ВСТУПЛЕНИЕ

 
 
 Вот передо мной раскручивается время вспять — и я словно на крыльях сна лечу по ночному космосу, чтобы вновь побывать на всех тех планетах, где я когда-то бродил беспечным юношей. Я стремительно мчусь с конца хронологии в начало — и поэтому мне с особой значительностью сперва является то болезненное и липкое пробуждение, когда на меня обрушилось всем своим бременем беспамятство. Полагаю, что из всех народов бывшей Империи только гордые блодианцы сохранили воспоминания о былом; эти умные и хитрые существа видятся мне как этакие воспитатели в детском саду, в то время как все мы, потерявшие память, были наивными ребятишками. Амнезическая ирременция снизошла на всех нас — и мы забыли всё своё прошлое. Но одна поразительная случайность — воистину курьёзнейший завиток на шкале вечного! — вернула мне мою пропащую память. Нет, я нисколечко не шучу — я действительно вспомнил минувшее, как будто это было вчера, а не восемнадцать лет назад. Но боюсь, что проблеск воспоминаний дарован мне лишь во временное пользование и вскоре я всё забуду — и потому спешу занести в компьютерную и физически стойкую память все те дивные факты ушедшего, к которым мне удалось теперь прикоснуться.
 
 
 

 ГЛАВА 1

 Зелёный мох ветвей старинных

 
 1
 Разрешите представиться: моё имя — Гридел Суэран. Как теперь знаю: я родился и вырос в маленьком городке Нарджил на востоке Граэлира, мой отец изготовлял глиняные кувшины и амфоры, мать работала на ткацкой фабрике, у меня было обычное, заурядное детство. Но я рыдаю! Потому что впервые за целую жизнь, прожитую под шорами ирременции, я увидел своих ненаглядных родителей — их томные лица, их мимику, их ужимки; я услышал их тихие разговоры обо всякой незначащей ерунде, и ещё эти волшебные звуки: скрип половиц, звон посуды и треск поленьев в печи... Ах, простите же мне мою сентиментальность — вот терпеливо жду, пока сойдёт слеза...
 
 2
 Наш Граэлир располагался на окраине Империи и был глухой провинцией. Суровый климат нас совсем не баловал: зимой обильно капали дожди и дули леденящие ветра, а летом одуряюще жаркие дни чередовались с нестерпимо чёрными ночами. На планете не было ни высоких гор, ни больших морей — лишь покрытые лесами холмы и зеркальная россыпь озёр являлись самыми выразительными мазками нашего пейзажа. Добавьте сюда кособокие нефтяные вышки, стелющиеся газопроводы и новые дома, закутанные в неестественно белый сайдинг, — и вот перед вами Граэлир нынешний, независимый, республиканский. Есть в нём теперь какое-то промышленное уродство, разрастающееся с каждым днём, и совсем не осталось той былой магии, которую я ясно вижу в своих сокровенных воспоминаниях.
 Тот исторический Граэлир предстал удивительной сказкой: мы жили в те дни по волшебному календарю, оракул нам давал ответ на любой вопрос, боги охраняли наш покой, а блодианские чародеи следили за тем, чтобы каждый из нас был счастлив и доволен. Поразительные картины всплыли перед глазами, в ушах зазвенел голос прошлого — и меня вновь охватило большое ностальгическое чувство; и с предельной чёткостью я наблюдаю, как лучи летнего солнца, освободившись от пуховой завесы толстого облака, пробрались сквозь могучую крону и легли на серую стену деревенского храма, изобразив на кирпичах кружевной узор ветвей и листьев химотерии — дерева, которое считалось священным. Перед храмом стоял с посохом жрец и зычно рассказывал местным крестьянам о правильной жизни, о божественном небе, полном знамений, о великой спасительной мудрости; и притаившийся под деревом мальчик, который вырастит мной, внятно слышит одну из пророческих фраз: «Ибо сказано в Книге Знаний: храни все мелочи — и мелочи будут охранять тебя».
 
 3
 Жизнь на Граэлире текла медленно и всецело подчинялась указаниям особого календаря. По-блодиански он назывался нэсда́т и на многих языках Империи звучал похоже — нэздат, нэждат, нэчдат, — но по-граэлирски его почему-то именовали просто календарём. Он представлял собой карманного формата книжечку, в которой каждый день года подробно расписывался на предмет всего благоприятного и обязательного — а именно: как следовало провести тот или иной отрезок времени, одежда какого цвета была предпочтительнее, каким богам надо было поклониться и какие молитвы рекомендовалось нашёптывать по вечерам. И мы безоговорочно выполняли все предписания. Всё было решено свыше: божества сообщали свою волю верховным жрецам, а те составляли для нас календарь. Но не только он единственный указывал нам путь — гадалки, оракулы и предсказатели регулярно посещались имперским населением. Знаки, приметы и суеверия встречались везде и всюду. Так, например, когда я заканчивал среднюю школу, местный священнослужитель пришёл на торжественный урок и каждому ученику дал вынуть по бумажному шарику из бархатного мешочка. Развернув бумажку, я узнал свою будущую профессию: мне выпало слово «писарь» — и первая случайность направила меня в высшую школу на изучение дела писарева. Три года я зубрил блодианский язык, упражнялся в каллиграфии, переписывал классические тексты и рисовал книжные орнаменты; и затем заветное слово с той вытянутой бумажки материализовалось двумя иероглифами в моём дипломе — да́ток — я стал настоящим писарем. И далее произошла вторая случайность: гадальные карты, разложенные в оракульном храме, отправили меня работать не в какую-нибудь завалящую библиотеку родного Граэлира, а в саму столицу Империи — город-планету Сэнсед.
 
 4
 Я, привыкший к низеньким деревянным домам, был поражён и очарован устремлёнными ввысь сэнседскими небоскрёбами. Эти многоярусные дылды, увенчанные шпилем или бельведером, мешали облакам и тучам проплывать над городом и, может быть, даже оскорбляли их воздушные души тем, что любой земной зевака, наподобие меня, мог посредством быстроходного лифта попасть на самое поднебесье. И вот я там. Подхожу к ограде смотровой площадки: вдали разворачивается красный закат по изрезанной зданиями и башнями линии горизонта, внизу полупрозрачная дымка окутывает улицы и проспекты, в ушах завывает ветер и голова немного кружится; подмечаю, что по алеющему небу семенят мерцающие огоньки взлетающих космических судов и серым продолговатым пятном у самой кромки ковыляет медлительный дирижабль.
 Всё это я наблюдал с верхушки Верминского маяка — той непонятной и уродливой трубы, что торчит над крышами роскошных домов почти на всех сохранившихся фотографиях сэнседкого центра. Нет, господа современники, это не дымоход особого крематория, и не гигантская жертвенная печь, и не факел огненного бога, а всего лишь оптический ориентир для аэростатов и самолётов.
 Эффектные виды монументального ампира с иллюстраций из уцелевших книг, увы, показывают лишь фасадную картину гигаполиса и оставляют за кадром огромный пласт другой, непарадной, архитектуры, а вместе с ней — и жизнь простого народа. Объектив имперского репортёра никогда не заглядывал в узенькие улочки и не приближался к подъездным дверям обычных домов, равно как и тогдашние писатели сочиняли поучительные истории про могучих богов, ослепительных богинь и вездесущих духов, но перипетии мирского быта их никак не интересовали, а поэты рифмовали сложенные из чудесных иероглифов строчки о ветвистых деревьях и луговых цветах, о журчащей водице в ручье и спокойном море — но человек в их стихах всегда был безмолвным наблюдателем: он всматривался, видел, внимал... Был вне, был никем. Потому что так было заведено: все мы жили в Империи по иным мирозданческим правилам. И пресловутая цензура, о которой в унисон твердят современные историки, здесь ни при чём. И если говорить правду, то цензуры в Империи Трёх Эраккиев попросту не существовало; было кое-что другое — принципиальное, глубинное, всепроникающее...
 
 5
 Реальная жизнь сэнседского обывателя протекала в сумраке контор, цехов и мастерских, плескалась во дворах-колодцах среди трепещущей мозаики недавно постиранного белья, скрывалась по ночам за серокирпичными стенами, по которым ползли ржавые зигзаги пожарных лестниц, а утречком в базарный день она бурлила в толчее продуктового рынка, захватившего всю крохотную площадь на стыке прямоугольных кварталов, и затем, напокупавшись товаров и снеся их домой, отдыхала в тени какого-нибудь куцего сквера или под каменным шатром уютного храма Дерева, Земли или Воды — календарь рекомендовал для успокоения тела и духа заглядывать именно к этим трём богам.
 Два из вышеназванных храма располагались в удобнейшей близости от моего сэнседского обиталища. Жилищная комиссия подселила меня в семью господина Нитана. Квартира у него была большая, и некоторые комнаты давались в пользование приезжим граэлирцам — что являлось типичным обременением для столичного сановника: потому что просто так иметь просторные хоромы никому в Империи не дозволялось. Служил господин Нитан в министерстве снабжения на должности третьего заместителя начальника водовозного отдела. Уф, с какой поразительной лёгкостью я вспомнил этот ничтожный и никчёмный факт! Помню и мою скромную комнатку, в которой умещались только кровать, тумбочка и ущербный платяной шкаф, а узенькое окошко смотрело через двор на жёлтые оштукатуренные стены противоположного дома, утяжелённого массивными балконами, на которых лежал всевозможный хлам. Любой сэнседец с полувзгляда безошибочно бы определил, что в том балконном доме обитали кирианцы. Шумные, озорные и большие любители складировать всякую всячину впрок и вперемешку. И здесь всплывает ещё одна странность прошлого: кирианцы тогда были совсем не тем сдержанным и чванным народом, какой мы знаем теперь. Эти толстенькие, гномоподобные человечки вечно спешили по своим неотложным делам, коих у них было немало, но стоило им встретить где-нибудь соплеменника, как тут же произносилось их коронное приветствие «тар бабалун» и весь пружинный заряд былой спешки шёл теперь на звонкий разговор. Сколько забавных словечек можно было услышать от них! «Бердык мамай сеогердерад»: это кирианское ругательство в Сэнседе знали практически все. Полагаю, что вы хоть раз слышали забавно звучащие кирианские песни и наблюдали за плясками пухленьких, заводных карапузиков. Но вне эстрады вы уже не встретите ни одного сколько-нибудь весёлого кирианца. И это поразительно: звонкоголосые заправлялы самого оживлённого и шумного рынка Сэнседа под роковой сенью ирременции начисто забыли о вульгарной торговле, почерствели и замкнулись в себе. Они словно поменялись ролями с холодными, хмурыми и худыми минцами. Те с высоты своего жирафьего роста надменно глядели на всех вокруг. Даже величественные блодианцы приветливо улыбались народу не только с экрана телевизора, но и в те редкие моменты, когда тяжеловесной поступью проходили по улице мимо расступившейся толпы. Минцы не улыбались ни в одном из моих воспоминаний. Зато научились это делать теперь. И подобные перемены случились со всеми народами! И мы, граэлирцы, тогда были другими — дружными, спокойными и, простите за откровенность, глупыми. Но быть наивным простачком в забытом сне вовсе не плохо! Джарджиям же досталось сполна наяву: ведь о них повсеместно известно как о никудышных строителях. Издревле их дома имели столь необычный, яйцеобразный вид с овальными окнами и гнутыми дверями, но они не строили криво от безалаберности или косоглазия: просто у них существовало поверье, что если в жилище было место, из которого хрустальный шарик не сможет укатиться, то там непременно заведётся болезнетворная плесень — а нежные зеленокожие джарджии не просто так боялись за своё здоровье: природа наделила их слабой резистенцией к заразам. И потому пол в джарджианском доме всегда делался с некоторым уклоном, чтобы шарик мог свободно выкатиться вон. Это же относилось и к скошенным стенам. И мне теперь даже как-то стыдно оттого, что столь прелестное суеверие превратилось под гнусавый смех ирременции в уничижительно едкую фразу о джарджианской криворукости.
 
 6
 Однако самая занятная постройка, какую я могу отыскать среди воскресшего Сэнседа, была сооружена отнюдь не джарджиями, а циньздиньцами. Их дворец Спокойствия казался слепленным из песка, ажурные аркбутаны подпирали стены, на фронтонах сидели загадочные фигурки зверей и птиц, а гранитные ступени цокольной лестницы вели в разинутую пасть крыльца — этакий грот на берегу Вэкадохского проспекта, который чуть дальше пересекал Джеринскую улицу, приютившую меня. Внешность заурядного дома, где я жил, ничем не выделялась: лишь деревянные ставни, условно похожие на повсеместно встречаемые на Граэлире, смутно намекали на что-то наше национальное. И как разительный антипод, трёхъярусная библиотека, обильно украшенная наличниками и кокошниками, а также с примечательным петухом на коньке покатой крыши, выглядела нарочито граэлирской и откровенно громоздкой. В елово-пахнущих интерьерах этого заведения мне нагадали работать.
 
 7
 Работал я под руководством библиотекаря Шренца. Он отличался щепетильной требовательностью ко всяким мелочам — и мне даже пришлось переиначить собственный почерк, чтобы завиток в строчной букве «а» полностью удовлетворял его эстетическим воззрениям. Было ему лет пятьдесят, седеющие волосы обрамляли лысину на макушке кругловатой головы, а тесёмка на сюртуке всегда сияла календарно-правильным цветом: очевидно, её каждый вечер спарывали и заменяли на другую заботливые и работящие руки жены.
 Шренц часто подходил ко мне и спрашивал:
 — Всё ли хорошо, мой юный помощник, хэда́тдихэй ниба́ок?
 Почему-то начальник считал абсолютно необходимым добавлять в свою речь блодианские слова. Но все мы — четверо его подчинённых — украдкой посмеивались над несуразной привычкой. Больше всех шутил по этому поводу Трот. А Грент, специалист по оформлению титульных листов и обложек, своими артистичными пальцами, как сурдопереводчик, чертил в воздухе произносимые Шренцем блодианизмы в виде эфемерных иероглифов. И был среди нас ещё молчаливый Аргус: он не шутил и не рисовал воздушных знаков, но однажды в темноте служебного коридора, изливая обиду за какое-то мелкое наказание, прошипел такую скабрёзность, какую невозможно было услышать ни от кого в те времена.
 
 8
 Пусть моя история начнётся в тот спокойный, летний день, посвящённый Зелёному Лесу, когда о грядущей войне ещё никто не ведал кроме готовящихся к ней антийцев. Я помню, что поутру зашёл в ближайший храм Дерева, чтобы поставить свечку перед идолом, загадать желание и залить пламя волшебной водой — таков был обычай; и только затем направился в библиотеку. Там я занял своё место: тряпочки, перья и ластики на столе окружили чернильницу, у левого края легла широкоформатная тетрадь. Первое правило требовало содержать все рабочие инструменты в чистоте и порядке, второе приказывало быть внимательным и аккуратным, третье воспевало усидчивость. Было в уставе всего тридцать три пункта, последний из которых обязывал знать все правила наизусть. И я их знал!..
 
 9
 Между тем ко мне подошёл Шренц и подложил пятьсотстраничный фолиант.
 — Здравствуй, Гридел, хэда́тдихэй ниба́ок, — сказал он. — Здесь твоё задание на сегодня: нужно переписать первую главу хорошо-разборчивым почерком.
 Я сразу догадался, что мне предстоит трудиться над политико-экономическим текстом. Он оказался на редкость нудным, заумным и с обилием сложносочинённых иероглифов. Работа медленно потекла. И вот посреди бюрократического океана казённых слов, когда островок обеденного перерыва уже давно скрылся за горизонтом прошлого, я услышал, как забулькал где-то в параллельном течении тихий голос Аргуса:
 — Мы все живём в мире иллюзий, не верь глазам своим!..
 Я неуклюже вынырнул из глубин тягучего переписывания, поглядел на ехидную полуулыбку Аргуса, но внезапно вернувшийся Шренц присмирил нас обоих. Однако какое-то необъяснимо зудящее чувство поселилось теперь во мне. И когда прозвучал шестичасовой колокольчик, я сразу подошёл к Аргусу — но он опережающе спросил:
 — Тебя волнует то, что происходит за пределами познания?
 Мой взбудораженный разум в тот момент безуспешно пытался понять смысл сказанной Аргусом фразы, но, так и не достигнув в воображении абстрактных пределов, я всё же ответил положительно.
 — Тогда иди за мной, — поманил Аргус, — мы немного прогуляемся.
 
 10
 Вскоре мы очутились в предвечерней тени и спокойствии маленького дворового сада. Никогда прежде я не захаживал в эту прелестную глушь, скрытую от посторонних глаз корпусами длинного углового дома.
 — Блодианцы всех нас обманывают, — произнёс Аргус.
 — Ну и что? — сказал я. — Маленькому обману всегда есть место в жизни.
 — Наивный ты!.. — улыбнулся Аргус. — Весь наш мир — это сплошной обман. Даже глаза твои обманывают тебя!
 Мне оставалось лишь пожать плечами:
 — Я наблюдаю мир таким, какой он есть. Здесь — куст, там — дерево. Над нами синеет небо — и я не вижу ни одной тучки.
 — Ха! — рассмеялся он. — А вдруг те белые облака, что ускользнули от твоего непроницательного взгляда, на самом деле серые?
 Я с ужасом уставился вверх. И как я мог не углядеть эти пушистые разводы?
 — Они серые! — прошептал мне на ухо Аргус. — И если ты умеешь хранить секреты, то я могу показать тебе настоящие краски окружающего мира. Это интересно. Решайся!
 В кустах взволнованно зашумели листья, но их предупредительный шелест не повлиял на моё решение.
 — Обещаю! — произнёс я.
 Аргус поднял руку, требуя сделать кое-что ещё. Я зажмурился и сказал по-блодиански:
 — Сака́р варло́н.
 И пусть эти два слова на слух звучали звонко и как будто несерьёзно, но они обладали волшебно-действенной силой. Редкий священнослужитель отваживался произнести их. А простой человек и вовсе дрожал от их сакрального смысла, боясь загубить себе судьбу, дотоле уютно устроенную в предсказаниях и дотошно расписанную на страницах календаря. Я же произнёс! И даже не запнулся! И жизнь моя невообразимо изменилась. И с высоты сегодняшнего дня я не могу сказать, чем мне аукнулось то раскатистое громыхание священных слов: даром прозрения или драматичным проклятием.
 
 
 

 ГЛАВА 2

 Волшебство наизнанку

 
 1
 Задумывались ли вы когда-нибудь о том, что мы знаем слишком мало и обрывочно о блодианцах? Они, как затворники, преспокойно живут в своей семилунной Блодии и не выходят во внешний мир ни под каким предлогом. Но также и к себе никого не пускают. Даже горделивые антийские дипломаты не смогли добиться у них аудиенции — а ведь за подобную неучтивость иные народы расплачивались долгими годами санкций и немилостью галактического сообщества, блодианцы же учредили изоляцию сами и закономерно очутились на задворках истории. Но не кажется ли вам, что хитрые отшельники лишь уютно устроились в королевской ложе и теперь наблюдают оттуда в театральный бинокль за тем, как антийцы, дуриды, литанцы и прочие выскочки, подобно шумливым ребятишкам, важничают на скрипучей сцене в освещённом эпицентре мировых событий и новостей?.. Блодианцы, должно быть, уже наигрались и повзрослели... И у меня есть веские основания так считать. И в подтверждение этого я раскрою одну из сокровеннейших тайн Империи Трёх Эраккиев.
 
 2
 Как известно, созидательные блодианцы построили грандиозное государство, и оно просуществовало пять незыблемых веков. Иные империи рождались и умирали, соединялись и распадались, но только Трёхэраккивая вопреки всем законам изменчивости дожила до новой эры. И у этого долголетия был свой секрет. Надёжно прикрытый непроницаемым занавесом, он хранился в железных руках лучших конспираторов мира, но печально и глупо проигранная война сдёрнула занавес, выставив напоказ все детали изощрённейшего механизма; однако блодианцам в те разгромные дни повезло несказанно: ведь неудержимый бог Времени встал рядом с ними и с неуловимой быстротой сжёг, разбил, развалил всю вещественность рукотворного чудища, которую не смогла бы стереть ирременция. Но время непостоянно и переменчиво, и теперь его бог подступил вплотную ко мне и насмешливо шепчет на ушко: «Расскажи, расскажи!..» И пока Блодия мирно спит под одеялом уверенности, что в захороненную шкатулку прошлого уже никто не влезет, я в круге света настольной лампы, скрашивающей мою ночь, настукиваю на клацающей клавиатуре свою обличительную книгу.
 
 3
 Как я выяснил, вся вдохновенная сказочность Империи зиждилась на проникновенной магии психоделического порошка, распылявшегося всюду. Блодианцы называли его кармирсином. И хотя они обычно давали сложным понятиям простые имена, собранные из элементарных иероглифов, которые метко обличали самую суть, но в случае с кармирсином великие словоплёты не стали ни откровенничать, ни мудрить, а просто обозвали своё секретное орудие «тайным веществом».
 И даже теперь, выбравшись из черноты ирременции, я не знаю всех его тайн. Странное и нечёткое чувство подсказывает мне, что кармирсин изготовлялся из жёлтых желудей, собираемых со священного дерева эраккий, но в кладовой воспоминаний я не нахожу ничего, что бы как-нибудь раскрыло этот факт — ни намёка, ни хвостика, ни следа желудёвой трансформации...
 
 4
 О, боги имперские, как вы заигрывали с людьми посредством галлюцинаций! Я прожил под вашим присмотром почти двадцать лет: я надевал красное во имя Солнца и чёрное для Луны, я зажигал дымную свечку в храме Дерева и окунал руку в купель пред лазуритовым идолом богини Вод, я квакал по-лягушачьи, дабы упросить ярую жару отступить от граэлирских полей, и несчётное множество раз малый бог Облаков мне показывал сверху знаки, а я пытался их прочитать и по-детски радовался, когда предсказанное тучами сбывалось. Но сейчас я удручённо понимаю, насколько простые и скучные были все эти пророчества. А тогда, под покрывалом сказки, они воспринимались истинным и неотразимым чудом. И даже верить во всё это не было нужды — потому что кармирсин неустанно заботился о нас: показывал красоту там, где её не было, делал ход времени незаметным, избавлял ранимую голову от опасных мыслей и в конце концов начисто убивал в человеке все проявления собственного «я».
 
 5
 Похоже, что на Граэлире была относительно слабая концентрация кармирсина. Я вижу необычайную красочность Сэнседа, но в ландшафте моей родины то ржавая водокачка, то гнилая ограда, то кривая избёнка портила своим вкраплением чудный пасторальный вид. У нас эраккиевый психоделик немного искажал цвета, рисовал на небе сказочные силуэты и лишь изредка знакомил с лешими и русалками. Полагаю, что в двенадцатилетнем возрасте я захворал хандрой именно из-за недостатка кармирсина, но доктор меня быстро вылечил пахучей микстурой, едкая горечь которой прочистила мне горло и нос так, что на целую грядущую зиму я забыл о назойливых насморках и кашлях. Мне свойственно простужаться на сквозняках — и я натягиваю шапку и шарф даже в безветренную погоду теплеющей весны и со вздохом завидую смелости непродуваемых здоровяков; и отныне могу только в бессильных мыслях вызвать к себе блодианского врача с тем волшебным лекарством, которое избавит и от осенней депрессии, и от колкой простуды, и ещё, как побочная шалость медицинской магии, умеющей создать головокружительные видения, одухотворит улыбчивого домовёнка и его устами пожелает — а по сути предскажет — не болеть.
 
 6
 Но как минимум раз в год пасторальная скука на Граэлире рассеивалась, потому что к нам в гости приезжал великий праздник вофейрес. Каждое лето я с нетерпением ожидал, когда же случится это чарующее представление в нашем городе; и непременно в погожий день импозантный блодианец, облачённый в атласные мантии и со сверкающим колпаком жреца на голове, прибывал на радужно раскрашенном кабриолете в сопровождении целой свиты помощников и прислужников. «Сегодня состоится показ блодианского волшебства!» — радостно сообщали глашатаи. «Вофейрес!» — ликовали жители в ответ. Уже одно только это выдыхательно-вкусное слово с изюминкой раскатистого «р» завораживало и служило прологом к чудесам и чародейству.
 И вот зрительный зал, заполненный до отказа жаждущими глазами, погрузился во мрак, а в одинокое пятно сценического света выплыл из-за кулис блодианец и, снявши колпак, уважительно поклонился. Публика затаила дыхание. «Фэ́й вофэ́йрэс ало́тэ», — со сцены объявил жрец и взмахнул руками — и вокруг него, возникши из темноты, принялись суетливо летать светлячковые шарики. Они беспокойно толкались, кувыркались и, словно рой послушных букашек, следовали за заманчиво зовущими перстами волшебника. Я ощутил приятную лёгкость в теле; мне захотелось взлететь — и я как будто взлетел к потолку и влился в хоровод лучезарных шариков; границы вещественного мира отступили — и взору открылась неистовая игра переливчатых красок.
 Периферийным зрением я заметил, как блодианец совершил очередной пасс рукой, — и всюду проросли бутоны и распустились цветы невиданной красоты. «Карола́, — говорил чудотворец, — фла́и!» Сельский театр наполнился чарующими ароматами. Но лепестки вдруг опали, по коже пробежал стремительный холодок — и запахло ледяной свежестью; и уже никто не вспоминал о пряном лете, что стояло и ждало снаружи.
 Новый взмах — и шум бушующего океана просочился сквозь портьеры зашторенных входов. Я ощутил вибрацию не только ушами, но и визуально: я видел шум и чувствовал, как ярко-синие звуковые волны окатывали меня и заставляли податливое тело вступить в резонанс. Уж не знаю, что происходило в этот миг с невидимым кармирсином, но мне думается, что в гигантском чане особой установки, спрятанной в смежном закулисье, он кипел и испарялся с шипением шторма — иначе вофейрес не был бы вофейресом.
 И, как водится, за кульминацией наступала развязка: мы хором повторяли певучую фразу, наполненную сокровенным смыслом, но я отчего-то не вспоминаю ни одного слова из неё — рифма трётся об уши и ритм пульсирует в голове, но слова непонятны, невнятны, негожи; а перед глазами горит бесконечность с ослепительной солнечной силой: и седьмое чувство убеждает меня, что именно так выглядит пронзительный луч судьбы в преломлении кармирсиновой призмы.
 
 7
 Мне показалось странным, что я произнёс «сака́р варло́н» и не испытал того трепета, о котором рассказывали проповедующие жрецы. «Никогда не говорите без сущей надобности сие заклинание!» — нас, школьников, предупреждал сельский священнослужитель; и, чтобы не отравлять воздух запретными звуками, он тростью начертил четыре иероглифа на песчаной площадке, а затем почти сразу же стёр их подошвой. Тени священных деревьев шевелились в сторонке и даже дотягивались до лбов и рубах некоторых из ребят, но моему лицу доставалась исключительно теплота солнца. Блоусицизму учили не только в классных комнатах школы, но также на обязательных экскурсиях в храмы. И там, на особых уроках, в гулкой полутьме под сводами, на которых застыли среди райских растений недосягаемые небожители в нарочито складчатых одеяниях, мне нравилось больше всего, когда усиленный эхом голос объяснял гадальные техники и отмеченные перстнями пальцы являли в замедленном темпе все этапы магического ритуала, а мне, сильнее других тянувшего руку, дозволялось вынуть пророческую карту из колоды или кинуть кубик с крапами судьбы. И, возможно, за эту детскую любовь ко всему гадательному благосклонная фортуна подарила мне однажды самое интересное предсказание, какое могла дать: моё нежданно-нагаданное путешествие в Сэнсед. И предначертанная картами тропа вывела меня на поляну прелестного сада, где я раскатисто произнёс блодианскую клятву сака́р варло́н.
 
 8
 Аргус остался доволен.
 — Теперь ты готов увидеть маленький проблеск истины, — сказал он.
 — Почему маленький? — спросил я.
 — Потому что начинать надобно с маленького.
 И Аргус повёл меня через лабиринт узких дворовых проходов меж заборами и стенами низеньких домишек семьдесят пятого квартала и все мои попытки заговорить тут же пресекал своим многозначительным «потом». Путешествие наше закончилось перед дырой в штакетнике, который окружал какой-то заброшенный участок, сплошь поросший шершавой травой, а в его центре одурманенный вседозволенностью плющ удушающе увил зелёными листами дощатую серость заколоченного барака. На мой закономерный вопрос о правовой природе нашего вторжения Аргус промычал бездоказательно:
 — Ты же хочешь узреть правду? Тогда лезь за мной!..
 Пошуршав травой и не встретив сопротивления со стороны незапертой двери, мы очутились в утробе бокового сарая среди умирающих от безделья грабель, тяпок, лопат и стыдливо забившегося в угол красного газового баллона. С рутинным спокойствием Аргус раскрыл хозяйственный шкаф и извлёк оттуда стеклянную баночку особого фасона, в которой сэнседские магазины продавали очень ценный и дорогой сорт душистого мёда; но вместо золотистой сладости добытая Аргусом ёмкость содержала что-то изумрудное и склизкое на вид.
 — Что за зелёная отрава? — спросил я.
 Аргус рассмеялся:
 — Перед тобой эликсир правды! Тебе он кажется несъедобным, но в реальности он вкусный и чем-то напоминает цитрусовый сок. И чтоб рассеять всякие сомнения, я сперва отведаю снадобье сам.
 В руке у Аргуса заблестела чайная ложка, ей он зачерпнул каплю вязкого вещества и отправил себе в рот. И затем передал эстафету мне, однако отмерил порцию сам. Я опасливо посмотрел на сомнительного цвета комочек, напоминавший густую соплю; вдохнул его лимонный запах — и уже с некоторым облегчением представил себе десертное желе из недозрелых яблок.
 — Смелее, — подбодрил меня Аргус.
 Зажмурившись, я быстро проглотил воображаемый десерт, совершенно забыв распробовать его на вкус — лишь лёгкая кислинка коснулась языка.
 — Замечательно! — улыбнулся Аргус. — Теперь нам нужно вернуться на улицу: здесь слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть.
 — А что я увижу?
 — Правду.
 
 9
 Снова мои ноги вступили в путаницу сорных трав, а глаза увидали всё тот же ландшафт покинутого мирка, над которым с одного края проглядывал верхний ряд окон трёхэтажного дома — и мне почудилось, что кто-то зоркий именно сейчас наблюдает за нами из черноты того дальнего застеколья. Навязчивая мысль, однако, не смогла укорениться, потому что Аргус перебил её тем, что предложил взобраться на деревянную вышку, стоявшую рядом с бараком, и мы засеменили к её подножию, где обнаружились следы зарождения тропинки — и я подумал, что несомненно какие-то люди иногда захаживают сюда.
 — Лезь первый, — приказал мой провожатый. Угрюмая лестница была очень узка, крута и ненадёжна, но я бодро зашагал по ступеням, однако неожиданный приступ случился с моими коленями и локтями: они неистово затряслись и породили неприятное чувство, напоминавшее озноб промокшего путника под пронзающим ветром, — но дрожал я в тот миг от неведомого доселе страха. Проглоченный эликсир скинул с меня одну из вуалей кармирсина, благодаря которой обитатели Империи Трёх Эраккиев не знали и не догадывались, что можно бояться и трусить и отступать назад.
 Конечно же той капли лимонного изумруда было недостаточно, чтобы ощутить настоящий ужас — дрожь вскоре прекратилась и я благополучно преодолел все ступеньки. И увидел вокруг домишки всё какие-то хмурые да выцветшие, а крыша соседствующего барака так и вовсе поросла гнилью.
 — Видишь, какое здесь всё убогое и мрачное? — проговорил Аргус. — Мы живём в мире скучном и сером, только этого совсем не замечаем. Но эликсир правды нам кажет истинное обличие вещей. Ужасная картина, не так ли?
 — Но это, может быть, лишь старые дома вокруг...
 — Посмотри на небо!
 Я запрокинул голову и сразу заподозрил неладное: небо было чистым, но тёмным, словно сумерки в нарушение установленного порядка сгустились при сияющем ещё солнце. Изменились и дальние холмы: заместо летней зелени они теперь оделись в некое подобие желтизны. В привычных городских очертаниях разлились иные краски — и это угнетало.
 — Мне только кажется?.. — спросил я.
 — Смотри дальше, — прошептал Аргус.
 Но ничего, однако, не происходило. По-прежнему давило сверху небо, воздух виделся густым, и пахло как будто пожарищем. Смотровая башня была слишком низкой, чтобы заглянуть за девятиэтажные дома трёх соседних кварталов, а вершины кудрявых деревьев размазывали линию горизонта с четвёртой стороны. Но постепенно начало светлеть, далёкая высь вновь засинела, крыши помолодели, и я услышал, как чирикнула птица.
 — Отпустило!.. — вслух выдохнул я.
 — Значит, пришло время идти обратно, — произнёс Аргус, и его ботинки застучали по ступеням лестницы.
 
 10
 — Ну как? — мне был задан вопрос, когда я очутился на густом травяном ковре. В моей голове творилось что-то неописуемое: хоровод диковинных мыслей кружился и хлопал в ладоши так, что в ушах потрескивало.
 — Чувствую себя погано, — проговорил я.
 — Это нормально, — сказал Аргус, — у всех так бывает в первый раз. Но теперь ты знаешь, что мир вокруг намного сложнее, чем он видится нам.
 — Но я сомневаюсь...
 — А можешь сказать, какого цвета настоящее небо?
 — Кажется, серого, но мне надо подумать.
 — Думай! У тебя ещё целая ночь впереди!..
 
 11
 Пробравшись через незапоминаемые закутки и тенистые межзаборья, мы вышли на Джеринскую улицу. Аргус направился в свой семьдесят третий квартал, а я побрёл вдоль череды продуктовых лавок, в которых торговали услужливые кирианцы. «Раскрасьте свой ужин многоцветьем салатных листочков!» — завидев меня, прокричал неуставающий зазывала. Его призыв пробудил в моём мозгу заснувшие было призраки колористических метаморфоз — и я ошалело качнулся к бордюру и прибавил шаг. Я стеснялся и прятал свой взгляд в буквах и иероглифах вывесок, я загонял его в стеклянное царство подсвеченных витрин; но внезапно наткнулся на огромный витраж, разре́завший на неправильные кусочки попавшее в отражение облако. Ах, как я боялся в тот вечер посмотреть на банальный закат, чувствуя непривычный и непонятный мне гнёт, давящий откуда-то сверху! И ведь я именно что боялся, боялся...
 
 
 

 ГЛАВА 3

 Магия красивых чисел

 
 1
 Я лежал на кровати, выгнувшись поудобнее и погрузив голову во впадину на подушке, глаза мои были сомкнуты, но заснуть я никак не мог — мешали шумные, шизофренические мысли. Они бесились уже наверное полночи. Прогулка в ванную не помогла: я сполоснул лицо водой и взбодрил зрачки электрическим светом, но неугомонные исчадия по-прежнему водили хоровод и резвыми хлопками отгоняли эфирные телеса посланных мне сновидений. Вернувшись ощупью через коридор, чью тишину разбавляли сладкие похрапывания, проникавшие из дверных щелей чужих спальных комнат, я плюхнулся на кровать и вскоре углядел серость ночного потолка на месте окончательно свернувшихся эманаций от пылкой лампочки, что ослепила меня в белостении санузла. И мне вспомнилось, как во время одной из моих детских простуд, особо отягощённой потогонным жаром собственной иммунной печки, перед глазами был сереющий потолок родной нарджильской комнаты и на нём мерцали разноцветные пятна, которые выстраивались в силуэты забавных зверушек некого фантастического зоопарка и, разыгрывая добрую мультяшную сказку, помогали забыться, и заснуть, и узреть окончание звериной истории уже в настоящем сне. И сейчас, в сэнседском моём пристанище, я желал увидеть подобные фигурки, но они так и не появились.
 
