если бы не счёл, что в новое время он будет скорее помехой, чем подмогой.
  Рэнэ был истинным сыном своего отца, и его характер содержал в себе множество противоречий, которые некоторые могли принять за сложность натуры, а безмозглые резонёры и корчащие из себя святош клерикалы обозначили бы как беспринципность. Неглупый и расчетливый, он был склонен к элитарному общению, и с ним было легко и приятно водить знакомство благодаря его такту и гибкости мышления. Ощущались чувственность и непостоянство - Рэнэ де Файоль, что и говорить, был интересной натурой.
  Что до Огюстена, то он был сыном богатого человека, чьи плебейские замашки навсегда закрывали ему дорогу в приличное общество. Но можно быть плебеем, не будучи глупцом, и мсье Шарлю Дювернуа хватило ума купить дворянство и нанять для обучения и воспитания сына разорившегося графа из Анжу. Старику Анри де Сент-Верже не нравился его воспитанник - угнетала плебейская пошлость и низость суждений, трусость, лень и склонность к мелким пакостям. Но в начальных мелких распрях между учителем и учеником отец всегда брал сторону педагога, что являлось ещё одним свидетельством ума торговца. Огюстен, поняв, что бесполезно жаловаться отцу, ибо за любую жалобу он лишь получал дополнительную порцию розог, покорился, и эта слабость пошла щенку на пользу: Сент-Верже не сумел сделать из него благородного человека, ибо это было невозможно, но создал внешнее его подобие, и для тех, кто судит по первому впечатлению и внешнему виду, а таких большинство, Огюстен выглядел вполне пристойно. Это позволило ему войти в общество и завести там полезные знакомства. Если Огюстен становился собой, в нём снова проступали наглость взгляда, развязность речей и плотоядность улыбки, но собой он, по счастью, бывал теперь редко - лишь основательно напившись.
  Когда Огюстен получил приглашение от одного из своих знатных друзей, графа Этьенна Виларсо де Торана, провести каникулы в замке своего весьма состоятельного родственника неподалеку от Гренобля, при этом захватить с собой двух друзей, его выбор сразу пал на Рэнэ и Армана. Файоль был приятен в общении, они полностью понимали друг друга, но случись что - Клермон будет незаменим. Дювернуа, хоть и посмеивался над тем, что звал 'les singularités du puceau', 'причудами девственника', чувствовал исходящую от Армана странную силу, ту мощь, в которой ему самому, изнеженному и слабому, было отказано. Кроме того, Дювернуа, что делало честь его учителю, теперь старался чаще общаться с людьми благородными, учиться и манерам, и жестам, и речи, а в Клермоне, как бы тот ни пытался играть буржуа, аристократизм был врождённым.
  Файоль, услышав о возможности отдохнуть в горах, тоже не возражал против Клермона, хотя по совсем иным причинам: тот всегда был замкнутым и сдержанным, и на его фоне обаяние и живость Рэнэ казались особенно выигрышными.
   Но Клермона пришлось долго уговаривать - несмотря на полный пансион и самые заманчивые обещания, он не хотел ехать, стыдился своего полунищенского гардероба, чье убожество становилось особенно заметным на фоне расфранченных приятелей, и лишь понимание, что отцу будет легче без него кое на чём сэкономить, да обронённое Фонтейном замечание о редкостных списках поэм Гильома де Машо, Эсташа Дешана и Алена Шартье, которые, как тот слышал, хранились в замке Тентасэ, заставили всё-таки решиться на вояж.
   Замок Тентасэ не разочаровал ни Файоля, ни Дювернуа, а стоило Арману бросить взгляд на полки старинной библиотеки замка - он тоже перестал сожалеть о приезде.
  
  Глава 3. В которой гости замка Тентасэ имеют возможность приглядеться
  друг к другу, обозначить собственные предпочтения и
  даже обменяться мнениями по этому поводу.
  
   Впервые общее знакомство состоялось в столовой, огромной ортогональной комнате, расположенной в одной из башен замка. Мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль с тревогой ждала знакомства с человеком, от которого зависела судьба сестры, и когда у входа, чуть опередив её в коридоре, пред ней любезно распахнул дверь статный синеглазый красавец, она замерла.
  - Вы... вы мсье Виларсо де Торан?
  Красивый юноша, однако, застенчиво улыбнувшись, представился Арманом Клермоном, заметив, что его сиятельство - уже в столовой. Сам он проводил недоумённо-восторженным взглядом стройную девицу с глазами лесной лани, и лишь усилием воли прогнал странное онемение, охватившее вдруг всё тело.
  Через минуту в столовой состоялось представление. Его сиятельство граф Этьенн Виларсо де Торан с особой сердечностью поприветствовал сестёр д'Эрсенвиль, и Клермон заметил, как замерла, остановившись в немом изумлении перед ним та высокая тоненькая брюнетка, что приняла его самого за Этьенна, как испуганно отступила на шаг и в молчании выслушала его любезные слова, ничего не сказав в ответ. Собравшимся её представили как мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Её старшая сестра, милая бледная девушка с нежной улыбкой, обратилась к Этьенну со словами ласковыми и кроткими, а та, что была моложе всех, бросила на молодого графа испуганно-восторженный взгляд.
  Рэнэ и Огюстен старались угодить всем дамам, при этом Клермон отметил странное впечатление на мужчин, которое произвела мадемуазель Элоди: Рэнэ удивленно замер, оглядывая её как диковинку, Дювернуа, казалось, несколько испугался и даже попятился, Этьенн же, заметив как она разглядывает его, сначала улыбнулся, но потом улыбка быстро сползла с его лица, не встретив ответной улыбки. Глаза девицы, казалось, пронизывали его насквозь, и взгляд этот был неприятен. Граф отвёл глаза и поспешно обернулся к мадемуазель Лоре.
  Все исподтишка продолжали разглядывать друг друга, не забывая вежливо отвечать на расспросы хозяина, интересовавшегося своими гостями. Теперь в его светлости в полной мере проступил некий высший такт вельможи - умение описать других так, как они видят себя сами. Клермон отметил, что герцог ни разу не задел ничье самолюбие, беседовал со всеми, и в то же время каждому из гостей казалось, что хозяин больше всего рад в собравшейся за столом компании именно ему. Герцог уронил несколько изысканных комплиментов мсье Дювернуа. Подумать только, с каким вкусом подобран шейный платок! Просто бесподобно! Какое понимание моды и стиля! Не в каждом сегодня встретишь столь безупречный вкус! Мсье де Файолю был задан лестный вопрос о том, не он ли сын господина Эдмона де Файоля, известного политика, сподвижника Льва Неаполя и автора блестящих статей в 'Le Figaro'?
   С Арманом Клермоном герцог заговорил о своей библиотеке, обратил ли мсье Арман внимание на редчайший из его manuscriptus - 386 года? Кстати, наклонился его светлость к Этьенну, у него есть и один из первых списков Vita Stephani Grandimontensis, составленного в 1135 году. Герцог полагал, что это будет интересно его племяннику, ведь это его небесный покровитель. Этьенн с удивлением посмотрел на его светлость. Это вовсе не было ему интересно.
  Герцог же снова заговорил с Арманом. Мсье де Клермон нашёл этот манускрипт? Ещё нет? Весьма рекомендую. Последняя, самая высокая полка на тринадцатом стеллаже. Это действительно редкость. А заметил ли он codex rescriptus, который ему удалось купить абсолютно случайно в одном итальянском монастыре - это собрание булл Иннокентия III, в миру - Лотарио ди Сеньи, умершего в Перудже в 1216 году? Великий был человек. Сам он, Робер Персиваль, в родстве с графами ди Сеньи... Что? Поэмы Гильома де Машо, Алена Шартье и Эсташа Дешана? О, ну конечно, четвертый стеллаж...
  Сам мсье де Клермон, судя по выговору, из бывшей Шампани или все же из Оверни, Пюи-де-Дома? Верным оказалось первое предположение, и тогда его светлость галантно осведомился, здравствует ли его отец? Узнав, что да, заметил, что счастлив приветствовать у себя его милость виконта де Гэрина. Клермон смутился и поправил его. Вотчины де Гэрин в семье давно нет, пробормотал он чуть слышно, он - просто Арман Клермон.
  -Вас зовут Арман Патрик де Гэрин де Клермон, юноша. Ваш дед был граф Шарль-Патрик Амеди де Гэрин де Клермон, ваш отец ныне - граф Эдмон Люсьен, и вы по его смерти унаследуете его титул. Разве вам не говорили, что пренебрежение к собственному роду смешно в парвеню, но низко в дворянине? Генеалогия дома Блуа-Шампань, графов Блуасских, Бульонских, Труа, Шатоден, Клермон, королей Наваррских, идущих от Тибо, виконта де Тур, почившего в 942 году - не та, которой надлежит пренебрегать. Наследник крови Вильгельма Завоевателя не должен становиться плебеем даже мысленно. Вашей далекой прабабке - Луизе, дочери Мадлен де Ромфорт и Жана де Конэ, сира дю Марто, вышедшей за Оливье де Гэрина, сира де ла Боссе, уверяю вас, было бы стыдно за праправнука.
  Поймав на себе внимательный взгляд мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, Клермон, хоть и смутился, не мог не почувствовать себя польщённым. Арман не хотел упоминания о былом величии своего рода - именно потому, что не мог ему соответствовать, но в то же время при этой девушке Арману совсем не хотелось казаться плебеем или парвеню.
  Особое внимание герцог уделил сестрам д'Эрсенвиль, почему-то обращаясь преимущественно к средней. У мадемуазель такое имя - это семейная традиция? Мадемуазель Элоди сдержанно ответила, что это имя она получила от матери в честь бабушки - та была кармелитской монахиней Компьеня, и стала мученицей.
  Арман взглянул на неё с болезненной жалостью и пониманием: лицо её сразу странно зачаровало его, а теперь родство судеб заставило посмотреть на неё не глазами мужчины, а брата. Он при первом же взгляде на неё понял, что мадемуазель Элоди - иная, непохожая от остальных, отметил, что, в отличие от своих спутниц, она совершенно свободна от желания понравиться, несуетна и очень спокойна, а теперь понял и её затаённую скорбь - место родового перелома у него тоже болело.
  - Ваша бабушка была монашкой? - В голосе Сюзанн прозвучало недоумение. Она с изумлением рассматривала Элоди, будучи не в силах понять, как это в одной семье среди столь хорошеньких девчушек могло появиться на свет этакое страшилище. - А что за мучение она приняла?
  - Её гильотинировали в 1794. Монахинь Компьеня, чей монастырь был уже конфискован, отправили тогда в Париж, где бросили в камеру смертников. Революционный трибунал уже издал 'Закон о подозрениях', и для суда не нужны были ни доказательства, ни защитники, достаточно было простого подозрения, чтобы приговорить обвиняемого к смертной казни. Кармелитки прибыли 13 июля, в воскресенье. 14 июля заседания были прерваны по случаю празднования годовщины взятия Бастилии. Был праздник Мадонны Песнопений, вечером того же дня их предупредили, что завтра они предстанут перед трибуналом. Обвинение утверждало, что они были 'сборищем мятежниц и фанатичек, питающих в своих сердцах преступную жажду видеть французский народ в оковах тиранов, кровожадных и лицемерных священников: жажду видеть, как свобода будет потоплена в крови, которую они своими подлыми происками всегда проливали именем неба'. Это был обычный стиль революционных документов, предвещавших смертный приговор. - Элоди рассказывала тихо и бесстрастно, ни на кого не глядя, - одна из сестер, услышав от обвинителя слово 'фанатички', спросила, что он подразумевает под этим словом? Разгневанный судья в ответ обрушил на нее поток ругательств. 'Я понимаю под этим,- ответил Фуке Тэнвиль,- вашу преданность наивным верованиям, эти ваши глупые церковные обряды'. Сестра поблагодарила его, а потом, обращаясь к сестрам, сказала: 'Вы слышали заявление обвинителя о том, что все это происходит из-за любви, которую мы питаем ко Христу. Возблагодарим же Того, Кто шёл впереди нас по пути к Голгофе! Какое счастье иметь возможность умереть за нашего Бога!' Слова 'фанатик' и 'христианин' в то время были синонимами, и обвинение, выдвинутое судьями, было равносильно осуждению на смерть за веру. В шесть часов вечера того же самого дня, со связанными за спиной руками их повезли к Венсенской заставе, к эшафоту на старую площадь Трона. Обычно конвоиры расчищали дорогу между двумя шеренгами пьяной и орущей толпы. Но говорили, что эти повозки проехали среди молчания толпы. Затем настоятельница встала в стороне перед эшафотом, держа на ладони руки маленькую глиняную статуэтку Святой Девы, которую ей удавалось прятать до этих пор. Все монахини целовали её и шли на смерть. Среди них была и мать моей матери - после смерти мужа она приняла постриг.
  Сюзанн прожевала спаржу и недоуменно вопросила:
  - Разве они не могли сбежать?
  - Смерть за Христа - высшая награда для христианина, зачем бегать от неё?
  Сюзанн рассмеялась.
  -И вправду, фанатички. Но казнить женщин - это ужасно. Все эти кошмары революции просто жутки, мне рассказывали об этом времени. Дядя говорил, что чувствовался недостаток в топливе и освещении, и соседи поочередно приносили друг к другу вязанку хвороста, чтобы поболтать при огне. Согласись, Фанфан, ужасные были времена, - обернулась она к брату.
  Этьенн галантно согласился, хоть сам их, разумеется, не помнил. Но он имел на этот счет своё мнение.
  -Революция единым росчерком пера уничтожила все монастыри, потому что разнузданностью своих нравов эти святоши надоели всем. Это было неотвратимостью возмездия. Я уверен, стоит перерыть архивы религиозных орденов - раскрылись бы чудовищные злоупотребления, извращения и кощунства клерикалов. Кто знает, не совпадают ли сатанинские безумства вандейского палача Карье или Марата с духовной смертью аббатств? Революция лишь разрушила руины.
   Герцог усмехнулся. Он обернулся к мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, которая хрустальными, остановившимися глазами смотрела на Этьенна. Клермон никак не мог определить их цвет - в них мелькали то голубой, то серый, то зеленоватый оттенки, иногда глаза отдавали бирюзой, а иногда - лазуритом.
   - Вы не согласны с утверждением моего племянника, мадемуазель?
   Мадемуазель опустила ресницы и тихо произнесла, что она посоветовала бы мсье Виларсо де Торану перечитать Книгу Иова. Тон её голоса прозвучал на октаву ниже, был глух и сумрачен. Клермон бросил на Элоди взгляд, в котором мелькнули слёзы, ему на миг показалось, что она заметила их, и Арман поспешно отвёл глаза.
  Между тем Рэнэ де Файоль, незаметно рассматривая девиц, сразу выделил теперь мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, удивившую его рафинированной, утончённой красотой. Чёрная жемчужина, серый опал и розовый перламутр! Он был покорён и взволнован. Девица была столь изысканно сложена и столь одухотворённо прелестна, что в первую минуту он даже обмер. Но нечего и думать заполучить такую куколку в постель - ничего не светит, это понятно. Фразы, уронённые красоткой, говорят о нраве ханжеском и суровом. Его самого - едва взглядом окинула. Нет, к черту - надо заниматься тем, что плывёт в руки. И всё же... Надо попробовать. Если же нет... Он оглядел Сюзанн, тоже весьма привлекательную. Правда, теперь, в сравнении с необычной внешностью мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль, её красота поблёкла и казалась несколько заурядной, но он все же улыбнулся и ей. Впрочем, недурна была и Лоретт. Да и младшая, Габи - лакомый кусочек...
  Дювернуа показалась привлекательной мягкая женственность мадемуазель Лоретт, но и Сюзанн, бесспорно, была хороша. Впрочем, любая сойдет. Он посмотрел на Элоди д'Эрсенвиль, и подумал, что с такой лучше не связываться, и вправду фанатичка, хотя грудь - просто божественна. Но, воля ваша, глаза - Немезида, ей-богу. Так и ждёшь, что метнёт молнию. Нет. Такая ему и даром не нужна. Уж больно много апломба да гонору. На него и взгляда-то не кинула.
   Каждый мужчина интуитивно понимает уровень своих притязаний. Если он честен, он обозначает его прямо, если склонен к самообману, то выдает этот уровень за предел возможного. Дювернуа мог рассчитывать только на то, от чего откажутся другие, но никогда себе в этом не признался бы. И потому, уподобляясь лафотеновской лисице, Огюстен склонен был называть гнилым или кислым недоступный для него виноград.
  Клермон иногда робко поднимал глаза на Элоди, и чувствовал, что на душе становился тяжело и сумрачно.
  Старшая мадемуазель д'Эрсенвиль казалась взволнованной, она, поминутно поднимая глаза, устремляла их на Этьенна Виларсо де Торана, Сюзанн же оживленно болтала с хозяином замка, причём из их разговора Клермон к своему немалому удивлению понял, что брат и сестра видели своего родственника впервые в жизни.
  -Я представляла вас совсем иным, ваша светлость, думала, что вы гораздо старше, а Этьенн полагал, что вам где-то около семидесяти...
  Герцог лучезарно улыбнулся.
  - Увы, дорогая племянница, в этом я похож на женщин: совершенно забываю свой возраст. С тех самых пор, как мне стукнуло сорок, я начал отсчитывать годы в обратную сторону, потом понял свою ошибку, но подумал, что исправление её будет отдавать педантизмом, а я не люблю педантов... Потом всё же решил быть точным, ибо научная точность вошла в моду - да вот беда, за те годы, что я не хотел быть педантом, я утратил память об исходных числах... Можно было, конечно, поставить точку отсчёта там, где это удобно, ибо мир лишен сегодня абсолютых и безусловных парадигм, но я подумал, что несколько опережаю время, ведь ещё не сказано, что всё относительно...
  Оставшуюся часть дня гости провели за осмотром замка. Мсье Гастон Бюрро взял на себя роль гида и проводил их по пиршественным залам, картинным галереям и жилым покоям, потом по тяжёлым ступеням башенных лестниц привёл на смотровую площадку, откуда хорошо были видны живописные окрестности. Клермона несколько напугал этот странный человек с пасмурными глазами, который, чем больше улыбался и шутил, тем сумрачнее казался. Но зато шутки его светлости были искромётны и остроумны, и гости то и дело покатывались со смеху.
  Несмотря на лето, стемнело рано, солнце скрылось за горным уступом, когда не было ещё и восьми. При этом в сгустившейся темноте Рэнэ де Файоль заметил светящиеся точки. Мадемуазель Сюзанн предположила, что это светляки и захотела поймать нескольких. Его светлость, однако, отсоветовал своей очаровательной родственнице покидать пределы замковой ограды после наступления темноты. То, что ей показалось невинными светляками, вполне может оказаться глазами волка - несколько их бродит тут неподалеку. Бюффо, тунеядец, трутень, дармоед и чёртов бездельник, обещал отстрелять, да так и не взялся...
  Сюзанн испуганно, но кокетливо вскрикнула, и больше вопрос ночных прогулок не поднимался.
  
  Все девицы собрались через час в гостиной Сюзанн. Кроме Лоретт, мадемуазель Виларсо де Торан никого из них не знала, и сейчас с любопытством присматривалась к девушкам. Правда, Элоди ей не понравилась - и лицо узкое, и глаза какие-то дикие, и ведёт себя странно и говорит какой-то вздор о каком-то Христе. Кто сегодня об этом вспоминает? Монашка, одним словом. Но мадемуазель Габриэль показалась ей очаровательной, живой и милой, и вскоре они уже свободно болтали.
  Самой мадемуазель Элоди Сюзанн Виларсо де Торан тоже не понравилась. Да, красавица, под стать брату, но и за столом, и здесь, в гостиной, её суждения несли печать пустоты и духовной помрачённости. Впрочем, что удивляться - каков братец, такова и сестрица. Выпускница католического пансиона в Шарлевиле, причем, как ядовито отмечали сестры, 'лучшая из лучших', Элоди с чистым сердцем восприняла слова своих духовников и воспитательниц, совпадавших с суждениями почитаемого ею отца и словами Писания. Разумеется, по возвращении из пансиона она не могла не заметить, насколько далека реальная жизнь от тех добродетелей, кои ей проповедовали. Это расхождение, однако, не вынудило её пересмотреть свои принципы, но заставило преисполниться презрением к царящим вокруг нравам. И сейчас Элоди подумала, что в лице сестры мсье Виларсо де Торана судьба столкнула её с особой безнравственной и пошлой.
  Что до Лоретт, то она могла интересоваться только Этьенном, расспрашивала Сюзанн о его вкусах, пристрастиях, любимых книгах. Сюзанн охотно и любезно отвечала, и Элоди с удивлением подметила в её словах искреннюю гордость и горячее чувство. Сестра, бесспорно, обожала брата, и это в глазах Элоди делало ей честь.
  Габриэль же восторженно болтала, восхищаясь замком, его светлостью, галантными молодыми людьми и очаровательным котёнком господина Бюрро - Валетом. Всё было просто прелестно!
  Особый восторг Габриэль вызвало чудесное платье мадемуазель Виларсо де Торан. Сестры д'Эрсенвиль были далеко не бедны, но таких изысканных столичных туалетов в их провинциальном обществе - удивительно чопорном! - никто не носил! Боже, до чего красива ткань, какой изящный крой, как прелестны эти фижмы на рукавах! Мадам Дюваль рассказывала им, как раньше носили высокие прически самых разных форм! Жаль, что эта мода навсегда ушла. Нынешний стиль, хоть и говорят, что близок к античности, но он слишком прост и безыскусен, да и надоел уж порядком.
  Сюзанн неожиданно, слегка задумавшись, спросила её, кто это - мадам Дюваль? Она где-то слышала это имя. Лоретт и Габриэль с восторгом рассказали о своей гувернантке, она настоящая аристократка, просто семья разорилась, и несчастная Люси вместе с сестрой Катрин вынуждены были идти в услужение. Ей удалось выйти замуж, но, к несчастью, муж скоро умер. Последние десять лет она жила в Эрсенвиле. При этом рассказе Сюзанн отметила, что мадемуазель Элоди не только не присоединилась к восторгам сестёр, но, напротив, на лице её отразилось пренебрежительное презрение. Сюзанн спросила сестёр, не Фоше ли девичья фамилия мадам Дюваль, и к их огромному изумлению, оказалась права. Мадемуазель Виларсо де Торан вспомнила, что и впрямь слышала как-то от своей гувернантки Катрин Фоше, что у неё есть старшая сестра. Правда, та рекомендовала Люси как вздорную и наивную дуру, у которой и на пятом десятке в голове девичьи шалости да грубый вздор, и выражение на лице Катрин было такое же, как у этой Элоди. При этом, разумеется, передавать мнение Катрин сёстрам д'Эрсенвиль Сюзанн не собиралась.
  Но как, однако, тесен мир!
  
