повесть : другие произведения.

Похоть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Любовь! Что только не прикрывается её именем! Тут и влечение к нежному телу, и величайшее смятение духа, простое желание иметь семью, исступлённая похоть и единоборство Иакова с ангелом..." (Ремарк)

   Похоть

"Th'expense of spirit in a waste

of shame Is lust in action..."

"Растрата духа в пустыне стыда -

вот что такое похоть..."

Шекспир, сонет 129

  
  
   Глава первая.
  

Страсть вначале - чужой,

после - гость, и наконец -

хозяин дома.

Талмуд

  
   - Хорошо, дорогая, я поговорю с профессором, - Хэмилтон отключил вызов и опустил телефон в карман.
   Стивен был уверен, что Гриффин войдёт в его положение и разрешит вместо поездки на раскопки в Комотини остаться в Лондоне. Самому Хэмилтону ехать тоже не хотелось, гораздо лучше было провести это время с Брэндой на побережье в Брайтоне. Но как всё объяснить? Сказать профессору, что его невеста не желала больше "мириться с неопределённостью" и поставила ему ультиматум, было, конечно, немыслимо. А между тем Гриффин рассчитывает на Стивена и едва ли сможет сейчас, за несколько дней до отъезда, найти другого химика. Хэмилтон в досаде кусал губы. Что делать? Но за всю дорогу до колледжа так ничего и не придумал. Надежда, что Гриффина на месте не окажется, тоже не оправдалась: профессор с утра был в лаборатории. Хэмилтон со вздохом переступил порог, решив сослаться на "личные обстоятельства".
   Лоуренс Гриффин, лысеющий шатен неопределённых лет, отпустил весной короткую шкиперскую бородку, но круглые очки в металлической оправе мешали ему уподобиться старому морскому волку: слишком уж много было в тёмных глазах профессора добродушия и какой-то странной наивной искушённости. Сейчас он, заложив руки в карманы и покачиваясь с носков на пятки, болтал с Арчибальдом Тэйтоном, широкоплечим брюнетом с жёстким волевым лицом средневекового монаха, резкие черты которого странно контрастировали, однако, с мечтательными голубыми глазами. Тэйтону не было ещё и сорока, но он, как и Гриффин, считался признанным авторитетом в области археологии. Оба они, увлечённые разговором, не заметили Хэмилтона, в нерешительности остановившегося за стендом с отчётами о прошлых экспедициях.
   Стивен прислушался.
   - Уверяю вас, Лори, он городит вздор, - Тэйтон закурил и небрежно махнул рукой, отгоняя дым от лица. Движения его были немного нервозны и, несмотря на явную силу мощных запястий, руки едва заметно тряслись.
   Гриффин азартно возразил:
   - Но его мнение подтвердил и Хьюго Стрэнд, а он эксперт международного класса. Вы что, Арчи, сомневаетесь в его компетентности? - по губам Гриффина промелькнула несколько двусмысленная улыбка.
   Тэйтон пожал плечами.
   - Если нам мало собственных заблуждений, Лори, мы всегда можем расширить их мнениями экспертов. Но вспомните, кто заказал ему исследования. Гауэр Стрит, Блумсбэри. Я не ставлю под сомнение его компетентность, но он их эксперт и этим всё сказано. - Слова "их эксперт" Тейтон выделил кривой усмешкой и чуть глумливой интонацией.
   - Вы убеждённый скептик, Арчи. Почему вы не верите в беспристрастность? Стрэнд не дурак, прекрасное образование... - разговор, казалось, не очень-то волновал Гриффина, он скорее забавлялся, чем спорил, и, похоже, несмотря на свои возражения, был почти согласен с оппонентом.
   - А сейчас простого-то дурака днём с огнём не сыщешь, - задумчиво и серьёзно проговорил Тэйтон, но в голосе его по-прежнему плясали чёртики. - Все с высшим образованием. А уж эти так называемые "эксперты"... - Он жёлчно усмехнулся. - Сделайте три верных догадки подряд - и репутация эксперта вам обеспечена.
   - Да, - со смехом подтвердил Гриффин, - тут, боюсь, вы правы.
   Они заговорили о составе экспедиции. Уже дал твёрдое согласие на участие Франческо Бельграно, доктор Болонского университета, один из крупнейших экспертов по древней сфрагистике и глиптике. К ним, возможно, присоединится и профессор немецкого университета Мартина Лютера Макс Винкельман с супругой. Организационные вопросы возьмёт на себя Спирос Сарианиди, знаменитый бонист и нумизмат. Пока это не точно, но может приехать и Карвахаль с сестрой - сейчас они на раскопках в Египте.
   -Я написал ему по электронке и передал ваше приглашение, он тут же отозвался и сказал, что постарается выбраться. Обещал быть и Рене Лану из Парижа, известнейший полиглот, специалист по эпиграфике и некрополистике. Но вот медик...
   - Будет мой друг Дэвид Хейфец, он согласился приехать, - торопливо сказал Тэйтон и спросил, едет ли Хэмилтон?
   Гриффин ответил, что рассчитывает на это, ведь Винкельман пока не уверен, что сможет приехать. Тэйтон осведомился, достаточно ли предоставленного им финансирования? Лоуренс поспешно кивнул, заверив Арчибальда, что в прошлом году в Турции они на такую же сумму прожили целых три месяца.
   Стивен слушал разговор учёных, никак не решаясь прервать их, но тут в глубине огромной лаборатории открылась дверь, которая вела в верхний холл, и оттуда появилось странное видение. На лестничных ступенях Стивен сначала увидел крохотные, совсем детские ножки в серых замшевых туфельках, потом меж балясин задымилось облако нежного полупрозрачного шифонового платья, на котором, как на крыльях бабочки-махаона, искрились разводы белого, чёрного, алого и жемчужно-серого. Мелькнула бледная рука на перилах, и наконец, проступило лицо ангела, обрамлённое густыми тёмными волосами.
   Девушка замерла на последней ступеньке и молча взглянула на Гриффина и Тейтона. Стивен теперь рассмотрел, что волосы её не темны, а белокуры, точнее, цвета сигарного пепла, а во всей фигурке, необычайно утончённой и какой-то полупрозрачной, проступало что-то призрачное. Казалось, она могла пройти сквозь стену и, подобно дыму, раствориться в воздухе. "Бесплотность, бестелесность" - наконец нашёл Хэмилтон нужное слово. На него повеяло каким-то милым ароматом, свежим, как утренний цветок, приправленный соком апельсинов и вкусом кисло-сладких ягод винограда, ароматом молодости, непостоянства, юношеской романтики и вечного студенчества.
   Стивен очарованно вгляделся в девушку. Такое он видел впервые. У неё было лицо-хамелеон, лицо вне времени, национальности, пола и возраста, лишённое мимики и внутренней страсти, но в этой бесстрастности была своя мистика. Она могла быть египетской Нифертити, подумал Стивен, но белый напудренный парик сделал бы из неё мадам де Помпадур, а короткая стрижка "под мальчика" превратила бы её в прелестного римского отрока. Это было лицо той абсолютной правильности, которое так любят визажисты, из неопределённых очертаний которого поистине можно вылепить что угодно.
   Спустилась она, несмотря на каблучки, очень тихо, почти беззвучно, однако Гриффин неожиданно резко обернулся. На мгновение он растерялся, но тут же как-то натужно-приподнято проговорил:
   - А вот и Галатея...
   Стивен осторожно перевёл дыхание. "Галатея..." Это имя, совсем не английское, прихотливое и даже вычурное, почему-то удивительно ей подходило. Она и вправду казалась ожившей статуей гениального скульптора, воздушной ботичеллиевской Весной, но при этом в ней ощущалось и что-то кукольно-неживое, как в гофмановской Олимпии или восковой фигуре музея мадам Тюссо.
   Девушка мотыльком пропорхнула несколько ярдов, - Стивен заметил только движение рисунка на подоле да лёгкий взмах бледных трепетных пальцев, - и оказалась рядом с мужчинами.
   - Так мы выезжаем в пятницу, мистер Гриффин? - Её голос оказался удивительно мелодичным контральто и немного привёл Стивена в чувство: в его модуляциях не было ничего потустороннего, напротив, проступал тон мягкой, почти альковной неги, точно в дорогое выдержанное вино золотистой струйкой вливали сочный и густой осенний мёд.
   - Да, и надеюсь, найдём нечто интересное и для вас, миссис Тэйтон, - любезно кивнул Гриффин, растянув губы в улыбке. - Например, бусы Персефоны...
   - Или ящик Пандоры, - насмешливо поддержал его Тэйтон.
   "Миссис Тэйтон..." Господи, так она... жена Арчибальда Тэйтона? Стивен растерялся, а Галатея беззвучной походкой направилась к двери и тут заметила его. Она чуть отпрянула, пахнув на него лёгкими духами с обманчиво-прохладным запахом роз, огромные жемчужно-серые глаза с зеленоватым отливом, казалось, поглотили его, точнее, вобрали в себя, он ощутил затылком холод дверной рамы, потом всё вдруг исчезло, померкло, остыло.
   Она ушла. Ушла, оставив за собой один из лучших цветочных ароматов. Яркая, дикая и необузданная роза показалась Стивену эталонным запахом совращения, рисующим в воображении постель из роз, бесстыже-алых и белоснежных, с тёмно-зелёными стеблями и длинными острыми шипами: любовь и боль, неудержимая страсть и страдание. Томительное сладострастное благоухание в конце концов исчезло, истончившись терпкой зеленью и наркотическим мускусным шлейфом.
   - Боже мой, Стивен, мальчик мой, вот и вы, - Гриффин, проводивший болезненным взглядом Галатею Тэйтон, теперь заметил и его.
   Хэмилтон подошёл к ним.
   - Вы ведь знакомы со Стивеном Хэмилтоном, Арчибальд? - учтиво обратился Гриффин к коллеге, при этом в глазах профессора Стивен прочёл какое-то явное замешательство.
   Тэйтон, внимательно поглядев на Хэмилтона, уверенно сказал, что они встречались на лондонском симпозиуме палеонтологов в прошлом декабре, и протянул ему руку. Рукопожатие изумило Стивена, он будто стиснул длань манекена: ладонь Тэйтона едва отозвалась на касание, была холодна и тверда, как бронзовый канделябр. От густых волос Тэйтона тоже струился тонкий аромат, неизвестный Хэмилтону, и он ему не понравился. Повеяло ладаном, холодным и пряным, сухой дым божественных воскурений томил и даже изнурял. Откуда-то проступил перец - радиоактивной пылью ядерной катастрофы. Осталась последняя нота - бальзамический запах мирровых смол. Последняя жертва навсегда ушедшим богам.
   У Хэмилтона начало колоть в висках. Он был чрезмерно чувствителен к запахам, и сам никогда не выбрал бы подобный.
   - Ну, а вы готовы, мой мальчик? - глаза профессора теперь засияли. - Выезжаем двенадцатого. Долетим до Салоник, оттуда Сарианиди обещал довести нас до Комотини. Говорит, снял нам на два месяца прекрасную виллу -- представьте, из окон видно море, и цена совсем смешная. И всего в полумиле от раскопа! - Гриффин довольно потёр руки. - А то, как вспомню эти арабские дома в Сусурлуке, дрожь берёт, - он брезгливо поёжился.
   - Конечно, профессор, я готов, - Стивен отчеканил эти слова, на миг сам поразившись проступившей в них твёрдой уверенности. Он, всю дорогу сюда подыскивавший слова для отказа и пытавшийся придумать для него уместный повод, теперь даже не вспомнил об этом. - Я подготовлю все реактивы, надо только зарезервировать одно лишнее багажное место.
   Гриффин кивнул, сказал, что помнит об этом, и Хэмилтон пошёл к двери. Он взялся за ручку и уже повернул её, когда неожиданно услышал, как Гриффин нервозно, со странным смешком спросил Тейтона:
   - А вашей супруге не будет там с нами скучно, Арчи?
   Стивен ещё не закрыл дверь, как Тэйтон наклонился к Лоуренсу Гриффину и иронично пробормотал:
   - Не волнуйтесь, Лори. Когда у леди правильно вырезано декольте, джентльмены очень быстро замечают, как глубок и разнообразен её внутренний мир, и скучать ей не дадут, - трудно было понять, насколько он шутит, ибо, хоть губы его искривились в усмешке, глаза Тэйтона, ярко-голубые и задумчивые, совсем не смеялись.
   Впрочем, Гриффин тоже не смеялся. Вид у него был немного растерянный и жалкий.
  
   ...После этой встречи Стивен три часа лихорадочно бегал по магазинам, докупая необходимые препараты, затем упаковывался и опомнился только после того, как чемоданы были почти уложены, реактивы собраны и впихнуты в ящики. Тут Хэмилтон вспомнил, что в восемь вечера обещала прийти Брэнда, и растерялся. Что он ей скажет? Но эта мысль, которая ещё утром всерьёз его обеспокоила бы, сейчас как-то блёкло пронеслась в мозгу, не задев ни ума, ни сердца. Перед его глазами всё ещё игриво колыхалась шифоновая ткань, мелькала рука на перилах, в дымных глазах с зеленоватой поволокой проступала какая-то завораживающая, щемящая истома. И это видение почему-то вытеснило всё, что занимало его раньше: необходимость успокоить Брэнду, договориться с тьютором и уклониться от поездки.
   Вздор это всё. Конечно, он должен ехать.
   Вопреки ожиданиям Хэмилтона, его невеста не закатила скандала. Сама Брэнда, чьи рыжие волосы и очаровательные веснушки ещё вчера кружили ему голову, сегодня показалась ему совсем неинтересной, невзрачной и... обыкновенной. Что он находил в ней раньше? При этом, застав его вечером возле уложенного багажа и выслушав отрывистые слова Стивена, что он должен выехать двенадцатого, потому что Гриффин никак не может обойтись без него, она ничего не сказала. Только оперлась плечом о дверной косяк и бросила долгий задумчивый взгляд на Стивена - как смотрят на тяжелобольного, взвешивая его шансы на выздоровление. Даже осторожным полушёпотом спросила, что с ним такое? Что произошло?
   Ох уж, эти женщины... Хэмилтон снова повторил, что не может подвести Гриффина, напомнил, сколь многим обязан ему, и не поехать сейчас, когда тот рассчитывает на него, было бы не по-джентльменски. Сказав это, Стивен сразу пожалел о своих словах: ведь он обещал Брэнде, что они узаконят свои отношения до начала лета, и нарушение этого обещания тоже было не больно-то джентльменским поступком. Однако Брэнда не прицепилась к его словам, но продолжала разглядывать так, словно впервые видела. На лице её застыли тревога и недоумение, и она, опасливо спросив, не задержится ли он в Греции дольше июля, и, услышав, что уже первого августа он будет в Лондоне, попрощалась и ушла.
   Нрав Брэнды был совсем не викторианским, и в другое время её поведение удивило и насторожило бы Хэмилтона, но сейчас он только обрадовался. Надо же, обошлось без ругани. "А почему?" - спросил он себя. Да потому что в кои-то веки он поступил как мужчина, жёстко настоял на своём, и женщина сразу поняла своё место.
   Впрочем, все эти приятные мысли о мужском превосходстве тоже пронеслись в его голове как-то мельком, не затронув души. Хэмилтон вздохнул полной грудью, резко выдохнул, плюхнулся на кровать, заложил руки за голову и задумался.
   Он не знал Тэйтона близко и понятия не имел, что тот женат. Как давно? Влюблена ли Галатея в мужа? Странно, но это совсем не читалось. В равной степени Хэмилтон не заметил, чтобы Арчи Тэйтон был сильно увлечён супругой, но это всё могло быть и позой: Хэмилтон и сам не любил демонстрировать свои чувства на публике, а по лицу Тэйтона и вовсе ничего не прочтёшь. Но в его глазах, и Стивен точно помнил это, промелькнуло при последнем вопросе Гриффина о жене что-то странное -- едва ли не раздражённое, почти злобное. Возможно, он заметил, как странно вёл себя Лоуренс Гриффин, который явно не остался равнодушен к чарам миссис Тэйтон, и просто насмехался над ним?
   Хэмилтон вздохнул. Лори Гриффин - старый знакомый Арчи Тэйтона, и едва ли он позволит себе волочиться за его женой. И с чего бы ей предпочесть Гриффина?
   Хэмилтон не без самодовольства подумал, что у него гораздо больше шансов привлечь внимание Галатеи.
   Стивен не переоценивал себя, ибо действительно был хорош собой: женщины никогда не обделяли его вниманием, дядюшка же уверял, что его племянник красив, как молодой Хью Грант, а такая рекомендация, всякому ясно, дорогого стоила. Да и сама миссис Тэйтон, Стивен помнил это, бросила на него при уходе очень внимательный взгляд...
   Эта последняя мысль заставила его улыбнуться и расслабиться, погрузившись в сладкие грёзы. Он мысленно рисовал себе поразившую его утончённую женственность, какой ещё никогда не встречал, в мечтах наделяя Галатею змеиной гибкостью и загадочностью Цирцеи. С такой женщиной нельзя было поставить рядом никакую другую: она просто убивала саму возможность сравнения. Он прикрыл глаза и совсем расслабился. ...Вечер, солнце садится, воздух уже прохладен. В этот час запахи особенно насыщены, а свет - необычайно ясен. Пахнет прелым сеном, пыльной землёй, смятой травой, увядающими розами в венке юной девушки, внезапно вспыхнувшим чувством и смущением после случившегося... Где это было? Италия?
   В его мысли вдруг вторглось какое-то туманное воспоминание. О чём? Что-то он слышал, причём совсем недавно, просто не обратил внимания, но оно, не задержавшись на матрице его памяти, тем не менее, оставило на ней свой смутный отпечаток. Кто же и что ему сказал? Стивен понимал, что это как-то касалось Галатеи, потому и всплыло именно сейчас. Но что? Хэмилтон почувствовал, что засыпает, но и в полусне продолжал искать ускользавшее воспоминание. Это было... было...
   Резкий порыв ветра неожиданно парусом раздул штору на поднятом окне, потом алая ткань тихо опала.
   Чёрт! Стивен резко сел на постели. Ну, конечно. Ричард Истли, старый друг их семьи. Ещё в начале года, на премьере в "Олд Вик" он рассказал его дяде, Ричарду Хэмилтону, что Арчи Тэйтон в Кафедральном соборе Животворящей крови сделал крупное пожертвование на рождественский праздник не то в Шрусбери, не то ещё где! Значит, Тэйтон -- католик.
   Несколько минут Стивен размышлял над этим открытием, но потом пожал плечами. Ну и что? Он не даст жене развода? А причём тут развод? Хэмилтон удивился. С чего он решил, что Галатея хочет развестись? Или... или это он, идиот, уже решил жениться на Галатее? Хэмилтон утомлённо потёр лицо руками и откинулся на подушку. Что он ещё знал о Тэйтоне? Тот, кажется, получил крупное наследство. Да, судя по тому, что это Тэйтон оплатил экспедицию Гриффина, он совсем не беден. Не это ли привлекло к нему Галатею? Или она всё же влюблена в него? И сколько ей лет? Она показалась ему совсем юной, но...
   В окне между разогнанных ветром облаков вдруг проступила белая луна, чей мертвенный свет залил подоконник и край постели безжизненной серебристой ртутью. Постепенно мысли ушли, пришло тепло возбуждённого тела и жажда женщины, не отпускавшая его с того самого момента, когда Галатея крохотной ножкой в минуту растоптала всё, чем он жил. Почему эта эфемерная бесплотность эльфа так воспламенила его? Он никогда не обладал подобной женщиной? Но он перепробовал многое и был достаточно искушён. Однако к Галатее его влекло вовсе не женское начало -- оно-то как раз и не чувствовалось. Нет-нет, что он говорит? Чувствовалось, ещё как чувствовалось, недаром же Гриффин, не видя её, обернулся, а сам он, как заворожённый, не мог отвести от неё глаз. Просто в ней было что-то ещё, гораздо более серьёзное и колдовское. Но чтобы понять, что именно, он должен был подойти к ней вплотную...
   Стивен был уверен, что получит Галатею Тэйтон, сможет получить. Она не казалась недоступной, вот разве что Тэйтон... В глазах Арчи Тэйтона проступало что-то от Минотавра: бесстрастное лицо таило и страстную любовь к жене, и дикую ревность, и угрозу каждому, кто попытается приблизиться к ней.
   А ухо ревности слышит всё.
  
   Глава вторая.
  

