- Прифронтовой город, - медленно и четко выговорила Лида, пробуя слова на вкус. Горчат слегка - да и только. Ну не верится, что Орел - прифронтовой, не верится и все тут. Те же улицы, те же дома, люди едут в трамвае по своим делам и военных не больше, чем обычно. Даже мальчишки, ровесники старшего племянника Васьки, заняты обычным делом: подкладывают на рельсы перед приближающимся красным вагоном, гвозди, а потом собирают расплющенные кусочки металла. Любопытно, на что он им? Для игры? Или поделки какие мастерят? Надо будет у Васятки выспросить... И Первомайский сквер - точь-в-точь такой же, как в день ее первой встречи с Митей. Шестнадцатого сентября тридцать восьмого. Прошло ровно три года и три дня. И снова пробивается сквозь поблекшую зелень совсем не скучная, солнечная такая, желтизна. Воробьи в пыли купаются, празднуют бабье лето. А вот скамейки иначе покрашены...
И Мити в городе нет. И Варькиного Павла нет. И окна домов заклеены бумажными полосами крест-накрест. И лица прохожих как будто бы просто сосредоточенные, а на самом деле...
Зато дома, в Гурьевском переулке - то есть в Хлебном, просто старое название привычней - все так же, как было при жизни мамы: герань на подоконниках, крахмальные покрывала на кроватях, вышитая скатерка. 'Символы мещанского благополучия', - беззлобно поддевал свояченицу Митя. А если всерьез, Варька - она в маму, хозяйка необыкновенная. Десять минут - и обед на столе. Не такой, конечно, какими потчевала до войны. Но все ж картошка есть, и соленые огурцы, и даже пирожки, правда, не с мясом, а с мелко нарезанным луком. Для наголодавшейся в дороге Лиды - роскошное пиршество.
- В дорогу напекла, - как будто бы между делом обронила Варя.
- Кому в дорогу?
- Нам.
Только сейчас взгляд Лиды зацепился за бесформенный баул в углу. Из баула на удивление неряшливо свисал рукав детской вязаной кофточки. Жалостно и жутко.
Помолчали обе: одной не хотелось слышать, другой - говорить.
Ходики спокойно, как ни в чем не бывало, отсчитывали минуты. Близилось к полуночи.
- Лидусь, я письмо отправляла, но оно, видать, тебя уж не застало. Я написала, чтоб ты сразу к тете Дусе...
Младшая отодвинула тарелку - то ли насытилась наконец, то ли кусок стал поперек горла, она и сама не разобрала. Проговорила с усилием:
- Получила я его. Но мне казалось, ты передумаешь. Мама всегда говорила, что дома и стены помогают.
И добавила тихо-тихо, чтобы постыдная неуверенность не так была слышна:
- Варь, ну зачем тебе уезжать? Орел - центр военного округа, тут должны быть какие-то войска, правильно? Не сдадут...
- Какие-то... - Варя покачала головой в такт движению маятника. Пугающе механическое движение. - Поехали с нами в Каменку, а?
- Это чего, бежать, что ли? - Лиде стало и досадно, и неловко. Отвернулась к окну, дернула черную тяжелую занавеску...
- Закрой, закрой! - старшая сестра порывисто и суетливо отвела ее руку. - Нельзя... затемнение.
Перевела дух. Но испуг из глаз не ушел, Лида видела.
- Станцию бомбят, и нам перепадает... Сегодня так и вовсе три воздушных тревоги было, и третьего дня... Перелыгиных помнишь? Дед ихний на железку в сторожа подался. Ногу ему оторвало. Это летом еще. До пункта первой помощи не довезли. И Иванниковых разбомбило, Маруся с детьми теперь у бабки в деревне.
Опять посидели молча. Тиканье часов в тишине нагоняло на Лиду страх, но заговорить почему-то было еще страшнее. Она вздрогнула, когда Варя спросила вполголоса:
- Митяй-то пишет?
- Пишет. Перед самым моим отъездом вот...
- А от Пашки с десятого августа ни полсловечка, - Варя встала, принялась собирать посуду, качнула головой, увидев, что Лида поднимается: мол, сама управлюсь. - Мне детей сберечь. Я обещала.
И, после паузы:
- Чего делать-то собираешься?
- К вам вот попроситься хотела, - призналась младшая. - Библиотекари-то сейчас кому нужны?
- Это да, - Варя очень осторожно, беззвучно поставила тарелку на тарелку. - Только вот тебе-то в санитарки...
- Думаешь, не справлюсь?
- Справишься, чего там... - старшая вздохнула и закончила с нажимом: - Ежели чего... ну, случится чего, госпиталя в первый черед вывезут, я так рассуждаю.
Подумала.
- Лидусь, как до тетки добираться-то помнишь?
- Доберусь, - Лида кивнула.
И мысленно повторила: 'Если что...'
Прощание с родными вышло долгое, суетливое и бестолковое.
Варя трижды повторяла:
- Банка с керосином за буфетом, не перепутай, там в другой у Пашки что-то... - и казалось, забывала сказанное раньше, чем успевала договорить.
Еще велела получше укрывать картошку:
- Мыши вовсе страх потеряли, - и почему-то добавила: - Как война началась, так и...
Потом вдруг решила, что Манечка в дороге непременно замерзнет, и принялась искать пуховый платок, разворошив и баул, и один из двух узлов.