 2
 В эту ночь я лежал как бы вне времени. Будильник с невидимым циферблатом тикал то галопом, то рысцой, то спотыкался и бежал, аритмично стуча, вслед за уходившей на запад богиней Тьмы. С незаметной медлительностью рассвело, просочившийся из узкого окошка свет очертил все четыре угла моей кельи; с тумбы улыбнулась утру стеклянная ваза, наполовину наполненная водой, на стене расцвела картина-гербарий с тройственной композицией из жилистых листьев жёлто-жухлого какази́хи, а над притолокой толстый гвоздь щегольнул красной лентой, завязанной на его стальной шее красивым, как бабочка, узлом, и ещё из-под шкафа выглянула ржавой мордой фунтовая гиря — и все эти лица интерьерного спектакля ублажали одного требовательного бога по имени Дендат, который только один и знает, как архитектурные границы помещения уравновесить символами четырёх стихий, расставив их топографически верно.
 
 3
 Когда наконец зазвонил будильник, я уже одетым сидел на заправленной постели и, дождавшись окончания механического звона, направился на завтрак. Мой путь пролегал через разворот двухмаршевой лестницы, потому что кухня, столовая и гостиная располагались этажом ниже. Госпожа Лидия, жена господина Нитана, и две её молодые помощницы уже накрывали стол. Вместе со мной завтракали двое сыновей хозяина: чиновничья карьера ни тому, ни другому не была предсказана, и потому младший из них ходил в университет, в лекториях которого постигал мудрости блоусицизма, а старший отправлялся на фабрику, где пребывал всё ещё в ранге подмастерья. Оба этих персонажа, как, впрочем, и все остальные жильцы нашего дома, были немногословны, и моё общение с ними ограничивалось формальными приветствиями и прощаниями. И только в праздники мы разговаривали больше и смелее: меня часто спрашивали о мхах и камнях нашей меланхолической родины — ведь я был последним, кто ступал по глине граэлирских дорог и вдыхал дровяной дым отечественных печек.
 С кухни вместе с подносом прилетел запах еды. Поданная яичница меня не впечатлила. Я принялся разгадывать, что в ней было не так, и к своему неудовольствию открыл, что блюда, создаваемые госпожой Лидией, повторялись изо дня в день с минимальными вариациями: вчера был омлет с фасолинами и горошком в честь зелёного бога, до этого лучезарным желтком на меня смотрела глазунья, ещё раньше я ел яйца, сваренные вкрутую, и на прошлой неделе тоже всё было яичное... И вот у меня окончательно пропал аппетит. Рядом скрежетали тупые ножи о безликие тарелки — за столом сидели печальные люди, которые натужно улыбались друг другу и передавали по кругу фальшиво звучавшие фразы «спасибо», «пожалуйста», «ка́р да э́л», «да́нш». Я не мог более оставаться в столовой и, произнёсши отговорку из витавших в воздухе морфем тавтологического двуязычия, покинул приютившую меня квартиру. В это отрезвляющее утро я нарушил все незыблемые распорядки: забыл переобуться и с собой взять зонт, не посетил отмеченного календарём бога, не поклонился встреченному блодианцу и мостовую пересёк не там, где разрешала разметка, — и всё ради того, чтобы быстрее повидаться с Аргусом.
 
 4
 Наказанный глупостью, я простоял полчаса в одиночестве под сосновыми скатами библиотечного крыльца. Первым явился дворник, вооружённый ключом от сокровищницы тех немногих граэлирских книг, что ютились на семи скромных полках — остальное были подшивки, тетради, записки, журналы, бюллетени, анкеты и бесчисленные документы, расставленные по алфавитным гробам несгораемых камер. С обострённым вниманием я наблюдал, как стекался ко входу народ — да только не тот: Шренц, Грент, Трот... И в преддверии колокольного звона мне пришлось-таки оставить дозор и зайти. Вот отыграл за стеной зычный бой часовой, и озабоченный Шренц обеспечил заданием каждого — но место завсегдашнего Аргуса пустовало, и никто, кроме меня, этого как будто не замечал.
 В обеденный перерыв не без хитрого умысла указал я труженику Гренту на отсутствие Аргуса.
 — А я даже и не заметил! — процедил парень. — Захворал, что ль, наверное?.. Но сегодня день розовых роз — и плохих предсказаний по радио не объявляли!..
 
 5
 Вторая половина рабочего времени мне уже не показалась такой мучительно скучной, какой была первая. Однако примерно через час к нам в помещение зашёл полицейский. Его синяя с голубыми просветами форма была усеяна мокрыми пятнами — за окном хлестал дождик, и я как раз в этот миг вздыхал по невзятому зонтику, но теперь всё моё существо смотрело исключительно на внезапного визитёра. И слава божественной биологии, что химическая суть вчерашнего эликсира уже покинула мои незакалённые сосуды — и страха я не ощущал!
 Полицейский передал Шренцу какой-то конверт и удалился. А я под мерный шорох заоконных капель сфокусировался на фигуре начальника, но тот, прочитав и отложив письмо, вернулся в рутинную круговерть казённых папок и бланков, громоздившихся в несколько этажей на его столе. Я же в продолжение целого абзаца на остановочных точках и запятых своего переписывания проделывал головой краткий гимнастический трюк, чтобы поднятыми глазами засвидетельствовать на Шренцевом лице неизменно ту же конфигурацию молчаливых знаков препинания. И я совсем перестал думать о страшном, о каплях, о зонте. И загадка исчезновения Аргуса уже не так волновала... И потому в минуту сдачи своего текста я спросил начальника об Аргусе как будто невзначай — и получил совершенно будничный ответ:
 — Аргус направлен в командировку на два дня по срочному делу.
 — Понятно, — произнёс я, испытывая минимальное и уже ненужное облегчение. — До свидания, господин Шренц. Йи ка́р да э́л.
 — Доло́тие, — попрощался он.
 
 6
 На улице было свежо, дождик давно прекратился, но свинцово-тяжёлые тучи грозили излиться обильно и сильно. И хотя своим стремительным шагом я старательно обходил все лужи, отражавшие грозное небо, глядеть на которое я теперь не стеснялся, но мои домашние тапочки то тут, то там чавкали неприятным звуком и как бы ругали меня. И, конечно, из-за угрозы промокнуть я не счёл возможным удлинить свой путь, чтобы отметиться у Древесного бога, в чьей вотчине гордо цвели сегодняшние розы.
 Проходя через двор к подъезду, я увидел сидевшую на скамейке граэлирскую девочку. Был в её облике уродующий диссонанс как будто опухшей головы и худощавого тельца, спрятанного под замызганным платьицем, — что-то такое младенческое и не соответствующее её возрасту. Ежедневно она, молчаливая, попадалась мне на глаза, но только вчера, под разъедающим ядом эликсира правды, я заприметил нечто необъяснимо печальное и щемящее в этом бедном создании; и даже в нынешнее моё возвращение под раскатом нестрашного уже грома какое-то остаточное чувство заставило меня подумать: «Ах, почему же её, бедненькую, никто не уведёт в дом?..»
 Вездесущий кармирсин глушил и душил всякую тревогу — и потому тяжёлые болезни жителей Империи протекали в какой-то поразительной тишине и монохромном одиночестве. И даже столь горестное событие, как похороны, проводилось жрецами в атмосфере приятного спокойствия, а слёзы высыхали бесследно уже на следующее утро — и жизнь тривиально продолжалась, и о смерти уже никто не думал, потому что по ту сторону физического предела расцветала неописуемая красота, предсказанная всем нам при рождении.
 Но несколько дней спустя, будучи в вихре переживаний следующей дозы правдоносного зелья, я заметил со сверхценной отчётливостью изъятие девочки из тенистой и скучной картины нашего двора и спросил госпожу Лидию об этом.
 — Знаю, знаю, — пробормотала хозяйка. — Её мать лечилась в сэнседской больнице, а малышка всё это время жила здесь. Говорят, что у ребёнка тоже была какая-то болезнь, но не опасная. В любом случае они благополучно отбыли обратно на Граэлир — и верхняя квартира вновь освободилась.
 И меня поразило — как будто тренькнуло за оголённые струны, — ведь я отчётливо различил ту бесцветную ноту безразличия, с которой госпожа Лидия помянула о тех граэлирках.
 
 7
 И если портрет господина Нитана безвозвратно вылинял в моей памяти, то его жена сохранилась с фотографической точностью. В ситцевом ли платье у пыхтящей плиты, где её руки никогда не касались кастрюль и только руководили процессом, в праздничном ли наряде среди довольных гостей и на фоне узорных обоев уютной гостиной, в кружевной ли накидке на приятном ветру и под кинутыми солнцем лучами — всегда и везде госпожа выглядела внушительно и весомо. Двойной подбородок дополнял её сдобное тело до равновесия кругов и покатостей. Двигалась она с блодианской невозмутимостью, предпочитая прямые пути и просторные проходы. Было в ней что-то неизлечимо сэнседское: надменность интуитивно читалась во взгляде, исходившем из её карих глаз, и нечто благородно-доброе таилось в её строгой улыбке, которой она иногда одаривала меня, но несравнимо чаще — по пять раз на дню — звала она на подмогу один драгоценный иероглиф, произнося своё коронное заклинание с ним: «И да поможет символ Са́з!»
 Госпожа Лидия безумно любила именно этот знак Света и расцвечивала им свою речь при каждой возможности. Полагаю, что в имперской столице — в непосредственной близости к блодианцам и в постоянном грохоте барабанных слогов их стрекочущего языка — произнесение цвиркающих слов имело какой-то особенный и неведомый мне, провинциалу, смысл. Вот у Шренца в хвосте многих фраз плёлся и шаркал безобразный блодианизм, а хозяйка сэнседской квартиры вдоволь и всласть насвистывала милым голоском: са́з, са́з, са́з...
 
 8
 В гадальной колоде Хидат было шестьдесят четыре иероглифических символа, которые своими значениями охватывали все сферы имперского бытия. Эти знаки изучались в школе. «Символ Хи́, символ За́, символ Сэ́...» — без устали повторял учитель, вбивая в малолетние головы каноническую последовательность того идеального жизненного пути, сочинённого мудрецами, который, однако, никогда не выпадал в реальном гадании: символы на вытянутых картах всегда складывались в слишком простые и однозначные предложения — и не было никаких эпических хи́ за́ сэ́, трудных для перевода с символьно-блодианского на нормальный язык.
 Однажды в придаточной части приватного разговора Аргус сказал, что ему с парадоксальной легкостью дышится в ароматном сумраке древесного храма, где горят и чадят сотни свеч. Но теперь-то я знаю, что доверчивый нос моего склонного к подозрениям друга был всего лишь обманут язвительным кармирсином, который с невидимой густотой мрел средь убогих свечных огоньков, — несомненно в священных обителях волшебство распылялось активнее, чем в иных местах; иначе не объяснить того сладострастия, с которым священнослужители описывали топологию символов Хидата, находя в банальных чёрточках и закорючках невиданные красоты и потаённые смыслы. «Как чудесен и славен сей знак! — говорил одурманенный жрец. — Но это не просто красивая буква блодианского алфавита, сие есть частица Книги Знаний. Произнесём и запомним: Фье́р — окружающий мир. В иероглифе семь черт: сверху мы видим две крохотные звезды, символизирующие небо, а под ними — два горных пика, обозначающие землю. И сразу понятно, что земля и небо — и есть окружающий нас мир».
 
 9
 В тот ненастный вечер госпожа Лидия попросила меня сходить в бакалейный магазин и купить пакетик цветочного флаче. На ужин был приглашён некий флейтист Нараден, а в день душисто цветущих роз питьё на столе должно было иметь ясно различимый пунцовый оттенок, пусть и немного разбавленный другими соцветиями лета.
 Магазин «Травы» кирианца Гобаньо располагался в укромном цоколе соседнего дома — туда я добрался практически моментально. Испортившаяся погода, должно быть, распугала всех покупателей, потому что хозяин один-одинёшенек сидел за прилавком и, скучая, просматривал записи в амбарной книге, а вокруг витали вкусные запахи порошковых приправ и пахучих пряностей. На витринных полках уютно лежали коробочки и пакетики с аккуратными блодианскими надписями: «фла́чэ», «мью́эн», «зиова́хи»... Канцелярские кнопки держали на стене большой плакат, который сочными типографскими красками сообщал, что все здешние цены полностью соответствуют трём магическим числам: божественной тройке, священной шестёрке и вдохновляющей девятке. И, действительно, с каждого ценника гордо глядела хотя бы одна из этих обещанных цифр.
 С позиций современного капитализма это кажется дикостью, но стоимость товаров в имперских магазинах всецело подчинялась диктату числовой магии: в древесные дни были в фаворе чётные цифры, в благословенную Луну почитали кратность трём, о семёрках вспоминали в конце месяца, а в первый день недели царицей была единица. И в результате рынок жил под указующими созвездиями математических фигур: многие продукты фасовались в неудобно-большие коробки, мешки с овощами подгоняли под неровные пять третей фунта, яйца продавались не всегда десятками, а сыр и колбасу безжалостно дробили на мелкие ломтики. И было что-то воистину умиляющее, когда к двум взрослым яблокам прибавлялось ещё одно маленькое, часто недозрелое и годное лишь в компот, чтобы получилось в итоге магически грамотное сочетание веса, количества и цены. Особенно подобными трюками славились кирианцы: они даже придумали во имя финансовой праведности специфическое ассорти, набранное из разительно неподходящих друг другу товаров, как, например, сахар спаренный с солью или чопорный чай с чумазым чесноком.
 Нужная упаковка флаче стоила три вехты, я достал из кармана белёсую монету — с её реверса блеснул самодовольный иероглиф бо́ш. В тот день бог торговли благоволил серебристому никелю и вообще металлу — и посему новых записей в долговую книжку на имя госпожи занесено не было. Долги же накапливались исключительно ради крупных счастливых чисел: ведь оплатить сумму, скажем, в сорок четыре вехты в четвёртые сутки четвёртого месяца было суеверно верным решением — ведь за это богиня Земли одаривала вкуснейшими хлебами и считалось, что купленные буханки никогда не будут плесневеть.
 Были дни, когда в магазинах принимали только желтоватые медяки или только серебреники, а в Небесные праздники платили исключительно покрытыми хромом полтинниками, что доставляло определённые неудобства, и, конечно, особо ценились народом биметаллические пятаки за их платёжную универсальность. Из-за таких правил торговли монета каждого номинала зачастую чеканилась в трёх вариантах из разных сплавов, в банках сидели востребованные менялы с кассами разноцветных денег, а в кошельках имелись отделы для «золотых», «серебряных», «простых» и «старых» монет — в последнее отделение складывали изношенные и покарябанные вехты, ведь ржавые деньги приносили пользу в красные понедельники, а получить на сдачу аверсовый герб с драгоценным налётом окислившейся меди считалось огромным везением не только в праздник священного Дерева или заповедного Леса, но и во все цветочные четверги.
 Банкноты в Империи были не в ходу, и на бумаге печатались лишь муаристые облигации, выдаваемые государством на покупку недвижимости, но до столь высокофинансовых дел в свои юношеские двадцать лет я ещё не дорос — однако мне довелось держать в руках шершаво-хрустящий ордер на проживание в квартире двенадцать на Джеринской улице пять, а также синюшный билет космолиний с разрешительной справкой на перелёт и моё красненькое удостоверение личности с угрюмой фотографией, на которой мои полузакрытые глаза полуправдиво отражали наш всеобщий трёхэраккиевый полусон.
 
 10
 Я забрался в свою комнатушку и сел на кровать. Жёлтой спиралью на потолке тлела лампочка, за окном безостановочно лил дождь, и очередная молния на миг озарила уличную чернь. Я достал из тумбочки календарь и принялся изучать описания на ближайшие дни: сэнседское завтра пройдёт под ярким символом Ка́, а послезавтра — под пылающим Фа́, и не за горами будет и великий праздник Огня — а это значило, что жизнь побежит немного быстрее и веселее.
 Я переоделся, выключил потолочное электричество и лёг. Шелест капель, попадавших в усталые листья дворовых деревьев, убаюкивал и клонил меня к ночному забытью, но я противился неизбежному и всё тужился вспомнить, о чём таком важном рассуждал в прошлую ночь. А между тем подступило будущее: красный Ка́ предрекал увлекательные казусы; и, естественно, я думал об Аргусе и об эликсире — и решил посетить гадалку: «Пусть карты расскажут то, чего я ещё не знаю!..»
 
 
 

 ГЛАВА 4

 Будущее ждёт за горизонтом

 
 1
 Итак, я вознамерился побывать на гадании. Но у этой затеи был один недостаток: я ничего не знал о сэнседских гадалках — где они находились, сколько стоили их услуги и требовалось ли загодя записываться к ним. Конечно, всю необходимую информацию я мог элементарно получить у всезнающей госпожи Лидии, но не рискнул обратиться к ней, мысленно примерив на себя липкую сеть последствий её паучиного любопытства, которое, собственно, и служило неиссякаемым источником её богатой осведомлённости. Поэтому рано утречком я отправился в храм: из всех окрестных оракулов я выбрал тот, что находился в святилище Леса, по той простой причине, что все прочие варианты были связаны с Огнём или Светом — и там будет людно.
 Я пересёк сквер и оказался у входа. На желтоватом фасаде произрастали застывшие в камне украшательства: розетки вчерашних роз и позавчерашние листья, а также пухлые фрукты будущих урожаев осени; по фризу полз барельефный орнамент, состоявший из триумвирата иероглифов хи́, ду́, фла́.
 Как я и предполагал, внутри никого не было, кроме служителя-минца, облачённого в зелёную мантию.
 — Ка́р дэ́йн, кру́ок. Зи́ хи́ да э́л, — торжественно произнёс он. Я не знаю почему, но в храме Леса жрецы всегда приветствовали посетителей словосочетанием зи́ хи́ — зелёное дерево, — но никогда не говорили зи́ ду́ — зелёный лес.
 — Ка́р дэ́йн йи ка́р да э́л, — ответил я и подошёл к оракулу. То была высокая статуя из шероховатого мрамора, изображавшая толстое дерево, которое своими каменными корнями вросло в гранитный постамент. Снизу, с уровня глаз простых смертных человечков, всё это сооружение напоминало неимоверных размеров гриб. Поклонившись обожествлённому мрамору и поведав ему шёпотом о том, какая у меня замечательная жизнь, я направился к служителю и от него узнал все ключевые подробности о местных гадалках. Мы также совершили ритуал оракульного волшебства — я вытянул из храмовой коробки тот ниспосланный мне бумажный шарик, с развёрнутой внутренности которого затем прочитаю ободряющее назидание. Жрец был очень рад, что хоть кто-то забрёл в его храм в незелёный день.
 Выйдя на улицу, я засунул руку в карман, но предсказательного шарика не нащупал.
 — Тьфу! — огорчился я, но возвращаться не стал: всё равно эти скомканные бумажки ничего важного не сообщали.
 
 2
 В Империи существовала своя иерархия религиозных слов. Не вижу смысла вдаваться в подробности этой структуры, но сделать несколько пояснений всё же необходимо.
 Оракулом блоусицизм называл две разительно разные вещи: изложенную в Книге Знаний практику описания будущего при помощи конструкторского набора знаковых символов — тот самый упомянутый ранее Хидат — и совершенно материальное изваяние, обитавшее в правом углу крупных храмов, — этакий немой участник всех предсказательных ритуалов. Такие оракулы изготовляли не только из камня и мрамора, но также из дерева, бронзы и стекла — в соответствии с предпочтениями того бога, в чьей обители ставилась провидческая скульптура.
 Теперь же переходим из-под сумрачных сводов святилища в тепло летнего ясного дня: на видных местах и пригорках городского пейзажа стояли столбами оракульные статуи, посвящённые какому-нибудь символу, — но эти простоватые обелиски лишь ненавязчиво напоминали гуляющим о той прекрасной и радостной жизни, которая их ждала впереди. Было ещё, с прилагательным сим, оракульное телевидение: но об этом своенравном монстрике я расскажу в завтрашней главе. Здесь же дам отличия трёх синонимичных понятий: предсказатель, гадатель и прорицатель — предсказателем мог называться только жрец, творивший таинства официально; гадатели и прорицатели работали вне храмов — в специально построенных павильонах, а то и вовсе на обычных квартирах и в жилых хатах, — и различались между собой способом, посредством которого заглядывали судьбе в глаза; я не любил посещать сеансы прорицания, в коих требовалось пританцовывать под усыпляющие песнопения, и всегда предпочитал карточные расклады, хотя и не отказывался бросить судьбоносный кубик или посчитать лепестки на солнечном цветке.
 
 3
 Вообще странно, что блодианцы, имея столь разнокалиберный предсказательный арсенал, не смогли выяснить будущее своей прозрачно-понятной страны. Где они были? В каких тёмных храмах сидели, сочиняя календарь на те осенние месяцы, которые уже не сбудутся? Как проморгали вторжение? На какие звёзды глядели, когда иностранный туман осторожно окутывал основные подступы к их пространной стороне космоса? Никогда мы теперь не узнаем всей правды...
 
 4
 В обеденный перерыв я спустился на первый этаж и подошёл к огромной — во всю стену — карте. Несмотря на внушительные размеры, разлинованное полотно не вместило и четверть Сэнседа: были начертаны только улицы и площади нашего и некоторых соседних районов. Я достал свой карманный блокнотик, в который этим утром занёс адрес гадалки.
 — Гридел, у тебя что-то выпало! — сзади прозвучал голос Грента.
 — Неужели? — воскликнул я и посмотрел на паркетный пол — там одиноко валялся мой предсказательный шарик.
 — Не теряй! — сказал Грент и ушёл.
 И вот мои руки развернули бумажку, на секретной стороне которой витиеватыми знаками синела простая фраза: «Вофье́р да э́л». И мне было так приятно верить, что именно обещанное иероглифами волшебство помогло без долгих и масштабных изысканий найти нужное место среди длинных линий и заштрихованных областей той большой карты.
 
 5
 Святейшая госпожа Карлара была единственной граэлирской гадалкой из тех, о которых мне сегодня поведал жрец. Он сказал, что я смогу без каких-либо предваряющих формальностей попасть к ней на сеанс, потому что она принципиально работает только с граэлирцами, а они, как известно, к предсказательной магии обращаются не часто.
 Госпожа Карлара жила в маленьком деревянном коттедже, вокруг которого произрастал белёсый лес типичных девятиэтажек. Я быстро отыскал среди клумб и газонов еле вытоптанную дорожку, ведущую к крыльцу. Вывеска на двери приветствовала всех исключительно по-граэлирски, сообщая, что в доме находился гадальный клуб тёти Карлары.
 Кнопки электрозвонка или хвостатого колокольчика не было, и я робко постучал в дверь — но никто не откликнулся. Я постучал ещё раз — и снова не дождался ответа. Тогда я попробовал дёрнуть за ручку — но запертая дверь не явила даже малейшего люфта. Уф! И стоило мне подумать, что мои планы потерпели обидную неудачу, как сверху со скрипом отверзлось окно и хозяйка хрипло спросила:
 — Хто здесь?
 Я стоял под навесом в тени, и лишь несколько крохотных дырочек светились небесной лазурью над моей головой.
 — Добрый вечер. Вас беспокоит Гридел Суэран, — крикнул я в те дырочки.
 — О, славный господин, — воодушевился голос сверху, — подождите немножечко, я к вам сейчас спущусь!
 
 6
 Дверь отворилась с каким-то нездоровым хрустом, и на пороге показалась чрезвычайно пожилая дама в чёрном атласном платье с россыпью белеющих звёзд на нём.
 — Здравствуйте, ваше преподобие, — сказал я.
 — Добрейшего вечера вам, молодой человек, — ответила старушка. От прежней хрипоты не осталось и следа: теперь это был совершенно другой голос — спокойный и певучий; а на морщинистом лице засияла приветливая улыбка.
 — Я пришёл к вам по поводу гадания. Ведь вы проводите такие сеансы?
 — Провожу, — кивнула она. И у неё в этот миг расправились морщинки и сочинилось самое улыбающееся лицо; такого я больше не встречал не только в цветастых картинах кармирсиновой империи, но и во всей последующей жизни.
 Карлара сказала:
 — Мне так радостно, что наконец кто-то пожаловал сюда! Проходите, пожалуйста, внутрь.
 Я вошёл в небольшую, но очень уютную комнату: жёлтый свет пятиконечной люстры липким лаком покрывал резную мебель и красил стеклянные кружки серванта в янтарно-медовый цвет, а соломенный запах благовоний мне навеял луговую ностальгию по глиной и грязью измазанному Граэлиру.
 — Сейчас чаёк поспеет, — сказала старушка. — Вы больше любите травный чай или блодианский флаче?
 — Большое спасибо, но это будет излишне, — ответил я.
 Её брови нахмуренно сдвинулись, и рот закудахтал:
 — Как же так? У меня много сладостей припасено — не отказывайтесь!
 — Но, если вы настаиваете...
 — Нет, я совсем не настаиваю. Но древняя традиция велит всех гостей, и особенно нежданных, угощать праздничными чаями и булочками, вареньями и шоколадом.
 — Ну, если вас это не затруднит...
 — Совсем не затруднит! — резво и радостно произнесла старушка и спешно отправилась в соседнюю комнату, где, наверное, располагалась кухня.
 — Присаживайтесь на диван! — послышалось из-за стены.
 — Спасибо, — ответил я и устроился на потёртом от старости, но небывало мягком диванчике. В противоположном углу стояли напольные часы с длинным маятником, плавно качавшимся из стороны в сторону, а на циферблате было множество стрелок, которые показывали время по различным системам счисления; скрытый шестерёночный механизм мерно тикал — и я даже принялся считать эти тики.
 — Вы там не скучаете? — вновь послышался голос с кухни.
 — Нет! — крикнул я и чуть было не рассмеялся. Я остро почувствовал будоражащий и щекочущий позыв в горле, меня наполняла бурная беспричинная радость. Но теперь мне понятно как пятью пять, что пряные соломинки в Карларином домике были вовсе не простым благовонием! Хотя и очень слабым наркотическим средством, но удивительно побуждающим вспоминать и колышущиеся просторы родины, и её травные запахи, и красноту глиняных дорог, а также радоваться любым мелочам жизни и лучезарно улыбаться!..
 
 7
 И вот госпожа Карлара принесла поднос, с которого на скатерть были поставлены две извергающие пар чашки и большое блюдо с пирамидальной кучкой глазированных конфет, вафельных кубиков и кремовых карамелей. Затем хозяйка вернулась на кухню и доставила оттуда коробочку сахара и гранёную банку с вареньем. И тут же отправилась в следующий рейд за глубоким блюдцем с хлебными палочками, орехами и печеньями.
 — У меня ещё в холодильнике есть торт, — сказала старушка.
 — А, может, не надо? — тихо произнёс я.
 — О надобности спросим у карт! — горделиво пробормотала гадательница и открыла дремавшую на комоде шкатулку, выхватила из уютного сна одну из картонных пластин и показала мне зевнувший иероглиф: — Видите, символ Луны! Значит, вкусному торту суждено быть на нашем столе!
 Я не стал возражать и отпустил одержимую женщину в очередное путешествие на сокровищную кухню. И уже не сильно удивился, увидевши, что на подносе ко мне прилетел трёхъярусный зиккурат из бисквита и крема, увенчанный шоколадной фигурой раскидистого бао-дерева.
 — Угощайтесь, пожалуйста! — объявила хозяйка.
 Я с чувством неловкости переместился с дивана на стул. А старушка продолжала приговаривать:
 — Ах, какой у меня в избушке живёт-поживает домовой: скрытный, весёлый, счастливый и такой сластёна! Я его подкармливаю вкусненьким: чтобы не шалил и по шкафам не лазил!..
 Чай был слишком горячий, поэтому мне пришлось всухомятку погрызть печенье и похрустеть вафлей.
 — А как же торт? — воскликнула Карлара.
 — Спасибо, — застенчиво пробормотал я, — но мне как-то неловко разрушать эту кондитерскую красоту. Да и не заслуживаю я столь высокой чести. Вы даже меня не знаете...
 — Ко мне, молодой человек, плохие люди не приходят! — заявила гадалка. — Да и делать добро другим — превеликая радость для меня. Не отказывайтесь от торта — иначе он пропадёт, а так — подсластит вам жизнь.
 — Хорошо, — согласился я.
 Старушка взяла нож и вычленила мне огромный кусище — я себе такого никогда бы не отрезал.
 — Кушайте с наслаждением! — сказала она.
 Под покрывающими слоями глазури и крема прятался корж очень рыхлой и нежной консистенции, из-за чего лошадиная порция обманчиво пугала размерами, а в реальности съедалась даже быстрее, чем иные фруктовые пироги.
 
 8
 Закончив чаепитие, мы переместились в комнату для гадания. Там несомненно обитали потусторонние сущности, потому что им на радость было зашторено единственное окно, а дрожащие от их призрачного дыхания огоньки в свечном канделябре навязывали своё ложное ощущение вечно ночного времени. Я был посажен на упругое и не очень удобное кресло, а гадалка устроилась по другую сторону столика, покрытого квадратным куском фиолетовой ткани.
 — Итак, добрый молодец, — начала говорить Карлара, — вот и настал час для важных откровений. Вас, если не ошибаюсь, зовут Гридел?
 — Да, Гридел Суэран, лэ́н хэда́тдихэй ниба́ок.
 — Ох, как вы себя... — вздохнула гадалка и помрачнела. — Не люблю я сухой блодианский язык: он искусственный, неживой, неказистый.
 — Хорошо, — сказал я, — обещаю не изъясняться по-блодиански более.
 — Спасибо, мой славненький. А теперь выберите тот способ гадания, который вам больше нравится: классический, оракульный или ромашковый.
 Я выбрал классику.
 — Значит, вы хотите узнать будущее с подробностями... Что ж, приступим.
 Госпожа Карлара извлекла из шкатулки колоду натренированных карт и ровной стопочкой положила их перед собой, приговаривая полушёпотом:
 — О, великие карты, я на вас уповаю!..
 Затем она пристально посмотрела на меня и произнесла, судя по рифме, свою дежурную фразу:
 — Сидите в покое, дышите ровно, глаза закройте, молитесь звёздам.
 Я кивнул и принялся добросовестно выполнять свою роль в гадании. Я мысленно шептал вопрос: «Что ждёт меня?» В одном из номеров просветительского журнала «Сатада́тра» мне встретилась статья, в которой высокостепенный мудрец советовал в активной фазе предсказательного таинства многократно повторять воззвание к божественному провидению, чтобы результат преисполнился точности и чёткости. И потому я даже пару раз помянул об эликсире правды. А закончились мои шептания в тот миг, когда я услышал Карларино бормотание:
 — Большое спасибо, великие карты, за то, что открыли нам скрытые тайны. Я вам благодарна, и он благодарен. Спасибо большое за то, что вы рядом.
 Вновь получив право смотреть и видеть, я принялся изучать отнюдь не плоские лица разложенных по столу карт, символический язык которых я так и не постиг, а устремил свой взор на Карлару, но её невнятная полуулыбка заставила меня понервничать и не получить того трепетного наслаждения, какое обычно бывало в минуту предвкусительной паузы перед оглашением вердикта.
 Карлара заговорила совсем не радостно:
 — Мудрые карты предсказывают вам непростую судьбу. Некие силы отправят вас в долгое путешествие за тридевять земель. И хотя реальная опасность будет грозить вашей жизни, но ничего ужасного не случится: мелочи будут хранить ваш покой. Поверьте же мне, о юный граэлирец, такого путанного расклада я ещё никогда не получала от своих верных карт.
 — Но что-то чёрное грядёт? — выдохнул я.
 — Нет же! Я сказала, что расклад странный, но он ничего плохого вам не обещает и лишь предупреждает о трудном путешествии.
 — А куда? На Граэлир?
 — Вряд ли на родину, потому что не выпал иероглиф со значением «дом». Но в края далёкие, ибо есть знак «даль». А больше подробностей у меня нет.
 В комнате сделалось нестерпимо тихо. Даже свечи горели ровно и ни один дух не осмелился дыхнуть на них.
 Очнувшись, я проговорил:
 — Спасибо вам большое. Сколько вехт вы хотите получить?
 — А вот этого не надо! — Карлара отмахнулась рукой. — Я уже на пенсии, моя трудовая жизнь окончена, и теперь я гадаю бесплатно. Так что не нужно мне никаких денег. Монеты вам нужнее будут.
 — Мне как-то совсем неудобно... — замялся я. — Вы меня и чаем угостили, и конфетами, и этим шикарным тортом...
 — Нет, нет, и ещё раз нет! Деньги я не приму.
 Мне очень хотелось отблагодарить госпожу Карлару чем-то вещественным, чтобы в её карамельном домике осталась от меня хоть какая-нибудь памятная частичка, но в моём брючном кармане имелись только злосчастные вехты с рельефными гербами на аверсе и вензелями на решке.
 
 9
 Ах, мои нежные воспоминания! Это был непостижимо волшебный мир причудливой жизни, которая плыла по течению, никуда не сворачивая. Будущее раскрывалось пред нами на много дней вперёд, оно было чем-то совершенно известным, мы не чурались его, не молились ему, не надеялись на него — мы его знали. Нас берегло и бодрило особое чувство незримой известности, которое самым неописуемым образом накладывалось на наши мечты и желания и ничуть не противоречило им. И при любых, даже самых плохих и неприятных предсказаниях мы не делали ни одного шага в сторону сомнений — ведь оракул не мог ошибиться, а нагаданное нельзя изменить.
 Империя существовала в какой-то своей заколдованной вселенной, где время ходило по кругу, а мы ощущали себя так, что соседство с богами и духами было понятным, обычным и неизбежным. Правила и ритуалы, придуманные блодианцами, исполнялись до последней жирной точки; всё было написано в Книге Знаний и Календаре — мы жили по ним, ежедневно превращая строчки текста в бытовую реальность.
 
 
 

 ГЛАВА 5

 Чудеса на экране

 
 1
 На следующий день в библиотеке вновь появился Аргус, но был он сам не свой: на моё приветствие буркнул что-то малоразборчивое, категорически не захотел отвечать на вопросы и противнейшим голосом попросил к нему не приставать. Я отчётливо приметил, что лишь красная нить контурной строчки на его нейтрально белой рубахе принадлежала к палитре обжигающего символа Ка́, но зеленистая серость холщёвых брюк была совершенно некстати. «Как странно всё это», — подумалось мне.
 В обеденный перерыв Аргус продолжил играть в свою молчанку и даже не явился в буфет за бутербродом, но по окончании работы сам пришагал ко мне и бесцеремонно сказал с неприятным призвуком шепелявости:
 — Пошли, нас ждут великие свершения!
 
