Федор Михайлович Достоевский, дописав "Братьев Карамазовых", отправился в трактир. Его семнадцатая любимая жена Анна Григорьевна всегда впадала по этому поводу в крайнюю досаду. Вытащить Федора Михайловича из трактира представляло проблему. Он там, как правило, дрался. А поскольку удар у него был поставлен первейшими английскими мастерами бокса, то больницы Петербурга по утрам полнились покалеченными Достоевским незадачливыми участниками дискуссий, шпиками, следившими за ним, и вообще, западниками, не носившими бороды.
Прошло всего лишь небольшое время. Было только два часа ночи. Анна Григорьевна ни в коей мере не ждала в такой час Федора Михайловича, но вдруг раздался резкий и уверенный стук в дверь.
"Он до утра там будет бухать," - думала Анна Григорьевна - "а потом придет полицейский чиновник, что-то там сообщит, и моего мужа выдадут мне никакого, покаянного и оборванного... . И слава Богу, если б еще денег никаких с собой не брал...".
Аллка Пугачева -- горничная -- отворила, и великий русский писатель, снеся ее с пути, пролетел в свой кабинет, минуя туалет и столовую, и бросился на рабочее место. Этого Анна Григорьевна очень боялась. По-пьяни он мог написать такое, за что конгресс сионских мудрецов приказал бы его ликвидировать. Но пока что и русская идея, и все прочее сходило ему с рук. Анна Григорьевна заварила чай, взяла мед и тыквенные семечки, которые Достоевский очень любил, и вошла в кабинет.
Федор Михайлович склонился над столом. Но, как поняла жена, в данный момент ничего не писал. Она приблизилась и положила ему руку на плечо. Он смотрел перед собой стеклянными глазами и вертел в пальцах спичечный коробок. Анна Григорьевна поставила на стол поднос и постояла некоторое время в нерешительности. Достоевский положил коробок и сделал движение, как будто смахивал что-то с рукава. Потом еще раз - с другого, потом - с груди, с плеч. Он двигал руками все быстрей, словно старался очиститься от чего-то на него налипшего. "Что с тобой, Федя?" - не выдержала Анна Григорьевна. Он остановился, удивленно уставился на нее и хотел что-то ответить, но в этот момент за дверью запела Аллка Пугачева.
Эта дрянная девка имела пагубное для Анны Григорьевны, больше всего любившей тишину, пристрастие. Квартиру она, правда, надо отдать ей должное, содержала в порядке. Но ни с того ни с сего вдруг возьмет и начнет горланить песни. Словно напилась в трактире вместе с Федор Михайловичем. И ничем ее от этого не удавалось отвадить. Уж и била ее Анна Григорьевна и жалованья лишала, но все бесполезно. "Извиняйте, хозяйка," - бурчала Аллка, потупившись, своим деревенским говорком - "страсть у меня такая. Ничего не могу с собой поделать...". А Достоевский к ней был лоялен, словно и не замечал создаваемого шума. Когда Анна Григорьевна жаловалась, он лишь улыбался и махал рукой. "Нравятся ему что ли эти ее кабацкие песни?" - недоуменно пожимала она плечами.
Итак Аллка запела. Федор Михайлович вздохнул, перестал стряхивать с себя что-то непонятное и снова взялся за коробок. На бумаге, лежавшей перед ним, было написано всего несколько фраз. "Чайку попей, Федя," - вкрадчиво почти прошептала Анна Григорьевна, уже готовая услышать его обычное "отстань, не мешай". Но Федор Михайлович неожиданно взял чашку, налил в нее из чайника, положил туда мед, размешал и стал пить. Взгляд его при этом был пуст и отсутствующ. "Замысел нового романа созревает," - решила Анна Григорьевна и благоразумно вышла - "только бы уж славянофильство свое немножко унял и евреев в особо некрасивом виде не выставлял. А то ведь терпят сионские мудрецы, терпят, а потом шарах! И объявят его через все газеты антиглобалистом. И станет тогда Федор Михайлович вместо классика для всех посмешищем".
Допив чай, Достоевский медленно подошел к дивану и лег. "Надо вызвать доктора, что ли," - подумал он. Вчера за обедом у него пошла горлом кровь. Все неимоверно испугались. Даже Аллка стала ошалело петь: "Ах куда подевался Кондратий? Минуту назад ведь он был с нами". Но Федор Михайлович экстренно употребил народное средство: он выпил сначала стакан водки без закуски, лишь занюхал его огурцом. Посидел с полчаса, молча и не двигаясь, затем выпил стакан коньяка, и здесь уже закусил его шоколадом. Здоровье поправилось. Можно было идти писать. Поработав до вечера, он отправился в трактир. И там тоже было все нормально. Он разбил несколько гнусных сионистских физиономий. Но как-то нехотя, без огонька. А потом с ним началось ЭТО.
В коридоре Анна Григорьевна, отобрав у Аллки швабру, лупила ею ее по спине. Та принимала наказание, молча, и если бы Федор Михайлович не знал, что там происходит, он мог бы подумать, что жена выбивает ковер. А подумал он следующее: "Когда я бью в рыло, звук как-то иначе раздается...," - и вдруг неожиданно решил - "а напишу ка я новый роман," - Достоевский даже привстал с постели, вглядываясь в скрытый мраком угол комнаты, в котором, как ему показалось, что-то шевельнулось - "и называться он будет... э-э... "Тараканы"". Тут Федор Михайлович четко увидел там, куда смотрел, кого-то сидящего, съёжившегося не корточках и уткнувшегося в угол.
Спина у Аллки после экзекуции не болела, а чесалась. Он подошла к дверному косяку и потерлась об него. Что-то упало на пол. Она нагнулась и подняла. Это был раздавленный таракан. Ее снова потянуло запеть, но она не стала. Поздно ведь уже, Федор Михайлович отдыхают. Она еще раз почесалась, и вниз снова посыпались дохлые насекомые. "Вот незадача!" - подумала Аллка и вдруг неожиданно для самой себя загорланила: "Всё могут корроли...". Анна Григорьевна молниеносно выскочила из своей комнаты и запустила в певицу пустым еще пока ночным горшком. Он попал очень больно в челюсть. Она упала и на некоторое время потеряла сознание. Когда последнее вернулось, на пороге своей комнаты стоял Хозяин. "И судьбы всей земли...," - возопила Аллка, но Федор Михайлович прижал палец к губам, и как бы она не хотела, остаток песни допевала, просто открывая рот, без звука.
Гостем оказался никто иной, как известный сионский мудрец Бааль Шем Тов - основатель секты хасидов. На голове его была черная широкополая шляпа, из-под нее свисали пейсы, но... больше ничего на ребе не было. То есть, он был совершенно голый. И вокруг него - нет-нет - да и проскакивали в воздухе синие электрические разряды, похожие на маленькие молнии.
Он повернул к Достоевскому расфокусированный взгляд, поднялся и произнес: "Мне нужны твои одежда и мотоцикл". Федор Михайлович первым делом обратил внимание на нереальные размеры половых органов раввина. Хрен свисал почти до колен. "Э-э-э," - промолвил Достоевский - "одежду?". "Да-да," - нетерпеливо отозвался Бааль Шем Тов - "и мотоцикл. Быстро!". Чтоб подбодрить сонного русского, он запустил молнию, и Федор Михайлович забился в электрических судорогах. "Йа-а н-не з-знаю, что такое мотоцикл," - с трудом выдавил он из себя наконец. "Как не знаешь, как не знаешь?" - раздраженно затараторил Бааль Шем Тов и запустил еще один разряд, который, впрочем, пришелся мимо.
Дело в том, что он и сам не знал, что такое "мотоцикл". Признаться в этом было в падлу: "Ну хорошо," - снисходительно протянул он, медленно качая головой вверх-вниз, чем иллюстрировал неспособность русских к элементарным вещам - "одежду то хоть дашь?". "Конечно," - повел рукой медленно приходящий в себя Достоевский - "вон шкаф. Там... . Да и вот возьми просто со стула". Бааль Шем Тов брезгливо приподнял и бросил обратно висевшее на спинке кресла только что снятое одеяние Федор Михайловича. И в этот момент в дверь заглянула Аллка: "Х-хозяин...," - и голос ее замер.
Анна Григорьевна, вернувшись в свою комнату, увидела на столе белку. Та, ничего не боясь, совершенно нагло жрала из плошки рядом с чашкой чая тыквенные семечки. Анна Григорьевна поначалу опешила. Но следующий порыв был искательный: что бы в нее запустить? "Однако, опрокину ведь чашку с плошкой," - рационалистически подумала она и приблизилась. Белка подняла голову, мерзко по-человечески понимающе посмотрела ей в глаза и выдавила сквозь зубы, занятые едой: "Вы бы, барыня, оберегали своего мужа от этой бляди!". Ноги и сознание отказали Анне Григорьевне, и она мешком повалилась на пол.
Когда Аллка Пугачева увидела член длинной в полметра, весь окружающий мир для нее перестал существовать. Она была очень физически здоровой и пышущей сексуальной энергией девушкой. "Кобыла гладкая," - как говорил иногда Достоевский, ухмыляясь и похлопывая ее по заднице (однако, по назначению никогда не употреблял).
Перестал сейчас для Аллки существовать даже сам Хозяин, которого она в принципе очень уважала. А уж Анна Григорьевна то в этом состоянии могла бы сломать об ее спину ось телеги (если б, конечно, сумела ее поднять).
На глазах изумленного Достоевского она взяла ребе за руку и повела к себе в каморку. Тот лишь оглянулся на Достоевского, как бы прося защиты, но поняв, что гой в ступоре, взял одежду и последовал влечению. Формы этой горничной его тоже заводили.
"Ребе, мы с тобой вместе будем пить кровь христианских младенцев," - витийствовала Аллка в перерывах между половыми актами - "ты увезешь меня в свою Палестину, и я приму вашу жидовскую веру...". "Тихо, тихо!" - зажимал ей рот Бааль Шем Тов - "Какая кровь? Какая вера? Успокойся, Аллочка". "Н-нет!" - настаивала она - "Ты должен меня увезти!". "Ну хорошо." - покорно кивал головой он - "Куда ты хочешь?". "Туда, где все пьют кровь христианских младенцев!" - говорила она величественно и воздевала подбородок, как статуи древнеримских правителей. "Шо ты, шо ты, Аллочка," - удрученно поникал головой Бааль Шем Тов и надолго задумывался. И тут она начинала петь: "Арлекино, Арлекино!". Раввин морщил лицо и закрывал глаза ладонью.
Федор Михайлович проснулся часов в десять утра и понял, что ему херово. Сначала стреманулся, что, как вчера, пойдет кровь горлом и можно будет умереть. Но кровь не шла, а было просто херово. Он достал из-под кровати заныканную поллитровку, приложился капитально и занюхал рукавом. Мир сразу стал дружелюбней, но при взгляде на кресло обнаружилось отсутствие белья, и это возбуждало какие-то смутные подозрения.
Вдруг в комнату к нему влетела Анна Григорьевна с палкой для отодвигания штор. Слава богу, что он успел до этого положить бутылку под кровать, и теперь сидел и смотрел на нее, как только что родившийся младенец. Но она не заметила этого чистого и невинного выражения, а начала лихорадочно оглядывать все углы комнаты. "Голубушка, что ты ищешь?" - как можно дружелюбнее произнес Достоевский, стараясь не выбросить при произношении спиртные пары. Она яростно посмотрела на него и исчезла. Он послушал шаги, и убедившись, что они далеко, снова достал бутылку и приложился. После этого жизнь в общем-то наладилась. Можно было творить и существовать. Достоевский сел за стол, достал белый лист бумаги (компьютеров тогда еще не было) и вывел на его верху крупными буквами "Тараканы".
Аллка Пугачева, получив глубочайшее сексуальное удовлетворение, все же не могла успокоиться. Такова была ее натура. Напевая: "Куда уходит детство", она подметала квартиру. "Украл одежду Хозяина," - обиженно шептала она - "трахнул меня, и неизвестно, что еще где натворил. В полицию что ли сообщить? С жидами вообще ухо востро надо держать. А то выпустишь на минуту своего ребенка из виду. Глядь, а жид уже из него всю кровь выпил". Впрочем, своих детей у нее пока что не было.
Ей было слегка стыдно, что в тот момент, когда занималась сексом с этим субъектом, во все горло орала матерные частушки. А поскольку Бааль Шем Тов был мужчина могучий и продолжалось все долго, она и сама не понимала, откуда знает столько этих непристойных куплетов. Хорошо, хоть Анна Григорьевна в это время крепко спала, умаявшись погоней за своей белкой, а то бы порвала ее на куски.