  Когда на башне пробило четверть десятого, Сюзанн навестила Этьенна. В роскошном шёлковом халате, сшитом не для удобства хозяина, но для того, чтобы остальным было проще постичь, какие услады может принести богатство, он, развалившись в кресле, что-то читал, но, увидев сестрицу, отложил книгу. Нежным жестом она взъерошила его густые шелковистые волосы.
  - Ну, малыш, каковы твои планы на эти дни? Лоретт и вправду влюблена в тебя до смешного.
  Этьенн забросил ноги на стоящий рядом столик и откинулся в кресле, закинув руки за голову. Сейчас, в свечном пламени от кенкета он был очень красив. Магии его непонятного обаяния многие завидовали, тем более, что не красота юноши, не располагающее поведение и мягкость жестов и слов, и не умение слушать создали ему славу покорителя сердец. Мало ли красивых юношей в Париже! Красота ничего не объясняла. Но раз взглянув на Этьенна, женщине было уже невозможно отвести глаза в сторону. Впрочем, мистика потому и мистична, что необъяснима.
  Сестру он выслушал лениво и задумчиво.
  - Ты это мне говорила, Сюзанн.
  Сюзанн разлеглась в соседнем кресле.
  - А сам ты, хочешь сказать, ничего не заметил? Она же глаз с тебя не сводила!
  - Я заметил. Ты ненавидишь её?
  Вопрос вызвал странную оторопь у Сюзанн, она с недоумением посмотрела на Этьенна, потом весело расхохоталась. Она поняла братца. Десятки девиц обожглись об Этьенна, как бабочки о свечное пламя, и пали с опалёнными крыльями. Конечно, если Сюзанн имела бы зуб на подругу, проще простого было расправиться с ней, просто познакомив с братцем. Но это не соответствовало действительности.
  - Нет. Я пригласила её с сестрами, заметив, что она влюблена в тебя. Мне показалось, что это тебя позабавит. Только и всего. Мне безразлично, жива она или мертва, совращена или невинна. Можешь за все время вообще ни единым словом с ней не перемолвиться. Это будет даже забавно, мой дорогой. Можешь ей назло развлечься с крошкой Габриэль. Она ведь тоже очень мила и тоже, как я погляжу, глаз с тебя не спускает. Малютка очень шустренькая, не правда ли?
  - Правда, вяло и несколько рассеянно подтвердил Этьенн.
  -Или тебе приглянулась эта брюнеточка Элоди? Странное лицо, да? Она не чахоточная? В ней и вправду, что-то монашеское, не так ли?
  - Так. - Глаза Этьенна были мечтательны и отрешенны, - Ну, а ты-то что будешь делать, моя дорогая? Кто станет жертвой роковых страстей? Бедный рыцарь Арман? Расфранченный циник Дювернуа? Остроумный кривляка Файоль?
  Сюзанн развела руками и пожала плечами, давая понять, что ей неведомо, как стасуется колода и куда лягут карты.
  - Интересно, каково это, быть женщиной? Чувствовать власть над мужчиной... - Этьенн задумчиво глядел на пламя свечи, - знать, что призыв плоти, исходящий от тебя, туманит голову, малейшее движение мраморного тела вызывает страсть, и достаточно взгляда, чтобы пробудить вожделение...
   Сюзанн с улыбкой посмотрела на Этьенна.
  - Ты сегодня романтичен, Фанфан. Так какая же из красоток навеяла тебе эти мысли?
  Он пожал плечами. Потом неожиданно после недолгого молчания заговорил, серьёзно и как-то испуганно. Или ей показалось?
  - Знаешь, Сюзи, мне уже трижды снился странный сон. Как будто я вижу женщину - холодную как мрамор, но облик её неявен - он словно тает. Темноволоса ли, блондинка? Не знаю. Она похожа на статую, её глаза - из камня. Не помню имени, но ... В нём что-то болезненное... Я помнил его. Но забыл.
  Внимательный взгляд Сюзанн тоже стал серьёзным. Если она в этой жизни кого-то любила - то только Этьенна. Она всегда радовалась, что у неё есть такой близкий друг и конфидент. Родство усиливало доверие, позволяло ничего не скрывать друг от друга, и эти отношения - равные и доверительные - она ценила. Ей нравилось, что брат советуется с ней по поводу вещей весьма скользких, всегда была готова помочь и с удовольствием видела, что и он дорожит её дружбой и всегдашним пониманием.
  Но в последнее время она то и дело подмечала в нём вялую отрешённость от столь занимавших его прежде affaire de coeur,"любовнфх интрижек", безразличие и непонятную холодность. Сюзанн была умна и видела, что не она тому причиной. Что-то угнетало Этьенна. Иногда он снова становился собой, был обаятелен и неотразим, но всё чаще казался чем-то подавленным. Она не хотела ничего выпытывать, полагая, если он всё же найдет нужным поделиться с кем-то - это будет она. Малышку Лоретт с сестрицами Сюзанн пригласила, чтобы просто развлечь, встряхнуть брата. Сейчас слова Тьенну озадачили её. В них было что-то такое, чего она не то чтобы не понимала, но что-то, чего ей не хотелось понимать.
   Но она ничем не выдала своего раздражения.
  -Ты просто переутомился, малыш. Здесь, в Тентасэ, вся твоя хандра пройдет, поверь. Кстати, как тебе его светлость?
  Этьенн пожал плечами. Герцог де Тентасэ не занимал его. Кем там он им приходится? Когда Этьенн получил от него письмо с приглашением, он думал было написать дяде Франсуа, спросить, в какой степени родства с ними его светлость Робер Персиваль де Тентасэ де Шатонуар, да как-то позабыл. Да и какая разница?
  Сестра напрасно ждала от Этьенна откровенности. Что бы ни понимать под откровенностью - бесстыдство ли, чистосердечие ли, - он не мог ничего объяснить, ибо не мог понять себя. Полусонные галлюцинации и любовные похождения, извращения и ненасытность, непристойности и экстаз разврата, изматывающие тяготы, порабощающие каверзы, оплевывание священных истин и кощунства, свары и злые выходки, смертельные удары шпагой и роковые выстрелы, игра со смертью, надгробные речи, зависть и предательства, неврозы и путаница, доводящая рассудок до изнеможения, жабы и черви, все призрачное, лунатическое, чахоточное, похотливое, худосочное, ублюдочное, выцветшее, порочное, долгие часы опьянения полночной унылостью, растлевающие душу умствования, зловонные язвы, увитые венками камелий, зыбкие дали, тоска... - как это объяснить, как осмыслить? Прежде любовные интриги были увлекательно таинственны, потом постыдно скандальны, теперь стали откровенно скучны.
  Этьенн улыбнулся сестре.
  - Ты права, малышка, мне нужно отдохнуть. Я просто не в духе.
  Когда Сюзанн ушла, Этьенн почти сразу провалился в вязкий сон, липкий и призрачный. В нём снова маячила женщина и тягостное ощущение тяжелого ярма, огромного непосильного бремени и томительной безысходности сжимало сердце. У женщины не было глаз - только мраморные глазницы, спаянные сном веки. Но ему так нужно было заглянуть в эти глаза, так нужно было... пусть она откроет их, пусть только откроет - и все изменится... Мука кончится...
  Прошло всё под утро, Этьенн проснулся на рассвете и впрямь почувствовал, что хандра прошла. В самом деле, лето в Тентасэ сулило много приятного. Стало быть, малютка Лоретт? Или Габриэль?
   А впрочем, какая разница?
  
   В тот же вечер состоялся ещё один разговор - когда Файоль, Дювернуа и Клермон расходились по спальням. Рэнэ поинтересовался у Армана, какая из девиц ему приглянулась? Клермон пожал плечами и ответил, что жениться сможет не раньше, чем получит кафедру. Сам он запретил себе даже думать о мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Файоль и Дювернуа молча переглянулись, и Огюстен подмигнул Рэнэ, приглашая зайти в его спальню. По дороге Дювернуа поделился с другом кстати вспомнившимся анекдотом, и хохот де Файоля был слышен даже на другом этаже.
   Когда оба остались одни за закрытой дверью, их разговор коснулся перспектив пребывания в замке, которые оба оценивали одинаково блестяще. Безусловно, приоритет придется уступить Этьенну, считал Огюстен. Он родственник хозяина и ему нужно предоставить право первого выбора в отношении девиц д'Эрсенвиль, но ничто не помешает им пока попытаться занять внимание прелестной Сюзанн, а потом, подхватить то, что перепадет от трапезы его сиятельства Виларсо де Торана.
  - Я, откровенно сказать, Тентен, - задумчиво проронил де Файоль, - слышал о нём пару мерзопакостных сплетен и десяток весьма гадких историй, и не знал, верить или нет, но сейчас, когда увидел его...
  - Перестал верить?
  - Напротив. Уверен, что всё - правда. Ещё, надо полагать, и не договаривают. Будь у меня такое лицо...
  Огюстен кивнул и понимающе улыбнулся. Да, многие изумлялись внешности брата даже больше, чем привлекательности Сюзанн. Облик Этьенна нёс печать такого благородства и красоты, что будь у него сестра, он и на минуту побоялся оставить её в комнате с подобным Адонисом.
  -Ну, а что ты скажешь о сестричках? - Файоль задал этот вопрос небрежно, но взгляд его выдал некоторое напряжение.
  -Не знаю. Приударю за каждой - может, какая и повёдется. Но не сейчас: его сиятельство ещё никого не выбрал. Не хотелось бы быть его соперником. - В этих словах приятеля Рэнэ не заметил свойственного Дювернуа плебейского тщеславия. В них проступили лишь осторожная осмотрительность и заурядное буржуазное здравомыслие. К чести Дювернуа, он понимал, что быть соперником графу Этьенну он просто не может. Кроме того, Огюстен прекрасно знал, что значит перейти дорогу его сиятельству Виларсо де Торану.
  Следующий вопрос Рэнэ задал осторожно и ненавязчиво, расчесывая перед зеркалом волосы.
  - Как тебе средняя, брюнеточка?
  Дювернуа поморщился, почесал пышную шевелюру и бросил быстрый взгляд на приятеля.
  - Хочешь приволокнуться? - Огюстен пожал плечами, - по-моему, бесполезно. Но товар, конечно, штучный.
  
  После полуночи в спальню Лоретт тихо постучали. Габриэль была рада поделиться с сестрой восторгом по поводу роскоши замка, чудесных качелей, уюта её спальни, но пуще всего - графа Этьенна, о чём не могла говорить при Сюзанн. Боже, как он прекрасен! Какие черты, какие белоснежные зубы! Какие бездонные глаза! Что за прелестная улыбка, а как роскошен его костюм! Просто сказочный принц! Мадам Дюваль была права, на свете нет ничего лучше мужчин! Какие они галантные, какие остроумные!
  Лоретт с улыбкой приложила палец к губам.
   - Тише, глупышка, а то Диди услышит и опять скажет тебе, что ты грешница ...
  Габи брезгливо поморщилась, словно раздавила жабу.
   - Не поминай ты её, Бога ради, и без того надоела.
  Обе засмеялись. Было очевидно, что сестра не пользуется ни их любовью, ни доверием.
  Элоди, или Диди, как они чаще её называли, была для Лоры и Габриэль не то чтобы обузой, но, что скрывать, по возвращении из Шарлевильского пансиона она и впрямь надоела сёстрам до крайности нелепыми средневековыми поучениями и проповедями. Если бы она не занималась полдня с управляющим дурацкими хлопотами по имению - от неё и вовсе не было бы житья!
   У сестер была и ещё одна причина недолюбливать Элоди. Почему-то отец в завещании распорядился до крайности несправедливо. Приданое у всех троих было одинаковым, но отец особо оговорил, что именно Элоди, всегда бывшая его любимицей, получала лучшие драгоценности матери и дом в предместье Парижа. Разве это честно? И это при том, что эта монашка никогда не носила никаких украшений, кроме бабкиного креста! Зачем ей бриллианты?
   Но подобное отцовское предпочтение они Элоди все же простили бы, простили бы и несносный характер и нелепое стремление навязывать всем свои монашеские предрассудки. Однако тут произошёл один странный случай, который и случаем-то не назовешь, скорее так, житейский эпизод, пустяк, но он заставил сестер уже ничего не прощать сестрице. Причем, надо заметить, спровоцирован он был совсем не Элоди.
   Случилось это в мае, месяц назад. Лоретт и Габриэль, жалуясь на сестру мадам Дюваль, искренне недоумевали. 'Она может иметь любые взгляды - но зачем же навязывать их нам?' Гувернантка искренне сочувствовала бедняжкам. Сама она принадлежала к тому нередко встречающемуся типу женщин, которые 'не стареют душой', не чувствуют времени - ни вокруг себя, ни в себе. В сорок восемь лет она все ещё питала пристрастие к розовым девичьим платьям, упивалась романами о вечной любви, была удивительно мила с молодыми людьми, нежно обласкивая их.
  А молодые люди в их имении появлялись в последние годы частенько. Это были кузены Онорэ и Мишель де Кюртоны. Они неизменно встречали самый доброжелательный приём у мадам Дюваль, да и кузины, как замечали юноши, становились год от года всё привлекательнее. Восторги мадам Дюваль и её романы о великих страстях приводили к тому, что Мишелю дозволялось не только нежно гладить ручки Лоретт, но порой позволять себе и куда более рискованные шалости, а малютка Габи неоднократно чувствовала в штанах кузена Онорэ, на колени которому то и дело влезала, заметное напряжение.
  Многие чувства и склонности носят неопределенный характер, пока не осознают себя и свой объект. Классическим примером служит смутное желание, пробуждающееся в юноше или девушке, когда они достигают возможности любви. Их томят неясные желания, но они потаённы и сдержанны. Но пусть хоть одно слово откроет чувству глаза, определит его, и из смутного стремления оно перейдет в ясное осознание.
  Однажды у запруды, уединившись с Габриэль в небольшой беседке, Онорэ показал ей то, что вызывало в ней такое любопытство, и нельзя сказать, чтобы сильно шокировал. Габриэль восторженно щупала напряженную мужскую плоть, потом кузен научил её, как можно позабавиться с ней, доставив притом ему немалое удовольствие. Опасаясь возможного скандала, он не перешёл последних границ, но пошёл так далеко, как только мог. Временами он повторял эти забавы, потом к этому же приохотил Лоретт Мишель, который тоже по-братски не хотел сестрёнке неприятностей, и потому довольствовался тем, что мог себе позволить безнаказанно. Сестры не знали, что возбуждение от их юных прелестей оба брата гасили в алькове их наставницы, - к взаимному удовольствию сторон. Впрочем, обе сестры не были влюблены в кузенов, и даже узнай они правду - шокированы бы не были.
   Но Элоди, по случайному стечению обстоятельств, правду узнала и - шокирована была. Сразу по возвращении из пансиона ей пришла в голову мысль о расширении библиотеки, о чём неоднократно думал и отец, она обсудила эту идею с приглашённым декоратором, но потом подумала, не целесообразнее ли пристроить к библиотеке не комнату мсье Оливье, но комнату мадам Дюваль - в этом случае пришлось бы переносить только одну стену. Полагая, что гувернантка с Лоретт и Габриэль на поляне, она вошла в её спальню. Выскочила оттуда пулей и долго не могла унять яростную дрожь. По счастью, в любовных забавах ни Мишель, ни мадам Дюваль её не заметили. Желание вышвырнуть распутную тварь из дома душило Элоди, но она прекрасно понимала, что Габи и Лора никогда не согласятся на это.
  Приходилось терпеть шлюху и делать вид, что ничего не произошло.
  Но вернёмся к нашему рассказу. Для Лоры и Габриэль весьма странным казалось то, что оба кузена никогда не подтверждали их мнение, что сестрица Элоди - монастырская крыса, уродина и зануда. Мишель смотрел на среднюю сестру д'Эрсенвиль взглядом внимательным и сумрачным, переставал смеяться и умолкал, едва видел её, Онорэ же вообще старался на неё не смотреть - после того, как она в ярости огрела его кнутом, едва он попытался поухаживать за ней. Черты её страшно исказились, и Онорэ даже несколько испугался - и столь бурной реакции, и чего-то неуправляемого, промелькнувшего в ней. Но и после этого, когда заходила речь об Элоди, он молчал, ни словом, ни жестом не обнаруживая согласия с кузинами, неустанно твердившими, что она - просто невыносима. Масла в огонь подлила мадам Дюваль - причем, невольно, когда, хохоча, спросила однажды Мишеля, неужели он женился бы на подобной девице?
  Молодой человек смущённо задумался и опустил глаза, сестры заулыбались и переглянулись, подмигнув мадам Дюваль, но тут Мишель неожиданно тихо проронил, 'если мадемуазель Элоди удостоит его согласием, - он почтёт за величайшее счастье быть её супругом...'. Улыбка медленно сбежала с губ Лоретт, Габриэль побледнела, мадам Люси Дюваль выглядела так, словно ей в лицо выплеснули ведро помоев.
  Этот случай отозвался в душах Лоретт и Габриэль гораздо болезненнее того предпочтения, которое выказал Элоди отец. Он положил конец всякой душевной близости между сёстрами и, чтобы Элоди теперь не говорила, Лоретт и Габриэль просто не слушали, хотя воспитание и не позволяло им показывать это. Их души были закрыты для неё, они внутренне отторгали любые попытки сближения, оставались глухи к её заботам. Презрение сменилось раздражённой неприязнью, подавляемой и прикрываемой приличиями, но временами прорывающейся - неконтролируемо и зло.
  
  Глава 4. В которой Клермон, по просьбе Рэнэ де Файоля, читает
  последнему небольшую лекцию по богословию. Попутно в ней выясняется,
  что мадемуазель Элоди не нравится 'необразованность,
  скрываемая под маской бравирующего всезнайства'.
  
  Почти сразу после приезда компании в Тентасэ отец Гюстав Лефевр, ветхий старик-священник, пригласил гостей замка на следующее утро в домовую церковь на воскресную службу. В церкви, выложенной до самых сводов мраморными надписями, прославляющими счастье долетевших до небес молитв и обретённых милостей перед алтарем Пресвятой Девы, несколько тонких свечей пронизывали рассветный сумрак золотистыми остриями, словно наконечниками золотых копий. Священник перебирал на кафедре четки, откуда-то доносились литургические песнопения: лился гимн медлительный и жалобный, мелодия непорочная и нежная, её сменил антифон, умоляющий и скорбный и, наконец, донесся отрывок из литургии Фомы Аквинского, смиренный и задумчивый, медленный и благоговейный, который обожал Клермон.
  В маленькой церкви никого, кроме него, не было: гости герцога не пожелали принять участие в утреннем богослужении.
  Клермон молча слушал службу. Он погрузился в молитву, словно вошёл в прозрачные воды и потрясённо ощутил, что в этом древнем замке, в намоленных стенах, он словно зримо предстоит Всевышнему. У него никогда, несмотря на тяготы бытия, не было никаких просьб к Господу. Он искренне полагал, что его нужды - скромные и ограниченные - Господь знает, и просто благодарил Его за счастье бытия. Сейчас душа его неожиданно трепетно воспламенилась и застыла в неслыханном молчании, он причастился в тихом умилении и тут только заметил, что в церкви и Элоди. Она безмолвно сидела где-то за колонной и теперь тоже причастилась.
  После службы они вышли из крохотного притвора поодиночке. Арман боялся подойти к ней, ибо её глаза, смиренные и целомудренные, легко увлажнявшиеся под длинными ресницами слезами умиления, овевали неземным благочестием одухотворенность этого лица, и он не хотел нарушать мирной растроганности и её, и своей души, желая сохранить в себе то чувство приобщённости к Нему, что так тронуло. Словно издалека до него донёсся слабый голос старика-священника, сетующего на безбожные времена. Господи, что же это? Только двое...
   Клермон долго стоял в тёмном притворе. Странно, но у него возникло нелепое чувство, что за дубовой тяжёлой дверью храма - кончается мир, там - что-то тревожное, тягостное, страшное. Хотелось остаться здесь, никуда не уходить, но священник, извинившись, поторопил его: он сегодня уезжает в Гренобль, надо спешить.
  Арман вздохнул и покинул притвор - и сразу увидел Элоди, укутанную в тёмную шаль, стоявшую в несколько вымученной позе перед его сиятельством Этьенном Виларсо де Тораном и Рэнэ де Файолем, вышедшими на раннюю прогулку. Клермон посочувствовал Элоди - он знал, сколь неприятно бывает умилённому службой слышать вульгарные пошлости светских людей - циничные и вздорные. Тихо подошёл и понял, что не ошибся.
  Этьенн рассказывал, сколь уродливых кармелитских монашек доводилось ему видеть в церквях.
  - От их лиц меня охватило полное разочарование. Я представлял их бледными и строгими, но почти у всех были одутловатые лица в веснушках, руки с грубыми, корявыми пальцами. Более пошлой наружности и представить нельзя! Понятно, что такие жабы посвятили себя Богу! Кому они ещё нужны?
  Элоди тяжело вздохнула, подняла глаза и тут перехватила сочувственный взгляд Клермона. Затем перевела взгляд на графа и тихо проговорила, причем Арману показалось, что она едва подавляет неприязнь.
  -Среди кармелиток нередки красивые женщины, покинувшие свет, разочаровавшись в его тщете, но те простые девушки из бедных кварталов, которых вы видели, душой постигли истину, к которой другие доходят годами опыта. Подумайте, что сталось бы с ними, если бы их не принял Христос? Вышли бы замуж за нищих пьянчуг и распутников, изнемогали бы под бременем обид и побоев. Или поступили бы в услужение в гостиницы и рестораны, и там их насиловали бы хозяева и совращали постояльцы, над ними издевалась бы челядь, их ожидали бы растление, тайные роды, или просто панель, обрекающая их презрению улиц и опасностям дурных болезней. Но они, ничего не ведая, остались вдали от грязи...
   Этьенн, выслушав её, промолчал. Промолчал и Файоль. Элоди же, нисколько не задумываясь о том, как отзовутся на ее слова навязавшиеся ей слушатели, пошла к себе.
   ...Священник ещё до полудня покинул замок.
  
