Мой будильник, мой старый хриплый будильник сначала кашлянул, а потом затрещал как испуганная простуженная стрекоза. Я просыпаюсь и сразу злюсь. Ох, уж этот будильник! Я его ненавижу и боюсь одновременно. Мне кажется, он всё знает. Знает, как я не люблю рано вставать. Знает, как я жалок по утрам, когда гадливо подсматривая за собой в зеркале, понимаю, как безнадёжно старею. Его зеленоватые стрелки напоминают мне покрытые плесенью усы .Я давно пытаюсь купить себе новый будильник - модный, надёжный, тихий, но как только отбираю из моря будильников один или два - всё, тут я понимаю, что я -закоренелый однолюб- никогда не поставлю рядом на тумбочку просто робота. Принести домой электронный эрзац моего будильника?!! Пусть надёжного, но совершенно равнодушного к моей жизни? Бред. Но какой же это рациональный- мой бред, мой каприз.моя крепость! Раздражение закипает. На себя, на будильник, на утро. Пора вставать. Привычным жестом отбрасываю одеяло, нащупываю шлёпанцы - вперёд! Утро начинается: быстро-быстро душ, кофе, газета (если очки найду), боковым зрением подсматриваю телевизор, и вот в какой-то момент мои глаза раскрываются, отходит сонная пелена, и мозг с тормоза переключается на первую скорость. Я почти готов к рабочему дню и ко всему, что за ним последует. Надеваю плащ, подхватываю портфель,
привычно открываю дверь и ... там пропасть. Нет, серьёзно - там пропасть! Вижу только две ступеньки и всё. Какая-то бездонность, а я смотрю в неё не снизу, а сверху, смотрю в какую-то дымку, в серую марлю с дырочками. Что за чертовщина! Возвращаюсь, сердце громко бьется о захлопнутую дверь. Спокойствие!!! Вроде бы не пил вчера, откуда эти видения? Ведь я - реален, не умер, не сошел с ума, пойду-ка на кухню, успокоюсь. Опять кофе, опять газета (где же очки?) Газета, конечно, больше для рук, чем для души. Когда я её раскрываю, то, конечно, не вижу ни страниц, ни текста, лишь только слышу "старый барабанщик, старый барабанщик, старый барабанщик" своего испуганного сердца. Глоток кофе, медленный и испытанный - отпускает. Что же мне привидилось? Пойду проверю, а который час? Восемь сорок пять. Ну, восемь сорок пять и есть!. Значит- всё реально, мне на работу, бывай, дружище Будильник, вернусь к вечеру! И на накрахмаленных ногах я веду себя к двери. Резко её открываю и уже неспеша разглядываю представшую предо мной бесконечность. Тёмная бездонная дыра. Как небо, но только снизу и какое-то дымное...Две ступеньки. Ага! Ступеньки-то -мои! Вот они, я их хорошо знаю. По этим ступенькам я всегда сбегаю к лифту. Память успокаивающе цепляется за тот факт, что ступеньки, мои ступеньки, обязаны иметь продолжение... А что же сегодня случилось? И почему - бездна? И куда теперь я должен "сбегать"?
Пытаюсь успокоиться, мне НА РАБОТУ! Тру голову дрожащими пальцами, и виски, кайфующие от массажа , вдруг нажимают на какую-то чудо-кнопку и я: снова - Я!
Утро начинается вновь, в который раз: ведь я уже это сегодня делал: быстро-быстро принимал душ, пил кофе, - и газета (если очки найду)! И одежда, продуманная не вчера, но испытанная и вчера, и раньше; масса непонятных для непосвященного, но так необходимых каждый день церемониальных движений, проталкивает меня к выходу. Дверь открывается. И я, крохотно-ничтожный, стою опять перед пропастью, которая откуда не возьмись вонзилась в мою жизнь.
Ребята, Ну, уже не смешно. Я что- в скворешнике? Кто-нибудь, ущипните меня! Тихо-тихо повторяю свой утренний обряд, тем самым пытаясь что-то восстановить в своей отброшенной как ненужный букет, жизни. Говорят, паника - помощница прокурора.
Но мне-то никто никаких преступлений не вменял, моя паника... и эта дырка под ногами - кому нужна? Глупее не придумаешь. И вдруг - телефоннй звонок. Про телефон я вовсе забыл! "Алло?" И там, на другом конце - тихий, но очень мощнй голос мне спокойно приказывает: "Прыгай!".