 2
 Мы двигались по извилистой улочке в сторону диких холмов и оврагов. Аргус неотрывно смотрел себе под ноги, и я даже постеснялся спросить его о том, зачем он уводил меня всё дальше и дальше от жилых кварталов. По пыльной тропинке мы взобрались на пригорок — и взору открылась широкая низина с могучей рекой, луговой поймой и заросшими склонами. На противоположном берегу в прогалинах среди буйства фруктовых садов отчаянно блестели медью и серели шифером кусочки крыш отдельных домишек, а волнистую линию холмистого горизонта во впадинах протыкали остроконечные верхушки небоскрёбов правительственного района, вольготно лежащего уже в том, не видимом отсюда, полушарии. И мне вспомнилась ночь: я плёлся в хвосте компании граэлирцев, которых возглавлял почтенный господин Нитан, на небе взрывались салюты — но эти всполохи праздника меня мало впечатляли, потому что выглядели они точь-в-точь как на Граэлире, однако привычная сэнседцам деталь ночного пейзажа — алое зарево от миллионов лампочек, которыми светился столичный центр, — запала мне навсегда в память и в душу. И как же теперь, в медленном завершении долгого летнего дня, неинтересно и пресно синело небо — хоть бы три облачка всплыло на нём!..
 — Мне эта местность чем-то напоминает взгорья нашей родины, — вдруг сказал Аргус. — Зимой, когда здешняя листва потускнеет, а дымка окутает те дальние сэнседские башни, сходство будет ещё большее.
 — Эх, зима без снега и стужи... — проговорил я, пытаясь представить себе, как могла бы выглядеть такая терпкая, тепличная погода.
 — А ведь я, — вздохнул Аргус, — никогда не видел граэлирскую зиму. Я там был только один раз летом, но мне этого хватило, чтобы понять, где находится моя настоящая родина.
 И затем он указал рукой на замшелое серое здание:
 — А в тех казармах ночуют солдаты.
 — Ну и что? — откликнулся я.
 — Да так, нужно хорошо знать мир, в котором живёшь...
 Я стоял и смотрел на ближайший, огромнейший холм, обнаруживая на нём храмовые купола среди кучи черепичных и соломенных крыш.
 — Пойдём, — прозвучал голос Аргуса, — что-то ветер начал дуть.
 Мы спустились с пригорка и вновь оказались на цивилизованной улице. Мимо прошла небольшая процессия парадно одетых кирианцев. Они радостно кричали: «Тар аглы, тар аглы!»
 — Что это значит? — я спросил у Аргуса, но он пожал плечами:
 — Пусть идут, куда им надо.
 — А куда пойдём мы?
 — В одно конспиративное место, — тихо произнёс он. — Но сначала ответь мне: ты веришь в вофейрес?
 — Да, — сказал я без раздумий.
 — Как забавно! Ровно с той же уверенностью отвечали мне все, кому я задавал этот вопрос. Все безоговорочно верят в блодианское чудо. И ведь сей красотой любоваться не запретишь!..
 — Это же вофейрес!
 — Однажды я посетил вофейрес после принятия изрядной дозы эликсира правды.
 — И как?
 — Чёрный ноль! Как будто меня там не было вовсе — я ничего не помнил. Я даже не рассказал об этом Ониксу: ведь он строго-настрого запретил принимать наше снадобье перед любыми сеансами магии.
 — Кто такой Оникс? — с интересом спросил я.
 — Скоро узнаешь, дружище.
 
 3
 Пройдя по узкому переулку, мы очутились перед неказистым серокирпичным домом в три этажа. На периферии моей памяти появился смутный и дребезжащий, как эхо, образ — и я узнал в прямоугольной простоте линий то невзрачное строение с угрюмыми окнами, которые подсматривали за мной во время моего эликсирного приключения на деревянной вышке, некогда принадлежавшей пожарной дружине, а затем ставшей ничейной, как я выяснил.
 — Вот мы и на месте, — сказал Аргус и открыл входную дверь. — Следуй за мной и не шуми.
 По тёмной лестнице мы поднялись на кафельную площадку и оттуда проникли в продолговатую комнату, и в ней я увидел печальную троицу электрических монстров: все они были непривычно разобраны до каркасного остова, из которого проглядывали токопроводящие внутренности, а посаженные сверху головы-кинескопы надменно взирали на меня.
 — Телевизоры! — воодушевился я.
 — Смешная техника дремучего царства!.. — произнёс Аргус.
 — Почему же смешная?
 — Потому что!.. — он не стал договаривать. — Мы пришли сюда не за этим. Садись на диван, а я пойду искать Оникса.
 Аргус скрылся за дверью, а я сел на ворсистое покрывало. Безжизненно-чёрные экранные колбы манили взгляд. Каждая из них самым невообразимым образом искривляла отражённую комнату: угловое окно превратилось в светящийся полумесяц, диван изогнулся гармошкой, а моя бедная голова неистовой силой искажения была забавно сплюснута с боков. Затем мои любопытствующие глаза прошлись по распоротым брюхам телевизионных чудищ: из них свисали кишки проводов, торчали ламповые триоды и краснели цилиндры резисторов на жёлтеньких текстолитовых платах. Никогда ещё в своей скучной жизни я не видел технические совершенства, боготворимые обывателем, в столь неприглядном виде.
 
 4
 Телевизор в Империи был вещью особой. В тихих городках на малых сельскохозяйственных планетах эти экранчатые шкафчики в основном размещались в колонных залах общественных присутствий и были для простого люда этаким окном в разнообразие миров — оживающая телевизионная картинка завораживала куда больше, чем немые книги, глухие журналы или слепое радио. И только на богатом Сэнседе пузатые телеящики украшали и облагораживали парадные комнаты в частных квартирах — у зажиточного господина Нитана такой аппарат занимал почётнейший угол в гостиной, которая по вечерам превращалась то в театр, то в филармонию, то в цирк — и всё это было начисто лишено и погнутой вешалки общего гардероба, и разогревочной какофонии в оркестровой яме, и отвлекающего шуршания и шептания зрителей, а все заминки, накладки и сбои актёрской игры заботливо изничтожил ножницами монтажёр.
 Столица славилась разнообразием и потому имела сетку вещания отличную от остальных регионов: если на Граэлире новости передавались единожды в день, то на Сэнседе их можно было смотреть ежечасно, а перерывы между трансляциями заполнялись назидательными заставками, тогда как на провинциальных планетах телевизор молчал и ничего не показывал до тех пор, пока не приходило время следующей передачи.
 Но самыми удивительными были похожие на телевизоры оракульные помощники воджарэфии: выполненные в шикарных корпусах с резными карнизами, драконьими лапками и декоративным золочением, они стояли во многих кафедральных храмах и запитывались живительным током в особые технократические дни, когда, нажавши нужный символ на шахматной клавиатуре, проситель получал свою порцию предзнаменования, посланную через эфир из святейших вышек превеликой Блодии. Помню себя бесстыжим старшеклассником, который изрядно помучил служителя прорвой вопросов, прежде чем выбрал клавишу со знаком Фа́ — и волшебный экран показал мне трескуче горящий костёр, а приятный закадровый голос поведал о том, что теплота собственной души непременно растопит любые льдины наступающей лютой зимы. И ведь не наврали про лютые холода, что случились в ту зиму на Граэлире!..
 
 5
 На лестнице послышалось нарастающее шебуршание — и в комнату вошли двое: Аргус и широкоплечий, светловолосый граэлирец в белоснежной тоге с красными муарами. Я встал, поклонился и произнёс:
 — Долэро́тэ. Вэ́ ра́ ан до́х.
 — Здравствуйте, дорогой Гридел, — улыбчиво сказал незнакомец. — Но говорить по-блодиански совсем не обязательно: у нас тут приятельская атмосфера. А меня же зовут Оникс Дорн.
 Я кивнул и, не дав блодиофоническому рефлексу каркнуть словом ка́р, произнёс:
 — Приятно с вами познакомиться.
 — Все мы тут из одного теста сделаны, поэтому давай говорить на ты, — предложил Оникс. Была в его простецкой откровенности импонирующая сила притяжения и убеждения.
 — Хорошо, — согласился я.
 — Но прежде, чем продолжить наше общение, я хочу тебя спросить, Гридел: ты готов принять важное решение? Возможно, это будет самое важное решение в твоей жизни. Что ты думаешь о себе?
 Я понял, к чему он клонит, и задумался: за последние дни со мной случилось столько всего неординарного, что я, честно скажу, не до конца понимал сам себя. И чтобы не создавать длинную, мучительную паузу, я ответил:
 — Да, я готов.
 Но в реальности меня терзали сомнения.
 — Тогда я спрашиваю, — напористо продолжил Оникс, — ты, пришлый Гридел, согласен стать одним из нас, чтобы познать истинную природу себя и всего вокруг? Но знай: тебе придётся жить отныне жизнью подпольной, двуличной и рисковой!..
 Ситуация окончательно вышла из-под моего контроля, и я, повинуясь защитному механизму психики, в странном экстазе произнёс:
 — Да, я согласен.
 Но следующий вопрос боксёрски ударил в мою плачевную душеньку:
 — Почему?
 Это был полный тупик: машинально сказать «да» или «нет» уже было нельзя. Я не знал, почему согласился: от меня ожидался ответ — и я ответил. Мне даже кажется, что за меня ответил кармирсин — и он, действительно, отвечал за каждого из нас: в том другом — невербальном — значении слова. А мне предлагалось отныне взвалить на свои плечи всю ответственность за собственные поступки ради той призрачной свободы, малюсенький глоток которой я вкусил вместе с цитрусовой кислотой эликсира правды.
 — Я вам верю, — вот что я сочинил тогда. И ведь чудеснейшая родилась фраза для плоской вселенной кармирсиновых силлогизмов! Мне самому неведомо, из каких закоулков сознания я вытянул эту прелесть: может быть, в этот миг чрез меня пролетела частица, специально ниспосланная из далёкого космоса ради неслучайной случайности...
 Похоже, что мой ответ их устроил: они переглянулись и заулыбались.
 — Хорошо, — сказал Оникс, — ты принят. И теперь докажи, что умеешь хранить секреты!
 Я поднял руку и произнёс под дрожащие нервы, как заика:
 — Са-ака́р варло-о́н.
 — А почему так трусливо? — тут же спросил Аргус.
 — Ну, вы же не любите блодианский язык...
 — Ха́, тэ́т э́ бла́унэй зу́и! — рассмеялся Оникс.
 
 6
 Впоследствии Оникс мне объяснил, каким изощрённым тестам я был подвергнут, о том ни капельки не подозревая.
 — Там, на вышке возле сарая, — скажет он, — проводилась твоя проба на страх — а я с чердака в бинокль подсматривал за тем, как быстро ты вскарабкаешься наверх и насколько крепко вцепишься в перила. Слезливые слабаки нам не подходят, но и безумно бесстрашные люди — тоже.
 Хитрые Аргус и Оникс заранее знали, что я им гожусь, раскрепощусь эликсиром и соглашусь вступить в их подпольное общество — и только реакция на вопрос «почему» могла удивить и умилить: ведь извращённый ход мысли при кармирсине порой порождал порочно завёрнутую вереницу велеречивых слов.
 
 7
 — Давайте сядем на тахту, — предложил Оникс. К этому моменту я уже очухался от вступительного разговора и с услаждением плюхнулся на диван. И после программного и очень скучного монолога о подполье Оникс живительно объявил:
 — А теперича мы будем смотреть телевидение, но не как обычно, а так, чтобы увидеть его как бы изнутри.
 — Но там и так всё видно насквозь! — сострил Аргус, указав на анатомический вид здешних телевизоров.
 — Помолчал бы ты лучше, — вздохнувши, сказал Оникс.
 — А почему они разобраны? — поинтересовался я.
 — Нам нужны детали.
 — Детали? Вам?..
 — Ты потом всё поймёшь, — предрёк Оникс и резко поднялся с дивана, подступил к аппаратам, щёлкнул тумблерами и с какой-то грустной заторможенностью проговорил:
 — Ждём, пока прогреются...
 Я бросил голодный взгляд на всё ещё неаппетитные для меня телевнутренности — и вдруг ко мне в голову влетела мысль: эти три бандуры, наверное, стоили немалых денег!.. Постепенно на одном из экранов стало возникать подрагивающее, блеклое, никак не разродящееся цветом изображение. Вскоре и на соседних люминесцентных стёклах появились первые признаки волшебства, а из похожих на жабры динамиков послышалось чахоточное шипение, которое с каждым чихом становилось громче, наконец откашлялось окончательно и превратилось в мелодично журчащую музыку. Теперь все три аппарата синхронно показывали обретшую краски панораму жгуче-жаркого ландшафта бескрайней саванны.
 — Во славу богов, заработало, — выдохнул Оникс, — и мы видим телепрограмму «Спокойствие и красота». Но нам это не интересно. Нам нужно нечто оракульное...
 Повращав трескучую крутилку, Оникс переключил один из телевизоров на приём гадального семинара: блодианский жрец вертел в руках пластину с символом цветка Фла́ и рассказывал очередную великую мудрость — его басистые слова удачно наложились на размеренную музыку из «Спокойствия», которое продолжало демонстрироваться двумя другими экранами.
 — Вот такого дядьку сейчас показывают во многих храмах, — повернувшись ко мне, сказал Оникс.
 Тем временем пейзажи перевоплотились в серые, грозовые тучи, музыка конвульсивно забила барабанной дробью: от былого журчания не осталось и отзвука и вещающий жрец стал тонуть в тромбонных порывах приближающейся бури. Оникс снова полез к тумблерам — щёлк! — и телевизоры замолчали.
 — Тут всё понятно и без звука, — заявил он, — какофония нам ни к чему.
 Аргус, до того вольготно лежавший в окружении мягких диванных подушек, вдруг встрепенулся и отчаянно зажестикулировал:
 — Дык, отойди, отступи! Загораживаешь мне!..
 — Хочешь там увидеть что-то новое? — недовольно прошипел Оникс, отступая на полшага.
 — Ха! Опять тот же самый волшебник! — проговорил Аргус с неистовым воодушевлением. — Боги всевидящие подтвердят: за последние дни я уже пять раз видел этого блодианца. Он, похоже, днюет и ночует в телестудии.
 — Но тебе-то до него какое дело?
 — Никакого.
 — Тогда кончай изрекать пустые слова!
 Аргус ничего на это не возразил, улыбка быстро испарилась с его губ — и он снова стал тем хмурым парнем, которого я привык видеть.
 — Итак, — Оникс повернулся ко мне, — сейчас по телевизору идёт трансляция какого-то семинара, и одновременно с ним в храмах проводятся тысячи телевизионных гаданий: народ нажимает на кнопочки и затем жадно впитывает глазами то, что ему явят электрические боги. А явят они вот такое...
 Он опять поколдовал с переключателями — и средний телевизор начал высвечивать коротенькие сценки с горящими кострами, бурлящими водами, качающимися ветвями и прочими мимолётными микросюжетами, которые отделялись друг от друга чёрными паузами.
 — Вот, собственно, это и есть телевизионный оракул, — сказал Оникс. — Они транслируют одновременно множество иносказательных картинок на ста двадцати каналах, а установленный в храме чудо-ящик в зависимости от нажатой кнопки выбирает для показа нужное изображение. Как видишь: всё до гениальности просто!
 — Занятно, однако, — произнёс я.
 
 8
 Между тем Аргус с мутно-туманной задумчивостью глядел на один из экранов, но я совершенно не понимал, на какой именно; возможно, он созерцал немые картинки сразу на всех трёх.
 — Что с ним? — я спросил у Оникса.
 — Да вот опять наелся эликсира — а я и не уследил! Но ты не обращай внимания: он скоро проветрится и придёт в норму.
 — Он сегодня весь день такой странный ходит, — заметил я.
 — Этот гад, вернувшись вчера из командировки где-то в полдень, основательно похозяйничал в нашей кладовке и сожрал полбанки эликсира заместо обеда.
 — А зачем он это сделал?
 — Чтобы испытать кайф.
 — Чтобы что? — спросил я о непонятном мне слове.
 — Ну, не важно... Потом тебе Аргус расскажет.
 
 9
 Перебирая каналы, Оникс мне показал всё многообразие имперского телевидения. Я даже и предположить не мог, что в эфире транслировалось столько различной информации. В Сэнседе на обычном телевизоре было восемь программ, которые переключались при помощи крутильной ручки: по первой показывали общеимперские новости, вторая и третья освещали культурнохрамовую жизнь, четвёртая была развлекательной, пятая — научной, по шестой демонстрировали вечерние фильмы, на седьмой обитали чревовещающие жрецы, а восьмая именовалась музыкальной — вот и всё доступное разнообразие. Скрытого же было в разы больше.
 — А это один из закрытых каналов, — сказал Оникс, — он ретранслируется из Блодии специально для столичных блодианцев.
 На экране экспонировали поляну в каком-то дивном парке, где большая группа блодианских монахов в золотистых мантиях, украшенных блёсткими звёздами, что-то восторженно пела. Звук был отключён, поэтому о ценности их голосов я ничего не знаю. Меня же поразило количество шевелящихся ртов и проницательных глаз: не доводилось мне никогда прежде видеть в одном кадре сразу столько представителей сего великого народа.
 — Блодианцы для себя создали особое телевидение? — наивно произнёс я.
 — В общем-то, да, — согласился Оникс. — На этих закрытых каналах часто показывают недоступную нам Блодию: я многое о ней узнал, но никаких сокровенных тайн так и не обнаружил.
 Наш лежебока привстал и подал сквозь зевоту голос:
 — Что-то, по-моему, уже пришло время ужина. Вам так не кажется?
 Оникс нахмурил брови:
 — Но тебе об очередной порции снадобья можно сразу забыть — я запрещаю!
 — Не завхозничай: там зелёных банок запасено на полгода вперёд! Оно ж испортится, если его не съесть.
 — Я прекрасно знаю, сколько в подвале банок, милый мой. Но тебе запрещаю прикасаться к ним!
 — Ладно, не булькай, — пробормотал Аргус, моргая глазами и позёвывая, — я всё равно не собирался употреблять оное на ночь, потому что имею правильное представление о необходимой и достаточной дозе!..
 
 10
 Затем мы переместились в прохладный подвал, где хранились изумрудные склянки. Оникс зачерпнул для меня целую ложку густого, желейного вещества, но я стал отказываться и пальцем указал на недавнюю невменяемость Аргуса.
 — Не трусь! — сказал Оникс. — С тобой ничего не случится. Ты даже потемнения не заметишь в сумраке нашего погребка.
 — Но всё же!..
 Оникс смекнул и повернулся к Аргусу:
 — Сколько ложек ты сегодня сожрал, дорогуша?
 — Кажется, три или четыре...
 — Гридел, — теперь Оникс смотрел на меня, — твоя нынешняя порция — это капля в море. И море, поверь мне, от этого не испортится. Тебе надо привыкать к эликсиру, потому что без него ты не сможешь адекватно думать и проницательно видеть.
 — Это очень вкусно, — добавил, облизнувшись, Аргус.
 И после недолгих увещеваний им удалось-таки раскачать меня — на этот раз я тщательно распробовал все лимонные нотки и даже поморщился от перечной горечи.
 — А почему бы нам не сыграть в картишки?! — воскликнул Аргус.
 — Играть сразу после эликсира правды? — удивился Оникс.
 — А ты разве не хочешь выиграть? — шутливо прошептал Аргус.
 Оникс не стал противиться, и мы разложили несколько партий. Почему-то тузы постоянно скапливались у меня: наверное, новичкам и вправду везёт. Прогноз Аргуса с треском провалился. Выигрывать было приятно: я даже почувствовал странную, воодушевляющую негу — а это значило, что принятый психотроп уже коварно действовал во мне.
 
 
 

 ГЛАВА 6

 Праздник Огня

 
 1
 Я помню тот праздничный день с феноменальной живостью в каждой детали. Рядом с пылающей Вэрайозой на небе Сэнседа белели лишь несколько крошечных облачишек, тонувших в пронзительной синеве стратосферного шатра; и если бы на праздник пожаловал тучный и заносчивый ливень, жрецы бы его обозвали дождём огненно-красным, а в торчавших по перекрёсткам киосках была бы в ходу поздравительная открытка, на глянцевой стороне которой летели бы по косому пунктиру символично алые капли — и отнюдь не кровавые, как их потом назовут недалёкие умники, сочинившие забавную басню о жертвенных ритуалах в имперских святилищах.
 
 2
 Госпожа Лидия, как и во все прочие нерабочие дни, приготовила песочный кекс с начинкой из ягодного джема, а господин Нитан произнёс свой непременный тост, подняв чашку с самоварным чаем — в иные празднества в его руке могла быть кружка с кофе или стакан с шипучей водой в зависимости от символики и геральдики отмечаемого бога. Нынче хозяин сказал следующее:
 — Пламенный праздник Огня мне почему-то напоминает краснокирпичный камин из известной сказки про домовёнка Кроку. Все вы знаете, как крохотный Крока любил наблюдать со своего креслица за колыханием языков пламени, которые освещали и грели домик его подопечных. И у нас в душе пусть этот детский огонь будет полыхать и светить, чтобы все окружающие видели в нас хорошее и радовались вместе с нами.
 По окончании утренней трапезы мне было предложено пойти в храмовый комплекс Огня и Света, но я отказался, так как договорился встретиться с Аргусом.
 — Что ж, — сказала хозяйка, — символ Са́з тебе в помощь!
 
 3
 Встреча была назначена на полдень, но сначала я направился на Ванвэрский холм, где находилась знаменитая часовня небесного Солнца. Я надеялся, что народ не захочет подниматься на вершину по круто наклонённой каменной лестнице — и, в общем-то, оказался прав: на нелёгком подъёмном пути мною наблюдалась только немногочисленная молодёжь, полная жизненных сил и не знающая изнурения.
 В часовне я увидел жиденький рой свечей, оставленных предшественниками, а у стены угрюмо стоял жрец в оранжевой мантии. Я подошёл к нему.
 — Долэро́тэ, кара́й фа́, — поздоровался он. Его лицо оживилось.
 После обмена фразами о боге Солнца и всех его огненных и лучистых порождениях, я спросил:
 — Что будет, если жить не по правилам?
 Такого возмутительного вопроса он, конечно же, не ожидал — нахмурился и задумался.
 — Ша́н... Тэ́т бу́э ша́н, — сочинил за него кармирсин. Ответ про смерть меня тогда не впечатлил, но теперь я нахожу вымученное жрецом изречение прозрачным и пророческим. Мог ли я в тот безмятежный миг помыслить, что нашей идиллической Империи осталось жить в обыденном спокойствии всего несколько дней?..
 
 4
 Я стоял на углу семьдесят третьего квартала и оглядывал те два тротуара, по которым должен был в моём разумении подойти Аргус, как вдруг моих ушей коснулся знакомый голос откуда-то сзади:
 — Приветствую, Гридел. И с праздником тебя!
 Я обернулся и увидел долгожданного друга.
 — Привет. И тебе всего огненного.
 Мы обменялись улыбками.
 — Ладно, пошли, — скомандовал он.
 — Куда?
 — На башню.
 — На какую башню?
 — На голубиную башню.
 Прочитав на моём лице первые признаки недоумения, он объяснил:
 — Я конечно же пошутил — нет там никаких голубей. Но башня самая настоящая! Правда, идти туда придётся не очень удобной дорогой...
 — Это где?
 — На Вэрсэзийском холме.
 И я сразу понял, почему дорога в те края будет неудобной: нам предстояло взобраться на высоту по узенькой, петляющей тропинке. Также я понял, о какой башне говорил Аргус: на вершине Вэрсэзийского холма располагалась только одна постройка — навигационный маяк.
 
 5
 Мы зашагали по улице, повернули налево, прошли вдоль череды старых деревянных домов и оказались на маленькой площади перед оврагом — здесь начиналась тропинка, ведущая на холм.
 Почти весь путь мы семенили по дорожке молча. Моему сознанию наконец открылось, почему Аргус предпочитал молчать: после нескольких доз эликсира правды я тоже познал красоту молчания и научился во время ходьбы слушать музыку окружающего мира — вот кузнечик прыснул из травы, гад крылатый прожужжал над ухом, ветерок подул, занервничал лопух, ящер протащил песчинки брюхом, трепетная птичка вдаль умчалась, затаилось всё и началось сначала...
 
 6
 Когда мы взобрались на вершину, я порядком устал. Башня, которая издали казалась древней, на самом деле была выстроена из современных железобетонных блоков: стало даже как-то грустно от этого — никакой романтики. Я окинул взором панораму: тропинка, по которой мы шли, забавно извивалась среди возвышений и низин на склоне и затем пропадала в нагромождении крыш жилого района; а с противоположной стороны холма открывался фантастический вид на долину реки Нират.
 Аргус отворил неказистую дверь и вошёл в башню, я последовал за ним. Внутри находилась винтовая лестница — стук ботинок о металлические ступени разлетался звонким эхом. И вот мы очутились в небольшом помещении: четыре узких окна пропускали достаточно света, чтобы атмосфера здесь не была такой сумрачной, как этажом ниже; по стенам ползли жирные провода, устремляясь через технологические отверстия в потолке к самой верхушке; Оникс сидел на какой-то рухляди, а рядом с ним стоял неизвестный мне граэлирец с картонной коробкой в руках. Через мгновение мы все поприветствовали друг друга. Незнакомца звали Трил, он вместе с Ониксом работал на заводе электронных компонентов.
 — Неужели ваша бандура опять сломалась? — воскликнул Аргус.
 — Да, сгорел предохранитель, — сказал Оникс. — Вот, сидим и ищем запасной.
 — А чего так ненадёжно-то?
 — Добытые компоненты не совсем соответствуют нашей схеме — приходится экспериментировать...
 Аргус громко вздохнул, как будто разбирался в технике не хуже специалистов, и затем повернулся ко мне:
 — Ты высоты боишься?
 — Это ещё один тест? — с настороженностью спросил я.
 — Нет, просто спрашиваю: эликсир заставляет с особой остротой чувствовать страх. Если не боишься, то лезь за мной — я тебе кое-что покажу.
 Аргус, как скалолаз, резво полез по прилаженным к стене перекладинам и протиснулся в узкий люк.
 — Ну же, давай! — раздался его голос сверху.
 Я взялся руками за балку и начал подтягиваться. Конечно, мой подъём не был таким виртуозным, но я тоже вскоре достиг следующего уровня — это было тёмное помещение с одиноким и очень грязным окном. Аргус полез дальше, отворил крышку лаза — и оттуда сразу заструился яркий дневной свет.
 
 7
 В середине смотровой площадки, подобно памятнику на пьедестале, высился накрытый жестяным куполом гигантский светильник с четырьмя линзовыми лицами, которые оживут, раскрасятся и засияют ближе к ночи. А вокруг всего этого простиралось безмерное царствие воздуха — и я испытал волнительное ощущение открытого простора; мне даже удалось разглядеть еле выступающую над горизонтом верхушку небоскрёба Кунди — самого грандиозного сооружения тогдашнего Сэнседа.
 Аргус опёрся на перила, ограждающие опасный периметр, и проговорил:
 — Тут стоит не только ориентирующий знак, но и мачта с антенной.
 И он пальцем указал на длинный алюминиевый штырь, торчавший из небрежно замазанного стыка бетонных плит.
 — Отсюда транслируют телевидение! — радостно догадался я.
 — Нет, телебашня сидит на соседнем холме. Здесь установлен только радиомаяк навигационной системы.
 Я пожал плечами:
 — Зачем мне знать, где какая антенна находится?
 — Гридел! Здесь чудное место: рядом нет мешающих объектов, над нами чистое небо, а за ним — космос. Мы будем принимать сигналы с далёких звёзд! Знаешь, когда вот так просто говоришь с кем-нибудь, находящимся за миллионы магистральных миль, чувствуешь себя частью большого мира, а не одиноким парнем, знающим лишь ближайшие окрестности...
 Затем он ловко перемахнул через ограду и встал на краю карниза, направил руку с растопыренной ладонью навстречу дующему богу и крикнул:
 — Смотри, как я могу!
 Ветерок ерошил его волосы, одежда трепетала.
 Я же, вцепившись в перила, наклонился из безопасного места и выглянул за бетонную грань — и у меня тут же закружилась голова, а вдыхаемый воздух пьянил своей небывалой свежестью.
 — Ты боишься!.. И правильно делаешь!.. — заявил мне Аргус, продолжая бравировать над бездной.
 
 8
 Я спустился первым. Затем сверху спрыгнул Аргус, бухнувшись ботинками о пол.
 — Опять ты скачешь! — недружелюбно гаркнул Оникс.
 — А вы уже закончили?.. — с ехидной интонацией, словно в отместку, пробурчал Аргус.
 — Закончим через минуту!
 И пока Трил раскладывал различающиеся по цвету и размеру радиодетали в разные отделы специальной картонной коробки, наш главный инженер Оникс неторопливо закручивал крепёжные винты на корпусе им разработанного аппарата, лицевая панель которого была усеяна несимметрично и нестройно распределёнными переключателями вперемежку с разнотипными индикаторами.
 — И мы услышим голоса с других планет? — тихо спросил я.
 — Конечно! — ответил увлечённый разработчик.
 
 9
 Мы переместились к настенному щитку, чтобы опробовать прибор. Оникс аккуратно вставил коаксиальный кабель в разъём своего чудо-ящика и дёрнул переключатель — и мы услышали негромкое шипение, исходившее из боковых отверстий нашего ожившего аппарата.
 — Ура, работает! — возрадовался Аргус.
 — Не беги впереди паровоза! — проговорил Оникс и принялся медленно крутить настроечную ручку. В какой-то миг ящик стал противно попискивать регулярными импульсами.
 — Да, — обрадовался Оникс, — сигнал с навигационного спутника прекрасно ловится.
 — А трансзвёздная связь? — торопливо спросил Аргус. — В прошлый раз всё жутко шумело и трещало.
 — Мы заменили конденсатор — теперь будет меньше помех, — заявил Трил.
 Оникс тем временем развернул тетрадный листок, испещрённый рядами многозначных чисел, и принялся настраивать на шкале нужную частоту. И затем изрёк:
 — Звезда висит у нас над головами, и нам остаётся только ждать, когда на Зартриксе выйдут в эфир.
 — Пусть боги нам помогут, а демоны не тронут... — задушевно запел Аргус, но резкий треск из динамика заставил его замолчать. Через мгновение мы услышали: «Ка́р дэ́йн, Сэнсэ́д, тэ́т э́ За́трикс-омидо́сэ». Потом прозвучала фраза о погоде: «Тэ́т э́ ка́р а́мэ ан За́трикс-вансэ́д». И в продолжение минуты голоса и паузы сменяли друг друга.
 — Странный разговор, — заметил я.
 Оникс объяснил:
 — Мы просто не слышим того, кто отвечает из Сэнседа: вместо его слов для нас звучит тишина, потому что он находится на другой стороне планеты — а твердотельная масса не пропускает радиоволны ни второго, ни третьего уровня.
 Я всегда плохо знал космическую физику; я помнил, что на третьем уровне реальности радиоволны распространяются мгновенно, а корабли летают с третьей световой скоростью, но вот про вторую реальность я уже ничего конкретного изречь не мог: только то, что там всеобъемлюще действует второй закон относительности.
 Оникс откуда-то вынул микрофон, воткнул штекер в разъём и объявил с вожделением:
 — Ну-с, попробуем-ка и мы выйти в эфир!..
 Сначала мы поговорили с подпольщиками-радистами, живущими на планете Затрикс, затем, когда звёзды сместились, мы получили послание с Вэрина. Мы даже подслушали разговор хриплых минцев, но так как они болтали на своём хмыкающем языке, толку от их «хи-ху-хтах» было мало. Но я понял, что подполье в том или ином виде существовало на самых разных планетах Империи. А в межрасовом общении использовалось придуманное слово дива́роки — то бишь «подсекретники», как я бы перевёл.
 Было действительно интересно и необычно разговаривать с людьми, которые находились астрономически далеко, но произносимые ими слова звучали столь близко, что только по гнусавости искажений осознаёшь обманчивость восприятия и уясняешь мгновенный бег голоса по непредставимым раздольям третьей реальности. Даже во время обеда радиоприёмник не выключался — мы жевали бутерброды и одновременно слушали эфир, боясь пропустить что-то важное, потому что в тот миг обсуждался эликсир правды. Кирианец Дорато с отдалённой планеты Ринато-тош говорил, что их местное зелье коринье действует во сто крат сильнее. Ему возражали: коринье затуманивает голову, а не показывает правду. Но кирианец стоял на своём и не сдавался. «Вы неправильно потребляете траву!» — заявлял он. «А как же надо её потреблять?» — спросили Дорато. Ответ кирианца всех рассмешил. Дорато сказал: «Всё написано в книге Хатдат, но читать её нужно под мороком волшебного зелья — иначе не разглядишь рецепт истины среди пляшущих иероглифов».
 — Ну он даёт! — воскликнул Оникс.
 «Меньше кури траву, Дорато, — ответили кирианцу по радио, — тогда в Хатдате не увидишь ничего, кроме многословной скукотищи».
 О, это был настоящий смех! Я научился смеяться: передо мной раскрылся веер радостных чувств, и я стал понемногу различать в спонтанных хохотаниях собеседников скрытые оттенки и ноты бессознательного, а не просто слышать взрыв гортанного гама, как раньше — при единственном и незамутнённом кармирсине, засевшем во мне глубоко и подавлявшем зачатки эмоций в синапсах и аксонах. И теперь, вспоминая забавные фразы Дорато, я могу заключить очевидное: понимание внешности мира и ощущение мира внутреннего сильно зависело от типа и дозы того вещества, что покушалось на безграничную власть правящего в Империи психоделика.
 
 10
 — Больше мы ничего сегодня не услышим, — сказал Оникс, выключив аппарат.
 — А как же планета Кронас? — спросил Трил.
 — Кронас окажется в зените только вечером, когда здесь начнут собираться ярые любители фейерверка. Естественно, что в таких условиях заниматься своим делом мы не сможем.
 Оникс не стал задерживать меня и Аргуса и пожелал нам счастливого пути, но бедняге Трилу поручил проверить надёжность крепления всех потревоженных кабелей, чтобы потом никому из инженерной службы не пришлось бы внепланово отправляться на отдалённый объект для исправления оставленного нерадивыми юнцами разорения. Я проникся Ониксовой заботой о человеке, которого он не знал, но мог отчётливо представить, как тот с пыхтением взбирается сначала по тропинке, а затем по спирали башенной лестницы, как отвинчивает крышку распределительного щитка, как соотносит путаницу обнаруженных проводов со своей бумажной схемой и в конце концов находит повреждённое звено в электрической цепи. Я страстно захотел остаться и поучаствовать в благородном деле, но хитрюга Аргус прочитал на моём лице весь подтекст моих помышлений и поспешно дёрнул меня за плечо, проговорив с аппетитнейшей завлекательностью:
 — Идём! Нас ждут факиры, факелы, фаготы и фанфары!..
 