Действительно, прошлой ночью Анна Григорьевна забылась тяжелым сном в кресле. Когда утро надавило ей на веки, она прежде всего взмахнула палкой, а потом уже взглянула на мир. Кончик ее оружия обрушился на угол столешницы. Там не было ничего, представляющего опасность. Она посмотрелась в зеркало. Под глазами были черные мешки. Сами они лихорадочно блестели. "Добила таки я ее вчера, или нет?" - стала вспоминать Анна Григорьевна. На полу, вроде, нигде беличьего трупа не валялось. Тогда она решила прибегнуть к хитрости. Принесла с кухни тыквенных семечек, поставила их на стол, спряталась за портьеру и стала ждать.
В этот вечер Федор Михайлович не пошел в трактир. Это было совершенно неслыханное событие. Собутыльники его там решили, что он таки наконец умер. Все собирался, собирался, кровь горлом шла, но никак не получалось. А теперь, видимо, свершилось.
Известный литературный критик западнического направления Эммануил Ходорковский, который в журналах клеймил Достоевского за мракобесие, за что частенько получал от него по морде (не смотря на все идеологические противоречия, пьянствовала вся литературная богема в одном известном трактире, который назывался "Арахис в гламуре"), уже было подготовил соболезнования жене и всем поклонникам Достоевского в России. Но поскольку от радости был сильно пьян, в текст просочилось много мата. И он решил отложить реализацию назавтра.
Однако, умирать Федору Михайловичу пока была не судьба. Он трудился в поте лица над еще невиданным прежде новаторским произведением, которое выбивалось из общей канвы его прежних вещей, да и вообще всей тогдашней русской литературы. Когда кто-либо заходил к нему в кабинет, он сразу же переворачивал листки, а если сам отлучался, то запирал их в ящик, ключ от которого носил с собой.
Явившийся неизвестно откуда еврейчик исчез, а Аллка после этого как-то резко заткнулась, словно ей вставили пробку. И даже говорила односложно и нехотя. Анна Григорьевна была по этому поводу счастлива, а Федор Михайлович даже несколько заскучал. Но впрочем, времени на эмоции у него не было. Он лихорадочно работал.
Эммануил Ходорковский, протрезвев, хотел уже нести состряпанное соболезнование в газеты, но все же решил проверить, не жив ли неожиданно этот гой вреднючий. Когда дверь ему открыл сам Достоевский, у него тоскливо заныло в желудке. "Э-э Федор..., э-э, таки, Михалыч...". "Чо надо?" - нахмурился Достоевский и уже хотел было спустить сиониста с лестницы, но тот нашелся и выпалил: "А пойдем ка мы с тобой выпьем! Народ волнуется. Исчез ты...". Достоевский, конечно, не поверил масонской заботе, но предложение было заманчивым. Он задумался. "Ну ждем тебя," - пискнул Ходорковский и попытался улизнуть. Однако, железная рука великого писателя схватила его за шиворот и поволокла в кабинет: "Выпьем. Выпьем. Но сперва дело есть".
Анна Григорьевна провела за портьерой не меньше часа. Все было тихо. Ни звука, ни шороха. Тикали только часы на стене. Она глядела через узкую щель, луч сквозь которую, прорываясь над ее головой, падал на пол.
Вдруг это светлое пятно пересекла какая-то извивающаяся полоска. Анна Григорьевна насторожилась. Она не успела разглядеть подробней, что это было, но стоять уже устала, поэтому, хоть на что-то поохотиться показалось ей соблазнительным. Вскинув палку, она вынырнула из-за портьеры. Взгляд ее был цепок, реакция молниеносна, координация движений идеальна. Она бесшумными шагами на полусогнутых ногах прокралась в центр комнаты.
Пространство вокруг моментально было просканировано, и ничего, кроме чего-то, являющегося подобием то ли скрученной колбаски, то ли характерной формы шмата кала (который, наверняка, в отместку оставила здесь распоясавшаяся последнее время сука Аллка), не привлекло ее внимания. Она было двинулась уже дальше, но спиралька вдруг зашипела, и что-то начало над ней подниматься.
"Я не буду бить тебя в рыло," - первым делом сказал Федор Михайлович Ходорковскому. Но тот все равно приготовился к худшему. "Мне нужно твое мнение по кое-какому вопросу". "С какого перепугу этого невежду поганого стало интересовать мнение интеллигентного человека?" - подумал Ходорковский и широко улыбнулся. "Конечно, Михалыч! Shit question, как говорят французы. Чего ты хотел?".
Достоевский долго смотрел на него испытующе, наклонив голову и скосив взгляд, словно оценивая, в состоянии ли тот справиться с миссией, которую он ему уготовал. "Чего так смотришь? Хочешь, чтоб я сначала крестился, и лишь после этого спросишь?" - пошутил Ходорковский. Достоевский не улыбнулся, а протянул ему несколько листков. "Я тут новый роман начал. Не совсем обычный. Лишь первая глава готова. Прочитай ее, пожалуйста. Прямо сейчас и здесь. И скажи, какие ощущения она у тебя вызвала". Последние слова были сказаны с каким-то странным сомнением, будто Федор Михайлович был не уверен, сможет ли прочитавший после этого вообще что-то сказать. И еще Ходорковский обратил внимание на появившуюся необычную для писателя вежливость по отношению к его персоне.
Аллка решила произвести уборку в своей комнатке. А то в дом-то она драила, а у себя запустила бардак. Засунув швабру под кровать, она вдруг услышала странное шипение. Ее решительная натура не терпела неопределенности, и она резко отодвинула в сторону легкую металлическую конструкцию. Навстречу ей из открывшегося пространства вылезла голова змеи и раздула капюшон. Аллка опешила: "Чо за херня!". Но змея смотрела не агрессивно, и ссориться с ней интуитивно не хотелось. Больше в растерянности, чем в страхе, Аллка простояла некоторое время неподвижно. C потолка что-то упало ей за шиворот. И ощущение было настолько мерзопакостным, что сохранить оцепенение не вышло. С резкостью пресмыкающегося рука Аллки обрушилась на собственную шею и сняла с нее... огромного таракана.
Кроме размера, поначалу ничто не взбудоражило невозмутимую и тупую горничную: усы, лапки, тараканье туловище. Но чем дольше она смотрела, тем что-то неуловимое все более и более ее ошарашивало. Как будто, взяв эту гадость, она воткнула себе в вену невидимый шприц, и теперь медленно и неумолимо двигался поршень, вгоняя в кровь содержимое цилиндра. Что-то было в этом таракане не от мира насекомых. Что-то знакомое - почти человечье. И вдруг Аллку дернуло, как током. Лицо ее искривилось от ужаса, губы посинели, волосы встали дыбом. Она поняла, что держит в руках никого иного, как своего недавнего возлюбленного - раввина Бааль Шем Това. Он был размером с ее ладонь. Пейсы все также свисали и путались между шестью тонкими ножками. Прежние черты лица исказились и сморщились, но остались узнаваемы. А в сочетании с грызущим ротовым аппаратом членистоногого они рождали неописуемую жуть.
"Бля-я-ятть!" - завопила в исступлении Аллка и непроизвольно - без злого умысла против кобры - швырнула инфернальное насекомое в ее сторону. Змея, поведя головой со скоростью, не воспринимаемой человеческим глазом, поймала его на лету и проглотила. Аллка как-то сразу прониклась к ней уважением и дружескими чувствами. Она бешенным взором обшарила комнату.
По стулу полз еще один "таракан". Теперь она уже знала, с кем будет иметь дело, и молилась только, чтоб это не оказался ее Хозяин. Кобры она теперь совсем не боялась и двигалась без оглядки на нее. Та, шипя, повернула голову вслед за Аллкой.
Злорадство, как цунами, затопило душу последней. По кружку крашенной фанеры перебирала лапками миниатюризированная и вросшая в форм-фактор чужого вида ее всегдашняя обидчица - Анна Григорьевна Достоевская.
Сутки спустя после всего описываемого, из кабинета Федора Михайловича выскочил критик Эммануил Ходорковский в разорванном сюртуке. Перед этим они пили всю ночь и весь день. Хозяин посылал Аллку в трактир за водкой. Она всякий раз, видя еврея, приходила в повышенное сексуальное возбуждение. Закусывали они тыквенными семечками, которые в изобилии имелись в доме - предназначенные, в общем-то, к употреблению под чай.
В данный же момент, по быстрому скормив хозяйку змее, Аллка выглянула в коридор. Там было необычно сумрачно. Она ж и виновата. Не поменяла свечи. Непонятное тело метнулось к входной двери, бормоча что-то на идише. И неожиданно остановилось, словно не решаясь ее открыть. И вдруг оно село на четвереньки и сделало шаг в сторону - в угол - именно в таком положении. Из кабинета Хозяина слышалось два голоса. Значит гость там. "Кто же это тогда передо мной?!" - ей было и страшно и любопытно одновременно.
Аллка вообще практически не пила, но водку на всякий случай у Федора Михайловича приворовывала. И вот теперь она, юркнув обратно в комнату и закрывшись на задвижку, подошла к шкафчику, достала оттуда штоф и сделала несколько исполинских глотков. Это соответствовало ее крестьянской природе.
Змея посмотрела на нее вопросительно. "Хочешь?" - протянула ей Аллка пузырь. Кобра отрицательно покачала головой. "Так я тебе в блюдце налью," - засуетилась Аллка - "надо ж тебе запить эту "человечину". Самое оно!". Но змея опять отрицательно покачала головой. "Ну, как знаешь...," - Аллка сделала еще несколько глотков. Полштофа было ликвидировано.
И лишь после этого со свечой она выглянула. Существо сидело все в прежней позе. Но теперь было видно, что спина его покрыта не одеждой, а шкурой. Пропорции же и размеры тела были вполне человеческими. Аллка охнула, как будто к ней неожиданно подкрались сзади и начали насиловать, убралась восвояси и заперлась. Остатки бутылки были приговорены немедленно.
Из кабинета Достоевского раздался крик: "Не-ет! Не-ет! Шо ты со мной делаешь, Михалыч? Ебаный гой, ты поплатишься за эти шутки! Наши придут! Наши ничего не прощают!". "Я ничего с тобой не делаю," - ответил Достоевский, спокойно глядя ему в глаза, словно врач, изучающий реакцию больного на экспериментальный укол - "просто ты сегодня познакомился с новым типом литературы. Ты ж литературовед. Это твоя профессия. А у любой профессии есть издержки. Военный, например, может погибнуть на войне". "Но я не военный!" - проскулил Ходорковский жалобно - "Отпусти, Михалыч! Наши отблагодарят. Они богатые!". "Да не держу я тебя," - пожал плечами Федор Михайлович. "Ага! Зато она меня держит," - поднял Ходорковский глаза на белку. Белка ехидно ухмыльнулась и, как Крюгер, слегка поцарапала его когтями по лицу. "Да нет там никого. Успокойся". "Как это нет?!" - пленник попытался пошевелиться, но не смог. Достоевский налил стакан водки и поднес к губам горе-литературоведа. Тот, стуча зубами об стекло, отхлебнул. Белка сделала три шага назад и оперлась спиной об шкаф. "Я чо так и буду теперь в час по стакану херачить, чтоб она меня не трогала?!". "Не знаю. Для меня это все также пока не познано, как и для тебя". "Ты - фашист! Ты просто доктор Менгеле! Над живыми людьми опыты ставишь!". "Я - писатель. И я знаю только одно: красота спасет мир. А пока она родится, знаешь, сколько чурбаков будет истесано на уродливые бесформенные щепки!". "Ну понятно: "лес рубят - щепки летят". Слышали мы уже такое!" - в его глазах, поминутно стрелявших назад, плескалась ненависть, разбавленная ужасом в той же пропорции, как спирт - водой - у него в руках. А Достоевский был невозмутим, как мамонт. На него эти эмоции не действовали: "А ты как думал? Литературоведение - это тебе что? Только статейки сионистские строчить?! Литературу надо по-настоящему ведать! Своей шкурой ее чувствовать! Каждой клеткой своего организма! А если придется, то и... сам понимаешь... . Сапер иногда ошибается...". Ходорковский ничего не отвечал, а лишь затравленно зыркал вокруг. Наконец как-то ядовито и тоскливо выдавил из себя: "Я думал ты - писатель. Вредина, опасный для нашего дела, не поддающийся перевоспитанию, но все ж писатель. А ты оказался маньяк-убийца," - после этих слов он сразу как-то стал трезвее. Белка сделала шаг от шкафа к нему, но пока еще не приблизилась. Он услышал сзади шорох и судорожно опрокинул стакан. "Да, кстати," - вышел из задумчивости Федор Михайлович, взял бутылку за горлышко и покачал ее перед глазами, как маятник - "кончается, однако. Аллка! Водки еще".