  Мсье де Файоль по уходе Элоди и после того, как их покинул Клермон, любезно осведомился у его сиятельства, как он находит эту девицу? Странна, не правда ли? Граф спокойно подтвердил его мнение. Необычна. Видимо, воспитанница католического пансиона. Внешность девицы странно напоминала ему старинную икону Пречистой Девы в церкви Виларсо. Но, откровенно сказать, Этьенн, отметив неотмирную внешность и необычное поведение сестры Лоретт, не имел ни времени, ни возможности присмотреться к ней: так досаждала ему своим вниманием старшая мадемуазель д'Эрсенвиль.
  Граф встречал её всюду, куда бы ни направился, ищущий взгляд Лоры неимоверно досаждал, постоянные встречи утомляли. Воспитание не позволяло быть грубым, но то, что придется провести в обществе навязчивой девицы целое лето совсем не радовало Этьенна. Удружила сестрица, ничего не скажешь. В этом отношении Элоди, неизменно его избегавшая, казалась прекрасно воспитанной, воплощавшей ту черту, которую граф редко встречал в свете - истинную, непоказную скромность. Этьенн дорого бы дал, чтобы столь же ненавязчивой была бы Лоретт, но об этом и мечтать не приходилось.
   Рэнэ же решил теперь во что бы то ни стало попытать счастья с красоткой. Вдруг выгорит? Он видел её недобрый взгляд, устремлённый на Этьенна, когда тот без излишнего почтения высказался о монастырях, видел, что и сегодня она с трудом удержала гнев при новых пассажах графа в адрес кармелиток. При девице, стало быть, надо держаться почтительно по отношению ко всей этой клерикальной дребедени. Чёрт, зря он не пришёл сегодня утром на службу - это подняло бы его в её глазах. Осечка, ну да ладно.
   Рэнэ задумался. Надо произвести хорошее впечатление. Но как? Заговорить, словно случайно, о вере и возвышенных материях...Что он читал по этому поводу? Чёрт, а ведь абсолютно ничего. Надо пойти полистать чего-нибудь. О! Ещё умнее сесть с книгой какого-нибудь богослова, скажем... Хм, а что скажем-то? Надо спросить Клермона, какие у нас есть богословы. Хорошо бы при случае высказаться о храмовых росписях Нотр-Дам, тоном знатока ввернуть пару тонких замечаний о святынях веры. Рэнэ смутно помнил, что неподалеку от его дома на площади Пантеона, слева от громады лицея Генриха IV, чуть в глубине стояла какая-то церковь. Кажется, Сент-Этьенн-дю-Мон. Жаль, он никогда не заходил внутрь. Но можно заговорить и о ней - девице это понравится.
  Расставшись с его сиятельством возле Рокайльного зала, Файоль поспешно направился в библиотеку и поинтересовался у Армана, чем немало изумил последнего, именами видных богословов. Подивившись подобному интересу в Рэнэ, Клермон, тем не менее, назвал Августина, Иеронима, Амвросия Медиоланского, Григория Великого. Это что за века, поинтересовался Рэнэ. С четвертого по начало седьмого. Файоль почесал в затылке. А поближе ничего нет? Ну почему же? Средневековое вероучение оформлялось сочинениями Ансельма Кентерберийского. Он родился в Пьемонте и стал главой английской христианской церкви, разработал онтологическое доказательство бытия Бога. В своих сочинениях 'Pros logium', то есть 'Прибавление к рассуждению' и 'Monologium' дал догматическое обоснование учения об искуплении. В 1720 году папа Климент XI причислил Ансельма к католическим вероучителям.
  Файоль поморщился, глядя на тяжелый том Ансельма, как на раздавленного паука.
   Ни один из них - ни Клермон, ни Файоль - не заметили, как в полуоткрытую дверь тихо вошла мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Толстые ковры в библиотеке скрадывали и поглощали звуки шагов. Мадемуазель растерялась, но поняв, что её не заметили, решила было уйти и придти попозже, но тут Клермон, видя, с каким отвращением смотрит Рэнэ на огромный том Ансельма, продолжил расхваливать библиотечное собрание богословов его светлости. Может быть, Рэнэ заинтересует Пьер Абеляр? Он был профессором Парижского университета и одним из его основателей. Он считал, что только Священное Писание и церковные таинства не нуждаются в проверке разумом. В сочинении 'Да и нет' Абеляр сопоставлял цитаты из сочинений отцов Церкви, выявляя их противоречивость. Но система учения Абеляра не была принята официальными теологами. Особенно яростными его оппонентами выступили Бернар Клервоский и папа Иннокентий III. Учение Абеляра было осуждено на соборах в Суассоне и Сансе. Не лучше ли Рэнэ ознакомиться с трудами Бернара Клервоского? Это монах-цистерцианец, настоятель монастыря в Клерво. Как теолог, он отстаивал незыблемость церковного предания и догматики, порицая схоластику за рационалистические тенденции. Бернар проповедовал смирение, приводящее к любви к Богу, открывающей путь к высшему совершенству, достичь которого можно лишь в экстатическом состоянии слияния души с Богом. Теология Бернара Клервоского - это самоуглубленное, мистическое восприятие мира. Он был канонизирован в 1174 году.
  Увы, том Бернара понравился Рэнэ ничуть не больше фолианта Ансельма.
  'Если ему не интересны отечественные богословы, продолжил Арман, может заняться немецкими мистиками? В библиотеке его светлости есть труды Иоганна Таулера и Фомы Кемпийского. Есть и Альберт Великий, немецкий теолог, естествоиспытатель, комментатор Аристотеля, монах-доминиканец. В сочинениях 'Сумма теологии', 'О причинах и возникновении всеобщего' он пытался создать единую систему католического богословия. Альберт обладал такими энциклопедическими познаниями, что его противники часто обвиняли теолога в колдовстве. Католическая церковь присвоила ему титул 'doctor universalis'... А вот ещё один великий монах-доминиканец, ученик Альберта, итальянец Фома Аквинский, гений метафизики', восторженно произнес Клермон. Основными сочинениями Фомы являются тоже 'Сумма теологии' и 'Сумма философии об истинности католической веры против язычников'. Аквинат учил, что воля человека свободна, совершенное познание и совершенное блаженство заключаются в созерцании Бога, что возможно лишь в раю или в состоянии религиозного экстаза. Фома имел титул 'всеобщего наставника' и 'князя схоластов'. Он был канонизирован в 1323 году, а в 1567 назван 'пятым учителем церкви' после Августина, Иеронима, Амвросия Медиоланского и Григория I.
   Элоди, спрятавшись за огромный стеллаж, забитый медицинскими инкунабулами, с восторгом слушала Клермона. Подумать только, с какой любовью он говорит об Аквинате! Сятого Фому любили и её духовники... Файоль же никак не мог определиться. Он отверг предложенного ему Роджера Бэкона, не прельстился и Оккамом, поморщился при виде толстенных трудов по церковной истории Евсевия Памфила, 'Истории готов' Кассиодора, 'Истории Франков' Григория Турского, 'Этимологии' Исидора Севильского, 'Церковной истории народа англов' Беды Достопочтенного. А нет ли какого-нибудь труда, где все это излагалось бы попроще и в общем?
  Клермон вздохнул. Может, Роберто Беллармино? Вот его благочестивые наставления 'De ascensione mentis ad Deum', сиречь, 'Лествица умственного восхождения к Богу'. А вот 'De aeterna felicitate sanctorum' - 'О вечном блаженстве святых' и 'De arte bene moriendi', сиречь 'Искусство благополучно умирать', а вот его исторический труд 'De scriptoribus ecclesiasticis' о церковных писателях, изданный в 1613 году. Он прост и излагает всё весьма доступно. Файоль обрадовался, но, взяв Беллармино, с полдороги вернулся, вспомнив своё намерение почитать какой-нибудь известный богословский труд на глазах у Элоди.
  Он прихватил коричневый том Роджера Бэкона: тот подходил по цвету к его выходному фраку.
  Когда Рэнэ ушёл, Клермон со вздохом стал возвращать книги на полки, пожимая плечами и недоумевая про себя, зачем это нужно Файолю? Неужели заинтересовался богословием? Арман вздрогнул, когда из-за дубовых полок вдруг появилась мадемуазель д'Эрсенвиль, и несколько смущённо улыбнулся, заметив на её лице легкую усмешку. Она попросила найти ей роман мадемуазель Мари-Мадлен де Лафайет и тоже спросила, зачем, по его мнению, мсье де Файолю были нужны богословские тома? Он не похож на серьёзного человека. Клермон запротестовал. По его мнению, когда бы в человеке не пробудился интерес к вопросам Духа, это можно лишь приветствовать...
  Элоди задумалась, потом согласно кивнула, взяла найденную им книгу, поблагодарила и тихо вышла. Клермон долго смотрел ей вслед, чувствуя слабое головокружение и истому, точнее, странную томящую слабость, обессиливающую тело и волнующую душу.
  Элоди устроилась с романом на скамейке недалеко от качелей, и тут, неожиданно подняв голову, заметила, как на соседнюю скамью опустился Рэнэ де Файоль в роскошном коричневом фраке, новом шейном платке и с толстым фолиантом Бэкона. Элоди чуть заметно пожала плечами, покачала головой и углубилась в роман. Между тем, через несколько минут Рэнэ переменил место и подсел к ней, тихо заговорив. 'Что она читает? 'Принцессу Клевскую'? А он предпочитает более серьёзные книги... Вот, Роджер Бэкон. Его любимый автор...' 'Быстро же он тебе полюбился...', усмехнулась про себя мадемуазель д'Эрсенвиль. Вслух же она поинтересовалась, о чём пишет этот ученый муж, кажется, о четырех величайших препятствия к постижению истины? А именно примере жалкого и недостойного авторитета, постоянстве привычки, мнении несведущей толпы и прикрытии собственного невежества показной мудростью? Всё это им неоднократно рассказывал в пансионе отец Легран.
   Файоль слегка растерялся, он и предположить не мог, что девица знает Бэкона, но подхватил её слова. 'Да, да, именно об этом... Вот он пишет, для вывода пользуются тремя наихудшими доводами: это передано нам от предков; это привычно и общепринято, следовательно, этого должно придерживаться...'
  Это Рэнэ, надо полагать, поняла Элоди, вычитал из предисловия. На большее у него и времени-то не хватило бы, - ведь ему нужно было ещё и переодеться. Элоди отдала должное артистизму Рэнэ - тон его был искренним и задушевным, сказанное казалось продуманным и глубоким, и не будь она случайной свидетельницей библиотечной сцены - ей пришлось бы поверить ему. Некоторое время она с блестящими глазами даже любовалась лицемерием Файоля: он никогда не казался ей опасным, скорее, фигляром и жуиром, и потому на губах её играла живая улыбка. Экий комедиант! Но вскоре ей это надоело. Люди смешны не столько теми качествами, которыми обладают, сколько теми, кои тщатся выказать, не имея их.
   - Мне говорили, что и у другого Бэкона, Френсиса, есть сходный аргумент. Это правда?
  Арман Клермон в это время тоже вышел на прогулку - устали глаза, хотелось отдохнуть. Он сразу заметил Элоди и Рэнэ, и почувствовал, что в груди тоскливо сжалось сердце. Арман поспешил к мосту - но был окликнут, причём, не мадемуазель д'Эрсенвиль, а самим Рэнэ де Файолем, рассчитывавшим с его помощью выпутаться из сложного положения.
   - Напомни, Арман, что общего в аргументах у обоих Бэконов - о причинах заблуждений.
  Клермон, по-прежнему недоумевая о причине интереса Рэнэ де Файоля к столь далёкой от него теме, ведь тот никогда не склонен был обременять себя лишними знаниями, тем не менее, искренне попытался растолковать её. Все просто, заторопился он, обращаясь лишь к Рэнэ, и стараясь не смотреть на мадемуазель Элоди. Четыре, по мнению Роджера Бэкона, причины у невежества людского: доверие сомнительному авторитету, привычка, вульгарные глупости толпы и невежество, скрываемое под маской бравирующего всезнайства. Френсис же Бэкон причиной заблуждения разума считал ложные идеи - 'призраки', или 'идолы', четырёх видов: 'призраки рода', коренящиеся в самой природе человеческого рода и связанные со стремлением человека рассматривать природу по аналогии с самим собой; 'призраки пещеры', возникающие благодаря личным особенностям каждого человека; 'призраки рынка', порождённые некритичным отношением к распространённым мнениям и неправильным словоупотреблением и, наконец, 'призраки театра', это ложное восприятие действительности, основанное на слепой вере в авторитеты и традиционные догматические системы, сходные с обманчивым правдоподобием театральных представлений.
  Файоль опустил голову, не зная, что сказать. Клермон подумал, что он лишний, неловко поклонился и направился к мосту. Себя он уверял, что хотел узнать, разобран ли завал на дороге. На самом же деле ничего Арман не хотел. Это были всё те же бэконовские 'призраки пещеры'. Просто Клермону тяжело было видеть мадемуазель д'Эрсенвиль вместе с Рэнэ. К тому же, хоть раскованность летнего отдыха чуть скрадывала его нищету, но находиться рядом с роскошно одетым Файолем было неприятно. Арман и раньше замечал порой гнетущую тяготу своей скудости, но почти не чувствовал её и был безразличен к тому, во что одет. Презрительный взгляд Сюзан задел, но не сильно унизил его. Теперь же понимание, что эта девушка сравнивает его с Файолем, больно ранило самолюбие Клермона.
   Сказать по совести, самолюбие Армана не было ни раздутым, ни больным. Он редко думал о себе и не интересовал себя. Но эта неожиданная встреча с красавицей с глазами лесной лани заставила его перемениться. Он просто не мог не думать, как выглядит в её глазах и что она думает о нём. Арман сразу ощутил эту зависимость от её мнения и, понимая, сколь ничтожным, нищим и убогим кажется этой утончённой аристократке, мрачнел, ощущая, как портится настроение и на душу наползают миазмы серого душного мрака. Клермон поторопился исчезнуть с её глаз, и быстро перейдя мост, направился к мельнице, надеясь, что прогулка успокоит его взбаламученную душу и прогонит глупые мысли.
  Мадемуазель Элоди, наблюдавшая всю сцену в молчании, теперь не замедлила зло отыграться на мсье де Файоле.
   - Прикрытие собственного невежества показной мудростью и необразованность, скрываемая под маской бравирующего всезнайства. Терминология Роджера и Френсиса одинаково ясна, притом, что подобных попыток меньше не стало. Тому, у кого нет знаний, только и остаётся, что подбирать себе переплеты книг под цвет фрака, да пользоваться чужим умом, не правда ли, мсье де Файоль?
  Файоль резко поднялся, захлопнул толстый том и, поклявшись про себя, что непременно сведёт счёты с этой наглой девицей, почти бегом устремился к арочному входу. Его проводила глазами не только Элоди, но и малышка Габриэль, устроившаяся на качелях за стволом толстого вяза. Она была весьма юна, но не очень наивна, о чём, впрочем, мы уже говорили, и поняла, что мсье де Файоль, как и их кузен Мишель, считает их сестрицу вполне заслуживающей внимания, Диди же только что отвергла его домогательства. Самой Габриэль нравился его сиятельство граф Этьенн, также привлекательным казался Арман Клермон, но ни блеклый Дювернуа, ни этот субтильный Файоль интереса не вызывали - они были просто незаметны на фоне Клермона и Виларсо де Торана. Тем не менее, ухаживания мсье Файоля за Элоди разозлили Габриэль.
   Она поспешила в замок рассказать об этом Лоретт, но та гуляла у пруда с графом Этьенном. Сюзанн, заметив нервный и напряженный взгляд девицы, задушевно спросила, что так расстроило её очаровательную малютку? Габриэль не видела причин скрывать своё раздражение и рассказала своей новой старшей подруге, что только что видела, как её сестрица Диди отвергла ухаживания мсье Рэнэ де Файоля, высокомерно заявив, что он прикрывает собственное невежество показной мудростью. Сюзанн выслушала её с мягкой улыбкой и попыталась успокоить.
   Элоди же и вправду разозлилась на Файоля - но отнюдь не из-за его жалкого тщеславия и фиглярского трюкачества. Ей показалось, что, если бы этот пустой дурачок Рэнэ не болтался под ногами, мсье де Клермон, этот красивый, знатный, благочестивый и прекрасно образованный юноша, мог бы пригласить её на прогулку... Она - что делать, и тут маячили 'призраки пещеры' - искренне полагала, что ей полезно было бы прогуляться. Ведь она полдня провела взаперти!
   На самом деле взаперти Элоди провела не больше часа, но кому нужна точность в подобных вопросах? Ей так казалось, только и всего. Правда, пригласи её прогуляться мсье де Файоль, она сразу подумала бы, что никакой надобности в этом нет - можно прекрасно подышать свежим горным воздухом и на террасе. Но если бы ей сказали, что причина её раздражения - в симпатии, возникшей в её душе к молодому синеглазому юноше, - Элоди отвергла бы это предположение. Она была, по её собственному мнению, не из влюбчивых дурочек. Но прогулка с мсье де Клермоном была бы приятна.
   А что вместо этого? Сидеть и слушать фата? Но все эти мысли, в общем-то пустые, вылетели из её головы, едва Элоди заметила Лору и Этьенна, возвращавшихся с прогулки.
  На сердце её снова потяжелело.
  
  Глава 5. В которой Арман Клермон ещё не понимая, что влюблён,
   начинает ревновать, и в которой ему неожиданно удается прочесть
   таинственную надпись, замеченную в день приезда у входа в замок.
  
