Я захлопнул томик Вознесенского и приласкал клавиатуру. Ну что Вам сказать? Силен старик. Это я про Вознесенского. А про меня? Что про меня? Йа - мазилко, как сейчас говорят в интернете. Ну, то есть, если по-русски, я − художнег. Художник. Но, вообще-то, я человек простой, и мне самому удивительна эта история в которую я так неожиданно вмазался. Мне двадцать шесть лет и мой благополучный старший брат считает меня городским сумасшедшим. Ну, а конечно! Все люди как люди. Зарабатывают деньги. Живут в своих квартирах. Ездят на приличных машинах (купленных зачастую в кредит, впрочем, это я уже ерничаю). А я пишу картины. Я служу искусству. Честно? Честно, по секрету. Я и рад бы как все, делать свой маленький бизнес − вот открыть ларек и все, и быть маленьким счастливцем с ларьком, как мой одноклассник Тоха. Или магазинчик? Точно, магазинчик! Сначала, конечно, года три постою на рынке, поторгую книжками, и как раз скоплю на магазинчик. Книжный. И буду счастливый и солидный, как все состоятельные кроты. Да только хр..н! Ни черта у меня не выходит. Я несколько раз пытался завести дело. И поначалу заводилось, а потом такое начиналось... Последний раз, чуть голову мне не проломили. Я даже благополучного брата спрашивал, что я неправильно делаю? Он не смог сказать. Все правильно делаю. А результат... Я и подумал, что видимо, высокое искусство наложило на меня лапу и не отпускает меня в состоятельные кроты. Так ведь и не кормит!.. Мне трудно оценить мои картины. Знаете, посмотришь на какого-нибудь там Пикассо, если не знать что это Пикассо, - беспомощная мазня! Вот так и у меня. Никто меня на руках не носил и на выставки не приглашал. Жил я как в этом стишке:
Он менял за квартирой квартиру,
стали пищею хлеб и вода.
Жил, как йог, заклиная картину.
Она падала без гвоздя.
Надсаживаясь какое-то время в неудачных попытках прорваться все-таки в кроты, я наблюдал, как Господь методично отводит вылетающие в меня из бизнес-пространства вилки, грабли и решетки. Поняв, что очередной несчастный случай может стать последним, я убоялся, смирился и решил делать то, чего от меня требуется высшим силам - писать, мазать. Я бы сдох, конечно же, с голоду. Это было проще, чем заставить себя просить денег у брата. Но тут возник Виталька Клевцов. Этот молодой человек, весьма предприимчивый, но не лишенный интеллекта, такта и вкуса, случайно попал в чуланчик на Промзоне, который я называл своей мастерской. Собственно, он зашел спросить, где здесь склад, на котором находились какие-то его таровозвратные поддоны. Увидев пару-тройку моих картин, он пришел в неописуемый, и мне самому непонятный восторг и захотел немедленно со мной выпить за искусство. В процессе последовавшей пьянки он пообещал вывести меня в люди и вообще... Надо отдать должное Виталику, он честно попытался выполнить обещание и с огромной энергией принялся продвигать мои "бессмертные творения". И даже некоторые продвинул, так что у меня отпала необходимость умирать с голоду или просить денег у брата. И появилась смутная перспектива хлеба с маслом. Тут надо еще знать, что за черт этот Виталик. Это небольшого роста мужичок с крупной головой. Он очень энергичный, как многие маленькие мужчины - есть такая американская пословица - динамит всегда развозят в мелкой таре. Он начальник отдела в крупной корпорации и такого комбинатора свет еще не видел. По моим скромным представлениям, конечно. Он очень быстрый и очень общительный. У него тысячи разнообразных друзей и знакомых по всему свету. Он легко договаривается с кем угодно о чем угодно. Описание его подвигов может занять много места, поэтому расскажу только об одном. Однажды Виталика послали решать вопросы в Винницу, там, в одном районе, он убалтывал районного голову и его заместителя выдать некую справку, совершенно безобидную, но непривычную для сельских чиновников и с неясными им целями. Виталик поил их целый вечер прямо в кабинете головы райадминистрации, развлекая всякими забавными историями и незаметно, по спирали, подкрадываясь к интересующей его теме. Всякий раз, проговорив с ним о документе, чиновники пасовали, но, не отказываясь в прямую, переводили речь снова на охоту, на погоду о видах на урожай. В третий раз этот переход настолько обозлил Виталика, что он, ни с того ни с сего, как могло бы показаться собеседникам, грохнул кулаком по столу, и заорал:
- Да Вы будете подписывать или нет?
Перепуганные, голова с замом переглянулись и голова сказал:
- Вiн - ...нутий! Треба пiдписувати!
И они подписали.
Я быстро подпал под обаяние его реактивной личности, и неудивительно, что он быстро убедил меня: мое дело - писать картины, об остальном он позаботится сам. Рано или поздно все устроится. Будут деньги, слава и все что положено. ОК. Я отрешился от дурных мыслей о бедности и неизбежной смерти под забором, и с новым воодушевлением принялся за работу.
В детстве я любил рисовать дельфинов. Пастелью. Рисуя, я словно бы сам оказывался в прохладной колеблющейся сапфировой среде и скользил вместе с гибкими быстрыми телами дельфинов. И растворялся в ней. И мне было хорошо. Со временем мои предпочтения изменились. Я стал рисовать людей. Это было сложно. Многие люди не любят людей, а зря! Такое интересное, сложное, многофункциональное создание с обилием непонятных кнопочек, лампочек и переключателей, само себе непонятное, и от того временами сердитое... Неужели неинтересно зачем оно такое? Нет! Им интересно футбол и еще выпить и закусить квантум сатис*.
* квантум сатис- лат., столько, сколько нужно, достаточное количество.
Я стал рисовать своих близких, друзей, одноклассников, зарисовывал по памяти интересных людей, увиденных на улице. Мне удавалось что-то такое схватывать в лицах, что многие, кому я показывал свою мазню, надолго застывали, глядя на лист с рисунком. Хвалили, впрочем, мало. Приятель отца, старый следак, дядя Коля, посмотрел с прищуром на портрет прохожего под дождем, и сказал:
- Не любишь ты людей, Серега...
На мои вопросы с чего он это взял, он похмыкал, и сказал, что этот прохожий явно замыслил недоброе, а мне, мол, удалось это подметить своим острым недоброжелательным взглядом.
- Как свидетелю, - подытожил дядя Коля, - тебе бы цены не было.
И это верно, я люблю, слоняясь по улице, рассматривать прохожих и, вылавливая мелкие детали их внешности делать глубокие выводы об их существе и жизни, а-ля Шерлок Холмс. Иногда эти выводы отливались в полновесные истории, порою даже остросюжетные, которые я прокручивал перед внутренним взглядом в виде своеобразных комиксов.
А вот соседская девчонка, 10-летняя Валюша, долго разглядывала моего "Прохожего", и сказала:
- Он добрый. Как мой дедушка...
Ее покойный дедушка и вправду был замечательный старикан, мир его праху, и относился к Валюше лучше, чем ее родители. Он, по крайней мере, с ней разговаривал на отвлеченные темы - про звезды, галактики, про любовь, и играл с ней в шахматы. А от мамы с папой ей редко приходится слышать что-то более вразумительное, чем "иди кушать, сходи за хлебом, опять двойка" и так далее. И это грустно. Как поется в старинной американской песне:
Еще день, еще два по дороге шагать и не ждать ниоткуда подмоги...
Еще день, еще два свою ношу нести, здравствуй дом мой, о мой Кентукки!
Конечно, сначала, я испытал прилив вдохновения, и первое время, работал не покладая рук, забывая поспать, поесть и попить, благо, некому было надолго отрывать меня от работы и вытаскивать из чуланчика на свет Божий. Пару месяцев я писал неотрывно, вещь за вещью, и, закончив одну, тут же принимался за другую, выбравшись побродить по городу в поисках новой темы. Как многие креативные люди, я вскоре заметил, что при хорошем градусе погружения, работа работается сама собой. Пишешь как бы и не ты. Краски, мысли, нюансы возникают ниоткуда, ты просто пропускаешь через себя этот поток. Так вот, через месяц такой оголтелой практики, все мои краски, образы, абрисы, контуры и силуэты стали легчать. Они становились все легче и легче, все невесомее и прозрачнее, все небеснее и небеснее.