Она долго не решалась выйти. Но требовательный вопль Хозяина несколько раз повторился. Аллка посмотрела на змею. Та утвердительно кивнула головой. "Сколько прошло времени с момента первого вызова?" - она запуталась во времени. И теперь справедливо рассчитывала получить взбучку. Осторожно подойдя к двери с подносом в руке, она постучала.
"Не надо!" - сказал из-за двери голос Ходорковского - "Прошу, не надо!" - казалось, что он находится буквально с той стороны у порога. Аллка в недоумении отступила, и это оказалось весьма кстати. Через секунду дверь с яростью отворил Федор Михайлович. И если бы она была на прежнем месте, он бы ее сшиб. "Чо телишься, так твою, растак! Сколько раз звать можно?" - он схватил с подноса бутылку и ринулся обратно, забыв закрыть дверь.
И благодаря этому Аллка увидела страшное. Гость сидел на стуле в глубине кабинета в какой-то странной позе. Даже не сидел, а как-то полулежал. Тело его словно было помещено в корыто, похожее на панцирь, изогнутый дугой, края которого в свете настольной лампы можно было различить. И ростом он стал как-то меньше, чем раньше, и если бы сел по нормальному, то не достал бы ногами до пола. А сзади него над спинкой стула возвышалось чудовище. Глаза его светились садистской радостью и адским весельем. А кроме них, все остальные контуры были как-то в тени и с первого взгляда сливались с мраком.
Но стоило напрячь зрение, повергаясь, отважившись на это, невольно в шок, они начинали выступать. Существо проявлялось по частям, словно с окружающего его пространства сантиметр за сантиметром смахивали пыль, которая была одного с ним цвета. Первыми стали видны покрытые клочковатой шерстью лапы с когтями длиной в кинжал. Затем - широченные плечи, башка, завершающаяся мордой, похожей на беличью. И над всем этим торчали ободранные окровавленные уши.
Аллка заворожено разглядывала монстра, пока тот не вывел ее из офигения, оторвав Ходорковскому одну руку. Тот затравленно тихо заскулил. Достоевский сделал какой-то тягучий шаг в их сторону, словно его вдруг начал разбивать паралич. Брошенная на пол конечность также была весьма странной. Из нее в разные стороны, как из розы, шли короткие отростки, напоминающие шипы. "Белка" повела головой из стороны в сторону и издала звук, представляющий собой нечто среднее между всхлипом плачущего человека и рыком тигра.
"Я не виноват!" - заныл Ходорковский - "Это они все упрощают. У них нет интеллекта. Они - примитивное быдло. Они не знают, что такое конъюнктура рынка, инфраструктура демократии и диверсификация прав человека...". "Да брось ты этот дешевый наукообразный пиздеж," - прошептала "белка" с надломленной хрипотцой, и насмешка в ее глазах содержала что-то столь реальное, чуждое болтовни, идущее к цели прямо, без обиняков, что Аллка сразу замерзла, и ее тело затряслось, как на телеге при быстрой езде по дороге в родном селе.
Затем "белка" оторвала Ходорковскому другую руку. Тот дернулся, как ударенный током, и из носа и из ушей у него пошла кровь. Достоевский еще на полметра замедленно приблизился. И тут Аллка поняла, что конечностей у литературоведа осталось не две, как это произошло бы с человеком после подобной экзекуции, а четыре. Еще пара странных рук росла у него по краям живота. Пока Федор Михайлович, преодолевая новое измерение, в котором оказался, добрался до несчастного, чтоб плеснуть ему в рот водки, "белка" оторвала ему и эти то ли руки, то ли ноги. И наконец, когда спасительный глоток был уже совсем близко, горизонтально поведя одним из когтей, она срезала его теперь ставшую какой-то треугольной голову. Из нее - отваливающейся - тянулись вверх, а потом взмахнули по воздуху две длинные колеблющиеся антенны. Аллка грохнулась в обморок.
Первым, что она увидела, когда очнулась, было нереально близко поднесенное к ней лицо Достоевского и какая-то склянка в его руке. Эти два предмета, казалось, были подвешены во мраке, и кроме них нигде ничего не было. "Мы уже умерли, Хозяин, и теперь в аду?" - спросила Аллка слабым голосом и глубоко вдохнула пары нашатыря. "Вставай, дура, и иди проспись. От тебя водкой тянет," - пробурчал Достоевский в ответ и повернулся, чтоб идти. "А что с этим...?" - крикнула вдогонку Аллка. Федор Михайлович остановился и с секунду стоял к ней вполоборота. Аллке показалось, хотя в сумерках она не очень разглядела, что лицо его широко улыбается. "Он ушел. Но перед этим принял для себя одно очень важное решение".
Вернувшись к себе, Федор Михайлович, довольный проведенным испытанием, рухнул на диван и вырубился. Выспался он как следует, утром пить не стал - лишь хлебнул воды из кувшина - и с утроенной силой взялся за работу. Она двигалась легко и непринужденно, словно он танцевал в обнимку с какой-то нимфой, которая с каждым пируэтом все больше и больше обволакивала его своими чарами.
И странно было: никто его не беспокоил. Никакого нигде шума. Ни Анна Григорьевна, ни Аллка, никто из издателей или собутыльников не приставал. Дом, как будто, вымер. Работа шла час за часом - словно по маслу. И хотя страницу дополняла страница, строчку - строчка, у него было ощущение, что он совершает возвратно-поступательные движения. Точно, наглотавшись каких-нибудь африканских препаратов, теперь день и ночь занимается неким трансцендентным сексом.
Питался он лишь изредка, на автомате зачерпывая горсть уже очищенных тыквенных семечек из большой миски. Так прошло почти трое суток. И тогда Достоевский наконец вышел из транса. Неожиданно, как внезапную боль, он почувствовал голод, а также желание посетить сортир.
"Аллка," - позвал он. Никто не откликнулся. "Аллка, ебить твою!" - крикнул достаточно громко. Тишина. В раздражении он вскочил, вылетел из кабинета и ударил ногой дверь в комнату горничной. Там было пусто. "Сука!" - выругался Достоевский - "Ебется где-то, хозяина не покормив!". И тут он увидел, что по полу в большом количестве ползают тараканы. Он раздавил с остервенением одного, другого, третьего: "Антисанитария! Горничная называется! Скоро с крысу размером будут тараканы!". "Оставь," - сказал кто-то, вроде как, совсем рядом - "уймись".
Федор Михайлович пристально вгляделся в полумрак. Окошко было маленьким, мутным. На дальний по диагонали от него угол, как будто бы, легла тень. Он помнил, что там обычно стоял стул. Но сейчас, казалось, что это были две лежащие на полу ноги и туловище с головой человека прислоненное к стене. "Что за хрень?" - он взял со стола свечу, а из кармана достал спички. Через секунду он чуть не сблеванул от отвращения. В углу, развратно растопырив ляжки, сидела Аллка. А по всему ее телу, покрывая его плотным ковром, хаотично копошились стада громадных тараканов. Блестели только широко открытые остановившиеся безумные глаза. Все новые и новые эти существа выползали из ее промежности. Достигшие лица исчезали в открытом рту, ноздрях, ушах. "Таракан может жить без головы, но голова не может жить без тараканов!" - по слогам с расстановкой произнесла Аллка, сплюнув нескольких насекомых с губ. И тут Достоевский вспомнил, что "Тараканы" - это ж название его нового романа, и в голову ему пришла гениальная мысль. Надо было срочно ее записать. Он выбежал в коридор и бросился к себе.
"А я голодная! Мне нужна пища!" - услышал он вдруг сзади голос своей супруги, и повернувшись, увидел ее стоящей на пороге своей комнаты. Еще издалека ему что-то не понравилось в ее облике и голосе. Последний звучал необычно для нее бесстрастно и шепеляво, как будто у нее не было зубов. Он сделал несколько шагов навстречу. Перед ним стояла, вроде как, Анна Григорьевна, но из ее халата, вместо головы жены, выглядывала голова огромной кобры с раздутым капюшоном. Раздвоенный язычок то и дело выпрыгивал из пасти, а сама голова плавно качалась вправо-влево. Шипение раздавалось даже не изо рта этой твари, а откуда-то снизу. Примерно из того места, где у человека должны располагаться половые органы. "Белочка," - прошептал Достоевский и рухнул на спину.
В эту же ночь в двери храма Иконы Владимирской Божией Матери на углу Кузнечного переулка громко постучали. Служба уже давно кончилась, но настоятель - протоиерей Александр Соколов - еще работал в своем кабинете. Он писал статью по заказу одного православного издания. Недоуменно подняв брови, отец Александр встал из-за стола и пошел открывать. На пороге его ждал удивительный сюрприз: в гости пожаловал известный еврейский деятель Ходорковский, который хаял Православие на страницах либеральной прессы на чем свет стоит.
"Не иначе, провокация," - подумал священник, но вид у визитера был какой-то уж очень жалкий, поэтому он сразу не захлопнул дверь. "Что же привело вас, ребе, в храм Христов, да еще в такой поздний час?" - спросил он, саркастически сощурившись - "Или Машиах шепнул, чтоб его не ждали?". Ответ заставил отца Александра уменьшить скепсис, но и еще больше насторожиться. "Я хочу крестится," - произнес Ходорковский. "Вот как?" - настоятель даже впал в некоторое замешательство. А гость слегка теснил его, пытаясь проникнуть внутрь храма. Но здесь отец Александр встал стеной, все более уверяясь в провокационном характере выходки еврея. И чтобы просто что-то сказать, спросил: "А вы крестное-то знамение сотворить сумеете?".
Ходорковский с готовностью попытался вскинуть трехперстие ко лбу, но здесь произошло неописуемое. От предпринятого рывка рука вывалилась из рукава и упала на крыльцо. Священник округлил глаза и, отпрянув, потянул на себя дверь. "Нет!" - умоляюще простучал зубами гость - "Разрешите мне еще раз попробовать!". Отец Александр приостановил движение, руководимый не столько состраданием, сколько отвратительным для самого себя каким-то мелко-мистическим любопытством. Он всегда представлял себе чудо иначе. В сверхъестественном он ожидал увидеть мудрость и глубокомыслие. А здесь был целый комплекс чудесного, но оно выглядело буднично и пакостно.
Настоятель ждал. Ходорковский собирался с духом. Наконец он медленно стал поднимать оставшуюся руку и... уже почти донес ее до лба в тот момент, когда отец Александр сделал ему замечание: "А креститься то надо правой рукой".
От неожиданности претендент на Крещение слишком сильно ткнул себя пальцами в лоб, и его голова неестественно закинулась назад. Глаза на ней испуганно и отчаянно заморгали. Однако, с идеей завершить жест он не распрощался. Кисть сползла, уперлась в живот и застыла на некоторое время, будто отдыхая. Затем осторожненько направилась к правому плечу. "Донесет или не донесет?" - уже как на игру смотрел на все это протоиерей.
Но конечность шлепнулась рядом со своей сестрой, и отцу Александру сразу стало неинтересно. Интрига для него закончилась. Затворяя дверь, он лишь успел увидеть (но пропустил мимо разума, одолеваемый инерцией разочарования), что под оставшимися пустыми рукавами у пришлеца - чуть ниже - были еще два, и в них руки присутствовали.
Как у стоящего перед ставшим для него теперь глухим храмом тела голова стала медленно все дальше заламываться и наконец отвалилась, священник уже не видел. Была ограждена его психика также и от созерцания того, как это тело, оставив валяться свои причиндалы, медленно развернулось и побрело прочь.
Отец Александр прислонился к стене и отдышался. Организм его вдруг резко впал в состояние, как будто, долго и отчаянно от кого-то удирал. "Статья! Моя статья!" - металось в голове - "Я не дописал ее". Эта обычная констатация факта вызвала у него почти что панику. Он начал подниматься в полумраке по лестнице и поскользнулся, раздавив какое-то насекомое. Оно противно хрустнуло у него под ботинком и, судя по всему, было достаточно большим, так как выдавившихся его внутренностей хватило, чтоб подошва потеряла сцепление со ступенькой.
Уже после смерти Достоевского Анна Григорьевна долго прятала, не отдавала в печать его незаконченный последний роман "Тараканы". Фанаты творчества знали, что такой существует, и даже кто-то, вроде бы, имел его копии, но как только во всяких левых издательствах произведение данного писателя с данным названием выходило в свет, всем экспертам становилось ясно, что это грубая подделка, не принадлежащая перу автора. Тем более, что каждый раз версии очень серьезно друг от друга отличались.
Лишь однажды - уже в наше время - малоизвестный писатель Илизаров опубликовал роман "Княжна Тараканова", как говорили, после прочтения которого, пусть и в переводе, руководители США впадали в транс и отдавали приказы на захваты новых земель в Азии, Африке и Европе. А уж руководители то России пилили бюджет даже в тех местах, где его раньше никакая пила не брала, и продавали Родину в таких позах, которые не могли бы прийти в голову даже в хлам обкуренным авторам "Кама Сутры". Фигурировал разговор, что изначально текст был на древнем иврите и не существует никакого Илизарова. Но название "Тараканы", так или иначе, всплывало в связи с именем Федора Михайловича Достоевского.