 11
 Мы вышли наружу. Аргус оставил входную дверь открытой, чтобы свет проникал внутрь башни и помог Ониксу и Трилу, когда те будут спускаться со своими коробками. Перед нами опять запетляла знакомая тропинка, из травы стрекотали кузнечики, а с реки доносилось гаканье горланистых чаек, но природные звуки меня теперь совсем не прельщали — и мне жутко захотелось что-нибудь сказать — лишь бы не молчать! — и я наскоро сочинил дурацкий вопрос:
 — Слушай, а когда ты познакомился с Ониксом?
 — Ха, — весело ответил Аргус, — я знал Оникса с самого детства! Нас поместили в одну группу детского сада. Тогда все взрослые в Сэнседе работали не покладая рук, а детей сдавали на попечение государственным воспитателям. Наш детский сад располагался по соседству с каким-то блодианским учреждением — я даже не знаю каким. И мы, гуляя на садовой площадке, часто видели блодианцев. Их громоздкие камзолы казались нам, детям, такими забавными и чудны́ми. Была у нас в группе одна девочка. Её звали Оля. Или Аня. Нет, Оля. Да это и не важно, как её звали — я и знать не знаю, что с ней стало теперь! Однажды она где-то достала блодианский журнал — в макулатурном баке, наверное, или на лавочке кто забыл. И мы всей детсадовской компанией сели в песочнице и принялись разглядывать этот журнал. Конечно, никто из нас не умел читать ни на своём, ни уж тем более на блодианском языке. Мы рассматривали картинки — журнал ими изобиловал. И знаешь, Гридел, как это было смешно, смотреть на все эти напыщенные лица видных блодианских деятелей! Мы хохотали по самое не могу! Даже воспитательница прибежала к нам и раскудахталась, как наседка. Госпожа Круерада её звали. Хорошо, что Оникс догадался сунуть журнал под песок — иначе она непременно конфисковала бы наше сокровище. И остались бы мы без весёлых картинок... И когда она ушла, мы продолжили изучать журнал, но уже не смеялись. Там были фотографии чужих земель и городов. Наверное, это была далёкая Блодия. И все мы хотели туда отправиться, потому что там было красиво. Я до сих пор помню эти видовые иллюстрации: клумбы, фонтанчики, деревца...
 Затем наступило молчание: у Аргуса кончились слова, а моё желание говорить бесследно испарилось. На повороте я чуть не споткнулся о камень.
 — Будь осторожнее! — произнёс Аргус и затем невпопад добавил: — Круерада очень рада — принесла нам шоколада! Это, кстати, Оникс сочинил. Как давно это было...
 А впереди уже в полный рост виднелись деревянные дома.
 — Ещё я помню, — продолжил рассказывать Аргус, — как наш стойкий Оникс орал во всё горло, когда воспитательница отобрала у него золотую цепочку, которую он нашёл на дорожке и подобрал. Как же он злился! Как истерично вопил! А через пару дней дядя-блодианец — наверное, обронивший ту самую цепочку — подарил Ониксу симпатичного игрушечного зверька, — значит, Круерада вернула ценную вещь куда надо!..
 И мне было так легко и приятно слушать всю ту ерунду, которую нёс Аргус — очевидно, он тоже испытывал потребность особого рода и смаковал каждую свою неуклюжую фразу. Эликсир правды вселял в нас непостоянство — когда не знаешь, куда в следующий миг качнётся растревоженный маятник: в сухое, безмятежное молчание или звонкий смех, в паническую боязнь высоты или на свершение подвигов. А переменчивый день медленно и неотвратимо догорал.
 
 
 

 ГЛАВА 7

 Наши робкие шаги

 
 1
 Вот как это было: накануне того дня в обеденный перерыв Аргус подошёл ко мне и сказал:
 — Похоже, что-то назревает! Оникс и Трил всю ночь провели за радиостанцией, принимая послания от жителей северо-западных планет: те сообщили, что к ним прибыли армейские корабли, а многие гражданские рейсы были отложены или задержаны.
 В том скучном мире любая непредвиденная мелочь щекотала и приманивала взгляд, и мы, как только освободились от гнёта библиотечной рутины, стремглав побежали в штаб.
 
 2
 Наши доблестные радиоплаватели Оникс и Трил сидели на чердаке среди неотёсанных кровельных балок, к которым крепились длинные трубки алюминиевой антенны; её строительство было завершено прошлой ночью — поэтому ходить на маяк отныне стало необязательно.
 Шедший передо мной Аргус уже открыл рот, вознамерившись что-то сказать, но его нагло опередил невнятный, жестяной голос, зазвучавший из хриплого динамика под аккомпанемент паразитного лязга звёзднопланетных вращений, — далёкий незнакомец говорил примерно следующее: «От нас на орбиту взлетели шесть военных кораблей, в армейском городке творится переполох, а местный правитель объявил в недавней радиограмме, что дикари, обитающее на соседних светилах, недопустимо приблизились к границе Империи, и заверил, что наши войска непременно отгонят непрошенных гостей восвояси».
 — Вот слышите, что творится! — произнёс Оникс. — Подобные вести мы получаем со всего аталийского региона.
 — Будет заварушка! — прокомментировал Аргус.
 — Тебе бы только на диван лечь, да развлечься!.. — гневно отреагировал Оникс.
 Какая-то прыгучая птица спикировала на крышу — цокот её лап царапнул по металлу кровли.
 — Гритона! — предположил Аргус; и разразившееся наверху карканье подтвердило его догадку.
 — Пошла вон! — с раздражением крикнул Трил.
 — Каррр, — наивно и бестактно ответила гритона тем сакрально-положительным словом, которым блоусицизм называет всё доброе, правильное и хорошее, что есть во вселенной.
 — Да ну её на облако подальше! Пусть сидит, если хочет, — всё равно потом улетит, — процедил Аргус. — Меня занимает другое: был ли кто-нибудь в обозримой недавности у гадалки? Я их не люблю, поэтому и не хожу к ним. Но вдруг они кому-нибудь предсказали что-нибудь интересненькое?
 Я решил промолчать и не рассказывать о госпоже Карларе. В итоге никто не ответил, зато со звоном и треском отозвался завибрировавший динамик запросом на связь: «Дьё э́ ан Сэнсэ́д-ва́н? Ош сэнсэ́дэй дива́рок, зу́ди но́зэн дэ тэ́т, да́н!»
 — Ответить что-нибудь? — спросил Трил, повернувшись к Ониксу.
 — А что мы им ответим? Что в Сэнседе всё спокойно и мы сами ничего не знаем о действиях блодианского правительства?
 — Ну, может, сказать, что мы их слышим?
 — А зачем? Ни нам, ни им от этого не будет пользы.
 Мы стояли и слушали, но ничего интересного на нашу антенну больше не ловилось.
 — Становится скучно! — зевнул Аргус. — Давайте проявим инициативу и свяжемся с кем-нибудь.
 — Господин Чундом наказал без надобности не засорять эфир, — сказал Трил.
 Услышав незнакомое имя, я поинтересовался:
 — О ком вы говорите?
 — О нашем верхнем подпольщике, — объяснил Оникс. — Господин Чундом был тем, кто познакомил нас с движением дивароков, снабдил эликсиром правды и научил видеть скрытую реальность. От него мы получили схемы для изготовления передатчика, таблицы распределения частот в радиосвязи...
 И тут вклинился Аргус со своим комментарием:
 — Я видел этого дядьку только единожды, и он мне сразу не понравился: я нутром почувствовал, что он что-то скрывает — ведь ясно как день, что у него есть что́ скрывать и от меня, и ото всех нас!
 — Да ты его просто не знаешь! — возразил Оникс. — Господин Чундом порядочный, умный минец, профессор, хороший руководитель.
 — Вот именно — руководитель! Не люблю я руководителей: они только и делают, что руками водят, указывая нижестоящим, как жить правильно.
 — Не путай мудрецов с настоящими учёными!..
 — Э, ребята, вы ещё подеритесь! — воскликнул Трил. — Предлагаю спуститься вниз и устроить чаепитие, дабы охладить пыл и согреть душу.
 
 3
 Это был наш последний вечер, когда мы сидели вокруг пыхтящего самовара и по-мальчишески беседовали о далёких, инопланетных проблемах, не воспринимая их всерьёз. Но завтра всё будет по-другому, поэтому я намеренно замедляю ход времени и с ностальгическим упоением смотрю на исходящий из чашек пар, слушаю юношеские голоса, вдыхаю кармирсиновый воздух и забываю о будущем.
 
 4
 Когда я проснулся, оделся и спустился вниз, то обнаружил, что на кухне никого не было: обычно в это время там суетилась деятельная госпожа Лидия, окружённая юными помощницами, на плите разогревались чайники и бурлили кастрюли, сковородки дышали жаром и всюду пахло яичницей или омлетом — но нынче меня встретила обескураживающая пустота. Я развернулся и в дверном проёме увидел овальное личико служанки Янии.
 — Здравствуйте, Гридел, — пролепетала она. Её тонюсенький голосок облил меня необъяснимой грустью.
 — Что случилось? — испуганно спросил я.
 — Пойдёмте со мной — и вы всё сами увидите.
 — Куда же?
 — Туда, где все.
 И она отвела меня в гостиную, где, действительно, собрались все: и господин Нитан, и его жена, и их взрослые дети, и даже некоторые жильцы из соседних квартир. Всех гипнотизировал мерцающий экран телевизора; и мне хватило прослушать пару блодианских фраз из его нутра, чтобы понять, что случилось.
 — Началась война, — вздохнула Яния.
 Мужественным баритоном телевизионный диктор сообщал, что воины одного из варварских народов, живущих по соседству с Империей, самым наглейшим образом переступили границу и вторглись в наше пространство. С усиленными ударениями звучали слова «напали», «низость», «неведающие», и каждый пассаж заканчивался воодушевляющим изречением о силе и чести имперской армии. «Но́ бахо́ дэ джа́роки!» — как припев, повторял рассказчик.
 Яния прошептала мне на ухо:
 — Мудрые говорят, что всё будет хорошо.
 — И ты им веришь?
 Она ничего не ответила — лишь моргнула ресницами. А мимо проплыла госпожа Лидия, и в её устах тихо посвистывал словесный повтор: «Са́з, са́з, са́з...»
 — Скоро будет завтрак, — изрекла Яния и последовала за хозяйкой.
 
 5
 Всю дорогу до библиотеки я шёл быстрым шагом и даже не заглянул в храм Солнца. Меня угнетало моё совершенно неоранжевое настроение: я был скован какой-то однотонной печалью и преисполнен странными переживаниями за судьбу мира. Но и встречный народ на улицах выглядел не так, как обычно по будням: люди казались вялыми и заторможенными — и только цвет их одежд соответствовал тёплому символу сего безрадостного дня.
 Хлопнув парадной дверью и взбежав по лестнице на второй этаж, я перевёл дыхание и вошёл в нашу рабочую комнату. Там был только Аргус.
 — Приветствую, — произнёс я, приблизившись к нему.
 — Добрый, — ответил он.
 — Слышал?
 — Да. Но не сейчас.
 — Почему?
 Он только тяжело вздохнул.
 — Но как же так?..
 — Лучше молчать.
 — Ладно, — успокоился я, — буду бесшумно.
 С нами однозначно что-то случилось! Такого лаконизма в наших разговорах никогда не было. Эх, — вздыхаю я. И далее: война, развал, трагедия. Представьте...
 
 6
 Перед глазами возникла конспиративная комната с тремя обнажёнными телевизорами. Меня в них завораживало исключительно кривое зеркало чёрных экранов: на крайнем сияла широкая белая полоса на месте оконного прямоугольника, на следующем это была уже узенькая полосочка, а на дальней колбе отразился тощий силуэт стареющей луны.
 В комнату вошли Оникс, Трил и отправившийся за ними Аргус. Он лапидарно сказал:
 — Чую ненастье.
 Мы решили посмотреть вечернюю новостную программу. Когда аппарат прогрелся и на его стекле ожила картинка из студии, ведущий уже вовсю расписывал перед миллионами зрителей государственное видение происходящих событий. Говорил он так: «Волею могучих богов, великое воодушевление ниспослано на бравых солдат Имперской армии, которые призваны охранять и защищать покой мирных граждан. Иностранные варвары не ведают, что творят: они живут во тьме, и потому не могут представить из-за ограниченности своего ума, какое грязное дело совершают и какой яркий ответ получат за свои преступления».
 — А что передают по закрытым каналам? — решительно спросил Аргус.
 Оникс поочерёдно попереключал эти недоступные обывателю телепередачи: там были фильм, концерт, погодная заставка и, наконец, выступление мастера дипломатии — но лысый, высокопоставленный сановник с упорством учителя повторял зелёное, успокоительное слово зи́йо, словно служил в храме Леса, а не в Министерстве межэтнических отношений. Но меня ошарашило другое: его речь, его говор, его блодианский язык! Это было нечто иное, чем пользовались мы: непривычно долгие и певучие гласные, никаких резких аллитераций на стыках слогов, перепутанные ударения и нетипичный порядок слов в тонально подчёркнутых предложениях. Мне было трудно следить за его беглой речью: мой слух выхватывал отдельные куски фраз и не опознавал остального. Оникс сказал, что именно так музыкально и сглаженно звучит настоящий язык блодианцев.
 — А давайте выключим эту тарабарщину и вернёмся на нормальное телевидение, — затребовал Аргус. — Тут всё равно ничего эдакого не говорят.
 Оникс выполнил его просьбу, но смотреть на экран не стал, а принялся с Трилом и мной обсуждать политику, логику и мораль наших заоблачных властей.
 Внезапно Аргус рассмеялся.
 — Что такое? — встревожился Оникс.
 — Просто я в отличие от вас поглядываю на экран и пытаюсь кое-что расслышать; и знаете, что я обнаружил?
 Мы устремили жадные взгляды на бормотавший телеаппарат — там выступала дряхлая старуха в лунном платье, она верещательно вещала: «Приходите в храмы! Оранжевое солнышко сияет ярко и несёт всем нам тепло. И пусть у вас всё будет хорошо!»
 — И что тут смешного? — Оникс спросил у Аргуса.
 — Тётя гадалка, прежде чем пожелать всем жёлтой удачи, настоятельно рекомендовала обратиться к электрическому оракулу.
 Оникс кивнул:
 — Блодианцы умеют творить чудеса!
 Затем он двинул переключатель — и на экране замелькали оракульные символы. И не нужно было всматриваться в кадровую круговерть: преобладание оттенков красного однозначно указывало, какие предсказания будут самыми популярными в ближайшие дни на всей имперской территории. Вот так — примитивно, неэлегантно и в дикой спешке — блодианцы готовили страну к масштабной войне.
 
 7
 Следующий день не привнёс ничего нового: война гремела где-то далеко, а народ продолжал ходить под давящим впечатлением последних известий; госпожа Лидия теперь выглядела какой-то потерянной и ей не помогал взбодриться даже её любимый лучезарный символ, господин Нитан бесцельно бродил по квартире и хмурил брови, наш дворник надоедливо бурчал о житейских невзгодах, а кирианские торговцы притихли и заперлись в своих лавках. Утром я глянул на себя в зеркало — оттуда послушно пялился простой граэлирский парень, но в его облике было что-то не то — таинственная рука странности околдовала заклинательным пассом и это бездушное отражение. А Оникс на мой вопрос о причинах всеобщего помешательства ответил с философской простотой:
 — Всех взбудоражили новостями о войне и красными предсказаниями. А мы не паримся — у нас есть эликсир правды и прямая связь по радио.
 
 8
 Когда отзвенел девятый час на колокольне, Шренц окинул всех нас оценивающим взглядом и вместо того, чтобы начать раздавать задания, объявил:
 — Дорогие мои хорошие ка́рэй ниба́оки, сегодня утром к нам в библиотеку поступило предписание из министерства, согласно которому мы вас должны отправить в центральный район Сэнседа, где пройдёт праздничное шествие с участием его величества господина вицеимператора, нашего верх-верховного правителя и мудрого руководителя.
 Для нас эта новость звучала, как гром среди ясного дня. Шренц, кстати, тоже пребывал в замешательстве: он даже запнулся, выговаривая вицеимператорский титул, и допустил незначительную помарку, потому что забыл слово «второзначимый». Император же именовался главным верховным правителем и мудрым руководителем — и это был лишь сокращённый вариант, а не полный, который произносился на девяти языках: сначала на блодианском, затем на минском, потом на кирианском, и далее ещё на шести значимых в Империи наречиях. Граэлирского в этом списке не было, так как на политической карте граэлирцы значились малым народом, но если бы его величество соизволили приехать с визитом на Граэлир, то после блодианского появился бы наш язык, а уже затем минский, кирианский и прочие, — такое положение было закреплено в науке о титулах и званиях — лэндатхате, — я даже помню номер правила: двадцать первое — о полных именах верховных правителей Империи Трёх Эраккиев.
 
 9
 Раздался пронзительный гудок — и поезд тронулся. Нас было четверо: я, Грент, Аргус и Трот. Мне досталось место возле окна, и я частенько поглядывал наружу: мимо проносились заборы и столбы, кусты и будки. Я знал, что вскоре мы пролетим над рекой Нират по балочному мосту, затем окажемся во тьме туннеля, проложенного в недрах холма, а когда вновь выберемся на свет, то взору откроются ореховые рощи и фруктовые сады. Грент и Трот долго и аргументированно обсуждали, но так и не придумали внятного объяснения нашей неожиданной экскурсии. Вагон вальяжно покачивался, над дверью в тамбур желтело жирно намалёванное железнодорожное напутствие «Ка́р га́ да э́л», которое настойчиво пыталось отразиться и на стекле в те моменты, когда поезд заезжал в тень какой-нибудь эстакады или останавливался под навесом крупной станции. Через полчаса придорожные деревья уступили землю кирпичным домам, те становились всё выше и толще, пока не превратились в исполинов, чьи крыши доставали до небес.
 На перроне нас встретила юная минка по имени Линтарш — её лёгкий белый сарафан напоминал треугольный парус маленькой прогулочной яхты, которая непонятно зачем зашла в загруженную гавань большого порта. Первым делом госпожа Линтарш пояснила, что нас пригласили на торжественную демонстрацию по случаю прибытия на Сэнсед его величества господина вицеимператора. Грент пытался выведать у неё, почему выбрали именно нас — низших библиотечных работников, — но она ответила, что так выпали костяные кубики у жрецов. В суматохе вокзала моё зрение постоянно натыкалось на размещённые на столбах номера, указатели и вездесущие сопутствия «Ка́р га́».
 Помню, что мы шли по Карафлонскому проспекту, уже перекрытому для транспорта, многолюдному, молодёжному и ликующему, а лёгкий ветерок игриво цапал летний сарафан нашей провожатой.
 — А она цыпочка, и платьице на ней хорошенькое, — произнёс Трот.
 — Ты что?! — воскликнул Грент. — Она ж не из нашего племени!
 — Зато какие узоры на юбке: так и хочется потрогать.
 — Ну, потрогай!
 — Эй, я же пошутил.
 Минка их граэлирскую речь естественно не поняла, но на Трота и Грента посмотрела с настороженностью. А на меня грозно глядели напыщенные вывески здешнего торгового рая — от настырных магазинных названий спасали только невзрачные плитки под ногами, но и в тротуарном царстве иногда попадался отмеченный сложным иероглифом люк! Ох, мои отяжелелые веки как будто предупреждали, что я неуклонно заболеваю. И в результате из всей экскурсионной поездки я вспоминаю теперь множественные городские надписи, из которых складывался витринный цоколь столицы, но само зрелище парадной процессии мне видится в осеннем тумане: вот во главе колонны идёт нарядный церемониймейстер, слышу, как раздаются людские возгласы, — и особенно громко звучит клич вэлэлэ́йо, коим встречают марширующих солдат, следом шагают музыканты, выдувающие и выстукивающие бравурные ноты военного гимна, медленно плывёт шестиглазый генеральский кабриолет, в котором гордо стоит его второзначимое величество — но вместо черт монаршего лица я вижу незнакомый и пугающий иероглиф, и далее среди трепещущих флагов на широком транспаранте я читаю по слогам слова о славе... Помню, что потом меня снова преследовали вокзальные таблички, но в вагоне обратного поезда уже не было жирно-жёлтого пожелания счастливого пути — и моя странная глазная болезнь постепенно отступила.
 
 10
 Мы вернулись назад в своё левобережье задолго до того часа, когда бьют колокола на башнях и гудят гудки на фабриках. Трот прямо на железнодорожной станции откланялся, сказав, что поездка ему очень понравилась, и с приподнятым настроением побежал к себе. Грент тоже был несказанно счастлив, что воочию увидел самого вицеимператора, да ещё в такой торжественной обстановке, — и потому самозабвенно радовался вслух; Аргус при этом кивал и молчал. И только когда болтливого сослуживца увёз автобус, мне удалось вытянуть из Аргуса такие слова:
 — Там было очень душно и все так яростно кричали, что у меня бедненькая головушка пошла кругом. Но свежий воздух нашего предместья — лучший лекарь, — и я теперь чувствую себя, как будто и не уезжал отсюда!..
 Мы шли по извилистым улочкам, петлявшим среди сараев и заборов, но вскоре я узнал переулок, в котором располагался наш трёхэтажный штаб — просто мы туда подошли с другой стороны, нежели обычно. Входная дверь оказалась запертой.
 — Никого ещё нет! — с хитрым воодушевлением пробормотал Аргус, шаря по карману в поисках ключа. Наконец он отпер дверь и тут же предложил спуститься в подвал за бонусной дозой эликсира. Я нехотя согласился, но съел только пол-ложки, в то время как Аргус зачерпнул себе полную.
 
 11
 — Вы уже здесь? — удивился Оникс. — Не рановато ли?
 — Нас одарило свободой Министерство труда и похвалил лично господин вицеимператор! — объявил Аргус. — Я даже могу продемонстрировать железнодорожный билет, и Гридел с радостью подтвердит всё мною сказанное!
 Я шепнул Ониксу на ушко:
 — Он проглотил только одну ложку.
 — Ладно, пёс с ним...
 По подпольному радио громыхали сообщения о взрывах и обстрелах на планете Продинтар, но этот сектор пространства вскоре ушёл из зоны видимости нашей чердачной антенны — и мы перебрались на второй этаж, чтобы послушать телевизор: там как раз выступал министр обороны господин Тади, но воспринимать его журчащую ручьём речь было сложно — я многого не понимал и предпочёл бы посмотреть членораздельно звучащие новости на общедоступном первом канале.
 — Я так и предполагал! — вдруг воскликнул Оникс.
 — Что, что? — проснулся задремавший было Аргус.
 — Антийцы! На Империю напала Антилика!
 Оникс десятью словами обрисовал образ обширной и сильной страны и всучил мне среднего формата книжку, в которой я отыщу подробности, а сам заспешил наверх, так как хотел передвинуть стойки и переориентировать антенну, чтобы связаться с дивароками северо-западных планет и рассказать во всеуслышание об истинном лице так называемых «варваров», ведь в самодостаточной Империи об антийцах мало кто знал — а у Оникса был секретный дипломатический справочник с грифом варми́р на обложке.
 
 12
 Удобно устроившись на диване и включив электрическую лампу, я принялся изучать вверенное мне сокровище — жутко потрёпанный блодианский справочник для дипломатов. Уже на первой странице мне встретились нечитаемые карандашные пометки — полагаю, что их сделал минец Чундом, от которого собственно Оникс и заполучил эту ценную книгу. Монохромная мозаика печатного текста заставляла перечитывать многие строки по два или три раза: я постоянно натыкался на лишние иероглифы, порядок слов не соответствовал известным мне правилам, а некоторые знаки препинания стояли в неожиданных местах — но таков был чистокровный блодианский язык. Вскоре я кое-как разобрался в хитросплетениях этой замысловатой письменности и сосредоточился на выуживании смысла: в традиционно громоздкой и хорошо мне знакомой стилистике первая глава рассказывала о почётной и важной профессии дипломата — поэтому я перелистал на оглавление, открыл фонетический указатель и нашёл там «Ан-ти́-ли́-ка́-ба́р». Итак, сто энный параграф повествовал об Антилике: указывалось её географическое положение, приводились названия крупнейших планет, форма правления описывалась неизвестным мне иероглифом, экономика характеризовалась пугающими миллиардными числами, но ещё больше пугало количество военных кораблей — слова Оникса подтвердились: на крошечной и плохо пропечатанной карте предстала могущественная держава, занимавшая весь северо-западный квадрант галактики.
 Судя по немногочисленным страницам, на которых скупо излагались сведения о заграничных государствах, имперский дипломат-блодианец имел дело в первую очередь с народами внутри страны. Очень познавательной для меня оказалась глава о псевдоблодианском языке — представленные в ней правила я пытался сформулировать наоборот: разворачивая описываемые упрощения искусственно созданного языка в то многообразие падежей и словоформ языка настоящего, с которым я теперь знакомился. Глава об этикете меня не заинтересовала — и я перелистал на следующую, в которой были подробно описаны особенности разных народностей: я с упоением прочитал сказ о граэлирцах, пожалел хмурых минцев, порадовался за кирианцев и пожурил тантисуйцев — о, это был всеохватывающий взгляд на нас из эдакого блодианского зазеркалья. А в очень странной и нелогичной таблице, делящей характеры и характеристики всех рас на две колонки по какому-то неочевидному признаку, я впервые встретил загадочное и непонятное слово кармирси́н.
 
 
 

 ГЛАВА 8

 Серые грибы

 
 1
 То маленькое откровение снизошло на меня в канцелярском отделе книжного магазина: я простился с монетой и забрал линованный блокнот, а продавец-наранец был очень услужлив и поблагодарил за покупку совершенно типичнейшим образом, у стеллажа стоял пожилой мянец в профессорском сюртуке и увлечённо разглядывал невкусные обложки учебной литературы, а по ту сторону витринного окна, как в чёрно-белой хронике, неспешно семенили граждане в направлении своих рабочих мест — и теперь уже сомнений быть не могло: народ больше не выглядел и не вёл себя сколько-нибудь странно и вызывающе. Я пронзительно вспомнил, как нынче за завтраком госпожа Лидия одарила меня символом Света: её голос при этом звучал звонко и нежно — как в прежние времена. И сжимая блокнот, я ясно почувствовал толщину сорока бумажных листов и одновременно ощутил отсутствие той невидимой тяжести, что ещё вчера давила мне на голову и плечи. И сопоставляя свои сэнседские ощущения с тем, что я испытаю потом на захолустной планете Линдрис в обстановке, куда лучше пригодной для анализа и понимания, я могу сделать вывод, который мне кажется очевидным: блодианцы три дня подряд распыляли в столице увеличенные объёмы кармирсина, подготавливая тем самым людей к предстоящей рокировке и новым ходам на далёкие и стратегически важные клетки игрового поля. И тот таинственный управитель, что командовал этим процессом, стоял во властной иерархии всяко выше явленного нам на параде вицеимператора.
 
 2
 И на исходе дня, всё ещё чувствуя странную переменчивость мира, я упомянул в штабе о своём утреннем открытии, но никто из дивароков ничего вразумительного не сказал; зато чревовещающее телевидение показало впечатляющие кадры ракетной бомбёжки и объяснило, что обезумевшие варвары безжалостно атаковали бедную планету Продинтар.
 — Вот и началось самое страшное, — тихо произнёс Оникс.
 Дикторский баритон зачитал важное и срочное сообщение: «Горожане! Совет Верховных Мудрецов доводит до вашего сведения, что отмечаемый завтра праздник Зелёных грибов будет согласно решению высокой комиссии перепосвящён Серым грибам, чтобы отдать должное уважение погибшим продинтарцам».
 В блоусицизме серый цвет символизировал плодородную грязь и дождевую тучу, но также глухую печаль и немую неизвестность. И хуже двух последних серостей могла быть только чёрная тьма, когда символ За́н обозначал не испещрённую мудрыми звёздами ночь, а беспроглядно-безмерную пустоту неправильной смерти — каковая во всеуслышание и была обещана злобным захватчикам.
 — Ну-ну, — пробурчал Оникс и отправился наверх к своей антенне, Аргус предпочёл остаться возле телевизора, меня же поманил вчерашний справочник. Но спустя час перед моими глазами задрыгали чёрточками всё ещё неприручённые иероглифы — и я закрыл книжку; Оникс продолжал слушать прибой эфирного океана, Аргус по-прежнему валялся на диване, а люминесцентный экран под упоительно-льющуюся музыку уводил уставших зрителей в лесную глушь, где буйствовал зелёный цвет — и было жаль, что из всей радуги именно его, самого успокоительного, принесли в жертву и обесцветили завтрашний праздник.
 
 3
 Я возвращался домой неспеша. Примечательная картонка в форме толстого боровика выросла под навесом лавки господина Гобаньо, а из настежь распахнутой двери выплёскивался на прохожих зазывной клич: «Покупайте грибы: традиционно зелёные и правильные серые! Уложите на праздничный стол и те, и другие — так будет и хорошо, и красиво. Зелёное с серым сочетается идеально!» А хрустальный воздух прямо-таки звенел и дребезжал, и всё вокруг дышало и шепталось. Вообще, летние вечера на Сэнседе отличались какой-то необъяснимой ясностью: Вэрайоза не ослепляя краснела над горизонтом, город отлично просматривался, звуки эхом разлетались по широким проспектам; и даже когда шёл проливной дождь и тучи темнили небо, Сэнсед всё равно оставался понятным: чётко стучали капли по асфальту, дружно шелестели листья на ветвях, улицы уходили вдаль — и там, под струями тёплой воды, линейная перспектива встречалась с тональной, подобно текучим краскам сырой акварели. Но вскоре на сэнседской картине не станет ни ясного цвета, ни переливов, ни перспектив — только пепел и гарь всё измажут и запачкают.
 
 4
 Когда я вошёл в квартиру, меня встретила госпожа Лидия: она напомнила об обязательной явке на завтрашнее торжество и почти по-гобаньевски пропела о маринованных грибочках, затем, ойкнув и бормотнув одно нехорошее слово о своей сиюминутной забывчивости, достала из коридорного шкафчика запечатанный конверт и вручила мне.
 — Утром принесли, — сказала она.
 Это было, как я определил по штемпельным датам, самое первое письмо из череды посланных мне с Граэлира — оно прослонялось по неведомым закоулкам межпланетной почты и вот, спустя сто дней, нагнало-таки меня. Уединившись в комнате, я надорвал конверт, развернул листок и прочитал с замиранием сердца и дыхания, как отец радовался за своего счастливчика-сына, наконец прибывшего в столицу, — но с моей памятью при этом творилось что-то неправильное: я сначала никак не мог воссоздать в воображении ни добрый образ отца, ни взволнованный лик матери, а всё являлись мне какие-то обрывки граэлирских пейзажей — трава и солома, дерево и бурьян, облако и колодец; но потом я таки вспомнил родительские лица, и всплыл из глубины портрет школьного учителя, и подмигнули мне озорные глазастые одноклассники, и даже наш сельский жрец плавно выполз из храма...
 «Да, — говорю я себе, — иногда почта преподносит удивительные сюрпризы!» И в моей жизни это был не единственный случай: ещё одна неожиданность от почтовой службы ждала меня впереди — в моём невообразимо-чу́дном, исключительном и неисповедимом будущем, отдельные детали которого углядели и гадалка Карлара, и господин Чундом, и тот мудрый блодианец, которого я встречу под деревом в райском саду, и даже одержимый доктор Намфохер кое о чём догадывался и потому нервничал, злился и стучал кулаком; подсказки и предупреждения были щедро разбросаны судьбой по обочинам моего жизненного пути, почти как дорожные знаки, предрекавшие повороты, развязки, мосты и опасные зигзаги, — а я, как дурак, тупо смотрел сквозь них и надеялся невооружённым глазом заглянуть за кривизну горизонта.
 
 5
 Бывают мерзкие дни, когда всё валится из рук, боги немилостиво отворачиваются, домовые никак не помогают, а настроение жухнет в нездорово-серый цвет, — и праздник перекрашенных грибов мне запомнился именно таким — безрадостно-серым...
 Утром на кухне все завтракали молча, но из принесённой радиолы бойко орали блодианские ораторы: «Граждане великой Империи! Тучи сгустились над нашей необъятной Родиной — и стране требуются ваши силы. Верховный совет Империи Трёх Эраккиев объявляет об открытии добровольного призыва мужчин на военную службу. Вы, молодые телом и сильные духом, можете приходить в местные военкоматы уже с завтрашнего дня. И пусть белое Солнце всегда будет сопровождать вас!»
 Затем у меня случился разговор с госпожой Лидией, оставивший неприятный осадок.
 — Гридел, куда ты собрался? — спросила она. — Сегодня, в день особых грибов, лучше сидеть дома.
 — Мне надо навестить одного друга, — сказал я и пообещал вернуться к застолью.
 — А нельзя ли друга пригласить к нам? — предложила хозяйка.
 — Он заболел, захворал, расчихался и расклеился...
 — Ох, какое несчастье! — вздохнула заботливая женщина и рассказала о жёлтой солнечной свечке как о самом избавительном средстве от насморков и чиханий.
 Как же нагло и легко я наловчился врать! Вот придумал бедного больного друга и заставил госпожу Лидию поволноваться — и при том ничегошеньки скверного в себе не чувствовал; но затем, на улице, колкие угрызения совести принялись меня терзать и дополнительно подпортили и без того хмурый день.
 В штабе ничего интересного не было — я даже заскучал и захотел уйти, но внезапно на город обрушился ливень, хотя синоптики говорили только про облачность. Лишнего зонтика у Оникса не оказалось — и я прождал где-то час, наблюдая из окна за барабанными шлепками падающих капель.
 Но неприятности продолжались: дома у меня возникла специфическая проблема — свою фланелевую сорочку я отдал на стирку Янии, которая, очевидно, из-за предпраздничных хлопот не смогла выполнить своё дело вовремя. Я раскрыл створки шкафа и принялся перебирать свои скромные пожитки: у меня оставалась тёмно-красная рубашка в чёрную клетку, но её цвет никак не соответствовал серому или хотя бы зелёному, поэтому пришлось на шею повесить обычный шерстяной шарф — его концы свисали почти до талии и чем-то напоминали епитрахиль священнослужителей. Вид у меня в результате получился диковинный: наполовину правильный, наполовину нарядный.
 
 6
 К назначенному часу я спустился на второй этаж, где в двух смежных комнатах уже собрались почти все обитатели нашего дома. Новички по фамилии Грентри, недавно заселившиеся в верхнюю квартиру, отчего-то держались в стороне от остальных, хотя обычно новоприбывших с родины окружали местные с расспросами о мхах, камнях и глинах Граэлира.
 Госпожа Лидия, которую единогласно выбрали хозяйкой этого ужина, вышла в широкий проём между комнатами и позвонила в маленький колокольчик, возвещая о начале празднества. Все устремились к стульям, а Господин Нитан стоял и ждал, пока все рассядутся. Когда же это произошло, он поднял руку и торжественно произнёс:
 — Добрый вечер, дорогие соседи и сожители, сегодня мы празднуем наш летний грибной праздник. Но, к сожалению, нынче не всё в мире так замечательно, как хотелось бы; именно поэтому наше мудрое правительство к спокойствию зелени добавило немного серости, чтобы все мы помолились за тех, кто защищает нашу большую страну. Безусловно, первую порцию маринованных грибов нужно съесть за мир во всём мире и за быстрейшее окончание войны. Пусть боги и домовые даруют нам порядок и уверенность, и пусть грибы помогут нашим войскам!
 Вскоре у каждого на тарелке оказалось по три маринованных кусочка, и после минутной паузы, отведённой на шептание молитвы, мы приступили к еде. Грибы сами по себе были безвкусны, но маринад и специи придавали им столь пикантный аромат, что простое и пресное блюдо превращалось в этакий деликатес.
 После обязательного ритуала уже можно было накладывать себе в тарелку любую еду, но лить в бокал не любой напиток: с грибной трапезой категорически запрещалось пить спиртное и даже безобидный виноградный сок — только цитрусовые, яблочные и минеральные воды. Блодианцы основательно подстраховались от возможных отравлений, введя жёсткие запретительные правила, потому что грибы им были очень нужны — и я вполне догадываюсь, почему это было так, но об этом расскажу капельку позже.
 Так случилось, что госпожа Лидия села рядом со мной. Она часто предлагала мне попробовать то или иное лакомство. А когда соседи по столу отвлеклись и отвернулись, она тихо спросила меня:
 — Гридел, почему ты так странно выглядишь?
 Я, наверное, налился краской стыда, когда ей отвечал:
 — Моя парадная рубашка ещё не постиралась.
 — Яния! — прошептала госпожа. Но я тут же возразил:
 — Нет, виноват я: не очень внимательно читал Календарь...
 А праздник Грибов продолжался, но это был самый непраздничный праздник из тех, что я когда-либо видел.
 