Здоровая нация не ощущает своей национальности,

как здоровый человек не ощущает свои кости.
Джордж Бернард Шоу

  
   До отлёта Стивен не видел ни Галатею, ни Тэйтона, но при погрузке багажа ему удалось переговорить с Гриффином. Стараясь не выдать своего любопытства, Хэмилтон довольно небрежно спросил, давно ли женат мистер Тэйтон и кто его жена? Она англичанка? К его удивлению, Лоуренс Гриффин на глазах помрачнел и с явной неохотой буркнул, что Арчибальд женат уже десять лет, и жена его родом из Дартмура. "Миссис Тэйтон тоже археолог?" - уточнил Хэмилтон. Гриффин вяло ответил, что миссис Тэйтон не имеет отношения к археологии.
   Значит, ей уже около тридцати, подумал Стивен, но чем она занимается? Было бы весьма кстати узнать это, чтобы как будто случайно заговорить на интересующую её тему. Сам Хэмилтон считал себя достаточно начитанным и образованным, чтобы поддержать любой разговор: будучи химиком, он интересовался историей и археологией, любил литературу, изучал мифологию, увлекался музыкой и спортом. Но чем увлечена Галатея? Ведь такая женщина никак не может иметь интересы обычной домохозяйки.
   Стивен осторожно продолжил расспросы.
   -А кто она? Историк?
   Гриффин пожал плечами.
   -Насколько я знаю, миссис Тэйтон слаба здоровьем. Я не слышал, чтобы она чем-то занималась. Но в свете она когда-то произвела фурор своей внешностью. Да и сегодня она ещё хороша собой.
   Стивен бросил осторожный взгляд на Гриффина. Боже мой, что он говорит? Впрочем, тут же спохватился Хэмилтон, чему удивляться? Лоуренсу уже за пятьдесят. Конечно, в такие годы - где уж замечать женскую красоту? Гриффин давно похоронил жену, у него остался сын, который, кажется, тоже учится на историческом.
   Стивен понял, что глупо продолжать этот разговор, и умолк.
   В самолёте Хэмилтон сидел в хвосте и жадно разглядывал Галатею. Облачённая в дорогой кремовый костюм, миссис Тэйтон замерла рядом с мужем в позе танагрской статуэтки. За три часа полёта она сказала не более десятка слов стюарду, не снимала тёмные очки, и Хэмилтон не видел её глаз. Арчибальд Тэйтон сидел тоже неподвижно, ни разу за весь полёт не обратившись к жене.
   Наконец они прилетели. Тэйтон плохо переносил перелёт и при посадке в Салониках был бледен и хмур.
   - Спиридон не подведёт нас, Лори? - на лице Арчибальда застыло угрюмое выражение. - Эти восточные люди так необязательны, а к десяти уже стемнеет.
   Гриффин покачал головой и успокоил коллегу.
   - На Сарианиди всегда можно положиться, Арчи, он не подведёт.
   VIP-зал Международного аэропорта "Македония" был полупустым, Стивен бросил взгляд на часы на стене. 18.55. Они прилетели на несколько минут раньше. Поднимаясь сюда, он приметил несколько баров, аптеку, сувенирный и кондитерский магазины и уже хотел спуститься туда, но створки дверей разъехались, пропустив запыхавшегося темноволосого толстяка, похожего на турка, с лоснящимися полными губами и сияющими глазами-маслинами. От выступающего под нелепым длинным жилетом солидного брюшка веяло ароматом каких-то сладких специй, лицо с огромным толстым носом излучало довольство, а в руке был зажат кусок слоёного пирога с орехами, миндалём и корицей. Пузан торопливо дожёвывал его, вертя головой и озираясь. Двигался он, несмотря на избыток веса, необычайно легко и грациозно, как холёный раскормленный кот.
   - Спирос! - Гриффин помахал ему рукой, и тот, бросив в урну салфетку от пирога и слегка колыхаясь круглым животом на коротких жирных ножках, обутых в мягкие туфли, поспешно устремился к ним.
   -Мистер Гриффин! Как я рад! Мистер Тэйтон, приветствую! - Сарианиди широко улыбнулся и восторженно вскинул вверх пальцы-сардельки. - Я заказал автобус не до Комотини, а прямо до виллы, чтобы добраться без всяких пересадок.
   Гриффин пожал руку и даже приобнял Спиридона Сарианиди, а ему представил Стивена Хэмилтона, и Стивен заметил, что ему Сарианиди просто кивнул, почти не заметив его, но сразу выделил глазами миссис Тэйтон, и между бровей его залегла маленькая тёмная морщинка.
   - Кто-нибудь уже приехал? - поинтересовался тем временем Лоуренс у грека.
   Сарианиди поспешно ответил, что два дня назад появился Франческо Бельграно из Болоньи, а вчера утром прилетел Максимилиан Винкельман из Халле с женой. Немец весь день проторчал на месте будущего раскопа, зато с Бельграно они выпили по стаканчику доброго винца и обсудили висячие металлические печати Византии. Чрезвычайно умный человек. Приехал и Хейфец из Штатов, причём, первым, ещё третьего дня, но сказал, отлучится пока на денёк-другой к родне. Сегодня должен уже вернуться.
   - И где его родня? Он разве грек? - полюбопытствовал Гриффин. - Впрочем, у этих американцев никогда не поймёшь...
   - Какой грек? - толстые густые брови Сарианиди взлетели на середину лоснящегося лба. - Сказал, на Украину слетает, туда и обратно.
   - О, так он украинец? - удивился Гриффин. - Гриффин не интересовался политикой, но слышал, что на Украине недавно была какая-то заварушка.
   Сарианиди снова усмехнулся, а Тэйтон, вмешавшись в разговор, снисходительно пояснил коллеге, что Хейфец никакой не украинец, а просто еврей из Одессы, эмигрировавший ещё в детстве с семейством в Штаты, но, как оказалось, Гриффин не очень-то понял сказанного, только уточнил у Арчи, хороший ли тот доктор.
   Тэйтон уверенно кивнул.
   Сарианиди вывел их из зала и проводил на стоянку, где всех ожидал небольшой удобный автобус на восемь мест. Толстый грек оказался весьма любезным гидом: по дороге, размахивая руками, взахлёб рассказывал о весёлой жизни Салоник. Темнота за окнами ещё не начала сгущаться, но город уже был в огнях. Едва они проехали пару кварталов от аэропорта, Сарианиди ткнул во фронтон, сияющий разноцветными неоновыми бликами.
   - Очаровательное местечко. Мы тут флиртуем с симпатичными туристками, а иностранцы пытаются узнать все секреты гречанок. А тут, - он экспансивно махнул рукой в сторону здания с надписью "Nasim", - восточные напевы и самба, карнавалы и шоу. - Автобус миновал ещё пару кварталов, и Спиридон снова оживился. - А это не для слабонервных, - усмехнулся он. - Тут жёсткое техно, публика выглядит очень сурово, кожа, татуировки, как на Хэллоуине. - Гриффин покачал головой, но Сарианиди продолжал, как ни чём не бывало. - А это клуб "Калигула", тут танцуют грациозные вакханки в прозрачных туниках и мускулистые Аполлоны. Отдых на любой вкус.
   Хэмилтон, сидевший впереди, осторожно обернулся на миссис Тэйтон. На её лице не было ни интереса, ни отвращения, временами она осторожно массировала виски, казалось, её гложет мигрень. Он не удивился: после перелёта всё они были словно варёные, его самого немного подташнивало и хотелось спать.
   Сарианиди же теперь, когда они миновали городские кварталы, рассказывал о вилле, где им предстояло провести два месяца. Трёхэтажная, с удобным садом и бассейном, с современной дизайнерской мебелью, - оживлённо тараторил он, будто читая рекламный проспект, потом сообщил, что на вилле всего десять спален, но спальных мест гораздо больше.
   ...Вилла на побережье, живописная и фешенебельная, действительно была выстроена всего в сотне ярдов от песчаного пляжа, на высоком горном отроге. При ней был даже крохотный, но тенистый садик на краю обрыва, в глубине которого шумела меж камней впадающая в море речушка. Чуть подальше, на набережной, светились неоном таверны со свежей рыбой и морепродуктами, магазины и кафетерии.
   Гриффин обошёл первый этаж, оглядел просторную гостиную с видом на внутренний бассейн, спальные и ванные комнаты, парковку и площадку для барбекю - и остался доволен: всё было уютно и мило: им не раз доводилось, что скрывать, жить в куда худших условиях.
   Шофёр закончил выгрузку багажа, и Хэмилтон поинтересовался, какую комнату он сможет приспособить под лабораторию, но профессор порекомендовал ему отложить это до совета с Бертой Винкельман. Возможно, она уже присмотрела подходящее помещение в подвале. Сарианиди проконсультировался с Гриффином о доставке продуктов и представил им старую кухарку-гречанку Мелетию, и тут на лестнице послышались шаги.
   Через мгновение перед ними возник загорелый полуголый брюнет в жёлтой бандане, с бокалом чего-то экзотического в руках. Он поспешно снял свой экстравагантный головной убор, и Спиридон Сарианиди представил всем Франческо Бельграно. Эксперт по древней сфрагистике и глиптике, он был хорошо известен в научном мире, но Хэмилтон видел его впервые.
   Бельграно ему не понравился. Типичный итальянец: писаный красавчик с белозубой улыбкой. Тёмно-каштановая грива волос с едва заметной проседью на висках и лёгкая небритость придавали ему шик фотомодели. На Бельграно были потрёпанные синие джинсы и кожаные сандалии, на поясе болтались какие-то чехлы, но не для ножей, а, видимо, для каких-то специальных инструментов. Безволосую грудь итальянца украшал чёрный гематитовый крест. Таких типов, подумал Хэмилтон, любят женщины, однако терпеть не могут мужчины.
   Надо сказать, что вёл себя Бельграно очень сдержанно и даже чопорно: прежде чем переступить порог, спросил: "Permesso?", пожал всем руки, вежливо приветствовал полупоклоном миссис Тэйтон и любезно осведомился у Гриффина, удобно ли им, что он выбрал себе спальню на нижнем этаже? Услышав, что это им ничуть не помешает, справился о часах совместных трапез, а потом известил Гриффина, что ему звонил его друг Рене Лану, он через пару дней обещал приехать, а с ним, - тут Бельграно сделал лёгкую паузу, - должен прибыть Рамон Карвахаль и его сестра Долорес.
   Хэмилтон не понял, почему Гриффин озабоченно потёр переносицу, Тэйтон закусил губу, Галатея пошла пятнами, а Сарианиди криво усмехнулся, но тут Стивен вообще перестал слушать коллег, озабоченный тем, чтобы занять спальню поближе к чете Тэйтон: все они поднялись наверх.
   Увы, это ему не удалось: Гриффин и Тэйтоны обосновались на третьем этаже, где было шесть спален, причём, Тэйтон настоял на отдельной смежной с ним спальне для своей супруги, рядом поселился Гриффин, а через коридор от них, оказывается, ещё накануне разместился Винкельман с женой. Ещё две спальни занял для Карвахаля и его сестры Франческо Бельграно - по их просьбе.
   Раздосадованному Хэмилтону пришлось удовольствоваться спальней на втором этаже с видом на море, которое его, однако, совершенно не занимало. Впрочем, недовольство Стивена продолжалось недолго: выйдя на балконную террасу, он обнаружил, что в конце её, за углом, небольшая лестница выводила на верхнюю террасу третьего этажа. Он осторожно поднялся по ней и оказался перед спальней Гриффина. Дальше, через арочные проходы следовали спальни Тэйтонов.
   Стивен вернулся к себе и глубоко задумался. Почему Тэйтон распорядился выделить своей жене отдельную спальню? Винкельман с женой устроились в одной. Арчибальд, правда, выбрал смежные комнаты, но всё равно это было странно. Хэмилтон только сейчас осознал, насколько нелепым было его поведение. Ведь он совсем ничего не знал о Галатее. Что, если она окажется воплощением викторианской добродетели? Что, если Галатея всё же влюблена в своего мужа? И всё же с наступлением ночи его напряжение нарастало.
   В суете расселения мало кто заметил, что на вилле появились новые жильцы, но едва все, распаковав вещи, спустились в гостиную, они приветствовали прибывших.
   Макс Винкельман, в отличие от Бельграно, был выбрит до синевы и острижен почти наголо. Немец напоминал благодушного бюргера: в нём не было ничего отталкивающего, кроме въедливого взгляда глаз цвета выдержанного коньяка. Летний костюм в неброскую полоску был наглажен, а тонкий галстук хоть и не стягивал, но всё же подпирал воротник рубашки. Несмотря на годы, а Винкельману было далеко за пятьдесят, на его холёном лице не проступало ни одной морщины, что легко объяснялось явным бесстрастием натуры.
   Второй мужчина оказался курчавым брюнетом лет тридцати пяти, на лице которого доминировал нос Жана Рено и чернели глаза Аль Пачино. Взгляд, задумчивый и немного ироничный, был размыт и, казалось, ни к чему конкретному не относился. Это был Дэвид Хейфец, медик экспедиции, только что приехавший. Арчибальд Тэйтон похлопал его по спине и вполне дружески спросил, почему он не отпустил бороду, как собирался? Хейфец ответил, что борода не делает козла раввином, и бросил внимательный, неожиданно сфокусировавшийся взгляд на миссис Тэйтон и склонил голову в лёгком поклоне.
   Она тоже кивнула ему, как старому знакомому, но ничуть не обрадовалась.
   На бледных щеках Винкельмана, как показалось Хэмилтону, при виде миссис Тэйтон проступил едва заметный румянец, но тут появилась его супруга, светловолосая женщина с волевым подбородком, и немец сразу занял Гриффина и Тейтона специальным разговором об особенностях начатого в прошлом сезоне раскопа. Он долго говорил об обнаруженных жертвенных закладах, выразив надежду, что здесь окажется что-то не менее интересное.
   -Ага, диктерион, - насмешливо пробормотал Бельграно. Он незаметно подошёл снизу и сейчас, угнездившись у барной стойки, тянул что-то из высокого бокала.
   Сарианиди весело хихикнул. Хейфец тоже улыбнулся.
   -Причём тут публичный дом? А вам бы только шутить, Франческо. - Винкельман отмахнулся от наглого замечания итальянца и оживлённо продолжил. - Я заметил, что рядом на раскопе конструкция стен с пилястрами и нишами характерная для Месопотамии, на подобных стенах должны быть следы цветной штукатурки, если мы её обнаружим, это позволит сделать определённые выводы. - Винкельман великолепно говорил по-английски. - Я считаю, что две найденные при снятии верхнего слоя плиты - остатки столов для жертвоприношений, но без химического анализа ничего сказать нельзя.
   - Подождите, появится Карвахаль, он вам и без химии всё сразу скажет, - усмехнулся Бельграно. - И наш дорогой Рене добавит.
   Бледные губы Винкельмана искривила какая-то странная скептическая улыбка, но он ничего не сказал. Хэмилтон заметил, что при упоминании имени Карвахаля всё археологи не то нервно передёрнулись, не то - вздрогнули, но куда больше его удивило, что при этом имени неожиданно исказилось и лицо миссис Тэйтон.
   На нём проступило что-то нечитаемое, но болезненное.
   Неожиданно раздался звонок. Бельграно вынул телефон, несколько минут слушал, потом удивлённо спросил: "А не в Каире?", после чего пробурчал "ясно", и сообщил всем, что Карвахаль с сестрой и Рене на Кипре и вылетают сюда утром. Тэйтон и Гриффин кивнули, остальные - промолчали.
   Обе женщины - миссис Тэйтон и фрау Винкельман - не принимали участия в разговоре, однако, когда Макс Винкельман заговорил о рентгенофлуоресцентном анализе, его супруга сказала, что спектрометр для анализа сверхнизких концентраций и микрообъектов она установила на нижней террасе, а под лабораторию взяла винный погреб.
   - На чём вы работаете, Берта? - с любопытством спросил Тэйтон.
   -"Пикофокс", - мгновенно отозвалась фрау Винкельман. - Он удобен, не требует дополнительного охлаждения и подвода газа, я использую его в стационарной лаборатории и вожу к объектам анализа. - Немка чеканила слова, точно зачитывая приговор. - Детектор установлен близко к пробе, эффективность регистрации излучения достаточно высока. Я довольна.
   Галатея Тэйтон почти не слушала, временами посматривала за окно, туда, где вдали светились неоном витрины магазинов, и, казалось, была погружена в какие-то свои мысли. Стивен тоже взглянул в окно. Когда они въезжали в деревушку, он заметил следы раскопок и остатки зданий архаической эпохи, что-то вроде булевтерия, а большая постройка на севере могла быть помещением для совещаний. Вдали виднелось скопление античных и византийских руин, рассеянных среди приморских оливковых рощ ниже горной гряды. Сарианиди по дороге как-то назвал их, но Хэмилтон наблюдал за Галатеей и не запомнил. У подножия холма темнел сохранившийся мраморный римский саркофаг, украшенный барельефами, а рядом с ним, неподалёку от Священной дороги, которая вела от древнего города к храму Аполлона, лежали комплекс римских гробниц, руины порта древнего города и кладбища. Стивен представил, как он прогуливается вместе с Галатеей по этим живописным руинам и читает ей стихи Алкея, и вздохнул.
   -А вы на чём работаете, молодой человек, вы ведь тоже химик? - этот вопрос Винкельмана застал Хэмилтона врасплох. Он не сразу понял, о чём его спрашивают, но потом, сообразив, что речь идёт о спектрометре, поспешно ответил:
   - Я привёз "Артакс", он тоже удобен, собирается за полчаса, питание от электросети, пространственное разрешение до семидесяти микрон, анализ от натрия до урана, образцы неограниченного размера в любом положении, встроенная видеокамера, - механически говорил Стивен.
   Но думал он теперь совсем о другом. В круге людей, разместившихся в гостиной и выхваченных блёклым светом абажура, происходило что-то странное, весьма далёкое от химии, спектрометров, раскопок, находок и жертвенных закладов. Берта Винкельман, чуть повернув голову к плечу, внимательно и хладнокровно разглядывала Галатею Тэйтон, не проявляя, впрочем, никакой враждебности. Красавец-Бельграно, надевший к ужину белую рубашку, напротив, смотрел на жену Тэйтона искоса и временами с досадой кусал губы. Врач почёсывал переносицу и осторожно переводил задумчивый взгляд с одного члена экспедиции на другого. Спиридон Сарианиди, ставший под вечер удивительно молчаливым, не отводил глаз от Арчи Тэйтона и во взгляде его читались беспокойство и недоумение. Макс Винкельман вместе с Гриффином тянули на себе бремя разговора, а Арчибальд Тэйтон, утонув в клубах дыма, молчал и задумчиво смотрел на жену.
   Вскоре после ужина Галатея Тэйтон, пожаловавшись на головную боль, поднялась в свою спальню. За ней следом разошлись и все остальные.
  
   Глава третья.
  

Меняя свою национальность

еврей остаётся с носом.

Еврейская мудрость.