Стали краски волшебно-магнитны,
примерзали к ним люди, входя
Но стена не хотела молитвы
без гвоздя.
В какой-то момент я почувствовал с неотразимой императивностью: то, что я пишу, должно летать. Подчинившись, я стал писать летающих людей, кошек и собак, коров и лошадей, парусники и даже паровозы. Да, я знаю, похоже на Шагала. Но я не Шагал. Я, чорт возьми, летал. Не смею сказать, что я пишу лучше. Куда мне. Но каждый, даже самый маленький творец, (творушка, так сказать), имеет свое неотъемлемое, естественное, жизненное право на индивидуальность, право на особинку. Эта особинка у меня была. Мои пассажи отличались от Шагаловых, некоей точной, жадной до мелочей, фотографичностью, и какою-то светлой объемностью. Затем я заметил, что мне отвратительно мясо и перестал, его есть вовсе. Это было нетрудно, я и так питался крайне нерегулярно и без всякого удовольствия. Я сильно похудел, черты лица заострились, но глаза сияли так, что можно было не подсвечивать телефоном на темной лестнице. Виталик же, знай, нахваливал меня, и продавал, продавал, продавал мои картины. За небольшие денежки, но регулярно. Во всей этой моей художественной одержимостью, однако, чего-то не хватало. Возможно, чего-то не хватало во мне самом. Я мучился и бесился от этого, в паузах между приступами и схватками вдохновения.
Обращался он к стенке бетонной;
"Дай возьму твои боли в себя.
На моих неумелых ладонях
проступают следы от гвоздя".
От глубоких и тягостных рассуждений на тему призвания художника и его места в современном украинском обществе, от самоедства, комплекса неполноценности и прочей рефлексии меня спасало то, что я, в сущности, никогда не придавал значения своим упражнениям с кистью. А вот когда Виталик напел мне сладкие песни про мое великое будущее, тут я стал терзаться пропорционально имеющемуся успеху.
И таким образом, когда на руках у меня впервые в жизни скопилась довольно солидная сумма в несколько тысяч гривень, я оказался резко и категорически не способен работать и немедленно провалился в железобетонную депрессию. Мои картины стали казаться мне скучными, плоскими, банальными и одномерными. А сам я предстал перед собой напыщенным маньяком и жалким подражателем. Только сейчас я осознал, что у меня, пожалуй, есть жизненный путь, о котором я раньше не подумал: почему бы мне не пойти в грузчики? Такой полной бездари, которой я являюсь самое подходящее место в грузчиках. Можно попробовать в постовые, но туда меня уже точно не возьмут.
В этом идиотском состоянии я пошел в ближайший кабачок, чтобы, как заведено у творческих людей, утопить тоску в зеленом вине. При этом, мне совершенно не пришло в голову, что ведь вся моя тоска от того, что я считаю себя личностью нетворческой. Вот так: как работать - так я нетворческий, а как забухать, то очень даже творческий.
Виталик был в очередной командировке, поэтому я пошел один. Был хмурый понедельнишный зимний вечер. Под ногами мокро хлюпала слякоть. Обыкновенный кабак назывался необыкновенно - "Малыш и Карлсон", это название осталось от советского детского кафе. Кафе приватизировали и сделали вполне взрослое заведение, но название владелец оставил, должно быть на счастье. И не промахнулся. Кабак не был лучшим, но уверенно процветал на среднем уровне. В наше время и это очень хорошо.
В кабачке я забился в самый дальний угол. Впрочем, от зоркого глаза Никиты, проворного молодого официанта, я не укрылся. Мы бывали в этом заведении с Виталиком, и Никита нас приметил. У него был нюх на деловых людей, вроде Виталика. На фартовых деловых людей. Но и со мной он был любезен, видимо, в память о перепадавших от Виталика чаевых. Я успел хорошо уже нарезаться, когда заметил ее.
Она тоже сидела на "камчатке", то есть в глухом углу, как и я, только на другой стороне зала. Она была девушкой и прехорошенькой. На фоне тусклой черно-белой тундры моего настроения, это было явление. Как будто в коровник залетела яркая тропическая пичуга. Я с любопытством уставился на нее. Затем, спохватившись, отвел глаза, и поглядывал теперь время от времени, так чтобы было невидно, что я ее разглядываю. Первое что я заметил, что мне хочется ее написать. Не переспать, нет. Я не ошибся. Именно нарисовать. У меня такое бывало, когда заболеваешь объектом. Увидишь что-нибудь такое, и заснуть не можешь, пока не перенесешь на бумагу. Оно в тебе зудит, топорщится, ворочается в душе... И вот тут был как раз такой случай. Она, на первый взгляд, была совсем обычной. Сравнение с тропической птицей не означало, что она была ярко одета, или обладала какой-то крикливой внешностью. Да нет, нормальная девчонка, и одета как все, обычно для наших широт. Обычные русые волосы, забранные в хвост на затылке... но что-то все-таки было в ней нездешнее. Я пригляделся внимательнее. Вероятно, такое впечатление создавалось из-за ее неброского прохладного голубого макияжа, который очень гармонировал с ее глазами. Хотя нет, скорее все дело было в ее глазах. Глаза у нее были такие... Пришлось бы с ними повозиться, прежде чем удалось бы положить на бумагу это личико. Главное, что глаза у нее были широкие, широкие голубые глаза. Я про себя сразу прозвал ее Эвриопис (широкоглазая - по-гречески). Часто слышишь у поэтов сравнение женских глаз со всякого рода водоемами, - "два бездонных океана глаз", "утонуть в глазах", и прочая, прочая. А эти глаза если и напоминали океан, то только пятый океан, воздушный. Не в том, разумеется, смысле, что она казалась продувною бестиею, или необыкновенною ветреницею. Девушка выглядела достаточно серьезной. К тому же, как мне удалось выяснить, когда я отвлекся от ее глаз, она пила чай и за столом сидела одна. В ее глазах была бесконечность весеннего неба, его яркая воскрешающая голубизна, пронизанная золотым нежным, еще чуть теплым весной солнечным светом. Эвриопис нервно поглядывала на часы. Что-то у нее не срасталось, наверное. Свидание расстроилось, например. Лицо ее стало тревожным. Я посмотрел на нее чуть ли не с сочувствием. У меня не было никакого желания знакомиться с ней, но в то же время, мне до дрожи, до боли, до зуда в пальцах, захотелось написать ее. Ну, поскольку залучить ее к себе в чуланчик, и, тем более, не знакомясь, было невозможно, то, стало быть, нужно было попытаться сделать набросок прямо здесь, вот именно так: сидящей за этим столиком с чашкой чая в тонких пальчиках. Я пошарил по карманам и добыл большой блокнот, который всегда таскаю с собой. Карандаш всегда был со мной. Ну, вот и слава Богу, - хотя бы карандашный набросок, а уж дома я над ним поработаю!..
Эвриопис, между тем, попросила еще чаю, и закурила тоненькую душистую сигарету. Она сидела за столом в легкой песочно-зеленой курточке, положив тонкие бежевые перчатки на стол. Правилами кабачка клиентам разрешалось не сдавать одежду в гардероб. Мои попытки рассматривать ее незаметно оказались безуспешными. Все она прекрасно заметила. Девушка, глядя в сторону, улыбнулась краешком рта, и поправила русую прядку, заложив за аккуратное розовое ушко.