  Полночи Арман листал старый манускрипт одного из цистерцианских монастырей, заснул только под утро, и был разбужен горничной, принесшей завтрак. Ел, не чувствуя голода, и решил ещё немного поспать. Окончательно Клермон покинул пределы спальни незадолго до полудня и спускаясь вниз, неожиданно увидел мадемуазель Элоди, стоявшую у одного из окон. Она, стараясь не быть замеченной снизу, наблюдала за площадкой, расположенной перед входом в замок.
  Элоди услышала его шаги и обернулась, и Арман, стараясь сгладить возникшую неловкость, подошёл, приветствуя её. Она сдержанно ответила, смущённая тем, что он застал её за наблюдениями. Клермон выглянул в окно, желая понять, что привлекло её внимание и увидел двух сестер Элоди, двух своих приятелей, а также брата и сестру Виларсо де Торан. Молодые люди и девицы играли в серсо, и в этой идиллической картинке не было, на его взгляд, ничего, что могло бы встревожить. Рэнэ, смеясь, бросал кольца мадемуазель Сюзанн, она ловила их на конец тонкой деревянной рапиры, Этьенн галантно подавал шаль мадемуазель Лоретт, юная Габриэль что-то пресерьёзно доказывала мсье Огюстену Дювернуа, но тот шутливо покачивал головой, делая вид, что не верит словам собеседницы. Его пепельно-рыжеватая шевелюра колыхалась на утреннем ветру как большой серый одуванчик.
   Клермон перевёл взгляд на Элоди и тут в свете, льющемся из окна, увидел её лицо. Оно несло на себе печать такой тревоги, что он невольно потянулся к ней, желая успокоить. Но тут же остановил себя. Арман не знал, что было причиной скорби Элоди, и едва ли мог претендовать на её откровенность. К тому же, почему-то со странной досадой подумал он, её, скорее всего, снедает ревность, и ещё раз взглянув в окно, сразу выделил того, кто заставлял ее страдать. Огюстен едва ли мог привлечь внимание такой девушки, да и Рэнэ, решил Арман по здравом размышлении, не мог понравиться ей. В библиотеке она чуть посмеивалась над ним... Это, конечно же, Этьенн. Ошеломляющий красавец.
  Что ж, с горечью подумал Клермон, любовь, как говорил де Фонтейн, это поветрие, переболеть нужно каждому, и мадемуазель Элоди едва ли в состоянии избежать того, что составляет смысл бытия каждой женщины. Арман смирил ставшее вдруг чуть более прерывистым дыхание, поклонился ей и в непонятном раздражении торопливо направился к лестнице. Выходя из зала, невольно чуть обернулся и заметил, что мадемуазель Элоди не смотрит ему вслед, но снова поглощена наблюдениями за происходящим за окном. Клермон ощутил странную, словно тянущую боль в сердце. Что с ним?
   Внизу игра продолжалась. Арман, чтобы не выдать мадемуазель Элоди, присел на скамью под старыми тисами, которая была не видна из окна, и сам стал от скуки разглядывать играющих. Красота Этьенна, заметил он, кружила голову мадемуазель Лоретт, она смотрела на него как на божество, и Клермон видел, что взгляды, исполненные нескрываемого восхищения, исподлобья бросает на графа и маленькая Габриэль. Рэнэ де Файоль обхаживал теперь мадемуазель Сюзанн, но, как заметил Арман, брат и сестра просто развлекались, признаков же сердечного увлечения он в них не подметил.
  Потом ему надоело сидеть, и Арман решил пройтись вокруг замка. Прошёл до моста, но, перейдя его, направился не к завалу, вчера его ещё не разобрали, а дальше вверх, против течения реки. Арман удивился, что ущелье необитаемо, пройдя около лье, он не нашел ни единого жилища. Правда, встретил старуху с небольшой вязанкой хвороста. Она испугалась его, наверное, приняв за егеря, но потом, внимательно рассмотрев, приметно успокоилась, даже разговорилась, рассказывая о видах на урожай и о приметах холодной зимы, что заметны уже сейчас. Клермон вежливо спросил, что это за приметы?
  -И ягоды бересклета мелки, и радуга была на Петра и Павла, и воронья кругом немеренно. Все над этим старым замком ночных вакханалий нечистой силы кружат...
  Арман с удивлением покосился на старуху. Она сказала 'Un vieux château des bacchanales de nuit de l'esprit malin'? Ему не послышалось? Он спросил, имеет ли она в виду старый замок Тентасэ у речной излучины? 'Чертово гнездо, ночлег нетопырей, логово сатаны, замок искушений - вот что она имеет в виду', со странной злостью ответила старуха, - Сколько раз и прошлой весной, и третьего дня дьяволово строение в руинах лежало, бревна да каменья - нет же, к вечеру сатана воздвигал чертов чертог заново, аки из пепла... Дьявольщина, дьявольщина все это... - Старуха побрела вдаль.
  Оставшись на дороге в одиночестве, Арман понял, что старушонка просто помешана.
  Обеденный гонг застал его у реки и Клермон поспешил в замок, но, как ни спешил - у входа замер. В овальной выемке над массивными входными воротами не было той надписи, что они видели по приезде. Там не было вообще ничего, и акантовидные листья плюща обрамляли пустую терракотовую стену. Арман ахнул про себя, но решив обдумать эту странность после, поспешил в столовую.
  Во время обеда у всей компании возник план прогулки по окрестностям, но его светлость категорически воспротивился. В воздухе - знаки неизбежной грозы, твердо сказал он, и попади они под проливной дождь, которого не миновать - быть беде. Ливень сделает горные склоны непроходимыми, поскользнуться на глинистом берегу - проще простого. Гости переглянулись. В окно падали лучи солнца, на проглядывающем за тяжелыми занавесами лазурном небе не было ни облачка. Рэнэ, который после афронта у Элоди начал пылко ухаживать за Сюзанн, шепнул своей очаровательной соседке, что если хозяин не пускает их на прогулку, ничто помешает им уединиться в гостиной у камина, и там он непременно прочтет ей те стихи Парни и Марино, о которых она спрашивала.
   Сюзанн улыбнулась и кивнула.
   Затем Файоль, развлекая девиц, затеял рассказ о недавнем скандале в одном из католических пансионов, где учитель совратил ученика. Необходимо закрыть эти рассадники суеверий! Элоди д'Эрсенвиль окинула Файоля взглядом пристальным и презрительным. Она, хоть и понимала, что Рэнэ просто мстит ей за вчерашнее пренебрежение, почувствовала, как в сердце закипает злость. Каждый год среди медиков обнаруживались убийцы и отравители, среди педагогов - совратители и садисты, среди политиков - продажные негодяи, среди учёных - профаны. Но никто не нападал на медицину, не требовал закрыть клиники, запретить школы, отказаться от политики и науки. Файоль позволил себе ещё несколько вульгарных и пошловатых шуток о клириках, хотя сам, как она поняла, едва ли сталкивался хотя бы с одним. 'Богослов - это слепой человек, который в тёмной комнате поймал чёрную кошку, которой там не было'.
   Габриэль, Лоретт и Сюзанн смеялись, а Элоди морщилась - Файоль казался ей ничтожеством. Услышав последнюю фразу Рэнэ, Арман Клермон посмотрел на него с грустным недоумением. Богословы-то, Господи, чем ему не угодили? Он ведь только вчера узнал, кто это... Арман не понял подоплёки столь уничижительного выпада, потом задумался, не в его ли адрес это сказано, но Файоль и не глянул в его сторону.
  - Идея Бога хрупка: её может разбить любой довод науки или доза здравого смысла, - продолжал, смеясь, философствовать Файоль. - В мире недостаточно любви, чтобы её можно было расточать воображаемым созданиям, право слово.
  На самом деле мсье де Файоля совершенно не интересовала ни теистическая философия, ни атеистическая. Бессильная злоба просто утешала себя злословием. Рэнэ хотел позлить Элоди, а кроме того, видел, что Сюзанн не по душе средняя из сестер д'Эрсенвиль, а так как он твердо намеревался теперь добиться её взаимности, то говорил и делал лишь то, что она одобряла улыбкой.
  Сюзанн же и вправду пустила первую шпильку в адрес Элоди, - чтобы убедиться в правоте слов Габриэль. Поведение Рэнэ подтверждало сказанное, он зло прошелся по адресу мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Ну а после... Он шутил - сестрёнки д'Эрсенвиль весело смеялись - и Рэнэ сделал всё, чтобы они смеялись и дальше. Элоди решила уйти и, выходя из гостиной, услышала недоумённый вопрос любителя Бэкона: 'Почему у всех тех, кто хочет церковными догмами закрыть научные истины и религиозной верой укротить человеческий разум, всегда такие постные физиономии?'
  Что до Лоретт, то она радовалась унижению Элоди, хотя и не понимала причин затеянного Рэнэ разговора, ибо Габриэль не успела ничего ей рассказать. Это не означало, впрочем, что Лора была зловредна или злопамятна, вовсе нет, до тех, кто сновали рядом, ей по-настоящему не было никакого дела, в том числе и до Элоди.
  Лора всегда ценила удовольствия и удобства, её нравились хорошие вина, изысканные безделушки и дорогие ткани, она часами могла предаваться лени. Вообще, полагала она, жизнь должна быть приятной, красивой, надежной. И, конечно, её любимый мужчина тоже должен быть самым красивым, самым утончённым и вызывать всеобщую зависть. Она в известной мере была здравомыслящей, спокойной и основательной особой, в детстве вывести из себя флегматичную Лору было трудно. Но не только Элоди, но и Габриэль знала, что, несмотря на внешнюю неторопливость и спокойствие, Лоретт порой была подвержена странным вспышкам гнева, и в ярости становилась неуправляемой. Душевная переменчивость, неуравновешенность, свойственные ей, после двадцати лет усилились, и проступали теперь без видимых причин: самый ничтожный повод мог испортить ей настроение.
   Страсть к Этьенну Виларсо де Торану началась в ту минуту, когда Лора на вечеринке у подруги увидела его отражение в зеркале. В резной раме морёного дуба вдруг прорисовалось отражение мужчины. Тёмно-пепельные, шелковистые волосы обрамляли лицо с выразительными серо-карими глазами, над которыми разлетались соболиные брови, губы раздвигались нежной улыбкой, на подбородке темнела небольшая впадина, только подчеркивающая его мягкую округлость. Несколько резкий, прямой и длинный нос придавал лицу выражение победительного величия, а мощный разворот плеч довершал сходство с римским воином - молодым богом красоты и силы. Лора почувствовала, что этот мужчина - её судьба.
  Сейчас, оказавшись рядом с ним, она ни на минуту не могла успокоиться, её снедало внутреннее волнение. Он должен принадлежать ей, должен, должен... Лоретт, чуть прикрывая глаза, видела, как Этьенн нежно обнимает её, ласкает и целует. Она добьётся его любви, обязательно добьётся!
   Поэтому, хоть ей и приятно было бешенство Элоди, но не это её сейчас занимало. Она попросила мсье Рэнэ прочитать те итальянские стихи, которые, как сказала Сюзанн, нравились Этьенну. Рэнэ не слишком хорошо знал итальянский, но полагал, что никто из девиц этого не заметит и весьма артистично начал:
   - ...О del Silenzio figlio e de la Notte, рadre di vaghe imaginate forme,
  Sonno gentil, per le cui tacit'orme, son l'alme al del d'Amor spesso conotte...
   Or che 'n grembo a le lievi orme interrotte... - завывал он прочувствованно, но тут почувствовал, что забыл продолжение, не заметив, что Элоди, взяв шаль, вернулась в гостиную.
   Она и нарушила затянувшееся молчание.
  - Итальянское наречие, как утверждал господин Кребийон-младший, трудно понимать, и не исключено, что в тосканском диалекте многие слова будут ставить вас в тупик, особенно если вы учили итальянский два месяца под руководством своего друга-француза, когда-то прожившего в Риме шесть недель... Марино говорит о spesso condotte и ombre interrotte, 'часто влекущем души' и 'разорванных, неверных тенях', - насмешливо обронила Элоди. Рэнэ своими высоким, несколько резковатым голосом надоел ей до крайности, не говоря уже об изрекаемых им до этого пошлых глупостях. Он заслужил оплеуху и получил по заслугам, сочла Элоди.
  Надо заметить, что принцип 'коемуждо поделом его' эта юная особа понимала несколько своеобразно.Мадемуазель Элоди не любила глупцов и пошляков, и предпочитала, подчас игнорируя правила хорошего тона, сразу оттолкнуть от себя подобных людей, не церемонясь и позволяя себе высказывания, которые иначе, чем оскорбительными, назвать было нельзя.
  Клермон опустил глаза и ничего не сказал, заметив, что Рэнэ покраснел, как рак. Замечание Элоди показалось Арману забавным, хотя и несколько резким, Этьенн усмехнулся, подумав, что сестрице Лоретт пальцы в рот класть опасно, а Сюзанн, чтоб скрыть возникшую неловкость, предложила всё же прогуляться. В итоге, несмотря на предупреждение герцога, компания почти в полном составе решила выйти на прилегающую лужайку, только Клермон остался в холле у камина да мадемуазель Элоди, прислонившись к колонне, пропустила мимо себя всех остальных, но сама за гостями замка не последовала.
  С лужайки донесся горестный возглас де Файоля:
   -Чёрт возьми, я забыл записную книжку!
  - Это не страшно. Ничего путного в такую голову всё равно не придёт. - Эти слова, тихо, даже как-то успокоительно проговорённые вслух мадемуазель д'Эрсенвиль были услышаны Клермоном, и против воли заставили его рассмеяться. Элоди вздрогнула, услышав его смех за спиной, ибо не видела его за колонной, обернулась, и, встретившись с ним взглядом, с улыбкой опустила глаза. Клермон, бросая восторженные взгляды на густые и длинные ресницы мадемуазель, с удовольствием поболтал бы с ней, если бы не сковавшее его вдруг смущение, но тут внезапно потемнело, солнце исчезло, невесть откуда над замком нависла непроницаемая плотная туча, сверкнула молния, рассёкшая небо пополам, и замок потряс раскат грома.
  Все, тут же забежав в арочный проход и пройдя в столовую, с уважением покосились на его светлость, мирно дремавшего после обеда в кресле. Подумать только, какая прозорливость! Между тем с неба низвергались яростные потоки воды, они тут же заурчали, булькая водопроводных желобах, и гости замка приникли к окнам, глядя на разбушевавшуюся стихию.
   Арман, вспомнив о надписи, что исчезла вдруг со стены, о которой ему напомнили слова Рэнэ и насмешливый комментарий Элоди, незаметно ушёл к себе. В кармане дорожного жилета нашёл свою записную книжку, и раскрыв, отыскал на последней странице то, что скопировал тогда со стены. Он рассматривал странные буквы, казавшиеся школьными каракулями, потом - внезапным озарением поднял листок к свету свечи в шандале, перевернул и вздрогнул. Теперь они легко читались. 'His deficit orbis, his deficit pax. His incipit via, quos jam tangit vicinia fati'. Это была латынь, и он с облегчением вздохнул, подумав, что надпись могла быть и на арабском... 'Здесь кончается мир, здесь кончается покой. Здесь начинается путь тех, кто уже близок к смерти', гласила надпись. Арман медленно пришёл в себя. Милое посвящение, ничего не скажешь, прямо, Дантовы круги ада... И сумасшедшая старуха... Он вспомнил её отчетливо, будто она стояла перед ним. И возница сказал у дороги...
  Впрочем, Арман не был труслив, а высокомерие аристократа заставляло его достаточно пренебрежительно относиться к словам простолюдинов. Вздор всё, бред и суеверия. Но на душе, как и перед дверью храмового притвора, стало сумрачно и тревожно.
   В эту минуту где-то за окном раздался странный грохот и послышался шум воды. Распахнув окно и высунувшись наружу, Арман невольно ахнул, увидев, как по разбушевавшейся грязной реке волны, медленно переворачивая, влекут по течению вниз опоры подмытого и рухнувшего моста.
  
  
   Глава 6. В которой рассказывается о злости Сюзанн и скуке её братца Этьенна.
  В ней же содержится небольшой эпизод, которому его непосредственные участники
  большого значения не предают, но которому будет суждено
   иметь некоторые последствия в дальнейшем.
  
  Непогода, сгустившая тучи и затемнившая небо, привела к тому, что, воспользовавшись преждевременной темнотой, некоторые гости его светлости предпочли под разными предлогами уединиться в укромных уголках замка, коих, к слову сказать, было сколько угодно. И жарче всего это желание проявлялось у мсье Рэнэ де Файоля. Сейчас он, откинувшись на оттоманке у камина, с подлинно актерским мастерством jeune premier играл неподдельное внимание, искреннюю заинтересованность и нежную влюбленность. Девица была хороша собой, но каковы её намерения? Рэнэ давно не был наивным и видел под деланной безыскусностью и аристократической простотой мадемуазель Сюзанн гораздо больше того, что знает наивная девочка. Многоопытность её глаз слишком контрастировала с чистотой её слов. Это не смущало Рэнэ, но он не хотел бы оказаться в глупом положении.
   А bon chat - bon rat. На хорошего кота - хорошая крыса. Мадемуазель Сюзанн, разглядывая мсье де Файоля и кокетничая с ним, видела, что он ничуть не влюблён, вспомнила рассказ Габриэль и чувствовала странную злобу в сердце, родившуюся Бог весть с чего. Что ей за дело до этого щенка? Разве она увлечена им? Ничуть. Но он осмелился - пусть на минуту - предпочесть ей другую! Да ещё эту странную девицу с лицом призрака из могилы! Он ответит за это. Из бездн души Сюзанн, жестоко осквернённой и испорченной, поднялось яростное желание влюбить в себя этого изнеженного и самовлюблённого Нарцисса. Пусть он сходит по ней с ума и глядит на неё так же, как дурочка Лоретт смотрит на Этьенна. Сюзанн продолжала мило болтать о Парни и Казоте, Луве де Кувре и Шодерло де Лакло, но сама внимательно приглядывалась к своему поклоннику, порой спрашивала о жизни, учебе, делах... Спросила и об Элоди.
  'Как она поняла, ему нравилась эта девушка, не правда ли?' Рэнэ де Файоль был изумлён подобным предположением. 'Как Сюзанн могла так подумать? Неужели он похож на человека со столь плебейскими вкусами? Эта странная особа некоторое время, как он заметил, добивалась его внимания, но ему и в голову бы не пришло ответить взаимностью, тем более, что сердце его с первой же минуты встречи принадлежало ей'. Сюзанн знала, что он лжёт, но наградила его улыбкой искреннего расположения и понимания. 'Разумеется, она нисколько не сомневалась, что у него прекрасный вкус, как же можно-то предпочесть такое?' Рэнэ заверил её, что никогда о подобном и не помышлял. Сюзанн внимательно вглядывалась в его черты, вслушивалась в слова - и быстро сделала выводы. Чувственен, лжив, пуст, склонен к актерству, готов во всём соглашаться с собеседником и подстраиваться под него. Проститутка. Но тем лучше.
   Ей помогло неожиданное обстоятельство - то самое, что неприятно изумило и даже напугало мсье де Клермона. С той стороны замка, где они находились, грохот падения обрушившегося в толщу речных вод моста был куда слышнее, чем из комнаты Армана. Они вскочили и почти безотчетно кинулись к окну и, распахнув раму, выглянули в темноту. Файоль, едва глаза свыклись с темнотой, помертвел, заметив дорогу, останавливающуюся теперь перед вывороченной ямой, тёмной бездной, в которой уже, вращаясь, бушевала вода. Сюзанн была испугана куда меньше, не придав, в общем-то, значения увиденному, но испуг изобразила с подлинным искусством, усевшись на подоконник и допустив, чтобы глаза Рэнэ, едва оторвавшись от рокового зрелища, натолкнулись бы на нечто куда более приятное. Сама же она, чтобы не мешать де Файолю прочувствовать все немалые достоинства её роскошной груди, продолжала смотреть в темноту окна и высказывать предположения о сроках восстановления моста.
  Тело Сюзанн было того прекрасного оттенка, которое являет смешение белого и розового, и не было бы преувеличением сказать, что её сложение было бесподобным. Призыв плоти, исходивший от неё, одурманил и вскружил голову Рэнэ, это произошло почти неосознанно. Теплое, блуждающее дыхание её губ пробудило в нём вожделение, под наплывом которого его душа и расслабленное тело напряглись, вздрогнув как скрипичные струны от прикосновения невидимого смычка, и мгновение спустя уже млели, алкали наслаждения. Ещё не прошёл его испуг, вызванный пониманием того, что теперь они оказались отрезанными от мира, как Рэнэ уже радовался этому обстоятельству. Он был как в дурмане, похожем на головокружение, возбужденная плоть томилась теми яростными вожделениями, к которым в полночь манит альков.
  Сюзанн отвела глаза от реки, с грацией кошки соскочила с подоконника, и вернувшись в кресло, снова взглянула на де Файоля. Из глаз поклонника исчезла теперь та лукавая игривость, которой были отмечены его былые комплименты. Рэнэ был очень бледен, губы плотно сжаты. Он стоял, словно заворожённый, с непривычно серьёзным лицом.
  Сюзанн поняла, что побеждает. Её улыбка стала мягче и женственнее. Букеты гиацинтов и роз, стоявшие на каминной полке, разливали дурманящий аромат, а во влажном от ливня воздухе, среди приторных испарений, подымавшихся от цветов, проносился ещё более резкий запах, но какой - Файоль не понимал. Сюзанн предложила ему выпить, Рэнэ, завороженный и ничего почти не видящий, наполнил бокалы вином. Сделав глоток, она внимательно взглянула в его глаза, попросила подать ей шаль, оставленную в холле на диване. Пока он ходил за ней, она неторопливо поменяла их бокалы, успев приправить свой содержимым перстня, хранящего смесь некоторых субстанций, о которых знают те, кто прибегал к подобным экспериментам. Теперь Сюзанн, глядя, как он до дна осушает бокал, не сомневалась в победе. Её опытные руки были нежны и ласковы, Рэнэ с трудом понимал, что происходит.
  Они оставили гостиную, Рэнэ проводил мадемуазель Сюзанн в её покои, мечтая остаться там вместе с ней, что разумеется, позволено ему не было, между тем в зале появилась мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Она обрадовалась топящемуся камину, но постояв несколько минут около него, пытаясь согреть озябшие руки, тоже ощутила странный дух, шедший, как ей показалось, из открытого окна. Странно. Она нигде вблизи замка не заметила болота, но запах гнилостных испарений, все усиливавшийся, заставил её вскоре покинуть гостиную.
  Что до Этьенна, то он провёл этот дождливый день в уютной зале, что сразу приглянулась ему по приезде в Тентасэ. Днём здесь стоял зеленоватый полумрак, а вечером, при свете ламп, гостиная казалась ещё более красивой благодаря легкой и изящной мебели красного дерева в стиле рококо, шелковым обоям и вычурным креслам, обитым дорогим генуэзским бархатом. Здесь царил дух игривости, атмосфера старинных нравов безвозвратно минувшего золотого века. Свечи обдавали живым теплом бархатные драпировки, позолоту и живопись, пронизывали, точно лучи, завитки на рамах зеркал, а сами они со своими тонкими иголками пламени, бесчисленно отражаясь в зеркалах, казались призрачными. Воистину прав был тот, кто проронил однажды: 'Кто не жил до 1789 года, то вообще не жил...' Этьенну нравились эти, увы, навеки ушедшие времена куртуазной галантности, глядя на дорогие шпалеры, он размышлял, что толстый слой кремовой пудры и белоснежные парики делали всех женщин двадцатилетними, мужчинам же всегда было двадцать пять... Если верить мемуарам этого галантного времени, женщины были готовы любить всех мужчин, а мужчины боготворили женщин... А что сегодня? Тупая, жадная эпоха, чьи представления о счастье столь ничтожны и приземлены... Впрочем, возможно, ему было бы скучно и в галантную эпоху...
  Этьенн ждал Лоретт.
  Воистину, в недобрый час судьба свела мадемуазель д'Эрсенвиль и мсье Виларсо де Торана. И не только по причине весьма порочных склонностей последнего, о которых ей твердила Элоди. Этьенна привлекало только неизведанное и противоестественное, причем везде - в беспорядочных постельных играх и в мистической обрядности, в злоупотреблении недозволенным и на страницах пыльных инкунабул. Он хотел найти откровение тайной мудрости и ответы на вопросы запредельного смысла. А вопросы у него были и, чем более он возрастал, тем тяжелее они становились, ибо зло, осознаваемое в себе, менее ужасно, чем зло, не ведающее себя... Зло в Этьенне, увы, ощущалось им самим лишь как чувственный порыв или волевой импульс - и всегда осуществлялось. Он стал бы фанатиком аморализма, если бы постельные потребности реализовывались сложно, ибо препятствия возбуждали его. Но препятствий не было.
  Девица д'Эрсенвиль его не занимала. Этьенн был порочен и знал женщин. Одного взгляда на Лоретт ему хватило, чтобы понять о ней всё. Ласковая и нежная глупышка, сейчас искренне считающая любовь смыслом жизни, а после, едва увидит его мужское достоинство - поймёт, что это и есть любовь. Подмена понятий произойдет незаметно и через некоторое время его мускул любви станет смыслом её жизни. Такое его и на час не позабавит.
  Слова сестры, сказанные пару дней назад, когда Сюзанн предложила Этьенну вообще не обращать внимание на влюбленную Лору, вдруг вспомнились и странно развеселили. А что, недурная идея. Совратить Лоретт представлялось Этьенну не просто сущей безделицей, но - скучной безделицей. А вот в течение всего лета не обольстить таящую от любви и изнывающую от страсти девицу - в этом было нечто и новое, и свежее. Этьенн усмехнулся. Решено. Он будет предупредителен и любезен, но даже если Лоретт заберется к нему в постель, она и тогда останется невинной. Этьенн снова улыбнулся, обдумывая тактику задуманной авантюры, и чем больше Этьенн о ней думал, тем больше она ему нравилась. Он был утомлён и пресыщен победами, но теперь намеченная интрига сулила совсем новые ощущения. Этого лакомства он ещё не пробовал, а ведь ему казалось, что перепробовано всё.
  Сейчас, когда за окнами сверкала молния и её всполохи непрестанно озаряли залу, Этьенн спокойно ожидал прихода мадемуазель Лоретт, будучи абсолютно уверен, что она обязательно найдёт его в замке, а пока заполнял время написанием письма дяде, рассказывая об их родственнике, о роскоши его замка и о том, как они с сестрой проводят время. Едва он закончил и запечатал эпистолу, как в коридоре послышались легкие шаги, и на пороге появилась Лоретт д'Эрсенвиль. Этьенн вежливо улыбнулся и осведомился, не малютку ли Габриэль она ищет? Может, она в столовой? Почему бы им не поискать её? Он ощущал на себе её завороженный взгляд, чувствовал слабое дыхание - и это теперь забавляло его. Они спускались вниз по винтовой лестнице одной из башен, когда раздался всплеск воды, и в окно ударила волна, выдавив несколько стекол. Этьенн попятился, не давая пройти испуганно вскрикнувшей Лоре, и тут в лишённом стекла оконном проёме увидел, как разбушевавшаяся стихия влачит по руслу обломки арочного моста. Чёрт возьми! И как же теперь выбраться отсюда? Это дурачье в местных селениях за три дня не смогли расчистить завал на дороге - сколько же времени им потребуется для восстановления моста?
   Да, у его светлости спокойного лета не будет...
   Но, в общем-то, происшествие Этьенна не обеспокоило. Увлечённый своей новой идеей, граф сопровождал Лоретт по этажам, раскованно болтая и смеясь. Он взял себе ту непринужденную и живую манеру общения, что привлекает сердца, но в которой совсем не читалось желания покорить одно единственное сердце. Несчастная Лоретт была рада его любезности, его взгляд туманил её глаза, улыбка слепила. Этьенн почувствовал, что наслаждается этой властью над чужим сердцем, его тщеславие в который раз было польщено, но все это быстро миновало, лицо девушки стало утомлять, он с трудом скрыл за вежливой улыбкой пресыщенное отвращение. Как же они надоели, эти чёртовы влюблённые дурочки с их вечным овечьим блеянием и глупым лепетом!
   Арочный пролёт вывел их в коридор, где Этьенн неожиданно увидел мадемуазель Элоди д'Эрсенвиль. Она бросила исподлобья встревоженный взгляд на Лору и перевела его на мсье Виларсо де Торана. Он заметил сумрачный взгляд сестры Лоретт и это ещё больше позабавило его. Крошка Элоди, похоже, ревновала. В отличие от Сюзанн, Этьенн не счёл её некрасивой - скорее необычной и чуть-чуть дикаркой, и теперь граф весьма учтиво пригласил мадемуазель Элоди в гостиную, которую та только что покинула, осведомившись, не видела ли она Габриэль - они с мадемуазель Лоретт ищут её. Элоди, не сводя глаз с сестры, ответила, что Габриэль, очевидно, у себя, приглашение же мсье Этьенна, казалось, не услышала. Элоди собиралась уйти, но её остановил новый вопрос Этьенна, знает ли она, что буря снесла арочный мост, соединяющий замок с внешним миром? Она остановилась, обернувшись, и Лоретт подтвердила его слова. Да, десять минут назад, когда они проходили по башенной лестнице, мост пронесло мимо них.
  Элоди вздохнула. За время пребывания в замке у неё поубавилось самонадеянности, и теперь она сильно сомневалась, что ей удастся уговорить сестру образумиться. Слишком красив был дьявол, очаровавший Лору. Накануне ей приснился пугающий сон, в котором опадали горы, летали тучи саранчи, в руках у неё тлели горящие угли, она шла по воде, под толщей которой плавали омерзительные чудовища. Сообщенное казалось прелюдией к осуществлению жуткого сна, и Элоди взглянула на сестру и мсье Этьенна с ещё большей тревогой. Однако граф уже увлёк мадемуазель Лоретт в гостиную, а взгляд Элоди упал на неожиданно появившегося в коридоре мсье Дювернуа.
  Огюстену показалось, что это вполне удобный случай попытаться приволокнуться за девицей. Всерьёз он на успех не надеялся, - но вдруг повезёт? Дювернуа не заметил, как из гостиной за его спиной высунулась Лоретт - она хотела попросить у сестры шаль. Огюстен пожаловался на непогоду, совсем не таким он видел в Париже свое пребывание на юге, учтиво спросил, не согласится ли она составить ему компанию в этот ненастный вечер? Он почтёт для себя честью услужить такой красавице. Едва он увидел её - почувствовал просто головокружение...
  Элоди едва не ответила ему резкостью, но сумела взять себя в руки. Огюстен Дювернуа чем-то напоминал одного из её кузенов - Онорэ де Кюртона - хамоватого щенка, ещё год назад пытавшегося опрокинуть её на диван. Сходство довершали глаза, в которых она заметила голод мужчины и готовность прельститься любой добычей. Накопившиеся за этот тревожный и тяжёлый для неё день усталость и смятение чувств готовы были прорваться отповедью, но она лишь поспешно удалилась, пожаловавшись на головную боль.
   Лицо Лоретт исказилось и исчезло в арке прохода в Бархатную гостиную.
   Элоди, пройдя по ступеням башенной лестницы, увидела выбитое непогодой стекло окна. Странно, но и здесь царил тот же смрадный запах трясины. Может, зазлив реки затопил какое-то болото? Она недоуменно пожала плечами и поспешила к себе. Наложив засов на дверь, измученная и обессиленная, опустилась в кресло перед камином, горестно глядя на пылающие дрова. Мысли её были горьки. Бесспорная красота Этьенна Виларсо де Торана при первой же встрече поразила и испугала Элоди. Правда, ей самой граф совсем не понравился - слишком самоуверен и самодоволен, говорит кощунственные мерзости, пользуется какими-то странными одеколонами - запах, точно мышь под полом сдохла, взгляд нагл и словно раздевает тебя. Но, конечно, красив, ничего не скажешь.
  Элоди поняла, что Лоретт обречена.
  