 7
 У меня на полке лежит богато иллюстрированный справочник по растениям мира — достаю многостраничный раритет и аккуратно листаю. Серые праздничные грибы имели бахромистую юбку на ножке и примечательную «звезду» на вершине шляпки — и вот я обнаружил их! Они принадлежали к семейству псилоцибиновых, были неядовиты, но обладали галлюциногенными свойствами. Вот! Неспроста блодианцы всех нас потчевали столь особенным кушаньем: в непростые времена кармирсин нуждался в верном помощнике, чтобы люди лучше слушались новостных ведущих и храмовых проповедников.
 Были в Империи ещё склизкие перечные грибы — очень горькие, невкусные, — их ели на зимний праздник Здоровья; но те сморщенные и скрюченные тельца я в своём справочнике не нашёл — но полагаю, что и они тоже были особенные, ведь их тоже было нельзя употреблять вместе с алкоголем. Вообще, в Империи алкоголь был не в фаворе, его избегали, запрещали, ограничивали крепость и наливали в исключительно маленькие рюмочки. Я не видел разнузданных пьяниц ни в сэнседских подворотнях, ни на граэлирских обочинах, однако одного любителя душистых вин, пенистых сидров и ягодных настоек знаю — это Дрил Грентри.
 
 8
 Впервые я увидел семью Грентри, когда они заселялись в наш дом и грузили свои многочисленные тюки и ящики в лифт — я же мимоходом прошмыгнул с лестницы в холл, чтобы затем раствориться в утреннем Сэнседе. А вечером, подходя к подъезду, я услышал громкие голоса, которые говорили друг другу всякую ругань, — обычно у нас на весь двор тараторили крикливые кирианцы, но в этот раз дурные слова произносились на граэлирском языке. Я поглядел на тёмные силуэты у детской площадки: молодые парень и девушка недоумевали, почему им нельзя гулять по ночному городу, а толстоватый мужичок пискляво твердил: «Поберегите мать, не заставляйте её нервничать! Вы ведёте себя как гадёныши!»
 Всезнающая госпожа Лидия сказала, что глава семьи Грентри, господин Трот, принадлежал к чиновничеству и прибыл на Сэнсед по дипломатическим делам, вместе с ним приехали жена, дочь и сын. С последним я нос к носу столкнулся на крыльце следующим утром: его звали Дрил и он тактично извинился за то, что его родичи на непозволительно долгое время заняли лифтовую кабину в тот первый день, но о вчерашнем вечернем скандале стратегически умолчал. И затем, возвратившись из библиотеки, я опять встретил Дрила, а рядом с ним на скамейке сидела его миловидная сестра Антеа и читала книгу. Её длинные, чёрные волосы свисали на плечи, оранжевая юбка, сплошь усеянная красными кружочками, выглядела очень по-солнечному.
 — А почему бы нам не сходить в кафе? — внезапно предложил Дрил. — Там за углом имеется такая миленькая забегаловка с удобными столиками. Гридел, вы не возражаете?
 Я не возражал.
 Кафе называлось по-кириански «Рута инва», что обозначало вид дерева, растущего по берегам озёр и склоняющего свои длинные ветви прямо в воду.
 — Зи́ три́, — поприветствовал нас хозяин и протянул карточку-меню. Дрил сразу же принялся изучать местный ассортимент блюд и предложил заказать три ягодных салата и три рюмки красного вина. Я и Антеа согласились с его выбором.
 — За то, чтобы радоваться жизни и часто отдыхать! — подняв рюмку, произнёс Дрил. Мы выпили.
 Антеа грациозно собирала вилкой красные ягоды и отправляла себе в рот. Рядом на столе лежала её книга — я разглядел название: «Великосветский этикет».
 — Знаете, Гридел, я приехал в столицу несколько дней назад и нахожу это место довольно скучным.
 — Почему?
 — Здесь невозможно по-настоящему развлекаться. Поблизости нет ни одного сколько-нибудь хорошего театра или музыкального зала, да и репертуар тех, что есть, располагает лишь ко сну и зевоте.
 — Вы так считаете? — удивился я.
 — Наверное, я привык к той атмосфере, что была на Граэлире: там были друзья, много друзей, а тут — никого.
 Я пожал плечами.
 — Вы, несомненно, тоже приехали с Граэлира, — сказал Дрил, — ибо говорите без этого отвратительного акцента.
 — Да. Я из Нарджила, что находится в провинции Грития.
 — А мы из столицы. Наш отец — министр при губернаторе.
 Теперь я понял, почему Антеа вела себя так скромно: её готовили к многообещающему браку. Грентри была не совсем обычная семья.
 — Боюсь, — проговорил я, — вам в моём обществе будет скучно и неинтересно.
 — Но ведь не просто так вы прибыли в Сэнсед? Кто-то для вас постарался?
 — Мне повезло, — выдохнул я. — Просто повезло. Гадалка нагадала.
 Дрил откинулся на спинку стула и произнёс:
 — А мне недавно гадалка тоже кое-что нагадала, да только её предсказание не очень-то согласуется с моими желаниями. А жаль.
 У нас в рюмках оставалось ещё вино — этикет требовал за раз выпивать по одному глотку. Но я заметил, что Дрил не соблюдал это правило и часто доливал себе из бутылки. Он с лёгкостью придумывал различные тосты, постоянно разбавлял разговор выпиваниями, и к концу нашей посиделки, будучи уже полупьяным, сказал мне своё откровение:
 — Зря не пьёте по-настоящему и блюдёте эти дурацкие правила: жизнь без божественного напитка слишком суха и уныла. Когда я пью, мне кажется, что что-то неприятное сползает с меня, какие-то невидимые вериги слетают с моих рук и удушливый ошейник оставляет мою шею — и я чувствую себя свободным и лёгким. Но потом все замки захлопываются обратно и на утро трещит голова — что неприятно, но не смертельно.
 Дрил пододвинул мне бутылку, но я не захотел экспериментировать над собой — и отставил её обратно. И потому я могу только предполагать, что́ именно чувствовал человек по ту сторону алкогольного опьянения и насколько эти ощущения походили на морок от эликсира правды, — но уверен, что Дрил, говоря об «ошейнике», имел в виду всепобеждающий кармирсин, о котором, естественно, ничего не знал, но ощущал его гнетущее действие благодаря правдивому вину.
 
 9
 На следующий после праздника день в библиотеке в нашем тесном молодёжном кругу состоялся любопытный разговор: взбудораженный Грент затеял бурное обсуждение различной военной тематики от стволов и калибров больших оборонительных пушек до знаков отличия на офицерской форме и под конец объявил, что сегодня же отправится в военкомат и запишется в добровольцы. Он был очень горд тем, что первым из нас порешил подобным правильным образом. Его очи горели, словно их кто-то поджёг. Но и в широко открытых глазах Трота что-то похожее постепенно начинало полыхать — и он тоже заговорил о бомбах и боях. Только Аргус глядел отрешённо и всё время молчал. А я так и не смог доходчиво донести до спорящих собеседников то простое и очевидное мнение, что грозное поле войны было место опасное и страшное. Но Аргус таки шепнул в моё правое ухо: «Опомнись и очнись, они твои слова всерьёз воспринимать не могут!»
 
 10
 Затем в штабе нас с Аргусом ждал сюрприз: туда прибыл господин Чундом. Когда мы вошли в прихожую, сверху спустился Трил и повелел подняться на второй этаж в комнату, где стояли телевизоры. Он даже не поинтересовался, как мы провели праздник, и вёл себя нервно и неприветливо.
 Господин Чундом сидел в кресле, неестественно выпрямив спину, словно не желая дотрагиваться ею до мягкой обивки. На минце серела мантия с белым воротником, яйцеобразное лицо характеризовалось вытянутым носом, полукруглыми бровями и множеством коротких морщинок, прямых и строгих.
 — Господин Чундом, заместитель директора научно-исследовательского института, — объявил Оникс, встав с дивана. — А к нам присоединились дивароки Аргус-переплётчик и Гридел-писарь, оба из местной библиотеки.
 — Приветствую вас, друзья, — сказал господин Чундом. Он умел говорить по-граэлирски свободно и почти без акцента.
 Я и Аргус поклонились ему.
 — Присаживайтесь, господа, — продолжил минец. — К нам должен подойти ещё один диварок: надеюсь, он не заставит себя долго ждать.
 — Он не придёт, — заявил Оникс. — Он здесь не бывает, так как живёт в центральном районе.
 — Значит, не ждём и начинаем.
 Мы все расселись: Трил не стал ютиться на диване и пододвинул стул.
 — Настали нынче непростые времена, — начал господин Чундом, — и пусть боги помогут всем нам вступить на правильный путь. Я прекрасно понимаю, что у вас ко мне имеются вопросы, но сначала я желаю рассказать вам то, что знаю сам. А знаю я следующее.
 Минец достал из своего портфельчика толстую тетрадь, перелистал её и принялся говорить медленно и тихо:
 — Из высших блодианских кругов мне стало известно, что в наиближайшем будущем планируется провести массовый набор в армию. Уже поступил приказ от властей, согласно которому многие гражданские суда начнут выполнять военные предписания: перевозить солдат, провизию, боеприпасы. Таким образом, всем молодым мужчинам Империи предстоит доказать свою любовь к родине. Блодианцы хотят всех подходящих отправить на войну. Я лично видел соответствующие документы в министерстве. Поэтому мы будем готовиться.
 — Готовиться к войне? — спросил Аргус.
 — И к войне тоже. Но логичнее постараться туда не попасть. И вам вряд ли получится просто отсидеться в каком-нибудь подвале, вроде этого штаба.
 — Вы нам рисуете не очень радужную картину будущего, — сказал Оникс.
 — В настоящее время даже у блодианцев не получается нарисовать красивые картины. А я не обладаю и десятой частью их изобразительного таланта.
 Аргус вздохнул, но ничего не сказал — просто театрально вздохнул.
 Господин Чундом продолжил:
 — Но в любом случае, я буду стараться сделать всё возможное, чтобы не оставить вас одних в руках блодианских стратегов. И у меня появился один интересный план, только не знаю, осуществится ли он или так и останется в мире нереализованных идей. План заключается в том, чтобы отправить вас в небольшое космическое путешествие, но не как обычных новобранцев, а в несколько ином качестве.
 — А в каком таком качестве? — взволнованно спросил Оникс.
 — Идея заключается в том, чтобы сделать вас ответственными за радиосвязь: вы будете сидеть на корабле в удалении от боевых действий и заведовать трансзвёздной антенной. Это пока лучшее, что мне пришло в голову.
 — А разве у блодианцев не достаточное количество военных? Мы-то им зачем? Мы даже из пистолета стрелять не умеем!
 — А вы, кру Оникс, думаете, что библиотекарей просто так отправили смотреть на приезд его величества господина вицеимператора? Всё несколько сложнее. И у меня, кстати, есть кое-что специально для вас!
 Минец достал лист с таблицами частот, используемых военными кораблями, и попросил проверить, что́ там передают. Оникс приободрился: в его глазах заискрилось желание поэкспериментировать с новыми данными.
 Когда господин Чундом поднялся с кресла, собравшись уходить, Аргус сказал ему:
 — И всё-таки, я не думаю, что наша поездка в центр Сэнседа на просмотр процессии как-то связана с войной и с гипотетической возможностью нашего призыва в армию.
 — Подумайте ещё, кру Аргус. Время у вас пока есть, — ответил мудрый минец. Затем он попрощался с каждым из нас и в сопровождении Оникса отправился вниз по лестнице.
 
 11
 Но всё случилось именно так, как предсказал господин Чундом. Следующим утром по радио передали о начале массового призыва. Шренц объявил, что ему дали предписание не мешать молодёжи записываться в армию. Нетрезвый Дрил громко и при посторонних заявил отцу, что не пойдёт в военкомат, но на следующий день таки отправился туда. Вскоре и мне пришла повестка из комиссии по межпланетным делам. Телега жизни выскочила из накатанной колеи и покатилась по кочкам и ухабам.
 Я написал письмо родителям, в котором сообщил, что теперь корреспонденцию для меня нужно проводить через министерство связи — я отправлялся на фронт в составе экспедиционного корпуса радиоточки. Вместе со мной летели Оникс, Трил и Аргус.
 Свою последнюю ночь в доме господина Нитана я провёл в нервном напряжении. Эликсир правды неукоснительно действовал, причиняя мне душевное неспокойствие; будь я под обычным кармирсиновым одеялом — я бы так не мучился.
 Часть моих вещей осталась на попечении госпожи Лидии, которая в случае необходимости обещала их отправить на Граэлир.
 Наш космический корабль был небольшой — рассчитанный всего на восемь человек, — и мне он показался серым, скучном и неинтересным. Серебристый красавец, на котором я летел с Граэлира на Сэнсед, выглядел несравнимо лучше. Хотя, может быть, всё дело было в едком эликсире правды, показывавшем ненастоящую правду...
 
 
 

 ГЛАВА 9

 Чёрное море космоса

 
 1
 Наш космолёт принадлежал к классу лёгких судов и состоял из четырёх отсеков: в первом помещалась кабина, во втором — каюты, в третьем — радиостанции и реле, а нижний уровень занимали двигатели и энергоустановки.
 На борту было восемь человек: шестеро относились к граэлирской расе и только оба пилота, попеременно управлявшие кораблём, были немолодыми наранцами, реквизированными для нужд армии с какого-то грузового судна; экипаж специально подбирался по принципу межвидовой неконфликтности: спокойные наранцы хорошо ладили с простодушными граэлирцами. И все инциденты были у нас исключительно с полковником Дриналом. Когда я говорю о нас, то подразумеваю себя, Аргуса, Оникса, Трила и новичка Тувина — одинокого парня-диварока из центрального района.
 
 2
 Полковник Дринал был невысокого роста, с зачаточной лысиной на макушке, карими глазами и пронзительно-громким голосом. Он всегда ходил в парадном мундире, на котором позвякивал пятилучевой орден Золотой Звезды.
 Когда мы только взошли по трапу, полковник поприветствовал нас и, потирая руки, объявил:
 — Итак, дорогуши, отныне вы — солдаты. А я — ваш командир. Запомнили субординацию?
 — Да, понятно, — ответил Оникс.
 — Не правильно! — прокричал Дринал. — Нужно говорить: «Так точно, кру́ ванпо́рт».
 — Да, да, конечно. Мы запомним, — кивнул Оникс.
 — Не так! Повторить правильно!
 — Хорошо. Так точно, кру́ ванпо́рт.
 — Повторить без лишних слов!
 — Так точно, кру́ ванпо́рт.
 — Ка́р. Теперь можете заносить поклажу на борт.
 Наверное, с этой первой встречи полковник Дринал невзлюбил Оникса, как, впрочем, и последний возненавидел самодовольного вояку.
 
 3
 Тувин до призыва работал репортёром в сэнседской газете, и мне было непонятно, каким боком его приписали на космическую радиоточку; полагаю, что полковник Дринал думал аналогично.
 — Ты радист? — спросил он Тувина на перекличке.
 — Нет.
 — Писарь?
 — Нет.
 — А кто тогда? Дай своё полное имя.
 — Пэ́ э́ кру́ Ту́вин лэ́н науда́трай ниба́ок.
 — Гм, — на мгновение задумался полковник. — Будешь у меня письмоносцем!
 И вот, за пятнадцать минут до взлёта, Тувин бегом отправился в здание аэровокзала на почту. А затем, когда пришло время первого космического обеда, он превратился во вполне сносного кока. И потом, прибравшись на камбузе, он не отказался ещё почистить и пол в коридоре. Тувин с самого начала понял, что на пути у Дринала лучше не стоять. Был он парень исполнительный, тихий, мечтательный... Конечно, через сутки выяснилось, для какой работы Тувина привлекли на корабль — господин Чундом всё просчитал и продумал, — но полковник продолжал давать своему «любимчику» разные мелкие поручения, а тот выполнял их.
 
 4
 В первый день мы обустраивались на борту, привыкали к новой обстановке, читали устав и легли спать заранее, потому что полковник Дринал предупредил, что завтра разбудит нас ровно в пять часов по общекосмическому времени.
 На корабле имелось всего четыре каюты. Одну — примыкавшую к капитанской рубке — занимали пилоты, ещё одну — самую просторную — присвоил себе орденоносный Дринал, молодёжи достались две оставшиеся: Оникс, Аргус и Трил жили в длинной, а я с Тувином — в крайней. И хотя после куцей комнатушки в квартире господина Нитана условия пребывания в этих каютах лично мне не казались стеснёнными, однако на узкой корабельной койке было неудобно и жёстко лежать — и я тосковал по нормальному земному дому и мягким пуховым перинам.
 Спать не хотелось. Тувин лежал на соседней койке и читал книгу. Настенный светильник сбоку освещал его голову — и мне виделся чётко очерченный, застывший и бездушный профиль, как у оракульной статуи.
 — Что читаешь? — спросил я, снедаемый бездельем.
 — Это сочинение господина Лено «Золотая книга кинокомпозиции».
 — Да, всё понятно, — зевнул я.
 — Нет, тебе ничего не понятно!
 Я привстал и уставился на него.
 — Господин Лено особенный, — сказал Тувин. — Маэстро давно умер, но его книги и фильмы продолжают жить. Он умел видеть то, что другие не замечали; он познал истинную красоту мира и поведал об этом в удивительно живописной форме.
 — Он употреблял эликсир правды?
 — Нет, — улыбнулся Тувин, — господину Лено эликсир правды не был нужен. Он мог видеть мир и без этой зелёной слизи.
 — А ты?
 — А я... — Тувин покачал головой. — Я, к сожалению, иногда использую зелёное зелье. Но не часто.
 Пока горел свет, я решил заглянуть в купленный на Сэнседе Космокалендарь: в нём имелись таблицы-эфемериды, по которым вычислялись священные знаки и символы для каждого квадранта галактики.
 — Календарь? — заинтересованно спросил Тувин.
 Я отвёл взгляд от табличных иероглифов и сказал:
 — Это Космокалендарь. И согласно ему мы скоро влетим в зону символа До́х.
 — А я, кстати, попал на Сэнсед благодаря Календарю, — произнёс Тувин. — Меня туда послал мой руководитель творческой школы, как самого неспокойного, задиристого и проблемного ученика.
 — Это как? Что-то я не понимаю.
 — Согласен: обычно в столицу отправляют лучших из лучших, но в моём случае получилось иначе.
 Тувин не смог продолжить и захихикал, прикрыв рот кончиком одеяла.
 — Гадалка, что ли, нагадала?
 — Нет, — продолжая смеяться, буркнул Тувин.
 — А что в этом смешного? Не понимаю! Я попал на Сэнсед из-за гадания и пророчества — то есть, чисто случайно. Но мне от этого не смешно.
 — Ладно, ладно, — Тувин отстранил от себя одеяло. — Я сочинил весёлую песенку — таково было задание преподавателя по музыке.
 Затем он резко поднялся с кровати и объявил:
 — Песенка про Календарь.
 Уважаемые мои читатели, я, к сожалению, теперича не воспроизведу все куплеты этой похабной песни. Но скажу, что она строилась на двузначности слова «календарь» в нашем языке — и священный Нэсдат в ней низводился до зацикленной круговерти дат с кочующими год от года понедельниками и неумолимо съезжающими месяцами из-за неверно рассчитанного времени обращения планеты вокруг своего солнца. В общем, получилось, что у аборигенов нет календаря, целые недели пропадают зря, сухостью и зноем жарит их зима, в нерадивом мире нет календаря...
 Я сказал Тувину, что за такое словоблудие надобно наказывать.
 — Собственно меня и выгнали из школы. Выгнали в Сэнсед, чтобы я больше никого на Граэлире не мучил. Мой руководитель так и сказал: «Мы тебя отправляем в столицу, потому что ты нам всем уже надоел. У тебя есть талант, тебе выпали хорошие предсказания — пускай с тобой мучаются сэнседцы: у них терпения всяко больше, чем у нас!..»
 — А ты-то сам рад, что попал в столицу?
 — И да, и нет, — вздохнул Тувин и сел на кровать. — Если на Граэлире я мог перерасти выпавшую мне роль диктора на общественном радио и в перспективе попасть на киностудию, то в Сэнседе пришлось заниматься унылой документалистикой для новостной газеты и оттуда, из душного кабинета редакции, было неимоверно трудно прорваться даже на соседнее телевидение, где тоже сияло экранное волшебство, но не такое естественное, как на кинематографической плёнке.
 — Так в газете тоже отличная работа, — возразил я.
 — Нет, не моё это, не моё! — ещё раз вздохнул Тувин и спрятался под одеялом:
 — А теперь давай спать.
 Я надавил выключатель. Стало темно и тихо. Лишь узкая полоска бледного света пробивалась сквозь тоненькую щель из коридора, а из вентиляционных отверстий доносилось заунывное жужжание вентиляторов. Вскоре появились и другие звуки: металлические поскрипывания и периодический вой переключаемых двигателей, иногда налетал протяжный гул, словно за обшивкой дул ураганный ветер, хотя, конечно же, снаружи никакого ветра не было — там был космический вакуум — чёрный, холодный, бесконечный...
 
 5
 Меня разбудила зычная трель — на потолке неистово дребезжал звонок, а рядом с ним пылала красная лампочка. Противный сигнал бил по ушам совсем недолго, но затем тишину грозно нарушил баритон полковника, просочившийся через дверную щель:
 — Подъём! Кто не встанет через минуту — будет наказан.
 — Нужно вставать, — с неохотой проговорил Тувин.
 И вот в коридоре мы выстроились в шеренгу, неряшливые и раздражённые. Свежим и жизнерадостным был только полковник. Он окинул нас строгим взглядом, покачал головой и сказал:
 — Поймите: это война. Запомните: это армия. Выучите: я здесь главный.
 Никто из нас не соизволил ничего сказать, даже дежурную фразу «Так точно, кру́ ванпо́рт».
 — Итак, — продолжил полковник, — сейчас вы пойдёте на завтрак, а затем я каждому из вас дам задание — будете работать усиленно. Вчерашнее безделье больше не повторится. Всем понятно?
 — А можно вопрос? — робко спросил я.
 — Задавай!
 — В Космокалендаре написано, что сегодня день зелёного неба и, соответственно, не рекомендуется много работать, чтобы не нарушить красно-зелёное правило, и поэтому...
 — Значит, так, — Дринал хитро ухмыльнулся, — у нас на корабле, к сожалению, священнослужителя нет, а Календарь — это такая важная штука, что мы без неё жить никак не можем, поэтому ты достанешь из подсобки нужный плакат или хоругвь и повесишь на видном месте. И будешь проделывать эту процедуру отныне каждый божий день.
 В техническом чулане, куда я был направлен, обнаружились разноцветные стяги, флажки и знамёна с красиво начертанными символами — и мне пришлось повесить небесный иероглиф До́х на крюк у стены коридора.
 — А теперь шагом марш на завтрак! — приказал полковник.
 
 6
 После завтрака мы собрались в радиорубке. Это было среднего размера помещение с обилием проводов, розеток и разнообразного оборудования; в центре стояли три письменных стола, надёжно привинченные к полу на случай отказа гравитационной установки. Мы сели на стулья — их насчитывалось как раз по одному для каждого из нас. Когда в рубку вошёл полковник, Тувин тут же встал, чтобы уступить стул офицеру, но Дринал повелел парню сесть обратно, а сам встал перед нами, словно учитель в школе, — и всё дальнейшее стало разительно напоминать школьный урок: полковник подробно объяснил, чем мы будем заниматься, распределил среди нас обязанности, учредил распорядок дня и ввёл шкалу наказаний. Оникс, который уже имел пару перебранок с Дриналом и успел за это получить предупреждение, сидел донельзя смирно и с закрытым ртом, но в подвернувшийся удобный момент шепнул Аргусу, чтобы тот спросил за него, — но пристальный и подозрительный взгляд полковника подействовал на Аргуса гипнотически — и вопрос так и не был задан.
 Наш космический корабль ещё не достиг места дислокации, но необходимость в работе радиоточки уже была, поэтому мы принялись за дело: Оникс и Трил сели у приёмника и начали настраивать колебательные контуры на нужные частоты, чтобы затем планомерно прослушивать эфир и выхватывать из многообразия голосов заветные слова «Ни́дичу-чэнко́ш» — таков был позывной нашего космолёта; от меня и Аргуса требовалось быстро записывать всё то, что нам передавали; а Тувин, который изначально учился на диктора и обладал натренированным для вокала горлом, нужен был для того, чтобы членораздельно и чётко зачитывать в микрофон мою и Аргусову писанину — на языке космических связистов наша деятельность называлась узловым повторителем на изломе линии: принимающая антенна была направлена на группировку боевых кораблей, а передающая глядела на запрятанную в глубине Империи большую планету, где размещался генштаб.
 
 7
 Военным кораблям и армейским базам давались забавные позывные-клички: обычно они складывались из названия какого-нибудь животного или растения и двузначного номера — наш космолёт был рыбой семьдесят пять, а соседняя радиоточка звалась лилией тринадцать. Но встречались иногда и поистине зубодробительные имена вроде «Сузовэ́чу-о́шсо-зиную́зи-до́ш»: как я понял, таким многочленным словосложением выделялись классы объектов — для большой базы, обслуживающей целую планету, название выбиралось солидное и длинное.
 
 8
 К нашему кораблю обращались крайне редко, поэтому мы в отсутствие реальной работы, а также орденоносного надзирателя, который ушёл к пилотам, принялись обсуждать звучавшие из динамика радиограммы от военных. Но внезапно в дверях возник полковник и недовольно рявкнул:
 — Всем цыц! Продолжайте работать в тишине. В восемь часов вы будете свободны — тогда и гогочите у себя в каютах.
 Теперь мы сдержанно перешёптывались и пытались по радиограммным осколкам построить хотя бы часть той батальной мозаики, которую наблюдали осведомлённые генералы.
 Ровно в шесть к нам опять явился полковник и приказал всем выйти в коридор — мы послушно повиновались приказу — после чего он запер дверь и пять минут единолично распоряжался возможностями радиорубки. Мы стояли в недоумении и шушукались. И вот снова щёлкнул замок, заставив нас замереть.
 — Теперь продолжайте работать, — сказал Дринал и ушёл.
 Первым делом мы внимательно осмотрели помещение, но ничего особенного не обнаружили. Трил выдвинул версию, что полковник передавал донесение руководству, Тувин начал фантазировать о секретных переговорах с самим генералиссимусом, но Аргус усмехнулся и заявил, что это была всего лишь банальная проверка.
 — Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Трил.
 — Чую, что этот хмырь будет нас проверять по полной программе! Ведь не зря же он полчаса распинался об обязанностях и ответственности...
 
 9
 На следующий общекосмический день «Ни́дичу-чэнко́ш» долетел-таки до назначенной координаты, и у нас началась регулярная работа: уже не стало времени обдумывать и обсуждать радиограммы — их приходилось второпях записывать на бумагу, в результате чего иероглифы превращались в вертлявые загогулины, и бедный Тувин часто тыкал в ту или иную закорючку, чтобы получить разъяснение от ретивого писаря. Ониксу и Трилу же достались самые лёгкие обязанности — подкручивать при скачках громкость и отвечать на поступающие запросы однозначными фразами «ан хорэйи́рэ», «зу́ди рэ́», «дрэ́ у мо́н»; Аргус разочек даже озлобился на Оникса, назвав того бездельником, — но когда механизм корректировки антенны вышел из строя, нашим радистам пришлось непрерывно следить за уровнем сигнала по отклонению стрелки вольтметра и, как только напряжение падало, вручную сдвигать направляющую антенной мачты в тот край, где нужные радиоволны ловились лучше. А Тувин так вдохновенно и выразительно зачитывал в микрофон тексты, словно его слушали миллионы людей — и нельзя было оплошать ни на йоту. Аргус в конце одного из сеансов даже зааплодировал, но хвалимый герой откровенно сконфузился, а Оникс раздражённо буркнул: «Ты же не в театре!»
 Третьего дня к нам на подмогу прилетел ещё один ретранслирующий корабль: на нём служили связисты из министерства обороны, поэтому основной поток срочных сообщений пошёл через новую радиоточку, а мы погрузились в обработку солдатских писем: их мы писали на телеграммные карточки и раскладывали по папкам в соответствии с регионом назначения. Через мои работящие руки прошли сотни чужих посланий — были они до серости однообразны, очень плоского содержания и всегда включали оптимистический иероглиф ка́р в количестве двух или трёх штук. По вторникам и пятницам к нам пристыковывался почтовый корабль и забирал все накопленные к тому моменту результаты нашего труда. Теперь с минимальной нагрузкой у нас сидел Тувин — и его это очень тяготило, он даже порывался переквалифицироваться в писаря или радиста, но у полковника всегда находилось какое-нибудь поручение, которое, однако, спасало от безделья только на считанные минуты.
 И в неукоснительно соблюдавшийся час в радиорубку наведывался Дринал и всех выгонял, чтобы за закрытой дверью заниматься своим секретным колдовством. Нас эти пятиминутные паузы очень интриговали. И однажды Оникс, после безуспешного прикладывания чуткого уха к дверным щелям, решительно заявил:
 — Я непременно узнаю, что там происходит!
 
 10
 Попытка подслушать через трубу вентиляции не увенчалась успехом, потому что в шахте протяжно выл вентилятор и сдувал все звуки вон; спрятаться в радиорубке было определённо негде, и оставалось разве что проделать где-нибудь в стене дырку — но все слесарные инструменты держались в ящике под замком, один ключ от которого был у полковника, а второй — у пилотов; но обращаться к наранцам Оникс поостерёгся: те очень трепетно относились к кораблю и однозначно были бы не в восторге от продырявленных перегородок.
 Нами было давно подмечено, что Дринал всегда приводил частотную настройку в крайнее левое положение и отщёлкивал тумблеры силовых транзисторов вниз, методично действуя по какой-то своей инструкции, — и Оникс, заглянув в технический паспорт радиостанции и изучив нарисованные там схемы и чертежи, всесторонне обмозговал конструкцию и придумал незатейливый способ, чтобы проследить за перемещением настроечных реостатов. Ониксовая придумка заключалась в том, чтобы внедрить во внутренность оборудования карандашные грифели, которые по проложенным бумажкам прочертили бы линии вслед за движением механических реек и шестерён.
 Вскоре на нашем календаре наступил день икс. Оникс вывернул крепёжные винты и снял крышку, а затем полчаса хирургически насиловал аппаратуру, прилаживая свои бумажки и стержни, и в ответ от недовольных резисторов и катушек схлопотал болезненный, но безвредный укол электричеством. В знаменательный миг, когда Оникс наконец закончил свою операцию, я ощутил в собственном теле приятное расслабление, которое, впрочем, быстро сменилось адреналиновым треволнением: и теперь я, как педантичный параноик, ежеминутно поглядывал на часы в ожидании часа икс.
 
 11
 Но развязка у этого детектива была такой: полковник, не замечая нашей конспирации, провёл обыденно свою загадочную процедуру, затем покинул помещение и мирненько побрёл в каюту, а мы, проникнутые духом шпионажа, вбежали в освободившуюся рубку, Оникс незамедлительно схватил отвёртку и с азартом принялся откручивать винты, отбросил в угол крышку и полез к своим осведомительным закладкам, но вдруг раздался командирский возглас:
 — Ах ты, диверсант! Я с самого начала понял, что нужно за тобой внимательно следить. Теперь-то мы поговорим и разберёмся по-мужски. Всех прочих я прошу покинуть место преступления!
 И вот мы четверо стояли в коридоре, из-за закрытой двери доносились всплески голосов — невнятные и непонятные, — был ещё слышен шелест вентиляции, и сердце колотилось невпопад...
 
 
 

 ГЛАВА 10

 Посреди радиоволн

 
 1
 После того инцидента полковник увёл Оникса в свою каюту, а оставшимся приказал продолжать прерванную работу. Трилу пришлось в одиночку управляться и с радиостанцией, и с антенной — и в двигании последней его очень выручил Тувин, который был счастлив, что наконец-то оказался при деле.
 Позднее Оникс обрисовал нам в общих чертах историю своего злоключения, естественно, умолчав о самых унизительных для себя эпизодах. Он прежде всего заявил, что его поразило, с какой лёгкостью и с каким надрывом Дринал выкрикивал ругательные слова и как ладно складывал из них многоэтажные фразы крайне неприличного содержания — полковник прямо-таки расцвёл, как замечательный и заметный, но очень зловонный цветок мухоловки алойной. Из речи Оникса нам стало понятно, что наш командир был не так прост, как большинство граэлирцев: он украдкой подглядывал из-за углов и вскорости заприметил, что мы прячем зелёные банки, а также его взволновало, что мы впятером собираемся в тесной каюте и сидим подозрительно тихо — и это позволило заподозрить нас в том, что мы, как крысиные контрабандисты, пронесли на корабль самогонное пойло и теперь втихаря потребляем оное. И тут сообразительный Оникс, правильно уловивший алкогольный подтекст в словах и помыслах разгорячённого полковника, объявил тому, что действительно на борту присутствует особая жидкость: только не самогон кустарного изготовления, а изысканная настойка из пахучих и горьких листьев олилуки, купленная у кирианского купца в магазине 'Юкинанские пряности', — и пообещал поделиться ей с Дриналом, который впервые за весь разговор поуспокоился и подобрел.
 
 2
 Полковник Дринал был крайне неравнодушен к алкогольным напиткам, Дрил Грентри любил выпить винца и закусить чем-нибудь вкусненьким, ещё мне вспоминается простодушный Дритил, державший в руке кружку с пенистым элем, — каждый из этих взбалмошных персонажей мог огрызнуться резким словцом, если его донимали, каждый из них чувствовал несовершенство имперского мира и искал единоверцев в тавернах, закусочных и ресторанах. Вслушайтесь: громкоголосый Дринал, импульсивный Дрил, бестолковый Дритил — аллитерационная похожесть имён навевает грустные мысли об антропонимической ценности судьбы и предрешённости жизни. Благодаря мастеровитому писателю Дону Цовресу граэлирских алкоголиков называют теперь дядями Дри — вспомните этого смешного и жалкого старикашку и его коронные фразы «Дри знает», «Дри любит», «Дри советует» — и не надо отнекиваться или морщить лицо: все мы или читали взахлёб эту бульварную беллетристику, или смотрели по вечерам сериал под взрывной хохот закадровой публики, или потратили денежку на билет в кинотеатр, чтобы увидеть тот нашумевший фильм, какой никогда бы не снял чуткий и чувственный Тувин, осуществись по прихоти бога его наизаветнейшая мечта...
 