Тут меня посетила неожиданная мысль, что я мог бы познакомиться с нею, тогда было бы проще работать с портретом. Эта мысль заставила меня испугаться - уж не болен ли я: слишком уж старательно отодвигал я от себя мысли игривого характера об Эвриопис. Разве она не красива, разве не нравится мне? Красива. Нравится. И более того, она интересна. Не только как натура. Она была интересна как человек. Не пустая гламурка, - девушка с головой и сердцем. И с загадкой. Я принял еще дозу коктебеля, и вспомнил, как Виталик проповедовал мне теорию знакомства с девушками. Простой и надежный способ - модель "классика": подходишь и говоришь: "Я вижу, что Вы - хороший, интересный человек. Хочу пообщаться с Вами, чтобы лучше познакомиться". Даешь визитку и или говоришь свой номер телефона и называешь время и место встречи, но так, чтобы она могла переназначить.
Итак, высокий старт! Еще "коктебеля", и я иду к ней. Приготовились, ноль, один, два, три! Пошел!
...Есть в жизни законы Паркинсона. И сказано: Принимая высокий старт, убедись: не бежит ли кто сзади с шестом.
Я даже успел приподняться со стула, как вдруг дверь в заведение распахнулась, и в зал вошел парень моих примерно лет, широкоплечий и с радостной улыбкой на лице. В руках его был букет роз, штук пятнадцать, наверное.
Я упал на стул, как утка, подстреленная на взлете, падает в холодную болотную водицу, и, покачиваясь на краешке, сидел теперь, наблюдая сцену встречи.
Эвриопис, напротив, чуть привстала со своего места и, расцветая в улыбке, всем существом потянулась навстречу этому молодчику. "Так тут любовь"! - подумал я неприязненно. Он мне сразу жутко не понравился. Я окинул его своим хваленым "свидетельским" взглядом и сразу отметил, что у него слева подмышкой топорщится пальто, как если бы там был пистолет и пистолет не маленький.
Он шагнул вперед, и мне вдруг показалось, что черты его лица тают, затем они как бы потекли, и вся фигура его потекла, и стала оплывать.
Ему предстояло пройти шагов двенадцать до ее столика, и с каждым шагом он терял какие-то признаки человеческого облика. Так что шага за три он переплавился в причудливую и страшную смесь волка с крокодилом, морда в серой шерсти, с горящими желтыми глазами и оскаленной пасти, с желтыми клыками, залитой слюной. Вместо роз в когтистых руках-лапах у него были окровавленные кости с клочьями мяса на них, завернутые в промокшую от крови газету "Урядовый курьер". Время бесконечно растянулось и замедлилось, словно под водой, я слышал его громкое жадное дыхание: "Пххххх - вхххххх", и лихорадочную дробь своего сердца. До меня долетело дуновение его запаха - смеси запахов больной помойной собаки и протухших яиц. Я остолбенел. С открытым ртом я сидел на краешке стула, замершего подо мной на задних ножках, а Эвриопис продолжала улыбаться ему. Она ведь видела перед собой своего боевика, опера или кто он там у нее, с букетом. Не знаю, чтобы с ней было, но тут ножки моего стула скользнули вперед, и я тяжело грохнулся на пол, схватившись за стол, и переворачивая его на себя, со всей посудой, стараясь все же не отрывать глаз от этой странной пары. Они оба посмотрели на меня, я лежал на боку, выглядывая из-за стола, с салфетками на голове. Девушка смотрела удивленно, а чудовище злобно и подозрительно. Девушка фыркнула, мы с ней встретились глазами, и тут словно что-то тонкое, как излучение, как паутинка, перелетело, перепрыгнуло из моих глаз в ее глаза. Она вздрогнула и, прервав мимолетный контакт, перевела взгляд на своего "кавалера" и...
...и увидела его истинное обличье. Это я заключил потому, что глаза ее стали сначала еще шире, а вслед за тем прекрасное лицо перекосилось гримасой отвращения, ненависти и страха, потом глаза ее сузились с снайперский прищур. Дальше все произошло очень быстро. Отшвырнув ногой стол, она вскочила и крест-накрест сунула руки под мышки за пазуху своей курточки. Она была быстрой, как молния, ее движения были четкими и точными. Она выхватила два маленьких серебристых детских пистолетика, прежде, чем оборотень понял свой провал и начал реагировать. В разных углах зала поднялись несколько человек и двинулись в нашу сторону, на ходу доставая оружие. Я покосился на них и увидел, что это тоже оборотни, которых я чудесным образом стал способен видеть в их звериной форме. Один был ящером, с зеленой чешуйчатой плоской головой, он злорадно щерился. Другой был песиглавцем, этакий бультерьер, крысо-собака с красными маленькими глазками, была еще очень впечатляющая женщина-рысь, ужасающая как все они, но, в отличие от прочих, красивая. Они, наверное, заранее сидели так, чтобы в случае чего, перекрыть дверь и окно.
Крокодил, стоявший прямо перед нею, отшвырнул свой мерзкий "букет", так, что кровь с него брызнула мне на лицо, а кости со свистом пролетели над головой. С гулким нутряным рыком он сунул лапу под пальто, и успел вытащить оттуда здоровенный черный пистолетище, какой-нибудь глок или люгер, из тех, что любят показывать в гангстерских фильмах. Тогда девушка выстрелила в крокодила из двух стволов. Пистолетики у нее выглядели несерьезно, но бахнули так, что у меня в голове зазвенело, а из крокодила просто клочья полетели, и его смело из кадра. А потом она стреляла так, как, не то, что в кино, в компьютерных играх не увидишь. Кажется, это называется стрельба по-македонски. Она скрещивала руки, описывала круги и постоянно меняла направление огня, успевая поражать цели и справа и слева, и впереди. И еще, она постоянно двигалась, это было очень похоже на танец, такой быстрый и очень красивый танец. Она то раскачивалась, как змея, то прыгала, как мангуст, то прижималась к полу, перекатываясь и кувыркаясь, то крутилась как юла, сея вокруг себя огонь. Видимо, поэтому в нее никак не могли попасть ее противники. Ее же попадания, видимо, были для них не всегда смертельными. Они, хрипя и рыча, падали, вставали, зажимая лапами раны, и продолжали стрелять. Трое, впрочем, валялись уже без признаков жизни. За несколько секунд участники перестрелки расстреляли весь боезапас и, бросив оружие, пошли в рукопашную. Собственно, в рукопашную пошли звери. Они внезапно, но очень дружно, прыгая через столы и по столам, бросились на Эвриопис. Она мгновенно метнув пистолеты в кабуры, встала в боевую стойку (на ее ногах были удобные мягкие и теплые туфельки с плоскими каблуками). Тут я заметил что их, оборотней, шестеро. Они наступали в два ряда по трое, задние вооружились барными табуретами. Совершенно излишний предмет, на мой взгляд, в борьбе с такой утонченной леди. Но, видимо, оборотни знали ее лучше. Дважды они подступали к ней, и дважды она их отбрасывала вместе с их табуретами. Во время третьего приступа, который Эвриопис успешно отражала, я увидел, что крокодил, пораженный ею в само начале схватки, немного оклемался и подползает к ней, вытягивая лапу, чтобы схватить за ногу. Это могло бы решить исход схватки. Не колеблясь, я поднялся на колени и изо всех сил хватил пластуна по уродливой башке, своим стулом. Башка его кракнула, как разбиваемая деревянная кофемолка, и крокодил тут же угомонился. Эвриопис, обернувшись ко мне, горестной скороговоркой, хрипло и истерично, прошептала:
- Спасибо что ж ты лезешь не в свое дело дурак.
Это было настолько не то, что я мог бы ожидать услышать, что я так и замер в изумлении на коленях перед ней.
Она не смогла бы даже при желании продолжить, поскольку оказалась вынуждена отмахиваться от наседающего на нее зверинца. Отмахавшись от очередной атаки, девушка стремительно двинулась вперед и сделала нечто похожее на полет маленькой птицы в гуще древесных ветвей. Она, как нож сквозь масло, прошла через ряды своих противников, расталкивая и расшвыривая их плечами и чуть согнутыми руками. Я когда-то видел по телику что-то похожее, это было багуа-чжан, китайская драчка, там было такое упражнение. Оно, по-моему, так и называлось - ласточка влетает в лес. Но здесь впечатление было совершенно магическое. Девушка была как молния. Или это была молния, воплощенная в девушке. Если ее рисовать, то совсем по-другому. Это будет молния, пронизывающая крону колоссального дерева и обвивающаяся вокруг ствола. Продравшись к окну, Эвриопис вскочила на подоконник. Этаж был пятый, кажется. Что же она собирается делать? - подумал я озадаченно, и тут меня сгребла за шиворот женщина-рысь. Она запустила когти мне в ребра и в шею, так что я почувствовал, как кровь теплыми ласковыми струйками стекает по животу, и впилась безумным яростным взглядом в мое лицо, как бы вбирая с него боль и страх.