Манечка ни с того ни с сего расплакалась, и все ее долго утешали, и снова паковали вещи, и почему-то получалось не так хорошо, как прежде.
Кое-как управились. Варя устало села - почему-то на узел, а не на табурет - и поглядела на стенные часы.
- Ежели что, мамкины ходики в сараюшке припрячь, только заверни получше, чтоб не попортились', -сказала она и всхлипнула.
Лида молча кивнула. Что тут говорить? Сколько была семья, столько и эти ходики были.
- А Васька-то где? - спохватилась Варя.
Поглядели по комнатам, выглянули во двор, Манечка, обрадовавшись нежданной игре в прятки, побежала на улицу. Вернулась сияющая:
- Васятка к Лаврищевым во двор пошел, я видела!
Поспешили к соседям.
Васька попытался было улизнуть, но бабка Лаврищева не дремала, образумила подзатыльником. Ну и внуку Мишке отвесила для острастки.
- Ну что ты бегаешь, нам уж пора давно, - начала выговаривать сыну Варя, чтобы скрыть неловкость - от нее-то от самой детям разве что мокрым полотенцем доставалось, когда в кухне под руку лезли.
- Это ты бегаешь, а я не хочу, - огрызнулся мальчишка. - Сама же мне говорила, что Орел не сдадут, а теперь чего?
Варя, краснея и оглядываясь на бабку, принялась оправдываться: они только помогут тете Дусе по хозяйству, она ведь старенькая уже, ей трудно все одной да одной, а потом вернутся, Васятка даже от класса отстать не успеет. Бабка поддакивала и украдкой посмеивалась то ли Вариному обхождению с сопляком, то ли неумелой ее лжи.
Наконец вернулись домой за вещами, расцеловались, присели на дорожку, гуртом двинулись к калитке, и...
- Мы Лиду забыли! - отчаянно вспискнула Манечка и, чуть не сбив тетку с ног, бросилась назад.
Лида не сразу сообразила, что это о кукле. Да и когда сообразила, от сердца не отлегло.
Смолчала. И Варя смолчала, хотя в другой раз точно не преминула бы посетовать на дурные приметы.
Лида всегда любила тишину и очень удивлялась, что кто-то от нее устает. Тишина читального зала - солидная, дружественная умным мыслям. Домашняя - легкая и теплая, как любимое одеяло. Тишина осеннего города - спокойная, уютная.
Тишина этой осени была совсем другая - сторожкая, ненадежная, оглохшая от бомбежек и одуревшая от тяжелых ожиданий. Та, что дома, - еще и постоянно заодно с утомлением, отдохнуть от которого не позволяла. В ней чудились Варины вздохи и горестный Манечкин возглас: 'Лиду забыли!', она выталкивала прочь, гнала из дому. Тишина госпиталя - искалеченная, подавляющая крик, намертво стянутая бинтами. И все же Лида приспособилась передремывать между сменами в комнатенке у медсестер. Это не одобрялось, но и запрещать никто не торопился.
Она не пыталась внушить себе, что в ее присутствии здесь есть какой-то особый смысл; в госпитале хватало квалифицированного медперсонала, что уж говорить о санитарках из вольнонаемных. Просто ей самой так было легче: никаких лишних мыслей, потому что тут - нельзя. Ну, то есть, мысли-то - они у всех, только в слова редко переходят. Разве что спросит кто-нибудь из раненых: 'Сестренка, в городе-то чего слышно?'
'Все по-прежнему',- отвечала Лида - и не знала, что добавить. Она и прежде не отличалась разговорчивостью; Митя, бывало, шутил: 'Вот повезло мне редкостную редкость выискать - неболтливую женщину!' А нынешние городские новости - те, что были и видны, и слышны, - ни к чему рассказывать было, их и так все знали. Эти новости что ни день врывались с грохотом и оседали дымящимися развалинами на Выгонной, на Медведевской, на Пушкинской, на Курских.
А другие - из тех, что передавались из уст в уста, - просто повторять не хотелось. Даже верить в них не хотелось. Сегодня Надя Минакова, бойкая чернявая медсестричка, сказала по секрету: командующий округом Тюрин со штабными еще прошлым вечером из города уехал. На восток. Может, в Мценск, а там кто его знает.
Верить не хотелось. А вот как, спрашивается, не верить, если Надькин жених - чекист?
Нет, лучше уж ограничиваться многозначительным и ничего не значащим 'все по-прежнему'. А там уж пусть каждый для себя решает, к добру оно или к худу.
Общительная, да и вообще словоохотливая, Надька выкручивалась по-своему, частила бойко:
- Ну, то, что сестренка моя меньшая, Танька, косу себе отчекрыжила, чтоб букли крутить, как у соседской Вальки, а у тетки Нюры одноглазый кот пропал, - оно вам без интереса, а сводку вы и так слыхали - упорные бои на всем фронте, на Западном, вон, направлении, нынче наши самолеты кучу немецкой техники уничтожили да роту пехоты впридачу. Лично мне такие новости оч-чень даже!
Лида ей отчаянно завидовала: есть же такие люди, по которым никогда не скажешь, что они встревожены, или опечалены, или...
А сегодня и вовсе примчалась в сестринскую оживленная, выпалила прямо с порога:
- Девочки, после смены все со мной! - и, сделав загадочные глаза, пропела опереточным голоском: - Банкет намечается!