  
   Поднимаясь к себе, Стивен долго не мог отрешиться от навязчивых вопросов. Почему все так странно реагируют на имя неизвестного ему Карвахаля? Он, видимо, всем здесь хорошо известен. Отчего же такая странная реакция? Удивило Хэмилтона и ещё кое-что. Зачем Гриффин настаивал на его, Хэмилтона, поездке, если жена Винкельмана - химик? Впрочем, он тут же вспомнил, что профессор сомневался, сможет ли она приехать. Но почему, несмотря на видимое добродушие, все так напряжены? Правильные ответы получать не трудно, трудно находить к ним правильные вопросы.
   Стивен заметил, что Тэйтон весь вечер буквально не спускал глаз с жены. Было очевидно, что он ревнует и никому не даст приблизиться к супруге. Хэмилтон пожалел Арчибальда Тэйтона. Ревность - страх перед сравнением, боязнь превосходства другого, глупый собачий лай, который только приманивает вора. У Тэйтона сложная ситуация: ревновать жену к каждому мужчине - это комплекс неполноценности, но считать, что она любит его одного, - мания величия. При этом для женщины ужасно и недоверие мужа, и его уверенность в ней. Она мстит и за то, и за другое...
   Однако Хэмилтон видел, что никто из мужчин в экспедиции и не пытался заигрывать с Галатеей. Все держались в рамках такой викторианской добродетели, что это выглядело по меньшей мере странно. Впрочем, Хэмилтон опасался только Бельграно: этот красавчик явно не прочь был приударить за миссис Тэйтон, но выжидал удобной минуты.
   Винкельман, как показалось Хэмилтону, был застенчивым человеком, весьма преданным своей жене. Он говорил о ней со странной нежностью и, если и обращал на кого-то внимание, как на Галатею, взгляд его неизменно таил всё же только академический интерес. Спиридон Сарианиди, как случайно выяснилось из разговора с кухаркой, имел в Афинах жену и двоих сыновей, давно окончивших университет и посвятивших себя банковскому делу. Гриффин вообще, едва приехал, перестал замечать все, не относящееся к археологии, всеми мыслями и разговорами был на раскопах, а врач явно был в полном доверии у Тэйтона.
   Хэмилтон вышел на террасу. К юго-западу от виллы в сумерках виднелись следы лестницы из больших каменных плит, уводивших в туманную полосу морского прибоя. Стивен подумал, что это тоже какие-то раскопки. Здесь на каждом шагу были раскопки, вырытые из земли следы прошлого, но мёртвые, не одухотворённые жизнью. А ведь когда-то тут резвились молодые менады - вакханки, шествующие за Дионисом, они совершали обильные возлияния и инициацию юношей. Во время вакхических оргий совокуплялись все со всеми, - радости плоти были близки грекам. А Елисейские мистерии длились целых девять дней. Процессия из нескольких тысяч человек, украшенных ветками мирта, шествовала к морю совершать ритуал омовения и очищения. Частью ритуала были и совокупления. На шестой день процессия шла из Афин в Элизий, неся горящие факелы и колосья нового урожая...
   Неожиданно снизу, на внутреннем дворе, раздались голоса. Хэмилтон прошёл до угла террасы и пригляделся. В отдалённом свете фонаря у бассейна он легко разглядел толстяка Сарианиди, а по львиной шевелюре узнал Бельграно. Они говорили негромко, но голоса были отчётливо слышны: стены создавали здесь эффект колодца.
   -Но вы же неглупый человек, Спирос. Должны же вы понимать... - голос Бельграно звучал задумчиво и миролюбиво.
   -Ничего я не должен, - резко перебил его Сарианиди. - Я должен обеспечить комфорт группе, всех встречать и всем улыбаться. Понимать - это по вашей части, Франческо.
   -Но поговорить с Гриффином...
   -Гриффин - номинальный руководитель. Финансирует экспедицию Тэйтон, не забывайте.
   На несколько секунд воцарилось молчание, потом Бельграно озабоченно спросил:
   - А вы хорошо его знаете?
   Непонятно было о ком идёт речь, но Спирос, видимо, понял, о ком его спрашивают, задумчиво ответил:
   - Тэйтона-то? Сложный вопрос. Работали вместе в прошлом году в Турции.
   - И что?
   - Да ничего, - пожал плечами Сарианиди. - Добрым малым или там рубахой-парнем я бы его не назвал, но законченным подлецом - тоже. Ничего дурного не делал. Замкнут, молчалив, очень компетентен.
   - Я не об этом. Он дурак?
   - С чего бы? - откровенно удивился Сарианиди.
   - Тогда что он делает? И что делает Карвахаль? Рамон сошёл с ума?
   До Хэмилтона донёсся тяжёлый вздох толстяка, похожий на вздох Екклезиаста над суетой мира.
   - Вам-то что до этого, Франческо? Не трогай проблему, пока проблема не трогает тебя. Не понимаю, почему люди интересуются тем, что их совершенно не касается.
   - В принципе, вы правы, Спиридон, - голос Бельграно был всё так же спокоен и мягок. - Это совершенно не моя проблема. Вот почему это так любопытно.
   - Зачем совать нос в чужие дела? - безмятежно и даже как-то примирительно спросил Сарианиди. - Тем более - Карвахаля?
   Бельграно отмахнулся.
   - Совет не совать свой нос в чужие дела -- чистый вздор, Спиридон. Кто из нас настолько эгоцентричен? К тому же, кто знает, как повернётся дело и не станет ли оно моим или вашим. Разнимать-то их, случись чего, боюсь, нам придётся.
   -Упаси Бог, - голос Сарианиди прозвучал неожиданно твёрдо. - Я снимаю с себя всякую ответственность.
   - А вот это правильно, Спирос, - голос итальянца прозвучал насмешливо и вкрадчиво, и тень Бельграно мелькнула в дверном проёме.
   Спирос Сарианиди тоже поторопился уйти.
   Хэмилтон зашёл в спальню. Он мало что понял из услышанного разговора, но было ясно, что та напряжённость, что он чувствовал в гостиной, ощущалась не им одним. Бельграно был озабочен каким-то поступком Тэйтона, который казался ему глупым. Но чем именно? О чём говорил Сарианиди? Что называл проблемой? И причём тут этот Карвахаль?
   Утомлённый этими недоумениями и намаявшийся за день Хэмилтон неожиданно быстро, едва опустил голову на подушку, уснул. В его путанном сне под утро снова замелькала Галатея, но сон был тяжёл и сумрачен. В нем неожиданно с топором из-за угла выходил Тэйтон, с которым дрался неизвестный ему Карвахаль - похожий на призрака, с бледным безглазым лицом. Оба они сражались за Галатею, а ему, Хэмилтону, надлежало присудить победителю жену Тэйтона в качестве турнирного кубка. Победил призрачный Карвахаль, но Галатея не хотела быть ему наградой и шептала на ухо Стивену, чтобы он спас её.
   Проснувшись на рассвете, около восьми, Хэмилтон резко поднялся на постели: ему послышался голос Галатеи.
   Он торопливо вскочил.
   Почти на том же месте, где накануне ночью стояли Бельграно и Сарианиди, сейчас снова возвышался Франческо Бельграно. Он только что вылез из бассейна и стоял с наброшенным на плечо полотенцем. Галатея Тэйтон явно собиралась окунуться в море: одетая в лёгкий полосатый халатик, она держала пляжную сумку.
   Начало разговора Хэмилтон пропустил.
   - Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно, - голос миссис Тэйтон звучал холодно, как отказ метрдотеля пустить вас в переполненный зал ресторана.
   - Я не хотел вас расстроить, синьора.
   - У вас и не получилось.
   Дав эту отповедь наглецу, Галатея исчезла, а Стивен неожиданно заметил кривую усмешку, исказившую губы Бельграно и придавшую его лицу очень неприятное выражение. Было ясно, что он попытался приударить за женой Тэйтона и получил от ворот поворот. При этом держался он спокойно и тут же начал вытирать мокрые волосы полотенцем.
   Хэмилтон, однако, не имел ни времени, ни желания разглядывать итальянца. Он торопливо вернулся к себе в спальню, набросил на постель покрывало, натянул брюки с футболкой и, схватив банное полотенце, кинулся к морю, рассчитывая либо догнать Галатею, либо найти её на пляже.
   До пляжа добрался за считанные минуты и растерянно замер. На узкой полоске песчаной лагуны расположились несколько любителей утренних солнечных ванн, мелькнуло какое-то семейство с худосочной дочерью-подростком, две пожилых дамы и прямо у воды Хэмилтон к своему удивлению на белом шезлонге увидел Дэвида Хейфеца в соломенной шляпе. Врач оказался на редкость хорошо сложенным, но на спортсмена всё равно не походил: задумчивый взгляд его тёмных, почти чёрных глаз рассеяно скользил за облаками, порой уходя за линию горизонта, и это был взгляд философа. Стивен ещё раз оглядел пляж. Галатеи тут не было.
   - Ищете кого-то, мистер Хэмилтон? - произношение Хейфеца было американское, и ничего не выдало в нём человека, родившегося где-то на Украине.
   Стивен удивился, что Хейфец вообще заметил его. Он растерялся.
   - Я... нет, никого. А, кроме вас, никто из экспедиции не приходил?
   - Я тут с половины седьмого, уже пару часов, - любезно сообщил Хейфец, - но с виллы никого не было. А вы кого-то ищите? - вежливо поинтересовался он, и взгляд его резко сфокусировался на Стивене и тут же снова расплылся.
   Хэмилтон пожал плечами и промолчал. Он понял, что напрасно спрашивать этого длинноносого иудея, мог ли он кого-то не заметить. Он, похоже, замечал всё. Стивен вздохнул и опустился на песок рядом с шезлонгом Хейфеца.
   - Вы, я слышал, медик? - спросил он, чтобы сменить тему и поддержать разговор.
   - Да, - кивнул Хейфец, - на досуге я занимаюсь медициной.
   - На досуге? - переспросил Стивен, ломая голову над тем, куда могла исчезнуть Галатея. - А чем вы тогда занимаетесь на работе?
   - Разумеется, изучаю Писание. Евреи всегда изучали Талмуд. Из тех, кто отвлёкся от этого в высшей степени дельного занятия, получились Спиноза, Маркс, Эйнштейн и Фрейд. Не хотелось бы оказаться в этом страшном ряду. - Еврей, казалось, балагурил, но при этом не улыбался. Взгляд его по-прежнему скользил у той черты, где острые лучи восходящего солнца пронизывали клубы розовеющих облаков.
   Хэмилтон не знал, что на это ответить, и потому небрежно спросил Хейфеца, знает ли тот мистера Карвахаля?
   - Разумеется, - кивнул тот. - Мы знакомы.
   Дон Рамон Кристобаль Карвахаль-и-Портокарреро, просветил далее Хейфец Стивена, это известнейший учёный и очень интересный человек. Его работы - академического уровня. Кстати, род Карвахалей восходит к марранам, выкрестам из испанских евреев, дополнил он своё сообщение. Стивен вздохнул. Сказанное ничего не объясняло. Хейфец же поднялся и сказал, что им пора на завтрак.
   - Если вы поторопитесь, мистер Хэмилтон, то сами увидите доктора Карвахаля. Он должен уже подъехать.
   Хэмилтону не оставалась ничего другого, как вместе с Хейфецем вернуться на виллу. Там все уже были в сборе: выбритый и подтянутый Винкельман с супругой, расслабленный и улыбающийся Бельграно, Гриффин и Тэйтон, завязшие в споре о найме волонтёров, и одутловатый, точно с похмелья, Спиридон Сарианиди. Тут же была и миссис Тэйтон, пьющая кофе из крохотной белой чашечки. Куда она ходила утром и когда успела вернуться - Хэмилтон не знал.
   Хейфец и Хэмилтон присоединились к археологам в гостиной как раз в ту минуту, когда у ворот виллы появился тяжёлый жёлтый хаммер, машина вскоре затормозила у самого порога. Двери автомобиля распахнулись сразу с двух сторон.
   Хэмилтон жадно разглядывал приехавших.
   С водительского места встал невысокий лысоватый мужчина с приятным умным лицом и мягкой, немного меланхоличной улыбкой. Он поспешил обойти капот, чтобы открыть дверь сидящей рядом с ним женщине, но это раньше него успел сделать другой, поднявшийся с заднего сидения. Хэмилтон интуитивно понял, что первый - француз Рене Лану, а второй - тот самый Карвахаль. Но прежде чем Стивен сумел разглядеть Карвахаля, взгляд его упал на женщину и остановился. Повеяло странными духами, точно чернотой напалма, беспросветным и непроницаемым. Он не заволок пространство, не заставил слезиться глаза, а быстро пронёсся мимо и скрылся среди чёрных валунов на взморье. Затем пахнуло камфарой лаврового листа, и, наконец, точно ниоткуда возник ладан, возвышенный и холодный. Он поднялся к тёмным облакам и стал прозрачным, превратясь в луч лунного света среди ночного мрака.
   Долорес Карвахаль была иконописно красива. Однако скорее - красотой картины, чем жизни. Таких любят не мужчины, а художники. При взгляде в её бездонные глаза мадонны Хэмилтон почувствовал не возбуждение, а нервное головокружение, возле неё таяли химеры страсти, откуда-то с высот звенел хорал и вдали у храмовых башен развевались алые хоругви. Он бездумно встал и не очень удивился, заметив, что поднялись все мужчины. Долорес Карвахаль подошла к ним под руку с братом, и теперь Стивен мог разглядеть и его.
   В Рамоне Карвахале, при явном фамильном сходстве с сестрой, красота проступила завораживающим ликом из колдовской глубины зеркал, духом величия и страдания, околдованным тайной своего одиночества, но явно зревшим Бога. Точнее, он не был красив, но - завораживал, причём, чем именно - сказать было невозможно. Жесты его были неторопливы и размеренны, слова просты и конкретны, улыбка - немного печальна, но приятна.
   Хэмилтон странно притих и незаметно отошёл к барной стойке. Отсюда, со стороны, он видел, как обнял Карвахаля и Рене Лану Лоуренс Гриффин, как, точно в восторге от встречи, воздел руки к небу Спирос Сарианиди, как крепко обнялись Рене Лану и Франческо Бельграно. На пальце Лану блеснуло обручальное кольцо. Хейфец крутился повсюду, мурлыкал панегирик сестре Карвахаля, жал руки мужчинам. Немцы тоже улыбались, Винкельман с какой-то старомодной галантностью поцеловал руку синьорине Карвахаль, обмен любезностями и приветствиями продолжался, но в этой движущейся толпе соляным столпом застыл Арчибальд Тэйтон, не сводивший, однако, взгляда с приезжих. Неподвижна была и миссис Тэйтон, смотревшая на толпу взглядом манекена. Показалось ли Хэмилтону, или в этом взгляде промелькнули злость и бешенство?
   Карвахаль, крепко пожав руку Винкельману и сопроводив рукопожатие какими-то тёплыми словами о последней статье немца, оказался теперь лицом к лицу с Тэйтоном. На несколько секунд повисло молчание, взгляды обоих скрестились, как шпаги, потом, словно отрепетировав это движение заранее, оба одновременно стиснули друг друга в объятии - коротком, резком, точно истеричном. Подошедшую за братом сестру Тэйтон приветствовал молчаливым поклоном, не произнеся ни слова. Глаза его стали стеклянными.
   Хэмилтон подумал, что ему тоже надо бы познакомиться с новыми членами экспедиции, и решил уже подойти к Гриффину и попросить представить его. Но тут произошло нечто странное. Рамон Карвахаль остановился перед миссис Тэйтон, в нескольких шагах от них замерла Долорес Карвахаль, а Арчибальд Тэйтон развернув тяжёлые медвежьи плечи в сторону жены, молча смотрел на супругу. Стивен почти ладонями ощутил напряжённую и наэлектризованную атмосферу, казалось, сейчас в этом квадрате сверкнёт молния и трещинами пойдёт пол. За спиной Долорес Карвахаль мелькнул Дэвид Хейфец с весьма озабоченным лицом.
   Но ничего не произошло. Тэйтон сделал короткий шаг к жене и сказал, негромко и размеренно:
   - Я думаю, что ты рада увидеть наших дорогих друзей, Галатея, не правда ли?
   В его голосе, спокойном и властном, прозвучала такая угроза, что все вздрогнули. У Хэмилтона вспотели ладони, на висках выступила испарина. Тем временем миссис Тэйтон любезно ответила, что счастлива видеть Рамона и Долорес, и лучезарно улыбнулась. В ответ Рамон Карвахаль тоже растянул губы в улыбке, а его сестра дружелюбно кивнула миссис Тэйтон.
   К ним подошёл Рене Лану в обнимку с Франческо Бельграно, рядом возник и Дэвид Хейфец. Вид у последнего был всё ещё немного настороженный, француз же по-прежнему обаятельно улыбался. Тэйтон поинтересовался у Хейфеца, что его беспокоит?
   Тот пожал плечами.
   - Евреи - народ пугливый. Две тысячи лет христианской любви расстроили нам нервы.
   Рене Лану поднял руки вверх в молитвенном жесте, словно заклиная прекратить подобные препирательства, Бельграно насмешливо хмыкнул, а Тэйтон философично пробормотал, что у всех народов имеется национальность, но у ирландцев и евреев -- психозы. Подскочивший Сарианиди сказал, что они плохо знают турок и армян, в итоге накалённая атмосфера заметно остыла. Сарианиди взял на себя хлопоты по размещению прибывших коллег, а Хэмилтон, проводив глазами Тэйтона и Галатею, тоже поднявшихся на третий этаж, поторопился уединиться в своей комнате.
   То, чему он только что был свидетелем, сбило его с толку и даже немного напугало. Было ясно, что многих в экспедиции связывают давние и достаточно сложные отношения, но понять их будет непросто. У него едва ли появится возможность что-то уточнить у Хейфеца или Бельграно: оба они, казалось, вели какую-то свою игру, и глупо было ждать от них откровенности. Лоуренс Гриффин въявь не хотел говорить о взаимоотношениях коллег, Винкельман мало интересовался окружающими, Сарианиди же явно исповедовал принцип "ничего не знаю и знать не хочу". О том, чтобы расспросить Тэйтона или Карвахаля, не могло быть и речи. Оба они равно пугали Хэмилтона.
   Понял Стивен и другое. Он поступил на редкость опрометчиво, решив, что завязать интрижку с Галатеей Тэйтон будет достаточно просто. Как бы не так. Её охранял настоящий Цербер, да и Карвахаль, если он подлинно был влюблён в Галатею, был опасным соперником. Но влюблён ли он? Не Бельграно ли осторожно ходил кругами, подстерегая жену Тейтона? И медик... странный дружок Тэйтона... не метил ли и он в любовники Галатеи? В итоге задача усложнялась многократно.
   Но чем меньше возможностей встречи с Галатей Стивен видел, тем больше она влекла его.
   Днём уже был намечен план раскопа, Винкельман и Сарианиди руководили нанятыми волонтёрами, Тэйтон, Гриффин и Карвахаль молчали, а Рене Лану и Бельграно в его неизменной жёлтой бандане препирались о какой-то стратиграфии, Долорес Карвахаль стояла рядом с братом, миссис Тэйтон - рядом с мужем, а Берта Винкельман осталась на вилле.
   В стороне от них Хэмилтон с Хейфецем, развалившись на остатках небольшого колизея, смотрели, как снимается первый слой с земли, оставляя под остриями штыковых лопат волонтёров странные тёмные пятна, разбитые на квадраты. Рамон Карвахаль, подошедший к ним, на вопрос Хейфеца, что это такое, очень вежливо пояснил, что тёмные квадраты - потревоженная земля, место возможных находок и пустился в объяснения по поводу принципа перекрывающих напластований. Из его пояснений Хэмилтон и Хейфец легко постигли, что каждый слой отложений старше лежащего над ним, хотя глубина залегания конкретного предмета не является признаком его древности. Слой, находящийся где-то на глубине ярда может быть древнее того, который в другом месте лежит на глубине двух. Они также узнали, что каждое скопление, впущенное в другое, по принципу прорезания, является более поздним, то есть яма, прорезавшая слой глины, появилась позже глины, в противном случае она не могла бы его прорезать. Также им объяснили, что любой комплекс датируется временем изготовления самого позднего из содержащихся в нём предметов, то есть, проще говоря, могила не моложе найденных в ней артефактов - по принципу terminus, post quem, "время, после которого"...
   Ничего сложного тут не было, Карвахаль, несмотря на явную сложность натуры, казался удивительно простым и дружелюбным. Тэйтон иногда бросал на них любопытные взгляды, потом, оставив жену с Гриффином, подошёл и мягко заговорил с Карвахалем о необходимости обеспечить сохранность находок, и Хэмилтон спросил себя, не померещилась ли ему сцена в гостиной? Там ему показалось, что Рамон Карвахаль едва сдерживает гнев, а Арчибальда Тэйтона душит свирепая злоба. Сейчас эти двое выглядели закадычными друзьями.
   Сестрица Карвахаля, красотка Долорес, как узнал Стивен от Гриффина, тоже была молодым археологом, причём, подающим большие надежды. Она совершенно на равных препиралась со Спиросом Сарианиди о находках какого-то саркофага на холме Каста возле Амфиполи, где Спирос был два года назад. При этом Карвахаль поддержал сестрицу.
   Миссис Тэйтон вскоре пожаловалась на головную боль, и Хейфец отвёл её на виллу. Если Галатею будут постоянно конвоировать супруг и врач, подумал Стивен, где уж тут будет поближе познакомиться... Не для того ли Тэйтон и взял сюда Хейфеца?
   Потом Хэмилтон мысленно махнул рукой на свои сомнения и под вечер направился на виллу. Там он застал только Берту Винкельман, возившуюся с реактивами. Она сказала, что миссис Тэйтон пару часов назад ушла на пляж. Известие это удивило Хэмилтона, но на этот раз он никуда не пошёл, решив сначала во всём разобраться. Развалился в кресле и вспоминал произошедшее днём в гостиной. Потом все ушло.
   ...Обнажённая, Галатея лежала на широкой кровати, и горько-сладкий вкус греха, в который они погружались, ощущался на губах Стивена медовой сладостью. Взгляд его цеплялся то к нежной груди, то к персиковым ягодицам, то к стройным ногам, её дыхание ускорялось, она задыхалась от волнения, тело покрывалось гусиной кожей - и сладкий стыд, слитый с удовольствием, заставлял её по-кошачьи выгибать спину. Он брал её и сам бросался в омут этой мучительной, но животворной страсти...
  
   Глава четвертая.
  

Лучше повстречаться в тупике с девятилетним быком,

чем с женщиной, если тебя одолевает похоть.

Библия.

  
   Хэмилтон проснулся с головной болью в девятом часу вечера. Уже темнело, и на набережной зажглись фонари и огни витрин. Все собирались на ужин, однако чета Винкельманов, Карвахали и Лану ужинали у себя. Подумав, Стивен тоже попросил принести ужин к нему в комнату. Виски сжимало, голова кружилась и ныла, есть совсем не хотелось. Он оставил принесённый поднос на столе и вышел на террасу в прохладную ночь. Вздохнул, вспомнив своё вечернее сновидение, такое сладостное и далёкое от всей этой непонятной сумятицы...
   Удивительно, но этот сон неожиданно подарил Стивену уверенность в том, что между ним и Галатеей Тэйтон непременно что-то будет. Ему даже показалось, что теперь между ними точно протянулась невидимая нить, связавшая их воедино, ставшая пророчеством, прорицанием грядущего, его обетованием и надеждой.
   Ветерок, ласково обдувая его разгорячённую голову, успокоил нервы и утихомирил страсть. Хэмилтон осторожно поднялся по лестнице на третий этаж и тут же отпрянул к стене. Ему хотелось просто бросить хотя бы мимолётный взгляд на окно спальни Галатеи, но там стоял Арчибальд Тэйтон.
   Дверь его спальни была приоткрыта, там, кажется, работал телевизор, но звука не было слышно, и только экран через оконное стекло бросал на лицо Тэйтона алые и серые всполохи. Стивен снова испугался: это было лицо демона, лицо Отелло с застывшей на нём гримасой запредельной ревности и боли, спрессованной железной волей в убийственное молчание. Хэмилтон пытался убедить себя, что это просто игра теней, миражи ночи, но побоялся двинуться с места, опасаясь, что Тэйтон заметит его. Тот же, порывшись в карманах, вынул пачку сигарет и щёлкнул зажигалкой. Пламя на несколько мгновений осветило холодное неподвижное лицо, и Стивен подумал, что точно ошибся.
   Тэйтон отвернулся к морю, чей шум отдалённо угадывался во тьме, и Хэмилтон хотел было прошмыгнуть вниз, к себе, но вовремя заметил тень внизу и вжался в простенок у колонны. Шаги внизу стали отчётливей, и на ступенях возник Дэвид Хейфец. Он сразу заметил Тэйтона и направился прямо к нему, однако, подойдя вплотную, долго молчал.
   Молчание прервал Тэйтон.
   - Ты был прав, Дэвид. Не нужно было этого затевать. Я был просто идиотом.
   Врач не стал утешать приятеля.
   - В истории человечества глупость имеет самые древние традиции, Арчи, а ты всегда был консерватором. Впрочем, дураком я бы тебя не назвал, - примирительно заметил он. - Но количество глупостей, совершаемых рассудочно, боюсь, намного превышает число глупостей, творимых по глупости.
   - Да, я сглупил и ещё как... Мне просто казалось...
   - На моей бывшей родине в таких случаях советуют осенять себя крестным знаменьем.
   - Всё шутишь?
   - Дурацкий колпак мозгов не портит. А сглупить каждый может. Просто ты усугубляешь свои проблемы. Но, - Хейфец задумчиво почесал переносицу, - если проблему можно решить деньгами, это не проблема, это расходы. Истинная проблема деньгами не решается. И зовётся иначе - от драмы до трагедии.
   Тэйтон вздохнул.
   - И что?
   Но Хейфец не ответил. Воцарилось долгое молчание. Потом Тэйтон снова заговорил.
   - Я думал было поговорить с Карвахалем...
   - И что сказать?
   - В этом-то и вопрос, - Тэйтон тяжело вздохнул.
   Снова повисло молчание. Его прервал Хейфец.
   - Идеальный выход из положения настолько невероятен, что и говорить о нём глупо. Но ты можешь поговорить с ней. Не может же она не понимать...
   - И что? Я никогда её не отпущу. А раз так, что за смысл в разговорах? - Тэйтон вздохнул. - Но почему, подчинившись голосу дурной страсти на час, ты обречён платить за него годами скорби... - Он склонил голову. - Впрочем, кому я лгу? Какая страсть? Тёмная безмозглая дурь. Но я люблю её и не отпущу, Дэйв. Никогда не отпущу. Как бы дико и чудовищно это не звучало. Я понимаю, что она дорога Карвахалю, но... Постой, но что ты... ты что-то сказал...
   Хейфец ничего не ответил, но спросил, нет ли у него коньяка. Было бренди. Еврей поморщился, но согласился. Оба ушли в комнату Тэйтона.
   Хэмилтон воспользовался этим, чтобы спуститься на второй этаж и пройти к себе в спальню.
   Его трясло. Тэйтон стал ему отвратителен. Стало быть, он, Стивен, с самого начала был прав во всем. Галатея вовсе не любила мужа, но тот из ревности и самолюбия не отпускал её. Конечно, жизнь с таким человеком была адом. Что может быть хуже жизни без любви? Но что толкнуло Галатею на брак с нелюбимым мужчиной? Или любовь давно прошла? Тэйтон, конечно, был страстно влюблён и добивался её, но со временем даже безграничная любовь может вызывать глухое раздражение, если рядом - чужой тебе человек. Стивен понимал Галатею. Вот почему она так склонна искать уединения, вот почему так скупа в словах и жестах. Сдержанность прятала боль.
   Но Тэйтон сказал, что Галатея дорога Карвахалю. Стало быть, поэтому Бельграно и назвал Тэйтона дураком? Он привёз жену... к кому? К любовнику? Но Рамон Карвахаль смотрел на Галатею странным, таким оценивающим взглядом, и в этом взгляде не было вожделения. Впрочем, о Карвахале судить было трудно.
   На землю давно спустилась глубокая ночь. Небо заволокло тучами, в узких дымных просветах молочно белел тоненький серп ущербной луны. Хэмилтон помрачнел. Но какова же глубина низости человека, который, зная, что нелюбим, не желает дать свободу партнёру, обрекая его пожизненно влачить ярмо ненавистного супружества? Небось, сошлётся на брачные обеты? Вечная сказочка ортодоксов! Они не знают, не понимают, не чувствуют, что свята только любовь. Хэмилтон был взвинчен и явно перевозбуждён. Он твёрдо положил себе завтра во чтобы то ни стало найти возможность поговорить с Галатеей наедине.
   В его новом сне она расширенными глазами смотрела, как он раздевался, живот её был взволнован, дрожащие колени силились сомкнуться. Его взгляд останавливался на нежных выпуклых рёбрах, девичьих ключицах, соблазнительно открытой шее, потом он нависал над ней, между бёдрами, насильно раздвинутыми. "Да, да!" - кричала она, и ему приятно было слышать этот стон. Её било, как электрическим током, бедра её шевелились, отвердевали, и она то безумно вскрикивала, то исступлённо рыдала от судорожных волн его любви.
   Утром он проснулся поздно, около девяти. На вилле, как сказала ему гречанка-кухарка Мелетия, почти никого не было, кроме фрау Винкельман, француза Рене Лану, возившегося с неполадками в машине в гараже, и миссис Тэйтон. Все остальные ушли на раскопы ещё час назад. Сердце Стивена забилось чаще. Лучшего случая трудно было и представить.
   Миссис Тэйтон он нашёл на внутреннем дворике виллы, возле бассейна. Она сидела на шезлонге, глядя, как по лазурной воде разбегаются солнечные зайчики. Края белой шляпки чуть прикрывали лицо, а подолом её голубого платья нежно играл ветерок. Хэмилтон робко приблизился. Сегодня от неё пахло иначе. Древесно-бальзамический аромат, спелый лимон, ломтик свежего имбирного корня и ложка майского мёда - чистое наслаждение. Бодрость верхних нот таяла, и проступало страстное мгновение соития - роза и кардамон. Потом следовал запах сонного воска. Уютный вечер вдвоём: шкура на полу, горящие свечи, бокал коньяка, потрескивающие в огне камина поленья...
   - Я не помешаю вам, миссис Тэйтон?
   Галатея подняла на него глаза и молча покачала головой. Немое очарование этого сдержанного жеста пленило его. Но на её пальце он вдруг заметил кольцо, и это - напоминанием о её муже - на мгновение смутило его. Он перемолчал неловкость и спросил:
   - Вы, как я вижу, любите одиночество?
   - Все мечтатели одиноки, - пожала она тонкими плечами.
   - Истинное одиночество - это присутствие непонимающего, - осторожно проронил он двусмысленную фразу.
   Губы её чуть дрогнули.
   - Одиночество вовсе не страшно. Надо только назвать его уединением, - не то согласилась, не то оспорила его она. Он уже где-то слышал эти слова, но в её устах они прозвучали свежо и тонко.
   - Как я завидую вашему мужу, миссис Тэйтон, - со вздохом бросил он.
   Она рассмеялась.
   - Не стоит. Есть только один способ сделать брак счастливым, и все хотели бы его узнать. Но брак не рай. Что делают в раю, никто не знает, зато точно известно, чего там не женятся и не выходят замуж...
   - Мне не хотелось бы так говорить, но есть женщины... - он судорожно сглотнул. - Кажется, что с такой женщиной, как вы, не умрёшь, в вас есть вечная жизнь, и, - Стивен смутился, - что-то непреходящее. Когда я вас впервые увидел в лаборатории у Гриффина, я подумал, что вы ... существовали всегда. Были прекраснейшей из египтянок Нефертити и царицей Египта Клеопатрой, трепетной Сафо и страстной Мессалиной, мадонной живописцев Джокондой и королевой куртизанок Нинон Ланкло ...
   Она снова улыбнулась.
   - Недурное начало. Мужчины иногда говорят женщинам правду, и тогда надо сделать вид, что всему этому вздору веришь.
   Эту фразу Стивен тоже как-то слышал, но то, как к месту она была употреблена, умилило его. Хэмилтон чуть наклонился к миссис Тэйтон.
   - Галатея...
   В галерее раздались шаги, и он быстро отпрянул. Вошла Берта Винкельман.
   - А, мистер Хэмилтон, я вас ищу. Мистер Гриффин прислал сообщение с раскопа. Он спрашивает, можем ли мы объединить масс-спектрометрию и жидкостную хроматографию для идентификации белков? Он прав, это интересное решение. Многовековую ДНК сложно извлечь из-за быстрого разрушения и посторонних загрязнений, а белковые молекулы не разлагаются...
   Хэмилтон замер, силясь понять, чего она от него хочет. Неожиданное и бестактное вторжение этой женщины было настолько не ко времени, что он почувствовал досаду и раздражение. Масс-спектрометрия? Жидкостная хроматография? Ему захотелось послать её ко всем чертям, однако упоминание о Гриффине быстро отрезвило.
   - Конечно, это вполне возможно, хоть сам я таких анализов никогда не делал, - ответил он и, стараясь скрыть злость, с усилием улыбнулся Берте Винкельман.
   Фрау кивнула и ушла со смартфоном в галерею. К его сожалению, миссис Тэйтон тоже поднялась.
   - Вы уже уходите?
   - Становится жарко.
   Ему захотелось задержать её хоть ненадолго.
   - Вы околдовали меня, все мои мысли - о вас, Галатея...
   Она лишь с лёгким укором покачала головой, улыбнулась ему и исчезла.
   Оставшись у бассейна, Хэмилтон чуть успокоился. Несколько минут вспоминал разговор с миссис Тэйтон и понял, что его не отвергли. Впрочем, не особо и обнадёжили, однако, для первой встречи всё прошло совсем недурно. Ему удалось сказать вполне достаточно, чтобы она поняла его. Дальше всё упиралось в возможность встреч. Но где? На вилле постоянно полно народу, раскопы совсем рядом, и любой член экспедиции мог зайти сюда в любую минуту - как некстати появилась сегодня Берта Винкельман. Она к тому же вообще будет постоянно торчать здесь: на раскопках ей и делать-то нечего. Пока снимаются первые слои - там почти нечего делать и Сарианиди, и Лану, да и Тэйтону тоже.
   При мысли об Арчибальде Тэйтоне Хэмилтон помрачнел. Галатея твёрдо дала понять, что её брак несчастен, но и Тэйтон при разговоре с Хейфецем тоже пояснил, причём не менее твёрдо, что никогда не откажется от Галатеи. Ещё бы. Но решал всё равно не он. Если бы только была возможность уединиться, - но где? Стивен отчаянно искал выход. Снять комнату на соседней вилле? В местной гостинице? Найти уединённое место среди скал на пляже?
   В задумчивости он поднялся к себе и вздрогнул. У перил террасы сидел Дэвид Хейфец и курил какую-то тонкую, почти женскую сигарету. Стивен не знал, когда он пришёл, но если давно, как много он мог услышать из их разговора с Галатеей? А слышимость тут, Стивен помнил это по разговору Сарианиди с Бельграно, как в колодце. Впрочем, на лице Хейфеца по-прежнему проступало выражение той почти запредельной погружённости в себя, которое больше всего запомнилось Хэмилтону при первой встрече с медиком. Да если он чего и услышал - что с того?
   За этими мыслями его застали возвратившиеся на ланч археологи. Их разговоры, касавшиеся только раскопок, показались Стивену удивительно скучными. Тэйтон, ввязавшийся в сложный и малопонятный Хэмилтону спор с Карвахалем и Винкельманом, выглядел сегодня моложе и был как-то мягче обычного. Гриффин громко требовал от Винкельмана каких-то ссылок на авторитеты. Зато Рене Лану и Спиридон Сарианиди делились впечатлениями о каком-то греческом блюде, а Бельграно, как всегда, первым делом окунулся в бассейн и затребовал вина.
   Тихо с кухни вошла Долорес Карвахаль, в накинутой на голову косынке странно похожая на Богородицу. Все встали, а она сказала брату, что тот просто не понял герра Винкельмана: он переводит на английский немецкое "Kern" как ядро, а имеет в виду нуклеус. Винкельман закивал, после чего спор как-то быстро исчерпался, зато Бельграно снова высказал нахальное предположение, что на втором участке раскопа наверняка окажется блудный дом. Винкельман яростно запротестовал, а Лану заметил, что стена прекрасно сохранилась, и если там будут характерные фрески, то - чем чёрт не шутит? Француз явно относился к подобной перспективе с интересом.
   Вошли Берта Винкельман и Галатея Тейтон. Стол вмещал дюжину человек, но Франческо Бельграно сразу галантно уступил место фрау Винкельман, сказав, что уже сыт, а Сарианиди вытащил из-за стола Рене Лану и Рамона Карвахаля и потащил их в ближайшую таверну, пообещав угостить их "настоящим хтаподи ксидато". Что это такое, Хэмилтон не знал.
   Остальные трапезовали в столовой. Тэйтон сидел рядом с женой, смотрел в окно и много пил. Винкельманы и Гриффин переговаривались - но только об анализах. Дэвид Хейфец не принимал никакого участия в разговорах, и Стивен снова поймал на себе его странный расфокусированный взгляд, задумчивый и отрешённый, но сам он, бросая искоса взгляд на миссис Тэйтон, пару раз ловил её ответный взгляд, осторожный, но внимательный. И взгляд этот обещал многое...
   Весь остаток этого дня прошёл для Стивена впустую. После обеда Тэйтон увёз жену в город. Карвахаль и Лану вернулись на виллу с противоречивыми мнениями: хтаподи ксидато оказался осьминогом в уксусе. Он понравился испанцу, но французу пришёлся не по вкусу, а всё потому, по мнению грека, что запивать его тот решил белым сухим вином, а не, по совету Сарианиди, ципуро, прекрасным греческим самогоном.
  