- Ну что, ягненочек, значит, ты сегодня хочешь украсить наш стол? - прошипела рысь. Говорила она с трудом, мешали клыки. Но я все понимал. Я поймал глазами стройную фигурку Эвриопис в проеме открытого окна. Девушка тоже смотрела на меня. Затем она прыгнула. Я крикнул: "Нет"!!! И рванулся к окну. Рысь, неправильно расценившая мое движение, как попытку вырваться, прижала меня к стене и стала душить, сладострастно заглядывая в глаза. В глазах у меня потемнело. Я из последних сил потянулся, задергался, стараясь все же увидеть окно из-за плеча рыси. А рыси, видимо, нравилось, что я бьюсь у нее в лапах, потому что она замурлыкала, как домашняя кошка, играющая с мышью, и это было страшнее всего, но я все-таки дотянулся взглядом до окна, и увидел, как Эвриопис летит в ночном небе!!! Свет рекламы упал на нее, и стало видно, как она выполняет горизонтальный круг, удаляясь от окна и снова приближаясь к нему. Она вспорхнула на подоконник, и, оглушительно хлопнув в ладоши, громко и пронзительно выкрикнула что-то вроде "Лламба"! или "Лампа"! А может и что-то другое, я не расслышал, потому что в помещении ярко вспыхнуло, а потом стало темно. Я еще успел увидеть, как она снова, спиной вперед, вылетела в окно, раскинув тонкие руки, как крылья, выполнив почти танцевальный пируэт, перевернулась на живот, и исчезла во тьме. Я еще кажется, видел, как она летит на спине над какой-то горной страной и звезды отражаются в ее огромных глазах, но, наверное, на самом деле мне это уже снилось.
Меня ударили по щеке, и я очнулся. Очнувшись, я с воплем вскочил, дико озираясь по сторонам. Официант Никита с озабоченным хмурым лицом, придержал меня за локоть, успокаивающе поглаживая по спине.
- Все хорошо, все нормально. Спокойно, спокойно.
- А где рысь? - спросил я, продолжая беспокойно оглядываться, и начиная уже осознавать, что в помещении не видно следов побоища, все цело, никаких трупов, за столиками сидят несколько человек и с острым любопытством смотрят на меня, - и крокодил?
Никита выкатил на меня глаза.
- К-какой к-крокодил?
Я быстро сориентировался в ситуации. Не хватало мне еще госпитализации. Состроив глуповато-пьяную рожицу, я спросил официанта:
- А что тут вообще было? Я кричал, да? Мне, наверное, кошмар приснился?
Он с облегчением вздохнул и взял меня за плечо.
- Знаешь что, Серега? Нельзя так напиваться. У каждого своя мера и нужно ее знать. Поезжай-ка ты домой, я тебе сейчас такси вызову.
Я щедро расплатился с ним, основательно добавив на чай. Он вывел меня на крыльцо, придерживая под локоть, и по дороге рассказал, что я тихонько пил себе, никому не мешая. А потом, верно, заснул и упал со стула и столик опрокинул, подняв, притом, большой шум. А когда он стал меня будить, я не просыпался, то он слегка пошлепал меня по щекам, это подействовало. Я тогда проснулся и стал кричать. Вот и все. Я горячо извинился. Сказал, что мне очень стыдно. И, правда, мне, наверное, все это приснилось. Очень реалистичный сон, да. Но что же из этого? Никита засмеялся:
- Да ладно, чего ты? Чепуха это все. Тут бывает, такое чудят. Особенно когда менты гуляют и понапиваются. И блюют, и стреляют, и дерутся. Один придурок богатый в официанток мороженым швырялся из ложечки. А ты говоришь, - крокодил. Никогда никто не извиняется. Иногда назавтра прибегают, деньги дают, чтоб не говорили никому. А чаще и не помнят ничего. Так что ты приходи. В принципе, если сильно надо, можешь и надраться. Я за тобой пригляжу.
Он подмигнул мне и похлопал по спине. Я сел в такси и уже захлопнул дверцу, но потом снова открыл и вышел. Ртутная лампа светила мне в лицо. Никита уже уходил, и я спросил в его спину:
- А ты девушку видел сегодня, такую глазастенькую, в зеленой курточке? За колонной сидела, возле музыкального аппарата? Перчатки на столе держала бежевые?
Спина Никиты напряглась, потом плечи его расслабленно опустились. Он обернулся ко мне.
- Девушка? В зеленой курточке? Перчатки?
- Да, да, девушка, она еще только чай пила.
Никита нахмурился, похоже было, что он искренне пытался вспомнить.
- Нет, не было никакой такой девушки сегодня. Я тебе точно говорю. Весь вечер на том месте две биксы сидели, так они конкретно абсент хлебали всю дорогу. И никаких перчаток. Приснилось тебе. Езжай, отдохни. Похавай, как следует, вон ты какой тощий. Потому и алкоголь не держишь. А там и приходи, тут у нас такие телки бывают, и в перчатках и без перчаток...
Никита вдруг озабоченно посмотрел на меня, порылся в кармане передника, и достал пачку влажных салфеток и протянул мне одну.
- На, держи, у тебя кровь присохла на виске, расшибся что ли? Держи, держи, они стерильные...
Я сунул салфетку в карман. Подумал: приеду домой, там посмотрю, что у меня где присохло.
По дороге домой у меня в голове навязчиво постукивая, ворочалась фраза: сублимация духа энергией либидо, сублимация духа энергией либидо, сублимация духа энергией... В такси я задремал и мне приснилась девушка в зеленой курточке, летящая в ночном небе, и желтые глаза рыси. Девушка сделала надо мной круг, показала мне руки (на одной не было перчатки), и спросила:
- Где моя перчатка, куда ты дел ее, дурак?
- Не знаю, - ответил я.
- Правильно, - сказала она, - потому что это не твое дело. Но, все равно, спасибо тебе.
И она улетела. И тогда рысь приблизилась ко мне, стала трясти меня за плечо, и закричала мужским прокуренным голосом:
- Ну что, приехали? Мужчина, приехали.
Я проснулся. Таксист будил меня:
- Приехали, мужчина, с вас двадцать пять гривень.
Я дал ему сорок, две двадцатки. Он неприязненно покосился на меня и молча уехал. Я тут же забыл про него. Стремглав я бросился в свой чуланчик, и принялся набрасывать образы. Перво-наперво, конечно, девушку, я помнил, что во сне называл ее Эвриопис. За столиком, в перестрелке, в драке, в небе. Потом морды крокодила, рыси и других оборотней. Накидав эскизы, я, как чумной, метнулся к мольберту и стал в бешеном темпе работать кистью... Только минут через сорок я смог оторваться и отойдя на несколько шагов, полюбовался делом рук своих. Я остался доволен. Настроение мое заметно поднялось. И, во всяком случае, мысли о собственном ничтожестве и тщете всего сущего не давали о себе знать. А все благодаря этому сну. А что же? У многих людей сон - источник вдохновения. Менделеев, Кекуле. И это самые известные. Отчего же со мной такое приключилось? Может это все коньяк, будь он неладен? Надо будет спросить у Никиты, где они его берут и прикупить себе ящичек. Я глянул на часы, и зевая (а был уже час ночи), поплелся импровизированную умывальню - почистить зубы и все такое... Увидев себя в зеркале я замер. Вся левая часть лица была словно в веснушках. Я потер одну пальцем, она оттерлась. Кровь! Я вспомнил, как во сне крокодил швырнул в меня костями, и как на меня брызнула кровь. Да, именно на левую сторону!.. Я медленно, раздумчиво умылся холодной водой, потом теплой, долго тер лицо мылом. Да мало ли что! Мало ли где и чем я мог забрызгаться? Ведь это не повод допускать существование оборотней и летающих девушек, к тому же колдуний? Гораздо проще поискать другие объяснения, более вероятные... Но мне сейчас лень было искать эти объяснения. К тому же пора было спать. Только сейчас я понял, как устал. Счастливый ничем не омраченным счастьем хорошо поработавшего и довольного собой человека, я рухнул в постель, не раздеваясь. Дикая боль внезапно пронзила меня. Болело в боку. Я осторожно поднялся и на ходу раздеваясь, побрел в умывальню. Зеркало строго поставило мне на вид, что весь левый бок у меня расцарапан. Царапины были глубокими... На вид они напоминали царапины, какие оставляет на руке человека кошка. Но в данном случае, кошка должна была быть крупной. Я промыл их и смазал зеленкой.