  Глава 7. В которой герцог де Шатонуар
  резко выступает против свободы, равенства и братства с Жаком Рондиндану,
  а Дювернуа удается затянуть в постель малышку Габриэль.
  
  Однако дни потекли мирно и спокойно - в невинных играх, в общих чтениях, в неспешных прогулках. Все завтракали у себя, днем легко перекусывали, и только общий обед в столовой собирал всех гостей его светлости вместе.
  Именно поэтому происшествие с мостом лишь на следующий день за обедом подверглось общему обсуждению. Герцог был несколько озабочен: народец-то за минувшие время обнаглел да поразнуздался, делать никто ничего не хочет, а, хуже всего, что и не может. За годы смуты старые мастера перемерли, а щенки, вместо того, чтобы ремеслу учиться, все о свободе, равенстве да каком-то дурацком братстве орали. 'Это Жак-то Рондиндану (одна из самых плебейских фамилий Франции. Смысл 'полено в заднице') вообразил себя равным мне, герцогу де Шатонуару? Да ещё и братом? Грустно всё. Безысходная неодолимая глупость заполонила мир, и растёт, и ширится и несть ей предела. Где хорошего строителя взять-то? Вода через неделю спадет и самое время к осени мост построить'
  - А мы-то как уедем? - вопрос Дювернуа, казалось, застал его светлость врасплох.
  Его брови удивленно поднялись, в глазах мелькнула секундное непонимание, но он тут же и улыбнулся. 'О, что-нибудь придумаем. Жаль только, что и лодки снесло течением. Но выход найдётся'. Всем осталось только положиться на слова его светлости. Впрочем, было заметно, что за столом этим вопросом никто, кроме Дювернуа, всерьёз не озабочен. Рэнэ казался больным и измученным, Элоди была бледна и выглядела угнетенной и потерянной, Лоретт не сводила глаз с Этьенна, задумчив и насторожен был Клермон. Юная Габриэль молча смотрела в свою тарелку, и только Сюзанн и Этьенн были веселы и охотно поддерживали разговор.
   Подали горячее жаркое - филе куропатки с трюфелями, и холодное заливное из цесарок. Его светлость был в ударе, и весьма рассмешил младшую из сестер д'Эрсенвиль рассказом о тех временах, когда он был молод и красив, и пользовался большим успехом у дам. Малютка Габриэль прыснула. Его светлость, однако, уверил её правдивости своего рассказа, ведь и le diable était beau, quand il était jeune... В молодости и чёрт был хорош собой.
  Арман спросил, коснулись ли его светлость события 1789 года и последующих?
   -Я был скорее наблюдателем, нежели участником событий, - усмехнулся герцог. - Я не стал депутатом - счёл это излишним, но на заседаниях Собрания бывал. Видел и штурм Бастилии, и смерть господина Мирабо. Экзальтированные дамы, помню, часами простаивали под его окнами, предаваясь сожалениям и неутолимой скорби об этом 'могучем члене, который мог навсегда исчезнуть'... Члене Учредительного Собрания, я хочу сказать, - уточнил его светлость. - Он и исчез... Впрочем, если верить некрологам, ничтожные и ни на что не пригодные люди вообще не умирают, мы лишаемся только выдающихся и гениальных людей, посредственности же, видимо, бессмертны...
  Клермон чуть заметно покраснел от двусмысленности герцога и торопливо спросил о Робеспьере. Какой он был? Говорят так много разного... Арман заметил, что и Элоди внимательно слушает герцога.
   -О! Это был феномен... Время было странное и клянусь, никогда ещё мужчин не охватывала такая любовная лихорадка, как в дни мятежа. После каждой расправы, каждого побоища орды самцов с руками, обагрёнными кровью, возбужденные только что совершенными убийствами, бежали во Дворец равноправия, чтобы удовлетворить с публичными девками любовное бешенство. Создавалось впечатление, что запах крови удесятерял мужскую силу и толкал людей на распутство. Но Робеспьер был похож на ледяную мраморную статую или мертвеца в могиле, был тихо и безвкусно похотлив и совершенно бесстрастен. В его характере не было ни ослабляющих волю сомнений, ни мучительных колебаний, ни чувственных порывов. Он проходил мимо могил друзей и врагов, не оборачиваясь, но жесток и кровожаден был по-женски.
   Клермон не понял, почему его светлость склонен столь странно объяснять события, которые он привык видеть под совсем другим углом зрения, но последнее суждение герцога просто шокировало его. Да и не только его. Все взгляды были направлены на его светлость, герцог же, словно не замечая всеобщего внимания, продолжал, обращаясь исключительно к Клермону:
  - Да-да, женщины жадны до кровавых зрелищ, они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, одно описание которой исторгло вопль ужаса у членов Учредительного собрания, не захотевших даже дослушать его до конца. 20 июня Собрание узнало, что армия Дюморье потерпела поражение в Нидерландах. Депутаты потеряли голову, и объявили, что Родина в опасности. Парижане, возбужденные слухами о том, что король, тайно сносившийся с врагами, виновен в этой неудаче, вооружились пиками и отправились маршем на Тюильри. Во главе колонны шли члены женского клуба Анн-Жозефы Теруань с воплями: 'Да здравствует нация!', потрясали ножами, безумно вращая глазами. Гвардейцы, охранявшие Тюильри, были мгновенно убиты, и толпа ворвалась во дворец. Попутно женщины, во все времена и при любых режимах обожавшие безделушки, отрезали уши у убитых ими солдат и прикалывали вместо кокарды на свои чепчики... Разломав мебель, вспоров кресла, изодрав ковры, харкая на картины, чернь ворвалась в салон, где находился Людовик XVI. Подталкиваемый и оскорбляемый разъяренными мегерами, король влез на стол, и на него натянули красный якобинский колпак. Вечером Теруань отпраздновала победу на своей широкой кровати с несколькими доблестными гражданами. На рассвете они уснули вповалку на ковре, утомлённые любовными упражнениями, а Теруань, впавшая в эротическое безумие, позвала к себе семерых денщиков, работавших у нее под окном. Любезные рабочие оказали ей услугу, о которой она просила и, насвистывая, вернулись на свои лестницы. Только после этого Теруань наконец заснула, и ей снились сны о единой, неделимой и процветающей республике.
  Элоди, закусив губу, внимательно слушала герцога. Взгляд её сверкал.
  - Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившим ужас на окружающих. - продолжал его светлость. - Одна фурия назвала, помню, меня по имени, и прошипела, что скоро она увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьется моей аристократической крови. Прелестное было создание!..
   - Не клевещите ли вы, ваша светлость, на добрый парижский люд? - Этьенн был несколько шокирован.
  Арман заметил, какой неожиданной злостью блеснули глаза Элоди, до этого слушавшей разговор мужчин с неослабным вниманием и затаённой улыбкой. Она наградила мсье Виларсо де Торана взглядом, каким аристократка может посмотреть только на плебея.
   - 'Добрый парижский люд?' В основном, это были, мой мальчик, отбросы общества, обитатели рынков, мясники в фартуках, с ножами за поясом, черные от копоти угольщики, пьяные санкюлоты в красных колпаках, торговки рыбой, распространявшие вокруг резкий запах тухлятины, грязные шлюхи, которые разгуливали по трибунам и коридорам с засученными рукавами и подоткнутым подолом. Ну и, наконец, несколько сот профессиональных негодяев, живших грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нём волнения открывали простор для любых преступлений.
   - Но я слышал, что упомянутая вами Теруань была истиной патриоткой, - снова вмешался Этьенн.
   Его светлость выглядел растерянным.
   - Патриоткой? Об этом я ничего не знаю, мой дорогой мальчик. Проституткой и психопаткой она точно была, ну, может быть, ее истеричность в эти годы стала патриотичной, не знаю, - герцог задумчиво пожал плечами. - В 1786 году Теруань, сменив множество содержателей, стала любовницей банкира Тендуччи, от которого скоро осталась одна тень. Бедняга был счастлив избавиться от этой 'огненной самки', сбежав в Геную, где начал постепенно набирать вес. Теруань же снова начала переходить из одних рук в другие, и однажды вечером, ужасно уставшая, оказалась в объятиях незнакомого обожателя, который 'испортил ей кровь'. Она не могла больше заниматься проституцией и очертя голову кинулась в революцию, правда, предварительно заказав себе хлыст, в рукоятку которого была вделана курительница с ароматическими солями, нейтрализовывавшими, по её словам, 'запах третьего сословия'. Тут я её понимаю, тухлятиной и немытыми телами смердело, и вправду, ужасно. В октябрьские дни она начала посещать клубы, а в 1790 году открыла свой собственный, назвав его 'Друзья закона'. Там она могла рассуждать на любые темы, входить в транс, возбуждая себя несчастьями народа...
  Клермон, вопреки тому, что не любил скабрезности, невольно улыбался. Суждения его светлости, несмотря на поверхностный цинизм, были глубоки и серьёзны, и Арман подумал, что с ним стоит поговорить о временах былых поподробнее. Улыбалась и Элоди. Его светлость между тем присовокупил:
   -Три года спустя, когда безумие схлынуло с голов патриотов, стало очевидно, что руководившая революцией несчастная Теруань просто сумасшедшая, и её свезли в соответствующее учреждение.
  - А раньше, когда она рвала зубами окровавленные трупы и отрезала уши, этого не замечали? - Клермон задал этот вопрос вполголоса, чувствуя в руках, держащих вилку, нервный трепет.
   Его светлость с улыбкой развёл руками.
   - Что ж удивляться, что в безумные времена правят безумцы? Мир разделился тогда на безголовых и обезглавленных. Интересно другое. Мне немало лет, мсье де Клермон, я кое-чему научился и кое-что постиг, мне даже довелось беседовать с умнейшими людьми, но я так и не смог понять, почему спасать мир, как правило, берутся именно те, от кого впору от самих, как от чумы, спасать мир? И почему именно зачумлённые и прокажённые непоколебимо уверены, что только они несут миру здоровье? Вот загадка.
  - Вы полагаете, ваша светлость, всё может повториться?
  Герцог печально улыбнулся.
  - Увы, да, мой юный гость. Лишь когда по предместьям загораются дома, понимаешь, насколько пламенными были слова якобинских вождей. Впрочем, не отчаивайтесь, бесчисленные робеспьеры всё равно обречены, ибо горе тем, через кого приходят соблазны. Разбрасывание горящих головешек по чужим крышам, равно как и пламенных слов по мозгам, набитым трухой и паклей, - никого и никогда не доводило до добра. Все подобные склоки от сотворения мира - одинаковы. И кончаются одинаково. - Герцог грустно, как показалось Арману, улыбнулся, но, поймав на себе взгляд Клермона, игриво подцепил на вилку кусочек косули и изящно отправил его в рот.
   Габриэль всё это время слов его светлости не слушала, полагая его речи старческой болтовней. Рэнэ тоже не принимал участие в разговоре, был серьезен и сумрачен. Между тем мало прислушивающийся к разговору Дювернуа, которого перипетии дней минувших ничуть не интересовали, внимательно разглядывал крошку Габриэль, и нашел её весьма миленькой, тем более, что к этому времени он имел уже все основания полагать, что упомянутая особа ничуть не интересует его сиятельство Виларсо де Торана. Этьенн не замечал Габриэль. А раз так - Огюстен решил не терять времени.
   'Моя юная богиня', начал набрасывать после ужина Дювернуа у себя в комнате послание к Габриэль, 'с той минуты, когда я увидел Вас, душа моя ...' Дювернуа зевнул. Минувшей ночью он не выспался. '... потеряла покой. Я и подумать не мог, мадемуазель, что лишь один ваш взгляд способен привести все мои чувства в полное смятение... ' 'Я ложусь спать, и ваш прелестный образ царит в моем сердце, удручённом неразделенной любовью... Боже мой, как был бы я счастлив, если бы ваши прелестные глаз были устремлены на меня с тем же страстным чувством, какое испытываю я! Неужели мои мечты о вас должны оставаться лишь волшебной игрой моей фантазии? Обласкайте меня надеждой, что я смогу увидеться с вами наедине, описать вам свои чувства...'
  Дописав ещё несколько столь же прочувствованных строк, добрым словом поминая де Сент-Верже, немало рассказывавшего об истинной куртуазности, Дювернуа подписал и запечатал послание и, прогулявшись по коридору, засунул его под дверь Габриэль. Огюстен ничем не рисковал. Изысканность речи не могла оскорбить молодую особу, на первый раз он не позволил себе никаких дерзких просьб и намеков и подумал, что, если рыбка клюнет, его пребывание в замке будет просто сказочным. На обратном пути он заглянул в комнату Файоля. Огюстен ещё во время обеда заметил, что тот выглядел несколько странно, и сейчас просто вздрогнул, разглядев вблизи лицо приятеля. Рэнэ был бледен, как мертвец. Доверие между ними было полным, но ответить на вопрос, что с ним, тот не мог, бормотал что-то безумное о какой-то любви, исступлённо твердил имя Сюзанн, выглядел помешанным.
  Помешанным мсье де Файоль не был - он просто потерял голову. Сведущие люди знают, что это не одно и то же. Сюзанн действовала изощренно и зло и, разыграв свой спектакль в гостиной, тут же начала разыгрывать из себя недотрогу. Казалось, были минуты, когда Рэнэ приходил в себя, пытался опомниться и справиться с собой. Но первый заронённый в душу и не отторгнутый движением воли блудный помысел действовал, разворачивался в нём, словно чёрный смерч. Жгучее желание, распаленное искусной тактикой, и афродизиаки Сюзанн произвели своё разрушительное действие, ночью он кусал подушку и рыдал от отчаяния, вызывая в памяти все тот же чувственный образ, что увидел в туманном мареве вечернего ливня.
  Огюстен был не настолько чёрств, чтобы остаться равнодушным к любовной лихорадке приятеля. Он не видел ничего недопустимого в том, чтобы приволокнуться за понравившейся красоткой, но сходить с ума? Увольте. Дювернуа пытался вразумить Файоля.
  - Ты ничего не понимаешь, Тентен, - Рэнэ почти бредил.
  С этим Дювернуа не спорил. Он попытался было развлечь друга анекдотом, но Файоль утратил чувство юмора и даже не улыбнулся. Воцарившиеся в его душе бурное постельное помешательство истомляло и изнуряло. Оттого, что раньше с ним никогда не происходило ничего подобного, Рэнэ почему-то решил, что испытываемое им - любовь. Действие зловещих афродизиаков Сюзанн, возбждающее и невротизирующее, изводило непроходящим, исступленным желанием, от которого он не мог избавиться и лишь терял силы. Всё это было неведомо Дювернуа, и потому состояние приятеля казалось надуманным и непонятным.
   Да и, к тому же, собственные дела интересовали Огюстена гораздо больше.
  
   Мадемуазель Габриэль не имела душевной мягкости старшей сестры, не имела она и здравомыслия средней. Письмо мсье Дювернуа польстило ей, хотя она, разумеется, предпочла бы получить подобное послание от мсье Этьенна. Габи не задумываясь, перешла бы дорогу Лоретт, ведь в любви каждый старается для себя. Она воспринимала любой, даже случайно обращённый к ней знак внимания мсье Виларсо де Торана как знак влюблённости, но вскоре не могла не заметить, что граф вовсе не тот страстный влюблённый, какого она рисовала себе по романам. Даже кузен Онорэ, и тот был больше влюблён в неё! Этьенн же не падал к ногам, не расточал трепетных слов о безмерной любви ни ей, ни Лоретт. Равно она, рано просвещенная, не замечала в нём никаких признаков желания, хотя весьма часто бросала взгляды туда, где заканчивались полы его охотничьей куртки. Равно спокойный, равно галантный и равно безмятежный, Этьенн был просто равнодушен, и это наивная Габриэль поняла гораздо быстрее Лоретт.
   Граф к тому же редко был один - вокруг него вечно сновала Лоретт, едва он отделывался от неё - приходила Сюзанн, порой он был в библиотеке с мсье Клермоном. Уединялся Этьенн только в своих апартаментах, и тогда к нему было не достучаться. И как ни вертелась Габриэль перед его сиятельством, как ни улыбалась ему - он был глух и слеп, и делал вид, что считает её просто ребёнком.
  Полученное от мсье Дювернуа письмо содержало именно те слова, которых Габриэль тщетно ждала от мсье Виларсо де Торана, и сердце её забилось восторженно и почти влюблённо. Разумеется, мсье Дювернуа не шёл ни в какое сравнение с красавцем Этьенном, но романтичная особа решила, что 'лучше внушить подлинное чувство живому мужчине, чем ждать признаний от мраморной статуи'. Не следует удивляться подобному суждению: мадемуазель Габриэль любила любовные романы и романтические выражения казались ей единственно подлинными.
   Из-за склонности к романам у Габриэль были постоянные перепалки с Элоди, которая никогда не восхищалась мужчинами, не теряла головы от любви, недаром же их гувернантка мадам Дюваль, покачивала головой, глядя вслед мадемуазель Элоди, неизменно повторяя, что подобной особе суждено остаться старой девой. Сама Габриэль была бы в ужасе от подобной перспективы, но, по счастью, та же мадам Дюваль полагала, что ей такая участь не грозит - столько в малютке Габриэль обаяния и живости.
   Габи пришла в голову мысль посоветоваться с той особой, которая являла для неё воплощение элегантности и подлинного шарма. Она надеялась, что Сюзанн даст ей дельный совет. И её надежды были вполне вознаграждены. Слова Сюзанн, понявшей девичье томление, были исполнены мудрости и доброты. Она знала, что у молодых девушек, которых никто не домогается, всегда наблюдается легкое недомогание.
   - Истинное предназначение женщины - любить, моя дорогая девочка, противиться любви - противиться жизни. Смело отдайтесь потоку страсти - он осчастливит вас... Девственность - это не преимущество и не дар, а барьер, мешающий познать истину. Реальность пугает, неизведанность - тем более, и поэтому многие упорно сохраняют целомудрие неизвестно для чего. Но мужчина открывает девушке новую сторону жизни, после чего она начинает думать и чувствовать по-иному... Право первой ночи должно принадлежать любви или случайности...
   Честно говоря, Сюзанн полагала, что её слова, произведя нужное действие, рано или поздно порадуют братца. Она неизменно замечала восторженные взгляды Габриэль на Этьенна и ожидала, что именно он станет объектом страсти юной девочки. Правда, у Этьенна были сотни таких габриэль, но может, это всё же развлечёт его?
  Полночи Габриэль сочиняла ответное письмо своему галантному поклоннику, стремясь и обнадежить его, и в то же время дать ему понять, что он имеет дело с девицей утончённой и весьма требовательной. 'Любовь для меня, мсье, превыше всего, но я поверю лишь рыцарской любви благородного человека, который сумеет доказать силу своего чувства...'
  Это было много лучше того, на что рассчитывал Дювернуа.
  Надо заметить, что больше всего Огюстен опасался, что Габриэль покажет его письмо своей сестре Элоди. Он не то, чтобы был знатоком женщин, но чутьем рано созревшего и весьма порочного человека понимал, что девицу с таким глазами одурачить трудно. Просто ведьма. Расхожие комплименты таким никогда не кружат голову, глухи они остаются и к тем тонким и изысканным пустякам, что так украшают флирт. Такие и флиртовать-то не умеют и презирают интрижки. К его ухаживаниям, точнее, к попыткам приволокнуться за ней, отнеслась просто безразлично. И естественно, её совет мог бы оказаться для начинающегося романа губительным.
  По счастью, этого не произошло, и переписка становилась всё оживленней, Огюстен не ленился писать и трижды в день, и уже через три дня на бумагу легли прочувствованные строки: '...Ах, Габриэль, я готов верить, что вы любите меня всеми силами души, но душа ваша не пылает, подобно моей! Почему не от меня зависит преодолевать препятствия? Я сумел бы доказать вам, что для моей любви нет ничего невозможного. Ваш восхитительный взор оживил мою угнетённую душу, его трогательное выражение пленило мое сердце. Я так хочу верить в вашу любовь, я стал бы несчастным, если бы не верил вам, но сомнения, как страшные призраки, то и дело являются предо мной. Как бы я мечтал увидеться с вами наедине - и убедиться, что ваши чувства ко мне столь же искренни и чисты, как и мои!'
  'Неужели вы думаете, милый мой друг, читал он спустя час в ответном письме, что я весела, когда вы тоскуете? И неужели вы сомневаетесь, что я сострадаю вам? Я разделяю даже те ваши терзания, которые сама вынуждена вам причинять, но вы же знаете, сколь дурно позволить вам придти! Это было свидетельством испорченности ...'
  Дювернуа потребовался целый час напряженного труда, чтобы сочинить ответ, в который ему удалось вложить весь трепет подлинного чувства, галантную почтительность и нежную настойчивость. Встречаясь с Габриэль в минувшие дни в столовой, он по скромным девичьим взглядам понимал, что пора переходить в наступление, и в конце письма сообщил, что сегодня после полуночи навестит её, чтобы выслушать решение своей судьбы.
  Вся эта трехдневная волокита уже начала утомлять его.
  Любой француз знает, что девственность - это женский недостаток, который легко устраняется мужским достоинством. Ближе к полуночи Дювернуа тихо прокрался по коридору в комнату Габриэль. Дверь оказалась незапертой, и он осторожно протиснулся внутрь. Бог весть, чего ждала утончённая и нежная девица, но Огюстен, если и не был рыцарственно почтительным и не сумел убедить свою очаровательную возлюбленную в чистоте своих чувств, то во всем остальном вполне преуспел.
  