   Глава пятая.
  

Каждая нация известна в мире

главным образом своими пороками.
Д. Конрад

Каждая нация насмехается над другой,

и все они в одинаковой мере правы.
А. Шопенгауэр

  
   За прошедшее время между приехавшими чётко проступили личные предпочтения.
   Макс Винкельман откровенно преклонялся перед Арчибальдом Тэйтоном, считал его милейшим человеком. Почти немцем. Тэйтон тоже был высокого мнения о деловитости и педантичности Винкельмана, называя его превосходным специалистом. С Бельграно немцев тоже связывало полное взаимопонимание. Эта глубокая и прочная дружба между немцами и итальянцами, пояснил Франческо, была скреплена склоками, вторжениями, перебранками у границ и прочими вековыми формами туризма. Что касается Лану, то Винкельман явно недолюбливал его. Французы, возможно, и жизнерадостнее немцев, поговаривал он, зато немцы куда духовнее. Лану же смотрел на Винкельмана с некоторой долей отвращения, стремясь свести общение до минимума. Хейфец вызывал у немца восхищение своим беспечным прагматизмом, но раздражал совершенно не немецкой несерьёзностью. Что до еврея, то, по его мнению, хорош был тот немец, который находился от него по ту сторону Атлантики, когда он сам - по эту, и наоборот.
   Сам Винкельман был скромен, временами - ханжески, как полагал Бельграно, зато не был законченным занудой. Он не любил никому навязываться, считая, что кроме него самого, всё равно никто не сможет понять сложные метания немецкой души. Его супруга неизменно кивала головой, подтверждая любую сентенцию мужа.
   Сама Берта Винкельман хотела, чтобы её стремление к истине вызывало уважение, и удивлялась, когда её обвиняли в бестактности. Как же так? "Если я вижу, что вы заблуждаетесь, не мой ли долг поправить вас? Почему я должна делать вид, что мне нравится ваше нелепое мнение о минойской культуре, вместо того, чтобы высказать всё, что я о нём думаю и наставить вас на путь истинный?" Но коллеги не способны были оценить её честность, и Берта всем своим видом выражала мировую скорбь, хотя в душе, как и её супруг, явно гордилась своей непонятостью.
   Немцы весьма неодобрительно относились к любым проявлениям легкомыслия. Предположение, что умные идеи могут высказываться людьми, не обладающими соответствующей квалификацией, казалось им невозможным. Демонстрировать свою начитанность и знания не считалось у них дурным тоном, и Берта позволила себе как-то за столом откровенно удивиться, узнав, что Лану не удалось осилить "Критику чистого разума" Канта, в результате чего она преисполнилась к нему жалостью.
   Француз же только страдальчески закатил глаза в потолок и чертыхнулся про себя.
   Сам Лану был тихим патриотом, считал французов единственной цивилизованной нацией в мире, полагал англичан нелепыми людьми, совершенно не умеющими одеваться. Его приводила в ужас и английская привычка есть сыр после пудинга. И отчего это у них такой испорченный вкус? Столкнувшись с подобным варварством, он тихо скорбел, однако после стаканчика шотландского виски способен был многое им простить.
   Винкельманов он недолюбливал, но имел с ними много общего: был педантичен, питал огромное уважение к развитому интеллекту и профессионализму. Рене был страстно привязан к своей семье, гордился детьми и вечерами неизменно целый час беседовал с женой по телефону. Был ревностным католиком, но при посещении Университета виноделия в Шато Сюз-ла-Русс испытывал не меньшее благоговение, чем в соборе Парижской Богоматери. Любил поболтать о литературе, разделяя мысль Пруста, что душа наша - всего лишь скопление воспоминаний, и сожалел, что никто так и не сумел сколь-нибудь прилично перевести для этих бедных иностранцев хотя бы первое предложение первого тома мсье Марселя. По утрам он покупал французскую газету левого крыла правого центра и выражал недовольство, когда её не было.
   Хэмилтон считал его просто ограниченным буржуа.
   Гриффин и Тэйтон, неизменно вежливые и внимательные, тем не менее, вызывали много нареканий у коллег. Они крайне редко проявляли эмоции, и кухарка жаловалась, что их кулинарные пристрастия понять совершенно невозможно, а некоторым казалось, что их не мешало бы расшевелить. Англичане платили коллегам тем же. Лану казался им излишне возбудимым, немцы - избыточно серьёзными, Бельграно же был, по их мнению, слишком эмоционален. Все восточные народы, включая греков, были в их глазах непостижимы и опасны. Печальный опыт научил англичан всегда ожидать от других худшего, и Гриффин был приятно удивлён, что грек оказался спокоен и ленив, а испанец не дрессировал по утрам быков, когда же его дурные предчувствия оправдывались, он с удовлетворением отмечал, как был прозорлив.
   Бельграно был обаяшкой, чей ум и живое чувство юмора, увы, были опорочены непунктуальностью и крайней безалаберностью. Он был привязан к Рене Лану, хоть частенько ругал французов, заполонивших рынок своим посредственным вином, которое ни один итальянец в здравом уме пить не станет. Тейтона и Гриффина он, подобно Лану, жалел: и одеваются кое-как, и едят и пьют чёрт знает что. Любил он поспорить и о превосходстве итальянских мужчин над всеми остальными, суя собеседникам в нос журнал с сообщением о том, что презервативы итальянского производства на полсантиметра длиннее, чем в других странах. К немцам был терпим, пока те не начинали учить его жить, при этом никакую критику не принимал настолько всерьёз, чтобы перевоспитаться, ибо считал это делом безнадёжным и просто бессмысленным.
   Рамон Карвахаль был странным. Его мало волновало, что другие думают о нём. Что немцы, что французы, что итальянцы, - испанцу было всё равно. Все они "экстранхерос" и "гиригай", проще говоря, "препротивные варвары". Но он был предупредителен, как француз, пунктуален, как немец, твёрд и основателен в суждениях, как англичанин, в итоге все считали его "просто удивительным". Карвахаль не был честолюбив, завистлив и впечатлителен, но был непредсказуем. Не знающий забот пастух, бредущий за стадом, или пилигрим на поклонении святыне, или дон Кихот, бросающий вызов мельницам, - он казался именно странным, точнее, как думал Хэмилтон, был просто не от мира сего.
   Все вместе археологи были достаточно скучны и ординарны. В свободное время они угощались разными сортами нута - турецкого ореха, греческим кофе и национальными десертами: судзук-лукумом и малеби. Съездив разок в Комотини на площадь Иринис, в центр ночной жизни, больше никуда не ездили, предпочитая сидеть и вести нудные споры о датировке каких-то чернофигурных лекифов с изображением Афины, держащей сову. Хэмилтон когда-то заинтересовался рассказами Гриффина об археологии, ходил на его лекции, много читал, но сейчас он совершенно утратил интерес к раскопкам и в итоге откровенно томился в обществе археологов, до зубовного скрежета тоскуя по Галатее.
  
   Между тем раскоп на двух выбранных Гриффином и Тэйтоном участках углубился уже на пару ярдов, и тут выяснилось обстоятельство, весьма повеселившее Бельграно и Хейфеца, но изрядно шокировавшее Макса Винкельмана. Исследование находок вокруг языческого храма неподалёку от христианской базилики действительно раскрыло среди руин древнего города публичный дом.
   Гриффин пожал плечам. Находку трудно было назвать неожиданной: было бы удивительно отсутствие такого заведения в крупном портовом городе. Тэйтон тоже смущён не был: диктерион так диктерион. На втором же участке быстро проступили похоронные урны, ритуальные подношения, десятки погребений всевозможных типов, от кремированных тел и братских могил до захоронения в саркофаге, выточенном из цельного ствола дерева, и выяснилось, что это древний погост. Это привело в восторг Рене Лану, известного некрополиста. Повезло, так повезло. Он почти не показывался на первом участке, но буквально дневал и ночевал на втором.
   Хоть Тэйтон с женой на следующий день вернулись, планам Стивена увидеться с Галатеей помешала необходимость быть на раскопе из-за обнаруженной находки. Всё утро Рамон Карвахаль и Франческо Бельграно вместе с Бертой Винкельман тщательно очищали едва заметную фреску на стене крохотного закутка шириной менее двух ярдов. Стивен сначала досадовал на потерю времени, но потом неожиданно увлёкся.
   Основой фрески был известковый раствор из песка и гашеной извести с мелкозернистой поверхностью. Фрау Винкельман сказала, что это остатки тончайшей мраморной пыли. Проступивший рисунок изображал молодую пару на ложе любви. Она, утончённая, но с мощными бёдрами, сидела на мужском торсе, нарочито затемнённом, в позе бесстыдной и пылкой, привстав в экстазе страсти, и вся композиция точно дышала зноем, усиленным золотисто-алым фоном фрески. Мужчина, молодой и темноволосый, на переднем плане яростно сжал в порыве страсти руку женщины. Его лицо ещё не было до конца расчищено, лицо же женщины, повёрнутое к зрителю, было обрамлено связанными на затылке волосами, но само не проступало из-за выбоины на стене, однако Карвахаль нашёл части скола. Сама поза буйной белокожей менады, исступленной вакханки, говорила о подлинном неистовстве плоти, и она мгновенно возбудила Хэмилтона. Ему почему-то отчаянно захотелось увидеть её лицо, и он спросил Карвахаля, можно ли восстановить его? Тот уверенно кивнул, пообещав этим заняться. Если все фрагменты на месте, то никаких трудностей не будет.
   Короткое каменное ложе, предназначенное для блудных утех в диктерионе, было выщербленным с края, но в остальном - довольно хорошо сохранившимся. Бельграно, воспользовавшись тем, что фрау Винкельман отлучилась за нужными реактивами на виллу, разлёгся на расчищенном ложе, но не уместился на нём из-за роста, и пожаловался Карвахалю, что заниматься любовью, когда невозможно вытянуть ноги, на его взгляд, крайне неудобно.
   - Упри ноги в стену и откинься на воображаемую подушку, прислонённую к другой стене, - вот и всё, - просветил его Карвахаль. - Посмотри на эту потаскуху. Видишь, ноги мужчины упираются в край ложа.
   - По-твоему, Рамон, это специально и изобразили...
   -...чтобы невежды, вроде тебя, Франсиско, знали, как тут разместиться.
   - А помнишь знаменитые фрески в Помпеях? - вытаращил глаза Бельграно. - Там неаполитанские путаны страшны, как похмельное утро. Думаю, и тут будут не лучше. Мужик, погляди-ка, кого-то мне напоминает, - он внимательно вгляделся во фреску, - где-то я такого видел. А сюжет - обыкновенная порнуха. Винкельман сказал, это мерзость.
   - Порнография не пропагандирует мерзость, а профанирует святое, - поучительным, но ироничным тоном ответил Карвахаль. - Однако порнография - это нарисованное на дешёвой бумаге, но то же самое, изображённое на холсте эпохи Возрождения, уже шедевр живописи, а это, уверяю тебя, назовут ценнейшим артефактом античного искусства.
   -До чего же ты умный, Рамон, - с долей иронии бросил Бельграно.
   Карвахаль не ответил, разглядывая скол и что-то бормоча себе под нос.
   - Интересно, - неожиданно заговорил он куда более серьёзным тоном, - тут пигменты, смотри, под коркой карбоната... семь слоёв. Точно ли это блудилище? И рука, - он, откинувшись, с сомнением оглядел фреску, - посмотри, рука очень опытная. Работая по сырой штукатурке, нельзя внести изменений в процарапанный набросок и судить о красках - тоже. Сырая стена показывают вещь не такой, какой она будет при высыхании.
   - Цвет меняется?
   - Да, - кивнул Карвахаль, - при полном высыхании краска бледнеет. Писали в те короткие полчаса, пока раствор ещё не "схватился" и свободно впитывал краску. Писать нужно легко и бегло, а как только ход кисти теряет плавность, начинает "боронить", краска перестаёт впитываться и намазывается на стену, надо заканчивать. Всё равно краски уже не закрепятся. Это мастер писал. Посмотри, как выписана задница этой подзаборной каллихэры. Но почему такой шедевр в лупанаре? Для росписей тут, я думаю, нанимали всякий сброд за гроши.
   - Может, это всё же и не диктерион? - предположил Бельграно.
   Карвахаль пожал плечами.
   - Для обычного дома такие клетушки не характерны. Тут восемь кубикул - по четыре с каждой стороны коридора. Типичное устройство греческого лупанара. Всё для удобства блудниц. Но это добротная живопись, будь я проклят. Ничего не понимаю.
   Сверху их накрыла тень, археолог сразу умолк, полагая, что это спускается фрау Винкельман. При ней Рамон Карвахаль, как заметил Хэмилтон, никогда не произносил слов "блудница" или "блудилище" и вообще не говорил ничего, не касавшегося археологии. Но к ним спустился исполненный неподдельного любопытства Дэвид Хейфец, привлечённый рассказом Сарианиди, что Карвахалем обнаружены порно-фрески в третьей комнате второго раскопа. В руках врача был Hasselblad H4D-60 с огромным объективом. Хэмилтон удивился: это был лучший профессиональный девайс, и Стивен спросил себя, откуда он у Хейфеца. При этом оказалось, что снимал медик умело, как заправский фотограф. Отщёлкав находку со вспышкой и без неё, Хейфец странно хмыкнул и с любопытством огляделся.
   - Тут не особо-то развернёшься, не отель Хилтон, - презрительно обронил он и снова бросил на стену взгляд, ставший вдруг острым и въедливым. - Странно-то как. А куда девалась физиономия этой мессалины?
   - Я соберу её, Дэвид. Скол образовался при раскопках, - успокоил его Карвахаль.
   -Странно-то как... Она блондинка или крашеная? - полюбопытствовал медик.
   -Трудно сказать, - задумчиво отозвался Карвахаль. - В Древнем Риме жрицам любви запрещалось быть брюнетками. Возвращаясь из походов, римляне привозили с собой рыжих или светло-русых пленниц из Европы, которые становились рабынями или проститутками. И даже был издан указ, что все жрицы любви должны красить волосы в яркие оттенки, дабы их не перепутали с порядочными римлянками-брюнетками. Но потом этот цвет понравился римлянкам. Поставщицы блудных услуг в силу специфики работы часто первыми применяют все достижения индустрии красоты.
   -И чем же они осветляли волосы?
   -Они протирали их губкой, смоченной мылом из козьего молока и золой букового дерева, а затем высушивали на солнце. Рецепты ассирийских травников советуют для окрашивания волос смешение китайской корицы, кассии, и лука-порея. А в Греции использовались составы на основе извести, киновари, талька и буковой золы.
   - Подумать только...
   Появились Гриффин с Тэйтоном, последний спросил Хейфеца о снимках некрополя, тот ответил, что всё нужное сделал, и тут Тэйтон заметил фреску. Он включил фонарь на смартфоне и осветил картину.
   Карвахаль, Гриффин, Бельграно обступили Тэйтона. Воцарилось странное молчание. И тут спонсор экспедиции вдруг резко развернулся и пошатнулся всем корпусом. Его бледное лицо посинело, губы, казалось, совсем пропали с лица. Голова запрокинулась назад, явив в какой-то миг то страдальческое выражение, что проступает на лице святого Себастьяна кисти Гвидо Рени. Смартфон выпал из его ослабевших рук.
   Хейфец, растолкав всех, ринулся к Тэйтону, с другой стороны его подхватил подоспевший Карвахаль, Тэйтон тяжело опустился на ложе и тут же, задыхаясь, точно подлинно пронзённый стрелами, начал хватать ртом воздух. Хейфец молниеносно снял с шеи и сунул в руки Бельграно фотоаппарат, подогнул Тэйтону ноги, опустил его голову с ложа, одной рукой вытащил из сумки за спиной аптечку, другой просчитал пульс, зашуршал целлофаном и через несколько секунд уже всадил в плечо обморочного шприц.
   -Это солнечный удар, он целый день без головного убора, говорил же я ему, голову нужно прикрывать, - быстро затрещал Хейфец, с необычайной ловкостью упаковывая целые ампулы в аптечку и снова вставая.
   Хэмилтона повеселило то, что сам Хейфец, курчавый и черноволосый, не потрудился надеть головной убор, однако на перегрев отнюдь не жаловался. - Ничего-ничего, - продолжал тем временем медик, поворачиваясь к Тэйтону и отточенными движениями слегка разминая тому шею. - Он уже приходит в себя.
   Это соответствовало действительности. На лицо Арчи Тэйтона возвращались краски, губы приобрели свой естественный цвет, но глаза под выпуклыми веками всё ещё были закрыты. В эту минуту, несмотря на неприязнь к этому человеку, он показался Хэмилтону удивительно красивым.
   Через пару минут Арчибальд Тэйтон окончательно пришёл в себя, смог подняться. Глаза его, правда, выдавали растерянность и неловкость. Хэмилтону показалось, что Тэйтон хочет ещё раз взглянуть на фреску, но не решается. Хейфец крутился вокруг него и продолжал вещать о солнечном ударе.
   - Тебе нужно полежать на вилле и немного отдохнуть, - он нахально сорвал с головы Бельграно жёлтую бандану и нахлобучил её на голову Тэйтона, потом забрал у Франческо фотоаппарат. - Лоуренс, помогите мне довести его.
   - Конечно, конечно, - Гриффин был бледен и, похоже, всерьёз испуган.
   - Напекло голову, - хрипло пожаловался Тэйтон и, опираясь на плечо Гриффина и руку Хейфеца, ушёл с раскопа.
   Оставшиеся внизу Карвахаль и Бельграно, не обращая особого внимания на Хэмилтона, возившегося с реактивами, переглянулись. Франческо недоверчиво поглядел на небо, от горизонта выстланное курчавыми белоснежными облаками. Солнце проглядывало сквозь них, но совсем не палило. Карвахаль задумчиво вопросил коллегу:
   - И что это, по-твоему, было, Пако? - в тоне его сквозило недоумение.
   Бельграно уселся на блудное ложе и задумчиво проговорил:
   -Один мой коллега, ты, конечно, знаешь, о ком я говорю, Рамон, недавно объявил, что останки, обнаруженные в безымянной могиле на кладбище старой тосканской церкви в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, с большой вероятностью принадлежат выдающемуся художнику Ренессанса Микеланджело Меризи ди Караваджо. После проведения радиоуглеродных анализов и тестов ДНК учёный выявил комплект костей, которые принадлежали мужчине, скончавшемуся до сорока лет, а Караваджо умер в тридцать девять, и подошли ему по росту и приблизительной дате смерти, сиречь, около тысяча шестьсот десятого. Молекулярно-генетический состав их совместим с генетическими признаками потомков художника, носящих фамилию Меризи.
   -Я что-то читал об этом, - небрежно кивнул Карвахаль. Было очевидно, что если что-то подобное ему и попадалось, то прочтено было без особого внимания.
   Бельграно это не смутило.
   - Так вот тогда же выяснились и таинственные обстоятельства смерти живописца, - бесстрастно продолжил он. - Караваджо умер от солнечного удара. Но как мог тридцатидевятилетний, полный сил мужчина умереть от такого пустяка, спросишь ты?
   - Спрошу, - Рамон Карвахаль теперь слушал очень внимательно.
   - Я тоже спросил. И мой коллега нехотя уточнил, что Караваджо был просто излишне ослаблен... третичным сифилисом.
   Повисло молчание, но вскоре Карвахаль прервал его.
   - Ты намекаешь, что наш общий друг Арчибальд... - глаза испанца заискрились.
   - ...подхватил люэс? Исключено. - Категорично покачал головой Бельграно. - Не та натура. Я лишь подозреваю, что, как и в случае с несчастным Караваджо, подлинная причина обморока скрыта от нас неким фальшивым предлогом. Тэйтону тридцать шесть лет.
   -Тут я полностью соглашусь с тобой, Франсиско, - промурлыкал Карвахаль. - Ловкость рук у Дэвида потрясающая, но ей всегда можно противопоставить соответствующую остроту глаз. Никакое солнце макушку Арчи не напекало. Хейфец вколол ему мезатон и на всякий случай держал в руках ампулу с дизопирамидом. Это резкое падение давления. А вот зачем наш дорогой Дэвид на ходу придумал сказку про солнечный удар? И что на самом деле так ударило беднягу Арчибальда?
   -Этого слона ударить - только руку отбить, - насмешливо пробормотал Бельграно. - Но что-то странное тут было. Он подошёл сюда, - Франческо сделал шаг к ложу, - потом включил фонарь на телефоне. И что? - он почесал затылок. - Тут только эта картинка с блудливой лахудрой. - Он снова задумался и настойчиво повторил. - Слушай, мужик мне кого-то напоминает, Рамон, ей-богу. Надо получше очистить лицо.
   -Берта же пошла за ксилолом. - Карвахаль задумчиво смотрел на фреску, потом пару раз щёлкнул её на свой айфон. - Что это там? - поднял он голову на шум, раздавшийся с дороги.
   В раскоп спускались Берта Винкельман с чемоданчиком, Дэвид Хейфец и Долорес Карвахаль. Хейфец отрапортовал, что с Тэйтоном всё в порядке, Берта Винкельман, встретившая Тэйтона с эскортом у входа, подтвердила это. Долорес, немного бледная и запыхавшаяся, сказала, что узнала об их находке и пришла посмотреть.
   Брат окинул сестру задумчивым взглядом, потом, видимо, решив не щадить её скромность, молча посторонился. Бельграно, взяв у Берты Винкельман необходимые химикаты и марлевые тампоны, принялся очищать боковой орнамент росписи. Долорес, сощурив свои огромные глаза мадонны, долго рассматривала фреску, потом, бросив внимательный взгляд на брата и его коллегу, спросила, насколько тщательно очищена стена?
   - Это грязь? - кончик её пальца упёрся и осторожно потёр тёмную точку на боку гетеры, крохотное пятно, напоминавшее родинку.
   Бельграно вытащил из болтающегося на поясе набора инструментов лупу и посмотрел на точку. Потом хмыкнул.
   - Пока твёрдо не скажу, синьорина, но, кажется, нет. Это не вкрапление слюды и не грязь. Это пятно находится не сверху, а под слоем карбоната.
   - А это? - теперь палец синьорины прикоснулся к ноге падшей женщины на фреске.
   Бельграно снова рассмотрел рисунок и тихо ахнул.
   - Рамон! Посмотри! Мало того, что мужик будто знаком мне...Мистика.
   Карвахаль не заставил себя просить дважды и почти вырвал лупу из рук Бельграно.
   - Иисус Мария! - он даже задохнулся, - это надо же...
   Хэмилтон не понял его изумления и подошёл ближе. Он заметил родинку на бедре вакханки, но, вглядевшись в ногу женщины на светлом охряном фоне простыней, не увидел там ничего особенного. Нога была обыкновенной, разве что сколы штукатурки кое-где скрадывали кусок щиколотки и мешали разглядеть детали интерьера.
   - А что странного-то? - недоуменно спросил он.
   - Странно, - неожиданно со вздохом ответил всё это время молчавший Хейфец, - что мужчина под этой потаскухой похож на Хью Гранта.
  