Однако, подлинник таинственного произведения существовал. Его передавали в глубокой конспирации друг другу, как мощи святых при большевиках, рискуя собой - не потому, что кто-то за ним охотился и хотел завладеть, а потому что, как только он оказывался в чьем-то доме, там начинали появляться необычные - и даже часто совсем нежелательные - обитатели. Люди эти называли себя "Орденом Защиты", подразумевая, что защищают общество от попадания в него этого произведения, как от некого смертельного вируса, который может превратить всех людей в зомби. Уничтожить же его было нельзя. Как только кто-то из имевших доступ к Рукописи допускал в своей голове такое намерение, у него происходил инсульт, или непреодолимый позыв к суициду, или автомобиль вдруг заезжал на тротуар и давил его, после чего ошалевший водитель клялся и божился, что никаких маневров не совершал, а ехал абсолютно прямо.
Упомянутый писатель Илизаров не намечал себе никаких миссий ни по чьему спасению. Более того, в других людях все подобное он почитал лицемерием. Он был просто карьеристом от литературы. В юности искусство пьянило его, но как только стало нечего кушать, души прекрасные порывы исчезли, и он прозябал в литературных рабах у знаменитого автора, имея пределом мечтаний когда-нибудь самому стать главой подобного цеха и видеть свое имя на обложках тьмы никчемных книжонок. Но в общем, как это сделать, он не представлял. Никаких перспектив не маячило: "В задницу они что ли трахаются с издателями и книжными магнатами...?".
О подлиннике неизвестного произведения Достоевского он, как и все, слышал и не предавал значения. Но однажды произошло событие, которое заставило его поверить, что артефакт находится где-то от него поблизости и реально досягаем. Совести у него не было, поэтому использовать книгу в случае нахождения он намеревался самым циничным образом.
В один из дней в гости к его боссу зашел весьма странный литературовед. Говорили о Достоевском. Илизаров не слушал, потому что "кому оно сейчас нужно это старье?!". И вдруг прозвучало слово "тараканы". Литературный раб насторожился. Сидел он в соседней комнате - ждал, пока начальник освободится - поэтому слышал не все. Часто речь шла о "хранении". А босс все от чего-то отказывался, говорил "нет", "нет" и "нет". Когда литературовед стал уходить, Илизаров специально вышел, как будто в туалет, и посмотрел на него. Лицо гостя было бледным, одежда ветхая, чуть ли не времен Достоевского, глаза красные, невыспавшиеся, и в них - страх. Поглядев на Илизарова, он мгновенно чем-то в нем заинтересовался, хотя на пидораса, вроде, ни по каким признакам не походил. Сразу после его ухода, не имея никакого конкретного плана, Илизаров, как зомби на зов луны, накинул пальто, впрыгнул в ботинки и выскочил следом, небрежно бросив работодателю, что разболелась голова.
Литературовед стоял, облокотившись на свою машину, и прикрывая ладонями зажигалку от ветра, прикуривал. Вопроса, почему он не сделал этого, сев в машину, у Илизарова не возникло. Мозгу его сейчас было не до подозрений. Тот был загружен чем-то совершенно иным, и в общем-то сам не соображал, чем. Так происходит с компьютером, когда какой-то зловредный процесс сжирает все его ресурсы, а программ-то, вроде, никаких тяжелых не запущено, и если здесь над ситуацией поработал руткит, то процесс и вообще обычными средствами неопределим. Когда он проходил мимо курящего, то непроизвольно остановился, и тот протянул ему свою визитною карточку. Илизаров взял, литературовед выбросил бычок и уехал. Сказано не было ни единого слова.
В этот вечер Илизаров сильно напился, хотя в принципе пьяницей не был, и ни счастья, ни горя никакого не случилось. Просто ноги сами завернули в магазин, руки сами взяли с полок литр водки и колбасу, потом они же без воли хозяина достали на кассе кошелек. На следующий день литературный раб перестал отвечать на звонки своего босса, хотя вчера лишь получил аванс за несколько глав вперед. Тот хотел было уже послать бандитов его искать, но это оказалось дороже, чем он уже заплатил.
Несколько дней Илизаров морально готовился к тому, чтобы позвонить по телефону, написанному на визитке. Но его опередили. На e-mail пришло письмо от абракадабрского отправителя - без темы и подписи - и содержащее только чей-то домашний адрес. Какие либо комментарии отсутствовали. Ни минуты не размышляя, он распечатал послание, сунул его в карман, оделся и через пять минут ехал в автобусе. В рюкзаке за его спиной лежал топорик для разделки мяса.
Звали литературоведа Игорь Волдин. Он поведал Илизарову много интересного и легендарного. Чему-то тот верил, чему-то - нет. Но по ходу рассказа у него все больше складывалось впечатление, что ныне хранителем странной рукописи Достоевского является сам Волдин. Он ни разу не сказал об этом прямо, но так подбирал интонации, что не мудрено было догадаться.
Оказывается, Достоевский написал экспериментальную книгу. Аналогов ей в мировой литературе еще не встречалось. Особенность текста заключалось в том, что его не надо было читать. Чтобы впитать в себя содержание, требовалось лишь положить рядом с собой Рукопись, выпить стакан водки и спокойно сидеть, как на сеансе физиотерапии.
Все, что заложил писатель в произведение, просачивалось в пациента само. А заложил он туда столько всего, что вероятно и сам этого до конца не осознавал. Он просто внезапно понял метод, как надо писать, чтобы вырваться за постылые рамки привычной литературы, об которые он последние годы все сильней бился, которые стесняли и удручали его. И вот ворота в стене нашлись. Он выскочил на свободу и улепетнул в неведомые дали, из которых не вернулся.
После него никто так и не повторил этот подвиг, не воспользовался открытием и не смог создать ничего подобного.
Говорят, Толстой завладел Рукописью незадолго до своего последнего побега из дома. И, собственно, то, что стало происходить там после приобретения, и вынудило его на роковой шаг. Толстой не пил. В этом была вся его проблема. Поэтому он не смог получить месседж Федора Михайловича. Он лишь пытался прочесть Рукопись, и это привело к удручающе трагическому результату. Это было - все равно, как вместо того, чтобы выпить чаю, вколоть его себе шприцом в вену.
Дальнейшие события всем известны. За исключением единственного - тщательно умалчивавшегося как царской полицией, так и после советскими органами. Был факт, что уже больной со станции Астапово Толстой телеграфировал в Ясную Поляну странную просьбу: уничтожить спрятанный в щели за шкафом запечатанный сургучом конверт; его не вскрывать и ни в коем случае содержимое не читать. Софья Андреевна вскрыла конверт, достала Рукопись, но уничтожать ее, естественно, не стала. Впрочем, и читать тоже. Тогда было не до этого.
И имел место еще один характерный нюанс, связанный с последним произведением Достоевского: выпитую при "восприятии" водку не надо было закусывать. Она проходила, как вода. Когда опьянение иссякало, требовался еще стакан. Если же тот, в чьем доме хранилась Рукопись, по назначению ее не использовал, то она как бы со временем переполнялась некоторой энергией и начинала ее из себя выделять. Пропитывала своим существом шкаф, комнату, квартиру. До выхода наружу доходило редко, так как к тому моменту, когда это могло произойти, концентрация вещества внутри становилась столь чудовищной, что мало кто из Хранителей переживал этот рубеж. И Рукопись перемещалась в другой дом.
Илизаров вдруг осознал одну парадоксальную вещь. Он пришел сюда, вроде как, с однозначной целью завладеть Рукописью. Хотя подсознательно понимал, что лукавит и обманывает себя. Это было очевидно, так как "жертва" сама инициировала встречу, а до этого они понимали друг друга с полуслова. И Илизаров все это время действовал, словно ведомый кем-то. Он почувствовал, что над ними обоими нависает какая-то сила, и если эта сила есть Рукопись, то Илизарова это совсем не радовало.
Он лучше бы согласился, что находится под гипнозом литературоведа. Но что ему надо? Может, он - все-таки пидорас и хочет потрахаться. Так здесь и топорик не нужен. Просто рыло начистить (парнем Илизаров был высоким и крепким). Но при этих мыслях он морщился. Опять все тот же самообман.
Он вспомнил разговор этого Волдина с боссом. Тот явно хотел сбагрить ему Рукопись. Теперь до него это дошло. Хотя в общем было очевидно изначально, если признавать наличие ее у Волдина. А именно ведь на этом строил Илизаров свой к нему интерес. Но он полагал себя хищником, а оказалось наоборот. "Как же это меня заклинило?! Какой же я мудак! Ведь все говорило о том, что..." - мысли метались в голове и грызли сами себя. Он пришел сюда с топором охотиться за этой Рукописью, а оказывается, она сама еще заранее начала охоту за ним, и какие средства у нее на вооружении, он даже боялся подумать.
Теперь он уже совсем не хотел ей владеть. Его несбыточной мечтой стало просто уйти и забыть про Волдина. Однако, чутье подсказывало, что сделать этого не удастся. "Хер тебе на рыло!" - восклицал он внутренне во все горло и чувствовал бессилие. И не понимал, к кому это он обращается - к "тебе".
Волдин этот - инициатор всего, а Рукопись - лишь энергия давления, или Она сама всем ведает, а они оба - марионетки? Ну по любому, Волдин - сообщник некой силы, которая его зомбирует.
Увидев, что он напрягся, хозяин встал, подошел к шкафчику и достал бутылку водки. Пили, уже не разговаривая. Волдин свое повествование кончил, а Илизарову сказать было нечего. Он в ужасе ждал, что сейчас тот попросит его принять на хранение артефакт, и нет такой силы характера никакого человека, которая в аналогичном Илизаровскому состоянии поможет отказаться. Он корил себя за безволие, материл трехэтажно, но внутренняя глыба уже свалилась со своего пьедестала и придавила его способность к самостоятельным решениям и действиям, как таракана.
Ощущение это было чудовищным. Он пытался вытащить из-под камня хоть часть своей прежней самоидентичности, но целостность личности как-то уже была нарушена, как координация движений у пьяного. В результате он еще больше затягивал душившую его петлю. У него внутри все настолько перекрутилось и натянулось, что казалось: сейчас он вытащит свой топорик и сделает себе харакири.
"Ах, да! Извините...," - он повернулся за рюкзаком, как будто входя на день рождения, забыл вручить приготовленный подарок и теперь вдруг вспомнил. Волдин тем временем налил по следующему. Илизаров выпил, уже одной рукой взявшись за невидимую пока рукоятку.
Ему требовалось разорвать некий окольцевавший его порочный круг, прервать засасывающий водоворот. В противном случае, он предчувствовал, что его сейчас разорвет изнутри. Представив, как его внутренности окатывают собеседника, он подумал, что это было бы для них весьма бездарное применение.
Стакан водки, хотя не устранил душевную беспомощность, но насытил его дурной энергией, при помощи которой можно было что-то сделать. Не важно, что. Из разряда "голова не знает, что делают руки". Просто совершить какое-то действие. Кардинальное, имеющее значение, которое где-то - неизвестно где - зачтется ему именно как действие. Сдвинуть с места застывшее в анабиозе собственное "я"!
Волдин запрокидывал голову, вливая в себя стакан, и в этот момент получил топором в лоб. Первый удар еще не был смертельным. Слетев со стула, заливаясь кровью и выплюнув себе на грудь все только что выпитое, литературовед посмотрел на Илизарова не испуганно и не зло, а знающе. Типа: "Все так. Хорошо. Продолжай в том же духе," - даже чуть подался вперед, словно подставляя голову под следующий удар.
Илизаров двигался, инстинктивно вспомнив, как на даче колол дрова. После этого глаза Волдина глядели уже в вечность. Убийца испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Он снова был хозяином своей судьбы. Правда, под ложечкой сосало опасение, что это не надолго.
Чтобы закрепить достигнутый эффект, он быстро выпил еще. Постоял, глядя в окно. Там в песочнице маленькая девочка била лопаткой по голове мальчика. Мамы курили поодаль, истерично хохоча. Возле карусели трахались дворняжки. На скамеечке сидели с бутылкой, и разложив рыбу, два синяка.
Внутренняя закрепощенность постепенно возвращалась к Илизарову. Нужно было то ли другое какое-то действие, то ли чего-то не хватало, что-то оказалось не доделано.