Ум человеческий таков, что может убедить себя в чем угодно. Так что с интерпретацией этих царапин я справился быстро. В самом деле, в моем состоянии, мало ли где я мог оцарапаться. Может, забрел на какой-то склад на промзоне и влез в колючую проволоку, а теперь не помню. А может впечатление от сна оказалось настолько сильным, что тело воспроизвело эти царапины, как стигматы? Я выбросил сон из головы. Настроение было хорошее, рабочее. Я стал работать, снова и снова малюя летающие существа: на бумаге, картоне и холсте появлялись и исчезали птицы - много птиц: журавли, синицы, аисты, ибисы, кулики, перепелки, чайки, и еще я снова писал летающих собак и кошек, слонов и жирафов, летающие деревья и даже горы. К вечеру у меня появился Виталик. Он вернулся из командировки в радостном возбуждении:
- У нас там такое заваривается! - говорил он, нервно потирая руки и диковато улыбаясь, как всегда, когда рассказывал о своих охотничьих или деловых подвигах. Кстати, об охотничьих подвигах, Виталик, насколько мне известно, был единственным в мире человеком, подстрелившим на охоте рыбу. Конечно, если учесть, что охота не была подводной, а стрелял он не из подводного ружья, а из обычной крупповской двустволки. После неудачного выхода на кабана, когда все его друзья, уже начинали разливать, устроившись у костра на берегу, он все еще не мог остыть, и, переживая неудачу, расхаживал с ружьем у воды. Внезапно, он увидел в прозрачной воде здоровенную рыбину, и, недолго думая, выпалил в нее дробью. В результате, он один вернулся с охоты с добычей. Благодаря таким случаям, Виталик пользуется популярностью среди своих корпоративных волков.
Я слушал его рассказ и пока слушал, накидал портрет, - как он сидит на столе со своей улыбочкой и взглядом. Он глянул, - ахнул. Я подарил ему портрет. Он сказал, - Класс! Томе покажу! Над кроватью повешу!
И тут только увидел мою галерею монстров. Поахал над каждой мордой. Перешел к Эвриопис, а она у меня отдельно была. Восхищенно поцокал языком: "Богиня"! Сощурился: "Кого-то она мне напоминает"...
Потом деловито поинтересовался: "А что ты куришь, отсыпь"? и предложил немедленно сходить в "Малыш и Карлсон" и отметить мой несомненный успех, "потому что такие рылы с руками оторвут" и "вообще тут целый комикс", а заодно уж и его несомненный успех на переговорах.
Виталикова "Бора", которую он ласково называл Борей, в две минуты доставила нас в "Малыш". Оживленно болтая, мы вошли в зал, на ходу снимая куртки. И тут сердце мое екнуло, почуяв недоброе. К нам бежал, буквально бежал, Никита, бледный с перекошенным лицом.
- Идите, идите отсюда, скорее... - начал он еще метров за пять.
- Да что такое? - у Виталика брови поползли на лоб. Он явно не привык к такому поведению официантов.
- Час назад приходили, его спрашивали, - Никита ткнул в меня пальцем, - с такими мордами!..
- С к-какими м-мордами? - перепугано спросил я.
- С вот такими! - Никита утрированным жестом показал, какого размера были морды, - с комитетскими мордами, вот с какими. Спрашивали про него кто такой, как часто бывает, где живет. Ксивы* не показали. Я сказал, - не знаю, мол, был два раза, и все... а про тебя ничего не сказал, ну, они и не спрашивали...
- Да с чего же СБУ Серегой интересуется? - недоверчиво спросил Виталик.
- Да не знаю же я, - чуть ли не плаксиво зашептал Никита, - может и не СБУ, может крутая фирма? Но только очень крутая. Очень. Все манеры как с избы*, и костюмчики по штуке баксов минимум. При пушках все. И не телки*, морды свирепые, но смышленые.
• Телок - телохранитель.
• Ксива - документ.
• Изба - СБУ
- Поехали, поговорим, - озабоченно сказал Виталик. Мы развернулись было к дверям, когда Никита окликнул меня, вытаскивая что-то из объемистого кармана своего фартука.
- Вот держи, - он протянул мне бежевую узкую женскую перчатку, - наверное, крали твоей, про которую ты спрашивал, отдашь ей. Дашка сегодня нашла. Без пары. Но я все равно не помню, не было такой герлы...
По дороге в магазин и из магазина в мою мастерскую я пару раз пытался начать разговор и всякий раз Виталик обрывал меня.
- Погоди! Сейчас приедем, разольем, тогда и поговорим.
Когда мы подъехали, то обнаружили что на месте, где обычно Виталик парковал своего "Борю" стоит здоровый черный джип. Виталик глухо выругался. В окнах чуланчика горел свет.
А... - начал я, припоминая, не забыл ли я выключить его, но в это время свет погас.
- Обыск у тебя. - сказал Виталик, погасил фары и задним ходом выскочил из переулка. Попетляв по хамырям, он выбрался за город, и через полчаса мы оказались у него на даче.
- Переночуем здесь. А завтра пойду к нашей крыше и разберемся, что там за морды тебя ищут.
Он позвонил жене, Томе, и сказал, что сегодня не приедет (я всегда удивлялся ее выдержке). Мы пили, и он допрашивал меня, - кому я мог наступить на хвост. Я отнекивался, и действительно, мне нечего было сказать. Я никому ни на что не наступал. Потом мы допились до того градуса, когда мне показалось уместным рассказать о своем вчерашнем сне.
Виталик нахмурился. Слушая мой рассказ, он становился все озабоченнее, а когда я дошел до заклинания и бегства Эвриопис, он казался и вовсе напуганным. Так что мне захотелось как-то уверить его в несерьезности ситуации, выпитое спиртное размягчило меня и сейчас я был уверен, что это недоразумение. Но он не дал мне и рта раскрыть, а, принялся, почему-то шепотом, рассказывать о том, что его бабка под большим секретом поведала за день перед смертью: она работала в секретной лаборатории в одном Новосибирском институте-ящике*. Лаборатория называлась объект 45. В этой лаборатории осуществлялся проект "Медея" професcора Саговникова. В те времена деньжат у страны было побольше, чем теперь, воли к победе тоже, и наша советская родина, прознав, что американцы вовсю вкладываются в экстрасенсов, и такую прочую блажь (взять хоть звездные войны) тоже финансировала форвардные проекты в области высокого оккультизма.
• Ящик - военное серктеное предприятие, называлось так, потому что почтовый адрес не содержал обычных реквизитов , а только номер почтового ящика.
Профессор Саговников, в принципе, математик-прикладник, долгие годы работал в области топологии, имел мировое имя и публикации. Однажды летом, на даче в Подмосковье, профессор стал тонуть в мелкой речушке во время купания, видимо, из-за сердечного приступа, прямо на глазах у родных и близких. Его, понятное дело, мигом вытащили, но вытащили в состоянии клинической смерти. По счастью, рядом оказался отдыхающий врач-реаниматор (случайно, конечно), который все сделал как надо. Но профессор с тех пор стал задумываться: находясь в состоянии клинической смерти, он видел что-то интересное.