  Глава 8. В которой описывается весьма двусмысленный эпизод, свидетелем которому
  пришлось стать мсье де Клермону, а также повествуется о странном интересе, возникшем
  у его сиятельства Виларсо де Торана к замкнутому книжнику и библиофилу.
  
  ...В то утро Клермон проснулся на рассвете и решил прогуляться к пруду. Пруд его светлости был рукотворным, но за годы обросший по берегам камышом, он выглядел живописно и вполне естественно. Вода была холодна, Арман не решился купаться, но направился обследовать ближайший горный кряж и неглубокое ущелье, по дну которого струился ручей, впадавший в пруд. Около часа он бродил по расселинам, любовался живописными нагромождениями каменных уступов, вслушивался в мелодию звенящего по камням ручейка. Вышел он из ущелья, когда солнце давно взошло и золотило воды пруда игривыми бликами. Он издалека заметил на озере Этьенна. Тот, как знал Арман, купался в любую погоду, и сейчас, переплыв пруд, вернулся к берегу.
   Этьенн вышел из воды обнаженным, подобный молодому богу, отряхивая намокшие на концах волосы, неспешно вытирая плечи и спину полотенцем, потом разлёгся на берегу, точно был один во Вселенной. Клермон не знал, стоит ли ему подойти поприветствовать графа, но тут ситуация осложнилась появлением мадемуазель Лоретт.
  Клермон почувствовал тройную неловкость. Он не мог выйти к замку иначе, чем миновав пруд, но ему казалось бестактностью подходить к его сиятельству, пока тот не одет, но в ещё худшем положении, по его мнению, оказалась мадемуазель д'Эрсенвиль - каково ей застать графа нагим? Его же собственное положение свидетеля подобной сцены - тоже было до крайности неловким. Но он ещё больше смутился, когда понял, что неловкость в этой ситуации испытывает только он один.
  Этьенн стыда не ведал. Он разлёгся на прибрежном песке, закинув руки за голову, и, хотя не мог не увидеть идущую к нему девицу, не шевельнул и мускулом, при этом не сводя ленивого и жесткого взгляда с мадемуазель Лоретт. Клермон почувствовал, как загорается румянец на его щеках и прижал ладонь к лицу. Он не знал, что делать. Вскоре он понял, что навязчивость мадемуазель, которую он подмечал в эти дни неоднократно, изуверски наказывается графом. Смутись граф хоть на мгновение - он проиграл бы, но Этьенн спокойно поджидал излишне настойчивую девицу, и на лице его играла насмешливая, почти саркастическая улыбка. Он намеренно ставил Лоретт в смешное и унизительное положение, и получал от этого немалое удовольствие, понял Клермон.
  Самому Арману казалось, что поведение мадемуазель д'Эрсенвиль выходит за границы приличий. Он был скромен и не склонен к нарушению моральных норм, и полагал, что столь явно домогаться мужчины предосудительно и даже непристойно. В этом смысле Клермон понимал его сиятельство, дававшего навязчивой девице понять, что он имеет право побыть в одиночестве. Однако понимал Арман и неловкость положения Лоретт. Ей следовало поспешно уйти, но она не сделала этого. С несколько опрометчивым и неумным упрямством она подошла к его сиятельству и, присев рядом, стала разглядывать водную гладь пруда, давая ему возможность прикрыться.
  Этьенн не сделал этого.
  Клермон, который уже устал от этой борьбы самолюбий и бесстыдства, решился было обнаружить своё присутствие, но тут у замковой стены раздался живой и радостный смех, и вскоре показались Сюзанн и Габриэль. За ними шёл Рэнэ де Файоль. Теперь положение Лоретт стало просто неприличным - она не могла допустить, чтобы её застали рядом с голым мужчиной. Она торопливо поднялась, и пошла навстречу сестре и Сюзанн. Воспользовавшись их приходом, вышел из-за скального уступа и Клермон. Приветствия заняли несколько минут, а когда компания появилась на берегу, сестру искренней улыбкой и нежным поцелуем встретил его сиятельство - в охотничьих штанах и белой шелковой рубашке.
  Клермон, обдумав на досуге увиденное, счёл равно предосудительными и поведение графа - оно граничило с неуважением к женщине и откровенной аморальностью, и поступок Лоретт, который был неумным и нелепым. Но при этом заметил, что сам не очень-то осуждает Этьенна. Сказывалось мужское братство и общая психология, однако чем дальше он наблюдал за отношениями этих двоих, тем больше недоумевал. Если его сиятельство Виларсо де Торан ничуть не влюблён, а именно так Клермону казалось, то почему не объяснится с мадемуазель Лоретт? Но может ли сама мадемуазель Лора не понимать, что мужчина, ведущий себя, подобно его сиятельству, недостоин любви? Любая уважающая себя женщина, на взгляд Клермона, должна просто в гневе отвернуться от него! Но ничего подобного не происходило. Лоретт, как тень, бродила по замку за Этьенном, а тот норовил поставить её в смешное положение и этим немало развлекался.
  Впрочем, Этьенн не всегда был столь бестактен и демонстративно безжалостен, как при наблюдаемой Клермоном сцене у пруда. Чаще он держался вполне пристойно, не позволял себе ни грубостей, ни резких слов, был вежлив и сердечен, и бедная Лоретт всё время надеялась, что рано или поздно его сиятельство полюбит её.
  Поведение Лоретт было замечено всеми, и как легко можно было догадаться, вызвало тихие и язвительные перешептывания. Особенно усердствовал Дювернуа. Он, как и Клермон, прекрасно понимал, что ставящая себя в столь двусмысленное положение девица отнюдь не пользуется симпатиями его сиятельства, и неоднократно позволял себе ядовитые насмешки над Лоретт. Их с улыбкой выслушивала Сюзанн, которой не было до Лоретт никакого дела, но кому же не приятно перемыть косточки ближнему? Их слушал и де Файоль, всегда предпочитавший сплетни. Габриэль при замечаниях в адрес сестры молчала, не протестуя и не возражая. Только Элоди, когда до неё порой доходили подобные перешептывания, как заметил Арман, злилась и сильно нервничала.
  Но увы, попытки Элоди поговорить с сестрой о недопустимости подобного поведения вызывали у Лоретт лишь неприязненное отторжение и вспышки раздражения. Тем более, что на досуге Габриэль рассказала ей, что за их сестрицей, этой глазастой лягушкой, пытался ухаживать мсье де Файоль, а та резко отшила его. Каково? При мысли, что ей не удаётся привлечь внимание Этьенна, а за их сестрицей ухаживают мужчины, Лоретт побледнела. Она зло рассказала Габриэль о сцене, которую наблюдала в коридоре у Бархатной гостиной. Представь, за ней волочился и Дювернуа, говорил, что едва увидел, покоя-де лишился! Что они все находят в ней, не понимаю!
  Лоретт вовсе на хотела ранить Габриэль, понятия не имея об ухаживаниях Дювернуа: её любовь к молодому графу затмевала ей глаза на всё остальное, да и, справедливости ради надо сказать, будучи весьма эгоистичной, Лоретт вообще никогда не интересовалась никем, кроме самой себя. Она не заметила, как побледнела Габриэль.
  Та, хоть и пережила утрату невинности со слезами, успокоилась быстро, столь же быстро - даже с пугающей Дювернуа быстротой - Огюстену удалось выучить её тонкостям любви, и их ночи протекали весьма приятно. Публично они старались соблюдать видимость поверхностного знакомства, Габриэль страшно забавляло обретение нового статуса, став женщиной, она ни о чём другом думать не могла. Сестры казались ей теперь совсем глупенькими малышками, не познавшими тайны жизни, а своего любовника она считала просто красавцем. И даже влюбилась в него. Огюстен же упивался обладанием юным и полным сил телом, стараясь извлечь максимум удовольствия. До этого ему неоднократно приходилось довольствоваться кое-чем и похуже. Кроме того, наивность девицы позволяла ему уверить Габриэль, что всё предлагаемое им - не мерзости разврата, но самые обычные шалости влюбленных, и Габриэль по неведению следовала за ним туда, куда только могла завести развращённого повесу его нездоровая фантазия.
  Но теперь Габриэль почувствовала сначала невероятное раздражение, а потом и откровенную злость. Так значит, он всё врал? У девицы не было ни большого ума, ни жизненного опыта, но их вполне заменял проявившееся ныне чутье самки, позволявшее ей делать те же выводы, что сделал бы куда более разумный человек. Стало быть, этот повеса просто волочился за всеми подряд, а вовсе не был смертельно влюблён в неё, как утверждал! Теперь Габриэль куда явственнее, чем раньше, сопоставила слова и дела мсье Дювернуа и не могла не понять, что он просто обманул, одурачил её. Она не получала от Огюстена того, что желало её тело, но сама мысль, что она, как взрослая, занимается любовными забавами с тем, кто боготворит и обожает её, возвышала её в собственных глазах. Теперь случайно брошенные в раздражении слова Лоретт предельно обозлили Габриэль и открыли ей глаза на любовника.
  Но Лоретт, как уже было сказано, не заметила произведённого её рассказом на сестру впечатления, и несколько минут продолжала недоумевать по поводу впечатления, которое Элоди производит на мужчин, высказывая догадку, не знает ли эта бестия какого-то колдовского секрета покорения мужчин? Наверняка знает, иначе как можно с таким лицом привлекать всех подряд?
  
  Тем временем Этьенн, хорошо зная Дювернуа и рассмотрев его друзей, был удивлён, встретив среди них Армана де Клермона, но, быстро разобравшись в отношениях приятелей, понял, что связывает их весьма мало. Файоль и Дювернуа посмеивались над тем, что Рэнэ звал 'причудами невинности', втихомолку потешаясь над приятелем, Этьенну же Клермон понравился. Причем, понравилось именно то, что вызывало насмешки Дювернуа и де Файоля.
   Граф постарался сойтись с Арманом поближе, и тут был приятно удивлен оригинальностью и удивительным благородством его суждений. Сам же Клермон с некоторым удивлением заметил в мсье Виларсо де Торане глубокие знания истории и литературы, Этьенн был начитан в вопросах юридических, легко мог поддержать любой разговор, высказывал суждения глубокие и продуманные, обличающие умение извлекать следствия из причин, и мощь ума. Правда, суждения его сиятельства местами были искажены, но глубина их поначалу искупала искаженность. До того Арману казалось, что этого красавца не интересует ничего, кроме любовных похождений, но теперь он вынужден был отдать должное не только обаянию графа, но и его образованию и живому уму. Темы их разговоров вначале редко выходили за исторические и литературные рамки. Говорили об искусстве, совсем немного о политике, ибо Клермон находил политику делом суетным, а Виларсо де Торан - занятием плебеев.
  Граф охотно слушал Клермона, и из его рассказов, оценок и мнений делал заключения о личности собеседника. При этом сам Этьенн был достаточно умён, чтобы высказывать именно те суждения, которые, как он интуитивно понимал, не могли бы шокировать Армана. Первые дни он подстраивался к взглядам Клермона, не желая спорить, а в последующем стал находить удовольствие в этих разговорах. Как-то его сиятельство поинтересовался:
  - Чем вы намерены заниматься в будущем, Арман?
  - Вы о профессии или о бытии, ваше сиятельство? - Клермон посмотрел на Этьенна, - со временем хотел бы преподавать. Но время может быть самым отдалённым.
  - А 'в бытии', как вы выразились?
  - Бытийно я должен выполнить обязанность каждого человека. Приобщиться святости.
  Этьенн оторопел и, несмотря на воспитание, не мог скрыть растерянности.
  - Вы хотите ... стать святым?
  Клермон посмотрел на него спокойно и внимательно. За время, что прошло с того памятного разговора с де Фонтейном, он пусть не до конца осмыслил, но уловил мысль профессора. Если бы люди любили друг друга... прощали, смирялись и служили бы друг другу - не нужны были бы ни свобода, ни равенство, ни братство - жалкие суррогаты Любви Божьей. Быть святым - это любить Бога и любить людей. Это Арман понял. Но он понял и другое - его душа, омертвевшая на потерях и унижении, не может пока подлинно любить - ни Бога, ни людей. Понял он и последние слова профессора, и его обжигающий льдом поцелуй. Он должен научиться любить. Он будет святым Божьим, будет жить в любви к людям и Господу, он постарается жить так, чтобы придать смысл бытию мира. Его понимание простиралось и ещё дальше. Его цель была недостижима. Но он пойдет к этой недостижимости. Стоицизм его натуры, пессимизм ума и благородство крови подлинно нашли себя на этом поприще.
  Арман рассказал Этьенну о своём учителе и о его словах. Объяснил и те выводы, что сделал из них. Он уже не боялся профанации или непонимания, просто не думал об этом, скорее, проговаривая осмысленное, пытался ещё раз продумать всё для себя. Этьенн выслушал молча и долго после сидел, глядя на каминное пламя.
  В тот вечер он рано ушёл из библиотеки. Клермон подумал было, что его слова чем-то обидели или задели Этьенна, но на следующий день тот снова пришёл, и всё было по-прежнему. Правда, гость Армана стал чуть сумрачнее и задумчивее.
  Им часто мешали. В библиотеку то и дело наведывалась мадемуазель Лоретт, прерывая беседы и интересуясь, не собирается ли его сиятельство Виларсо де Торан прогуляться? Клермон видел, что Этьенну совершенно безразлична эта влюблённая в него милая девушка, сам он неизменно краснел при воспоминании сцены около пруда, но заметил, что граф не был обременён никакими воспоминаниями, но порой соглашался сопровождать её на прогулке, замечая на прощание Клермону, что через полчаса вернётся, давая тем самым понять мадемуазель д'Эрсенвиль, что время, которое он намерен уделить ей, ограничено. Он возвращался и беседы продолжались, причём Клермон минутами задавался вопросом, не спасаясь ли от навязчивости Лоретт, проводит его сиятельство столько времени в библиотеке? Однако спросить об этом не решался и оставался в неведении.
  На самом деле мсье Виларсо де Торан просто откровенно скучал с Лоретт, томился и почему-то странно тосковал, местами - до того, что сводило скулы. Этьенн поймал себя на странной мысли. Если раньше он полагал просто позабавиться, то теперь, общаясь с Клермоном, неожиданно подумал, что его отказ соблазнить Лоретт - поступок... благородный и высокоморальный. Он не собирался жениться, и не хотел обесчестить девицу. Подумал - и тут же расхохотался, представив, что бы сказала по этому поводу Сюзанн...
  Этьенн долго не мог решиться поинтересоваться тем, о чём со смехом говорили Файоль с Дювернуа. Но когда осторожно спросил о 'les complexités pour hommes', и даже предложил помощь в их разрешении, снова был шокирован.
  - Де Фонтейн вразумил меня, граф. Если Бог спас меня от растления - не следует предавать спасшего тебя. Ведь душа ощущала неладное, точно я переступал через запретную черту, совершал над своей душой и телом какое-то кощунство. Фонтейн сказал как-то, что если человек ведет распутный подобный образ жизни, голос совести стихает, он погружается в некое упоение, от которого трудно отказаться, так как барьер совести преодолен, а страсть услаждает глубины естества наслаждением, перед которыми блекнут остальные утехи. Но проходит время, чувства приедаются, и плотская услада уже не насыщает, внутри обнаруживается пустота. Потеря чистоты в конечном итоге разочаровывает. Он советовал не дробить на осколки драгоценный сосуд.
  Взгляд Этьенна потемнел, но он промолчал.
  На следующий вечер граф, избавившись от Лоретт, собирался к Арману, но столкнулся в коридоре с Огюстеном. Тот был весьма озабочен своим заказом портному, который надлежало отправить сегодня, ведь появилась возможность послать почту - по тросу, переброшенному мсье Бюффо на соседний берег, откуда письма обещали забрать егеря герцога.
  - Умоляю вас, Этьенн, посоветуйте! - было заметно, что возможность называть его сиятельство просто по имени страшно льстит Дювернуа.
  Мсье Виларсо де Торан, мысленно посылая надоедливого глупца к черту, выразил полную готовность помочь приятелю. Дело в том, что мужская мода уже перешла от эксцентричности к простоте и единообразию, окончательно освободившись от влияния придворного церемониала. Исчезли парики и пудра, треугольные шляпы, кружевное жабо и манжеты. Универсальной одеждой стал фрак, который носили во всех случаях, к нему надевали длинные панталоны. Исчезли броские и роскошные материалы, бархат и узорчатые шелка. Мужская одежда шилась из простых шерстяных материалов, основное внимание уделялось совершенству покроя и обработке деталей. Окончательно взял верх идеал неброской элегантности. Одновременно с упрощением костюма возросла роль галстука, ставшего единственным ярким дополнением одежды. Но мало кто по-настоящему владел искусством завязывания галстука и, может быть, только сам основатель дендизма, лорд Браммел, умел это делать неподражаемым образом. Единственным украшением оставалась игла в галстуке и карманные часы с цепочкой. Создан был тип скромно, но идеально одетого мужчины.
  Одежда денди, несмотря на внешнюю простоту и неброскость, была очень дорога. Покрой должен быть совершенным, поэтому стало модным шить у 'своего' портного. Теперь Дювернуа пребывал в затруднении - послать ли заказ Жаку Ригу, у которого шил до сих пор, или сделать заказ у портного Этьенна, чьи костюмы были просто великолепны? Он хотел выглядеть столь же мужественно, как и его сиятельство.
  Мсье Виларсо де Торан похвалил мсье Луи Гореля, у которого шил сам. У него превосходный вкус, и Этьенн вполне доверял ему в выборе расцветки жилета, покроя и сочетания частей его гардероба. Он предоставил в распоряжение приятеля всё своё понимание, но, так как был прекрасно воспитан и безупречно учтив, то и словом не обмолвился о том, что субтильный Дювернуа может претендовать разве что на изящество - но никак не на мужество, ибо узкие плечи и худоба Огюстена потребовали бы от портного - будь он даже Господь Бог - невозможного.
   -Мы не в силах научить буржуа носить сапоги и панталоны так же безупречно, как это делаем мы, денди, и тратить свое состояние со вкусом, - разглагольствовал между тем Огюстен, - и я решительно против того, чтобы двери в храм элегантности были открыты для толпы. Нет существа, менее похожего на человека, чем человек с улицы, не правда ли? Чтобы быть элегантным, надо, по меньшей мере, иметь вкус. Мелким торговцам, деловым людям и преподавателям богословия элегантность обрести не дано... Вы согласны, граф?
   Граф не хотел спорить и согласился, про себя отметив, что выпады Дювернуа против Клермона становятся все более частыми. Ну, причём тут богословие, скажите, ради Бога? Сам же Дювернуа смешил и раздражал его. В Париже он как-то не обращал внимания, насколько тот пошл... Более близкое общение открыло, увы, лишь убожество интересов и пустоту. И этот глупец толкует об элегантности? Горе-модник, который ни на минуту не прекращает погони за совершенством и приходит в ужас от малейшей морщинки на рубашке, трудится до седьмого пота, чтобы добиться никому не нужной безукоризненности, забывая, что вымученная элегантность - все равно что вчерашний обед...
   - Умение одеваться - это плод привычки и чувства меры, Тентен, - заметил граф, несмотря на раздражение, спокойно и обходительно. - Ведь простота роскоши сменилась роскошью простоты. А это значит, что человек со вкусом должен быть скромен в своих запросах, всякая вещь должна быть тем, чем она является. Следует помнить, что слишком дорогие украшения не производят должного впечатления, а пестрота неизменно ведёт к безвкусице. Вот и всё.
  Они все ещё обсуждали цвет заказываемого фрака, решая, выбрать ли модный зеленовато-болотный цвет 'спинки полуобморочной лягушки' или не менее модный красновато-коричневый цвет 'замышляющего убийство паука', когда к ним присоединился Файоль. Этьенн внимательно рассматривал лицо Рэнэ. Да, что и говорить, сестричка постаралась... Больные и надломленные жесты Файоля, его изможденное бессонницей лицо вызвали сочувствие Этьенна - развращенный и душевно, и телесно, он, вопреки всему, сохранил некую врожденную незлобивость, умение понимать людей, и даже благородство, постоянно искажаемое миазмами душевной помрачённости, ставшей второй натурой. Этьенн и сейчас мысленно улыбался, представляя, что творится в штанах несчастного Рэнэ, но и вполне искренне сострадал ему, дав себе слово уговорить сестрицу Сюзанн сожрать поклонника. Нельзя же так, в самом-то деле!
   Файоль не проявил ни малейшего интереса к разговору, не до фраков и галстуков ему было. Он надеялся увидеть Сюзанн, уже готов был на всё, - настолько непереносимым становилось его состояние. Она околдовала его, просто околдовала. Однако, сама Сюзанн, встречаясь с ним на прогулках, в залах и коридорах - с подлинным мастерством, скопированным с его прежнего артистизма, талантливо играла неподдельное внимание, искреннюю заинтересованность и даже нежную влюбленность, - но немножко весьма искусно переигрывала. Ровно настолько, чтобы убедить Рэнэ, что ею движет лишь вежливость. Он настаивал на встрече наедине - она делала непонимающие глаза. Файоль делал предложение, кладя к её ногам душу, сердце, руку, состояние - Сюзанн настаивала на том, что он сошёл с ума.
   Сейчас Рэнэ голосом глухим и словно простуженным спросил Этьенна, не знает ли тот, где его сестра? Мсье Виларсо де Торан тотчас высказал предположение, что она либо с девицами д'Эрсенвиль, либо прогуливается с его светлостью по парку, и Файоль, кивнув и слегка пошатнувшись, направился в парк.
  Он нашёл в парке двух сестер д'Эрсенвиль - Элоди и Лоретт, но Сюзанн с ними не было. Он поспешно устремился к пруду, рассчитывая найти её на берегу, но её не было и там, Рэнэ обошёл замок, и снова прошёл мимо сестер. Лоретт просто не заметила его, а Элоди проводила внимательным взглядом, чуть насмешливым и высокомерным.
  Этьенн же, отделавшись от двух дураков, поспешил в библиотеку. Нет, не от Лоретт он скрывался. Он стал отдавать себе отчёт, что его странно влечёт к скованному и задумчивому книжнику Клермону. Скромность, строгий, логический, трезвый ум, интеллектуальная честность и вдумчивость Армана пленили Этьенна, их роднила любовь к трудноразрешимым задачам. Стремление Клермона к моральному совершенству, абсолютно непостижимое, удивляло, но не отталкивало графа. Не смешила и абстиненция. Этьенн видел, что чувства Клермона трезво взвешены, рассудочны и обдуманны, действительной или кажущейся была его холодность - Этьенн не знал, но владение чувствами и эмоциями в Армане поражало. Внутреннюю способность отказывать себе и умение противостоять соблазнам Виларсо да Торан тоже заметил. Этот человек, ведомый благоразумием, мог принимать разумные решения, даже если они были неприемлемы для него самого или неприятны, и никогда не шёл на поводу у своих чувств или желаний. И это вдруг заворожило Этьенна. Его - изгибало и перекашивало, а этот мальчик не гнётся?
   Граф счёл себя обязанным понять причину.
  