И здесь он впервые столкнулся с необъяснимым. На полу перед ним в луже крови лежала старуха. Он стоял ошалело над трупом и зачем-то вытирал топор об штаны. И тут из коридора в комнату зашла еще одна - точно такая же. Совершенно аналогичная первой! Испуг и шок у Илизарова длился мгновение. В следующее - вторая поверженная, разбрызгивая алые фонтаны, упокоилась возле его ног.
Илизарова стало тошнить, закрутило желудок, он бросился в туалет. Дверь последнего отворилась до того, как он дотронулся до ручки. Оттуда, протягивая в его сторону костлявые руки, вырулила третья особь. Илизаров зарубил и ее и закрылся в сортире. Но тут же испугался, что пока он тут ссыт или блюет, там навылезает этих существ с десяток, и у него просто не хватит сил с ними разобраться.
"К тому же еще надо забрать рукопись...," - это подумалось само собой, но как только это произошло, как будто, спала какая-то пелена с души и ушла тяжесть. Он вновь почувствовал себя бодрым и готовым к свершениям. Был ли над ним теперь чей-то внешний контроль, его не интересовало. Жизнь вновь стала прекрасна и насыщенна.
Срать, ссать, блевать мигом расхотелось. Да и появилась почему-то уверенность, что больше никаких старух на пути не попадется. Он открыл дверь, перешагнул через труп, вернулся в комнату, там переступил еще через двоих жмуров, взял лежащую на столе папку, которая, оказывается, с самого начала разговора там присутствовала, сунул ее в рюкзак и ретировался.
По дороге домой Илизаров зачем-то зарубил бездомную собаку, спокойно пробегавшую мимо. Сделал он это тем же самым топором. Его он и не собирался выбрасывать, не смотря на то, что он являлся самой главной уликой. Теперь это был его талисман. Он даже не намеревался его прятать, а хотел все время носить с собой.
Кроме того, все недавние события были настолько эпатажны, что теперь, по мере того, как они отдалялись во времени, он все меньше был уверен, что этот Волдин вообще когда либо существовал.
Свидетельством его реальности была только Рукопись, которая камнем лежала в рюкзаке. Но и она ведь могла появиться там разными путями. Он, например, мог ее украсть у своего босса.
Ему однажды приснился сон, что Рукопись просто валялась на обочине дороги, и ее охраняла та собака, которую он убил. Вот и оправдана жестокость по отношению к животному. А Волдина он никакого никогда не видел!
Так постепенно остатки совести успокоились и уступили место тревоге по другому поводу: он никак не мог решиться второй раз взять эту Рукопись в руки. Она так и лежала уже который день в рюкзаке, брошенном около порога, когда он в тот раз вернулся.
И с тех пор Илизаров почему-то вдруг стал страстно любить тыквенные семечки. Его прямо тянуло на них, как беременных на соленое. На рынке его уже стали знать как постоянного их покупателя и делали скидку. Он пил с ними чай с медом по десять раз в день.
Но однажды произошло следующее. Он налил кружку, взял плошку и сел перед телевизором, на тумбочке под которым у него стояла прикольная статуэтка бегемота. Он стал смотреть, есть и пить, и вдруг, взглянув на африканского зверя, понял, что видит его как-то нечетко, как будто зрение расфокусировалось.
Он перевел взгляд на экран. Там все было в порядке. Обратно на бегемота. Расплывчато. Что за хрень? И вдруг окруженная мутью скульптурка стала трансформироваться. У Илизарова отвисла челюсть, хотя, вроде бы, после множества зарубленных старух ему удивляться-то уже было не положено. Но все то он отбросил, как не бывшее, поэтому снова оказался вписан в рационалистическую мерку бытия.
Рядом с телевизором на тумбочке сидела белка. Размеров она была нереально больших - выше телевизора - и заслоняла собой пол-экрана. И контуры ее были вполне четкими. Илизаров вжался в кресло и боялся совершить хотя бы одно движение.
"Ты зачем жрешь мои семечки?!" - спросила белка и выпустила из своих лапок огромные, как у тигра, когти. "Я не... я не...," - чуть не обосравшись, промямлил Илизаров. "Я - не Минздрав," - сказала белка - "больше предупреждать не буду". Затем она прыгнула с тумбочки на штору и убежала по ней куда-то в небо.
Это ли событие повлияло, или просто что-то назрело, накопилось в невидимом резервуаре, но Илизаров наконец решился.
Сначала, вопреки предостережениям, он собрался Рукопись просто прочитать. Ему казалось, что это проще, чем использовать ее правильно, и может перед этим служить своего рода подготовительной ступенью. К тому же, как никак, он был литератором, и у него сработало профессиональное любопытство: что же таки в ней напрямую написано. "А потом уже перейду к главному и основному." - решил он - "А у Толстого проблемы случились потому, что он полагал это чтение не как первый этап, а как единственно возможное действие".
Незаконченный роман Ф.М.Достоевского "Тараканы" повествовал о нелегком и судьбоносном труде конклава, состоящего из семи Сионских Мудрецов. Они прорабатывали глобальный план, определяли, куда двигаться человечеству, и оформляли это все в краткую, но емкую форму.
Они также видели будущее, как, скажем, и Нострадамус, но в отличии от последнего, в их Протоколах не было поэтического рефлексирования, а была несокрушимая, пронзающая века воля.
И если бы Судьба и не располагала к тому, о чем повествовали Протоколы, эта мощь согнула бы ее, продавила и заставила выполнять начертанные предписания. Нет таких законов природы, которые не способно было бы подмять Намерение мудрых и сильных!
Закон сохранения энергии, закон сохранения массы, закон кармы - говорилось в рукописи - все это удел слабых и никчемных, разрозненных людишек. Когда же есть великий народ, собранный в единый кулак, возглавляемый беспощадными Мудрецами, Природа со всеми своими заморочками отдыхает.
Илизаров был трезв, и вчера тоже не пил, но по мере чтения его все больше обволакивало какой-то парализующей волю субстанцией, в которой был растворен сверхчеловеческий ужас.
Иногда, отрываясь от чтения, он бросал взгляд во двор. Там было грязно, стремно: блюющие алкаши, обколотая неадекватная молодежь. Но все равно он тянулся к этому миру, как к некой отдушине, как к светлому выходу из непроглядной и бездонной пещеры, в которую его затягивало произведение классика.
"На столе горел светильник," - читал он - "в нем было семь свечей. Все остальное помещение было погружено во мрак". "Ан, нет!" - ехидно цокал языком Илизаров - "Сейчас день, и тьма нас еще не объяла". "Еще не объяла..., еще не объяла...," - повторял затем все тише и со все снижающимся энтузиазмом, понимая всю идиотичность своей радости.
Но он, тем не менее, чувствовал, пусть мизерное, несколькочасовое, но превосходство и над Достоевским, и над этими монструозными Мудрецами. Только теперь он понял, что значит жить настоящим моментом. Раньше он много об этом слышал, но не осознавал до глубины. А оказалось, что это - когда настоящего осталось уже чуть-чуть, когда его можно реально измерить, когда часы тикают, как на бомбе.
Но на что же потратить ему этот остаток дня? Он заварил чаю и положил в него меду. Жути в содержании рукописи прибавлялось еще и оттого, что постоянно шли намеки, что великие Мудрецы - как бы и не поймешь кто. Рассуждения - вполне человеческие, мотивировки - тоже, и антураж - как в кино про старинные тайные общества: балахоны с капюшонами, холодные каменные стены с факелами на них, крутые винтовые лестницы, узкие окна в толстенных стенах башен. Но все же Илизаров все время ловил себя на мысли, что автор Рукописи, не смотря на то, что избегает явного разговора на тему о наружности Мудрецов, но подталкивает, провоцирует читателя заглянуть в лицо этим деятелям.
И вот тут наступал шоковый психический ступор. О том, что речь в книге идет не о людях, прямо не говорилось, но присутствовали эпизоды, из которых это неумолимо следовало. Например, один Мудрец писал и одновременно с этим делал еще два дела. Достоевский не акцентировал, что у него было рук больше двух. Но, как говорится: догадайся с трех раз. Какие-то же движения, привычные для человека, Мудрецам, наоборот, осуществлять было сложно и они вынуждены были для этого прибегать к хитроумным манипуляциям.
Илизаров отхлебнул горячего чаю и только тогда, застучав дрожащими челюстями об кружку, понял, насколько ему действительно страшно. "Да," - подумал он - "зря я считал Достоевского устаревшим и пригодным на свалку. Это великий мастер! Однако ж, какой кошмар должен был твориться в его воспаленном сознании, чтоб такое написать!".
В этот же вечер Илизаров пошел в магазин, купил и принес домой много-много водки. С тех пор он больше не читал. Всю ночь пил, сидя рядом с Рукописью. Утром ненадолго забылся. А днем встал, выпил и начал писать роман "Княжна Тараканова".
По ночам он оставлял на кухне большую плошку с тыквенными семечками и по возможности старался в это время туда не появляться.
Роман был написан быстро, потребовалось всего лишь пара месяцев. Он не имел отношения к мистике, Мудрецам и пр., он был историческим. Но получился на самом деле необычным.
Первоначально один полуспившийся писатель Ярофеев утверждал, что не успев прочитать его, съел на закуску. Все были в недоумении, но он объяснил в своем блоге, что денег в тот день у него было только на выпивку. Пожрать ничего не случилось. Книга лежала на столе. Он налил стакан водки и воды в кружку, чтоб запивать. Сел и в этот момент почувствовал запах шикарного копченого мяса.
В его доме давно ничего подобного не водилось. Он повел носом в разные стороны и понял, что аромат идет со стороны книги. Он склонился над ней. Да. Пахла она. Он открыл ее, полистал. Книга как книга. Внутри ничего не спрятано. Только страницы с буквами. Повинуясь голодному инстинкту, упразднившему здравый смысл, он взялся зубами за край обложки. Она откусилась и стала просто таять во рту. И это действительно была копченая грудинка.
Торопясь, давясь и не дожевывая, он откусил еще раз. Банзай! К нему неожиданно, как манна с неба, свалился совершенно царский жрач. У него аж дух перехватило, и сомнений, а не белая ли это горячка, не закралось.
В ажиотаже Ярофеев осушил стакан и слопал полкниги. Затем взял остаток в руки и стал страстно нюхать. Такого наслаждения он не испытывал давно. Он вспомнил, что у него еще где-то валяются соусы и специи. Мгновенно разыскав их, он положил "книгу" на тарелку, выдавил на нее из тюбиков, посыпал из пакетов и вооружился ножом с вилкой. Следующий стакан он налил уже неполный, чтоб растянуть удовольствие.
Выпил, отрезал большущий кусок, но не рассчитал с размером, и поэтому, когда с размахом причмокивая, жевал, кусочек одной страницы вывалился изо рта на стол.
Приостановив перемалывание, Ярофеев взял его и развернул. На ощупь он походил на лист салата, только белого цвета и с буквами. И единственной фразой, которую он из произведения Илизарова себе улучил, была: "Таракан может жить без головы, но голова не может жить без тараканов".
Отправив мудрое изречение в рот, он над ним задумался. "Ага! Княжна Тараканова. Таракан без головы. Голова с тараканами. Глубокомысленно закручено". Спускался вечер. Ярофеев доел книгу и допил водку. В душе образовалась некая пустота. Его как будто подталкивало к каким-то действиям, но он не понимал, к каким.
"Итак, составим протокол," - сказал мент и сделал паузу. "Деньги вымогает," - понял Илизаров. Он прикинулся шлангом и глубоко обреченно вздохнул. Мент медленно вытащил из стола лист бумаги и ручку и посмотрел на Илизарова в упор, как удав на кролика.
Вдруг его голова как-то дернулась, как изображение на телевизоре с плохой антенной. И Илизарову на мгновение показалось, что на нее надет капюшон. Фуражка давно была снята и лежала рядом на столе.
Илизаров сморгнул и помотал головой. Облик сидящего перед ним прояснился, но это произошло иначе, чем он ожидал. В изображении, словно кто-то прибавил яркости и контрастности. И еще появилась какая-то новая деталь, чтобы выявить которую Илизарову пришлось напрячься.
Это было как "найди отличие между двумя картинками", лишь с тем отличием, что только одна из них была перед глазами, вторая - в памяти. Наконец он понял, о каком элементе шла речь, и его прошиб пот: "Это что полиция Израиля?... Как я туда попал?... Водку вчера покупал в магазине в Москве. Это точно... Что-то совсем я сбрендил...".
На макушке блюстителя порядка виднелась черная бархатная "йерэ малка" или, как ее еще называют, "кипа". Она была прикреплена к волосам, чтоб не свалилась, специальной заколкой. Илизаров четко помнил, как мент снимал фуражку: "Он что эту штуку прямо под ней носит? Однако! И не жарко ему?".