Поразмыслив еще некоторое время, Саговников поделился своими задумками со своим однокашником в ЦК. Ему мигом дали институт. Так вот бабушка Виталика, говорила, что когда она узнала, над чем работает институт, у нее волосы зашевелились на голове. Оказывается этот профессор, пока его тело лежало на подмосковном песочке бездыханным, и с ним возился реаниматор, успел побывать в другом мире, ну, как бы параллельном. И мир этот ему показался и страшным и прекрасным, и еще он увидел большие возможности для Союза в контактах с этим миром.
Видимо ЦК перспективы, открытые Саговниковым показались заманчивыми. Институт ни в чем не знал отказу. Собственно, Саговникову были поставлены задачи - создать возможность регулярного доступа в параллельные пространства, как для живой силы, так и для тяжелой техники. Саговников видел возможность разрешения этой ответственной задачи в интердисциплинарном подходе. То есть на стыке математики и биохимии. Грубо говоря вопрос он ставил так: что нужно вколоть человеку, чтобы он , созерцая топологические объекты особого рода, разработанные теоретически самим Саговниковым, актуализировал бы их в своем восприятии, как транзитные по отношению к нашему пространству N и пространству смежному с нашим N+1, и так далее, к последующим за ним пространствам. Это сложно для меня, так что я понял одно. Этот профессор искал ход в параллельный мир, биохимики бодяжили для него какие-то особые гипернейролептики, которые в обычном смысле неприменимы, и эти гипернейролептики кололи добровольцам, после чего им показывали картинки, объемные фигуры, движущиеся системы фигур, давали слушать странные звуки. После этого некоторые добровольцы исчезали. Некоторые из тех, что исчезали, потом появлялись. Некоторые после этого даже были при уме и целые. После первых же случав, когда "топонавты" возвращались в недокомплекте - без головы и т.п., их стали вооружать. Вобщем, хлопотливое было дело - институт Саговникова. Короче, профессору удалось задуманное, так что ему успели дать орден Ленина и премию. Но открытие пришлось закрыть. К большому огорчению профессора, оказалось, что вход в параллельные миры (проф.Саговников называл их локациями), который он открыл, открывать нужды не было, он существовал всегда естественным образом и существует до сих пор. Эти ходы, лазы и дыры просто нужно уметь видеть, обладая при этом соответствующей способностью. Это всегда умели делать, в большем или меньшем объеме, так называемые наши колдуны, ведьмы, гадалки, медиумы и прочая, прочая. Ближайший к нашему параллельный мир, Киннерту, оказался магическим миром. По отношению к нашему, этот мир был источником энергии, огнем безумной космической спиртовки, на котором булькал, постоянно кипя и перемешиваясь, наш реалистический, рациональный мир. Магическим Киннерту назвали, поскольку это наиболее доходчиво. Саговников не видел там ничего такого, что нельзя было бы объяснить с научной точки зрения. Проблема в том, что существование этого мира полностью разрушало сложившуюся у советского человека систему взглядов на объективную реальность. Докладывать такие результаты комиссии ЦК было трудно, но пришлось. Как и ожидалось, комиссия не поняла доклада. Многочисленные, более чем убедительные, доказательства никого не заинтересовали. Некому было уже в СССР проявлять политическую волю и дерзкий полет воображения, необходимые для экспансии в другие миры. Начиналась перестройка.
Но хуже было другое. Связи между мирами были всегда и это нормально. Большинство населения нашего мира было блокировано от восприятия иномирных сущностей жестким и узким диапазоном восприятия. Бога нет, - сказали им, - и черта тоже нет. Большинство поверило в это. А что, так жить проще. И верно. Если сильно, по-настоящему, не веришь во что-то, оно беcсильно причинить тебе заметный вред, пользу, правда тоже. Перестройка разрушила диапазон восприятия советского человека со всеми его недостатками и достоинствами и вернула большинство населения к анимистическим истокам. Настоящими христианами наши люди так и не стали. Проблема в том, что за нашим миром из Киннерту внимательно и жадно наблюдали существа, которых для удобства группа Саговникова окрестила зверодухами. Описать их подробнее было бы сложно. У нас нет категориального аппарата. Они, впрочем, соответствовали своему названию. Это духи злобы, жадности, варварской хитрости, ненависти. Они несут примитивизм, крайний индивидуализм, дикость и агрессивность. Они способны вселяться в незащищеных людей, которые имеют несчастье обрести способность воспринимать зверодухов, но не имеют надежной защиты - владение своим духом, высокие идеалы, искренняя принадлежность к позитивной религии. Именно зверодухам мы обязаны тому десятилетию одичания, развала и анархии, которое грянуло при Ельцине. Зверодухи внимательно наблюдали за развитием ситуации в зоне контакта, и когда обнаружили что поживы много, а защитника нет, они внезапно хлынули в страну невидимыми зловещими ордами и завладели телами и душами людей. Всего пяти процентов людей. Но эти люди занимали, как правило, высокие посты и этого количества оказалось достаточно. Страна буквально взорвалась, мгновенно развалившись на кровоточащие куски. Зверолюди, - люди, в которых вселились зверодухи, грабили, воровали, разлагали и растлевали все, к чему прикасались. Кстати, в эту гипотезу очень вписывается совершенно непонятное иначе массовое устремление народа в церковь и такое же массовое одичание и одурение. Ведь иначе одно с другим не вяжется. Сам Саговников, кстати, умер с горя в 93-м. Может и не сам? И не с горя? Однако в 2001 году все как-то успокоилось и рассосалось, да, проблем еще масса, но топор уже не висит над нашими головами.
- И почему же это? - не выдержал я. До сих пор я слушал Виталика как в детстве сказку на ночь, затаив дыхание.
- А потому, - он с ожесточением забычковал сигарету в пустую жестяную баночку из-под бычков в томате, что под нами находится мир зверодухов Киннерту, а над нами... - он ткнул в потолок прокуренным пальцем, - над нами мир птицедухов, - Орнафлайес. До него ребята Саговникова добраться не смогли. Все вроде делали верно, но войти туда не получалось. Там все серьезно, птицы не хотели, чтобы мы туда проникли. Вот и не пускали. Так что, про мир птицедухов ничего толком не известно. Кроме того, что птицедухи тоже могут вселяться в людей. Им это для чего-то тоже надо. Но они никогда не делают этого насильственно или обманом. Вселяясь же в человека, они разворачивают его к высоким мыслям, вдохновляют, подталкивают к творчеству, к высоким поступкам, добрым и благородным. И даже у многих людей развивается способность к полету. Ну, то есть, без самолета. Они тоже тут толклись, эти птицедухи, во все времена. А никто об этом не знает: кто знает, - тому и так хорошо, и дела нет, знают другие или нет. А кто не знает - так тот и знать не хочет.
Так вот, эти птицедухи, они, кстати, называются по-своему, ависы, увидели, что у нас тут творится, что зверодухи нас разрывают на части, а мы и ухом не ведем. Увидели и взяли нас под защиту. Под крыло, так сказать. Совсем выгнать зверодухов-киннеров они не смогли. Но они их уравновесили своим влиянием. И теперь зверодухи по-прежнему у нас рулят, но уже не смеют того, что раньше творили на голубом глазу. И хороших людей прибавилось. Бабушка еще сказала, что теперь она за нас не волнуется. Страна теперь не пропадет. Пройдет время и все будет хорошо. А киннеры с тех пор ависов ненавидят, и ависы их терпеть не могут. И идет между ними такая себе холодная война. При случае и мочат друг друга. Правда они и раньше не особенно ладили.
-Это про какую страну она говорила?
- Про Союз, ясный перец.
Виталик снова закурил, затянулся и посмотрел на меня внимательным долгим взглядом. Я узнал этот взгляд, так он смотрел, когда у него начиналось очередное приключение - подготовка очередной головокружительной коммерческой комбинации, на которые он мастер.
- Честно говоря, я думал, что у старушки бред: я ей - скорую, а она меня хвать за руку! - сиди, слушай, не колотись! И хватка же у нее была! Но вот после твоего рассказа, и особенно, после этого... - он взял у меня из рук перчатку и помахал ею в воздухе. Только сейчас до меня дошло, что я на протяжении всего разговора не выпускал перчатку из рук. А когда я взял ее в руки? Не помню.