* * *
Вечер. Я смотрю на голую, бесстыдно распахнувшуюся передо мной, чуть уже подряхлевшую, курицу. В холодильнике, кроме этой варёной порнографии, я нашёл поседевшие от плесени маринованные помидоры, банку шпрот, йогурт малиновый и ещё полпакета продрогшего черного хлеба. И водку. Запотевшую в ожидании. Обычно я предпочитаю есть "аут", то есть не дома, где-нибудь в кафе, ресторанчике или на худой конец, в МакДональдсе. Я вообще люблю быть вне дома - шататься по улицам, сидеть в парке с книгой, просто на время застывать, улавливая гул чужой жизни. Всё это после работы, или в выходные, - когда, как бы, наступает награда за труд. Но сейчас моя жизнь так щедро дарившая мне впечатления, вдруг застыла. Из окон своей квартиры я вижу, вернее, наблюдаю за пешеходами, маршрутками, дождём, но я ничего не слышу и никто не слышит меня - мои окна наглухо забиты. Я пытался открыть окно - тщетно, хотел выбить стекло, но ни молоток, не окаменевший от элости и отчаяния кулак, результатов не принесли. Я стою у окна и тихо плачу, мне не больно и ещё не страшно, мне - пусто. Телефон не работает - он замёрз на последнем звонке, когда мне приказано было прыгать.
Когда трубку повесили, я нажал на определитель номера и увидел: 000-0000. Больше никаких действий я из телефона выжать не смог. Он был "глух и нем", и как партизан, скрывал всю накопленную информацию, ранее так легко из него извлекаемую. Телевизор тоже вёл себя странно: он показывал футбол, и уже несколько часов подряд две абсолютно незнакомые мне команды гоняли мяч без всяких коментариев. Звука не было. Других каналов - тоже. Эта совершенно нереальная ситуация сейчас для меня стала абсолютно реальной - и ничего ещё не понимая, я пытался приспособиться к новому существованию. Мне вспомнилась мама, моя родная мамочка, и то, как она тяжело вздыхала, глядя на меня маленького - ведь я был похож на папу, а она, сногсшибательная красавица, не находила в моём курносом профиле своего царского великолепия. Побродив по квартире, я уселся писать маме письмо. Я просил её прощения за все нерассказанные истории своей жизни, за все тайны и ложь во вред иль во спасение - за то, что не хотел или не успел разделить с ней, а мог бы. А мог бы...
Когда я писал ей и мучал себя воспоминаниями, ревностно перечитывая список своих прегрешений, я хотел быть виноватым, и это было несложно.
Водка пилась как вода. Ни крепости, ни характерного обжигающего вкуса - ни-че-го!
Отчаяние вползало в меня очень медленно, как бензин в луже, расплываясь разноцветными кругами страха. Я мечтал заснуть и проснуться нормальным обыденным утром и пойти на мою нормальную обыденную работу. Без прыжков и каких-то сумасшедших телефонных приказаний.
Но сон не шел, и свинцовая усталость сковывала мой мозг. Я просто "был", - как овощ. Не жил, не роптал, не ругался. Даже не спал. Следуя чьему-то нереальному капризу, став пленником в 47 кв. метрах жилой площади, я превращался в парниковый продукт. У него, овоща, есть еда, почва, всё минимально необходимое, чтобы "быть". Вот я и был, вызревая в своей теплице. Будильник дергал мутно-зелёными усами и время от времени "вытикивал" мне что-то на своём будильничьем языке. Мало-помалу я всё-же забылся.
Утром, едва открыв глаза и отметив про себя, что я "обогнал" будильник на 15 минут, помчался к двери. Я не сразу открыл её. Остановился, перевёл дух. Да. Я боялся. Абсурд происходящего въелся в мой мозг, и я, не понимая, всё же действовал соответственно ситуации. Медленно, дрожащими руками, я повернул ключ. Дверь не поддалась. Я резко дёрнул её - она не поддалась. Та-а-а-к! Дрожь противно дёргала моё обмякшее тело, я опустился на пол и потерял сознание.
* * *
Когда я очнулся, ярко светило солнце. Дождь прошел, тряпьё облаков неторопливо и радостно домывало небо. Я сидел опершись о входную дверь. Хотелось попробовать ещё раз открыть её, но почему-то знал, что она не откроется. Я медленно поднялся и на варёных ногах подошел к холодильнику. Откусив от куриной подмышки кусок мяса трупного цвета, я пытался поесть. Но жевать-то я жевал, а глотать не смог. Тогда я пальцем протолкнул мясо в горло. Запил водкой - чего никогда раньше не делал. Я с утра не пил. Никогда. Но сейчас "никогда" ничего не значило, вообще ничего уже для меня не значило. Я вновь заовощевал. Тупо побрёл в ванную, медленно умылся, медленно вернулся в кухню и стал слушать закипающий чайник. Я прислушивался к любым звукам и был им рад. Подошёл к окну, с бесстрастностью памятника смотрел на улицу, на людей и машины и случайно автоматически приоткрыл окно. Оно поддалось и в комнату ворвался шум улицы. Кровь хлынула в голову, проглоченный кусок курицы радостно свалился вниз и всё внутри ожило. Как я обрадовался! Я получил доступ к свободе! Открыв окно настежь, я заорал петушиным криком, а люди, подымая головы и помахивая мне руками, улыбались и кричали в ответ: "Прыгай" . Я орал и орал, а они всё кивали и, по-соседски улыбаясь, уговаривали: прыгай, прыгай! Я рванул в прихожую. Дверь по-прежнему не открывалась, но окна, впускавшие солнышко, свежесть вымытой дождём листвы и звуки улицы, были открыты настежь. Я постоял, потом принёс табурет, влез на него, встал на подоконник и замер. Очень тянуло прыгнуть, но ужас происходящего ледяными змеями ползал под одеждой. Я решил, что прыгну, но позже. А пока я очень деловито вернулся на кухню, помыл посуду, принёс бумагу и уселся писать всем, кто мне был сейчас дорог.