Лида удивилась. Ей даже немножечко любопытно стало. Нет, она, конечно же, никуда не собиралась идти, но...
Но Надька была не из тех, от кого можно запросто отговориться. Ну и что с того, что Лида без году неделя в госпитале работает? Она ж, Надька, не отдел кадров, чтоб этим интересоваться. Устала? А кто не устает? Можно подумать, она, Надька, не устает, или, вон, Тонька... И в конце концов выдала самый весомый аргумент:
- Ванька мой на полсуток домой выпросился. Ты ж понимаешь, он на казарменном, мы, считай, месяц не виделись. Скажешь, не праздник? По нашим временам очень даже праздник! А у нас так - если праздник, то полон дом народу. Вот как свадьбу гулять будем, все услышат, от Привокзалки до Кирпичного! Теть Зина, Ванькина мать, уже, небось, пироги вовсю печет. Так что не выдумывай-ка давай.
Они были очень красивой парой, темненькая Надя и ее Ваня, похожий на царевича из сказки. Правда, Надя ворчала, что зря он к приходу гостей гражданское надел, когда он в форме, на него глядеть приятнее. А он притворно хмурился в ответ и отшучивался: 'Коли так форму любишь, чего ж не стала встречаться с тем летным курсантом, у летунов-то, знамо дело, шику больше нашего'.
У Вани собралась целая дюжина гостей, однако мужчина среди них оказался только один - точнее, молодой парень в тяжелых, 'профессорских' очках. Так что тему для разговоров задала Надька, воспользовавшаяся случаем покрасоваться в ярко-голубом крепдешиновом платье:
- Ну, граждане-друзья, как вам моя обновка?
Гостьи принялись оживленно обсуждать ткани, фасоны, делиться мечтами, кто какое платье хотел бы себе сшить. Лида вздохнула и улыбнулась: уж ее-то даже малиновая наливка не втянет в такой разговор! Зато все та же наливка развязала язык стеснительному парнишке в очках, Жоре, и вдруг оказалось, что и ему, и Лиде просто не терпелось поговорить о сонетах Шекспира.
Ей было тепло и весело. И казалось, что все и у всех сейчас хорошо и просто замечательно и нет других тем для разговора, кроме самых приятных. Лиде вдруг представилось, что во главе стола сидят, как на свадьбе, Варя с Пашкой. А Митя... Митя тоже здесь, просто во двор покурить вышел и вот-вот вернется.
Лида опомнилась. И почувствовала: все они пытаются отгородиться от того, что все равно случится. Так, как будто бы красивая, как до войны, одежда может уберечь человека, а беззаботная болтовня - рассеять жуткую тишину, эту вот тишину от бомбежки до бомбежки.
А тетя Зина, беленькая старушка с удивительно звучным, молодым голосом, вдруг обронила, то ли извиняясь, то ли жалуясь:
- Так уж получается - стол у нас нынче бедноват. То ли дело до войны...
- А давайте патефон заведем? - как будто бы не слыша ее, с преувеличенным воодушевлением воскликнула Надя. Но в голосе ее Лиде почувствовалось старческое дребезжание. И в танце она двигалась как-то неровно - то старчески шаркала ногами, то принималась, будто опомнившись, дробно притопывать не в такт музыке. И когда мелодия споткнулась и захромала, Надя даже не сняла иглу - сдернула торопливо, резко - и уселась на место, кивком указав Ване, что пора наполнить рюмки.
А потом запела... нет, заговорила тихо и строго:
Дан приказ: ему - на запад,
Ей - в другую сторону...
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Уходили, расставались,
Покидая тихий край.
'Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай'...
Одна из девушек - Лида не успела сообразить, кто именно, - начала тихонько подпевать, но на нее шикнули.
А Надя продолжала ровным голосом:
И родная отвечала:
'Я желаю всей душой, -
Если смерти, то - мгновенной,
Если раны - небольшой'...
И Лида вдруг подумала, что таким вот голосом молятся.
В прихожей гостей провожала одна только тетя Зина. Лида слышала, как Надя рыдает в кухне в полный голос и допытывается:
- Ну ты мне скажи, все плохо, да? Раз никто ничего толком не говорит, значит, все совсем-совсем плохо!
- Не, ну какое плохо? - утешающее твердил Ваня. - Кому полагается знать - те знают, когда будет нужно - и вам скажут. А пока... ну видишь ведь, мы в городе и никуда отсюда не собираемся. Ну и о чем ты тогда плачешь, глупенькая?
Лида слышала. И на этот раз не верила.
В школьные годы Ванька любил читать про войну. И не какие-то там повести-романы, где бой умещается на одной странице, зато балов всяких и трепа - на добрых полсотни, а серьезные книги, с картами, со схемами, указывающими направления удара. И дядя Петя, материн старший брат, случалось, рассказывал про войну с германцем. Не байки для ребятни травил, а укладывал слова неторопливо и весомо, как будто бы дорогу мостил. И неизменно заключал:
- Война - эт не ваши сшибки на палках, что вы из плетня у бабки Мани понавыдергали. Война - она навроде работы в горячем цеху. Трудно, силы отнимает, да и случиться может всякое. А геройство... Ну дык работу справил, ну, то есть, приказ выполнил, - герой.