И вдруг его пронзило, как длиннющей иглой - от макушки до ануса. Он вздрогнул и застыл, выпрямив спину, словно бабочка, насаженная на булавку. "Протокол! Он собирается написать Протокол! Как я сразу это выпустил из внимания?!".
Пот выступил у него под одеждой по всему телу, и она сразу вымокла, как будто он попал под сильный ливень. На него медленно, но неумолимо, наподобие цунами из жидкого азота, накатывало то почти забытое онемение и остекленение первого дня знакомства с "Тараканами" (физически приторное и конкретно бессловесное, словно вкус крови во рту после удара по зубам), имя которому - ужас. Но только поражающий не сознание, а каждую клетку, каждый орган, каждую ткань в отдельности, апеллирующий к ним напрямую.
"Получается, что вот я и встретился с одним из них лицом к лицу... . Но он, вроде как, человек. И рук у него - две. В общем-то, ничего страшного... . Но вот только эта заколка... . Где-то она мне уже встречалась... . Какая-то женская... . И с бриллиантом...".
Проснувшись наутро после странной трапезы, Ярофеев первым делом описал все случившееся в ЖЖ, а потом задумался, что же ему жрать сегодня. Книга ведь тоже стоила денег, но ее можно было... . Он позвонил одному приятелю, другому. Не купил ли (попросить у них просто еды было стыдно, а денег бы никто не дал)? Нет. Они все даже и не слышали про такой роман.
И тут Ярофееву в голову пришла простая и гениальная мысль: а не завалиться ли незвано в гости к самому Илизарову. Польстить, посулить Букеровскую премию и попросить несколько экземпляров книги, чтоб, якобы, подарить друзьям. Правда, знакомы они были шапочно... . Но не беда.
Он с трудом вспомнил нужный дом, бродя в однотипных панельных джунглях. Но наконец нашелся ориентир. Это была недостроенная и заброшенная больница. Из пустых оконниц ее торчали деревья, и форма стены была странной.
Психотронные архитектурные изыски намекали на Гауди, с той лишь разницей, что там это было проявлением искусства и делалось намеренно, а здесь, казалось, что все поплыло и разъехалось то ли из-за какой-то ошибки архитекторов, то ли из-за стихийного бедствия, то ли из-за эрозии почвы. Настолько все было уродливо и инвалидно.
Но при этом оно все же продолжало стоять. А между потерявших вменяемую форму оконных проемов - на грязно серых с подтеками стенах - красовались пентакли и перевернутые кресты. Илизаров когда-то долго ему про это здание рассказывал. Первую половину повествования Ярофеев помнил, а дальше он уже был не в адеквате.
"Окна на этот "замок Дракулы" у Илизарова выходили влево, следовательно..., мне нужна вон та девятиэтажка. Но подъездов-то в ней шесть! А ведь я почти трезвый тогда был, когда входил...". Еще с полчаса ушло на вспоминание точного адреса, а в животе тем временем уже начинал сосать голодный червяк, и в душе мучительно дудели горящие трубы. "Без закуски что ли выпить?" - на это-то у него, как и вчера, деньги были.
Наконец он нажал кнопку звонка. Некоторое время никто не реагировал, и по всему телу Ярофеева, как озноб, уже начало было распространяться разочарование. Но вдруг замок щелкнул, и дверь чуть-чуть приоткрылась. Что за ней, видно не было. "Миха!" - позвал страждущий - "Это я. Витя Ярофеев". Он слегка прикоснулся к ручке, и дверь распахнулась.
Перед ним - почти нос к носу - стояла белка... . Величиной в человеческий рост. Ярофеев подавился воздухом, взмахнул руками и упал на задницу. Звук никакой не шел из его глотки. Он вздохнул и не мог выдохнуть. Через секунду, в течение которой существо буравило его прожигающим взглядом, у него получилось наконец перевернуться на живот, приподняться и с четверенек стартонуть в направлении лестницы. В спину ему полетел топорик для разделки мяса.
Илизарова вели по едва освещенному бесконечному больничному коридору с крашеными стенами. Он поворачивал то вправо, то влево и никак не кончался. Руки писателя были стянуты за спиной в смирительную рубашку. В голове же его смутно колыхалось имя княжны Таракановой и связанных с ней перипетий.
"Самозванка! Интриганка! Блядь!" - орала вне себя, покраснев и трясясь, крупная дама в каком-то старинном расфуфыренном платье, напоминающем театральный реквизит, и с аналогичной же опереточной прической, стоя посреди огромного шикарного зала, как в Эрмитаже. Это Илизаров хорошо помнил. И в волосах ее... торчала массивная заколка с бриллиантом, которую она по ходу своих метаний то вынимала и теребила в руках, то с размаху всовывала обратно.
"А где же стоял я в этот момент? Откуда я это видел?". Илизарова подвели к палате. На двери было написано: "Ложа N6". Его втолкнули внутрь, и сзади щелкнул замок.
Некоторое время он осматривался, но иллюзии не отпускали и словно бы мешались с реальностью. Ему даже показалось, что властная тетка стоит здесь, опираясь двумя руками на металлоконструкции кроватей. А перед ней на коленях - в проходах между последними, почти положив лбы на тумбочки, выслушивали разнос вельможи в длинных черных балахонах с остроконечными капюшонами. Их было семь человек.
"Орлов," - вдруг резко бросила царица одному из коленопреклоненных - "где это Ховрино? Почему ее до сих пор не поймают?!". "Заколдованное место, матушка." - ответствовал балахон - "Под Москвой оно. Уж вся Тайная экспедиция на ушах стоит". "Стоит у тебя хер! Я этой Экспедиции за что жалование плачу?!".
Проходя между койками, Илизаров успел заметить, что к спинке одной из них проволокой прикручена табличка "Великий Мастер". Он оказался на освобожденном от спальных мест - довольно большом - пространстве, посредине которого стоял длинный очень солидного и увесистого вида стол. Его обступали семь кресел. Но сейчас они были пусты, и вокруг - ни души.
Руки, находясь в заломленном положении, очень болели. Он поерзал под узами, но стянуто все было на совесть. Помещение это походило на зал заседаний и вместе с тем на больничную палату. "Диагноз: ликантропия" - гласила надпись на еще одной табличке, попавшейся ему на глаза. "Что за болезнь? Не слышал про такую... . Может заразная". "Э-эй!" - вернулся он снова к дверям палаты - "Я, чо так и буду все время связанный?!".
Его голос только гулом отозвался где-то в неведомом далеке, не найдя никакого живого адресата. Это он ощутил недавно проснувшимся у него новым органом чувств - детектором одиночества, или как он сам его называл, датчиком пустоты пространства. Он теперь постоянно ощупывал им, как радаром, окружившие его парадоксальные реалии, и в данный момент знал, что является кем-то вроде единственного пассажира корабля-призрака.
Словно подтверждая это, пол под его ногами слегка качнулся. Илизаров прислонился к стене и устоял. "Как бывает самолет-тюрьма, так, видимо, бывает и шхуна-психушка," - подумал он, все помещение мотнулось сильнее, кровати поехали со своих мест - "странно, что они не прикручены," - и где-то высоко-высоко, содрогая металлический настил верхней палубы, громыхнул шаг, произведенный не иначе, как огромным сапогом с окованной металлом подошвой... . Однако, он был один... . Илизаров ждал (вторую ногу кто-то ставить медлил). Опорная поверхность снова резко дрыгнулась. Он потерял равновесие, и не имея возможности подставить под свое падающее тело руки, с размаху приложился затылком об стену. После этого свет, и без того тусклый, погас.
"Степан Иванович Шешковский," - провозгласил санитар, вталкивая в палату нового спеленутого клиента. Маленький худенький человечек потоптался возле порога, подергал связанными ручонками, потом присел, потерся об ручку двери, сделал какое-то изощренное движение корпусом, и через секунду длинные рукава смирительной рубашки повисли к полу. Он стянул ее с себя и бросил, а там обнаружился ослепительно шикарный мундир, который как-то не вязался с плюгавостью фигуры. Почти всю левую часть груди занимал огромный усыпанный драгоценными камнями орден.
Сколько пролежал Илизаров, где он вообще до этого был, он сказать не мог и с трудом зашевелился. Вошедший заметил его. "Не развяжете ли меня, уважаемый?" - обратился к нему обрадованный Илизаров. Тот, молча, легко, как куклу, поставил его на ноги и мгновенно освободил: "Ну, наливай". "Да не вопрос, братан!" - засуетился Илизаров и попытался зажечь свет в кухне. Но лампочка моргнула и перегорела. Стол, плита, холодильник освещались яркой луной, которая чуть не лезла в окно, обезоруживая своей полнотой и настырностью. Все, что надо, было видно.
Илизаров достал из холодильника бутылку и нарезку колбасы, из буфета - два стакана. Тут в потолок что-то ударило, и стены встрепенулись, как будто сосед сверху был великан и теперь спустил с кровати одну ступню. "Ликан," - пояснил Шешковский, покачивая головой - "его время!". "Кто?" - не понял Илизаров. "Да, оборотень," - простодушно махнул рукой вельможа и поправил на мундире погоны. Они пили неспешно, созерцая луну.
Илизаров сбегал в комнату, принес и положил на стол Рукопись. Шешковский опасливо отодвинулся от нее и нетерпеливо покрутил в пальцах налитый стакан. Периодически в процессе их застолья сверху шевелился ликан, грозя развалить весь девятиэтажный дом к едреней фене. Снаружи, кроме луны, на них, как живое существо, смотрела Ховринская заброшенная больница.
Сначала Ярофеев подумал, что в спину ему вонзился страшный коготь зверя, который сейчас потянет его назад. Но бег продолжался, не смотря на боль и начавшую течь по пояснице и ногам кровь. Он преодолевал пролет за пролетом, словно катился по перилам. Ноги работали пропеллером. Когда он вылетел из подъезда и с размаху грохнулся в сугроб, было темно. О том, что входил он сюда точно днем, ему в голову не пришло. Какое же было тогда время года, он бы сейчас даже и не смог ответить на такой вопрос. В данный же момент имела место зима.
Он поднял глаза, и в одном из освещенных окон, судя по всему, находящемся над той квартирой, куда он только что стучался, увидел хоровод фигур, похожих на средневековых монахов. Это были остроконечные капюшоны, лиц под которыми, естественно, видно не было. И они как будто исполняли какой-то ритуальный танец перед сожжением еретика - двигались в определенном порядке.
Утром Илизарову пришлось идти в магазин. Кончилась водка. Деваться было некуда. Рукопись требовала.
Выход на улицу для него последнее время был сопряжен с определенным напрягом. Дело в том, что с некоторых пор близость недостроенного и заброшенного колоссального здания вызывало в нем состояние близкое к панике и непреодолимое желание бежать.
Внутри квартиры такого не происходило. Дом его как бы закрывал от некой энергетики, хотя и сохранял видимость объекта. Даже под козырьком подъезда все еще было хорошо. А вот как только он выходил из-под него, словно переступал какую-то грань.
Отбежав же на приличное расстояние, фобию как рукой снимало. Он поставил эксперимент: начал медленно приближаться и нашел ту линию, после пересечения которой в мозгу, как по включению тумблера, начинался "pussy riot", будто огромная кобра вздымала на него из-за деревьев многоглазую голову и раздувала бетонный капюшон.
Жильцов немало забавляло, когда они видели выскакивающего из подъезда соседа и быстро куда-то убегающего. Затем можно было наблюдать, как он возвращался и медленно крался, словно кошка за птицей.
Старушкам же, сидевшим на лавочке возле подъезда, находящегося в районе Илизаровской "условной линии", было видно и поступательное изменение выражения лица этого парня - от любопытного благодушия до беспорядочного ужаса. Они шептались, но психиатричку пока не вызывали.
Шешковский, не спеша, двинулся по проходу между койками, приняв величавую осанку, которая сохранялась у него до тех пор, пока в каком-то, только ему доступном, поле зрения не оказался трон.
Тогда во всей его фигуре моментально засквозило подобострастие. "Отчитывайся про Ховрино," - бросила ему насуплено императрица. "Ховрино, матушка, это страшное, жуткое место! Среди болот и лесов там стоит циклопическое сооружение высотою не менее, чем в десять этажей..., и пространство на земле занимает, как четыре Твоих дворца..., построенное неизвестно кем и неизвестно когда".
"Ого!" - подняла бровь владычица - "Не съездить ли мне на это чудо посмотреть?". "Ни в коем случае, матушка! Только через мой труп... . Местные жители испокон веку ближе, чем на десять верст к нему не подходили." - подобострастный докладчик ткнулся лбом в пол и продолжал говорить именно в таком положении - "Там! Там по этажам бродит человек с топором, торчащим из спины...".