   Глава шестая.

Волнение похоти развращает

ум незлобивый.

Прем. 4, 12

  
   - Чёрт возьми... о, простите, леди, - Бельграно смутился. - Точно! В кино я его видел.
   - Это не он, Франсиско, - спокойно уточнил Карвахаль, - этому три тысячи двести с чем-то лет, как я думаю. Ей - столько же.
   Потом он спросил сестру, идёт ли она на виллу. Та, поняв его слова не то как намёк, не то - как приказ, кивнула, и быстро ушла. Карвахаль же снова уселся на ложе и вежливо обратился к фрау Винкельман.
   - Фрау Берта, как вы полагаете, не лучше ли провести полную реставрацию после снятия со стены? И как вы порекомендуете это сделать?
   Фрау Винкельман порозовела. Она была явно польщена тем, что сам Рамон Карвахаль спрашивает её совета.
   - Фреска невелика, можно начать с разметки росписи на два участка, учитывая возраст, по местам худшей сохранности, - зачастила она. - Целесообразно вести разрез на всю толщину штукатурного основания. Края разреза закрепим, обработаем пятнадцатипроцентным ацетоновым раствором полибутилметакрилата, заклеим широкими марлевыми бинтами, а затем после высыхания - двумя слоями марли.
   Карвахаль задумчиво слушал, потом спросил:
   - Берта, а не лучше ли снять роспись целиком, без разрезов: фрагмент-то небольшой, всего девяносто на шестьдесят. У меня и щит есть метровый.
   - При снятии следует учитывать особенности наложения штукатурки, - задумчиво пробормотала фрау Винкельман. - Тут однослойная штукатурка местами глубоко заходит в швы кладки. Ещё перед заклейкой следует отметить участки плотного сцепления, и, если они будут рядом с утратой штукатурки, то, закрепив и оклеив края, следует заранее отделить скальпелем этот участок от стены.
   Она ещё долго рассуждала, о возможном закреплении штукатурки пятнадцатипроцентным ксилольным раствором с сушкой в семь суток, однако Карвахаль предложил ограничиться закреплением ацетоновым раствором, который даст дополнительное склеивание трещин и займёт всего день. А он за это время займётся мелкими фрагментами скола, высушит их и очистит. Он надеется, что эти фрагменты при обработке восполнят утраты. Обычно в полевых условиях подборку кусков не делают, но в той прекрасной лаборатории, которую обеспечил им мистер Тэйтон, ему с её помощью стоит попробовать провести предварительную разборку по цветовым оттенкам, рисунку и графье. Как она на это смотрит? Фрау Винкельман не возразила, любезно заметив, что когда за дело берётся такой мастер, как херр Карвахаль, получится даже невозможное.
   Когда вскоре к ним подошли Гриффин и Спиридон Сарианиди, Карвахаль сообщил им, что они с фрау Винкельман считают целесообразным провести полную очистку и реставрацию в лаборатории. Гриффин кивнул, и Берта Винкельман начала подготовку фрески к снятию, а Хэмилтона попросили приблизительно определить состав найденных на некрополе арибаллов. Арчи Тэйтон по совету врача оставался у себя в спальне, и Стивен не рассчитывал увидеть Галатею до ужина.
   И не увидел. Ему пришлось сидеть в лаборатории вместе с Карвахалем и Бельграно. Этого мало. Хейфец, вернувшийся в обед на виллу, тоже торчал в лаборатории, правда, не мешал Стивену, а сидел за спиной Карвахаля и вместе с Франческо Бельграно наблюдал за тем, как тот чистил кусочки росписи.
   В их разговоре один раз промелькнуло что-то странное. Бельграно предложил принести выпивку, сказав, что всегда руководствовался железным принципом: "День без стакана доброго вина - это недобрый день", Карвахаль ответил, что предпочитает жить просто по-божески, а не по принципам, и спросил Хейфеца, есть ли принципы у него.
   Тот покачал головой и, разглядывая фреску, пробурчал:
   - Нет, принципы есть у Тэйтона, а у меня - только извечное еврейское понимание опасности.
   - И ты стараешься избегать её? Разумно, - кивнул Карвахаль. - А что ты полагаешь опасным?
   Еврей пожал плечами.
   -Опасны танцы на канатах и пляски на гробах, разбрасывание горящих головёшек по чужим крышам и излишнее внимание к чужим жёнам, вождение в пьяном виде и одновременное употребление алкоголя с парацетамолом. Кстати, бегать по улицам от быков - тоже опасно.
   -Ты удивительно разумный человек, Дэвид, - Карвахаль надавил марлевым тампоном на серое пятно скола. - А какие принципы у нашего дорогого друга Тэйтона?
   - Он мне их как-то изложил, - Хейфец задумчиво почесал подбородок. - По его мнению, недостойно радоваться огорчению другого, проходить мимо чужой боли, давать невыполнимые обещания, пользоваться трудами других и прятаться за чужую спину. Разврат и низость - сугубо недостойны. Позорно отступать перед опасностью, давать волю страстям, лицемерить и терять свое лицо. Нельзя и жалеть самого себя.
   - Понятно, - кивнул Карвахаль, никак не прокомментировав услышанное, только выразив надежду, то Арчи скоро станет лучше.
   Медик заверил его в этом.
   - А у тебя, Пако, - обратился Карвахаль к Бельграно, - есть принципы? Ты, как мне показалось, принципиальный человек! В церкви не был, небось, уже много лет, но, проходя мимо храма, как я заметил в Комотини, ты обязательно снимаешь шляпу.
   Бельграно усмехнулся.
   - Ну, во-первых, в церкви я был в мае, во-вторых, мой духовник мне говорил, что главное любовь к Богу и к людям, я верю в святость семьи и брака, и в то, что Царство Божие уже сегодня может воцариться "внутри нас". Не нарушай заповеди и спи спокойно - вот мой принцип. И этого вполне достаточно.
   - Разумно, - кивнул Карвахаль. - Но ты, как я понимаю, веришь не только в Бога, но и в дьявола. Вчера ты не пришёл на раскоп вовремя, а все из-за чёрной кошки, перебежавшей тебе дорогу.
   -Вздор, - отбрил Бельграно, - просто вспомнил, что кисть забыл в лаборатории. Не боюсь я чёрных котов, и меня дома их двое живут.
   -А шестипалых, значит, боишься? - тоном провокатора спросил Карвахаль.
   Бельграно неожиданно побледнел.
   -А это другое дело. Боюсь. Хвостатых и шестипалых боюсь. Ведьмы это.
   - А разве от них моральные принципы не спасают?
   - Спасают, - чуть вытаращив глаза, кивнул Бельграно. - Когда к тебе подкатит такая шестипалая ведьма, главное, я заметил, имя Господне упомянуть. Я ей и сказал, что мне Господь наш, Иисус Христос, на женщин с вожделением смотреть запретил.
   - А она что? - тон Карвахаля был весьма заинтересованным.
   - Как имя божье услышала, не поверишь, так и отнесло её от меня, нечисть треклятую. "Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно", ответила. Я ей и говорю: "Не хотел вас расстроить, синьора". А сам думаю: "Иди ты с дьяволу, отродье бесовское" Она мне бросила, что вовсе и не расстроена, и слиняла куда-то.
   - Редкий ты моралист, - усмехнулся Карвахаль.
   - Не знаю, может, и моралист, но шестипалых боюсь. А ты сам-то не моралист?
   - Сознательно отвергая мораль, можно стать философом, - вздохнул Карвахаль, - но отвергая ее неосознанно, можно стать только скотиной. Я могу отступать от морали своей веры, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется, а вообще, Пако, мораль гораздо больше нуждается в практиках, вроде тебя, чем в таких, как я, теоретиках.
   Хэмилтон усмехнулся про себя. Знавал он подобных моралистов, и они всегда раздражали его. Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью, абсолютная же нравственность запрещает всё. Моралист готов содрать с человека кожу, чтобы только не видеть его голым. Осудить грешника - вот жалкий пафос их величия! Стивен всегда остерегался морально негодующих: им было присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы, а ещё чаще моральное негодование было просто коварнейшим способом мести. И именно местью были, конечно, лживые слова Бельграно. Он представил их встречу с Галатеей так, словно она сама домогалась его, как жена Потифара, а он, как святой Иосиф, пренебрёг ею. А между тем, хоть Хэмилтон и не слышал точно начала их разговора, но прекрасно помнил ледяной тон Галатеи. Бельграно лгал - он сам приставал к миссис Тэйтон, а когда она отшила его, выдумал гнусную историю, да ещё приплёл какой-то вздор про шестипалость и ведьм.
   Археологи тем временем начали неспешную, но основательную беседу о закреплении фрески в камере, насыщенной парами ксилола, решали, оставить ли в ней роспись по окончании пропитки на сутки или на двое? Говорили о сушке с замедлением испарения ксилола.
   Хэмилтон почти не слушал, механически делал заданные анализы и думал о Галатее. Внезапная болезнь Тэйтона ему тоже показалась весьма странной. В разговоре Карвахаля и Бельграно промелькнул намёк на некую иную, скрытую от других причину обморока Арчи Тэйтона. Между тем Стивен всерьёз сомневался: а не был ли сам обморок притворным? Он заметил, что Тэйтон очень близок с Дэвидом Хейфецем, и если Хейфец, как опасался Хэмилтон, подслушал его разговор с Галатеей и передал его Тэйтону, тот вполне мог принять свои меры. Чего проще? Упасть в обморок от солнечного удара, потом несколько дней не выходить из спальни и одновременно не спускать с жены глаз. Ловко, ничего не скажешь.
   Ловко или неловко, но у мерзавца всё получилось: ни в этот день, ни на следующий Тэйтонов почти не было видно. Хэмилтон несколько раз, стоя на внутреннем дворе, пытался разглядеть Галатею на террасе, но там никого не было. Зато его самого разглядел Дэвид Хейфец и вполне серьёзно сказал ему, что охота на чужих жён так же опасна, как игры с акулой, и он поступит умно, если займётся своим непосредственным делом в лаборатории.
   Стивен, злясь, посоветовал медику не приписывать ему нелепых намерений.
   На самом деле слова Хейфеца не понравились ему и даже испугали. То, что тот понял его намерения, означало, что они достаточно заметны, и Хэмилтон дал себе слово быть осторожнее. Он не сомневался, что Хейфец расскажет о своих подозрениях Тэйтону, а уж сталкиваться с этим человеком Хэмилтону вовсе не хотелось.
  
   Вечером следующего дня Рамон Карвахаль услышал от Берты Винкельман чудесную новость: до их приезда три недели не было дождя, грунт сухой, и в принципе лучше всего снять фреску до темноты. "Небо в облаках, пояснила она, кто знает, не польёт ли завтра дождь, он прогнозируется, а разворачивать тент над раскопом - по времени дольше, чем снять роспись". Услышав об этом, Гриффин распорядился и начать установку тента, и попытаться отделить фреску от стен
   У Берты всё было готово, по её словам, фрески хорошо держались, однако красочный слой требовал ещё одного основательного закрепления ксилольным раствором по поверхности росписи широкой мягкой кистью. Она нанесла двенадцать покрытий, в промежутках для лучшего впитывания закрывая роспись полиэтиленовой плёнкой. Из-за духоты всё сохло быстро.
   Карвахаль с Бертой Винкельман направились на раскоп, за ними увязались Сарианиди, Бельграно и Лану, пошли Гриффин и Хейфец. Хэмилтон, видя, что Тэйтона с ними нет, остался в лаборатории под предлогом, что не успевает с анализами. В одиночестве, предоставленный своим невесёлым размышлениям, он пробыл около двух часов, затем Карвахаль и компания принесли фреску, несколько часов мудрили над ней, напоследок уложили в камеру и разошлись.
   Ушёл и Хэмилтон, чувствуя себя обманутым и несчастным, но по пути вспомнил, что не закрыл бутыль с ксилолом. Он вздохнул и поплёлся обратно: не хотелось на следующий день выслушивать упрёки Гриффина и Берты Винкельман. Ксилол - вещь ценная.
   К его удивлению из лаборатории доносились голоса, причём, явно звеня на повышенных тонах. Стивен подумал, что это Берта заметила его оплошность, но, подойдя ближе понял, что это вовсе не она. В яростном споре сошлись Долорес и Рамон Карвахаль. Брат не орал на сестру, но явно был накалён до предела. Долорес тоже не кричала, но от её слов, произносимых с нескрываемой злостью, звенел воздух. К сожалению, понять причину гневной перебранки испанцев Стивен не мог: они не утрудили себя переводом своей склоки на английский, а испанского Хэмилтон не знал. Впрочем, заметив его тень на пороге, Рамон Карвахаль мгновенно смолк и моментально перешёл на английский.
   -С этой женщиной просто невозможно поладить, - не смущаясь присутствием сестры, пожаловался он, - настаивает на монтировке фрески с помощью воско-канифольной смеси, а ведь любому понятно, что монтировать в таких случаях умнее на плиточный пенопласт! Основа-то лёссовая!
   Хэмилтон улыбнулся, пробормотал, что он не очень силён в реставрации, закрутил крышку реактива и торопливо ретировался. На лестнице остановился и покачал головой. Находчивость Карвахаля делала ему честь, однако..."Es las vanas esperanzas del amor loco!" Он не всё понял из этой последней фразы Карвахаля, но точно знал, что слова "amor loco" означали "сумасшедшая любовь", а вовсе не плиточный пенопласт.
   Эта странная сцена добавила ему головной боли. Рамон Карвахаль был необычным человеком изысканной красоты и утончённой простоты. И в то же время в нём было что-то удивительно неясное, не нарочито таимое, а именно нечто колодезное: прозрачная ясность и кристальная чистота прятали бездонную глубину и Бог весть каких подводных чудовищ. И он говорил о безумной любви... К кому?
   История его страны была полна мрачными сказаниями о жутковатых перверсиях и чудовищных инцестах, однако сам Карвахаль казался спокойным и добродушным. В его натуре не замечалось никаких душевных искажений или драматичных изломов. Но эта удивительная красота, этот лоб философа, эти экстатические глаза Эль Греко! Этот человек мог полюбить только глубоко и безумно, подумал Хэмилтон. Значит, он влюблён. Но не в Берту же Винкельман, чёрт возьми! Она ему в матери годится. Ну, пусть не в матери... Вздор это всё. Пелена окончательно спала с глаз Хэмилтона. Он всё понял.
   Карвахаль влюблён в Галатею Тэйтон. Вот почему Бельграно в ту, первую ночь спросил Сарианиди, что за глупости делает Тэйтон! Вот почему Сарианиди ответил, что это дела Карвахаля, и он не хочет вмешиваться! Значит, глупость Тэйтона в том-то и состояла, что он привёз сюда жену, зная о том, что Карвахаль влюблён в неё! О, да ведь и сам Тэйтон, когда разговаривал с Хейфецем, тоже сказал, что хотел бы объясниться с Карвахалем...
   Ну, а что Галатея? Она равнодушна к мужу, но безразличен ли ей Карвахаль? Нет! Совсем нет! Ведь сам он отчётливо помнил то напряжение в гостиной в день приезда Карвахалей и Лану. Галатея была тогда подлинно похожа на статую. Она пыталась скрыть любовь к Рамону Карвахалю, зная, что за каждым её движением наблюдает разъярённый Тэйтон, её ненавистный ревнивый муж!
   День на раскопе порядком вымотал Хэмилтона, а это открытие совершенно изнурило. Он не помнил, как добрался до постели и провалился в чёрную тьму.
   Следующий день был неотличим от ночи. Впервые за три недели небо затянуло грозовыми тучами, и к десяти часам на землю обрушился ливень. Гриффин ликовал, что они успели вовремя снять фреску и накрыть тентами оба участка, Бельграно залучил к себе Сарианиди и Карвахаля, и с первого этажа то и дело под звуки громовых раскатов слышался звон бокалов и смех. Макс Винкельман, из принципа ни разу не заглянувший на первый участок раскопа, сейчас помогал Лану в классификации найденных на некрополе черепов. Тэйтон был замечен на террасе в компании доктора Хейфеца, а Долорес Карвахаль помогала в лаборатории Берте Винкельман. Галатеи нигде не было видно. Хэмилтон, не зная, куда девать себя, тоже направился в лабораторию.
   На душе у него был беспросветный мрак, и всё валилось из рук. Он поработал около часа, но не закончил опыты и ушёл к себе. Вскоре к нему постучались, и на пороге возник Гриффин.
   - Ты слышал? Какая неприятность!
   Оказалось, телеканал Skai только что сообщил, что проливные дожди и ураганные ветры стали причиной наводнений на севере Греции, в Кавале погибли три человека. В последние сутки погода ухудшилась во многих районах, но основной удар стихии пришёлся на север. Мэр региона сообщил, что вода поднялась на два метра. Блокированными остаются семь посёлков. Ураган обрушился на остров Самотраки, вырывал с корнем деревья, рвал линии электропередачи, дороги превратились в полноводные реки. В среду также ожидаются дожди по всей стране.
   Эта новость огорчила Стивена. Всё это означало, что ему придётся невесть сколько дней торчать здесь безвылазно, всё это время оставаясь наедине со своими невесёлыми мыслями. Он покинул комнату, вышел на террасу и неожиданно заметил внизу на внутреннем дворе скопление людей. Гриффин, Бельграно, Лану, Винкельман, Тейтон, Хейфец и Карвахаль громко обсуждали новость, только что по телефону сообщённую Сарианиди. Приятель последнего застрял с сыном по дороге из Маронии в Платанитис и заклинал помочь. Несколько минут ушло на поиски тросов, после чего Сарианиди подогнал свой джип, Лану тоже вывел машину из гаража, и все уехали.
  
   Глава седьмая.
  

Любовь! Что только не прикрывается её именем!

Тут и влечение к нежному телу, и величайшее смятение духа;

простое желание иметь семью;

исступлённая похоть и единоборство Иакова с ангелом.