Оттого и мнилось Ваньке, что на войне всегда все понятно: есть командиры, которые точно знают, что нужно делать, есть приказ, в руках оружие, впереди враг. Думалось в детстве, казалось до вчерашнего вечера и верилось, когда они, семь сотен чекистов и пограничников, именуемых ополчением НКВД, получили в придачу к своим винтовкам скудное количество гранат и изрядное - бутылок с зажигательной смесью и выдвинулись на полуторках на Кромы. Уничтожать немецкий десант, как им было сказано.
Поначалу Ванька пытался вообразить себе, как все случится. Однако ж на ум почему-то шли одни только кадры из фильма про Чапая. А потом и вовсе мыслей не осталось. Ванька, вроде, даже задремал, чувствуя сквозь сон и тряское покачивание грузовика, и собственный озноб, то ли от волнения, то ли от ночного холода.
Он и опомниться не успел, как, вытолкнутый из машины чьей-то рукой, уже лежал в кювете, а со всех сторон и как будто бы даже с неба трещало и грохотало. И он тоже стрелял - и если б в белый свет, как в копеечку, а то ведь в непроглядную ночную темень, тошнотворно воняющую металлом и бензином.
А когда все стихло, понял: ничуть не врут люди про оглушительную тишину. А вот голоса звучали глухо, как из бочки. И о чем говорят, не сразу разберешь. Но и так ясно: что бы это ни было, на десант оно не похоже. Ушло восвояси - это да, да только, надо понимать, другую дорогу искать отправилось, обходную. И что ж теперь?
Вносить ясность никто не торопился. Вовка-пограничник, который все всегда узнавал быстрей всех, принес весть: командир с комиссаром куда-то двинули на 'эмке'. Прочим, выходит, где остановился - там и стой. Впотьмах да под мелким дождиком, плащ-палаток нет, во флягах вода, не сказать, что в избытке, и сверху вода, не сказать, что в недостатке. А перелесок на обочине дороги - то еще укрытие. А чего делать, разместились, кто как сумел, Вовка-пограничник даже кусок брезента откуда-то добыл, организовал подобие палатки на четверых, даже костерок развели. Жить можно!
- Я так рассуждаю, мужики, - заговорил Вовка, озябшими непослушными пальцами крутя 'козью ножку'. - Налетели мы с вами на передовой отряд гансов. Десант, спрашиваете? А чего, пехтура ихняя на танковой броне - не десант? Только вот танков тех - не меньше, чем до хренищи. И кабы они нас тоже за кого-то другого не приняли, враз выписали б нам путевку на тот свет. Считайте, свезло.
- Свезло, говоришь? - хрипловато заворчал Илюха, иначе именуемый Паровозом, молчаливый парень, недавно перепросившийся к ним из военизированной охраны железки. - Ну тогда скажи, умник, куда они двинули-то?
- А чего тут думать? - пограничник нахмурился. - Тут не то что умнику, распоследнему дураку ясно, что дорога им на Орел.
- Во-от! - назидательно прогудел Паровоз. - Такое вот оно, наше везение.
- Только не факт, что придут они сегодня, -продолжал Вовка. -Черт их знает, куда они по здешним кнубрям забурятся и сколько потом дорогу искать будут. А там уж их на окраине встретят...
- По кнубрям? - живо переспросил цыганистый парень, прозванный Молдаванином, хотя фамилия его была Шевченко и он незадолго до войны приехал в Орел откуда-то с юга Украины.
- А чего?
- По-нашему это как, интересуюсь.
- Почем мне знать, как оно по-вашему, - пробухтел Вовка. И тут до него дошло: - У вас чего, так не говорят?
- У нас и не так говорят. А этак вот - нет.
-По кнубрям - по бездорожью, то есть. Они ж в обход тракта подались, так? А кроме того рельефа местности, что у них на картах, есть еще сама местность, улавливаешь мысль?
- До Кривцово и Шумаково дорога нормальная, - снова встрял Илюха. - А дальше, сдается мне, они вдоль железки попрут.
Подымил с полминуты и закончил:
- Так что - сегодня.
'А мамка? А Надюшка?' - Ваньку снова начало знобить, и он мысленно выругал себя - только вот разнюниться не хватало! И почему-то стыдно стало, что он в первый черед о своих вспомнил, когда такое творится. Хотя наверняка и Илюха, и Молдаванин в эту минуту о семьях подумали. Вовке-то проще, он одинокий.
Что ж это за война такая? Где враг - непонятно, сколько того врага - тоже, командовать никто не торо...
- Мужики, кончай перекур, выдвигаемся!
- Куда? - растерянно спросил Ванька. Почему-то у Илюхи.
- На кудыкину гору, - с неожиданной злостью осклабился Паровоз. - Домой, куда ж еще?
Грузились расторопно, но казалось - жутко медленно. Вовка последним запрыгнул в кузов и с ходу ошарашил:
- Вот тебе и по кнубрям! Знаете, где гансы? В Кнубре заночевали. А от того Кнубря до Орла километров двадцать. Вот и считай, в котором часу они по утреннему холодку в гости прикатят.
- Почем знаешь? - вскинулся Ванька.
- Ну так командир с комиссаром только что оттуда. Насилу вырвались.
- Тебе что, докладывают?
- Зачем? Я ж разведчик.