 3
 Сначала Оникс был очень доволен своим спонтанно придуманным и успешно реализованным решением, но вскоре победоносное настроение схлынуло — и мы осознали, что перед нами серела новая реальность, от которой некуда было деться на одиноко летящем корабле.
 Я бы на месте полковника смутился нарочито-зелёному цвету и едко-лимонному запаху, но тот безбоязненно отведал принесённый коктейль.
 — Какой необычный и притягательный вкус! — облизнувшись, сказал полковник. — С горчинкой, с кислинкой, с душистым букетом каких-то диковинных трав. Так из какой, говоришь, травушки-муравушки это сделано?
 — Из олилуки, — ответил Оникс и пояснил: — Это такая вьющаяся лиана из тропических труднопролазных чащ заповедной планеты Южного Юкинана.
 — Никогда не слышал о такой интересной лиане!
 Полковник проникся специфическим вкусом галлюциногенно-медицинского месива — и выпил прилично, и яро воскликнул:
 — Ай, хороша у тебя водица! Зелёные тропики с кислыми лимонами, а боги счастливы, и дух захватывает!..
 Через десять минут Дринал уже был нетрезв, смотрел помутнёнными глазами на Оникса — и тот даже испугался, что вложил слишком много эликсира и недостаточно снотворного. Полковник отглотнул ещё, проливши несколько капель на пол, пробубнил что-то невнятное, но явно ругательное, судя по тону, далее впал в состояние полнейшей прострации, слёг наконец на кровать и захрапел со сладким присвистом. Только тут Оникс и смог успокоительно выдохнуть, пожелавши командиру поспать долго и счастливо.
 
 4
 Химия для меня всегда была наукой загадочной и странной, а таинства аптечной фармакологии — и вовсе непознаваемым чудом волшебных мазей и микстур, приготовляемых под стеклянную музыку мерных стаканов, колбочек и реторт, — поэтому точных рецептов и всеобъемлющих объяснений я вам дать, увы, не смогу. От доктора Намфохера (вы познакомитесь с ним во второй половине книги) я выведал, что наш эликсир правды на научном языке назывался диметилтриптофан и был довольно-таки сильным психоактивным веществом, в смесях с некоторыми лекарствами он давал жуткие побочные эффекты — результирующее действие на организм было подобно яду, медленно разъедающему мозги и нервы аксон за аксоном: человек выпадал из нормальной жизни, не мог адекватно воспринимать реальность, слышал звенящие в черепе голоса, вёл себя заторможенно и бестактно, зрачки открывались во всю ширь, провоцируя светобоязнь, сердце учащённо стучало, и лицо наливалось кровью — внешне всё это выглядело ужасно и непрезентабельно. И таким отныне у нас стал полковник Дринал.
 
 5
 Сначала Оникс был очень доволен своим решением, спонтанно придуманным и успешно реализованным, но победоносное настроение быстро схлынуло — и мы осознали, что перед нами серела новая реальность, от которой некуда было деться на одиноко летящем корабле.
 Всю космическую ночь Дринал мирно храпел под седативным действием люминала, но к началу дневного времени пробудился и встал - и тут во всей безобразности проявилось шалое безумие, ни на минуту не отпускающее беднягу: он неестественно улыбался и бредил высокими пальмами и зелёными папоротниками, он дёргал за свисавшие в углу провода, видя в них пленительный и желанный вьюнок олилуки, его манили дразнящими красками ярко-раскрашенные цветки, источавшие бесподобно-лимонный запах. К нашему счастью, полковник и не думал покидать свой тропический остров, так удачно и соразмерно поместившийся внутри уютной каюты. Один из пилотов как-то спросил Тувина, принёсшего на подносе еду, почему полковник перестал наведываться в кабину, — и парню пришлось безбожно соврать о заразной болезни, которая судорогой и жаром подкосила их командира и заставила его пребывать в карантинном покое своей каюты. Тувин мне потом отчаянно доложил со скорбным выражением на лице:
 — Как же противно и отвратительно врать — в жизни бы этого не делал!..
 Оникс регулярно проверял состояние бредящего Дринала, но вдруг явился с проверки взволнованным и объявил:
 — Братцы, будем готовить подлог!
 Дринал, волшебным предчувствием ощутивши неотвратимый ход времени и вспомнив обрывки воинского устава, стал неистово бормотать в своём тропическом полусне о шестичасовом рапорте — и выдал Ониксу весь свой армейский секрет. Точную частоту канала для офицерских посланий подсказали графитовые насечки, что остались от проваленного эксперимента; Тувин смог очень похоже воспроизвести тембр и ритм полковничьего голоса — и у принимающей стороны, имевшей трёхзвёздочные погоны, не возникло каких-либо подозрений.
 — Кажется, выкрутились! — прокомментировал Аргус, но желания радоваться скромной победе ни у кого не возникло. И вправду: ничего сложного не было в том, чтобы пробормотать несколько блодианских фраз в чувствительный микрофон или с прискорбием объявить доверчивому наранцу о внезапно сразившей командира болезни, гораздо сложнее окажется следующее наше приключение: и снова главным действующим лицом будет Тувин, которому предстоит надеть не по фигуре скроенный мундир и сыграть роль полковника в остросюжетном спектакле с пугающе неясной концовкой.
 
 6
 Тувин не любил эликсир правды и на корабле принимал наше зелье неохотно, в минимальных объёмах и по указке стадного чувства, чтобы не был особо заметен отрыв от коллектива дивароков. В одной из бесед парень мне рассказал, что ему бывает дурно от зелёного снадобья: голова начинает болеть и кружиться, а эффект затемнения напрягает глаза и от этого хочется спать и зевать беспардонно.
 Многие странности в многогранном характере Тувина и его поэтическом взгляде на жизнь наводят меня на мысль, что он в свои юные и свободные годы непременно баловался каким-то особым психоделиком, потому что столь кощунственную и издевательскую песенку про Календарь только под действием эликсира не напишешь: нужно что-то другое, до пределов расширяющее сознание, разрушающее вдребезги все те преграды и ограничения, кои накладывает на ум и душу кармирсин. Ведь эликсир, если вспомнить симптоматику, даёт возможность думать и задавать каверзные вопросы, позволяет видеть мир реальнее и чётче и ещё провоцирует врать, но никак он не способствует тому, чтобы самовлюблённо мечтать о собственном будущем — а Тувин видел себя в своих фантазиях если не величайшим граэлирским гением, то как минимум одним из них — и свято верил в это провидение и страстно хотел, чтобы все окружающие тоже поверили в него.
 Тувин всю свою жизнь играл с фортуной в странную игру: он хотел снимать художественное кино, но его определили в дикторы на радио, он однажды сочинил весёленькую песню, а его насильно отправили в скучную журналистику, и там он возжелал живописать словом, но редактор от него потребовал изъясняться сухим языком, какой принят в журнальных статьях, чтобы какой-нибудь деревенский мянец, плохо знавший блодианскую иероглифику, смог бы кое-как прочитать текст и уяснить его главный смысл. И, наверное, поэтому Тувин чувствовал себя в Империи человеком лишним и ненужным — и в этом была его трагедия, его чёрная сторона жизни, к которой он, однако, относился со снисходительным пониманием и без горячей ненависти — и меня теперь искренне впечатляет неисповедимая сила его характера: жаль, что таких людей всегда бывает мало, а в современном Граэлире я и вовсе никого подобного не знаю.
 
 7
 Через стекло иллюминатора приближающийся транспортник выглядел внушительно, но его безобразно чёрные от космической пыли бока казались чудовищно некрасивыми. Нас резко качнуло, через плиты полов, потолочные фермы и каркас стен пробежала туда и обратно колебательная волна, а пилот доложил из кабины об успешной стыковке:
 — Палмонто́д э́тл а́джэн кос ка́р!
 Блестящий орден на строгом мундире так и не прибавил сил мнительному Тувину. Оникс накануне заставил протестующего парня проглотить приличную дозу зелья для храбрости и ясности мозгов и теперь мог лишь приободрить дружеским словом.
 — Соберись, выпрямись, сделай! — сказал он Тувину.
 Это была уже пятая по счёту стыковка — и мы знали по пунктам её быстротечный ход: к нам на борт выходил представитель армейской почты, обычно в погонах с двумя звёздочками, рабочие с пыхтением волокли баллоны и меняли воздушные фильтры, через раз нам доставляли ящик с провизией, мы же передавали толстую папку с корреспонденцией, и в конце ритуала наш полковник размашистым росчерком подписывал формуляр.
 С характерным пшиком открылся герметический люк. Тувин первым увидел, что из стыковочного шлюза к нам чеканно шагает минец в ранге действительного генерала, но не растерялся, собрался, разжался и, приветственно подняв правую руку, крикнул точь-в-точь, как кричал Дринал:
 — Ка́р за́ да э́л, кру́ зафи́рт!
 Генерал оказался на редкость молчалив и произносил лишь стандартные фразы в нужных местах, однако он щепетильно пересчитал листы с результатами нашей работы и занёс их количество в формуляр. И теперь липовому полковнику оставалось подписать документ. Оникс боялся, что впоследствии могут заметить несовпадение подписей — и поэтому мне, как самому аккуратному каллиграфу, было поручено подделать полковничью вязь, для чего Тувину пришлось разыграть перед генералом короткую сценку, чтобы отвлечь и передать документ в соседний отсек, где скрывался я. Заметной заминки при этом не случилось — и минец благополучно убыл, а транспортник отчалил и направился к следующей радиоточке.
 
 8
 Империя последовательно проигрывала войну, в связи с чем линия фронта неумолимо сдвигалась вглубь страны — и наш корабль следовал тем же курсом. И к моменту, когда мы разыграли перед минским генералом ту обманную пьеску, «Ни́дичу-чэнко́ш» уже находился в зоне печально известного планетного треугольника, поэтому демонстрировать тот же спектакль перед следующим представителем военной почты нам не пришлось.
 О, три газовых гиганта! Ваши истинные бока надёжно укрыты метановыми облаками и аммиачными тучами, в ваших диких атмосферах дуют мощнейшие ветра и неистово циркулируют вихри спонтанных циклонов и антициклонов; вы огромны и томны, но безмерно воздушны; вы вечно возмущены и бурлите, но химически примитивен и прост ваш состав; вы пленительно притягательны и видимой красотой, и невидимой гравитацией. Вы внушаете вас уважать... О, незабвенное трио!
 И если в широко известном фильме, поражающем взрывными эффектами и волнительным саундтреком, все батальные сцены снимались на фоне треугольного великолепия, то в реальности около тех великаньих планет кружило лишь наше убогое судёнышко радиосвязи, а ряды боевых кораблей дышали и плевали огнём намного севернее — возле облачного скопления ледяных астероидов, которые доставили немало хлопот неповоротливым антийским ракетоносцам и даже загубили один их эсминец, как я узнал из зачитанной радостным голосом радиограммы.
 
 9
 Помню, что однажды, когда полковник был ещё в полном здравии, я записывал монотонно диктуемый мне список погибших:
 ...кру́ То́ри Кона́рди лэ́н ра́сэй по́рт, кириа́нок — ша́нэт,
 кру́ Нри́ Кра́би лэ́н ра́сэй по́рт, нара́нок — ша́нэт,
 кру́ Хто́н Хири́р лэ́н о́шэй по́рт, ми́нок — ша́нэт...
 Их имена рисовались фонетическими иероглифами, вместо привычных профессий были низшие воинские звания, для проформы указывалась национальность, и на конце каждой строчки стояло печальное слово... Почему-то воображение принялось оживлять этих бедных ребят: я увидел их юношеские лица и стройные бодрые фигуры, у них были ещё не обросшие звёздами погоны на зелёненькой форме, которую они с нескрываемой гордостью носили; я с предельной ясностью представил их бурную боевую жизнь: вот кто-то бежит по узкому коридору крейсера, другой, одарённый отменным зрением, замер у визира лазерной пушки, группа из трёх мускулистых парней дружно тянет тележку с тяжёлым снарядом, слышу с палубы выстрел, как будто мне по ушам хлопнули чьи-то ладоши, у остывающего орудия суетятся молодые артиллеристы, и снова трое с тележкой — и новый снаряд на подходе, и кто-то звонкоголосый кличет: «До победного конца!» — и ведь же так и будет — жизнь продлится до того чудесного мига, когда неописуемая красота затмит своими райскими розами и ядовитыми терниями все наши игрушечные кораблики, и домашние планетки, и греющие солнышки, и разлитые туманности, и весь тот спиралевидный завиток из мириад мерцающих звёздочек, что зовётся нашей Галактикой.
 
 10
 Когда случился прорыв имперской обороны, в радиоэфире наступил сущий хаос: расписание сеансов непоправимо нарушилось, приказы уходили в никуда и ежеминутно раздавались отчаянные голоса стрелков, электриков, прицельщиков и кочегаров, прорвавшихся к микрофонам и тангентам спасительных, как им казалось, радиостанций. Мы молча слушали все эти вопли и причитания, среди них иногда проскакивали по регламенту сделанные информативные сообщения, кто-то из штабных настойчиво просил не засорять эфир, но вопящих прибавлялось, их одновременные послания захлёстывали друг друга и вырождались в писклявый шум и пронзительный треск. Оникс переключил приёмный контур на частоту офицерского канала — но какофония беспорядочных передач добралась и сюда.
 Наш наранский пилот доложил о виденном из кабины сверкании — и мы прильнули к холодному кругу иллюминатора: там, в бездонной черноте над далёким скоплением льдин, которые себя выдавали зеркально-отражённым блеском, пыхали огненные всполохи и синие плазменные разряды, как саркастические молнии над ими же учинённым пожаром — только без грома, без шума, без дыма, без тучи, без бога Небес. А в другом, противоположном, иллюминаторе три инертных гиганта задумчиво и отрешённо грели свои бело-облачные бока в ласковых лучах здешней звезды Соуоль — и этот поразительный контраст заставлял задуматься о том, о чём думать было страшно.
 
 11
 Оникс махнул рукой, когда в радиорубку явился полковник, всё ещё видевший тропики, пальмы и фиолетовые бутоны, он бормотал о каких-то дивных бабочках, что порхали в его пёстром воображении.
 — Вот, кому сейчас хорошо! — язвительно процедил Аргус.
 — Хочешь тоже отхлебнуть эту едкую смесь, чтобы сбежать в забытьё? — иронично произнёс Оникс.
 — Да как-то безопаснее быть с трезвым умом, чем гоняться за ненастоящими насекомыми!.. — ответил Аргус.
 Из иллюминатора внепланово блеснули кусочки Соуоля — мимо проплыли блёстко вращающиеся обломки: раскорёженный взрывом металл, выгнутые листы обшивки, разбитые стёкла и резиновые ошмётки. Наш наранец внезапно дал по газам, резко уводя корабль во второе измерение и на вторую скорость. Но что-то извне достигло-таки нас: вместе с тряской, сбившей меня с ног, разразился в корме пронзительный грохот и лязг; и я подумал, что это конец, и моментально сочинилась печальная надпись для списка, который кто-то когда-то кому-то передаст: «кру́ Гри́дэл Суэра́н лэ́н хорэйи́рэй да́ток, граэли́рок — ша́нэт»...
 Нам фантастически повезло, что антийская ракета лишь повредила рулевое сопло и оставила несмертельные раны на корпусе, а сам беззащитный корабль вовремя успел вскарабкаться на второй уровень пространства, где его никто преследовать не стал. Но повреждённый «Ни́дичу-чэнко́ш» теперь мог лететь только прямо — и таким прямолинейным образом мы попали на встреченную в судьбоносном скрещении траекторий блодианскую луну Вэзилиму, куда нам, в связи с нашими обстоятельствами, разрешили приземлиться для спасения и ремонта.
 
 
 

 ГЛАВА 11

 Сокровища лунного леса

 
 1
 Если верить всему тому, что Аргус мне наплёл на склоне Вэрсэзийского холма, то казисто получается, что для двоих самых везучих мечтателей тот детский каприз — воочию увидеть волшебную Блодию — обернулся скоротечной былью; однако ни тот, ни другой не пожелал отправиться на экскурсию в парк — и дивной растительной красотой любовался только я один.
 Из космоса, с подлётной дистанции, Вэзилима выглядела как обычный геоид в зелёных, синих и серых пятнах от прогалин лесов, обильных морей и вздымающихся гор, богато приправленных сверху сметанными кляксами ледников, но таких обжитых геоидов крутилось четыре рядом — два дублета на смежных орбитах, — и вместе они образовывали ещё более удивительное и редкое скопление, чем три соуольских гиганта.
 Когда «Ни́дичу-чэнко́ш» после сложного маневрирования при помощи неприспособленных для этого кольцевых турбореактивных двигателей был направлен в правильный коридор снижения — спасибо умелым наранцам! — и затем благополучно сел на космодроме, а мы в радости покинули борт и ступили на бетонно-панельную твердь планеты, вокруг вовсю алел и золотился необыкновенный многолунный вечер. О! Когда видишь на вэзилимском небе огромные, близкие и акварелью раскрашенные серпы этих лун, то привычные нам безжизненные обломки и щербатые, с кратерами и вулканами, серо-жёлтые спутники, которые мы традиционно ассоциируем со словом «луна», одномоментно теряют лирическую красоту и очарование путеводных сожителей ночи. Увидь и почувствуй многоликость блодианской богини! Когда пристально глядишь на её цветистые луны, то с трепетом осознаёшь, что ты сам и всё, что у тебя есть под ногами, являетесь в этот миг неотъемлемой частью пейзажа для всех тех блодианцев, что смотрят с Блоуседвана и Карлалимы в сторону твоей луны, а для жителей дальней Йонилимы ты — лишь полукруглое пятнышко невнятного цвета, как, впрочем, и они для тебя. А между тем бронзовое солнце незаметно — потому что совсем не смотришь на него — закатывается за горизонт.
 
 2
 Блодианцы обладали довольно своеобразным эстетическим вкусом и придавали большое значение архитектуре и градостроительству, поэтому на их планете даже утилитарный космопорт выглядел как роскошный замок со сложными многоскатными крышами, обилием дымовых труб и высокими смотровыми башнями, откуда диспетчеры наблюдали за взлётами и посадками; поодаль располагались стилизованные под средневековые укрепления ангары, у которых были неимоверных размеров врата, способные заглотить любой длинносалонный лайнер и не подавиться ни его габаритными крыльями, ни торчащими мачтами.
 Оставив позади бетонное поле и гранитный портал с приветственной надписью «Вэ́ ан Бло́», мы гурьбой прошагали по широким галереям с красиво расписанными, но явно гипсокартонными потолками, которые очень точно имитировали арочный свод, но не давали настоящего громкого эха. В огромном здании вместо лестниц везде были умные эскалаторы: они приводились в шуршащее движение только когда мы подходили к ним и, доставив нас на уровень выше или ниже, тут же переставали шуршать.
 Всех членов нашего экипажа разместили в трёх гостиничных номерах: один дали пилотам, другой — полковнику, а нам достались двухкомнатные апартаменты с шестью кроватями, одна из которых тут же послужила свалочным местом для вещевых мешков, что крайне не понравилось блодианцу-портье — и он указал на шкаф и гневно пробормотал: «Тосэди́то антэ́т!»
 Утомлённого, вялого и ленивого Дринала быстро осмотрел вызванный врач и с непривычной для блодианца весёлостью сказал, что потрёпанному войной граэлирцу нужен лишь покой и хороший сон; полковник при этом приободрился, привстал, потянулся и заявил с улыбкой, что здоровье к нему возвращается!
 — Кажется, пронесло... — прошептал Оникс.
 Милые блодианки принесли нам горячую еду на подносах и фруктовое питьё в хрустальном графине — после трёх недель питания исключительно стряпнёй быстрого и простого приготовления откушать мясное рагу с поджаренной на масле картошечкой и запить всё это свежевыжатым соком было превеликим наслаждением! Но не меньшим блаженством стала для нас тишина в спальной комнате: мы слышали только вдохи-выдохи нас самих да редкое шуршание одеял, когда кому-нибудь вздумалось повернуться на другой бок, — и я быстро забылся мягким и мохнатым сном, какого не было на подвешенном в космосе корабле.
 
 3
 Если вчерашний ужин был похож на обычный образчик гостиничного общепита, то на завтрак нам подали нечто напоминающее ресторанный обед: на нашем столе лежали пудинги, кексы, оладьи, ватрушки, творожный пирог, копчёные и вяленые колбасы, треугольниками нарезанные сыры, круглый омлет и три большие яичницы, паровые котлетки и мясные ёжики, пирожки с рисом и капустой, три чайника с разными чаями — запах от них исходил бесподобнейший! — корзинка с вафлями и печеньями, горшок с отварной картошкой, пахучая зелень и огурцы в салатнице, блюдце с зелёным горошком, маринованные перчики и томаты, а на центральной тарелке покоились солёненькие грибочки: пластинчатые серенькие и меж ними какие-то трубчатые фиолетовые — но их налитые нездорово-лиловым цветом тельца так никто и не решился положить себе в рот. Помню, что ребята набросились на кушанья как обезумевшие, и только я один не поддался заразительному безумию и скромно ограничился страусиной глазуньей, которая соблазнительно смотрела на меня своим жёлтым выпуклым оком; но жадно жующие рты соплеменников поспособствовали тому, что я понадкусывал-таки все пять видов песочного печенья: они были с кремом, шоколадом, джемом, изюмом и повидлом.
 
 4
 Когда Оникс, Трил, Тувин и Аргус уже начали изнемогать от обилия проглоченного, к нам явился статный блодианец в синем кафтане с галунами и позолоченными пуговицами, надетом поверх шёлкового камзола, и раскатисто сообщил, что наш корабль скоро починят и все мы улетим уже этим вечером. Кроме того, он строго повелел нам оставаться в своих номерах и не шляться по коридорам и залам космопорта. Я же взволнованно спросил о том, где можно поклониться богу Леса, чтобы исполнить долг перед символом Ду́. Блодианец, подумавши, произнёс:
 — Желаете ли вы, юные граэлирские гости, чтобы вам организовали экскурсию в храм?
 Ребята отрицательно промычали, но мне, тем не менее, было разрешено отправиться на богослужение одному. Храм Леса располагался в парке, который окружал космодром и служил, как я понимаю, естественным буфером между шумным взлётно-посадочным местом и жилыми районами.
 
 5
 Выходные двери вестибюля вывели меня в залитый солнцем сад, в котором цвели и благоухали очаровательные растения, рассаженные по симметрично расположенным клумбам между прямолинейными, плиткой уложенными дорожками и на фоне ровных газонных квадратов, в центре коих произрастал по схеме шахматного чередования или шарообразно обстриженный куст, или рукотворный конус хвойного дерева — и всё это создавало картину нереального подобия и декоративной красоты, но мой глаз дёргался и протестовал против такого, линейкой и циркулем выведенного, совершенства форм.
 К радости моего зрения, показной сад служил лишь преддверием к парку, начинающемуся за низеньким заборчиком: деревья здесь росли сами по себе, подчиняясь своим лесным правилам, но руками трудолюбивых строителей были проложены меж стволов гравийные дорожки, к счастью, кривые и петляющие, поставлены в укромных местах уютные лавочки, воткнуты у развилок столбы с указателями и по обочине установлены фонари для удобства ночных посетителей; по пути мне попались изящные статуи, вокруг которых скашивали траву и не давали диким вьюнам увить высокие изваяния, а возле стелы со священным иероглифом Фла́ был символично разбит маленький и миленький цветничок. И чем дальше я уходил от стилизованно-крепостных стен и диспетчерских башен космопорта, тем плотнее и корявее стояли лесные исполины, тем тенистее и прохладнее становилось, меньше встречалось скульптур, лавок и фонарей — и облагороженный, полусонный парк всё более превращался в вольнодумный и живой лес: я увидел, как по коре резво вскарабкался пушистый зверёк, похожий на нашу белку; я услышал перекличку и порхание неуловимых птиц; а в кронах и зарослях деловито гудели неразличимые насекомые — и я даже вляпался в призрачный рой летних мошек; у ручья приятно пахло пряной гнильцой, а заросшие болотной зеленью вэзилимские прудики почему-то совсем не источали запах тины и застоя; и спустившись к дикому озеру, я почувствовал странное ощущение леса — не дикого и непролазного, каким он хотел казаться, а приручённого и волшебно-сказочного: мне чудилось, что вот-вот вынырнет из воды водяной и выйдет на берег, шурша тростником и травушкой, а у скромной деревянной сторожки, в которой садовник когда-то хранил инвентарь, пока бог Дерева не попросил его освободить домик, распахнётся со скрипом дверца и покажется новый жилец — бородатый леший в холщовой рубахе и с магическим посохом в волосатой руке... Но, конечно же, никто из этих персонажей не вышел мне навстречу — всего-то плюхнулась лягушка и скрипнула коряга, — но в памяти осталось вполне реальное и надёжное впечатление, что я этих сказочных обитателей вэзилимского леса действительно видел.
 
 6
 Я прилежно читал встречающиеся указатели, чтобы идти правильным курсом и не заблудиться; но одна табличка заставила меня изменить своему правилу и повернуть в сторону: она направляла на некое райское дерево — кардрэ́хи. Это был раскидистый великан с толстым морщинистым стволом и непроглядно густой кроной, которую формировали овальные и как будто рифлёные параллельными жилками листья. От корней и вверх по коре ползла, закручиваясь витками, узкая деревянная лестница с резными балясинами и лакированными перилами. Я стал подниматься по ней. Прямостоящий ствол на определённом уровне расчленялся на множество отходящих во все стороны ветвей — что было последствием целенаправленных подрезаний, как я думаю, — а чуть выше этого места расположилась дощатая площадка, куда собственно и вела лестница. Вступив на эти доски, ты оказывался словно во впадине этакого кратера, пологую воронку которого густо и жадно захватила листва, сверху же синело удивительно синее небо — и это успокоительное сочетание сочно-зелёного и нежно-синего магически расслабляло. Я слышал благозвучное чириканье птиц и мелодичный стрекот насекомых, но не видел их в густоте кроны: растущие розетками листья надёжно скрывали весь остальной мир — и ты забывал о его существовании и наслаждался исключительной зеленью и бесконечной синью над головой. И тут я восторженно понял, что смысл жизни состоит вовсе не в том, чтобы оказаться в раю после смерти, а в том, чтобы рай стался в тебе — в твоём сердце, в твоём воображении, в твоём ощущении себя, — чтобы можно было всем этим богатством поделиться с другими, у которых ещё нет своего сине-зелёного края.
 
 7
 Храм Леса стоял на поляне в окружении стриженных газонов и жирно-чёрных прямоугольных грядок с хиленькими ещё проростками; само здание было небольшое, но богато украшенное лепниной и барельефами. Я вошёл. Внутри пахло сладкими пряностями — и этот яблочный запах навевал мысли о жёлтой осени; но ещё сильнее и ярче этой возникшей осенней грусти я почувствовал себя здесь безнадёжно одиноким и лишним, словно это был храм какого-то другого блоусицизма и здешний бог был мне не рад. Жрец между тем повернул голову и надменно на меня посмотрел — и моё одиночество достигло чудовищного размера, я испытал острый испуг — и поспешил вернуться на улицу. И пока я шёл к выходу, мои уши как будто услышали обращённый ко мне возглас, полный гнева и недовольства: «Фу́ э́с джэ́ок! Уло́тдиc!» Но в реальности меня никто не называл чужаком и не выгонял вон из храма.
 
 8
 В космопорт я возвращался другой дорогой — через просеку — и так набрёл на залитую солнцем поляну, в которой росли невысокие деревца, напоминавшие яблони, а приземистые невзрачно-беленькие цветочки, разбросанные в нежно-зелёной травушке, источали неожиданно сладкий нектар и манили к себе полосатых пчёлок. Место сие называлось садом спокойствия. И здесь, помимо пчёл и кузнечиков, находился блодианец преклонного возраста, с сединой и лысиной, в белой лёгкой тунике и со жреческими янтарно-нефритовыми бусами. Стоял он босыми ногами на травяном ковре, протянувши вперёд руки и растопырив пальцы, зажмурившись и загадочно улыбаясь то ли солнцу, то ли небу, а может быть и лесу. Почувствовав моё приближение, старец открыл глаза и с интересом на меня посмотрел.
 — Ка́р дэ́йн, — сказал я несколько смущённо.
 В ответ он произнёс много приятнозвучащих, но малопонятных мне слов.
 — Пэ́ нэ́ анфла́ту, — произнёс я. Старец с пониманием кивнул и впредь старался говорить со мной нарочито медленно и максимально просто: моего псевдоблодианского вэзилимец совсем не знал, из-за чего многие его фразы были корявы и искусственны. На мой вопрос, почему он стоит в траве без сандалий, блодианец ответил непонятным глаголом: «Пэ́ зимпу́ху». Я не стал уточнять, что́ это значило, а попросил мне показать священное дерево эраккий, но в ответ услышал вздох сожаления: эраккии росли где-то далеко и отсюда не было видно даже их высоких макушек. И чтобы меня утешить, старик предложил провести гадание — я с радостью согласился, но был вскоре разочарован тем, что гадание оказалось цветочным: а оно считалось в Империи самым неточным и примитивным, и его даже называли в шутку детским, низведя до приятной забавы.
 Старик наклонился к ближайшей клумбе и, спросивши разрешения у полянного духа, сорвал три цветка, затем что-то прошептал и, сумбурно ворочая пальцами, на которых, кстати, не было ни одного перстня, оторвал несколько лепестков, потом, шепча цифры и символы, посчитал оставшиеся лепестки и огласил мне результат своих флористических изысканий:
 — Ты узнаешь белую тайну природы.
 — Что значит белую? — спросил я.
 Но он ответил как-то путано: чередой вопросительных фраз, произнесённых, однако, с совершенно ровной, повествовательной интонацией: зачем светят звёзды, почему шелестят деревья, к чему стремятся животные, куда ведёт нить генетического кода и во что превратится вселенная на скончании веков. Очевидно, блодианец пытался объяснить нечто важное и мудрёное простыми словами и примитивной грамматикой, но лишь усугублял нестыковки и преумножал путаницу. В итоге, я кивнул и сделал вид, что всё понял, поблагодарил за гадание, благодушно простился и побрёл дальше. И вглядываясь теперь во все те события, которые меня ждали впереди, я конечно же догадываюсь, что́ за белая тайна была мне поведана.
 
 9
 Полагаю, что блодианский глагол «зимпу́хэрт» обозначает слово «медитировать» — и мудрый блодианец в саду спокойствия занимался именно медитацией: вдыхал душистый воздух, расслаблялся, медленно выдыхал и представлял себе, как незримые силы пронзают тело и, собираясь в энергетический клубок в центральной области живота, греют и питают ту эфемерную субстанцию, которую мы называем душой, — так описывают процесс медитирования современные дуббисты, я лишь позволил своей фантазии наложить их представления на мимолётно виденную фигуру вэзилимского старца; читатели, знайте, что рядовые граждане Империи Трёх Эраккиев исповедовали блоусицизм, в котором никакой медитативной практики не было: наши мудрецы, гуляя в садах и парках, глядели с умилением на оракульные статуи, пели восхваляющие богов гимны и читали наизусть заученные куски из священной книги Хатдат, но никогда-никогда по траве босыми не расхаживали и особым чувственным образом не дышали. И ежели блодианцы скрытно от других народов практиковали целебное дыхание, то в нём однозначно был важный религиозный смысл. Я не могу сказать, отличалась ли в принципе блодианская медитация от практик дуббистов, но несомненно одно: блодианский рецепт расслабления мы вряд ли когда-нибудь узнаем.
 
 10
 Последняя часть моего возвращения в космопорт пролегала возле каких-то ангаров, от которых столь приятно пахло кондитерскими изделиями, что я непроизвольно представил пышные булочки и даже почувствовал лёгкий голод. Внезапно распахнулась боковая дверь и на дорожку ступили двое военных: они что-то увлечённо обсуждали и явно куда-то спешили. В их тараторящей речи я явственно различил звучное и рокочущее слово «кармирси́н», которое часто повторялось и явно лежало в центре их бурного разговора; что-то смутное и волнующее проступило поверх моих зелёно-лесных и маково-булочных мыслей — и я таки вспомнил, что ранее обнаружил это загадочное и непонятное слово в дипломатическом справочнике, что был у Оникса. Так как военные уже скрылись, а поблизости нигде не звучала блодианская речь, то я порешил заглянуть на близлежащий склад, откуда по-прежнему маняще пахло бесподобной сдобой.
 
 11
 В большом ангаре, куда я проник через незапертую дверь, было сумрачно — мелкие верхние окна проливали полоски света на металлическое оборудование, среди которого я распознал посвистывающие компрессоры, сеть извилистых труб с торчащими вентилями и кругляшами стрелочных манометров, серебристые баллоны «плу́», похожие на те, что привозились транспортником на наш космолёт для пополнения запаса воздуха; в дальнем углу обособленно стояла могучая установка, напоминавшая гигантский самовар: в её нутре хором жужжали электромоторы, а прямостоячая труба протыкала крышу, но прежде пускала по потолку отростки — и во всём этом лабиринте воздуховодов что-то непрерывно шуршало: шу-шу-шу. Я подошёл и принюхался: от самоварного чана явственно пахло сладостным духом кондитерской лавки — карамелью, кремом, корицей — этот запах мгновенно проник в меня, пощекотав носоглотку, патока затопила лёгкие, голова закружилась, и расфокусированный мир поплыл под медовым дождём, но я совершенно чётко увидел на бетонном полу бело-красный ковёр, на котором, как на скатерти, выстроились в одинаковых фаянсовых блюдах пироги и кексы по схеме шахматного чередования, а меж ними были симметрично положены блестящие ножи и ложки. Я помотал головой и моргнул — и теперь волшебный ковёр залевитировал над полом, покачиваясь волнами, словно плывя по поверхности воды. Я зажмурился крепко-прекрепко и слышал своё стучащее сердце, а когда выдохнул и открыл глаза, то никакого парящего наваждения уже не было, но всё ещё лакомо пахло свежей сдобой и во рту образовалась обильная слюна — и я с большим наслаждением сглотнул её.
 Из состояния сладкой прострации меня вывел акустический грохот: с лязгом пружинного доводчика захлопнулась вдалеке дверь, — и я поспешил схорониться в находившейся рядом будке. В ней имелось смотровое окно, из которого был виден почти весь ангар: двое угрюмых блодианцев теперь копошились возле далёкой бочки. Так как они не приближались к моей дислокации, то я принялся разглядывать каморку: здесь был столик и на нём стопками лежали какие-то документы — свет из окна как раз позволял их читать, — в этих реестрах, заявках и справках регулярно повторялась казённая фраза о повсеместном распылении высоковолшебного кармирсина (думаю, что прилагательное «вэлэво́фэй» указывало на галлюциногенный характер вещества); отчёты сообщали о произведённых поставках ценного груза на планеты Линдрис, Тронки, Зауза и даже Сэнсед, куда доставили целых пять тонн; а из жёлтенькой медицинской карточки, заполненной дёрганным, но вполне читаемым почерком, я узнал, что некий работник продувочного цеха, кру Дрэди, получил в результате несчастного инцидента избыточную дозу кармирсина и у него наблюдались проблемы с координацией, звон в ушах, тошнота, головокружение и... Я не дочитал, потому что в ангаре металлически бухнуло что-то. Инстинкт живо мне подсказал отойти в тёмный угол каморки — и оттуда я узрел на противоположной стене не виденный раннее оранжево-красный плакат с лозунгом: «Не забывай, блодианец! Кармирсин — это наша сила, наша магия, наше превосходство! Надёжно храни сей секрет!».
 