Эрих Мария Ремарк

  
   Вилла опустела. Хэмилтон не мог в это поверить. В лаборатории оставалась только эта фанатичка - Берта Винкельман. Долорес Карвахаль тоже была где-то наверху, наверное, на третьем этаже, её комната была рядом с комнатой брата. Или в столовой - с кухаркой. Он заметил как-то, что она по утрам и вечерам беседовала с ней, пытаясь выучить греческий. Но где бы она ни была, - что помешает ему подняться по террасе прямо в комнату Галатеи? Этот выродок Тэйтон и вообразить, наверное, не мог, что он может воспользоваться этими минутами для объяснения с Галатеей. Накануне Хэмилтон хотел только одного: окончания неопределённости. Пусть Галатея сама скажет ему, что любит Карвахаля. Это, конечно, причинит ему боль, но потом, Хэмилтон верил в это, ему станет легче.
   Сейчас Стивен ринулся по боковой лестнице на третий этаж, но в эту минуту он почему-то начисто забыл о Карвахале, мечтая о встрече с Галатеей именно как об их первом любовном свидании, и тут увидел её на террасе третьего этажа. На ней был шёлковый персиковый пеньюар, пышные волосы убраны наверх, обнажая изящный поворот шеи и мочки крохотных ушей. Он заметил, что у неё несколько утомлённый вид, и понял, что она смертельно устала от затворничества, на которое обрекал её ревнивый муж.
   - Куда все уехали? - голос её звучал немного надтреснуто и хрипловато, точно от долгого молчания.
   Он, сбивчиво дыша, нервно рассказал то, что слышал сам. Галатея кивнула и, повернувшись, пошла к себе. Стивен, на минуту растерявшись, всё же последовал за ней. Миссис Тэйтон присела на край кровати, задумчиво глядя в окно. Теперь его настиг аромат её духов: свежесть кедровой древесины, темень пачули и янтарный мёд, замшелый дуб и тонкий, загадочный и радостный ирис - остаток сандаловой сладости - и тишина.
   - Марония - это что? - этот вопрос Галатеи заставил его вздрогнуть. Голос её очистился от хрипа, звучал сладко и терпко, как дорогое вино, глаза с зеленоватой поволокой странно искрились.
   Он пояснил, что это деревушка в десяти милях отсюда, они проезжали мимо, когда ехали из аэропорта.
   -Так там наводнение? - удивлённо спросила она, снимая пеньюар. Она оставила его на краю постели, и он ленивой струйкой сполз вниз на пол. Взгляд её замерцал, Галатея улыбнулась так, что Хэмилтон понял, что зря теряет время, и ринулся к ней. Его тело ломило от желания. За окном из серых перин тяжёлых облаков вдруг снова полыхнула нервная судорога молнии, новый раскат грома сотряс виллу. На него снова повеяло её духами, но запах на разгорячённой коже был иным: калабрийский бергамот, оттенки амбры, роза из Непала. Шум от падающей вниз воды слился с тихим шелестом поцелуев.
   ...Эта женщина, понял он сразу, знала толк в любви. Губы его отяжелели, плоть напряглась неимоверно - до боли, до крика, судороги пронзали все тело. Кровь пульсирующими толчками била в голову. Несколько сумасшедших минут - и он был, казалась, распят, разбросан по постели, зубы сжаты, мозг напоминал выжженную землю. Мысли путались и разлетались тысячами колючих искр. Где было взять силы вытерпеть это неимоверное наслаждение? Галатея сияла в полутьме приглушенным мерцанием розовой жемчужины, наполненной бальзамическими смолами Ливии и Иордана, женственным ароматом страсти. Шарик Вселенной болтался на ошейнике кота, дитя играло мирами, Мировой дух познавал себя. И поцелуи - то, что осталось от райского языка, её поцелуи точно утоляли жажду бессмертия, дарили вечность.
   Она давала куда больше обычных женщин, но она и брала. Как воронка смерча, она закручивала его и колотила о землю. И мозг не выдерживал и взрывался неоновыми всполохами. Его било токами сладострастия, он, судорожно сжимая пылающими пальцами простыню, падал и восставал как феникс из пепла, с лёгкостью приподнимал девичье тело и то укладывал на спину и ласкал раскрывшийся цветок любви, то насаживал её на себя, ловя пробегавшую по её бёдрам частую мелкую дрожь. Он запомнил её крохотные ножки на своих плечах, безудержную любовную скачку. Крики. Извивы змеи. Пароксизм наслаждения. Хищную улыбку хитрой кошечки.
   Кончилось всё внезапно.
   Она оцепенела в его руках и даже, как ему показалось, потяжелела. Поднялась, как поднимается среди кустарников и камней затемнённого ущелья осторожная кобра. Он тоже вздрогнул, ибо понял, что обеспокоило её: со стороны входа слышался шум мотора, и раздавались голоса.
   Вернулись уезжавшие в Маронию.
   На секунду он судорожно сжал её, погруженный в неё сзади, взгляд его упал на её ляжку - белую, стройную, с крохотной родинкой на бедре, потом на ногу, почти слившуюся с кремовой простыней. Что-то слабо удивило его, но что - он не понял. Было не до того.
   Стивен поспешно вскочил, натянул джинсы и футболку, сунул ноги в теннисные туфли и трусы - в задний карман, схватил вывалившиеся из кармана телефон и ключи, и бросился к двери на террасу. Оказавшись на ней, наклонился, чтобы его случайно не заметили со стороны внутреннего двора, чуть не кубарем скатился вниз на второй этаж и через несколько секунд оказался перед своей дверью. Он успел протиснуться внутрь, закрыть за собой дверь и в изнеможении прислониться к ней, когда услышал в коридоре голоса Гриффина и Тэйтона. Они прошли мимо его двери наверх.
   Теперь на него навалилась усталость. Он побрёл в душ и несколько минут просто приходил в себя под тёплыми струями. Постепенно успокоился. Подумав, вымыл голову: ему казалось, что его волосы хранили на себе чудный запах Галатеи, потом вытерся мохнатым полотенцем и завалился на кровать. Его медленно наполняло торжество. Этот сумрачный день принёс ему счастье. Он был победителем.
   Победителей не судят, им незачем оправдываться. Никакие предосторожности мерзавца Тейтона, никакие нелепые предупреждения наглеца Хейфеца ничему не смогли помешать. Он добился своего.
   Он получил Галатею.
   Тут он вспомнил о Карвахале. Забавно, но он сумел обойти его. Теперь, когда Стивен понял, что предпочтён ему, что испанец безразличен Галатее, Рамон Карвахаль не вызывал ревности. Хэмилтон даже готов был признать его стоящим человеком. Неглупым и приличным.
   Волосы его быстро высохли, и Стивен подумал, что ему лучше всего сейчас спуститься в лабораторию и заняться анализами. Заодно разузнать, не заметил ли кто чего. Он не был до конца уверен в Долорес Карвахаль. Она тоже жила на третьем этаже и могла бы, случайно проходя мимо, услышать, что в комнате миссис Тэйтон кто-то был. Также наверх могла подняться и Берта Винкельман.
   Он почему-то не боялся, что Тэйтон заподозрит Галатею: в ней проступала большая опытность, а такие леди умеют прятать концы в воду. Главное, чтобы никто не заметил его.
   Хэмилтон осторожно спустился по боковой лестнице вниз. Возле лаборатории стояли Бельграно и Карвахаль, которых слушали Берта Винкельман и Долорес. Рамон рассказывал, что машину с другом Сарианиди пришлось вытаскивать из оползня. В Маронии в половине посёлка нет света, залито несколько дворов в низине у реки, и часть трассы с десятком машин снесло с насыпи. Нужную им машину они нашли возле заблокированного поваленными деревьями магазина. Тэйтон, силач, привязал себя спасательной верёвкой к автомобилю Спиридона и с тросом пробился сквозь селевые потоки к затопленной машине. Закрепил трос и дал Рене команду двигаться. Их вытащили за пять минут, но с остальными машинами пришлось повозиться. Винкельман во время спецоперации разбил очки, а Лану потерял кроссовку. А вот умный Хейфец догадался надеть болотные сапоги и правильно сделал.
   - Сарианиди и Хейфец повезли мальчишку в больницу. По-моему, он просто перепугался, но Хейфец боится переохлаждения.
   Женщины охали, расспрашивали о подробностях, однако Карвахаля это происшествие уже не волновало, и он начал новый раунд консультаций с Бертой Винкельман о восстановлении фрески, целомудренно окрещённой им "La pasion". Ему явно не терпелось приступить к работе.
   - Я бы подождала ещё день, херр Карвахаль, начать всё же лучше завтра с утра. Однако как хорошо, что мы успели снять её перед ливнем, - оживилась она, - вы как чувствовали.
   С этим Карвахаль не спорил, и всё время до вечера потратил на попытку собрать фреску, получив её точную копию в 3D-формате, он готовил одинаковые элементы орнаментов, восстанавливал отсутствующие части, оцифровывал мелкие детали. Хэмилтон, всё это время определявший состав глины погребальных сосудов и одновременно неживший в памяти своё сладостное соитие с Галатеей, на минуту отвлёкся от воспоминаний, когда увидел лицо Карвахаля. Одухотворённое и возвышенное, оно было сейчас не лицом учёного, но святого.
   Он сказал об этом Карвахалю.
   Тот усмехнулся.
   - Святость - это бунт: святой отвергает мир, принимая на себя все его горе. Я же не свят, а просто искушён.
   Берта Винкельман неожиданно рассмеялась. На вопрос, что её так развеселило, процитировала Гёте. Его Мефистофель говорит о себе: "Allwissend bin ich nicht, doch viel ist mir bewu?t...", то есть, "Я не всеведущ, но лишь искушён..."
   Карвахаль смутился и закусил губу.
   Вскоре вниз спустились Гриффин и Тэйтон. Хэмилтон с некоторой опаской взглянул на спонсора экспедиции, но тот вёл себя совершенно естественно, выглядел немного усталым, но совершенно спокойным. Гриффин беспокоился о том, не затопило ли нижний раскоп, как звал он теперь участок с некрополем, и уговаривал Тэйтона сходить посмотреть. Тот не соглашался: если затопило, значит, ничего не поделаешь, сам он, однако, считал, что тент спасёт раскоп.
   Вернулись Хейфец с Сарианиди, подоспели Лану и Винкельман, один - с новыми кроссовками, другой - с новыми очками, и Долорес Карвахаль пригласила всех к ужину. Хэмилтон побледнел: он боялся, что чем-нибудь выдаст себя, увидев Галатею. Она, однако, не появилась, попросив принести её ужин в комнату. Тэйтон мимоходом сообщил, что его супруга неважно себя чувствует.
   Все мужчины устали и, как заметил Хэмилтон, после ужина быстро разошлись по своим комнатам, только трое - Рамон Карвахаль, Дэвид Хейфец и Арчибальд Тэйтон - оставались в столовой после того, как все ушли. Карвахаль тихо вернулся в лабораторию, а Хейфец и Тэйтон вышли на террасу на первом этаже. Стивен же хотел окончательно успокоиться, убедившись, что ревнивый супруг ничего не заподозрил. Он стал на втором этаже возле своей спальни и прислушался.
   -Сумасшедший день, - пожаловался Тэйтон, - у меня что-то сердце не на месте. И сон какой-то дурной видел под утро. Нервы совсем расшатались.
   -Я скоро начну выписывать тебе два счета, Арчи, - Хейфец зевнул. - У тебя явное раздвоение личности. То ты лезешь, как древний Зигфрид, в селевый поток, то жалуешься на нервы. А впрочем, я не прав. Приличному невротику не составляет труда быть одновременно настойчивым и нерешительным.
   Тэйтон вздохнул.
   - Всё шутишь?
   - Ну... не совсем. В наши дни трудно считаться вполне нормальным, если ты хотя бы чуть-чуть не невротик. Так что ты в тренде, Арчи.
   -Ну тебя к черту, я схожу с ума, а тебе и дела нет. Я вчера поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.
   - Может ли совершенно здоровый человек жить в этом мире и не рехнуться? - задумчиво спросил Хейфец. - Но сумасшедший не тот, кто разговаривает сам с собой, а тот, кто при этом умудряется себя не слушать. Но даже если это безумие, ничего страшного. Мир полон безумцев, если не хочешь их видеть, запрись у себя дома и разбей зеркало.
   -Ты неизлечим.
   - Ну что ты, со мной все в порядке. Я просто пытаюсь тебя развлечь, а так как ты действительно невротик, то развлечь тебя легко: всё, что нужно, это сидеть и слушать.
   - Так, стало быть, ты согласен, что у меня проблемы?
   - Невротик обычно следует золотому правилу: ненавидит ближнего, как самого себя, и тревожится о том, что случилось в прошлом, вместо того чтобы, как нормальные люди, беспокоиться о будущем. Это вполне про тебя.
   - Мне сегодня показалось...
   - О, Иегова! Что ещё?
   - В комнате у... моей супруги был странный запах. У невротиков бывают галлюцинации?
   - Обонятельные? - врач скептически хмыкнул. - Нечто подобное мерещится иногда при поражения височной доли головного мозга, а также при шизофрении. Тогда больной ощущает едкие и неприятные ароматы. Ты не бился головой об стену, Арчи?
   - Нет, хотя впору биться. Но запах был знакомым и приятным. Я его встречал.
   - Арчи, - тон Хейфеца, насмешливый и полусонный, явно говорил о том, что он не принимает слова Тэйтона всерьёз. - Выбрось всё из головы. Ты здоров, как бык.
   - Кстати...- Тэйтон снова помрачнел, - спасибо тебе за находчивость, с этим обмороком... Я просто обомлел, ей-богу.
   -Полно тебе, - отмахнулся медик, и Хэмилтону показалось, что он явно смущён. - Я не мистик, но случись такое...
   - Мне почему-то показалось, что сходство полное, свет как-то преломился. И эта нога... Проклятие, - Тэйтон, сидя на краю бассейна, выдохнул всю мощь лёгких. - На фотографиях не так бросается в глаза. Действительно, дурная мистика. Просто не ожидал. Блудница Вавилонская на древнем драконе, через века, миры и судьбы, одна и та же. И знак дьявола, клеймо похоти, - он начал странно раскачиваться из стороны в сторону, точно одержимый. - Ночной демон, суккуб проклятый, мерзкое чудовище...
   - Да перестань же, - резко отдёрнул его медик. - Побереги нервы в самом-то деле.
   Наконец они ушли. Хэмилтон на цыпочках вошёл к себе, вытащил из чемодана новую туалетную воду "Blue Seduction" со слабым запахом бергамота и мускатного ореха, засунув старую - "Chic For Men" с ароматом амбры и сандала в мусорное ведро, решив, что так будет надёжнее. Он, как и Хейфец, не очень-то верил в неврозы Тэйтона. Даже странный обморок на раскопе ничуть не убедил Стивена в слабости этого человека. У таких слонов неврозов не бывает. А раз так - пусть ничто больше не напомнит Тэйтону того знакомого запаха в спальне Галатеи.
   Напоследок Хэмилтон вышел на террасу. Этот день, день его триумфа и счастья, завершался всё тем же мелким слезливым дождём, что весь день лил за окнами. Стивен, ложась спать, отворил окно: воздух струил свежесть скошенной травы, пах арбузом и весенней прохладой, был разбавлен бодрыми нотками лилии, которые сменялись неуловимым, но бодрящим запахом кристальной воды горного родника.
  
   Глава восьмая.
  
   Наутро следующего дня Франческо Бельграно в нескольких ярдах от храма Деметры в земляной осыпи обнаружил глиняный сосуд цилиндрической формы, обожжённый до темной терракоты и расписанный коричневым меандровым узором по жёлтому фону, нечто вроде подставки под динос или лекифа. Итальянец заперся у себя и несколько часов колдовал над ним, потом, вечером, когда уже темнело, зашёл в лабораторию, где Хэмилтон заканчивал последние анализы, а Карвахаль пытался восстановить найденную фреску в 3D формате.
   - Где ты пропадал весь день, Пако? - не поднимая головы, спросил Бельграно Карвахаль, потом, не услышав ответа, обернулся к итальянцу. - Господи, что с тобой?
   Бельграно выглядел осунувшимся и постаревшим. Он сел рядом с Карвахалем и, не замечая Хэмилтона, молча протянул Карвахалю свою находку.
   - Похож на сосуд для хранения папирусных книг, - вежливо заметил Карвахаль. - Но что случилось?
   Хэмилтон заметил, что сосуд совсем небольшой, с маленькой ручкой - то ли для шнурка, то ли для какого-то иного крепления к поясу.
   - Там плотно пригнанная глиняная пробка. Мне удалось открыть его. - Франческо, не забирая из рук Карвахаля сосуд, вынул с торца своей находки ещё один маленький цилиндр, оказавшийся пробкой, потом извлёк оттуда свиток папируса, закреплённый на двух потрескавшихся деревянных палочках с небольшими утолщениями на концах, и протянул его Рамону.
   Испанец осторожно развернул свиток. Несколько минут вглядывался, потом вытащил из кармана лупу в серебряной оправе и снова всмотрелся в текст. Он подобрался в кресле, на лице отпечатался явный интерес. Тон голоса стал серьёзнее и жёстче.
   - Ну, что же, - откинулся он через пару минут на стуле. - Это charta fanniana, так называемая "фанниевская харта", шириной семь с половиной дюймов. На ней греческий текст Апокалипсиса, хоть, конечно, не весь, - уверенно обронил он и даже прищёлкнул языком в изумлении, - потрясающей сохранности. Древнейшим из греческих манускриптов Апокалипсиса является третий папирус Честера Битти, датируемый серединой третьего века. Там десять листов из тридцати двух, всего же в мире около трёхсот списков этого текста. Если обнаружится, что твоя находка древнее папируса Битти... - его глаза расширились, - это, конечно, будет сенсация.
   Слова эти, как ни странно, ничуть не воодушевили итальянца. Франческо был бледен и мрачен, казалось даже, что его лихорадит.
   - Ты обратил внимание, - указал тем временем Бельграно на папирус, - там, в конце...
   Карвахаль бросил ещё один быстрый взгляд на Франческо и осторожно перемотал свиток. Текст обрывался на третьей главе, но той же рукой, что начертала послание, в конце было выведено, что записано сие рукой Аристида, писца Вукола, под диктовку Иоанна, апостола Христова, в третий год правления Домициана для передачи с Евменом в Пергам.
   - Ну и что?
   - Как что? - Бельграно вскочил со стула, но тут же остановился, помедлил и сел снова. - Если послание окажется подлинником, это ведь будет означать, что Апостол - автор только послания к семи асийским церквям, а всё остальное Откровение... добавленные, подложные главы? Подделка? - в глазах его промелькнул ужас.
   Карвахаль поднял тяжёлый взгляд на итальянца и снова посмотрел на папирус.
   - Не понимаю тебя, Пако, - пожал он плечами. - Церковь не всегда признавала Апокалипсис каноничным и Иоанновым, и жившие раньше святого Иустина Климент Римский, Варнава, Ерма, Игнатий, Поликарп и Папий никогда не упоминали об Апокалипсисе, хотя Поликарп - ученик Иоанна, Игнатий - ученик Поликарпа, Папий слушал Иоанна, а Ерма, Климент и Варнава - мужи апостольские. В восемьдесят пятом апостольском правиле Апокалипсиса нет в числе канонических книг, Кирилл Иерусалимский и Григорий Богослов, перечислив канон Нового Завета, тоже не упоминают его. Христиане отделившиеся, несториане и яковиты, не знают Откровения. Дионисий Александрийский сомневается в авторстве Иоанна, а Кай, римский пресвитер конца второго века, считает Апокалипсис произведением еретика Коринфа. Он отсутствует и в списке Лаодикийского собора триста шестьдесят четвёртого года. На рубеже пятого века, однако, возобладало мнение Афанасия Великого о каноничности Откровения. - Карвахаль усмехнулся. - Несмотря на протесты многих отцов, решили, что книга слишком популярна и запрещать её глупо. Возможно, тут истина была принесена в жертву пошловатой практичности. Подход, не свойственный обычно святым, но... Возможно, однако, что Афанасия вдохновила пятая глава, казалось, что пророчества начали сбываться. "Ибо Ты Кровью Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и сделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле..." Гонения прекратились, христианство стало дозволенной, а потом и государственной религией.
   - Но ведь... если некто взял и просто присоединил к посланиям Иоанна свои страницы... Это жульничество?
   - Ну, не обязательно, хотя, не исключено, - развёл руками Карвахаль, добродушно улыбнувшись. - Это были времена гонений и сумятицы, и некто вполне мог, переписав Послание апостола, добавить к нему свои "пророчества", а потом распространить свиток уже под авторством Иоанна. Разумеется, после смерти евангелиста.
   - Но ты, Рамон, - Бельграно тяжело дышал, - что ты сам думаешь об Откровении?
   - Мне как-то довелось читать одного историка литературы, - усмехнулся Карвахаль. - изучавшего переписку Франца Кафки и его друга Брода. Он сказал: "Если бы я не знал, что это Кафка и Брод, я сказал бы, что это бред". Я же придерживаюсь иной позиции. Если я считаю, что это бред, мне плевать, что это Кафка и Брод. Строки Апокалипсиса можно читать вдоль и поперёк и в зависимости от буйства фантазии нагородить тьму толкований, но ведь написанное всё равно останется несуразицей.
   Бельграно совсем растерялся.
   - Так ты не считаешь автором Откровения - Иоанна?
   Карвахаль улыбнулся и снизошёл до пояснений.
   - У нас нет подлинника, Пако, если не считать таковым твою находку, а филологический анализ позднейших копий мало что даёт. Однако всё равно непонятно, почему автор Откровения пятикратно, с нелепой настойчивостью называет себя Иоанном, но в Евангелии ни разу не упоминает своего имени? Почему в Евангелии запрещено гадать о конце времен, а Апокалипсис наталкивает на эти гадания уже сотню поколений? Почему язык Апокалипсиса отличается от написанного Иоанном Евангелия, а грамматика и вовсе безумна? Ведь ещё со времен Дионисия греческий язык этой книги шокировал. Нарушение правил согласования, употребление именительного падежа вместо всех остальных, неправильное употребление частиц, построение разорванных предложений, мельтешение ненужных местоимений, кривые роды, числа и падежи! Архиепископ Бенсон неслучайно ведь роняет слова о "безграмотной грамматике". Правда, некоторые говорят, что Откровение написано раньше Евангелия - отсюда, мол, обилие ошибок и нелепые обороты речи, Иоанн был неграмотен, а после научился писать, но и это не выдерживает критики. В самом Откровении неоднократно и настойчиво упоминается остров Патмос, а там Иоанн был в конце жизни. Но чтобы человек в юности писал грамотно, а потом разучился - такое возможно только при старческом маразме или инсульте. Однако Иоанн умер в преклонные годы в здравом уме. Так что - не стыкуется. Начало Откровения просто и довольно прозрачно. Послания церквам вполне могли принадлежать Иоанну, я и сам так думал, а хвост, как мне всегда казалось, просто добавлен к посланиям с четвертой главы.
   Хэмилтон закончил анализы, и хотел было уйти, но медлил, прислушиваясь к разговору археологов. Апокалипсис не интересовал его совершенно, но он не мог не удивиться эрудиции Рамона Карвахаля.
   - И моя находка подтверждает это? - спросил тем временем Бельграно.
   Карвахаль уверенно кивнул.
   - Если она будет датирована временами Нерона или Домициана - конечно. Ведь вопрос о подлинности любой книги решается на основаниях традиции, сиречь, признавала ли сочинение древность, и на основании смысла самой книги. Но тут древность - против, а косноязычие и сумбурность Откровения слишком контрастируют с прозрачной мудростью Иоаннова Евангелия. Вспомни и свидетельство Дионисия: "Некоторые из наших предшественников совершенно отвергали и всячески опровергали эту книгу. Рассматривая каждую главу ее порознь, они называли ее неосновательною и бессвязною. Говорили, что и надпись ее ложная, то есть будто бы эта книга написана не Иоанном и не есть Откровение, потому что на ней лежит непроницаемая завеса; будто бы писатель сего сочинения не принадлежит не только к числу апостолов, но и к числу святых или вообще членов Церкви. Написал ее, говорили, Керинф, основатель ереси, названной по нему керинфовою, он же дал ей и это заглавие, желая свой вымысел украсить достоуважаемым именем. Главный пункт его учения состоял в том, что тысячелетнее Царство Христово будет земное. Но так как Керинф был человек, слишком плотолюбивый, то, к чему стремился сам, тем выражал свои мечты и о Царстве". Это свидетельство мне кажется правдивым. Уж больно сладострастны описания дюжины драгоценных камней в двадцать первой главе и упование на земное Царство с Христом в двадцатой. Для Иоанна же все земное - грязь подошвенная. А уж откровенное любование гибелью любимого Господом рода человеческого и смакование этой гибели! Да и финал, призывающий сохранять каждую букву оригинала, подозрителен: для Иоанна важно Слово Божье, а словеса людских пророчеств для него суетны. - Карвахаль усмехнулся. - Кстати, будь я жуликом, который хотел бы выдать свои выдумки за откровение от Бога, первое, что я написал, были бы слова: "Проклят каждый хулящий эти строки и блажен читающий и слушающий слова сего пророчества, ибо время близко..." Автор, заметим, так и написал.
   Испанец умолк и недоумённо смерил глазами своего собеседника. Бельграно выглядел больным, вокруг глаз залегли тёмные круги, глаза слезились, казалось, его лихорадит. Карвахаль не понял, что с ним, но договорил:
   - Но есть и третье основание для сомнений в подлинности этих писаний - "по плодам узнаете их". Эта книга породила не только хилиастическую ересь, учение иохимитов и лютеранство, но и продолжает порождать нелепейшие суеверия и корёжить историю. Это она когда-то внушила мысль, что предстоит некий слом времен, и его надо приближать, именно таковы были толкования Иоахима Флорского. Все реформаторы мира, от Лютера до Маркса, вольно или невольно вдохновлялись этой идеей. А что стоит перманентно возникающая истерия по поводу чисел и печатей? Если представить, что этой книги нет вовсе - всё выровняется.
   - Выровняется? - голос Бельграно пресёкся, казалось, он задыхается, как астматик. - Ведь это просто дезавуирует пророчество!
   - А с чего ты взял, что оно там было? - брови испанца насмешливо поползли вверх. - Если образы Апокалипсиса понятны лишь после истолкования, то это не пророчество. Пророчество не имеет переносного смысла, оно прямо перечисляет будущие события, а не облекает их в туманные слова. Если же апокалиптические образы имеют точный смысл, то это значит, что все события уже предопределены, как лунные затмения, а такой механицизм противоречит свободе человека. Наконец, на каком основании подставлять под образы Откровения события прошлого или настоящего, если события будущего, возможно, окажутся более подходящими? Но тогда остаётся понимать его буквально? Признавать, что звезды упадут на землю, вода обратится в кровь, а саранча будет величиною с коня? Но такая буквальность опошляет непознаваемую бездну судеб Божиих...
   Бельграно молчал, уставившись в пол. Карвахаль продолжил:
   - Когда Нострадамус несёт ересь - что с него взять? У Мишеля исполнились от силы сорок катренов из полутора тысяч, метод случайного тыка - и тот даст больше совпадений, - хмыкнул он, - ну и что? Оно для того и наговорено было, чтобы тысячи глупцов веками на досуге состязались в понимании этой нелепицы. Но с Откровением - та же история, вот что настораживает. Может ли пророк Божий ошибаться? И ведь в позднейшие века мы будем все дальше уходить от реалий этих пророчеств...
   - Но разве оно не указывает нам направление, путь истории? - с непонятной надеждой спросил Бельграно.
   - Общее направление истории понятно и по Евангелиям, Откровение просто избыточно, - Карвахаль пожал плечами. - Слово Божье не может содержать ложь, а тут ложь в первой же строчке. Зачем рабам Божьим, современникам Иоанна, надо было знать, чему надлежит быть "вскоре", коли речь идёт о том, что может произойти, а может и не произойти, - подмигнул он, - через тысячелетия? Для Господа два тысячелетия, разумеется, срок ничтожный, но Откровение было адресовано людям, для которых и полвека - срок немалый. А ненужных знаний Бог не даёт, ненужные и ложные знания - от дьявола. И не удивлюсь, кстати, что автор сих видений и сам мог быть одурачен, прельстившись весьма путанным дьявольским мороком, которое принял за подлинное откровение.
   -Но Апокалипсис написан от лица христианина, пользовавшегося высоким авторитетом в Церкви, - с трудом сглотнув, задыхаясь, возразил Франческо. - Трудно приписать его другому лицу, кроме апостола и евангелиста.
   -Почему трудно? - удивлённо поднял брови Карвахаль. - Что тут трудного-то? Традиция приписывать свои произведения Авторитету была обычна в античности. Дионисий же именно об этом и говорит. Он, правда, допускает возможность идентификации автора как Иоанна Марка или второго Иоанна в Асии. Подлог ведь мог быть и невольным, объединили два послания двух разных Иоаннов - и сочли их творением одного, особенно, если оба были переписаны одной рукой. Но я в этом сомневаюсь. Писцы были грамотны, а автор Откровения - нет. Нельзя исключать и ещё одну версию, - Карвахаль улыбнулся, - откровенный и продуманный подлог, шалости дьявола. Тогда это, бесспорно, Коринф, и едва ли он был прельщён. Просто выдумал все от первой до последней строчки. Тут надо прямо и честно спросить себя: не будь эта книга написана Иоанном - стали ли мы ее читать? Ответ страшен и чёток - никогда. Всё дело - в авторстве. Мы все приписываем ей смысл только потому, что считаем, что она принадлежит Иоанну. Сама же книга - путана, бессвязна и глупа. В ней нагромождены нечитаемые символы с рогами, головами и вавилонами, и если бы не приписанное ей авторство апостола, все бы сказали, что это бессмыслица. Автор этой зауми это тоже понял и подписал книгу его именем.
   Бельграно всё ещё тяжело дышал, глядя невидящими глазами в пол.
   - Но для обычного человека высшая математика недоступна, может быть, и в Апокалипсисе заключено то, что не могут вместить профаны!
   - Здесь подойдёт, думаю, другая аналогия, - поправил его испанец. - То, чего не могут понять магистры богословия и святые, - не следует предлагать никому. А ведь именно святые отказывались от толкования, смиренно говоря, что она "превышает их разумение", что, переводя на светский язык, означает, что там "ничего не поймёшь".
   - Возможно, логика и здравый смысл против, но иные книги надо читать сердцем...
   Этот аргумент снова не впечатлил Карвахаля.
   - Так ведь как раз сердце-то и неспокойно после этой книги. Она погружает в смущение, брожение ума, какие-то догадки. Непонятный, этот текст ещё и неприятен. Господь тоже ведь говорит в Евангелии о вечных муках грешников. Но Его слова понятны и прозрачны. Да, горькие, да, тяжёлые. Но - понятные и их принимаешь. Но когда о конце мира начинают говорить в туманных аллегориях, это подвигает людей к духовному психозу, к мучительному вниманию к происходящему вокруг, и вместо духовного труда они впиваются глазами в "знаки конца времен".
   - Стало быть, ошибка, вековое заблуждение...
   - Да. Посеяли еретический Апокалипсис - пожали ересь хилиазма, протестантизм, духовное охлаждение, мечты о земном царствии, кликушество о печатях, бредовые фантазии и сумбурные толкования. Сегодня нездоровая тяга к эсхатологичности становится болезнью: стоило миновать срокам конца света по календарю майя, нашли новое "пророчество" о каком-то "последнем понтифике"... Апокалиптичность в действии. Похоже, человечество просто устало жить и очень хочет кончиться...
   - Но это же... - Глаза Бельграно погасли, он наконец выговорил затаённое, - это же значит... что распад мира не будет апокалиптичен! Господи! Не будет печатей и саранчи, не будет и бледных всадников Апокалипсиса!
   - Тебя это пугает или радует? - в недоумении вопросил Карвахаль, не понимая тона своего собеседника.
   - Это ужасно, - на глаза Франческо Бельграно навернулись слезы. - Я так надеялся, что ещё не всё кончено. Я всегда боялся именно такого конца: когда мир станет просто царством пошлости, когда навсегда исчезнет тоска по горнему миру и священный ужас перед Адом, когда люди уже не будут замечать жуть своей пустой жизни, не поймут своей пошлости, а если и поймут - она будет даже забавлять их. В царстве пошлости всё будет лёгким, это будет новый мир без страданий и скорбей, с презервативами для педерастов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в нём не будет, ибо скука - это всё же страдание от своей пустоты. Пошлыми станут серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми станут слова любви, - Франческо передёрнуло. - И ведь всё это давно с нами, здесь, рядом... Я видел черты распада, но так верил, что это не конец, потому что оставалась надежда на них, на бледных всадников Апокалипсиса... Они не пошлые!
   Франческо Бельграно медленно встал, взял у своего собеседника свиток и, пошатываясь, точно пьяный, отошёл к стене. Несколько минут он безумными глазами озирал папирус в руке, что-то шептал и качал головой, казалось, споря с самим собой. Карвахаль молча наблюдал за ним со странной, двойственной улыбкой Мефистофеля. Учёный ли боролся с католиком, дух ли с плотью, сердце ли с разумом? Карвахаль проронил, что видел множество подделок и несколько несомненных подлинников, и, как бы то ни было, Франческо повезло: в этом суетном мире этот папирус будет носить имя Бельграно. И пусть этот мир захлебнётся в своей пошлости, но его-то, Бельграно, ждёт в нём великое будущее.
   - А уж научный-то мир как переполошится, о-о-о! - Карвахаль усмехнулся. - Антонио де Симоне лопнет от зависти, Сильвано Винчетти удавится собственной штаниной, Розалия Бонджорно обвинит тебя в подделке, - Карвахаль весело и немного беспутно расхохотался.
   Франческо не сказал в ответ ни слова, он закусил губу и не отводил глаз от свитка. Он пару минут тяжело, с хрипами дышал, но потом вынул из кармана зажигалку и щёлкнул ею. Вспыхнуло пламя. Хэмилтон напрягся. Он понимал, что хочет сделать Бельграно, но не верил в это. Как можно, ведь это такая удача! Она же, тут Карвахаль прав, прославит его имя! Он, что, рехнулся?
   Карвахаль же не сделал ни малейшей попытки помешать Бельграно, но поднялся и из-за спины Франческо пару минут с интересом наблюдал, как темнеет и корчится в огне папирус.
   - Ты, оказывается, Франческо, верующий, - Карвахаль улыбнулся Бельграно. - И ты прав. Неисследимыми путями Господними даже нелепые подделки малограмотных неучей спасают в веках Истину от окончательного падения. Пока мир верит в бледных всадников Апокалипсиса, он не опошлится до конца.
   Хэмилтон так растерялся, что почти забыл о Галатее, которая целый день не выходила у него из головы. Он счёл Бельграно и Карвахаля ненормальными.
  