'Трепло ты, а не разведчик!' - чуть было не высказался в сердцах Ванька. Хорошо, вовремя язык прикусил. В чем Вовка-то виноват? Да и командир с комиссаром, если подумать, не дуриком в ночь помчали. Командир-то у них - майор погранвойск НКВД, кадровый...
- Вовка у нас все знает, - протянул Паровоз, - да мало понимает. После таких гостей не соберешь костей.
- А ты панику не поднимай! -набычился пограничник.
- Да какая паника? - Илюха вздохнул так, словно его вынуждали объяснять что-то очень простое. - На тебя железная дура попрет, в которой хорошо так за тысячу пудов, а чего у тебя против нее, ты не хуже меня знаешь. И стоять тебе против нее. И стоять, и стоять. Потому как иной судьбы, чую, у нас не будет.
Раньше Ваньке представлялось, что судьба - просто выдумка, которой в старое время бессовестные гадалки дурили темный суеверный люд. Да и вообще, не брал он этого в голову. То ли дело - Родина. Вот о ней и думал, и читал, и в школьном сочинении писал. Родина - это огромная страна от края и до края, Москва с Красной площадью, Ленинград со Смольным и 'Авророй'... А Надюшка, тогда еще не невеста, просто одноклассница, написала совсем иначе. У нее выходило, что домишко на Привокзальной, мама, и сестра, и школа, и подружки, и бабушкина деревня, и тамошние ребята - Родина. Ванька удивлялся: странные они все-таки люди, девчонки! И мечты у них странные. Ну что это за мечта - стану, дескать, медсестрой, буду людям помогать? Как будто бы врач людям не помогает! Нет, мечтать - так мечтать! Можно даже и о подвиге. Таком, о каких в газетах пишут. Ванька мечтал. Молчком - эта вредина засмеет ведь. Она и тогда уже за словом в карман не лезла, Надюшка...
А Родина, оказывается, - это земля.
И думается сейчас не о той, что от края и до края, а о той рыжевато-серой, вязкой, что липнет на лопату, забивается в рот, в уши, комками сыплется за шиворот. Лопата уже неподъемная. А земля мягкая. Лечь бы, полежать. Холодная. Это хорошо, что холодная. Остудит, бодрости прибавит. Да только земля эта - рубеж. Через какой-нибудь час ей защищать тех, кто будет защищать ее.
Вода во фляге пахнет землей. И Ванька пропах землей. И у дымка махорки запах, какой идет от прогретой солнцем земли.
Серый рассвет пластается по земле. И небо тоже землистое; Ваньке в какой-то миг стало казаться, что он муравей, строящий себе жилище в огромном надежном блиндаже.
А значит, ничего плохого не случится. Ни с кем из них. Ничего плохого.
И даже тогда, когда земля взметнулась в небо, а небо начало осыпаться на землю, страшно не было. Было что-то другое, непонятное, чему и названия-то, наверно, нет, но не страх. Земля-то - она прикрывает.
- Пока Цон не перейдут, будем жить! - срывающимся, веселым голосом проорал Ваньке в ухо Вовка-пограничник. - Только вот хрен они найдут, где перейти!
Оно и понятно. Цон - река невеликая, Ванька, помнится, десятилетним пацаном переплывал. Туда-обратно. По три раза, прежде чем завалиться на бережку, подставляя бока солнцу. А в глубину тут взрослому в иных местах по макушку, а в иных - и вовсе по колено. Однако ж какая-никакая, а водная преграда. За которой - семь сотен злых, не выспавшихся русских. Три легких танка и горстка пехоты на рожон вряд ли попрут, огрызнутся да уйдут восвояси ни с чем. Но кто сказал, что гансюки выслали одну-единственную разведгруппу?
Во, опять зашевелились! Один из трех медленно, словно ощупью, двинулся вдоль бережка, приминая жидкий кустарник. Другой сунулся было к воде, нарвался на плюху в полсотни ружейных залпов, попятился.
И снова стало тихо. И неспокойно.
- Обойдут, - будто подслушав Ванькины мысли, негромко, но почему-то очень отчетливо сказал Илюха. И дернул головой влево. - Для любителей названий всяких интересных... слышь, Молдаванин, для тебя - в той стороне деревня, Гать называется. Не перейдут речку вброд, двинут через Гать, угу.
И тут Ваньку пробрало. Не до дрожи - до оцепенения. Такое было как-то в детстве, когда он на спор заночевал один в выселенном доме. Всякое могло приключиться, начиная с того, что проморгавший его сторож вдруг решит проявить бдительность, и заканчивая тем, что обрушатся ветхие перекрытия между этажами. Но страшно было от того, что справа и слева - пустые темные комнаты. Даже не потому, что никто не придет на помощь, а просто...
Что же получается, они и есть - оборона? Только они - и всё?!
Возле Гати никого, это точно. А позади, в загодя отрытых окопах на окраине? Что, там тоже пусто?
Выходит, подарили немцу город?..
В следующий миг думать стало некогда.
Сквозь никак не желающую отступать глухоту пробился тихий, срывающийся Надюшкин голос:
...Если смерти, то - мгновенной,
Если раны - небольшой...
Значит, все-таки есть она, судьба, если ее издали почуять можно?
А вот боя слышно не было. Неужто - всё?