 12
 Совершенно не помню, как я выбрался из того ангара. Вроде бы, уличный воздух мне показался необычайно свежим, а солнечный свет ударил по глазам, но как только зрачки ужались, трава и листва вновь зазеленели в привычных оттенках, а обманчивый запах маковых булочек был еле различим.
 Я побрёл быстрым шагом к космопорту. Я хотел побыстрее увидеть ребят, чтобы рассказать им о своём приключении. Декоративный сад, через который мне пришлось пройти, увиделся жутко уродливым. Эскалаторы в вестибюле двигались очень медленно, но я не стал ускоряться — чувствовал, что за мной наблюдает с балкончика любознательная блодианка — и потому терпеливо ждал, пока ступени доставят меня на галерею верхнего этажа. А дальше был длинный коридор, и в нём, как назло, стояли и шушукались горничные.
 Когда же я влетел в наши двухкомнатные апартаменты, все ребята, словно статуи, замерли в задумчивых позах возле телевизора и заворожённо глядели на экран. Оттуда им являлся светящийся лик его императорского величества, который с прискорбием говорил, что война с антийским противником закончилась нашим поражением и в связи с этим печальным фактом первостепенный блодианец складывает с себя полномочия главы Трёхэраккиевой Империи и отрекается от престола. Я испытал в те мгновения настоящий шок. Не могу сказать, был ли он усилен или, наоборот, сглажен моим кармирсиновым отравлением, но думать ни о чём другом я тогда не мог.
 
 
 

 ГЛАВА 12

 Оранжевое солнце

 
 1
 Мы покидали гостеприимную Вэзилиму со странным, щемящим чувством рассеянности и пустоты. Но мы не догадывались и не предчувствовали, что настоящая, всепоглощающая пустота, которую иероглиф за́н описывает в самом недобром из своих значений, неминуемо ждала нас впереди.
 
 2
 Когда я рассказал ребятам о своём везилимском приключении, они не восприняли всерьёз изложенные мной факты о высоковолшебном веществе. Оникс снисходительно хмыкнул и сказал:
 — Глупости! Ты ошибаешься, и всему есть простое объяснение.
 Аргус, на которого я надеялся, потому что он понимающе поклёвывал головой, пока я излагал свою авантюрную повесть, к моему огорчению лишь полушутливо проговорил:
 — Тебе срочно нужна большая ложка эликсира!
 В результате меня заставили съесть лошадиную дозу нашего зелья, да и все остальные тоже подкрепились изумрудом из банок, к которым, что удивительно, блодианцы проявили нулевой интерес, хотя Дринал таки проболтался об их чудотворном содержимом.
 
 3
 «Ни́дичу-чэнко́ш» планово остановился на планете Линдрис, чтобы дозаправиться и пополнить запасы провизии. Карликовое здешнее солнце пылало красным пламенем, и поэтому все планетные пейзажи были замешаны на оранжевой краске и её производных: плодородная земля казалась багряно-коричневой, листья растений виделись сочно-жёлтыми, апельсиновые облака плыли по небу вечно закатного цвета и даже река хранила какую-то бордовую тайну на своём илистом дне.
 При космодроме был маленький городок: и полуденный свет безжалостно красил оштукатуренные домики в охряный оттенок — и они становились похожи на глиняные хатки, что изображались в учебниках древней истории для иллюстрации допотопного быта ранних ремесленников и земледельцев, но, конечно же, никакие воловьи упряжки по улицам Линдриса не ходили и беспризорные курицы нигде не бегали, однако и автомобилей здесь было совсем мало. Местные жители, коренастые мужички в льняных рубахах и некрасивые бабы в ситцевых платьях, передвигались вальяжно и ленно, на их загорелых лицах читался сонм примитивных переживаний и предчувствие чего-то ужасного, что грядёт; но ещё большее замешательство снизошло на расквартированных в городе блодианцев: они в спешке покидали насиженные места — и целых три лайнера с опознавательным знаком «Бло́» готовились экстренно лететь на Блодию. Из-за этого наш космолёт стоял в очереди на заправку — и у меня образовалось достаточно времени, чтобы обойти близлежащие ангары и попытаться добыть неопровержимые доказательства существования кармирсина и хитрой системы по его распылению: ведь я точно знал, что на Линдрис высоковолшебное вещество доставлялось с Вэзилимы регулярными рейсами.
 
 4
 И вот передо мной была почти пустынная улица: с одной стороны серело, потому что находилось в тени, боковое крыло двухэтажного космопорта, а с другой, залитой солнцем, краснели, словно от стыда за свою дряхлость и неухоженность, бараки и зданьица всяких технических служб — и я верил, что в одной из этих построек найду кармирсиновый самовар. Я неторопливо прогуливался возле стен и принюхивался — но запахи были чисто технические: дух разлитого машинного масла, едкие испарения керосина, вонь разбросанной хлорки... И лишь перейдя за угол, я почувствовал явный аромат хлеба! Моё сердце забилось быстрее, и я, судорожно мотнув головой, взошёл на крыльцо, приоткрыл дверь и проник в здание, очутившись в коридоре с кафельными стенами и манящим запахом сдобы. Пробравшись на цыпочках к первому боковому проёму, я с содроганием и неудовольствием понял, что попал на обычное хлебобулочное производство: однако в интерьере пекарни по непонятным мне обстоятельствам отсутствовали люди — кастрюли с остатками теста, скалки и черпаки лежали заброшенными. Моё блуждающее внимание привлекла коробочка с белым порошком: иероглифы на этикетке называли содержимое пшеничным лекарством, которое, согласно инструкции, следовало подсыпать в муку только того хлеба, что будет выпечен в честь богини Плодородия. В тот миг, думая о совершенно другом, я не придал большого значения обнаруженному факту, но теперь понимаю, что имперские пекари добавляли в буханки порошкообразный консервант — и поэтому хлеб, купленный в день съестного изобилия, долго не черствел и не покрывался плесенью.
 
 5
 Я покинул хлебное герцогство и отправился в путь, но уже по перпендикулярной улице. Во внутренностях здешних построек были какие-то производства и гаражи, возле красных ворот стояла рессорная повозка с пузатой цистерной, около мастерской столяра повсюду лежали кучки душистых опилок, а в слесарном цехе ритмично лязгал металл — и кузнец, наверное, был единственный, кто работал в сиесту.
 И вдруг я увидел дородного блодианца! Он запирал на замок обшитую жестяными листами дверь в серо-каменном двухэтажном доме. Я подошёл и вежливо поздоровался, но блодианец лишь искоса поглядел на меня, спрятал в кармане ключ и засеменил в направлении космопорта. Вокруг абсолютно не пахло сдобой, но здание меня очень заинтересовало: своим видом оно напоминало маленькую крепость-тюрьму, имелась даже башенка с пирамидальной крышей, а рядом вздымалась большая, как на сталеплавильном заводе, кирпичная труба с похожим на голубятню завершением. Интуиция меня подтолкнула перелезть через колья забора — внутренний дворик был до убогости мрачен, но я обнаружил незарешётчатое окошко с открытой форточкой. Мне, тощему и вертлявому, не составило труда подтянуться и встать на отлив в стенном проёме, запустить руку в щель за стекло, сдвинуть щеколду и отворить оконную створку. И оттуда, из прохладной тьмы интерьера, на меня тут же дыхнула смолянисто-липкая хвоя — неправдоподобная совершенно, потому что на Линдрисе произрастали исключительно лиственные деревья.
 
 6
 Я спрыгнул с подоконника на паркет и очутился в маленькой и бедно меблированной комнатке: в угол забился письменный стол, на котором были рассыпаны карандаши и стояла потёкшая чернильница, у стены пребывал в растерянности совершенно пустой книжный шкаф, а на полу валялся беспомощный, опрокинутый стул — и над всем этим царствовала тишина, изредка разбавляемая всплесками звуков, что влетали через отворённое мной окно; и эта необычайная тишина пахла не только еловыми лапами и сосновыми шишками, но и горько-горелыми головешками... Я перешёл в смежную комнату — очень мрачную и пустую, с белой дымкой у потолка и тёплой ещё печью. «Зачем топить печку летом?» — подумалось мне; и я сразу понял, что блодианцы что-то сжигали. Я открыл кочергой топочную дверцу и увидел, что внутри серела зола и чернели скукоженные клочки кремированной бумаги, — возможно, что это были архивные документы, лежавшие в том опустевшем шкафу...
 И наконец-то! В большом техническом зале я обнаружил самовароподобный аппарат: в нём ничего не жужжало и не шумело, но призрачный смог лесного пожара мне привиделся на мгновение и тут же исчез. Итак, следите за логикой! Вся документация была уничтожена в огне, но на стене целёхонько висел календарный план, в клетках которого содержались числа объёмных долей вплоть до вчерашней даты — и я соотнёс эти записи с количеством распылённого кармирсина: максимальных значений они достигали на праздник Серых Грибов и за две клетки перед этим — там чернела пометка «день призывника» — на Сэнседе мы ездили глазеть на вицеимпратора примерно в это же время... На другой же стене, возле серебристых баллонов, была прилеплена памятка в виде плаката, из которой я узнал, что кармирсин — вещество скоропортящееся, потому что легко окисляется воздухом, и посему требующее хранения в герметично закрытых ёмкостях. Тот плакат был приклеен очень надёжно — я смог оторвать только клок, — и был вынужден искать доказательство в другом месте. Трубы, вентили, провода — мой взгляд хаотично блуждал, пока не остановился на полочке с надписью «разовые дозы в храм»: там мирно лежали девять металлических капсул, похожих на маленькие термосы. Они были нетяжёлые, и я прихватил с собой парочку — и ещё одну дерзко раскрыл, с усилием отвинтив хорошо прилаженную крышку, чтобы убедиться, что внутри был кристально-белый порошок — он с шипением высыпался на пол, а на меня со свистом и гулом налетел солоноватый бриз и послышался шум далёкого океана — и я ясно понял, что нужно скорее уходить отсюда, пока не надвинулось какое-нибудь цунами.
 
 7
 Нынешнее «морское» отравление кармирсином лишь немного затуманило мой обратный путь — я испытывал лёгкое головокружение и почти невесомую усталость, однако встреченные на улице люди необъяснимо шарахались от меня, словно я был разносчиком неизлечимой заразы. По мостовой бегала истошно лающая собака, она прытко подскочила ко мне, оскалилась и огрызнулась, но я как-то отогнал её прочь; мне даже кажется, что я отстранил четвероногую бестию силой собственной мысли, как настоящий волшебник. За забором отчаянно загавкал ещё один вздорный пёс — но я зачем-то уставился вдаль через просвет между домами: огороды, ограды, сараи и сразу за городом возвышался покатый холм, на котором произрастал реликтовый лес, состоявший из очень ветвистых деревьев, — и оттуда, из густоты жёлто-коричневых крон, доносилось многоголосое карканье местного воронья. Удивительно! В те тягучие минуты я воспринимал реальность как наваждение, но действительность была именно такой; и взбесившиеся животные правдиво и ясно показывали всё то, что затем почувствуют на своих шкурах люди.
 
 8
 Безусловно, сильнодействующий кармирсин оказывал влияние не только на людей, но также на животных — они чуяли чудеса природы, жили в гармонии с лесом и вели себя тихо и мирно. Думаю, что отсутствие лютых хищников на планетах Империи было связано с распылением кармирсина: клыкастые короли саванн и зубастые властители чащ потеряли способность к безжалостной охоте и вымерли естественным образом, уступив свои владения менее кровожадному зверю.
 Однажды доктор Намфохер мне поведал, что ради пущего любопытства проделал нехитрый эксперимент над пауками: он одурманивал их взвесью из разных психотропных лекарств и затем наблюдал за их ткачеством — в одних случаях паутина получалась ровной и симметричной, а в других становилась кривой и рудиментарной — и у каждого психотропа обнаружился свой паутинный рисунок, подобно тому как у каждой звезды был свой спектрографический отпечаток.
 После единовременного отключения распылительных установок начала повсеместно падать концентрация кармирсина, что сразу же отразилось на множестве животных: в них внезапно проснулись древние инстинкты и вся их агрессия, более ничем не сдерживаемая, вмиг выплеснулась наружу. На Линдрисе вызывающе яро повели себя крупные птицы, похожие на наших ворон: они сбились в страшные стаи и стали кружить над домами, пикировать и клевать тех бедняг, что выходили на улицу. Я помню, как одна безумная птица влетела в окно, разбив стекло клювом и погибнув от рухнувших осколков; её окровавленное тельце с растопыренными перьями ещё какое-то время подрагивало в агонии — и это было жуткое и неприятное зрелище: бездарная смерть в колком сверкании стёклышек!..
 
 9
 Когда я вернулся на космопорт и вошёл в просторный зал ожидания, то услышал дрожание в окнах и глохнущий гул от взлёта последнего блодианского корабля. Ребята сидели в дальнем углу и негромко болтали. Но не успев дошагать к ним, я вздрогнул и повернулся, потому что сзади раздался жуткий девичий визг — у киоска разыгралась презабавная сценка: молоденькую стюардессу третировал линдринец с погонами лётчика-капитана, девушка в ответ отвесила хлёсткую оплеуху, послышалась ругань, подбежали другие сотрудники — и началась многоголосая перебранка, переросшая затем в драку. Я отошёл в угол к своим. Сперва мы посчитали, что пилоты и бортпроводницы что-то не поделили и прилюдно излили свой гнев, но когда наши тихони-наранцы принялись дубасить друг друга, плеваться и брызгать ругательствами, а дотоле спокойная буфетчица заорала с нечеловеческим рыком и яростно скинула с прилавка все продаваемые напитки, мы со стремительной внезапностью поняли, что вокруг нас зачинается нечто несуразное и небывалое.
 — Что с ними случилось? — спросил ошарашенный Аргус.
 Но ни у кого не было вразумительного ответа. Всеобщее безумие странным образом не затронуло только нас пятерых — граэлирских дивароков. Но, конечно же, это была только отсрочка, дарованная эликсиром правды...
 
 10
 А за окном стая птиц атаковала двух бедных техников, которым не посчастливилось выйти под открытое небо в этот безумный час. Рьяно каркающих воительниц было много, и одна из них, поднявшись ввысь и очертив в воздухе спорадическую фигуру, вдруг устремилась к зданию и ударилась прямо в центр большого окна! Бах и дзинь! И теперь помимо округлых осколков разбитых стаканов на полу россыпью лежали плоские острые треугольники оконного стекла, и среди них — серенький трупик.
 — Хрень какая-то! — простонал впечатлительный Тувин.
 — Воистину хрень, — подтвердил Оникс.
 А потом начались пожары. Поклёванные линдрисцы смекнули, что вредоносные птицы гнездятся в заповедном лесу, — и разгневанная толпа, вооружившись спичками и бензином, отправилась на холм и подожгла священные деревья. Мы как раз перебрались на второй этаж, где было спокойнее, — и оттуда я видел, как бушует жадное пламя, слышал треск и роптание веток и даже учуял удушающий дух древесной смерти, хоть ветер и сдувал дым в направлении от нас. В те багровые мгновения мне было искренне жаль тех ветвистых исполинов. Я жалел их до слёз, аж в глазах щипало. И, кроме того, меня сильно тяготило, что вокруг совсем не пахло хвоей и рядом не простирался солёный океан, а на оранжевом небе ничто не предвещало спасительного дождя.
 
 11
 О, пламенный бог Огня, почему ты бываешь иногда так жесток? Ведь когда ты едешь на своей огненной колеснице — дымом дымится перед тобою дорога, гремят угли и сыплются искры, пепел летит ввысь и всё чернеет позади тебя. Ах, скажи мне, зачем ты спустился к нам? Но не даёшь ответа. А ведь я помню и вижу, как раскатисто расцветают твои фейерверки, как стройно горят твои факелы и как сладостно тлеют твои благовония!.. О, пылающий бог, прими же от нас наши скромные дары: огоньки молитвенных свечек и теплоту домашнего очага, свет и жар ритуальных костров и красные мантии, надетые в твою честь; но только не жги на полях солому и не буди спящий вулкан, не рази молнией дуб и не пепели наши сёла!.. Пусть солнца и звёзды сияют вечно: потому что твоё место именно там — на блистательном небосводе в ореоле славы, — но никак не на нашей чумазой землице...
 
 12
 И когда ветер развернулся и погнал едкие клубы дыма по улицам города, а голодные языки вкусили далёкий окраинный дом, Оникс прикрикнул на стенающего Аргуса и громко заявил остальным:
 — Мы не будем скулить! Да, дела наши плохи — но могло быть и хуже! Предлагаю взобраться на корабль и попытаться улететь отсюдова.
 — А как же пилоты? — спросил я.
 — Мы теперь сами себе пилоты!.. — ответил Оникс и направился к лестнице.
 
 
 

 ГЛАВА 13

 Сиреневые привидения

 
 1
 На первом этаже был полнейший разгром, угрюмо зияли разбитые окна, и от залетающей через них гари горчило во рту и в носу. Людей попадалось мало, я нигде не увидел наших наранских пилотов, однако глаз заприметил полковника: он держал в руках какую-то палку и орудовал ей как сачком, резво бегая по бетонным панелям и пытаясь поймать ему одному видимых бабочек, которых он приманивал приторными словами: «Ну иди же ко мне, моя прелесть! Замри и не двигайся, не улетай!..»
 — Вот до чего доводит эликсир правды, — проговорил Тувин.
 — Он сам попросил зелёного, — пробурчал Оникс.
 — И зачем же ты дал? Ведь же знал!..
 — Надо было как-то отделаться от него.
 Шедший позади Аргус громко чихнул и зловеще пробормотал:
 — Мы все умрём, мы все обречены на смерть...
 Но никто, даже Оникс, не соизволил что-либо возразить.
 
 2
 «Ни́дичу-чэнко́ш» стоял в одиночестве возле заправочного терминала — к счастью, корабельные баки были заполнены под завязку, иначе нам пришлось бы возиться со шлангами, вентилями и насосами.
 — Но как мы взлетим без пилотов? — спросил я. Однако Оникс меня заверил, что сумеет поднять колымагу в космос, но в его объяснении прозвучала маленькая оговорка: он сказал слово «теоретически». В авиационной академии, где учились Оникс и Трил, был курс об устройстве космического корабля, и, кроме того, господин Чундом снабдил дивароков списанными из библиотеки томами и методичками, по которым будущие лётчики изучали своё ремесло.
 Тувин зачем-то забрался в каюту и даже заглянул на кухню.
 — На камбузе нет еды! — взволнованно крикнул он.
 Аргус, который наконец прочухался от болезненной дремоты, тоже заволновался:
 — Я не хочу голодать! Это плохая идея — лететь без жратвы!
 — Вот и отправляйтесь с Тувином за провиантом, — распорядился Оникс. — А мы будем готовить корабль ко взлёту.
 И пока двое бежали на пищеблок и затем катили оттуда тележку с пакетами, банками и консервами, я стоял в кабине позади Трила и Оникса и наблюдал за их судорожными действиями: как они щёлкали тумблерами, как проверяли, что на приборной панели зажглась правильная лампочка, как искали по изображённым на шкалах иероглифам, где был тахометр, где — высотомер, а где — гироскоп.
 — Будь перед нами лайнер или фрегат — мы бы до вечера разбирались, — честно признался Оникс.
 — И не разобрались бы!.. — ехидно добавил Трил.
 К моменту, когда заведённые двигатели жужжали и люк был задраен, дымка вокруг напоминала серый туман, но торчавшие иглами осветительные мачты точно указывали, где под разлившейся пеленой скрывалась взлётная полоса. Трил сидел скрючившись на месте второго пилота, был очень бледен, нервничал и не переставая грыз ногти. Оникс запредельно напрягся, вдохнул полную грудь, оцепенел на секунду, затем потянул за рычаг, быстро сдвинул закрылки и надавил на педаль газа — и движение началось. Сперва плавное — потом резкое. Вскоре мы испытали оттягивающую силу разбега и взлёта, крепко держась кто за кресло, кто за поручень. За кабинным стеклом оранжевое небо фантастически потемнело, словно от эликсира правды, а неправильно включённая гравитация дала почувствовать выворачивающее ощущение лёгкости — но Оникс быстро исправил свою оплошность, и притяжение к корабельному полу сделалось таким, каким и должно было быть.
 
 3
 Подумать только! В нашем распоряжении оказался целый космолёт, пусть не внушительный и не длинный, не многопалубный и не боевой, но зато с двумя антенными вышками и мощной радиостанцией! И самое главное: он был безоговорочно наш! С нами теперь пребывал дух игровой эйфории, мы ощутили детский восторг — мы превратились в космических странников и нам улыбались звёзды. И пусть это чувство внеземной свободы продержалось недолго и вскоре затмилось букетом патологических переживаний — но оно однозначно было и на сколько-то минут раскрасило незамутнённым задором нашу непростую жизнь.
 Профессия межпланетных пилотов до сих пор сохраняет волшебную притягательность, а мальчишки во всём мире мечтательно представляют себя бравыми капитанами, и изогнутая коряга превращается их воображением в руль от блестящего лайнера, крейсера или линкора. И в моём кармирсиновом детстве тоже был один такой проблеск, когда, находясь на экскурсии в Нарджильскую палату, я увидел по чудотворному телевизору, как командир корабля — статный усатый циньдзинец в синем костюме с блестящими пуговицами, малыми орденами и заковыристым символом Имперских авиалиний — спускался по трапу, гордо подняв голову к лучезарному небу, — и как после этой картинки не захотеть стать таким же?..
 
 4
 Стоило Трилу отлучился в туалет, как Аргус тут же сел на освободившееся кресло — парню тоже хотелось побыть пилотом, прикоснуться к штурвалу, взглянуть в круглые стёкла приборов и немного помечтать.
 — Почему эта стрелка так дёргается? — спросил он, и Оникс подробно ответил. Ониксу было приятно делиться своими знаниями с друзьями. И всё было так хорошо. Но вот Трил вошёл в кабину дюже напуганным.
 — Мы в суматохе забыли установить ёмкости с воздухом! — волнительно заявил он.
 — Быть такого не может! — воскликнул Оникс и усадил Трила на своё место, а сам спешно отправился в машинный отсек. Но, вернувшись, успокоительно объявил:
 — С кислородом на борту всё в порядке. Не надо так больше!..
 — А как же те серебристые ёмкости со знаком «плу́», которых теперь нет? — недоуменно спросил Трил.
 — Наверное, в них содержалась какая-то газовая добавка, чтобы нам легче дышалось, — сказал Оникс. — Но мы прекрасно летим и без этого химиката.
 Безусловно, иероглиф плу́ сбил с толку простодушного Трила, а мне же дал важную подсказку: я понял, что в тех серебристых баллонах хранился вовсе не воздух, а кармирсин; эти ёмкости регулярно менялись на космодромах и во время стыковок с транспортными судами — и таким действенно-примитивным способом осуществлялась кармирсиновая подпитка: чтобы каждый гражданин Империи Трёх Эраккиев всегда и везде дышал чудодейственной смесью. Ведь блодианцы доподлинно знали, что́ может случиться, если галлюциноген перестанет попадать через лёгкие в кровь: какая дикая дурь попрёт в голову бедным страдальцам и каких дел натворят их разнузданные руки.
 
 5
 Головная боль стала первым признаком подступающего кошмара, вскоре к ней прибавилась мучительная тошнота — поэтому мы подумали, что отравились едой, так как все ели тушёнку из одной банки, — но никого из нас не скрутило, не пронесло и не вырвало, а боль между тем усилилась и запульсировала так, словно по черепу неустанно стучал неистовый дятел. Обычный анальгин из аптечки совсем не помог, и Оникс вообразил, что в запертом ящике должны лежать сильнодействующие лекарства; но оба ключа — один с полковником, а другой с наранцем — остались на дымящимся Линдрисе.
 — Придётся ломать! — решительно заявил Оникс. Из чулана, где покоились религиозные ценности, он вынул лунное знамя и принялся его древком курочить навесной замок. Прочная деревяшка изгибалась и потрескивала, а ящичная крышка напряглась и стонала. Мне было противно смотреть на такое издевательство над священным предметом, в волшебную силу которого я тогда ещё верил, — и я трагически отвернулся. Но вот наконец раздался раздирающий треск — и крышка с грохотом распахнулась; но внутри обнаружились только слесарные инструменты, патроны, порох и пистолет. А гадостная боль совсем не умолкала, и слышался звон, и вдруг засияли они!..
 
 6
 Эликсир правды — вещество непростое и очень коварное. Мы, безалаберные дивароки, совсем не замечали его пагубного влияния, потому что крамирсин был сильнее и заботливо оберегал психическое здоровье; но когда блодианский наркотик покинул наши тела, а молекулы изумрудного зелья продолжили циркулировать по сосудам и стали беспрепятственно добираться до нервов, мы ощутили всё это: сначала у нас загудела и закружилась голова, затем зазвенело в ушах, а под конец на зрительных фибрах забегали паразитные импульсы — и нам самовольно явились они: фиолетово-синие, полупрозрачные привидения, столь грубо и криво наложенные на реальность, что напоминали рирпроекцию в первобытном кино — когда видишь неестественные контрасты и понимаешь, что фон и актёр снимались отдельно. Мы были совсем не готовы наблюдать рядом с собой невыразительную игру этих синюшных фантомов, хлопанье век не могло их прогнать, темнота тоже не избавляла от мерцающих очертаний; наш излюбленный изумруд, что давал раньше ясность уму, теперь же показывал сущую выдумку и неправду.
 
 7
 Эти сизые просвечиваемые призраки были совсем не злые; они вели себя как неугомонные дети: пружинисто прыгали по полу и прилипали к потолку, с лёгкостью левитировали и с причмоком просачивались сквозь стены. Кроме того, они умели болтать и улыбаться, но их пространные монологи воспринимались на слух как бессмысленное и беспокойное бормотание.
 Немного отмучившись, я таки понял, что могу управлять ими: стоило мне подумать, например, об ужине — и они тут же превращались в этаких поварёнков и начинали старательно перечислять названия блюд, перемежая их совершенно левыми словами, такими как «пешки», «ложки», «берёзки»... Эти наивные привидения, монструозные и жутко нескладные, были определённо фантомы наших мыслей. Их очертания временами становились чётче, бока наливались красками, голос крепчал и гремел, но потом они вновь уходили в прозрачность — и только чернильный рот заметно зиял и продолжал нашёптывать всякий вздор.
 Самые яркие видения, как мне кажется, были у Тувина: он мучился сильнее других, шлялся с испуганными глазами и нигде не находил себе места. Уж не знаю, какие мысли и призраки были у него в голове, но я доподлинно видел, как из его трясущихся рук Оникс выхватил пистолет — тот самый, что был обнаружен во взломанном ящике.
 — Это тебе не игрушка! — разгневанно крикнул Оникс и куда-то упрятал опасный предмет.
 Тувин насупился, фыркнул, вздохнул и побрёл в каюту, за ним металлически бухнула дверь — как в далёком ангаре! — и тут-то я вспомнил, что в дыме пожара и суете взлёта забыл рассказать ребятам о том, что́ увидел, почуял и уяснил на Линдрисе. И вот, полупрозрачный сиреневый блодианец теперь глядел на меня — и я решил поиграть с ним, мысленно приказав: «Зу́ди пэ́зэн ад кармирси́н!» Но он ничего не сказал, развернулся, уменьшился, превратился в жука и дрыгая лапками убежал — и то была удивительно глупая метаморфоза!
 
 8
 На самом деле нам повезло — эликсир правды стал нашим спасителем: сначала на Линдрисе уберёг от всеобщего бешенства и затем, когда мы взлетели, подсадил к нам в попутчики безобидных фантомов, но нас самих оставил во вполне здравом уме, хоть и с головной болью. Мне трудно и страшно представить, что творилось на других кораблях; но теперь всем известно, что множество их летело неизвестно куда — и ещё многие годы будут они выплывать из глубин чёрной вселенной. И, конечно, все мы запомнили тот курьёзно-трагический случай, когда флагманский крейсер антийцев был разрушен имперским фрегатом: у того в батареях кончилось электричество — и вся эта глыба металла, несущая на себе дюжину боеголовок, рухнула из третьей реальности в первую — как раз туда, где дежурил антийский красавец. Какой сокрушительный рок и какой жуткий фатум! И ведь я тоже мог оказаться на летящем чёрт-те куда космолёте... Но улыбчивая старушка мне нагадала вернуться и выжить — и многие мелочи, действительно, охраняли меня!..
 
 9
 Итак, все мы пребывали в состоянии тягучего полусна и всех нас преследовали синюшные привидения, поэтому мой рассказ о кармирсине очень мало взволновал ребят — и только Аргус проявил интерес особого рода:
 — И как он на вкус? Круче, чем эликсир правды?
 Мне пришлось достать и развинтить одну из припасённых капсул. Внутри обнаружился белый, похожий на сахар, порошок, который с негромким шипением испарялся и таял — и было видно, как еле заметное колебание, словно тончайший пар, пульсировало и заставляло плыть интерьер унылой каюты. Я почувствовал очень резкий и очень настырный аромат чайной розы.
 — Вы чуете, как запахло цветами? — спросил я ребят, которые, как я видел, тоже принюхивались.
 Но Аргус мне возразил:
 — Я чувствую запах сэнседского мёда! Дивная сладость!..
 Тувин же покачал головой, поморщился и брезгливо крякнул:
 — Фу, какая-то гниль!
 Но затем подобрел и с улыбкой проговорил:
 — Ба, да это ж дух сырой земли: букет торфяного мха и привкус брусники — так пахнет наш Граэлир после летнего дождя!..
 И я тоже ощутил некую свежесть: мои манерные розы разбавились ароматами простых луговых трав. И так мы стояли, вдыхая с жадностью воздух, — и ни у кого за спиной не было теперь фиолетовых призраков...
 Удивительно, с какой быстротой кармирсин проникает в тебя и овладевает тобой: ты всего лишь вдохнул — а твои чувства уже обмануты. Я понял, что его запах был обонятельной галлюцинацией. Получается до безобразия просто: когда ты голоден — тебя дразнит пышная сдоба или приторный мёд, когда ты думаешь о дожде — тебя ласкает солоноватый бриз, а если ты тоскуешь по Граэлиру — тебя обдают липкой свежестью лесные мхи и лишайники. Мне же привиделись розы! Я всегда интуитивно боялся их колючих стеблей и недолюбливал их душистость. Их тёмно-красные лепестки обычно предсказывали перемены — а я не хотел меняться, мне было спокойнее жить по старинке и быть в равновесии с миром, но судьба порешила иначе — и всякий раз подкладывала мне то одну, то другую, то третью случайность...
 
 10
 Несмотря на чёткую хронологию и звенящую детализацию моих возвращённых воспоминаний, именно путешествие с Линдриса на Сэнсед я помню в обрывках и с мутными пятнами, и самый ход времени мне кажется путанным и прерывистым — как карандашный пунктир, как невнятное многоточие!.. Кармирсин очень странно влияет на память: я ощущаю какую-то гулкую пустоту, которую не могу внятно выразить никакими словами! Наверное, так начинается ирременция; но в тот момент ей не суждено было опутать нас — мы надышались волшебного порошка и продолжили путешествовать среди звёзд и туманностей.
 
 11
 И вот в иллюминаторе показался круглый Сэнсед. Но это был какой-то другой, непривычный геоид: в атмосфере планеты клубились серые тучи, которые прикрывали почти всю наземную твердь. Но ещё более странным для нас было то, что столица молчала: мы последовательно перебрали все тридцать каналов ближней радиосвязи — и везде или трещали помехи, или пищали навигационные автоматы, но голоса людей не звучали и никто не ответил на наши запросы.
 — У них что-то случилось! — с пугающей точностью заметил Аргус.
 И пока мы кружили по длинной орбите, снизу показалась большая прогалина в облачном небе — и Оникс опознал в земных очертаниях наше пригородное левобережье.
 — Там петляет река Нират, — сказал он.
 И мы увидели на поверхности тёмно-синюю ленту реки, и зеленоватые холмы возле неё, и белёсые полосы космодрома, и кое-где даже краснели и мигали маяки.
 — Мои мать и сестра! Как бы с ними чего не вышло плохого... — проговорил Оникс. — Мы должны приземлиться. Должны!
 — Да, — поддержал его Трил, у которого в городе тоже остались родственники. Аргус безразлично фыркнул, я промолчал, а Тувина в кабине не было, потому что его заперли в каюте — он в последнее время вёл себя очень несдержанно и мог натворить нехороших дел.
 Космолёт клюнул носом и пошёл на снижение, зашуршала обшивка о стратосферные газы. Я смиренно наблюдал, как Оникс вцепился в рукоять штурвала и сосредоточенно вёл корабль, прицеливаясь на огонёк космодромного маяка.
 
 
 

 ГЛАВА 14

 Железо и кровь

 
 1
 Когда мы снизились настолько, чтобы можно было разглядывать крыши домов, линии дорог и заплаты полей, они мне показались необъяснимо мрачными и безжизненными, хотя сверху светило солнце и должно было пригреть и всюду нанести дневные краски и контрастные тени, но моя память мне показывает обесцвеченный, хмурый ландшафт; подозреваю, что корабль летел слишком быстро и глаз не успевал сфокусироваться как надо — и это превращало город в серое месиво. Но главное — что мы приземлились без происшествий!
 Люк наконец отодвинулся, нас поприветствовал яркий свет, а воздух обдал прохладой, но вместе с тем принёс запах гари и горечи. Не дожидаясь, когда разложится лестница, я высунулся наружу и огляделся: вокруг никого не было, ничто не двигалось и не шумело, слышалось лишь гнетущее шуршание, впереди белели стены ангара, подле синела цистерна, а на флагштоке краснел треугольный стяг, показывая, что ветер дул с северо-запада.
 Аргус выглянул вслед за мной, но остался недоволен пейзажем и пробурчал:
 — Тут однозначно что-то не то! Я предчувствую бурю!..
 — Только беду не накаркай! — обеспокоился Оникс.
 — Нор тэ́т, да пэ́ зу́у «ка́р», — вдруг скаламбурил Аргус.
 
 2
 В корабельных недрах разразился стук, и Тувин прокричал из своего заточения:
 — Выпустите меня! Это нечестно! Я хочу выйти!
 О выкрутасах Тувина я помню плохо: с ним какое-то время маялся Оникс, но потом ему надоело присматривать за бедолагой — и он просто запер того в каюте.
 — Как думаешь, он уже прочухался? — спросил Оникса Трил.
 — Не знаю. Сейчас освобожу и посмотрим.
 Но как только ключ повернулся и щёлкнул, каютная дверь распахнулась, Тувин выскочил как ошпаренный, оттолкнул стоявшего в проходе Трила, спрыгнул на бетон и побежал прочь.
 — Вернись! — крикнул Оникс. — Мы тебя больше не будем!..
 Но тот бежал быстро, не оглядываясь и петляя как бешеный заяц, да ещё орал на скаку во всё горло:
 — Слава Огню, слава Солнцу! Долой эликсир правды! Эликсир лжи! Ах, боги мои, как был неправ я...
 Оникс его так и не догнал. И этот образ — вскачь убегающий человечек по серому полю бетонных плит — оказался моим последним воспоминанием о Тувине. Парень был восприимчив и очень мечтателен, недолюбливал наше зелёное снадобье — и мне кажется, что именно это и погубило его; он хотел быть не как все — и всегда был не как мы. Его уменьшенная фигурка достигла корпусов космопорта и пробралась через чёрный ход в лабиринт коридоров и комнат пассажирского терминала. И я не знаю, что с Тувином стало потом.
 
