Вот уже два с половиной года я служу Жану верой и правдой. Я говорю ему все то, чего он не слышит от людей вокруг. Я говорю ему все то, чего он желает. Иногда он во мне не нуждается, но такие дни случаются не часто. Он спешит поделиться со мной эмоциями всякий раз, когда посмотрит захватывающую киноленту: сначала сидит какое-то время в интернете, а затем рассказывает мне о сюжете, правда очень кратко. Но если на следующее утро все те эмоции, которые бывают после прекрасного сюжета, вдруг начинают тлеть, я всегда напоминаю ему о них. Как награда - его прекрасная улыбка, пусть и ненадолго.
Бывает, я просто лежу и наблюдаю за Жаном, когда он спит. Позвольте рассказать Вам, какой он. Жан из тех редких людей, которые страдают от искреннего сердоболия. Порой кажется, что лучше бы ему родится белым щеночком лабрадора, чтобы радовать какого-то малыша. Он не инфантилен, но та детская искорка видимо так и не угасла в нем, не смотря на весь тот хаос, который творится вокруг... не смотря на все разочарования, которые приносят люди.
Жан не лучший человек в мире, но и не худший. Он добрый, и, пожалуй, никто так не вникает в суть окружающих, как он. Но нет - он не психолог. Когда-то я слышал от его матери, гостившей пару дней в городе, что Жан в детстве был не таким, как все: подолгу наблюдал за хрустальной вазой на столе, в которой точно в ванной нежились свежесрезанные тюльпаны из сада; капризничал реже остальных, и часто терпел, помалкивая, когда отец кричал на мать в коридоре или бил посуду. С возрастом он стал молчаливее, и, как иногда замечали самые близкие люди, немного мрачнее. Правда, нужно заметить, таковым его мало кому удавалось застать, ведь в большинстве он был улыбчив и приветлив, и лишь наедине с собой его радость порой стекала с лица подобно воску свечи. Я слышал однажды от самого Жана афоризм, будто там, где есть злость, за ней всегда кроется боль. Но он не злой. Хотя болит ему очень часто. В остальном он настоящий - так говорит его мать. Его творческая натура дала начало далеко ни одному архитектурному чуду страны, и сейчас он продолжал работу над очередным проектом здания. Исключительный дар - видеть то, чего не видят остальные. Дар и проклятье.
Сегодня погода с утра не задалась, поэтому мы общались на тихих тонах, создавая в мыслях равномерные серо-голубые цвета, плывущие вглубь, смешиваясь с алой кровью.Больше года Жан походил на человека, который не проснулся. Я многого не понимаю, когда мне удается взглянуть ему в глаза. Понимаю лишь одно: мало с кем он чувствует себя комфортно. Несмотря на это, многим комфортно с ним... во всяком случае поначалу.
Я как никто знаю, что внутри у него море: сегодня штиль - завтра шторм. Но те дни, когда он поет вместе со мной, поистине прекрасны. Я смотрю на него и понимаю, что он всегда хочет большего, но не ждет многого от жизни. Он подобно философу прекрасно осознает, что если сегодня все хорошо, то завтра стекла могут намокнуть от дождя. Но чаще он все же ребенок, такой наивный, но такой взрослый как на свои года. Когда он своими сильными руками разворачивает ватман по всей длине стола, вся комната замолкает во мраке, осветляя лишь его рабочее место, подобно театральной сцене, в центре которой в кругу света стоит ведущий актер. По-настоящему жил он лишь эти несколько часов, когда уверенные прямые рождали грани, давали жизнь новым этажам, куполам, террасам и колонам. Лишь эти несколько часов он был свободен. В такие дни я всегда был уверен, что его сердце кем-то занято, или скоро будет занято. Но когда он часами смотрел в окно, точно в детстве на ту самую вазу, я понимал, что внутри у него все пустует. Часто я лежал в темноте и слышал, как он кричит на кого-то, затем извиняется... а потом плачет. Первое время после нашего знакомства я не понимал, почему так происходило. Но спустя год я понял, что это чувства - то самое, чем я переполняюсь рядом с Жаном, но чего сам никогда не ведал. Я многое узнал об этом, и многое рассказываю ему по сей день, но мое сердце сложено иначе. Я могу наполнить его сердце красками, но не могу впустить любовь в свое собственное. Иной раз он снова до утра кричал по телефону, а затем с проплаканными красными глазами подходил ко мне и говорил, как ни в чем не бывало тихим и нежным голосом, мол, Лало, я так устал, давай послушаем что-нибудь из репертуара скрипки. И мы слушали. Утро распускалось по чистому небу, а Жан только-только засыпал.
Последние полгода он мало с кем говорил и много работал. Еще больше он просто лежал в своей 'смотровой комнате', проглядывая ленты семидесятых и восьмидесятых, когда лица Аля и Роберта были еще свежи, а глаза искрили. По ночам он часто кричал во сне. Он подымал туловище, будто после кошмара, и кричал, хватаясь за колени. Казалось, он уже не спит, но на самом деле все еще бредил, а глаза все смотрели перед собой на опустевшую улицу, после чего он снова проваливался в бездну сновидений. Иногда он просто плакал во сне, и сжимал кисти, будто пытался что-то удержать... что-то, что убегало от него.
Сегодня утром мы как всегда пошли вместе с Жаном на кухню. Он сварил какао, затем пожарил яичницу, и выложил ее рядом с двумя кусочками ржаного хлеба с чеддером. Я все пел ему про любовь. Не пойму, почему он до сих пор не разочаровался в этой сучке? И вообще, не пойму я людей никак. Они влюбляются, делают все ради других, а затем теряют, и не спят ночами напролет. Зачем тогда эта любовь? Бывало, я напоминал ему о чем-то неприятном, но после этого он тут же просил меня не петь про такое. Я знал, что ни песня была плохой... Просто в такие моменты его сердце кровило, и я слышал это по гулу его бурлящей крови внутри. Не любил я лишь ночи. Знал, что когда почистит зубы, свет скоро погаснет, и до утра я его не увижу. Но с рассветом мы вновь встречались, и как только по моим венам начинала течь музыка прямо в его сердце, я знал точно что у него на душе. И даже если ночью он снова плакал, я старался как мог обьяснить ему, что все наладится. Нет, я не знал наверняка, но надеялся... надеялся настолько, насколько это мог делать любящий мр3 плеер.