"Милая Оленька!", - начал я. Я писал не останавливаясь: бывшей жене, моей любимой девушке, моим нелюбимым девушкам, моему школьному учителю, совершенно не представляя, жив тот или нет, я писал и плакал. Описывая свою жизнь и проходя через неё как через туннель, я к своему неудовольствию понял, что жил мелко, глупо и совершенно бесполезно. Зачем обижал тех, кто был рядом со мной и любил? Как можно было получать удовольствие говоря своей милой жене: "Ты - некрасивая полустаруха, мне с тобой скучно, зачем я душу тобой свою жизнь?" И тихо мерзко радоваться , наблюдая её вздрагивающие плечи. Я же говорил то, что думал! Я же не лукавил, что же она плачет? Почему обидеть или унизить было приятно? Почему, когда я уходил от одной женщины к другой я не думал, больно ли это могло быть для той, оставленной? Почему лгал друзьям, обманывая их за спиной с их же жёнами? Почему не хотел детей, и обременял себя лишь удовольствиями? Почему грубил матери и отказывал ей в любой просьбе? Мне впервые стало стыдно за себя. Стыдно и гадко. Я - дрянь. И как ни пытался я винить в этом жизнь, воспитание, обиды - даже мне было понятно, что это жалко и нечестно. Поздно заполночь я закончил писать, и хоть рука ещё тянулась к новому чистому листу бумаги, я понимал, что выплеснул все свои внутренности на суд Правды .
Я прозрел. Мне действительно стало страшно. Выходит, я прожигал жизнь, не давая света другим. Горел без света, вот это-да! Значит, я был мёртв давным-давно! Чего же я так дрожу и трушу? Прыжок - это выход. Мне не искупить и не исправить того, что натворил.
Чего же я давлюсь несвежим мясом и водкой, трясусь от мысли о том, что закрыт в собственной квартире без права на возврат к своей бесполезной жизни?! Прыжок - это уход от своей мерзости. Меня просто несло к подоконнику. Быстро-быстро табуретка, окно, взгляд на улицу. Я боялся остановиться, передумать. В ушах пели птицы, в груди пели птицы, в животе щебетали птицы. Я на мгновенье остановился, и глубоко вдохнув, прыгнул..... и проснулся.
Тьфу-ты! Я резко сел в кровати, посмотрел на настенные часы и ТАК обрадовался. Я смеялся как ребёнок, что не нашёл на тумбочке старого будильника с зелёными стрелками. Всё! Ох, как хорошо, всё мне это только приснилось! Сейчас - как всегда- душ, кофе, ароматный и бодрящий, газета (если очки найду), и не позже 8.45 - на улицу, на работу, в жизнь!
Кофе был крепок и вкусен как никогда. Я посмотрел в зеркало и очень понравился себе. Немного просевшие, но изрядно блестящие глаза, очень аккуратная стрижка, красивые плечи, ровный загар, упругое тело интересного мужчины. Почти вне возраста. Вдруг я захотел проверить, а откроется ли входная дверь? Я подбежал к ней и повернул ключ. Всё как и должно было быть. Ступеньки к лифту, такие родные! Синяя краска на стенах, уставшие перила. Запах яичницы из соседней квартиры, - я был на вершине блаженства. Времени у меня - предостаточно! Ещё можно телевизор посмотреть... На телевизоре лежали мелко исписанные листы бумаги. Я узнал этот нервный почерк. "Милая Оленька!"... Это были мои письма, мои робкие просьбы о прощении, мольбы понять то, чего я сам-то так понять и не смог. Жестокость и подлость моего характера опять влетели в мою жизнь чернильными крыльями. Я читал и становился всё спокойнее. А когда закончил, отложил листы, подровнял рукой их края, оделся, подошёл к окну, взобрался на подоконник и шагнул в никуда.