Правительница была явно растрогана заботой подчиненного о ее безопасности и, откинувшись назад на спинку трона и постукивая унизанными перстнями пальцами по его подлокотнику, отстраненно-безучастным тоном произнесла: "И что же? Какое это имеет отношение к нашему делу?".
"А такое," - Шешковский оживился, поднял голову и сверкнул глазами - "что в подвале этого зиккурата - в самом логове Сатаны - и прячется эта нечестивая самозванка". "Что княжна Тараканова?" - недоверчиво переспросила царица. "Она, матушка! Она окаянная". "Почему ж жители то не приближаются? Ведь в лесу - грибы, ягоды, на болоте - клюква". "Да нет там ничего, даже птицы не поют. А человек шальной забредет, так пропадет без вести!".
"Где же твои люди там разместились?". "Поблизости лагерь разбит, частоколом обнесен. В спешном порядке храм строят. Иначе не удержать черную силу... . Монахи круглосуточно по очереди молятся, стоя по периметру". "А чем этот страшен, у которого топор в спине торчит?". "Да его как кто из моих увидит, у него сразу "белочка" начинается...". "Что начинается?". "Ну, белая горячка. Delirium tremens по научному. Хотя никто из них не злоупотребляет. Я это строго блюду". "И что, они чертей гонять начинают?". "Тараканов, матушка. Мерещатся им несметные стада тараканов. Огромных, прожорливых. Был у меня один - Никитка Змеев - храбрец. Не смутит меня, говорит, эта нечисть, доберусь до самозванки и зарублю". "И что же?". "Ушел внутрь... с саблей наголо..., потом вернулся..., только руки у него на этот раз другим были заняты..., он в ладонях окровавленных свой мозг нес, голова была пустая, как горшок, и глаза ему тоже кто-то выел...".
"Хорошо," - покивала головой императрица и, махнув рукой, типа "свободен", задумалась. Она то выдергивала из волос свою заколку с бриллиантом, то всовывала назад: "Потопить ее," - решила - "в этом же подвале! Воды туда залить".
При возвращении с рюкзаком, полным бутылок, Илизарову все время казалось, что за ним кто-то следит. Резко оборачивался - якобы, остановился прикурить - но и при многократном проделывании этого никаких повторяющихся субъектов, идущих сзади, не обнаруживалось.
В подъезде продолжилась та же бодяга. Чувствуя спиной кого-то, почти его дыхание, он жалел, что не взял с собой топорик.
В лифт вошел один. Вышел, огляделся. Никого. Повернулся отпирать дверь - на тебе, пожалуйста - опять подкрался. Но на этот раз делать рывков Илизаров не стал: "Пусть думает, что я - лох, ничего не просекаю".
Он, подчеркнуто не спеша, вошел в квартиру, поставил на пол покупку, и при этом даже оставил дверь чуть-чуть приоткрытой, чтоб не спровоцировать того сзади на решительные действия.
Он чуть сместился, чтобы сесть на стул и развязать ботинки. И таким образом, стал невиден снаружи. Рука, вместо шнурков, потянулась к стоящей недалеко под зеркалом деревянной колоде, куда был воткнут топорик.
"Миха!" - услышал он с лестничной клетки приглушенно и хрипло - "Миха, это я, Витя Ярофеев!".
Ему наконец удалось дойти до конца коридора. Петляния завершились, все страхи сгинули, сомнения отпали. Все стало ясно. Там было зарешеченное окно и место для курения. Но кроме того, там стоял еще трон. Справа была дверь в туалет, слева - в служебное помещение, на которой висела табличка "Посторонним вход воспрещен".
Поразмыслив несколько минут, стоит ли это делать, Ярофеев все-таки сел на трон. Но тут же вскочил. Ему, как будто, что-то мешало прислониться к спинке, отталкивало от нее.
Он подумал, что это близость туалета вкупе с желанием его посетить. На унитазе сидела огромная старуха в ночной рубашке с изощренной прической и почему-то с короной на голове. А рядом в склоненной позе учтивости с умывальным тазом и полотенцем присутствовала личность, полностью, включая лицо, скрытая сутаной с капюшоном.
Тетка на очке бормотала что-то невнятное и все время раскачивалась так, что Ярофееву показалась, что она сейчас упадет. Наконец он разобрал: речь шла о каком-то подвале и утоплении в нем кого-то.
Чем дольше он присушивался к этому старческому щебетанию, которое можно было перепутать с журчанием воды в унитазе (иногда он и не был уверен, что слышит именно человеческую речь), тем больше ему начинало открываться, что топить эта баба собирается не кого-нибудь, а его самого.
Он отпрянул, испугался, попытался сделать шаг назад. Как же это он сразу не раскусил опасности?! Но внешний вид исполнителя в черном одеянии говорил, что даже если бы раскусил, это было бы монопенисуально: "Выкрутиться захотел, дурилка картонная?!".
Тогда он решил то ли сказать старухе что-то примиряющее, то ли оправдаться за что-то, но посредством воды в его рту и ноздрях такая возможность была заблокирована.
"Как же я живу до сих пор?" - удивился Ярофеев, попытавшись захватить воздуха, но поперхнувшись глотками какой-то мути. Глаза стали вылезать из орбит и в состоянии почти уже бессмысленного глядения зафиксировали, как палач в балахоне распрямился, и стало ясно, что капюшон у него заодно с головой.
Был ли этот снимок со ставших практически безмозглыми матриц передан в сознание - вопрос. Факт лишь тот, что в нем было усвоено следующее: "Молодец! Правильно все понял. Мы - непреложная и непреодолимая сила. И есть только два пути: служить, подавая нам на стол, или самому быть на него поданным в качестве блюда," - и между словами раздавалось тихое угрожающее шипение.
"Давай, давай! Умывайся, нечего тут валяться и блевать," - тряс Илизаров своего товарища и коллегу, запихивая его логову под кран - "у нас с тобой еще много дел!". "Де-ел, де-ел," - раздавалось гулко, словно внутри какой-то огромной цистерны. "Прекрати! Замолчи! Я все понял," - зажал Ярофеев ладонями уши (его барабанные перепонки были на грани) - "я понимаю, что вы есть сила. Сила!".
"У каждого из нас есть условная линия, которую тяжело переходить," - задумчиво пробурчал Илизаров. "Да. Это ватерлиния," - словно бот, сгенерировал ответ Ярофеев и выпил. Они сидели в комнате за столом. Рядом с бутылкой стояли салатики и лежала колбаса.
Проблема закуски решилась вдруг для Ярофеева сама собой. А заодно и выпивки. Ставший неожиданно лучшим другом недавний отдаленный знакомый угощал его уже не первый день. Правда впаривал ему все время какую-то хрень, которую Ярофеев не понимал.
Они пили, и рядом на столе все время лежала какая-то явно старинная рукопись во вполне антикварной папке. Ярофеев несколько раз порывался ее открыть и посмотреть, но Илизаров всякий раз при этом наливал ему следующий стакан, поэтому тема отпадала.
Однажды положив ему руку на плечо, он сказал двусмысленную фразу: "Нет смысла читать, Витя. Просто сиди и пей. Все придет само". А после началась несусветная пурга: царица хочет потопить смутьянку в ее же логове. "Класс! Я бы сейчас не прочь... это... того... в логове... смутьянку". "А у тебя сейчас встанет? После стольких то ухабов!". Ярофеев обиженно замолчал и нахмурился.
При слове "утопить" в безусловный кайф вонзилась игла тревоги: "Царица!" - его передернуло, глаза выпучились, по коже прошли мурашки, в горле раздалось бульканье - "Вспомнил!". Илизаров неожиданно резко прервал хохот: "Но шутки -- в сторону. Люди Шешковского сделать это не в состоянии, поэтому самодержица просит нас с тобой оказать ей услугу! А она то уж в долгу не останется".
"В долгу, в дугу... ." - опять помутнел Ярофеев - "И как же мы это сделаем?" - и вдруг снова очнулся - "Сила!" - произнес он, как ушибленный электрошоком. Встрепенулся, и его прорвало: "Нет более правильного поведения, чем служить Силе! Какие в пизду царицы с Шушкевичами?! Мы должны уничтожить всю национальную аристократию! Она - барьер для проникновения к власти проходимцев и выскочек. А именно таковым нужно передать право приятия важнейших решений!".
Илизаров прищурился и с интересом посмотрел на него: "Да?" - произнес он несколько озадачено. "Да!" - энергично подтвердил Ярофеев - "Потому что без нас эта шваль - никто". "И что же "мы" еще должны?" - у Елизарова уже давно сложился в голове относительно своего нового друга план.
Кормил и поил он этого забулдыгу не просто так. Он вознамерился передать ему Рукопись, сделать его ее новым хранителем. Судьба сжалилась над Илизаровым и послала ему этого Ярофеева как раз тогда, когда он был уже почти на грани отчаяния по поводу своего положения, то есть, фактически, на грани безумия.
"А ведь я его тогда чуть не убил," - цокал он после языком и качал головой. Тот самый топорик всегда торчал у него в прихожей из чурбака. На нем прежде стояла миска его овчарки, пока он однажды, будучи в таком же отчаянном денежном положении, как сейчас Ярофеев, не съел ее.
Но для того, чтобы передать Рукопись, требовалось засрать алкашу мозги, то есть провести идеологическую обработку. А это до настоящего момента было трудно сделать, так как тот все время только мычал, матерился и поддакивал тому, что рассказывал Илизаров. Ни проблеска самостоятельной мысли. И вот теперь наконец он о чем-то забалаболил. Хорошо. Надо понять, проанализировать и вклиниться. Только бы не опоздать. Эта тварь лохматая что-то слишком зачастила.
"Мы должны внедрять разврат, пьянство, наркоманию, неуважение к традиционным ценностям, религиям, смешение кровей, смешение культур! Это нужно для разрушения национальных общественных монолитов, так как традиционные и внутренне не прогнившие общества, даже экономически ослабленные, могут заявить о себе как сила. А силы в мире не должно быть никакой, кроме нас!".
"Отлично!" - улыбался про себя Илизаров - "Ему, по ходу, эти Мудрецы напрямую въелись. Прекрасно! Рукопись-то как раз об этом. Только нельзя давать читать... . А то унесет его совсем, и соскочит таким образом с крючка".
В квартире Илизарова, кроме кухни, было две комнаты, в одной из которых они все время и пьянствовали. А вторая почему-то всегда была закрыта. Илизаров ходить туда Ярофееву не запрещал, но тот ни разу не видел, чтоб он сам ее посещал. А на вопросы про нее отвечал уклончиво и сразу старался сменить тему.
И что-то оттуда исходило притягательное, какой-то зуд был, словно там обитали родственные души, а добраться до них все никак не получалось.
И вот однажды, когда Илизаров, уморившись пьянством, заснул прямо на стуле, неестественно запрокинув назад голову, Ярофеев, крадучись, как лазутчик, подошел к той двери и подтолкнул ее.
Хотя и в квартире то было не очень светло, из этой комнаты вылились просто таки чернила мрака. Не заходя, он просунул внутрь руку и пошарил там по ближайшей стене. Выключателя нигде не было. Он достал зажигалку. Но прежде, чем успел ей чиркнуть, услышал в комнате звук, похожий на плевок, потом еще один и еще несколько, затем все стихло.
Ярофеев отступил на шаг назад и инстинктивно сунул зажигалку в карман. "Не надо ничего зажигать," - послышался вдруг вкрадчивый голос, сопровождающийся страной шепелявостью - "мы и так все увидим," - он исходил прямо непосредственно из-за двери, и от представления, что его рука только что была в сфере доступности его источника, Ярофеева передернуло.
Он почти уже было раздумал соваться туда. Вдруг тусклая лампочка в коридоре мигнула, ярко вспыхнула и погасла. Он бросился в комнату к Илизарову и понял, что там тоже все темно. Вечно работающий монитор компа был мертв. "В-вырубили," - выстучал зубами Ярофеев и отдернул штору. Там блистало полнолуние. И обосновалась Больница.
Он отскочил от окна и стал всматриваться в лицо спящего на стуле Илизарова. "Может быть, убить его и забрать эту Рукопись?" - пришла ему внезапная мысль - "А зачем она мне на хрен нужна? ...продать? ...древняя? ...нет, здесь что-то другое! ...какая-то блядь порабощает мою волю!".
"Покориться Силе не зазорно," - медленно выговорило шепотом что-то совсем рядом. Ярофеев чуть было не выбросился из окна от страха. У него был такой позыв -- резко прыгнуть туда, разбивая стекло. Хотя еще полчаса назад он настроен был с пеной у рта разглагольствовать о Силе.
Теперь, когда реальность стала дана в ощущениях, она явилась пронизывающе жуткой и... какой-то приземленной -- без философии и пафоса. Ползучая конкретная реальность! Он был к ней не готов, и схватив со стола бутылку, стал пить прямо из горла. Закусывать ему на этот раз не потребовалась. Она прошла, как вода.