- Вот честно, честно, положа руку на сердце... - он, в самом деле, положил руку на сердце. - Я даже боюсь сказать, что готов поверить. Нет, я не готов. Но мне интересно, б..., мне интересно... Я займусь этим делом. Утром поеду тебя отмазывать.
Он был похож на котенка перед блюдцем со сметаной, уже вкусившего от объекта аттракции, и воодушевленно облизывающего усы, перед следующим заходом. У меня сжалось сердце от невнятного и отдаленного беспокойства. Слишком уж он любит приключения.
- Слушай, не надо, а? Не лезь в эту кашу. Я сам ни черта не понимаю, что произошло, и эта история твоя... это просто случайное совпадение... - я подозрительно покосился на него, - если ты меня не разыгрываешь. Давай я сам как-нибудь. Просто пойду домой. Они придут. Я спрошу, что им надо. Потом тебе скажу и вместе подумаем, что делать. Ведь, скорее всего, меня ищут по недоразумению.
- Дурачок ты, права твоя эта Эвриопис. Допустим, и, скорей всего, так и есть. Это недоразумение. Тебя с кем-то путают. Но может статься, что тебя просто грохнут при встрече, а потом уж разбираться будут: тот или не тот. Знаешь ведь, как это бывает?
Я промолчал. Я знал, как бывает.
- Так-то, - сказал Виталик.
Всю ночь мне снились крылья. Огромные белые крылья, несущие над волнами легкое тело. Чье? Быть может и мое... Потом мне приснилась Любовь, как абстрактная категория. Она пылала в мировой тьме как раскаленная огненная спираль, и она была единственной реально существующей вещью в мире. А все остальное было призрачным и иллюзорным. И я летел к этому огню и жару как мотылек к ночной лампе, и знал, что обожгусь, но не мог остановиться...
Утром Виталик уехал общаться с крышей. При мне он позвонил и забил стрелу. Сказал, что перезвонит мне сразу после обеда.
- А ты сиди, не высовывайся. - Строго сказал он мне. - Хавчик в холодильнике, сигареты на столе. Бухло в шкафу. Отдыхай.
- А бумага есть, Виталь?
- Какая еще бумага? - он покосился на дверь сортира, но потом понял и засмеялся. Выкопал в старом шкафу пачку пожелтевших листов писчей бумаги, и старый, обгрызенный карандаш.
Оставшись один, я тут же засел за эскизы, пытаясь вывести на бумагу мои сны, и поразившие меня Виталикины байки. Мир звериных страстей и мир высокого полета взбудоражили мое воображение. Я шуршал карандашиком по бумаге, пока в животе не забурчало. Тогда я посмотрел на часы - было уже полвторого. Ого! Однако я увлекся. А Виталик не перезвонил. Наверное, что-то не срослось или отложилось. В половине третьего я решил сам позвонить ему на мобильный. Виталик не отвечал. В пять часов я решился набрать его еще раз. Теперь его телефон был отключен. Страх колко пробежал по моей спине серебряными иголочками. Что же с ним случилось? Давно стемнело, а Виталика все не было. Смс о включении его телефона не приходило. Я еще пару раз набрал его в семь и в восемь часов, но без результата - его трубка была по-прежнему отключена. В девять мне позвонила его жена, и спросила, не знаю ли я где Виталик? Я не знал. От страха и тоски я снова стал рисовать. Я рисовал небо и крылья и думал, как мне выручать Виталика. Самое простое - пойти домой и сдаться. Тогда его отпустят. Ведь его наверняка п...дят где-то в подвале, п....дят и спрашивают: где б...ский художник? Где? Отвечай, с...ка, отвечай! А он молчит. Вы не смотрите, что он маленький. У него внутренний стержень. Его закрывали несколько раз за его коммерческие подвиги. Он никогда не вел себя вызывающе, никогда не нарывался, просто молчал. Говорят, это самое трудное.
Я рисовал и думал, как я приду домой, как мне с порога дадут по зубам и наденут наручники. Очень не хотелось. Не люблю когда бьют. А что потом? Киннеры, говоришь? Хэ! Рысь польет меня кетчупом и ... В лучшем случае мешок на голову, кирпич на ноги и в реку. Да что за чернуха? Я прикрикнул на себя: Возьми себя в руки! Может быть, это просто бэхи, хотят поговорить со мной по делам моего брата, а Виталик просто забухал с кем-то в срочном деловом порядке. Конечно, он обычно так не поступает, но ведь всякое бывает. Я немного приободрился, но все еще не мог решиться ни на что.
В полночь я вышел на двор, наплевав на предупреждение Виталика, не высовываться и покурил на свежем морозном (похолодало) воздухе, глядя на звезды. Среди звезд не спеша, спокойно двигался какой-то маленький огонек. Я позавидовал ему: Ни забот у него, ни хлопот. Летит себе. Вспомнилась английская песенка "Смех ветра" о телятах, которых везут на базар продавать, а в небе над ними летит ласточка. Вдруг я ощутил слабый позыв взлететь. Ну да, вам смешно, позыв взлететь. Позывы бывают на рвоту. А не к полету. Ну, так вот, а у меня был позыв взлететь. Меня кольнуло где-то в солнечное сплетение, как будто я иголку проглотил. В груди, как воробей о стекло, часто-часто забилось сердце. Кольнуло еще раз, еще и еще. Сильнее и сильнее с каждым разом. Затем все внутренности поднялись к подбородку, и не обирались опускаться. Такое ощущение, правда, кратковременное, бывает, когда едешь в машине, и она подскакивает на бугре, ну, или когда лифт резко трогается вниз.
Затем мне слегка попустило, я смог дышать, вздохнул свободно и закашлялся. Судорожно затянулся сигаретой, - выяснилось, что я так и держу ее в руке. И тут меня скрутило снова. Я согнулся, точно как при рвоте, живот дергало болью, словно кишки скручивались в канаты. Спина моя выгнулась, спинные позвонки задрались в небо. Очень тяжело описать мои чувства - у людей такого не бывает. Впрочем, брешу, теперь знаю, - бывает. Но тогда у меня было полное впечатление, что я умираю, отравившись, ну не знаю, грибами, что ли. Меня как будто что-то толкало вверх, настойчиво и неотвязно требуя, чтобы я немедленно взлетел, а мое тело не знало, как это сделать, не говоря уж об уме, и реагировало судорогами и болью. В глазах плавали радужные круги, в ушах звенели колокола. После трех-четырех приступов, в течении которых, я то стоял на четвереньках, с неестественно выгнутой спиной, и хрипло рычал от натуги, как будто меня рвало с перепою, то катался по тонкому снежку, мыча от боли и страха, все успокоилось. Пошатываясь, я побежал в дом и без сил рухнул на продавленный холодный диван. Пошарил по стенам бездумным взглядом, пока пустые глаза не уткнулись в окно. В окне было ночное небо со звездами. Меня снова скрутило, и, подергавшись в асфиксии, я провалился в черное ничто...
Ближе к трем я очнулся. Окно было передо мной. Никуда не делось. И звезды были тут как тут, равнодушно взирали на меня из недосягаемых далей холодными глазами. На душе и в голове была хрустальная ясность и тишина. И вот в этой тишине послышался тихий звук, словно бы звон, а нет, не звон, а голос, но такой чистый, серебряный как колокольчик, и этот голос поет, но что за песня? Мелодия такая знакомая, надо прислушаться, прислушиваюсь, но нет, не слышал ни разу, и не мог слышать, потому что она, мелодия, такая неземная, и слов не различить. Но голос все приближается, приближается, и ясно, что это не просто песня. Это зов. И он зовет вверх, в небо, лететь, прямо сейчас немедленно... Меня подбросило на диване, и я взлетел...