   Глава девятая.
  
  

Прежде чем начинать молиться о дожде,

Неплохо бы узнать прогноз погоды.

Неизвестный автор

  
   Дождь моросил почти всю следующую неделю. На четвёртый день, озирая серую хмарь за окном, Гриффин не выдержал и в сопровождении Винкельмана ушёл на некрополь. Карвахаль же на эти дни ушёл в затвор, точнее, затворился в лаборатории и одержимо работал.
   Освобождённая от защитной заклейки, фреска состояла теперь из отдельных, не скреплённых между собой раздробленных кусков. Тонкие нитевидные щели, паутиной разбегавшиеся по ней, были забиты мелкой штукатуркой. Карвахаль длинными узловатыми паучьими пальцами методично разбирал роспись участок за участком, расчищал щели, стыки, изломы, выправлял деформации, искажающие изображение. Из щелей и трещин кистью и скальпелем удалял загрязнения, предварительно раскрепив его ацетоном, одновременно подклеивал мелкие отколы штукатурки. Изломы и стыки промывал ацетоном и просушивал феном - явно взятым у сестрицы, куски складывал, проверяя соединение, затем склеивал ацетоновым раствором ПБМА.
   Руки его напоминали руки скрипача, рот то и дело приоткрывался, и Хэмилтон, который вместе с Бертой Винкельман с утра тоже был в лаборатории, неожиданно задался вопросом, как этот человек будет вести себя в постели? Он страстен или тихо похотлив, склонен ли к изыскам и излишествам? Хэмилтон обычно мог достаточно определённо, глядя на женщину, сказать, какой она будет в любви, иногда мог прочитать и мужчину, но Карвахаля - не понимал и несколько часов размышлял на эту тему.
   Карвахаль же тем временем осторожно наносил раствор на стыкующиеся стороны, потом с силой, но нежно соединил стыки, плотно прижав, точно сжимая в объятьях ребёнка. Затем склеивал соседние куски и последовательно соединял их, вставляя на места участки росписи, снятые с основного фрагмента и собранные в завале, заполняя трещины, утраты и щели мастикой. Хэмилтону показалось, что археолог подлинно священнодействовал.
   "Принял Его нагим вертеп,
   умер, как умирает зерно,
   вот здесь, на столе, вино и хлеб.
   Для вечной любви - хлеб и вино..."
   Хэмилтон и забыл, когда и где слышал этот напев...
   Мастика скрыла щели и выявила изображение, восприятию которого очень мешала частая сетка трещин. Стивен теперь увидел, что принятое им за тени было остатками синей краски, а блеклые потёки черноты прятали зелень. Карвахаль пояснил, что наряду с живописью по сырой штукатурке красками, разведёнными на воде, некоторые части фрески выполнялись в темперно-клеевой технике, связующими которых были яйцо и растительные клеи. Эти слои, зелёные и синие тона, подвергались со временем большим разрушениям, чем фресковые. Стивен разглядывал фреску и улыбался.
   За эти дни Хэмилтон, правда, постоянно вздрагивавший, когда, как ему казалось, он слышал голос Тэйтона, совсем успокоился. Арчибальд явно не собирался расследовать свои подозрения, хоть за завтраком Стивен несколько раз ловил на себе его тяжёлый взгляд. Сам он больше всего сожалел, что во время встречи с Галатеей не догадался попросить у неё номер телефона. Если бы он мог послать ей сообщение! Хэмилтон лихорадочно соображал, как узнать её номер или сообщить ей свой. Последнее было проще, но как передать ей его? Тэйтон, одержимый ревностью и не спускавший с жены глаз, не допустит, чтобы он крутился возле его супруги.
   О! Ведь можно, как бы случайно проходя мимо, сунуть Галатее записку под дверь.
   Все эти мысли мешали Хэмилтону работать, отвлекали и нервировали.
   Карвахаль не был похож на обычных испанцев, но сиеста, два часа сна после обеда были для него настолько святы, что всякий, кто от трёх до пяти дня оказывался на ногах, считался им безумцем. В пять же он снова появился в лаборатории, решительно отверг предложение Берты Винкельман о помощи и с осторожностью пчелы, снимающей нектар с цветка, начал промывать собранные фрагменты растворителем, поминутно контролируя, не появляются ли следы краски на марлевом тампоне, работая под бинокулярным микроскопом.
   Мысли же Хэмилтона по-прежнему вертелись вокруг Галатеи.
   ...Подняться на третий этаж по террасе опасно, нужно идти по лестнице внутри дома. Но тут придётся дождаться, пока вернётся Гриффин и найти какой-нибудь повод поговорить с ним. Лоуренс имел дурное обыкновение сразу по возвращении с раскопа приходить в лабораторию и интересоваться результатами анализов. Но это не беда. Стивен запросто мог зайти к нему вечером: обсудить какие-нибудь тонкости. Или попросить заказать какой-нибудь реагент. Повод найдётся. А потом, выходя от Гриффина... Чёрт возьми!
   Хэмилтон, нервно дёрнувшись, чуть не выронил черепок. Он не сможет это сделать! С террасы комната Галатеи имела отдельный выход, но с коридора выход был только один - через комнату Тэйтона! Спальня Галатеи - смежная со спальней Арчибальда, и подсунуть записку под дверь со стороны коридора - это сунуть руку в волчью пасть. Хорошо, что он вовремя вспомнил об этом!
   Отдышавшись, Хэмилтон снова задумался. Значит, во что бы то ни стало надо пробраться на террасу. Но это опасно. Нормальные люди не ходят в гости через балконы, и едва ли ему удастся списать своё появление там на желание повидать Гриффина. Что же делать?
   В лаборатории появился Франческо Бельграно, и спустя минуту втянул Карвахаля и Берту Винкельман в яростный спор. Карвахаль, расчищая фреску, удалил с лицевой поверхности оставшиеся излишки закрепителя. Основная масса закрепления ушла после пропитки тыльной стороны и удаления лицевой заклейки, но некоторые участки красочного слоя были более насыщенными. Выравнивание насыщенности красочного слоя Карвахаль решил произвести кратковременными компрессами растворителем: но каким?
   Берта насмерть стояла за ацетон, а Бельграно считал, что в таких случаях идеальна смесь ксилола со спиртом. Карвахаль же предпочитал метилэтилкетон, уверяя коллег, что в результате такой обработки росписи возвращается тональность и матовая фактура фресковой живописи.
   Масла в огонь подлили вернувшиеся с раскопа Гриффин и Винкельман, тоже ввязавшись в дискуссию. Гриффин считал, что Рамон - лучший реставратор от Пиренеев до Озёрного края, и пусть делает, как хочет, Винкельман охотно согласился с ним, но по другой причине: лупанарная живопись в его глазах не имела ни художественной, ни научной ценности, испортит - не жалко. Немец имел жестокую честность огласить своё мнение вслух, при этом удивился тому, что все расхохотались.
   Лоуренс Гриффин поделился с коллегами радостью: дождь ничуть не повредил ни нижний, ни верхний раскопы, завтра синоптики дают хороший прогноз, циклон прошёл, можно с утра приступать к работе. Карвахаль, однако, пробурчал, что пока не закончит реставрацию, с места не сдвинется. Гриффин пожал плечами. Реставрация никуда не денется, этим и зимой можно заняться, а летом каждый день дорог. Но спорить не стал. Прихоти Карвахаля всем были известны. Пусть работает, в собственном поту ещё никто не утонул.
   Хэмилтон же размышлял о том, что нужно записать в блокнот свой номер телефона и незаметно передать его Галатее. Как бы не ревновал Тэйтон, он не сможет следить за женой всё время. Но нет. Блокнот не подойдёт, остановил себя Хэмилтон. Это должна быть женская безделушка вроде тюбика помады или зажигалки. Подать ей его, словно потерянную вещь, когда треклятого Тэйтона не будет поблизости. Эта идея понравилась Хэмилтону. Он почти ничем не рисковал.
   На ужине Галатеи снова не было. Не было и Хейфеца, уехавшего, как сказал Тэйтон, за какими-то медикаментами. Карвахаль появился, ел торопливо, заедая мясо бананом и виноградом, и, не дожидаясь десерта исчез. Долорес Карвахаль извинилась за брата и сама отнесла ему кофе. Тэйтон проводил их странно заиндевевшим взглядом, и Хэмилтон подумал, что ему нехорошо.
   На следующий день небо очистилось, и за завтраком все, кроме Хэмилтона, были оживлены.
   Разговором за столом завладели Винкельман, Гриффин и Рене Лану. Срез почвы показывал у левого угла нижнего раскопа что-то весьма помпезное. Винкельман, который за глаза обзывал Карвахаля фанатиком, сам выглядел не менее одержимым.
   - Греческий сосуд с изображением рыб из седьмого квадрата я датирую тысяча трёхсотым годом до нашей эры, - сказал он с такой твёрдостью, что Хэмилтон, будь он даже уверен, что вышеупомянутый сосуд приобретён им самим в лавке сувениров на соседней улице, ни за что не решился бы возражать. Глупо препираться с полубезумным энтузиастом. - Перед началом раскопок я провёл исследование местности георадаром и обнаружил свыше десяти явных захоронений. Это - самое большое. - Глаза Винкельмана горели, как у волка в ночи.
   - Да, там что-то есть, - француз согласно кивнул, опрокинул в глотку стакан сухого вина и поднялся.
   Тэйтон сказал, что подождёт возвращения Хейфеца, который с утра снова уехал в Комотини, и, может быть, тоже заглянет на раскоп. Хэмилтона эта новость взбодрила. Он у себя в спальне давно уже нацарапал на зажигалке свой номер телефона и опустил её в карман. Он был уверен, что сегодня до ночи у него появится возможность передать безделушку Галатее.
   Франческо Бельграно не пошёл на раскоп, но юркнул после завтрака в лабораторию. Хэмилтон, ещё не закончивший анализы, с тоской двинулся следом, но вскоре воспрял духом: на телефон Бельграно поступил звонок Хейфеца. Тот собирался приехать через пару часов и просил передать Тэйтону, который не поднимал трубку, чтобы тот немедленно ему перезвонил. Бельграно нашёл Тэйтона у него в спальне и передал ему просьбу Хейфеца. У Тэйтона разрядился аккумулятор, и он перезвонил Дэвиду с телефона Бельграно.
   Хэмилтона всё это порадовало: значит, через пару часов Тэйтон уйдёт на раскоп, и он попытается пробраться к Галатее. Он вздохнул, представив, как должна томиться Галатея с таким ревнивцем. Воистину, ревность -- зеленоглазое чудовище, само себя и зачинающее, и рождающее, но ревность по страсти отличается от ревности по обычаю. Одна -- всепожирающее пламя, другая же, холодная, страшная, может соединяться даже с равнодушием. Хэмилтон пытался уверить себя, что на самом деле Тэйтоном руководит именно себялюбие и религиозные предрассудки, а вовсе не страсть. Этот человек не казался ему человеком чувства. Это была холодная и бесцельная ревность без любви.
   Рамон Карвахаль между тем продолжал работу. К моменту монтировки на новое основание снятый со стены фрагмент был склеен, трещины с обеих сторон заделаны мастикой, тыльная сторона заклеена, поверхность живописи очищена от загрязнения. По-мужски спокойный и невозмутимый, Карвахаль теперь выглядел поэтом, на лице его проступило экстатичное выражение почти молитвенного напряжения. Он начал восстанавливать сколы и убирать следы времени. Бельграно не мешал, но просто рысьими глазами следил за работой Карвахаля, готовый по первому слову подать тому нужное. Разговор коллег Хэмилтон не понял.
   -Ты всё же убрал бы... - голос Бельграно упал до шёпота. - От греха подальше.
   -Полидактилию? - Карвахаль устало выдохнул. - Нельзя. Берта видела. И Хейфец снял. На его фотоаппарат.
   - Скажешь, случайно повредил.
   - Бессмысленно,- Карвахаль пожал плечами.
   - Слушай, а ты не думаешь, что именно из-за этого он и грохнулся тогда?
   - Думаешь, разглядел?
   - Слушай, чтобы ты по его поводу не думал, он совсем не профан. Голова у него работает, и глаз отменный.
   - С чего ты взял, что я так думаю? Я его ни дилетантом, ни невеждой и не считаю.- Рамон Карвахаль застыл за столом с понуро опущенными плечами. - Да, у него хороший глаз, и он мог это заметить. Но, если он это видел, что за резон убирать? - Карвахаль вздохнул. - Я не мистик вообще-то, но подобное пугает.
   Бельграно кивнул.
   - Да, странное совпадение. Но послушай, я не понимаю другого. - Франческо наклонился к Карвахалю и заговорил почти шёпотом, - почему ты это терпишь? Одного твоего слова было бы достаточно, чтобы прекратить всё это.
   - Ошибаешься. Будь это так, я давно бы его сказал.
   - Он поступает непорядочно.
   - Он поступает, как может. Не мне его судить. - Карвахаль вдохнул и помрачнел. - Однако хватит болтать, надо заканчивать. Сейчас я займусь лицом, потом подправлю фон и пробелы.
   На лице любовника, блестяще восстановленном реставратором, застыло то расслаблено-счастливое выражение, что предшествует излиянию семени. Скол лица женщины, очищенный и, как сказал Карвахаль, почти полностью уцелевший, лежавший в картонной коробочке между слоями ваты, теперь был извлечён и выложен на поверхность росписи. Там было три основных куска и два поменьше. Тончайшим пинцетом Рамон вытащил один из них и безошибочно уложил его на слой клея к верхнему краю скола, у кромки волос.
   -Паззлы, - прошептал Бельграно.
   -Мозаика, - поправил Карвахаль. - Сейчас мы увидим эту красотку. Я, сколько скол ни разглядывал, так и не смог представить себе её лица. 3D тоже ничего толком не показало.
   - Ну, давай.
   Кусочки изображения ложились рядом как части головоломки, лицо женщины кривилось из-за клеевой подложки, но вот Карвахаль, точно ювелир, осторожно прижал к собранному лицу марлевый тампон и удалил остатки клея.
   Он приподнялся, разминая затёкшие руки, потом убрал марлю, и Бельграно неожиданно грязно выругался.
   Хэмилтон, с удивлением подняв глаза на них обоих, выпрямился и замер. Покрасневший Бельграно злобно косился на работу Карвахаля, а тот с оторопелым выражением на умном и тонком лице растерянно мигал, глядя на смонтированный фрагмент.
   - Я бы подумал, что ты пошутил, если бы сам не видел... - зло прошипел наконец Бельграно. На его щеках и шее ещё оставались красные пятна. Дышал он через рот.
   Карвахаль облизнул пересохшие губы.
   - Мистика какая-то...
   - Да уж, но когда это увидит Тэйтон, это перестанет быть мистикой и превратится в кошмар.
   - Уймись ты, - голос Карвахаля зазвучал как приказ.
   Заинтригованный Хэмилтон тихо поднялся, подошёл к ним и из-за спины Карвахаля бросил осторожный взгляд на фреску. Теперь краски росписи проступили во всей своей царственной роскоши. Тускло-алый засиял кармином, синий переливался индиговым, палитра искрилась весенней зеленью и охряной желтизной.
   Но невольно проступившее восхищение Хэмилтона вдруг сменилось липким ужасом: на фреске на обессиленном любовнике в экстазе страсти скакала его возлюбленная. Растрёпанные светлые кудри окружали чуть искажённое каким-то вампирическим наслаждением лицо ночного демона, лицо суккуба. На гладком сочном бедре чернела маленькая родинка. Изящная ножка была странно вывернута на ложе, и, теперь Хэмилтон отчётливо видел это, была шестипалой.
   Стивен узнал Галатею.
  