"Убить, убить, забрать рукопись," - хотелось ему насущно, как поссать после шестой кружки пива - "кого убить? какую рукопись?" - здравомыслие отказало полностью.
Но за топориком в прихожую он все-таки двинулся и-и... наступил на что-то скользкое, как будто, на чей-то хвост. Моментально в воздухе просвистело, словно кто-то сплюнул на пол. Только в данном случае роль линолеума сыграла кожа его лица. Страшное жжение в глазах и немедленный паралич всех конечностей было последнее, что докучало ему перед отрубом сознания. И еще он успел подумать, что вот так, наверное, женщины, снимающиеся в порнографии, принимают сперму на физиономию.
"Мы ослабим экономическими коллапсами, революциями, войнами все государства и кланы, в том числе безоговорочно нам подчиненные, чтоб и они никогда не смогли никакой самостоятельный голос возвысить!" - Ярофеев еще не пришел в себя, но мысль уже начала лихорадочно пульсировать. Члены плохо двигались, но ощущение причастности к чему-то глобально судьбоносному выворачивало наружу все его существо и наполняло эту требуху энтузиазмом. Надо было записать, но пальцы пока не избавились от деревянности. "Убить и забрать рукопись! Где топор? Где я? Ах ты, ебаный же ты в рот!".
Спина его была облокочена на спинку кресла, руки лежали на подлокотниках. Луна и Больница струились извне по-прежнему, но окно казалось как-то неизмеримо больше.
Посредине комнаты - не той, где остался спать Илизаров - а не успевшей быть обследованной второй стоял большой стол. По его обеим длинным сторонам сидели по трое. И на короткой -- противоположной к Ярофееву - был еще один. Сам же он находился на некотором возвышении. Ему были видны капюшоны склонившихся над своим творчеством семи писателей.
Онемение проходило, сознанию постепенно возвращалась ясность, и Ярофеев все четче видел подробности представавшей его глазам картины. Что-то не нравилось ему в фигурах этих писцов. Какие-то они были странные. Лиц не видно, капюшоны то раздувались, то опадали, как будто там стояли периодически включающиеся и выключающиеся вентиляторы. Он попробовал кисти, покрутил из стороны в сторону головой. Вроде бы, очухался.
"Убить!" - вспрыгнуло вдруг что-то, как будто бультыхнулась живая рыба в желудке - "Р-рукопис-сь!" - он заметил, что у этих вздутия идут как-то заодно с их дыханием - "Не все сразу, Витя! Спокойно! И убить, и рукопись. Но потом. Сейчас же ты пойми, гондурас, что с тобой происходит".
Тут один из сидящих выбросил какое-то вещество прямо из своего лица на бумагу. А другой поднял голову, потом резко опустил. Ярофеев не успел увидеть, что скрывалось там под капюшоном, но понял, какие звуки он слышал тогда в темноте. Еще один скинул, как будто кончил, нечто на бумагу, и тоненький язычок мелькнул в воздухе. Его визави были плюющимися кобрами!
Яд, выходящий из их желез, прилетал на белый лист, и постепенно - по мере того, как пятно высыхало - вместо его бесформенных контуров проявлялись буквы, строки, абзацы.
"Чой-то вы тут делаете?" - по-идиотски округлив глаза и педерастически возвысив голос, возопил Ярофеев. "А-а, пишем Протоколы," - буднично ответил один из пресмыкающихся, никак не прореагировав на эмоциональные конвульсии собеседника.
"Это чо, Сионских Мудрецов?" - опять кукарекнул по-петушиному Витя. "Ну, да," - спокойно подтвердил змей - "и каждый отвечает за свою область работы... . Только нас то всего семь. А протоколов должно быть двадцать четыре. Поровну не получается". "И-и что...?" - испуганно протянул Ярофеев, понимая, к чему дело клонится. "Да ничего. Восьмой нужен". "Я не...," - лишь выдохнул приговоренный. "Да не пизди ты! Мы примем тебя в наш конклав. Превратим Большую Семерку в Большую Восьмерку!" - и шепеляво захихикав, змей гнусно на него сверкнул маленькими глазенками и чуть не прикусил язычок.
В кухню Илизаров, в отличие от второй комнаты, Ярофееву входить запрещал. По ночам. И тот видел, как он каждый вечер наполняет и носит туда плошку с тыквенными семечками. Это его раздражало. Он каким-то странным взглядом последнее время смотрел на своего друга и сам не всегда понимал, что его относительно него гложет.
А тот, вроде как, осознавал больше и, возможно даже, что-то затевал, судя по его виду, и это добавляло неясной тоски в мучительные внутренние мудрствования Ярофеева.
В нем какой-то контент копился, копился, распирал, угнетал, побуждал к неадекватности, побуждал к убийству, побуждал к террористическими актам, но вдруг неожиданно, уже подходя к сортиру, чтобы поссать, он понял, что ему надо делать со всем этим назревшим.
Все оказалось до безобразия просто. Он ударил себя ладонью в лоб и вернулся в комнату: "Я ж забыл, что я, едреныть, писатель! Не дашь ли ты мне, Миха, ненадолго свой комп?". "Зачем же свой? Я тебе персональный выделю". И на некоторое время они каждый погрузились в независимое творчество.
Что создал Илизаров после "Княжны Таракановой", история умалчивает, а вот вирши Ярофеева позже были идентифицированы. Произошло это по одной простой причине - он их подписал. Файл назывался: "В_Ярофеев_Сила.doc". На некоторых ресурсах его выложили, но интереса он особого не вызвал. "Эксперты" отказали ему в "научности", а диджеи -- властители сердец -- посетовали на "наукообразный пиздёж". Авторитет был только у этих двух категорий.
"Мы должны создать всеобщую систему посредничества," - писал пьяный Витя - "сделать так, чтобы производитель не мог продать свой товар никому, кроме нас, а покупатель не мог купить его ни у кого, кроме нас! Мы должны изолировать первого от второго! Тогда мы сможем контролировать цену товара, соответственно, по нашему желанию одну отрасль экономики опускать, другую поднимать!". Это походило на ленинские апрельские тезисы, которые, возможно, еще помнили некоторые старые пердуны.
Ссать хотелось все сильней. Ярофеев вскочил и побежал по назначению. По дороге споткнулся об чурбак с топором. Когда он ставил его на место, ему показалось, что Илизаров, взглянув пристально, понял, что тот хочет его этим топором убить. Но Ярофеев улыбнулся и ретировался до сортира. Там его ожидало очередное моральное испытание.
Зажигая свет и открывая дверь, он еще ничего не предполагал. Однако, после свидания с кобрами в нем как-то выросло самомнение. Если бы он увидел расположившегося на толчке черта, то повелительно приказал бы ему сгинуть, но сейчас на сантехническом приборе восседала... царица. Та самая, которая мерещилась ему когда-то. "Она хотела меня... . Она меня хотела, с-сука!... того...," - захлебнулся слюной Ярофеев, но увидел, что владычица смотрит на него совсем даже не повелительно, а умоляюще.
Он сконцентрировался. Не смотря на многонедельное пьянство, это ему удалось. Он понял, что Екатерину Вторую сейчас засасывало в унитаз. Ее зад был утоплен туда неестественно глубоко, ноги оторваны от пола и колени почти прижаты к груди. Она лишь делала робкие попытки - беспокойно и без надежды - отталкиваясь руками от белых фаянсовых краев.
Ярофеев хлопнул дверью и ударился спиной об стенку прохода между коридором и кухней. Ему очень хотелось ссать. "В ванной что ли?". Он дернул дверь рядом. Раковина, вроде как, была свободна, но на полке, где должны были стоять пасты и зубные щетки, сидело чудовище.
С одной стороны, это был просто пес. Обыкновенный бультерьер. Белый. Но на спине у него росли такие же белые -- пародийно-ангельские -- крылья. Белый летающий буль-терьер! Ярофеев не успел ничего ни сказать, ни сделать, только глубоко вздохнул, а этот самый крылатый пес взял, сорвался и улетел в окно, которое прежде казалось зеркалом.
А там -- за ним -- была пустыня. Навязчивый песок, вброшенный агрессивным ветром, моментально заскрипел на зубах у Ярофеева, и тот, отплевываясь, отскочил в коридор.
Здесь возле входной двери был шкаф-ниша. В ней у Илизарова лежало много обуви, висели всякие пальто, и в глубине стояли беговые лыжи. Ярофеев нассал в этот шкаф. Больше в данный момент было некуда.
"Когда мы вобьем в экономику кол своего посредничества, мы отлучим людей от земли! Мы сделаем невыгодным сельское хозяйство, оставим только небольшую его часть, способную кормить нас и впроголодь необходимое количество наших рабов! Контроль над продовольствием - это контроль над численностью населения, а это уже почти господство над миром!" - мозг его горел, идеи плескались, пафос наращивался от протокола к протоколу.
Ярофеев начинал впервые за всю свою многострадальную и гнусную жизнь себя уважать. Убить Илизарова, конечно, можно было бы, и он этого вполне заслуживал -- гой поганый. Но интуиция подсказывала, что он чуть ли не сам этого хочет и Ярофеева к этому подталкивает, что с этой Рукописью связано вовлечение в какую-то деятельность, способную по серьезному отвлечь от настоящего служения Силе.
Илизаров в этот момент снова был в отключке. "Провоцируешь!" - с ненавистью прищурился Ярофеев. "Врешь, брат! Топором махать -- это не мое. Я -- интеллектуал!" - он налил себе и выпил в одиночестве. В тарелке остался последний кусочек колбасы. Сжевав его, Ярофеев понял, что сегодня только пил и практически ничего не ел. Он отправился на кухню, наплевав на запрет хозяина. Стояла ночь.
Полнолуние и больница там снаружи уже примелькались. Распахнув холодильник, Ярофеев опешил. Тот был абсолютно пуст. "Откуда же этот гой всегда приносил жратву, когда уходил на кухню?".
Тут он заметил на столе большую плошку, полную очищенных тыквенных семечек. Не долго думая, он зачерпнул горсть и в тот же момент услышал где-то в глубине квартиры шаркающие старческие шаги.
Причин к тому не было никаких, но в течение нескольких мгновений, пока он поворачивался туда и ожидал, глядя в пустоту, появления кого бы то ни было, по всему телу, особенно вдоль позвоночника -- вверх и вниз - бродил иррациональный, долженствующий быть им, как последовательным сионистом, решительно отброшенный, корпускулярный ужас, оккупировавший отдельно каждую клетку и игнорировавший целеуказания мозга.
В коридоре, округлив глаза, стоял невменяемый Илизаров: "Ты шо, сука, сделал?!" - только и сподобился он пробубнить - "Ты же нас обоих... ! Ты же нас...! Ты же...!" - он присел на корточки, закрыл лицо руками и заплакал.
Тут эта жалкость и расхлябанность собутыльника внушила Ярофееву неимоверную, не испытывавшуюся им никогда прежде, уверенность в себе: "Я избранный! Надо мной распростерлась Сила! Мне можно!".
Илизаров подошел, глядя в пространство невидящими слезящимися глазами. В этот момент Ярофееву показалось, что в коридоре возле двери стоит большое лохматое существо. Но это была иллюзия. Позже обнаружилось, что там просто висит шуба Илизарова. На сегодня было хватит (хотя время суток в их квартире являлось весьма относительным критерием).
"Все ценности следует преобразовать в виртуальные! Ничего ни у кого не должно храниться в сундуках, что может сделать их независимыми! А главный источник независимости - земля. Поэтому, убивая сельское хозяйство, мы отберем, то есть скупим по дешевке, у всех землю, которая вдруг резко станет нерентабельна, соответственно, никому не нужна. Мы уничтожим землевладельцев. А поскольку контроль над этим виртуальным хранилищем ценностей будет, естественно, у нас, все остальные будут что-то из себя представлять только при том условии, что они - под нами! Без нас они будут голодранцы!" - Ярофеев писал и чувствовал необходимость снова отправиться во вторую темную комнату. Нужно было посидеть в том самом кресле. Иначе позыв зарубить топором Илизарова, схватить со стола древнюю Рукопись и убежать из квартиры становился непреодолим.
Он поднялся, чтоб идти, но мочевой пузырь подвел. Когда он встал, то чуть мгновенно не слил в штаны все, что там внутри накопилось. Ярофеев бросился к сортиру, но вспомнил о Царице. "Может ее уже засосало?" - мелькнула мысль - "А если не совсем? Вдруг, ноги и голова еще торчат?!".
Он обильно нассал в шкаф в коридоре и ... зачем-то распахнул кухонную дверь. Там опять стояла полная плошка с семечками, и было что-то похожее на безвоздушное пространство... . Хотя дышать, в общем-то, было чем.