  Глава 9. В начале которой его сиятельство граф Этьенн
  рассказывает о своей самой прекрасной женщине,
  и которая заканчивается беседой о Дьяволе.
  
  Прошло совсем немного времени по приезде, как Дювернуа и Файоль заметили странное предпочтение, которое оказывал граф Этьенн Арману. Первое время они недоумевали, потом сочли, что мсье Виларсо де Торан просто забавляется странностями Клермона. Однако, несколько раз посетив библиотеку, они не могли не заметить, что никаких насмешек по отношению к их приятелю высокомерный аристократ себе не позволяет, напротив - даже странно заискивает в Армане.
  Файоль воспринял это достаточно равнодушно - изнурявшая его страсть делала все остальное незначимым, но для Дювернуа происходящее было оплеухой. Сам он дорожил отношениями с Этьенном, всячески лебезил и даже чуть лакействовал перед ним, весьма рассчитывал на то, что тот будет ему поддержкой в продвижении. Столь неожиданная симпатия графа Виларсо де Торана к Клермону могла не оставить от его планов камня на камне.
  Огюстен стал хладнокровно изыскивать способы охладить возникающую на его глазах дружбу. Но вот незадача - все, что он знал смешного или нелепого о Клермоне, он давно рассказал Этьенну, а придумать что-то новое не мог. Что, чёрт возьми, можно рассказать дурного об аскете и книжнике? Однако Дювернуа постарался максимально часто встречаться с Этьенном, приглашая его на устраиваемые им по вечерам 'мальчишники', когда девицы порой уединялись для собственных забав в Бархатной гостиной. На этих вечерах Дювернуа, неизменно вызывая омерзение Клермона, рассказывал о своих победах над женскими сердцами, и Армана мутило от похабных подробностей и разнузданных пошлостей приятеля. Огюстен по странной прихоти думал, что подобные рассказы поднимут его во мнении Виларсо де Торана, однако на вопрос самого Дювернуа, часто ли у него были романы с женщинами из высшего общества, Этьенн ответил весьма лениво:
  - Большинство женщин, ведущих светский образ жизни, устраивающих приемы и имеющих многих поклонников, холодны и неумелы в постели, Огюстен, эти светские львицы - чахоточные жрицы любви, просто рыбы. С ними скучно. Самые развратные - это тихие женщины, не любящие блистать и ломаться, предпочитающие самые изощренные любовные утехи. Их отличает скромное поведение, но они далеко не скромницы. Это похотливые самки, и желание мужчины для таких - закон. Но и они надоедают своей ненасытной чувственностью.
  Клермон, отчасти из любопытства, отчасти просто потому, что ему было невмоготу слушать разговоры Дювернуа, спросил графа, а как разнятся мужчины?
   Мсье Виларсо де Торан ненадолго задумался.
   -Самый распространенный тип, - произнес он по размышлении, тип галантного кавалера, такие способны на всё, чтобы получить женщину. Они согласны быть подлецами по отношению к конкурентам и готовы пресмыкаться перед своей пассией. Другой тип - герои-любовники с примитивными инстинктами, лишенные вкуса. Они могут переспать с любой, самодовольны, ведут счёт победам и не очень умны. К третьему типу соискателей я бы отнес циничных интеллектуалов, весьма бедных эмоциями: любовные порывы чужды им, они не влюбляются в женщин, но воспринимают любовь как физиологическое явление, поэтому для них вся трескотня любви - пустяки. Они бездушны и склонны к тайным похождениям. Потом надо упомянуть тип Дон Жуана, красноречивого обольстителя, список его побед солиден, он может овладеть женщиной после часа знакомства. Женщина ведь ценит мужской ум и за него простит даже уродство. Тип злодея снедаем разрушительными страстями и волей к завоеванию женщин. Он не любит просто барахтаться в постели, но желает безраздельно властвовать над женщиной. Этот мужчина полагает, что трудно представить себе что-либо более бессмысленное, чем общение с женщиной, когда ум и сердце не получают ничего, кроме усталости и примитивного удовлетворения. Но и понимая это, он не в силах себя обуздать и всецело заняться наукой, искусством, карьерой - его сластолюбие вынуждает его тратить себя на женщин. Эти мужчины не верят в женское достоинство и втайне ненавидят женщин.
   - А можете ли вы, граф, рассказать о вашей самой страстной и волнующей ночи? - этот вопрос задал до сих пор молчавший Рэнэ.
   К удивлению Армана, мсье Виларсо де Торан с готовностью согласился.
   -О, да. Однажды, после хмельного вечера в дружеской компании, я вернулся домой. Я перепробовал у друга множество аперитивов, настоек и вин, и не могу сказать, какое из них навеяло мне мысль о женщине. Чувственность непредсказуема. И вот, едва я откинулся на подушки, у арочного входа в спальню показалась она... Глаза её были как ночь, кожа как кремовый шелк, волосы как бархат, прекрасное тело обнажено. Я страстно возжелал её.
   Дювернуа восторженно и завистливо уставился на Этьенна.
   - И кто она была? Это дама из высшего общества? И сколько раз вы доказали ей свою страсть?
  Этьенн насмешливо улыбнулся.
   - Я же вам сказал, Огюстен, что был пьян и женщина мне - показалась. Просто примерещилась. Но она была самой прекрасной из всех, что мне доводилось встречать... Я рассказал об этом своему другу Филиппу-Луи Гаэтану, он из Нарбоннов, литератор и историк, так он сказал, что это, возможно, был суккуб, демон, совращающий мужчин. Но Гаэтан - романтик и мистик, читающий каббалистов и знающийся с колдунами... Сам я думаю, что просто много выпил...
  -Но вы когда-нибудь ... любили, граф? - Арман смотрел на Этьенна робко и несколько испуганно.
  Этьенн пожал плечами.
  - Я всегда хотел, чтобы мое удовольствие принадлежало только мне и не зависело от того, с какой я женщиной. Я дорожил своей свободой больше, чем любовью. И наверно потому, - никогда не терял головы. Стоимость альковной свободы - отсутствие чувств. Я видел влюбленных - в них мне мерещилось что-то жалкое. А может, мне просто не дано чувствовать...
  Раздался гонг к обеду и прервал рассказ Этьенна. По дороге в столовую, обдумав сказанное и воспользовавшись тем, что они остались в коридоре одни, Клермон удивлённо спросил его сиятельство, к какому типу мужчин он отнесёт их общего друга - Дювернуа?
  Этьенн весело расхохотался.
  - К неукротимым... рассказчикам. Это фантазёр, послушать которого, то 'от одного его взгляда у женщин падают чулки' и за ночь он 'дюжину раз ублажает свою красавицу, а то и двоих'. Если такой рассказчик достаточно образован и умён, то его истории смело можно отнести в разряд литературы, правда, не очень высокого пошиба, он может даже зарабатывать на этом и неплохо, глупец же просто будет потешать вас скудоумием.
   - Вы хотите сказать, что всё, что он говорит - ложь?
  Этьенн снова рассмеялся.
   -Я не хочу сказать, что он совсем не способен покорить женщину - все зависит от уровня и запросов приглянувшейся ему пассии, но женщины, которых якобы имеют подобные мужчины на каждом диване, суть фантомы. Подобные мужчины любят выставлять себя гурманами и тонкими ценителями дел постельных, но всё это только на словах, на деле же они пользуются прачками, кухарками да белошвейками, и ходят в самые дешевые бордели. Не доверяйте этим рассказам! Верьте им так же, как и удачливым рыболовам и неустрашимым охотникам. Если некто рассказывает, как обладал женщинами на столах, под столами, на заборах и в собачьих будках, на катафалках и могилах мужей - это всё анекдоты. Не следует хвастаться вымышленными победами. - Виларсо де Торан перестал улыбаться и уже серьезнее добавил, - но хвалиться вообще не стоит никогда, запомните на будущее, Клермон. И особенно нельзя хвалиться победами подлинными. Щадите самолюбие друзей - не рассказывайте о своих успехах, славы вы не добудете: либо из ревности вам не поверят, либо, если поймут, что вы правдивы - возненавидят из зависти.
  
  Девицы проводили вместе достаточно много времени, чтобы любой холод отчуждения растаял. Однако Элоди и Сюзанн сблизиться так и не сумели, причем, и не старались. Взаимное отторжение не проходило, обе при этом держались вежливо, улыбаясь при встречах, и с улыбкой торопясь поскорее расстаться. Но с Лоретт и Габриэль Сюзанн была мила и дружелюбна. Всем им особо полюбились полночные посиделки в Бархатной гостиной, которую они облюбовали. Комната была уютна и превосходно обставлена, а когда через неделю после их приезда начала нарастать луна, гостиная под вечер обретала вид загадочный и необычайно романтичный, привлекавший не только девиц, но и молодых людей, которые в один из вечеров собрались там все вместе. На огонёк зашёл и герцог. Тон разговора почти с порога задал Этьенн, настроенный в этот вечер весьма игриво, ибо, как заметила его сестра, 'Тьенну под полнолуние - всегда бывает поэтом'. Сам граф при этом просто посмеивался над Лоретт.
  -Там, откуда я родом, - фривольно и обаятельно улыбаясь, сказал он, - считают, что девушка, жаждущая любви, никогда не должна поворачиваться в сторону Луны, когда светило рогато, то есть в первой четверти или, наоборот, на ущербе, а то она окажется loaret или, иначе говоря, зачнет от лунной силы. Рожденные ею 'дети луны' называются loarer - лунатиками. В Морлэ вообще полагают, что женщина, прямо поворачивающая лицо в сторону Луны, рискует дать жизнь какому-нибудь чудовищному существу, а в Нижней Бретани говорят о Луне как о существе, изливающем яд на воды - вот почему над колодцами должна быть крыша... Происходя от Дьявола, Луна лжива... - Этьенн был упоительно красив в игривых всполохах свечных язычков пламени, и Лоретт смотрела на него с восторженным обожанием.
  Клермон не поддержал его сиятельство.
   - Луна прекрасна, - Арман всегда любил луну и, казалось, зависел он ночного светила, всегда в полнолуние ощущая прилив сил, - она интригует мир, хитро путает расстояния, строит против нас козни, делает вечно всё по-своему, правит океанскими водами, даёт жизнь зеркалам и безжалостно предсказывает будущее...
  -Ну почему же безжалостно? - любезно вопросил герцог, - просто честно. Впрочем, пожалуй, это одно и тоже, вы правы, мсье де Клермон. Моя покойная бабушка всегда в преддверии полной луны гадала на зеркалах...
  Компания оживилась. По просьбе герцога, мсье Гастон принёс зеркало, на поверхность которого его светлость осторожно вылил бокал белого вина, большой прозрачной медузой растекшегося по амальгамированному стеклу. Лунный луч падал из окна и играл на зеркально-винной поверхности нежными бликами. Погасили свечи. Габриэль почему-то испугалась.
  - Мадам Дюваль говорила, что водное зеркало отражает знаки жизни и смерти. Тот кто хочет постичь тайны своей жизни должен посмотреть в него в ночь на Иоанна Крестителя. Ровно в полночь это хранилище всех и всяческих тайн покажет ему его тайну, его судьбу!
  - И что вы здесь видите, очаровательная мадемуазель? - с любопытством поинтересовался его светлость. - Ведь сегодня как раз ночь на Иоанна...
  Габриэль испуганно, но храбрясь, заглянула в зеркало. Долго рассматривала своё лицо, но была видимо разочарована. Ничего особенного. Следом со смехом заглянул Дювернуа и тоже не увидел ничего, кроме своего отражения, мутного и неявного. Сюзанн и Файоль тоже видели свои лица. 'Помилуйте, вздор это всё, что же тут можно увидеть, кроме себя?'
  Однако Клермон, с улыбкой заглянувший в поток лунного света, вздрогнул. Он не видел там себя. На него смотрел седовласый человек со спокойными и глубокими светлыми глазами, гораздо старше его деда, но похожий на него. Приметно вздрогнула и Элоди, увидев на поверхности стекла свою бабушку, улыбнувшуюся ей. 'Там наша бабушка Элоди', пробормотала она растерянно, но взглянувшая туда следом за ней Лоретт заметила, что ей вечно что-то мерещится. Она не видела никого, кроме себя. Чуть встряхнув густыми пепельными волосами, последним в зеркало заглянул его сиятельство.
  И чуть приметно побледнел. Впрочем, может быть, просто лунный луч, в ореоле которого он находился, создавал такое впечатление.
   -И что вы видите, дорогой племянник?
   -Себя... - его сиятельство уже овладел собой.
  Мало ли что померещится...
  Зажгли свечи. Гадание не оправдало общих ожиданий, но создало в гостиной ту обстановку, которая неизменно наводит на традиционные разговоры о чертях, домовых и ведьмах, в погожие летние дни при лунном свете возникающие сами собой - даже среди тех, кто считает себя людьми самых передовых и современных взглядов. Спровоцировал же разговор очаровательный котёнок мсье Гастона, Валет, чёрный пушистый комок шерсти с самыми яркими зелеными глазёнками, какие только можно себе представить. Он, чем-то испуганный в коридоре, влетел в гостиную и чернильным пятном резко брызнул вверх по портьерам, однако, не удержался на карнизе и, жалобно мяукая, закачался на нём, подобно крохотному маятнику, зацепившись за полог коготками передних лапок.
  Герцог с улыбкой снял с карниза пугливого шалуна и отдал подошедшему мсье Гастону. Но маленький нахал непостижимо выскользнул из рук мажордома, и быстрее молнии ринулся к его сиятельству графу Этьенну, забрался на его плечо и бросил на всех в гостиной взгляд зеленых, как майская трава, глаз. Все засмеялись.
   -Что это за кошачий шабаш, Валет? Он не испугал вас, граф? - герцог с улыбкой поманил к себе котёнка.
  Этьенн покачал головой. Он все ещё не мог придти в себя от туманного облика человека, что померещился ему в зеркале, чье лицо терялось под тёмным капюшоном. Странно. Он не был ни суеверен, ни мистичен.
  Валет, игнорируя приглашение герцога, перебрался по плечу его сиятельства на колени Клермона, где успокоился, свернулся клубочком и закрыл глаза. Арман любил кошек, они казались ему на редкость уютными и нежными, в библиотеке Сорбонны он прикормил одного толстого полосатого кота, который часто обосновывался у него на коленях во время работы. Огюстен же, который терпеть не мог ни кошек, ни собак, тем временем рассказывал о сборищах кошек, происходящих на перекрестках дорог и пустынных местах, возле больших камней. Председательствует на таких сборищах огромный черный кот. Это, конечно же, Дьявол.
  -А у нас все хромцы, горбуны, заики, косоглазые и кривые - находятся под подозрением в чародействе. Запрещенных в служении священников и выпускников семинарий, не принявших сана, также подозревают в колдовстве, поскольку в народе говорят, всякий, кто перестал служить Богу, непременно служит Дьяволу, - с легкой иронией проговорила Сюзанн, иронично поглядывая на Элоди.
  К её удивлению, та нисколько не обиделась и не оспорила это суждение, но, напротив, кивнула головой, полностью соглашаясь.
   - Есть одна вещь, гораздо более опасная, чем зло, причиняемое недоучившимися семинаристами, - просветил собрание герцог. - Это месса Святого Секария. Её можно служить только в церкви, что наполовину разрушена, в этих церквях рай для филинов и летучих мышей, и там устраивают стоянки цыгане. Под алтарями полно квакающих жаб. Нечестивый священник приводит с собой свою любовницу. В одиннадцать, с первым ударом часов, месса начинается и идет задом наперед ровно до полуночи. Крестное знамение делается всегда по земле ногой. Но время мессы Святого Секария происходит много других вещей, о которых никто не знает и на которые христианин не сможет смотреть без того, чтоб тут же не ослепнуть. Человек, по которому ее отслужили, обречён.
   -Сколько же стоит заказать такую мессу? - с любопытством спросил Дювернуа.
  Герцог этого не знал, но свидетельствовал, что в старину слыхал, как подобная месса, заказанная графом да Мереем, всего за неделю извела некого Жана Полиньяка, двадцатипятилетнего крепыша, стоявшего между графом и огромным наследством. Дьявол, надо признать, прекрасно поработал.
   Его сиятельство смотрел на подобные вещи скептически.
   -Ничто так не удобно, как сваливать всё на Дьявола. В 'Historia Scotomm' Боэций описал случай с юной шотландкой, попавшей в досадное, но интересное положение. К счастью, она сумела весьма толково убедить всех, что является любовницей Дьявола, тайно являющегося к ней по ночам... Аналогичный случай был в позапрошлом, 1816 году, в Тельи, недалеко от Амьена, там некая девица вдруг обнаружила себя беременной; дабы объяснить это окружающим, она заявила, что ею овладели сразу три демона, отзывавшиеся на изящные имена Миленький - Mimi, Крошка - Zozo и Негодяй - Crapoulet, причем последний действительно существовал и был, по словам Колена де Планси, 'беглым солдатом из окрестного гарнизона'. Разве я не прав, Арман?
  Все весело расхохотались, и маленький Валет, пригревшийся и уснувший на коленях Армана, недовольно приоткрыл зеленый глаз.
  Клермон согласился.
  - Да, подобных примеров бесчисленное множество. Мне вспоминается история об угольщике из Вальтелина, застигнутого врасплох в графских погребах. Бедняга, пойманный в минуты уже хорошего знакомства с винными запасами знатного соседа, рассказал, что давным-давно подозревал, что жена его летает на шабаш. Так оно и оказалось - он подглядел, как она натирается какой-то мазью и тут же исчезает, сделал то же самое, и вот, сам не ведая как, оказался в этих погребах. Воистину, нет более удобного оправдания, и современные воры, видимо, весьма жалеют, что не могут к нему прибегать...
  -Вся эта вера состоит из подделок, - высокомерно проговорила Сюзанн, и Клермон, искоса бросив взгляд на Элоди, поморщился.
  Однако Элоди была сегодня настроена на редкость благодушно, и совсем не замечала шпилек в свой адрес.
  - Вера - чувство неподдельное, - с улыбкой проронила она. - Одна женщина из окрестностей Вантрона была околдована и уже отчаялась в возможности выздороветь, но священник посоветовал ей вооружиться куском истинного Креста, на котором был распят Спаситель. Если бы она могла приложить к груди эту святую реликвию, сказал он, наверняка пришло бы избавление. Но у кого же в их деревне могла быть хотя бы малейшая частичка креста Господнего? Один из её родственников, тронутый горем больной, сказал, что найдёт крест, и отправился в путь, полный веры. Шел он долго, но напрасно стучался во все двери, и вот однажды вечером, когда, упавший духом, он сидел на телеге, им внезапно овладел сон. Говорят, утро вечера мудренее... Когда на следующий день он проснулся, решение было принято. Он раскрыл свой нож, сделал насечку на одном из бортов телеги, отрезал от него кусок. 'Дерево за дерево, - сказал он себе, - это ничуть не хуже того', и отправился обратно в деревню. Порченая, нимало не подозревая обман, истово поцеловала кусочек дерева и приложила его к своей груди. Чудо! Дьявол, задыхаясь, с пеной на губах от бешенства, вышел из тела несчастной, бросив ей напоследок: 'Если бы у тебя не было веры, и тысяча телег не заставила бы меня убраться'
  Рэнэ де Файоль вступился за дьявола.
  - Как подумаешь, сколько выдумок распространялось веками о Дьяволе - смех берёт, - проронил он, - и если сложить все, что о нём насочиняли, я уверен, окажется, что ему со столькими проделками в жизни не справиться.
   -Так ведь он и не один. Согласно знаменитому Жану Вьеру, медику герцога Клевского, - просветил его Клермон, - всего демонов семь миллионов четыреста девять тысяч сто двадцать девять, а князей их - семьдесят девять. 'Кабинет Короля Франции', анонимная книга 1581 года, приписываемая Фроменто, называет иную цифру: семьдесят два князя и семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать демонов. Некоторые авторы, также весьма компетентные, дают другие цифры.
   -Тогда понятно, почему у него столько имён, - засмеялся его сиятельство, - его называют Старым Полем, Красивым мальчиком, Торговцем углем, Мальчиком с лошадиными ногами, Лукатаном, Стариком Лукой, Царем-змеёй, Рогатым, Злодеем или Дурным...
  Элоди с мягкой улыбкой выслушала это и тихо заметила:
  - Надо же, а мне в Шарлевиле духовник говорил, что наш Дьявол, в каком бы виде и под каким бы именем ни являлся, всегда один и тот же...
  Клермон, искоса взглянув на неё и радуясь тому пониманию и вниманию, что видел в её глазах, покраснел и чуть улыбнулся. И в неверном свете свечей ему показалось, что она тоже улыбнулась ему.
  Тем временем Дювернуа снял со стола зеркало, на котором до этого гадали, освобождая стол для карточной игры. Вино уже почти высохло на зеркальной поверхности, но образовало на нём тонкий паутинный узор. Клермон смотрел в него, пока Огюстен переносил его и отдавал в руки мсье Гастона. Арману померещилось что-то странное в зеркальном отражении, но, что удивило его, понять не смог. Он пытался увидеть в зеркале мадемуазель Элоди. И увидел её грациозную фигурку у камина. Мельком заметил и всех остальных.
  Но что тогда показалось странным?
  
  Глава 10. В которой герои ведут разговор о морали, но, начав с Бога,
  заканчивают беседу снова Дьяволом. При этом один собеседник
  неизменно пребывает в состоянии раздражения и тоски,
  а второй - все больше оживляется.
  