 3
 Итак, Оникс вознамерился отыскать мать и сестру и увезти их на Граэлир, который считал местом тихим и безопасным.
 — А вдруг там тоже бушуют пожары? — подстрекательски спросил Аргус. Но Оникс на это ответил:
 — Граэлир слишком прохладен, чтобы гореть. И я не верю в плохое!
 Вскоре мы разделились на две группы по двое: Оникс и Трил отправились искать своих родственников, а мне и Аргусу было велено сторожить космолёт. Я наблюдал, как строптивые парни исчезли, юркнув в пространное здание космопорта — как раз в тот его корпус, куда по приказу полковника бегал Тувин в последний наш день на нормальном ещё Сэнседе. И я вспомнил надменный лик сгинувшего Дринала, его армейскую форму и блестящий орден на ней. А затем сам собою возник ещё один образ, совершенно нелепый, эфемерный и призрачный: кажется, то была Аня. Или, может быть, Оля?.. Я почему-то представил себе эту девочку рыжеволосой, курносой, глазастой и с веснушками на щеках, хотя никогда и нигде не мог её видеть. «Да и неважно, как её звали, — я и знать не знаю, что с ней стало теперь!» — проговорил голосом прошлого тот другой, воображаемый, Аргус, что спускался со мной по тропинке с вершины холма. А на площади перед храмом факиры подули в фанфары, подожгли факелы и показали забавнейший фокус... И ежели мозг беспардонно подсовывает мне разрозненные фрагменты прошлого, то это как правило значит, что я или о чём-то серьёзно переживаю, или чего-то стесняюсь, или усиленно думаю о ком-то...
 
 4
 Аргус предпочёл укрыться внутри корабля, я же уселся на ступенях трапа и принялся смотреть по сторонам: но вокруг ничего не происходило, лишь несильный ветерок теребил те немногие травы, что сумели прорасти и вытянуться из трещин в бетоне. Но вскоре мне наскучило просто сидеть — и я спрыгнул на плиты. Их стыки были хорошо различимы: и все эти лежащие на земле квадраты напоминали огромную доску для игры в шахматы, только клетки на ней были одинаково белые, а вместо фигур тут и там стояли брошенные буксиры, полосатые будки и вышки с громоотводами. Бесцельно прогуливаясь, я оказался возле одной из этих металлических дылд — и решил взобраться наверх. Резво переставляя руки и ноги по перекладинам, я возвысился над взлётно-посадочным полем и увидел наш корабль с абсолютно непривычного ракурса: разложенный трап подпирал кабину, словно костыль, крылья казались кривыми, а мачты антенн — несуразно длинными. С той высоты, на которую я залез, для глаза открывался простор: окраинные деревья расступились, чтобы явить спрятавшиеся крыши и белёсые купола, а дальние холмы отодвинулись на гигантских полшага, расширив горизонт, — но мир оставался таким же безлюдным, недвижимым и пустым, каким виделся снизу. На западе серели мощные тучи, и среди них я отчётливо различил клубы чёрного дыма; а ещё в поднебесье сильнее дул ветер и приносил с собой горький запах пожара — и мне ударило в голову дежавю: высокая вышка, потемнелое небо, метаморфозы... И я ждал, что чирикнет предвестница-птица — но в ушах лишь шуршал проплывающий воздух...
 Что-то мне подсказало, что хорошо бы занять размечтавшийся мозг чем-нибудь дельным — и я придумал задачу: найти в наблюдаемой панораме что-либо от нашего левобережья. Я прикинул, что от Джеринской улицы космодром был на юго-восток, расстояние составляло вёрст двадцать, а заметным ориентиром мне мог служить Вэрсезийский холм — и вот я определил направление и устремил туда взор: своего дома и граэлирской библиотеки я, конечно же, не увидел, но обнаружил песочную башню Лунной обители и выдающийся шпиль на дворце Спокойствия. Мне неумолимо вспомнились сэнседские улочки, по которым я когда-то ходил, и кирианские магазины, в которых я покупал всякую снедь, и резные скамеечки Ванзидомского парка, и статуи на перекрёстках... Я задушевно задумался и чуть было не свалился вниз, но вовремя поймал равновесие. «Надо слезать!» — рассудительно сказал я себе. И пока я спускался, мне почему-то слышался зловеще шипящий иероглиф Са́з. И я подумал о госпоже Лидии: «Где же теперь она? Пригодился ли ей лучезарный её оберёг? Вспоминает ли она обо мне так же тепло, как я вспоминаю о ней?..»
 
 5
 После того, как я ступил на твердыню плит, у меня возникло настойчивое и навязчивое желание отправиться на северо-запад и разузнать, что стало со знакомыми мне домами и пейзажами. И пусть это побуждение было сильно и настырно, а моё врождённое любопытство подыгрывало ему и подталкивало к ходьбе, но я сдержался, понимая, что ничего хорошего там не увижу и подвергну опасности не только себя, но и Аргуса.
 К сожалению, то желание было не единственным чувством, что обуревало меня: во мне укреплялось и нарастало некое мышечное напряжение — мои руки как будто чесались — и мне страстно захотелось громить и ломать всё подряд. И снова я чудом сдержался. Но острое ощущение непрерывно понукало меня к жёсткому и жестокому хулиганству — и в этом была пьянящая новизна: ведь привычная мне Империя настоящих хулиганов не знала — на её идиллических просторах безобразничали лишь безобидные шалунишки, задиристые шутники, да непоседы детишки. Ах, кармирсиновое детство! И вот, как в знойном зеркале, вижу себя шестилетнего: в тот день отец решил поехать на ярмарку и взял меня с собой. Мы плыли на барже. Для маленького мальчонки это было так волнительно! Я бегал по палубе, смотрел на плещущиеся за бортом волны и кричал от искристой радости. Но этот мой шум донимал взрослых — и в результате меня наказали и заперли в ольяле. Это такая подсобная будка возле широкого льяла — но кому сейчас интересно устройство тех вымерших барж?.. В моём заточении было сумрачно, но я наблюдал через щёлку в стене, как мимо проплывали песчаные берега, камышовые заводи и причальные мостики... «Буль-плюх-кап», — разговаривала со мной река.
 Но вернёмся в печальный Сэнсед: моё чувство набухло и наполнило меня до краёв, я вошёл в экстатическую эйфорию: мне хотелось дробить и крушить, рвать и ломать! И вот я увидел какого-то панцирного жука — и со смаком по нему топнул — шмяк и всё! — на бетоне осталось лишь тёмное пятнышко. Но в то же мгновение мне сделалось дурно — и новое переживание пронзило меня в самое сердце: я понял, что силы безмерного зла похвалили беспечного Гридела — и было неописуемо стыдно за это. Ах, как же всё вышло нехорошо, неправильно и неказисто!.. А богиня Смерти стояла рядом и шептала свой реквием... Жуткое ощущение, я вам скажу.
 
 6
 Когда Каравэза начала медленно спускаться к горизонту, сделалось не так душно и стали активнее жужжать насекомые. И вдруг на далёких задворках космодрома я углядел крохотные фигурки людей — и мной сразу же овладело волнение — и было с чего: шестеро невзрачных наранцев шагали по взлётному полю очень странными зигзагами, и был среди них один мелкий — очевидно, подросток, — который скакал и прыгал как пружинистый заяц.
 Я вбежал на корабль и разбудил дремавшего Аргуса:
 — Эй, там какие-то нетрезвые люди приближаются к нам!
 Аргус вышел и встал на верхней ступени трапа. Чужаки подходили всё ближе. Они перекрикивались меж собой прямо-таки по-собачьи: «Гав-нафф, гуфи-хафф!..» И только бородатый старик восклицал на понятном мне блодианском: он жаловался, что не помнит того и не знает этого, всё время повторял: «Сэ́х, сэ́х, сэ́х...» И вот, наконец, завидев нас, резко остановился, вытянул руку и пальцем указал:
 — Джэ́оки! Ша́н да э́ли!
 Меня передёрнуло.
 — Я ща вернусь, — прошептал Аргус и убыл на корабль зачем-то.
 — Ша́н! — прокричал ещё громче старик и шлёпнул рукой по соседу — но тот огрызнулся в ответ. А другие наранцы залаяли и засуетились. Но вдруг они все замолчали и уставились влево — двое черноволосых мянцев приближались с той стороны. После непродолжительной паузы обе группы перебросились положительным словом «ка́р». Мянцы подступили вплотную к наранцам, протянули руки, потрогали тех, заулыбались и, вроде бы, подружились. Теперь их чудна́я компания стала вчетверо превосходить нас. «Где же Аргус?!» — занервничал я. А взбалмошный старикан вновь выкрикнул свой недружественный призыв — с граэлирцами он дружить категорически не хотел!
 
 7
 Наконец Аргус вернулся.
 — В ящике нет пистолета! — с негодованием заявил он. На его голове несколько набекрень была напялена пилотская кепка, а в руке он сжимал тяжёлый разводной ключ.
 — Что ты намерен предпринять? — спросил я взволнованно.
 — Прогнать их подальше! — энергично изрёк он и тут же зашагал, направляясь к непрошеным гостям. Я не успел сказать ему что-нибудь напутственное или предупредительное и теперь с тревогой наблюдал. Наранцы и мянцы всё ещё зачарованно приглядывались друг к другу, когда Аргус им крикнул «Гито́д!» и приказал покинуть немедленно территорию космодрома.
 — Уло́тди ан вэ́! — грозно повторил он. Но никто не сдвинулся с места. Тогда Аргус прокричал целую серию резких фраз, чем раззадорил оппонентов: они начали огрызаться, ворчать, возмущённо махать кулаками и показывать неприличные жесты. Аргус, очевидно, вконец озлобился на упрямцев — и его понесло: он вспомнил всё самое негативное и неприятное, что знал о наранцах и мянцах, — первых он обозвал слабаками и сквернословами, вторых же обрисовал тишайшими параноиками, наговорил много гадостей и тем, и другим и вербально посеял зёрна раздора — и это парадоксально сработало: «гавкающие слабаки» и «мяукающие тихони» устроили между собой потасовку. Но бой был не равен: шестеро против двух. Один из мянцев вскоре упал на бетон — и беднягу забили ногами. Кто-то догадался прыгнуть на лежащее тело — и раздался разрушительный хруст. Оставшийся мянец вдруг завопил совершенно истошно, отпрянул и стремительно побежал. Наранцы, не долго думая, за ним погнались. Их вопли ещё какое-то время разлетались по просторам космодрома...
 Аргус подошёл к распластанному на бетоне телу, нагнулся, чтобы рассмотреть, ужаснулся и отскочил. И очень неровной походкой вернулся к трапу, на ступенях которого стоял я.
 — Тот бедолага умер, да? — спросил я негромко. Но мои слова повергли Аргуса в ещё большее смятение: он весь побледнел, потускнел, покоробился — ничего не ответил мне и схоронился в металлических недрах корабля.
 Снова я остался один. Слабый ветерок с шуршанием гулял по плиточному полю. К трупу я так и не подошёл. Меня переполняло мерзкое чувство гадливости: я был противен самому себе, хотя, в сущности, ничего плохого не сделал. Но чувствовал эту соль, как будто прокусил себе губу!.. И вряд ли ошибусь, если скажу, что Аргусу было намного хуже моего.
 
 8
 Уже вечерело. На горизонте появились алые переливы пожаров, ветер пригнал клубы чёрного дыма — и запахло не просто горелым, а чем-то едко-химическим. Красная Каравэза закатилась за непроницаемо антрацитовые тучи — и все окрестные земли погрузились в гнетущую полутьму; и эта картина надвинувшейся черноты мне показалась более зловещей, чем была на задымлённом Линдрисе.
 Между тем ни один из наших отсутствующих ребят так и не появился. Но я знал: надо ждать — мы дождёмся!.. Это было самое томное и напряжённое ожидание в моей жизни. И вот их образы восстают перед глазами: славный Оникс и суетливый Трил — где же вы затерялись, ребята? до каких кварталов дошли? уж не попали ли в передрягу какую?.. Ну же, возвращайтесь скорей! Почему-то о Тувине я совсем не думал: словно бы с ним никогда не делил каюту и не восхищался его творческой силой — и это было весьма и весьма странно. Но я склонен в такой избирательности винить кармирсин: вдыхание воздуха без волшебного компонента делало нас совершенно другими людьми — менее чуткими, более яростными, излишне самонадеянными, но вместе с тем ломкими, хрупкими, суховатыми; мы увядали, как увядают горшочные цветы без полива... И мне вдруг вспомнились все те растения, что жили на подоконниках под присмотром госпожи Лидии: фиалки, фикус, физалис и фиранзитский муаровый папоротник — не умеющий цвести, но обладающий листьями-лепестками жёлто-зелёненьких лжецветков.
 
 9
 Аргус кругами ходил возле трапа, а я беспрестанно поглядывал на космопорт, ожидая увидеть Оникса или Трила, — и потому сразу заметил, что у здания закопошились люди: их в полутьме выдали факелы, которые они принесли с собой.
 — Посмотри туда! — сообщил я Аргусу.
 — Вижу, — проговорил он, щурясь и вглядываясь в мерцающие огоньки, похожие на светлячков. — Не пойму, что они там делают?..
 Факельные светлячки непоседливо прыгали и кувыркались. Но вдруг параллелепипед серого корпуса озарился — что-то загорелось перед самыми его стенами, — а вскоре бойкий огонь пробрался и в прямоугольники окон — и подсвечиваемый снизу клубящийся дым устремился из проёмов ввысь — к чёрным-пречёрным тучам. Было что-то завораживающее в этом мерцающем зрелище — я наблюдал с интересом и даже на сколько-то минут потерял счёт времени, но меня из состояния этой прострации вывели возгласы, звучавшие всё более отчётливо и рьяно:
 — Ша́н, ша́н! Фэ́й бу́э ша́н!
 Почему-то обезумевшие люди скандировали именно это нехорошее слово.
 — Их там много. Мы их не отгоним! — произнёс Аргус. — Что будем делать?
 Я не смог ответить.
 Толпа между тем оставила разгорающийся космопорт и побежала к пассажирскому лайнеру — послышались звуки ударов, скрежет металла, раздирающий скрип и какая-то перебранка. Кто-то поджёг мирно стоявшую цистерну с топливом — и она прямо-таки подпрыгнула к небу, выплеснув огромный огненный шар и бухнув так, что у меня заложило уши, а ноги почувствовали дрожь земли.
 
 10
 Мой слух всё ещё восстанавливался, когда в полусумраке я заметил двоих людей: они бежали прямиком к нашему кораблю. Один из них был высок и светловолос. «Оникс!» — подумал я обрадованно.
 Но, к сожалению, это был не он. Увы!
 Терзаемый вдалеке лайнер наконец с лязгом надломился, опустил левое крыло и побеждённо повалился набок. Толпа неистово завизжала, запрыгала и побежала к следующему кораблю — который стоял гораздо ближе к нашему.
 — Надо улетать! — сказал Аргус, взобравшись по трапу.
 — Но как же Оникс и Трил? — пробормотал я в нерешительности.
 — Они выбрали свой особенный путь, — ответил он со зловещим придыханием, затем дёрнул меня за руку и насильно завёл на борт. Там я стоял тихо и наблюдал чрез пелену собственной печали, как Аргус суетливо закрывал люк и щёлкал тумблерами в коммутационном щитке.
 — В кабину! — почти по-дриналовски крикнул он и отправился в носовой отсек. Я неспешно побрёл вслед за ним, всё ещё пребывая в плачевном состоянии духа.
 Читатель, ты видишь: я не хотел никого бросать и даже немного сопротивлялся! Но неизбежное, естественно, победило. Оно всегда побеждает.
 
 11
 Как только я доплёлся до кабины, Аргус меня бесцеремонно толкнул в пилотское кресло и огорошил следующим заявлением:
 — Ты поведёшь эту посудину!
 — Я?!
 Аргус пояснил:
 — Ты так пристально наблюдал за всем тем, что Оникс выделывал при взлёте с Линдриса; а я ничего толком не помню. Да и руки у тебя прямее.
 И затем воодушевляюще добавил:
  — Я знаю: ты справишься!
 В первый миг я испытал глубочайший шок. Мне пришлось впопыхах вспоминать всё то, что я узрел во время того взлёта. И память меня, к счастью, не подвела. Хотя, сдвинься всё на каких-нибудь полдня — и фиолетовые привидения усыпили бы мою бдительность...
 Я не мог, как ни старался, победить в себе острейшего волнения — и потому со стороны, наверное, выглядел жутко жалким подобием пилота. И пусть мне теперь разрешено сказать, что я однажды управлял космолётом, но гордиться своими судорогами и переэлектризованными нервами совсем не хочется, да и никому бы не пожелал повторить этот подвиг.
 В отличие от Линдриса, где был виден только тяжёлый и стелющийся по земле дым, на Сэнседе сияли красными пятнами многочисленные пожары, а чёрные столбы подпирали чёрный же небосвод — воистину апокалиптический вид. И как только корабль пробил этот жуткий потолок и вынырнул с другой стороны, впереди появилось сумеречное небо и на нём уже горели первые звёзды. И я понял, что того прекрасного Сэнседа уже никогда не увижу — и в тот же миг имперская столица с её проспектами, парками и перспективами сделалась такой же родной и такой же недосягаемой, каким был для меня одноэтажный Нарджил моего детства.
 
 
 

 ГЛАВА 15

 Чёрное и белое

 
 1
 И вот нас осталось двое. Я посмотрел на сидящего рядом Аргуса — его задумчивый профиль мне напомнил статую циньдзиньского мудреца: тот, восседая на мраморном пьедестале, безразлично взирал поверх голов всех проходящих по Вэкадохскому проспекту — и я всегда задавался вопросом: в какую призрачную даль он глядит?
 Я раскрыл лоции и спросил:
 — Итак, куда полетим?
 Аргус очнулся и бойко ответил:
 — На Граэлир! В страну мхов и лесов! Нам лететь теперича больше некуда...
 Затем он снова погрузился в задумчивость, но вдруг произнёс членораздельно и чётко:
 — Оникс Дорн!..
 Неуютное чувство испытал я в тот миг: эти знакомые звуки заклинали и гипнотизировали не хуже блодианской клятвы. Вот человека уже нет с нами, но многое в обстановке напоминает о нём: я сижу в кресле, в котором раньше сидел он, и сжимаю штурвал, к которому он прикасался... Его фантомный дух как будто ещё присутствует с нами, какое-то остывающее тепло можно почувствовать и в этом штурвале, и в том рычаге, и у болтающейся тангенты, и в комнате с радиостанцией — что-то там ещё живёт ониксовое, медленно угасая...
 
 2
 — Ты знаешь, у Оникса была мать и сестра, — сказал Аргус. — Их звали Грация и Мондалия. Оникс их очень любил, заботился о них, дарил им всякую мелочь; но они его не ценили как должно ценить надёжного, близкого человека.
 — Почему ты так думаешь?
 — Я их видел. Это были холодные женщины: угрюмая старуха в махровом платке и юная, нежная прелесть — первая вечно кипела и переживала о всяком бытовом пустяке, а вторая ни разу мне не сподобилась улыбнуться, да и на ониксовые приветствия отвечала всегда лепетанием по-блодиански, не догадываясь, что это коробит его чуткий слух. Не хотел бы я иметь таких родственниц!..
 — А разве сирота не мечтает о близкой душе, хоть бы какой?
 — Мечтает, но не о таких! А вот от брата, как Оникс, я бы не отказался. Жаль, что он побежал к своим апатичным дамам...
 И затем, выждав положенную по драматургии паузу, Аргус произнёс почти шёпотом — словно бы исключительно для себя и не для моих ушей:
 — Прощай, дружище Оникс! Надеюсь, ты не обидишься на нас. Думаю, ты сможешь постоять за себя. И сожалею, что Круэрада так и не отучила тебя делать всё по-своему...
 
 3
 Я вспоминаю слова Дрила Грентри: «На Граэлире были друзья, много друзей...» Но в кармирсиновом мире понятие дружбы было размытым — и по-настоящему преданных людей быть не могло. Но, тем не менее, общество казалось сплочённым, многие семьи делили одну квартиру: готовили вместе на кухне и праздновали в гостиной за общим столом; но в то же время каждый мог жить в своём одиночестве совершенно комфортно: никто ни к кому не навязывался и не приставал. В Империи могли запросто пригласить незнакомца на чаепитие или пышный обед, чтобы отметить бога корректным числом поднятых к небу чашек или бокалов. Никто не боялся воров, шантажистов, насильников — мир был почти девственно безопасен и чист. Люди с поразительной лёгкостью знакомились и сходились, но так же легко разбегались и забывали друг друга. Если кому-то в гадании выпадал знак перемен — то человек без раздумий переезжал в другой город или на другую планету — символ Га́ никого не пугал: всё что ни делалось — всегда вело в лучшее будущее.
 Всё это было именно так и со мной: я помню улыбчивую госпожу Карлару с особенной теплотой и любовью, словно знал её много лет, но в реальности был у неё лишь однажды. Или другой пример — Дритил Корс: он учился на старшем курсе, а я только поступил в высшую школу; мы встретились на перемене и быстро сдружились. Он приучил меня ходить после занятий в кабак — и там, в атмосфере густого веселья с привкусом хмеля и запахом табака, было так упоительно обсуждать всякую ерундистику и разгадывать крестословицы, чертя буквы в пустых квадратах — этакая отрада для будущих каллиграфов! Дритил предпочитал пиво и недолюбливал квас и кефир, но пенный напиток разливали по кружкам не во все дни недели, что сильно его огорчало — но хитрец сговорился с трактирщиком: и тот разрешил парную прятать бутылку в закромах барной стойки, чтобы и в кефирные дни можно было глотнуть немного горького, а не только кисломолочное. Так прошли два семестра. Дритил выучился, сдал экзамен и уехал из Нарджила — и я как-то сразу забыл и его, и кабак, и разгадывание крестословиц, — моя жизнь изменилась значительно, но я совсем не заметил этого.
 
 4
 Не скажу, что я сильно мучился исчезновением Оникса, Трила и Тувина: образы отсутствующих ребят как-то сразу поблекли и потускнели — параллельно на меня навалились обязанности пилота: я погрузился в разглядывание стрелок и шкал — и штурвал нужно было держать очень крепко! — а впереди, за кабинным стеклом, простиралось пугающее пространство — совершенно непредсказуемое и непредсказанное. Всё размазалось и размылось у меня в голове. Но теперь, имея перед собой отворённую дверь, я могу прогуляться в любой закоулок своих дивных воспоминаний и представить со всей ясностью любого из тех, кого когда-либо видел, — и эта ясность так непохожа на всё то, что я ощущал тогда — физически путешествуя по тропам той давнишней реальности.
 
 5
 Но была в кармирсиновой Империи ещё одна удивительная иллюзия: мираж под названием «любовь». Как вы знаете, кармирсин преображал и искажал человеческие чувства — и поэтому в стране трёх эраккиев никого не обуревали желания плоти, никто не вёл себя нагло и развратно и потребности демонстрировать свои физические красоты ни у кого не было — представьте: ни в журналах, ни в фильмах, ни на этикетках товаров нельзя было встретить длинноногих девиц в купальниках или смазливых юношей в шортах. Рваные джинсы, броские юбки и футболки с похабными надписями — всё это было решительно невозможно в Империи, потому что одежда играла роль этакого фасада, за нарядными кружевами, тесёмками, пуговицами и фестонами которого скрывался храм непорочной души. В летние месяцы на жарких планетах народ надевал туники и сарафаны из лёгкой хлопчатобумажной или шёлковой ткани, и только уличные рабочие, вынужденные трудиться на солнцепёке, оголялись по пояс и можно было заметить их крепкие мускулы на загорелых телах, но одетых прохожих это зрелище не волновало никак, скорее даже оно вызывало отвращение — особенно у барышень в пышных шелках под зонтиками или с павлиньими веерами.
 Возможно, у любознательного читателя возникнет вопрос: а как же стеснительные дамы глядели на спортсменов, атлетов и силачей? Но последние двое показывали недюжинную силу и акробатическую ловкость только на арене цирка и были ряжены отнюдь не в трусы и майки; что же касается спорта, то физическая культура в Империи была куда больше культурой, чем спортом: волшебное слово «здоровье» ассоциировалось с магией молитвенных слов, свежими плодами фруктово-ягодного ассортимента и пением правильных песен о славе и силе духа — и только простенькая гимнастика да упражнения с гантелями и нетяжёлыми гирями принадлежали к реальной активности и разминали мышцы по-настоящему. Но занимались физкультурой, увы, немногие. Имперские жители предпочитали настольные забавы: такие как нарды, шашки и шахматы. Популярны были пасьянсы, лото, домино. Дворовые же игры с мячом или воланом считались уделом детей и той юной молодёжи, которой ещё не нагадали ясный путь во взрослую жизнь. И первым значимым шагом на этом пути была, конечно же, свадьба.
 В Империи бракосочетанию всегда предшествовала череда напряжённых гаданий, в ходе которых молодые люди проверялись на совместимость. Однако, их любовные предпочтения иногда не совпадали с советами карт и наказами звёзд — и тогда приходилось искать вторую половинку заново. Опытные свахи и сваты помогали в этом ответственном деле: они глядели на звёзды и чертили карандашом гороскопы, тасовали фотографии девушек или парней, рассматривали круги на воде и изучали кофейную гущу — и таки подбирали лучшие кандидатуры. От желающих вступить в брак обязательно требовалось заполнить двухстраничную анкету, в которой помимо даты и места рождения просили указать любимые цвета, числа, фигуры и символы, нарисовать дерево своего рода (обычно до третьего колена), а также оставить чернильный отпечаток ладони, чтоб отчётливо были видны все линии и чёрточки для пристального изучения дипломированным хиромантом, который давал своё экспертное заключение, подшиваемое затем к брачному делу. Очевидно, блодианцы установили на горьком опыте, что простая случайность не всегда ведёт к хорошему результату, — и потому перестраховались, введя исключительно сложные правила для брачных гаданий, а также учредив в иерархии особый класс религиозных работников — семейных и свадебных колдунов. Именно к ним молодые люди должны были обратиться, как только почувствуют тягу к созданию семьи или в очередном гадании выпадет соседство символов А́нра и Мо́н. Деятельность свадебных колдунов была напрямую связана с небом и всеми его богами, поэтому можно и вправду сказать, что браки в Империи заключались на небесах, где мерцали ночные алмазы судьбоносных созвездий.
 Семейную жизнь между мужчиной и женщиной связывали отнюдь не любовные узы, а непреложное следование нормам, обычаям и религиозным предписаниям. В Империи секса не было; но был пол, на котором стояла двуспальная кровать, окружённая символическими предметами согласно Дэндату, а рядом на тумбочке лежал Календарь, указывавший лучшие и правильные ночи для зачатия. Да, да! Совокуплением занимались исключительно ради зачатия, иногда даже посредством врача, который, используя специальную помпу, получал сперму с мужчины, а затем её перемещал в шприц и вводил в детородное устье дамы — так гарантированно соблюдались все требования гигиены и обходились некоторые сложности. Пребывая в плену у доктора Намфохера, я имел возможность полистать медицинский справочник и узнал из него, что у некоторых народов Империи (не стану их называть) были массовые проблемы с эрекцией и эякуляцией (из-за гнетущего действия кармирсина, как я полагаю) — и эту проблему имперская медицина решала в специализированных клиниках при помощи хитрых приспособлений: шлангов, насосов, щипцов и особых раздвижных кресел, на которых невезучие пациенты вынуждены были сидеть в специфических позах, раздвинув ноги по-рачьему (всё это было наглядно показано на иллюстрациях: что, куда, как вводилось и выводилось).
 Также в том справочнике я вычитал вот ещё что: учащённое сердцебиение и сбивчивое дыхание, желание трогать и щупать незнакомых людей, ощущение нарастающего неудобства в трусах, избыточная чувствительность кожи и вспышки беспричинной агрессии — всё это были симптомы болезни под названием озверение: имперская медицина выделяла несколько типов таких озверений — и каждое имело свой способ лечения. Особенно занятно было читать про фаллическое озверение: компрессами, смачиванием и настойками врачи устраняли то, чего нынче хочет любой половозрелый мужчина.
 Понятно, что при такой постановке семейной жизни литература о любви и супружестве в Империи могла быть только сказочной — но все эти полусказки были донельзя однообразны: сударыни и кавалеры находили друг друга проверенным способом — через всезнающего колдуна-старца или мудрую сваху, справляли весёлую свадьбу и затем заботливо жили вместе... Обыденно и предсказуемо! И, в общем-то, мне не жаль, что всё это однообразие сгорело в грандиозном пожаре, что прошёлся по домам и полям Граэлира. Жалею я лишь о нескольких текстах, которые теперь невозможно восстановить; но одно стихотворение — заученное мной наизусть в школе — я с радостью выхватываю из цепких когтей ирременции.
 
 6
 Как прекрасны последние летние
 Вечера, что прохладой и тьмой,
 И щербатым желтком полумесяца,
 И мерцающим звёздным ковром
 Застилают ночные перины
 И готовят деревни ко сну.
 Выхожу на крыльцо под осину
 И стою, и гляжу, и дрожу...
 Глухо ухает филин в лесочке,
 И стрекочут сверчки на полях,
 Звучно квакает каждая кочка,
 Каждый лист шелестит на ветвях.
 Расскажи мне, осина родная,
 Как встречала ты летом рассвет,
 Как стояла в тумане, печалясь,
 Как ласкал тебя солнечный свет!..
 Не кляни ты холодные ночи,
 Не грусти по ушедшим денькам —
 Год по кругу детей своих водит:
 Впереди время есть чудесам!
 Завтра осень придёт золотая,
 Пламенеть будет ярко заря,
 И вот тут, в алом мареве тая,
 Ты наденешь свой красный наряд!
 
 7
 Мне сложно представить, как выглядела бы наша современность, не случись ни с кем ирременции: если бы все помнили, как сейчас помню я, ту причудливую жизнь прошлых лет, то выросший на обломках Империи конгломерат новых миров был бы иным — и мне кажется, мы бы жили счастливее, радостнее, здоровее, мы бы больше ценили природу — наши проточные реки, густые леса, широкие степи и всю ту живность, что их заселяет и наполняет чириканьем и жужжанием, — ведь это, пожалуй, и есть самое ценное богатство, дарованное нам, а вовсе не то, о чём с подачи антийцев мечтают современные люди. И то правда: накопленное имущество вряд ли кому пригодится после смерти — окрылившейся душе намного легче лететь, если её ничто земное не тяготит.
 
 8
 Вокруг нас была почти кромешная чернота — и только звёзды горели вдали, но как-то невнятно. И даже если очень долго и напряжённо смотреть на эти далёкие точки, никакое движение не ощущалось. Мир застыл и заснул. Мы как будто и вовсе не летели с космической скоростью, а просто застряли в межзвёздном пустыре. Масштабы вселенной поражали и завораживали. И я подумал тогда: «Как много звёзд!» Но сейчас мне в голову бьётся другая мысль: кто был тот великий творец, что создал всё это? Неужели со всем этим справился один единственный бог?.. Нет, я не верю антийцам — пусть их всевышний был трижды велик и четырежды могуч, но в одиночку придумать такое разнообразие дивных миров никому не под силу!..
 
 9
 Из динамика пилотской радиостанции раздался прерывистый, но мелодичный писк.
 — Пульсирующая помеха! — прокомментировал Аргус.
 Я вздохнул полной грудью и поморщился, потому что за время полёта так и не сподобился привыкнуть к пластмассово-затхлому запаху: воздух на корабле обладал неприятной искусственной свежестью, рождённой в установке регенерации газов. Когда дышишь спокойно — не замечаешь никакой вони, но стоит вдохнуть глубоко — и тут же чуешь дурное. Уж не знаю по какой причине, но именно в капитанской рубке пахло хуже всего: что-то такое клейкое, жгучее, въедливое — как свежесклеенная модель самолёта из набора «сделай своими руками».
 Мелодичный писк повторился, усилился и после нескольких рваных пауз превратился в заунывное непрерывное пение, примерно такое: тон высокий, тон низкий, гуденье волной, плавный спад, тихий гул и повтор. Аргус попытался связаться с поющими, но те продолжали безостановочно петь свою мутную песнь.
 — Оно исходит от планеты... Тантисуйя, — вычитал в лоциях Аргус. — Значит, там есть разумные люди. Правда, чересчур голосистые! Думаю, нам стоит подлететь и взглянуть на планету, попробовать ближнюю связь — вдруг ответят? Всё равно нужно где-то остановиться и пополнить запасы горючего. До Граэлира наших тающих баков по-любому не хватит!..
 Я кивнул:
 — Что ж, приступим к прыжку!
 Вырулив по экранной мишени электромагнитного орбитобитра, я сдвинул управляющий поперечной тягой рычаг слишком резко и вывел корабль двумя последовательными скачками в среднее и затем в первое пространство: моё неумелое обращение с чувствительным румпелем вылилось в жуткую тряску — на камбузе даже грохнулось что-то со звоном и дребезжанием!
 — Ну ты дал! — бурно выдохнул Аргус. — В следующий раз будь плавнее: как сделал бы Оникс.
 «О, славный Оникс!» — пробудилось не к месту воспоминание, мирно спавшее до этой поры...
 — Я постараюсь, — ответил я Аргусу.
 
 10
 В общем, получилось так, что я немного поспешил и вывел космолёт в реальность раньше нужного — и потому подлётная планета явилась впереди на некотором удалении. С такого расстояния нам её атмосфера казалась ничтожно-тонкой, но — главное! — она имела синеватый цвет — а это значило, что на поверхности ничто не тлело, не горело и не дымилось. Ох, как обрадовался Аргус этому простому факту! Но читатель-то знает, пусть даже в общих чертах, что́ случилось в те смутные дни на злосчастной Тантисуйе.
 
 11
 И пока мы неспешно подлетали к синеющему, полуозарённому солнцем глобусу, Аргусу удалось связаться с тантисуйскими диспетчерами: те пообещали выслать нам навстречу патрульный корабль и орбитальный буксир.
 — Как благосклонна фортуна! — торжествующе произнёс Аргус. — Нас выручают хорошие люди с хорошей планеты!..
 Обещанным патрулём оказался большой боевой корабль, а буксир был из тех великаньих конструкций, что ссаживают на планету грузные космобаржи и длинные секционные танкеры. Гиганты медленно приближались и приветливо подмигивали габаритными лампами. А диспетчеры всё это время подбрасывали нам короткие радиограммы, в которых настоятельно просили нас быть мирно ждущими и сонно спокойными (патриархальные тантисуйцы неправильно употребляли зелёное «зи́» и усыпляющее «со́лэй» — их блодианский язык был нелеп и причудлив).
 И вот, наконец, буксировочный док завис над нашим судёнышком, механическая клешня выдвинулась и зацепами захватила его, да так неуклюже, что нас изрядно тряхнуло, а в обшивке заскрежетало со скрипом и стоном.
 — Да что они там творят, бестолочи! — Аргус крикнул в моё бедное ухо, схватил микрофон и гневно отправил тираду по радио — но власть имущие тантисуйцы ответили ему грубо и нагло: они приказали нам замолчать, стоять смирно и ждать расплаты. Гидравлические тиски надёжно сжимали корабль — мы попали в ловушку. Нам оставалось безропотно подчиниться судьбе. Синяя Тантисуйя меж тем приближалась, обрастая подробностями. Что нас ждало там внизу, среди сизых скал и печальных долин? Нет, не могли мы представить себе, в какой жути окажемся!..
 
 На этом рукопись пока обрывается.
 

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"