Силясь приоткрыть глаза, Ванька позвал:
- Вовка! Вов, как там?
Отозвался почему-то Молдаванин:
- Отходить будем. Илюха говорит, знает, где подводой разжиться. А коль говорит... Скоро уже, Вань.
Ванька ждал. Ему-то что? Это им сейчас трудно - Молдаванину вот, Илюхе, Вовке... а где Вовка? Надо позвать, спросить. Потом. Сейчас пусть свое дело делают. А ему остается лежать да ждать, выталкивая с каждым выдохом боль, чтобы снова не накрыла, когда...
Земля теплая и пахнет хлебом. И дымком - как от костра...
И снова ударило и отозвалось дрожью. Земля тоже дышит, выталкивает боль. Живая...
...Секундой позже она вспыхнула под ногами Ганса, или Курта, или Фридриха - и одуряющее запахла гарью и тленом.
Ваньку вернул в сознание низкий гул, слышный даже сквозь грохот и треск.
Небо, белое-пребелое, ослепило, и тотчас же закрылось чем-то темным, большим.
На город шли самолеты.
Восемь двухмоторных ПС-84, порождение американского технического гения и русского рабочего мастерства, один за другим, не заходя на круг над аэродромом, спешно шли на посадку. Чуть в стороне и выше, почти цепляя хвостовым оперением набрякшие дождём тучи, кувыркались, переполыхиваясь злыми огоньками пушек и пулемётов, две тройки 'ястребков' против дюжины 'мессов'. Впрочем, нет, не дюжины - десятка: один Me-109f, волоча за собою дымный шлейф, торопливо ковылял на юго-запад, в сторону Дмитровска, пилота второго порывистым ветром уволакивало вместе с парашютом в сторону реденькой рощицы.
Вот колёса первого эрзац-'дугласа' синхронно стукнулись о покрытие ВПП, закрутились, подчиняясь извечному закону инерции, и самолёт шустро для своих габаритов покатил вперёд, вращая пропеллерами не заглушённых моторов, чтобы как можно быстрее освободить дорожку для летящего в кильватер дюралевого сотоварища. Крылатая машина не успела ещё окончательно остановиться, как в её борту рывком распахнулась сводчатая дверца и на гравий принялись выскакивать красноармейцы и командиры. Подчиняясь отрывистым командам, они, едва успев размять занемевшие от многочасового сидения ноги, группировались по отделениям, взводам и торопливым шагом выдвигались в сторону железнодорожной насыпи. Четыре стальных 'оглобли' ПТР-39 волокли на плечах попарно, нервно оглядываясь назад, где к аэродрому уже подлетала краснозвёздная масса ТБ-3, в недрах которых, помимо их товарищей-десантников, намертво принайтованные тросами, летели на подмогу 45-миллиметровые орудия противотанковой батареи 201-й парашютно-десантной бригады.
Первый взвод парашютистов уже взбирался на насыпь, когда от переезда раздались резкие хлопки орудийных выстрелов: передовой танковый взвод немцев вместе с приданными панцергренадирами открыл огонь по лётному полю аэродрома.
Когда ты впервые в жизни понимаешь, что цвиркающие звуки рядом с тобой издают не безобидные щеглы-воробушки, а вполне реальные пули и осколки снарядов, от неожиданности поневоле пригнёшься, втягивая голову и завидуя черепахе с её панцирем, а то и бросишься с размаху на землю: она, кормилица и заступница, укроет от вражьего летящего железа. Подчиняясь командам, высадившиеся десантники принялись рассредоточиваться по полю, а опустевшие самолёты один за другим стали подниматься в воздух. Весёлый золоточубый политрук, форсящий среди прыжковых комбинезонов и полевого обмундирования диагоналевыми тёмно-синими галифе 'шириною с Чёрное море' и авиационным околышем фуражки, кинулся к ирригационной канавке неподалёку от дороги, увлекая за собой ближайший взвод. Натренированные километражом довоенных ещё марш-бросков, парашютисты, топоча сапогами, мчались за ним, один за другим сигая в заросший поблёкшей осенней травой водогон, тут же деловито принимаясь обустраивать свой временный боевой рубеж: выкладывали из вещмешков противотанковые и ручные гранаты, тут же деловито снаряжая их карандашиками детонаторов, выравнивая дыхание брали на мушки токаревских полуавтоматов мелькающие вдали непривычные силуэты в немецких касках и напряжённо ожидали приближающиеся стальные ящики на гусеницах, окрашенные в серо-сизый колер германского горизонта...
Город слышал: идет бой. Город не мог не слышать.
Город надеялся на чудо так отчаянно, напряженно и деятельно, как умеют только дети и старики.
В избенке на Широко-Кузнечной, близ кирпичного завода, дед Коля, упрямый старый мастер, еще в начале августа крепким словом, пинками и клюкой втолковывавший меньшому сыну, с чего это вдруг не поедет в эвакуацию, а к исходу сентября почти обезножевший, доковылял до красного угла и стал глаза в глаза с темноликим спокойным старцем.
- О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии...
А потом не спеша оборотился к противоположной стене.
- Видишь, Татьяна, не забыл я еще, как молиться. Тещу-то я, извиняй, не сильно жаловал, оно для тебя не секрет. Однако ж грех не признать, мудрая она была тетка. И, помнится, завсегда твердила: по молитвам к Господу Николая Чудотворца воистину совершается невозможное.