   Несколько раз Этьенн, заходя к Клермону, заставал того на молитве. Графу бы и в голову не пришло, что молодой человек его лет может во что-то верить. Сам он бывал порой в храмах Парижа - полюбоваться фресками, послушать органные оратории. Но молиться? Как можно мыслить в канонах средневековья? Клермон же, когда Этьенн задавал ему подобные вопросы, зримо мрачнел, становился неразговорчив и сумрачен. Бог был для него внутренним стержнем, и ощущение Бога в нём было столь же осязаемым, как биение сердца, Бог был и его внешней опорой - Богом отцов и дедов, отречение от которых было бы для него подлостью запредельной. Его деда убили безбожники, и присоединиться к ним даже мысленно - было бы предательством. Но объяснить это Этьенну он не мог - почему-то стыдился.
   - Высший, идеальный уровень морального поведения, - между тем настойчиво вразумлял его Этьенн, - когда человек поступает морально по убеждению, а не потому, что какой-то Бог или накажет его или наградит.
  Арман тосковал и тихо замечал, что в идеале - конечно, да, но он никогда не встречал такого идеала. Человека, поступающего в соответствии со своими убеждениями, можно назвать принципиальным, но он едва ли будет образцом добродетели. Особенно, если по своим принципам он - убеждённый подлец.
  Виларсо де Торан покачивал головой, и продолжал. По его мнению, 'средний уровень морали основан на страхе наказания, и показателем этого уровня служит Уголовный кодекс. В рамках этой усредненной морали и болтается в буднях человечество'. С этим Клермон не спорил. Самым же низким уровнем морали граф считал мораль, основанную на личной вере в Бога, ведь вера не есть знание, и кто уверил Армана в её истинности? Ну, а на ошибочных верованиях может быть построена только ошибочная мораль. Церковные догматы имеют лишь то преимущество, что избавляют от необходимости думать. Нет иной морали, кроме той, что основана на принципах разума. Разве я не прав? - вопрошал Этьенн.
  Клермон, помня слова Писания о том, что лишь чистые сердцем могут узреть Бога, не знал, что ответить графу и тихо пояснил, что это было бы правдой, если бы не обилие людей, которые могут быть счастливыми, только совершая поступки, приводящие их на эшафот. Нравственные вопросы весьма сложно решать с помощью 'просвещённого разума', ведь он может быть 'просвещён' как добродетелью, так и пороком. Нельзя решать их и по голосу совести, если в человеке нет веры. Безбожную совесть 'просвещённый разум' перекосит да неузнаваемости. Вот здесь и спасут Церковные догматы, которые потому и догматичны, что не дают себя перекосить.
   Неожиданно в библиотеку вошёл его светлость. Герцог тихо прошёл по мягким коврам и был замечен не сразу. Он был одет подчеркнуто по-домашнему, на голове его белел ночной колпак.
  -Основа морального поведения - личные интересы, честь и целесообразность. Разве я ошибаюсь? - спросил Этьенн.
  Клермон, заметив хозяина замка, вежливо поднялся, приветствуя его, но мсье де Тентасэ сделал ему знак не волноваться, и стал внимательно прислушиваться к беседе, присев на оттоманке у камина и изящно закинув ногу на ногу.
  -Я не понимаю, ваше сиятельство, - грустно заметил Арман, сожалея о приходе его светлости. Ему тяжело было развивать такие аргументы с одним собеседником, а уж с двумя... - Мы не определились в изначальных дефинициях. Что есть честь, как ни свойство души, не могущее смириться с ложью, мошенничеством, подлостью? Но что если этого требуют личные интересы? Если окажется, что целесообразнее украсть или обмануть? Ведь 'честь мундира' заставляла многих идти на откровенное бесчестье, а 'честь мужчины' многие видят в том, чтобы лишить чести женщину... Как вы совместите честь с личными интересами? Вы ведь поставили их на первое место. Вам придется убрать из вашего списка второй пункт. Он противоречит двум остальным. Останется странное утверждение, что основа морального поведения - личные интересы и целесообразность. Но слово 'моральное' не будет оправдано дефиницией. В итоге получаем: 'основа поведения иных людей - личные интересы и целесообразность' Это истинное высказывание. Но причём тут мораль-то?
  Его сиятельство рассмеялся. Зачем все же так усложнять?
  - Простите меня, мои юные друзья, - с очаровательной улыбкой вмешался герцог, - но вы, если я вас правильно понял, дебатируете вопросы ... морали?
  - О, нет, - усмехнулся Этьенн, - просто мсье Клермон удивил меня претензией на святость и целомудрие, я же пытаюсь вразумить его. Но, похоже, безуспешно.
  Герцог блеснул глазами и весело расхохотался.
  - Святость и целомудрие? Стало быть, вы, мсье де Клермон, всё ещё верите в Бога? Быть святым ведь без этого невозможно.
  - Я хочу быть в числе тех, для кого нравственные требования составляют мотивы поступков. Идеал же нравственности для меня - Христос. И всё. Это не претензии, и не притязания. Это желание души. Я хочу верить в Господа.
  - Чтобы быть нравственным, недостаточно верить, мой друг. Дьявол уж точно не атеист.
  - Вы уверены, ваша светлость? - лениво поинтересовался Этьенн. - Я убежден, что он слишком умён, чтобы разделять глупые предрассудки. Дьявол в моем понимании должен быть философом.
  - Можно подумать, что каждый, кто не имеет веры, так уж сразу и философ, - тихо пробормотал себе под нос Арман, некстати вспомнив Файоля.
   Герцог расхохотался.
  - Вы оба - очаровательные молодые люди. Но милый Этьенн, не кажется ли вам, что сомнение в существовании Бога делает несколько спорным и существование дьявола? Я, кстати, тоже иногда думаю, не является ли он просто персонифицированной идеей мирового зла? Я, например, абсолютно уверен, что дьявола просто не существует.
  - Дьявол умер. Да здравствует Дьявол, - грустно улыбнулся Арман.
  Герцог снова улыбнулся, дружелюбно обняв Клермона.
  -Стало быть, вы, Этьенн, скептик, а у вас, дорогой Арман, как я понял, нет сомнений - ни в существовании Бога, ни существовании Дьявола? Но вопрос - разумно ли это?
  Этьенн согласился.
  -Мы сегодня говорим на великом языке сознания и разума, перед которым бессилен язык религии. Человек страшится только того, чего не знает, знанием же побеждается всякий страх. Во все века естественная философия встречала докучливого и тягостного противника - неумеренное религиозное рвение. Пора жить без догм.
   От подобных мнений Клермон сразу утомлялся. А сейчас просто почувствовал раздражение.
  -Вот уж, воистину, страшнее кошки зверя нет... религиозное рвение... Кажется, ещё Бэкон удивлялся, почему это некоторые господа во все века убеждены в том, что честность и порядочность существуют только из-за какой-то неопытности и наивности людей и лишь потому, что те верят разным проповедникам и учителям.
  -Этого я не утверждаю. Я лишь уверен, что после смерти ничего нет. И меня это не пугает, а успокаивает. А вас страшит?
  - Скорее заставляет задуматься. Как ни иллюзорна идея бессмертия - зачем отказываться от неё? Не потому ли, что она неразрывна связана с идеей суда и человек, утверждающий свою смертность, так боится кары за свои мерзости в вечности, что готов отказаться от самой вечности? 'Там ничего не будет... там ничего не будет... мне там ничего не будет' - вот что мне слышится за этими заклинаниями. Стоит клирикам сказать, что на сто лет Господом объявлен мораторий - и убийцы, содомиты, блудники и воры не будут наказаны - атеизм сдохнет. Неужели всех этих энциклопедистов, новоявленных критиков христианства, атеистов, деистов и пантеистов, и прочая, их же несть числа - действительно интересуют ошибки в переводах Писания или какие-то несуразности в церковной обрядности? Я невысокого мнения о них, но не считаю их идиотами. Никого это на самом деле не волнует. Все их усилия - и явные, и скрытые - направлены на то, чтобы доказать несуществование Воздаяния за дела земные, неразрывно связанного с идеей Божьего Суда. Вот чтобы не было Суда - и надо доказать несуществование Бога. И уж тут - любые аргументы хороши.
   Герцог снова внимательно взглянул на Клермона.
  - Вы, стало быть, виконт, не хотите сомневаться? Но ведь все сомневаются - даже умнейшие люди! Сегодня умение мыслить - значит, сомневаться во всем...
  Клермон досадливо пожал плечами, раздраженный и обращением герцога и самой темой разговора.
  - Сомнение - это аннигиляция мысли и их же хваленного разума. Кто сказал им, что они способны сомневаться и больше того - думать? Почему они не сомневаются, а не сомнительно ли их сомнение? Откуда они знают, не является ли каждая их мысль - производной их глупости? Разум, вечно сомневающийся - просто болен. Размывающий критерии - тоже. Все можно простить, но не извращение данных свыше истин. Нельзя сомневаться в Истине. Назовите добро добром, а зло злом, иначе развалится жизнь.
   -Да как вы их вообще различите? - недоуменно воскликнул граф.
  Клермон вздрогнул и, скрывая ужас, опустил глаза в пол. О, он вдруг понял, - по одной этой фразе - с кем говорит. 'Совершенные навыком приучены к различению добра и зла'. Человек, не понимающий, что основа добра - страдание и сострадание, не знающий, что злодеяние порождается злым умыслом, и цель его - заурядные дьявольские приманки - чувственные удовольствия, роскошь, власть и слава, - нравственно невменяем. Клермон уже не впервые думал - кто перед ним? Но сегодня понимание стало слишком отчетливым. Чем подлее человек, тем чаще от него услышишь, что мораль - сумма предрассудков общества, и тем чаще он недоумевает, чем это пороки отличаются от добродетелей? Хорошо если он, все понимая, просто лицемерит. Но ведь есть и запредельный уровень аморальности, когда человек перестает лицедействовать, и искренне недоумевает, чем ложь отличается от истины, воистину перестав их различать. Но Этьенн, как казало Арману, фарисеем не был. Клермон помрачнел. Граф нравился ему, мучительно не хотелось терять в кои-то веки появившегося собеседника, и в душу Армана словно влили помои.
   -Но мой дорогой племянник что-то сказал и о целомудрии, ваша милость? - Его светлость внимательно посмотрел на Армана, и Этьенн заметил, что в глубине черных глаз герцога промелькнуло загадочное свечение. - Он не пошутил, мсье де Клермон?
  На эту тему Клермон говорить отказался. Со стороны графа рассказывать подобное герцогу было, по его мнению, не порядочно, но критерии порядочности у его сиятельства, как окончательно понял теперь Арман, были весьма размытыми.
  - Я-то полагаю, что целомудрие - самое извращенное из всех постельных извращений, - заметил между тем Этьенн, но его светлость не услышал, все ещё внимательно глядя на Армана.
   - В одном из гримуаров моего библиотечного собрания сказано, что те, кто хранит чистоту, находятся под покровом Божиим. Когда человек лишает себя чистоты, он утрачивает и Божественную помощь. Кстати, сказано это было Дьяволом. Возьмите на тринадцатом стеллаже, мсье де Клермон, седьмая полка снизу.
   Герцог говорил медленно и неторопливо, при этом в его взгляде странно чередовались почти непередаваемые чувства. Казалось, он будучи серьёзен, смеётся, желая посмеяться, выказывает уважение, но уважая, презирает. Клермон растерялся, пытаясь понять его светлость, и невольно отвёл глаза. В присутствии герцога, Клермон заметил это, он всегда испытывал странное чувство неловкости, тревоги и какого-то непонятного, но неподдельного интереса.
   - Судя по тому, что вашего Дьявола зовут Отцом лжи, в этом немного правды, - рассмеялся Этьенн, несколько удивлённый вниманием герцога к Клермону.
   - Вы думаете, Дьявол всегда лжёт? - всё ещё не отводя глаз от молчаливого Армана, спросил его светлость. - О, нет, не следует всегда беззастенчиво лгать. Иногда необходима просто мягкая уклончивость. А если хочешь окончательно одурачить мир, - надо говорить правду. А по временам - так неплохо уронить и несколько высоких Истин...
   До этого за окном сгущались тучи, и в этот момент вдруг сверкнула страшная молния, озарившая библиотеку. Стало светло, как днем, и загадочный, словно ртутный свет не гас несколько мгновений, пока замок не потряс раскат грома. Собеседники несколько минут молчали, но потом, под шум начавшегося дождя граф вернулся к разговору.
   - Неужели вы думаете, ваша светлость, что мир так легко одурачить? - обратился Виларсо де Торан к герцогу.
   -Одурачить мир? - брови герцога взлетели на середину лба, - о, в общем-то, вы правы. При извечной и неистребимой склонности мира шататься, заблуждаться и самоодурачиваться, точнее, блудить по топям и болотам духа, болтаться в распутстве, потеряв все пути к Небу, стремление одурачить мир ещё больше противоречит принципу экономии сил и здравомыслия. На месте дьявола я был бы просто ленивым зрителем распутной драмы человеческого бытия.
   - Но мне кажется, ваша светлость, - тихо проговорил Клермон, - что вы несколько лукавите...
  На губах герцога заиграла веселая улыбка.
   - Вот как? Что ж, со мной это случается. Но в чём вы видите лукавство, мой юный гость?
   -Мне кажется, что, вопреки вашим утверждениям о небытии дьявола, сами вы убеждены в его существовании. Вы верите в Дьявола.
  Его светлость улыбнулся Клермону с истинным дружелюбием и сердечностью.
   - Не могу сказать, что вы сильно заблуждаетесь, милый Арман, но всё же вы не правы. Подлинной веры в дьявола я не имею, хотя в существовании его, и вправду, почему-то не сомневаюсь.
  Этьенн рассмеялся, покачивая головой, но Клермон понял герцога.
   - Стало быть, вы не сомневаетесь и в бытии Божьем?
   - Вы умный мальчик, мсье де Клермон. Быть существующим имманентно как миру, так и Богу, но лишь в Боге бытие совпадает с сущностью, потому и говорится, что Он - подлинное бытие. В отличие от Бога, все прочее лишь наделено бытийной потенцией. То есть бытие некоторых вещей не необходимо, они могут быть, а могут и превратиться в прах. А поскольку полного совпадения бытия с сущностью у отдельных компонентов мира нет, то и весь мир может быть, а может и не быть, ибо он не необходим, а лишь возможен и случаен. Наконец, очевидно, что и существуя, мир существует не сам по себе, а благодаря чему-то иному, чье бытие тождественно сущности, и это - Бог.
   - Да, - согласился Арман, - это и есть метафизическое ядро всех доказательств бытия Бога Аквината.
  - Верно. Но есть и проблема зла. Если бы не было Бога, нельзя объяснить природу добра. Но если есть Бог, то откуда зло? По Аквинату, исток зла - это свобода рациональных существ, не признающих своего родства с Богом. Зло в неподчинении Богу, утрате связи и памяти о фундаментальной зависимости от Него. Корень зла - в порче духа и в свободе, как автономии от Бога.
  - Да, это верно, - твердо заметил Клермон. - Августин утверждал: 'Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которую дьявол не имеет, а тем, что живет сам по себе, то есть по человеку. Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не устоял во истине... Когда человек живет по человеку, а не по Богу, он подобен дьяволу'
  - Но и без святого Фомы и блаженного Августина здравый смысл подсказывает нам: если была изначальная цель - создание мира, - она пребывала в ком-то, чему присущи признаки личности. Нет стремления без стремящегося, как нет слова - без говорящего. Если есть порча духа - кто-то должен был воплотить её первым. Поэтому-то дьявол и должен существовать. Новоявленные мыслители с презрением отвергают мудрость тысячелетий, сами не умея объяснить ничего. Тем же, кто действительно умеет думать, очень трудно размышлять о мире, где нечто возникает из ничего по своей прихоти, причем, непонятно, откуда оная прихоть взялась, вода все обильней льется из пустого бочонка, не имеющего дна, мироздание все расширяется, и совершенно непонятно, кому нужна вся эта неизвестно кем затеянная канитель... Потому-то сегодня в разговорах о Высшем так много презрения и высокомерной гордыни, и так мало ума и весомых аргументов. Лет через двести, помяните моё слово, эти глупцы по здравом размышлении поймут, что в устройстве мира они не понимают и пяти процентов...
  Этьенн слушал внимательно и вдумчиво, по-настоящему вникая в каждое слово. Он перестал вставлять реплики в разговор и молчал. Зато Арман казался изумлённым.
  -Если бытие дьявола доказывается только через бытие Бога, значит, дьявол не заинтересован в росте числа атеистов?
  Герцог улыбнулся.
  - Вы удивитесь, мсье де Клермон, но это не так.
  - Я понял, - неожиданно взорвался Этьенн.
  - Вот как, дорогой племянничек? И что же именно? - герцог мягко раскачивался на оттоманке.
  - Если зло в утрате связи с Богом, в порче духа и в попытке освободиться от Бога, то уж в чём-в чём, а в атеизме дьявол кровно заинтересован! Что есть атеизм как не свобода от Бога? Тем более, что собственное бытие дьявола зависит совсем не от людских доказательств его бытия. Ему, должно быть, плевать - верю я в него или нет.
  Герцог снова поднял брови и внимательно посмотрел на Этьенна, потом перевёл взгляд на Клермона.
  - Что вы скажете, Арман, об этом аргументе?
  Тот не спорил.
  -Его сиятельство, кажется, прав. Человек, не верящий в Бога, лишает себя вечности, спасения и смысла жизни, и это по бесконечной любви к нам Господа, тягостно Ему, но едва ли это огорчает Дьявола. А какой-то богослов сказал когда-то, что величайшую победу одержит Дьявол тогда, когда уверит мир с собственном небытии. Я это понимаю... В веках по-разному относились к дьяволу, но все решала любовь к Богу... Да, дьяволу, действительно, удобнее... не существовать.
  - Да, юноши, я не разочарован. - Герцог улыбнулся. - Ну а теперь, если не возражаете, обсудим меню на завтра? Я полагаю, подойдёт фуа-гра, паштет из павлина и шо-фруа из ржанок, пюре из спаржи, консоме а-ля Делиньяк, сосиски из кроликов с трюфелями, ньоки из пармезана, рейнские карпы а-ля Шамбор, седло косули по-английски, куры по-маршальски, вина - Мерсо, Шато д'Икем, Шамбертен, Леовиль. Есть возражения?
  Возражений не было, но Этьенн, которого неожиданно увлекла их беседа, поинтересовался у герцога, как менялись взгляды на дьявола в веках? Известно ли это его светлости? Герцог бросил на графа задумчивый взгляд, и тепло улыбнулся. Демонология - это предмет его давнего и глубокого интереса, заверил он мсье Виларсо де Торана.
  -Изначально ортодоксальная демонология придерживалась неверных взглядов на тварный мир, - начал он, - не оставляя дьяволу никакого простора для творчества, в трудной проблеме происхождения зла ссылаясь на книгу Исаии: 'Я Господь, и нет иного. Я делаю мир и произвожу бедствия'. Церковные соборы осудили тех, кто говорил, что дьявол 'dicit eum ex tenebris emersisse', сиречь, поднялся из тьмы и не имеет себе творца, но сам есть начало и субстанция зла. Но, отказываясь видеть в дьяволе самостоятельный принцип, параллельный с божественным, ортодоксальная демонология тем не менее сохранила параллелизм в организации инфернального мира, и дьявол воспринимался единым со своими адептами. 'Единое тело - дьявол и все неправедные', говорит Григорий Великий в 'Моралиях', вы, разумеется, читали. - Арман кивнул, а его сиятельство сделал умное лицо. - Тем не менее, дьявола тогда не особо боялись, он фигурировал на подмостках в качестве шута, ужасного господина или дурака.
   Дьявол следующих времён - в богословии Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквината и Петра Ломбардского, из живой фигуры искусителя стал отвлеченной аллегорией зла. В трактате 'О падении дьявола' Ансельм говорит, что причина зла - свободная воля дьявола, ищущая собственного счастья вне божественного порядка, - причем волеизъявление дьявола не имело никакой причины - nulla causa praecessit hanc voluntatem - было абсолютно свободно. С этим я готов согласиться.
  В более поздние времена вдруг укореняется вера в несомненную физическую реальность чёрта, из аллегории он превращается в кровавого тирана, Палача Бога, преступления которого необъяснимо жестоки. Ульрих Молиторис в 'Диалоге о ламиях и женщинах-прорицательницах', обожаю эту книгу, Жан Боден, Дельрио, Николо Реми нисколько не сомневались в способности дьявола вмешиваться в реальность, что проявлялось в полетах ведьм, обольщениях инкубов и суккубов и прочая, протестантские же теологи занимали в этом вопросе умеренную позицию: Лютер отрицал полеты ведьм, но в инкубов и суккубов верил. Ну, ещё бы ему не верить... - Герцог почесал кончик носа.
  Двести лет назад, - продолжил он, - веру в дьявола как материальную силу вновь стало вытеснять представление о дьяволе как о творце иллюзий. В трактате Эразма Франциска 'Адский Протей' дьявол именуется 'обезьяной Бога' и 'адским фигляром'. Подобное воззрение на этот раз, в эпоху становления этого, как его, а, - герцог щелкнул пальцами, - 'научно-рационального мышления', принимает медико-психологический характер: дьявол снова рассматривался как творец опасных галлюцинаций.
   Потом люди решили, что стали умнее. Говорили о стремительном развитии естествознания... Я так и не понял, что они имели в виду, но вера в дьявола стала иссякать, хотя вернее было бы говорить о трансформации образа, адаптировавшегося к новому 'рациональному' мышлению. Принцип этого мышления приводит меня в восторг - 'не следует объяснять кознями дьявола те явления, которые можно объяснить естественными причинами', - дивная формулировка медика Мареско, жаль, умер, бедняга, так ужасно. Надо думать, что всё же от естественных причин... Впрочем, тут и Оккам постарался, конечно... Одновременно происходило и своеобразное очеловечивание дьявола, важным стало то, что сближало его с человеком: сходные помыслы, действия, желания... Это было уже совсем мило. При этом представление о дьяволе неуклонно тускнело, уступая место отвлеченной умозрительности; Христиан Томазиус в трактате 'О преступлении магии' утверждает, что дьявол - существо невидимое, неспособное принимать плотское обличие, а договор с дьяволом - сказки ведьм... Дальнейшая участь дьявола, боюсь, драматична - он станет литературным персонажем, превратившись в существо плотное, бессильное и едва ли существующее...
   Ударил гонг к обеду. Этьенн подняв глаза на герцога, удивился. Теперь и ему тот показался куда старше. 'А ведь ему далеко за шестьдесят', - с удивлением подумал он. Клермон же осторожно поинтересовался у его светлости, ему показалось, или герцог действительно довольно пренебрежительно относится к рациональности новой науки и к учёным?
  Они шли по мягким коврам коридора в обеденный зал.
  Герцог изумился. Почему? Никто так не забавен, как учёные. Вы не слышали этой очаровательной истории? Она широко разошлась в Париже. Когда под Аустерлицем пал генерал Морленд, император решил, что его тело должно покоиться в фундаменте памятника Дома Инвалидов. Но врачи не имели на поле сражения ни времени, ни необходимых мазей для бальзамирования тела, и оно было помещено в большую бочку с ромом, которую перевезли в Париж. Однако сооружение памятника задерживалось, и тело генерала ещё находилось в одном из залов Медицинской школы Парижа, когда в 1814 году Наполеон потерял империю. Через некоторое время бочка была вскрыта; ко всеобщему удивлению, ром способствовал росту усов генерала Морленда, которые теперь спускались ниже пояса; в остальном тело прекрасно сохранилось без каких-либо изменений! Но семья получила его для захоронения в семейном склепе только после судебного процесса,- родственникам пришлось вести тяжбу с учёным-медикусом, который хотел сохранить труп как редкий научный экспонат! К счастью, ему не удалось настоять на своём. А если бы удалось?... Что за судьба - гнаться за славой, умереть героем - и всё для того, чтобы какой-то одержимый натуралист поместил тебя потом в своём пыльном музее между чучелами крокодила и дикобраза!... Но каков энтузиаст? Как же не любить таких забавников-то? - недоумённо вопросил его светлость. - Кстати, если теперь, как я понимаю, научно доказаны столь целебные и животворящие свойства рома, не заказать ли его на ужин?
  Молодые люди улыбнулись и не возразили. Окончание на ЛитРесе.
Оценка: 7.76*7  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"