   Глава десятая

В мире много странностей,

в которые трудно поверить,

но нет такой, что не могла бы произойти.
Неизвестный автор

  
   Он покачнулся, но ухватился за край стола, торопливо отступил и снова сел за микроскоп. Мысли остановились, в голове был полный сумбур. Как же это? Как? Карвахаль же датировал фреску невесть каким годом до нашей эры! Мысль же о том, что кто-то мог подшутить, нарисовав подобное в руинах, была и вовсе бредовой: о его связи с Галатеей никто не знал! Да и роспись нашли до того, как им удалось встретиться! Все это было просто нелепым совпадением, случайным дурным сходством. Ведь никто и не заметил, что любовник на фреске похож на него. Он похож на Хью Гранта, актёра! Но если разобраться-то, тот - просто типаж красивого сердцееда с обаятельной улыбкой.
   Простая случайность, твердил себе Хэмилтон, простая случайность. И сходство Галатеи с этой вакханкой, конечно же, тоже случайность. Он сам с первой же встречи заметил, как универсально её лицо, но, если вдуматься, она похожа на Линду Евангелисту, тот же типаж. Так что всё это просто вздор. Нечего и беспокоиться.
   Тут Стивен, однако, снова смутился. Странно, что родинка у Галатеи была в том же самом месте, что и у этой менады на древней росписи, и пальцы на ноге... Он тогда, поспешно убегая из её спальни, заметил странность её стопы, но это как-то не запомнилось. Было не до того. Но сейчас то, что обе эти женщины, и жившая три тысячи лет назад менада, и его Галатея имели столь много сходства, не столько пугало, сколько интриговало и изумляло Хэмилтона. Вот так и уверуешь в переселение душ...
   Между тем Карвахаль неожиданно подтвердил его мысли.
   - В мире много странностей, в которые трудно поверить, Франсиско, но нет такой, что не могла бы произойти.
   - Но это... - голос Бельграно всё ещё хрипел, - это слишком странно. Не может быть...
   Карвахаль усмехнулся.
   - Чудес не бывает, и из мухи не стоит делать слона, хотя мы, похоже, именно в этом упражняемся. Просто аберрация восприятия.
   - Ты уверен?
   - Почему нет? Мы забываем, что из частности, в чём бы она ни заключалась, никакие выводы невозможны, интерпретируем факты, подгоняя их под заранее имевшиеся концепции, и полагаем, что случайности тем более вероятны, чем чаще они происходят. А это всё неверно.
   Его разглагольствования неожиданно были прерваны вторжением Дэвида Хейфеца. Тот распахнул дверь, с громким стуком ударившуюся в стену, и нахально спросил, что они тут делают? Голос его был странно приподнят, даже торжественен. Пройдя в лабораторию с видом римского сенатора, он сразу увидел отреставрированную фреску и застыл перед ней.
   Карвахаль молча наблюдал за ним. Лицо Хейфеца на минуту потемнело, он с каким-то усталым недоверием покачал головой и повернулся к Карвахалю. Рамон опередил его.
   - Только не говори, Бога ради, что это я...
   - А я и не собираюсь. Бедняга Арчи понял всё куда быстрее меня. - И продолжил, точно слышал разговор, бывший в лаборатории до него. - Есть масса когнитивных искажений реальности, и одна из самых частых - фильтрация памяти о прошлых событиях сквозь нынешнее знание. При этом события выглядят куда более предсказуемыми, чем они были в действительности. Но он и вправду это знал.
   - Потому и... упал?
   - Спину перегруженного верблюда сломает любая соломинка.
   - Я не хотел бы... - Карвахаль растерялся. - У меня и так с ним сложные отношения.
   Хейфец хмыкнул.
   - Это могло бы и вовсе тебя не касаться, Рамон. Но сейчас, - Дэвид вытянул вперёд руку, не давая Карвахалю перебить себя и что-то ответить. - Я прошу вас - просушите её и спрячьте. Не показывайте ему. Так будет лучше.
   -Ты полагаешь, он не спросит о ней? - со странной улыбкой спросил Бельграно.
   Хейфец пожал плечами.
   - Он порой кажется мне мазохистом, но не до такой же степени. Он не спросит. Однако, - тут Хейфец снова лучезарно улыбнулся, - вы меня сбили. Есть новости. Винкельман послал в местную таверну за коньяком.
   Карвахаль и Бельграно переглянулись. За все годы, что они знали Винкельмана, тот никогда не пил ничего, крепче пива.
   - С чего бы?
   - Они разрыли правое захоронение. Там что-то фантастическое. Поверх усыпальницы - каменная плита весом полтонны, которой, вероятно, был запечатан гроб, но со временем она рухнула внутрь могилы. В могиле - янтарные бусы из Прибалтики, аметист с Ближнего Востока, сердолик из Египта, и множество ювелирных изделий из золота, серебра и бронзы. Отдельно - доска, как я полагаю, с эпитафией. Есть драгоценные чаши, вазы, кувшины, бронзовый меч с ручкой из слоновой кости и золотыми украшениями, и доска из слоновой кости с выгравированными на ней изображением крылатого грифона -- хранителя кладов и сокровищ. Пять бронзовых зеркал, золотые кольца с печатями и три каменных печати с замысловатой резьбой и надписями...
   Этого Бельграно не выдержал. Сфрагистика, изучающая печати и их оттиски, была его коньком. В его коллекции были цилиндрические печати месопотамских цивилизаций и Египта, античные печати-щитки, висячие металлические печати Византии и европейского средневековья, а также сотни отпечатков на глиняных табличках клинописных архивов и оттиски печатей на сосудах. Сейчас он просто сделал шаг вперёд, молча, точно стремянку, отодвинул Хейфеца в сторону и выскочил из лаборатории.
   Не смущаясь этим, Хейфец крикнул ему вслед, что там есть и две камеи, после чего продолжал вещать:
   - Берта на карачках ищет в гробнице остатки растительного происхождения для радиоуглеродного анализа, точной датировки захоронения и причин смерти покойника, а Винкельман собирается пить коньяк с Лану и Гриффином.
   - Прекрасно, - Карвахаль тоже оживился.
   - Так что, сам понимаешь, Арчи будет чем заняться, - склонившись к нем, негромко закончил Хейфец, - а это просто прибери с глаз долой, О'кей?
   - Хорошо, - легко согласился Карвахаль. - Арчибальд уже был там?
   - Гриффин при мне позвонил ему с раскопа, я сейчас пойду к нему, и всё решим.
   - Смотри, чтобы пресса не пронюхала.
   - Волонтёров не было, Сарианиди не вызывал их сегодня. Везёт так везёт. Всё одно к одному.
   Хэмилтон, всё это время слушавший Хейфеца без особого интереса, одновременно сожалея, что работы теперь явно прибавится, напрягся. Если все уйдут на раскоп, у него будет возможность увидеть Галатею! А Тэйтон не может не пойти, он же спонсирует экспедицию! Эти мысли оживили и вдохновили его и он, подождав, пока Хейфец выйдет, а Карвахаль займётся упаковкой фрески, неторопливо вышел из лаборатории.
   По двору метался растерянно-счастливый Спиридон Сарианиди, который, проскочив мимо Стивена, опрометью пробежал на третий этаж, но оттуда ему навстречу почти незамедлительно спустился Арчибальд Тэйтон, тоже порозовевший и взволнованный. Сарианиди сразу поставил вопрос ребром, заявив, что он не может обеспечить сохранность таких ценностей на вилле. Здесь есть сейф, но уместить туда все находки не получится. Если они хотят обеспечить безопасность хранения - утром надо ехать в Салоники и там арендовать банковский сейф для сохранения экспонатов. До вечера надо всё снять, ночью придётся дежурить посменно, стеречь остальное. Иначе он, Спирос, ни за что не ручается. Тэйтон одобрил его предложение и поспешил на раскоп вместе с Сарианиди и Карвахалем.
   Стивен, в восторге от своей удачи, взлетел на третий этаж по внутренней террасе и в изумлении остановился. У перил балюстрады в шезлонге сидел Дэвид Хейфец. Он насмешливо посмотрел на растерянного Хэмилтона.
   - Быть может, мы, евреи, сыновья торгашей, но всё же мы и правнуки пророков.
   - Что? - Стивен, всё ещё смущённый, не понял Хейфеца.
   - Не пробуйте глубину реки двумя ногами и не бегайте за котом - того и гляди, на крышу заведёт...
   Хэмилтон почувствовал раздражение. Этот философствующий еврей бесил его.
   - Что вы тут делаете?
   - Я - врач. Квалификация врача обратно пропорциональна частоте его дежурств, но сейчас я дежурю возле больного пациента.
   Хэмилтон удивился.
   - Миссис Тэйтон заболела?
   - Она простужена. Я наколол ей дормикум.
   Стивен удивился, но потом вспомнил, что Галатеи действительно два последних дня не было видно, а во время дождя она могла простудиться.
   - Её болезнь не опасна?
   - Медицина - это искусство делать выводы о симптомах болезни на основании причин смерти, - снова начал кривляться медик. - Но самая худшая смерть - от глупости. Гораздо легче стать умным, чем перестать быть дураком. Я же говорил вам об осторожности. Не бегайте за чужими жёнами.
   - А вы считаете себя умным? - вышел из себя Хэмилтон.
   - Да. - Отчеканил еврей, - и как умного меня поражает, что конечным результатом миллионов лет эволюции может оказаться круглый дурак. Это ужасно. Именно эта мысль всегда мешала мне поверить Дарвину. Да, глупость человеческая - вот что являет истинный образ бесконечности. Но самое ужасное - иное. Кто не остановится на первой ступени глупости, дойдёт до последней. Если человек дважды совершил одно и то же прегрешение, оно кажется ему позволительным, гласит Талмуд, - он вынул из кармана пакетик зубочисток. - Жаль, что пить воду не грех. Какой бы вкусной она казалась! Мы же пьём вино. Но вот беда: опьянел от вина - протрезвеешь, хуже, когда опьянел от женщины - трезвым уже не будешь.
   - Я думаю, что вы лезете не в своё...
   - Я знаю, что вы думаете, - резко и зло перебил еврей. - Надежда на то, что глупцы не думают, - самая опасная иллюзия. Мне не свойственно жить иллюзиями. Беда именно в том, что вы думаете, но думаете одни глупости. Страсти объясняют многое, но ничего не оправдывают. Иногда лишь кара пробуждает чувство вины.
   - Вы мне угрожаете? - Хэмилтон не очень-то понимал болтовню Хейфеца, но его уже трясло от злости.
   - Жизнь непредсказуема и коварна, как огурец с горькой попкой. И глупцы, ударив по холодному камню, всегда удивляются, что оттуда вылетает горячая искра.
   Стивену надоело слушать глупейшие кривляния. Он понимал: если бы Галатея не спала, она уже вышла бы на его голос. Значит, действительно, больна. Оставить же здесь зажигалку так, чтобы Хейфец этого не заметил, было невозможно. Гневный и взбешённый, Хэмилтон слетел к себе на второй этаж.
   Ему было немного не по себе, на минуту показалось, что он тоже простыл. Стивен накануне ночью вспотел, потом открыл окно - вот и простудился. Но ничего не болело, просто от разочарования и обиды заболела голова. Однако постепенно он успокоился. Значит, Тэйтон всё же что-то заподозрил, если оставил своего дружка на страже? Что же, надо быть вдвойне осторожным.
   Через полчаса Стивен достаточно пришёл в себя, чтобы спуститься в гостиную.
   На вилле внизу царил переполох. Метался как сумасшедший Лоуренс Гриффин, что-то кричал, поднимая к небу толстые пальцы-сардельки Спиридон Сарианиди, пошатывающийся Винкельман чуть не висел на супруге, разглядывая всех слезящимися глазами через то и дело запотевающие очки, улыбался Карвахаль, обнимавший сестру. Все ликовали и обсуждали вопрос ночных дежурств около захоронения. Жёлтый хаммер Рене Лану был нагружен упакованными в папиросную бумагу самыми ценными находками.
   Хэмилтон стоял у стены. Радость этих людей нисколько не волновала его, однако слова о ночной охране раскопа насторожили. Он понимал, что Тэйтон, спонсор экспедиции, негласно считавшийся и её руководителем, разумеется, не будет дежурить по ночам, но всё же суета и неразбериха на вилле давали ему шанс новой встречи с Галатеей.
   - Нет-нет, Макс, это безумие, - ночевать на раскопе в вашем возрасте... - Гриффин остановился, прикусив язык. Он сам был ничуть не моложе.
   По счастью, никогда не пивший и сильно разомлевший от коньяка Винкельман не заметил бестактности.
   - Нет-нет, мы с Бертой будем там все ночь! Завтра нужно сделать снимки, расчистить левый угол... - Винкельман все время порывался бежать на раскоп.
   Карвахаль был вежлив, но твёрд.
   - В эту ночь дежурить будем мы: я с Бельграно и Лану. А вы должны выспаться и заступить на дежурство с рассветом.
   Берта Винкельман кивнула и принялась уговаривать супруга согласиться. Это стоило ей некоторого труда: Винкельман по-прежнему рвался на раскоп и не соглашался, хоть раскачивался как мачта парусника в штормящем море.
   Наконец Берта применила власть.
   - Genug, du mußt schlafen!
   Эти слова прозвучали приказом фюрера, Винкельман неожиданно согласно и как-то безмятежно кивнул, и супруга отконвоировала его на третий этаж.
   - Вот как наводится порядок в идеальной семье, - пробормотал появившийся сверху Хейфец, - немецкая речь - мороз по коже еврея, - ещё тише пробурчал он.
   - А как наводится порядок в вашей семье, Дэвид? - поинтересовалась Долорес Карвахаль.
   - У меня нет ни жены, ни детей, - сообщил Хейфец.
   - И что же, получается, ты имеешь от жизни, кроме сплошных удовольствий? - укоризненно спросил Лану.
   Хейфец только вздохнул.
  
   Глава одинадцатая

Похоть -- дитя роскоши,

изобилия и превосходства.

маркиз де Сад

  
   Утром Хэмилтон ради любопытства сходил на нижний раскоп, где уже с шести утра торчал проспавшийся, но несколько отёчный Винкельман, то и дело прихлёбывавший из литровой бутыли из-под "Фанты" по совету поварихи Мелетии огуречный рассол, и сидели полусонные Карвахаль и Рене Лану. Гриффин тоже был тут, и самолично, стоя на карачках, расчищал скелет. Франческо Бельграно, несмотря на бессонную ночь, был свеж и полон энтузиазма: найденные в захоронении печати, невиданной им ранее формы, должны были стать темой его новой статьи, а две геммы, которыми он в этот момент любовался, озаряли его лицо странным светом.
   Хэмилтон посмотрел на геммы. На одной было выпуклое цветное изображение квадриги, а вторая изображала бытовую сценку - ребёнок тянул бледные полупрозрачные ручки к матери, тоже протянувшей руку навстречу мальчику. Стивена поразила сохранность камей - они выглядели так, словно были выточены вчера.
   - Как они их делали? - не удержался он.
   Бельграно не затруднился.
   - Станок с приводом, набор резцов и абразивы, конечно. Минералы, а тут использовали только агат, сердолик, гранаты, гематит и сардоникс, настолько твёрдые, что металлический инструмент не оставлял на них даже царапин.
   - И сколько на одну такую уходило времени?
   - Дело долгое и кропотливое, - кивнул Бельграно, - но камеи поистине вечны. Разрушительное время над ними не властно.
   Винкельман и Гриффин уже проводили съёмку, параллельно переругиваясь. Важной находкой оказался найденный в захоронении египетский скарабей, с вырезанным изображением фараона и надписью "мен-хепер-ра", это было одно из имён Тутмоса III, правившего в середине пятнадцатого века до нашей эры. Но на одном из керамических сосудов с росписями проступило изображение женщины в разукрашенном платье. Изображение Гриффин отнёс к минойской культуре, а значит, роспись была сделана на Крите, но саму вазу привезли из материковой Греции. Он датировал её тысяча четырёхсотым годом, и спор из-за этих разногласий не угасал до ланча.
   - Но как здесь могли оказаться скарабеи? - поинтересовался Хэмилтон у сидящего в стороне, пакующего находки и не участвовавшего в споре Карвахаля.
   Тот полусонно пояснил, что здесь было налажено производство тирского пурпура -- от багряного до пурпурно-фиолетового цвета, извлекавшегося из брюхоногих моллюсков -- иглянок. Краситель стоил дорого, и пурпурные ткани ценились на вес золота из-за высокой себестоимости и дефицита красителя. Из килограмма сырца после выпаривания оставалось шестьдесят граммов красящего вещества, а для окраски килограмма шерсти требовалось двести граммов краски, то есть не менее тридцати тысяч моллюсков. В Риме при Августе килограмм шерсти, дважды окрашенной в пурпурный цвет, стоил две тысячи денариев, а при Диоклетиане в трёхсотом году Христовой эры его цена поднялась до пятидесяти тысяч денариев. Пурпурный шёлк стоил ещё дороже -- сто пятьдесят тысяч денариев за фунт, или, в пересчёте на современную валюту, двадцать восемь тысяч долларов. Эти ткани можно было стирать и подолгу носить, краска не линяла и не выгорала на солнце. Жители города торговали ими с Египтом, странами Леванта, Месопотамией, с Критом и Грецией. Этим и объясняется наличие в найденном захоронении артефактов из разных регионов Средиземноморья.
   Хэмилтона цена просто ошеломила.
   -Так дорого?
   - Платили за престиж, - пояснил Карвахаль. - У римлян было принято встречать незнакомцев "по одёжке", а точнее, по её цвету. Все "натуральные" цвета, естественные оттенки овечьей шерсти от коричнево-жёлтого до серо-чёрного, воспринимались как признак бедности. А вот оттенки красного, фиолетового, синего и зелёного создавались искусственно, с помощью дорогих красителей, и считались признаком богатства и аристократизма. Особым шиком считалось ношение сиреневой одежды.
   - А кто тут похоронен?
   - Один скелет мужской. И человек явно не последний. Но рядом с ним в нижнем уровне - женский череп и несколько костей скелета. Доска с эпитафией - из женского захоронения.
   К ним подошёл Гриффин, уставший препираться с Винкельманом.
   - С ним бесполезно спорить. Ни в чём его не убедишь, - он вздохнул, но продолжил куда веселее. - У нас уже всё готово. Тэйтон сказал, что половину оставим для анализа, а самые ценные находки - пусть пока лежат в банковском хранилище. - Он вздохнул. - Правильно, конечно, подальше положишь - поближе возьмёшь. - Он с немым сожалением проводил глазами запаковываемый Бертой Винкельман меч с золотой рукоятью.
   - А кто повезёт находки? - словно невзначай спросил Хэмилтон.
   - Я и Арчибальд. Но мы возьмём Франческо и Рене. Для охраны.
   -Я не поеду, - Бельграно покачал головой. - Камеи и печати останутся здесь, я за них отвечаю, пусть Винкельман едет.
   - И я не хотел бы, - наморщил нос Рене Лану. - Надгробную доску вести опасно, вес-то тридцать фунтов. Упаси Бог, треснет. Я над ней тут помозгую. Золото надо отвезти, я согласен. Пусть Винкельман едет. Или Спиридон. А я посплю сейчас пару часов - и за работу.
   - Спиридон уже в Комотини, ждёт нас, улаживает формальности с таможней и полицией. А Винкельман, - понизил голос Гриффин, - явно ещё не в себе. Похмельный синдром для абстинента - это катастрофа.
   - Ну, вот и пусть проветрится. Или пусть Хейфец едет. Или Рамон.
   Карвахаль пожал плечами, и разговор прервался. Сердце Стивена забилось рывками. Если Хейфец уедет с Тэйтоном - путь к Галатее был бы для него свободен. Но он не верил в такую удачу. Негодяй Тэйтон не настолько глуп, чтобы не оставить с ней охраны.
   Однако после обеда, когда Карвахаль продолжил раскопки в диктерионе, Бельграно занялся найденными печатями и камеями, а Лану отсыпался, Тэйтон, к изумлению Хэмилтона, действительно предложил Хейфецу ехать с ними, и тот согласился. С ними должен был уехать и Винкельман. Хэмилтон лихорадочно подсчитывал, сколько времени займёт поездка, и в итоге решил, что не меньше часа.
   Он всё ещё думал об этом, когда неожиданно услышал голос Тэйтона.
   -Мистер Хэмилтон...
   Стивен испуганно обернулся.
   - Мне бы хотелось, чтобы к нашему возвращению вы провели анализ сосуда из шестого квадрата. Он возле микроскопа в лаборатории. Меня интересует содержание оксида кальция, оксида марганца, а также оксида титана и меди. Можно ли сделать вывод, что исследуемые образцы светлоглиняных узкогорлых амфор по химическому составу ближе всего к жёлтой синопской глине? Сравните их.
   Слова Тэйтона звучали не как просьба, но приказ. Стивен со злостью подумал, не специально ли Тэйтон дал ему это задание, чтобы на два часа приковать к столу? Наверняка. Но деваться было некуда, и Хэмилтон кивнул. Что же, он сделает этот чёртов анализ, на который уйдёт масса времени, но никто не помешает ему передать свой номер миссис Тэйтон. И, едва все загрузились, и джип с хаммером выехали за порог, Стивен устремился к Галатее.
   Он взлетел наверх, но в спальне Тэйтона никого не было. Ничего не понимая, он спустился вниз, стараясь не попасться на глаза ни Берте Винкельман, ни Бельграно, ни Лану. На внутреннем дворе её не было. Не было и в гостиной. Он торопливо пробежал по этажам, но вилла была пуста. Где-то хлопнула дверь, он кинулся на звук, но это вернулись Рамон Карвахаль с сестрой.
   - Что с вами, мистер Хэмилтон? Что-нибудь случилось? - озабоченно поинтересовался Карвахаль, заметив, как он тяжело дышит.
   - Нет-нет, ничего. Просто... миссис Тэйтон потеряла зажигалку. - Он вынул её из кармана и показал Карвахалю. - Я хотел отдать...
   - Я видела её на раскопе, - поджав губы, ответила Долорес Карвахаль. - Не знала, что она курит, - ещё тише пробормотала она.
   - На раскопе? - удивился Карвахаль. Но тут же и кивнул. - Наверное, мистер Тэйтон рассказал ей о находках, и она решила посмотреть.
   - Она была на верхнем раскопе, там, где диктерион, - уточнила сестра. - К нам она не подходила.
   Лицо Карвахаля зримо напряглось и отяжелело, словно он проглотил что-то несъедобное. Но мгновение спустя он улыбнулся, причём улыбка была странная, изуверская какая-то.
   - Поищите её в диктерионе.
   - Спасибо, - Стивен побежал к раскопу.
   Брат и сестра переглянулись и пошли на виллу.
   Галатею Тэйтон Хэмилтон заметил издали. Она сидела на том самом ложе любви, над которым раньше располагалась фреска с любовниками. Огороженное с трёх сторон невысокими сохранившимися стенами, в вечерних лучах солнца это ложе казалось Хэмилтону сакральным алтарём любви, и Стивен резко подался вперёд.
   Она подняла на него глаза. Лицо было в тени шляпки, но платье тут же поднялось выше колен. Хэмилтон торопливо разделся, поспешно опустился рядом, точнее, не желая терять ни минуты, лёг на спину и упёрся ногами в стену, как шутил Карвахаль, и притянул к себе Галатею. Она мгновенно оказалась на нём, и оба они пропали в тенистом сумраке каменных руин.
   На низком ложе, словно на алтаре, он, обнажённый, был осёдлан и точно взнуздан. Они, извиваясь в лихорадочных сакральных движениях страсти, были богом и богиней. Их не достигали лучи солнца, но ласкали вечерние тени. Со времён первобогов творимый ими храмовый ритуал был воплощением безумной тяги человека к просветлению и единению с божественным началом. Он чувствовал себя и жертвой, и жрецом, и Богом. Перед глазами его стояла фреска Карвахаля, мистический танец страсти. Пестик толок зерно в ступке, поршень входил в цилиндр, жезл Меркурия тяжелел в руке, посох Моисея вздымался к небу, скипетр Хлодвига расчищал себе дорогу, копье Парсифаля летело в цель. Слияние с этой женщиной, в которой он видел воплощение любовной жажды, было служением богине любви, алкающей соития, жаждавшей отдачи, вожделевшей его вечно, вне времени и пространства, во веки веков...
   Никто не может загасить пламя огнём. Голод, жажда -- утоляемы. Но никакая вода не освежит иссохших губ любовника, он мечтает лишь о призраке ручья, но терзается понапрасну. Он умирает от жажды среди потока, из которого пьёт. Любовники всего лишь игрушки прихотей Венеры. Наступает миг, когда их счастье кажется близким. В миг, когда Венера благоволит засеять поле женщины, они жадно сливаются воедино, каждый дышит дыханием уст другого. И когда наконец обуревающее их желание извергается наружу, на малое мгновение этот всепожирающий огонь успокаивается. Но скоро он возгорается с новой силою, с новой страстью. Снова и снова Стивен горел стремлением соединиться с женщиной, терзаемой тем же желанием, его мучило немое вожделение, предвещающее наслаждение. Вот что означает "любовь", это тот бальзам, который Венера, капля за каплей, вливала в их сердца перед тем, как оледенить их тоской разлуки.
   И вновь стонут любовники, молясь своей владычице: "О, Венера, мать рода Энеева, ты, что под блуждающими знаками неба оплодотворяешь море, несущее корабли, удобряешь землю, рождающую злаки, ибо всякое зачатие исходит от тебя, услышь нас! Богиня, ветры затихают при твоём появлении, облака тают, цветы раскрываются, волны вздымаются, небеса сияют, птицы взлетают ввысь, и взбодряются стада. Моря, горы, бурные реки, зеленеющие поля -- все обязано жизнью твоему желанию. Ты способствуешь процветанию и благополучию. Без тебя ничто не может достигнуть божественного берега света..."
   И она, увенчанная зеркалом, окутанная просторным чёрным плащом столь глубокой черноты, что от неё исходит сияние, она слышит их. Она - мать всех вещей, повелительница всех стихий, начало и течение времён, первая среди обитателей небес, воплощение всех богов и богинь. Сияние небесного свода, целительное дыхание моря, печальное безмолвие ада -- все подчиняется ей...
   ...Ритуал кончился, и он, кое-как одевшись, поторопился отдать ей зажигалку, объяснив, что это его номер. Когда её мужа не будет, она сможет позвонить ему, и они смогут встречаться у него.
   Галатея, торопливо одеваясь, покачала головой.
   - Муж отобрал у меня телефон, - она уже таяла в сумерках. - Я не смогу позвонить...
   Хэмилтон растерялся, но потом, оглядев пустое ложе их любви, обозлился. Ему и в голову прийти не могло, что такое возможно. Какой мерзавец! Забрать телефон! Подумать только...
   Но что же делать? Хэмилтон хотел иметь возможность связываться с ней, ему это было необходимо! Но как? Гнев на Арчибальда Тэйтона туманил ему глаза. Ничего не скажешь, ловко придумано - лишить Галатею контакта с внешним миром. Выродок, тупой ревнивец. Воистину, если у вас растут рога, не спешите обвинять жену. Возможно вы - сами козёл. Стивен понимал Галатею. Лучше уж быть неверной, чем верной против воли. Женской измены не существует. Это либо месть за мужскую низость, либо новая любовь.
   Неожиданно Хэмилтон вспомнил слова Тэйтона об анализах, которые ему надлежало сегодня сделать. В глазах его потемнело, новая волна бешенства от этого издевательского приказа накрыла его с головой. На миг ему захотелось бросить в лицо Тэйтону всё, что накипело на душе, но чем ближе он подходил к вилле, тем слабее была его решимость. В конце концов, это была чужая семья и, бросив упрёк Тэйтону в дурном обращении с женой, он только сделает хуже: подставит несчастную Галатея под ругань ревнивца. Арчибальд, разумеется, не преминет рассчитаться с ней за его упрёки. В итоге Хэмилтон осторожно проскочил в лабораторию, где уже работала Берта Винкельман, и занялся анализами. Не нужно спорить с Минотавром. Рогоносцу, в конце концов, есть чем бодаться.
   Но сосредоточиться не мог, путался и поминутно ошибался. Отчаявшись сделать правильный расчёт, Хэмилтон попросил Берту Винкельман о помощи, и её дельные советы действительно помогли. Он успел к возвращению группы и всё рассчитал правильно.
   Откинувшись на спинку стула, обессиленный и неподвижный, он, тем не менее, ликовал. Ему уже дважды удалось наставить рога Тэйтону, и никто ничего не заподозрил. А, между тем, возникни у них подозрение - все они стали бы на сторону Тэйтона и осудили бы его, Хэмилтона. Мораль и все такое прочее.
   Что же, проповедовать мораль легко, да вот только обосновать ее трудно, это вам не перечень поступков и не сборник правил, которыми можно пользоваться, как аптекарскими рецептами. Моралист, провозглашающий господство долга над желанием, обязан доказать правильность своего тезиса, но нет - не может! Их мораль - упрощённое назидание детских книжек вчерашнего дня, потуги бездарных людей, пустая выдумка, иначе весь мир стал бы святым, и вот ведь беда: чем больше читают мораль, тем меньше её потом оказывается.
   Однако всё обошлось. Эти узколобые фанатики, неделями копающиеся в грязи, вырывающие из земли осколки глиняных черепков и прочий унылый хлам, делающие с него снимки и описания, - ничего вокруг себя не видели. На этот раз им, правда, повезло, находки, подобные той, что они сделали, Стивен знал это, встречались нечасто. Когда новость обнародуют, их имена будут у всех на слуху. Их начнут замечать, брать у них интервью, они прославятся. Впрочем, все, здесь собравшиеся, и так люди с именами.
   Но до чего они ограничены и консервативны, как узки их интересы, как велико их нежелание видеть широту мира, красоту чувства! Они неспособны принять чужие мнения, расширить своё сознание, и вечно глядят на мир сквозь призму своего ограниченного опыта. Как скучна эта унылая Берта Винкельман, как нелеп её фанатик-муж! Даже Карвахаль, притом, что он довольно талантлив, всё равно ограничен. Он совершенно не замечает женской красоты, не видит тайны жизни, которая здесь, рядом, протяни только руку...
   Глупцы.
   продолжение следует
Оценка: 6.00*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"