Старушка на фотографической карточке так строго сжимала губы, что от уголков рта разбегались задорные морщинки.
По Комсомольской чуть ли не вприпрыжку спешила-торопилась шестилетняя Марочка... точнее, Марксина. А что, разве она маленькая, если уже хозяйство вести помогает? Правда, бабушка, когда зачем-то собралась к тете Тоне, строго-настрого запретила высовывать нос из дому. Ага, а Гале велела глаз с сестры не спускать. Да только Галя сделала по-своему. Как зашли ребята из школы, да позвали куда-то... Марочка, конечно, подслушивала, ну, то есть, не подслушивала, подслушивать нехорошо... просто с дверью рядом стояла, да ничего не услышала, кроме 'шу-шу-шу'. Галя тоже повторила: сиди дома. И даже дверь на ключ заперла.
Марочке быстро стало скучно. И немножко страшно: где-то рядом бухает, будто гром гремит или война идет. А война - она далеко, где-то за Брянском, так, вроде, бабушка говорила. Марочка еще маленькая, не ходит в школу и не знает, где он, Брянск, но точно неблизко.
Но уже не очень маленькая, знает, где папин ключ лежит. Когда папа на фронт уходил, он ключ дома оставил, а бабушка спрятала в жестяную коробку, а коробку - на шкап, подальше-подальше... надо стул подставить, а на него - табуреточку маленькую...
А в коробке нашлись еще свернутые трубочкой денежки и мамина брошка.
И Марочка подумала: надо сбегать в булочную. Бабушка еще когда-а-а придет! И устанет, наверно. А хлебушек - тут как тут. Может быть, даже белый. Бабушка похвалит Марочку. Нет, сначала чуточку поругает, а потом похвалит, она не умеет долго сердиться. А вот Галке точно достанется - обещала присматривать, а сама гулять убежала... а еще пионерка!
Марочка не помнила, сколько денежек нужно на хлеб, взяла с запасом. А куда положить? Не в авоську же? Из авоськи вывалятся. А у синего платьишка нет кармашка. Зато у белого с большими красными цветами - целых два. Правда, белое - новенькое, праздничное и вообще - как у большой.
Ну и хорошо, пусть все видят, что Марочка уже большая. А вот сюда, на этот вот цветочек, можно мамину брошку пристегнуть. Цветочек красненький и мамина брошка красненькая. Жалко, что сверху придется пальтишко надевать... но можно и не застегивать!
На улице Марочка сразу заспешила-заторопилась, подражая взрослым прохожим и чуточку важничая.
А потом вдруг забыла, что надо торопиться. Потому что увидела лошадок. Сначала беленькую, красивую, как в книжке со сказками. Ну, или как у дяди Гриши в деревне, он на такой их с Галей катал. А следом - рыжую, некрасивую. Правда, когда увидела, что рыжая хроменькая, подумала, что она даже красивей белой... хоть и идет еле-еле, но телегу тянет.
На телегах - красноармейцы. Не такие, каких Марочка видела у военкомата, когда папу провожали. У этих лица грязные, одежда тоже перепачкана, из-под одежды что-то белеет и краснеет... пятнами. А у того вон молодого дяденьки на голове повязка, и тоже красным будто обрызгана...
Марочка еще толком ничего не поняла, а ноги сами собой уже мчали ее к дому. Ну пусть случится так, что бабушка уже вернулась... и Галя... С ними не страшно. Дома не страшно. Марочка знает - дома с ней ничего плохого не случится.
А дома Марочка до смерти перепугала и без того напуганную бабушку: глянула на свое нарядное платьишко, белое с красным, - и принялась срывать, и закричала.
С самого утра по городу сновали взбудораженные мальчиши-кибальчиши, удирали с уроков, обманывали бдительность бабушек и старших сестер, оставляли без присмотра малых, задабривая совесть тем, что не ведь на вечерний же сеанс в кино прорываются. То, что происходило сейчас, было как в фильме, но куда интереснее. И уж тем более - увлекательнее любой игры. Ребята понимали: надвигается что-то грозное. Но издалека взрывы казались хлопками, как если бы кто-то рядом выбивалкой по ковру колотил. И было почти не страшно, но жуть как любопытно.
Кибальчиши собирались в отряды, шныряли тут и там, оказывались в самых неподходящих местах, и некому было призвать их к порядку: бойцы истребительных батальонов, такие же пацаны и девчонки, только малость постарше, двумя днями раньше получили приказ разбиться на группы и уходить в Елец, а немногочисленные милицейские патрули нынче еще затемно стянули на охрану вокзала.
Ничего этого ребята знать, конечно же, не могли. Но, чуя свободу, не слишком прятались и таились. Главное - никому из своих на глаза не попасться. А чужие взрослые... им-то какое дело, куда навострилась детвора?
Вот и Галя, опасаясь на Комсомольской столкнуться нос к носу с возвращающейся бабушкой, утащила друзей на Широко-Кузнечную. Да только зря.
- Девочка, ты, случаем, не Марь Трофимовны внучка?
Галя сразу поняла, что окликнули именно ее.
Сердитый худой старик одной рукой опирался на клюку, а другой держался за калитку - то ли решал, идти на улицу или нет, то ли просто упасть боялся.
- Да, - растерянно призналась Галя.
- А бабка-то, небось, знать не знает, где тебя нелегкая носит, - так вот просто сказал, даже не прикрикнул - а как будто бы подзатыльника дал. - Ну-ка дуй домой. Да бабке сказать не забудь, Николай Егорыч, дескать, кланяться велел.
Обвел взглядом мальчишек.
- А вы, архаровцы, чего стоите, рты разинув? Родителей осиротить задумали? Брысь по домам. И чтоб больше не смели на улицу без спросу соваться. Кончились ваши казаки-разбойники, привольное житье.
Гале сперва подумалось: старик похож на злого волшебника. И она строго-престрого выругала себя: когда тебе почти двенадцать и ты уже два года как пионерка, стыдно даже думать о такой ерунде. А перед бабушкой и Марочкой тем более стыдно. А Генке показалось, что у деда клюка только для притворства; вот сейчас возьмет да и припустит за ними, да еще палкой своей, палкой... И мамке нажалуется, и она тогда точно голубей продаст. А Витька решил: умный старикан, бывалый, наверняка больше ихнего понимает... и почти не злой, прикидывается только. А Гришка про деда не думал, ему досадно было. Друзья, называется! Запросто отступили от того, что вместе задумали.
- Никому вы там не поможете, - как будто бы угадав Гришкины мысли, твердо сказал дед. - Чуете, стихло?
И, помолчав, закончил:
- Наши отступать будут.
'Наши - отступать? Как же так?' - эта мысль была одна на четверых.
Но ни один не решился переспросить или заспорить. И так же, не сговариваясь, побежали домой дворами, по бездорожью.
Гришка жил дальше всех, на Семинарке, это аж час быстрым шагом. И всю дорогу мальчишка сомневался: может, повернуть назад, поглядеть? А вдруг дед все-таки ошибся?
Он не дошел до дома с десяток шагов, когда на перекресток выехал танк. Не похожий на те, которые показывали в 'Если завтра война'. Вражеский.
К полудню по госпиталю распространился слух, что из центрального буквально только что вывезли тяжелораненых. И слух этот походил на правду больше всех прежних слухов. Наверное, потому, что события развивались именно так, как должны были развиваться.
Нет, как раз-таки не должны, ни в коем случае! Но Лида знала, что все случится именно так, теперь-то настала пора себе признаться, куда уж дальше тянуть?
Слухи, а, скорее всего, что-то более весомое, побудили главврача и комиссара госпиталя собрать персонал на летучку и в кратких словах приказать: распространения панических настроений не допускать, внушая раненым: раз эвакуация началась, то в скором времени и до них дойдет очередь. Ну и, конечно, пребывать в повышенной готовности, ни на минуту никуда не отлучаясь.
Все правильно. Так и нужно делать. А уж верить или не верить...
Лида вернулась в палату, к оставленным ведру и швабре, и принялась с преувеличенной бодростью надраивать пол.
Надя, с застывшим, посеревшим лицом, двигалась от койки к койке, аккуратно поправляла одеяла, подавала воду даже тем, кто не просил, пока один из раненых не дернул ее за рукав:
- Устала, сестричка? Поди посиди.
И она послушно села на стул в углу. И долго сидела, почти не шевелясь. Лида трижды выходила и возвращалась, а Надя все сидела. Вернулась в четвертый - Нади нет.
'Убежала куда-то', - сказали Лиде. И она бросилась искать. Надо держаться вместе, сейчас обязательно надо держаться...
И столкнулась с Надей на пороге.
- Немцы, - почти беззвучно сказала Надя.
Она первой из госпитальных увидела немцев. Выскочила, как будто бы что-то сдернуло ее с места, на улицу - и увидела.
Танки входили на Красный мост.
Высунувшись по пояс из люка, молодой танкист глядел в бинокль. Вперед, только вперед, ни на что не отвлекаясь. Как будто бы нарочно позировал для толстого фотографа, что стоял у перил и довольно щурился в видоискатель.
'Они что, вообще ничего не боятся?' - подумала Надя. Не с ненавистью - с удивлением.
Танкист был светловолосый, статный и держал спину очень прямо.
'Как Ваня...'
Сначала Надя почувствовала злость на себя и только потом - ненависть.
Вот было бы, из чего выстрелить в эту прямую спину... Чтобы не зарывались, чтобы боялись!
Немецкие танки шли по улице Сталина, вдоль трамвайных путей, на которых замер красный трамвайчик. Люди напряженно прильнули к окнам, готовые в любое мгновение отпрянуть. Вагоновожатая, едва завидев танки, закрыла двери, но никто не потребовал открыть, не попытался бежать.
'Наверное, каждому из нас в эти минуты трамвай казался хрупче детской игрушки и надежнее ледокола', - запишет по возвращении в своем дневнике учитель литературы Трофимов, находя в привычном действии успокоение. Он будет вести дневник еще сто двадцать четыре дня. А на сто двадцать пятый не вернется домой. И квартирная хозяйка сожжет все его тетрадки - 'от греха подальше'.
А Ваня умрет этой же ночью. В единственном эшелоне, успевшем уйти из Орла в этот день.
Надя и Лида будут работать в госпитале - по-прежнему, да не как прежде. Потому что госпиталь станет подпольным. И все, начиная с пузырька йода и куска марли, придется добывать с риском для жизни.