...и рухнул всем телом на дощатый пол, пребольно ударившись локтем и головой. Да, рожденный ползать получил приказ летать... Полежав немного, я почувствовал, что, как никогда раньше, до дрожи, до зуда, хочется рисовать. Ну, слава Богу, что хоть не летать снова! Я ринулся к столу, к моим вожделенным чистым листам и как маньяк впился в них карандашом. И снова до самозабвения, до самовозгорания писал , писал и писал - летающие дома, корабли, башенные краны и слонов, самолеты, звездолеты, мужчин, женщин и детей, летающих с крыльями и без, посуду и мебель, и птиц, птиц, птиц... Когда кончились идеи и силы, я, из последних сил, накалякал еще кленовые самолетики-крылатки, и сполз, рухнул под стол, как свадебная лошадь - весь в мыле, а голова в цветах. Лежа под столом, в полном покое и блаженном расслаблении, я поймал себя на том, что ведь можно было еще нарисовать все это в тумане... И тут меня пробило: я здесь хе...й всякой туманной занимаюсь, а Виталика там может, на дверь подвешивают!* (стандартная милицейская пыточная процедура, человеку связывают руки и подвешивают за руки на угол открытой двери) Надо бежать! Я снова вскочил и упал от слабости - ноги подкосились. Куда бежать-то? Я глянул на часы - восемь утра. Звонить его жене я не решился. Решил дождаться девяти, и тогда позвонить. И если его нет, - идти домой. И пусть будет, что будет. Я попил чаю, закусил бутербродами. Набрал Виталикову жену. Она бодрым голосом сказала:
- Вот хорошо, что ты позвонил! Можешь сейчас к нам заехать?
- Том, я это, хотел спросить, Виталик нашелся?
- Нашелся, поросенок этакий, - быстро сказала она, словно крошки смахнула со стола. - Ты приезжай побыстрее, у него новости хорошие для тебя.
- А чего ж он, собака, трубку не берет? И не приехал за мной? - с радостным облегчением заорал я, мгновенно забыв все кошмары минувшей ночи.
- Да он вчера по твоему вопросу общался и они там в дрова, Сереженька, просто в дрова... А мобилку он в стакан с соком вчера уронил, вот. Вот хорошо, что ты позвонил... А он вчера такой хороший приехал...
...Фу ты, как славно!.. - я закрыл дачу и стрелой помчался к остановке, откуда и силы взялись. Ну, слава Богу, все и разрешилось, ясно же было, что это недоразумение, раз в дрова, значит все обошлось. Ну, а с моими приступами разберемся, зря я испугался, что с того, что симптомы незнакомые, что я энциклопедиатрический словарь, что ли? Пилюлькин разберется. Нет, это точно я грибами обожрался...
Автобуса я не дождался. Меня подобрала попутка - расхлябанный, десятилетний, минимум, двухсотый мерс, с неразговорчивым дедом за рулем. Дед курил трубку и у него были желтые усы - все, что я запомнил. У меня снова начало учащенно биться сердце - опять начинался приступ. Я с серединки на половинку смог объяснить ему куда ехать. Когда я подбегал к двери подъезда у меня в глазах уже вовсю мелькали радужные колеса, и брюшину уже начало подергивать, зато бежать по лестнице мне было очень легко. Было впечатление, что я утратил половину своего веса. При каждом прыжке я перелетал три-четыре ступеньки. Но как мне, при том, было паршиво! Я подбежал к двери Виталика и, забыв про звонок, забарабанил в дверь кулаками. Тома открыла мне, и, приложив палец к губам, другой рукой поманила меня внутрь квартиры, я шагнул, вглядываясь в нее. Что-то с ней было не так, или у меня что-то с глазами? Да, в глазах у меня все плыло и дрожало, но я четко отметил, что такой красивой черной шубки у Томы не было, я хотел еще пошутить насчет шанхайского барса, но увидел ее глаза. Желтые страшные глаза ягуара. Я успел еще сказать, пятясь понемногу к двери:
- Плюхшшшш! - меня окатили водой из ведра и я очухался.
...Не, приняли, это я слишком красиво сказал, никто мне документов на арест не показывал и наручников не одевал, да я даже никого не видел кроме этой пантеротомы. Наверное, чем-то сзади отоварили по темени. Так что пришел в себя я уже на полу в кабинете. Мозг, не спеша, протестировал все системы, готовясь к неприятностям. Все у меня было вроде на месте, ничего не болело, кроме... а, впрочем, и голова болела вполне терпимо. Нуте-с, где это мы? Было страшно, сосало под ложечкой, но на дне души остатком нерастворившегося сахара болталось предчувствие, что все обойдется, все сойдет с рук. Я стал потихоньку разжмуриваться, заметив сквозь прикрытые ресницы размытый силуэт на фоне окна, тотчас зажмурился снова.
-...так что, Кабан, говоришь, он сказал? - я услышал над собой насмешливый баритон.
- Ну это, - простужено просипел неведомый Кабан, - чёто бабушку какую-то вспоминал, - бабушка, бабушка, почему, - и там еще шото, я не разобрал. Тошо я иво по кумполу... и он, того, не досказал. А шо? Шото не так?
- Да все нормаль, Кабан, все нормаль, иди, работай...
За кабаном, ушедшим работать, хлопнула дверь. Хозяин кабинета, погулял еще немного туда-сюда, и, подойдя ко мне, притих. Мне стало интересно, что он делает, и начал снова приоткрывать глаза.
- Открывайте, открывайте, Сергей Валентиныч, пора вставать. Как сказал поэт, открой сомкнуты негой взоры...
Я широко открыл глаза. И снова в ужасе закрыл, сдавив веками глазные яблоки, и сам свернулся как улитка, пытающаяся втянуться в свой домик:
Надо мной склонился давешний красавец из "Малыша", который помнится, так эффектно обернулся не то волком, не то крокодилом. Голова его была перевязана. Он обаятельно улыбался. Сейчас никаким крокодилом он не выглядел.
- С пробуждением, Сергей Валентинович, с пробуждением, вставайте, голубчик, что же Вы на полу разлеглись. Вставайте, батенька, вставайте, нас ждут великие дела!
С этими словами он поднял меня с пола, как пушинку, и, подтащив к креслу, усадил в него и подкатил к столу. Сам же вальяжно раскинулся в кресле напротив, заложив ногу за ногу, и поигрывая дорогим на вид мобильным телефоном.
- Ну что же, будем знакомиться, так сказать, во второй раз? Алметьев Валерий Семенович, ваш следователь.
- Следователь? - искренне поразился я, забыв страх - а в чем меня обвиняют?
- А с чего Вы взяли, что Вас обвиняют? - так же искренне удивился он. - А может быть, Вы - свидетель?
- Так я свидетель или обвиняют? - мне стало интересно, - если по голове бьют, так, наверное, обвиняют, а?
- А вот Вы меня изволили стукнуть, - насмешливо сказал он, указав на свою повязку, - что, обвиняете в чем-то?
Я растерялся. Меня даже в жар бросило. Кого я ударил-то? Крокодила или следователя? И могут ли меня обвинить в нападении на следователя, который в свободное от работы время, оборачивается крокодилом? Я пришел к выводу, что все зависит от того, был ли этот крокодил при исполнении обязанностей следователя.
Алметьев заметил мое замешательство. Быстро, плавно, поднявшись, он в один прием оказался рядом со мной, и пониженным голосом сказал:
- Так что? Может, тогда, поговорим без протокола?
- Ну... Давайте... Без протокола...
- А раз без протокола, то скажи мне, мил человек, кто ты такой есть?
- Э... То есть как?
- А вот так, просто, ответь на вопрос. Скажи правду.
Он навис надо мной, здоровенный парняга, и хотя он вполне себе добродушно улыбался, от него веяло угрозой, какой-то дикой, настоящей угрозой. Не судом и сроком, а распоротым брюхом, дымящими на морозе кишками и еще одним номерком в статистике пропавших без вести. Так что не поверил я в это добродушие.
Я пожал плечами, - послушайте, Валерий... э...
- Семеныч, - подсказал он.
- Да, Валерий Семеныч, я Вам все скажу, только Вы Виталика отпустите, он-то тут причем?
- Да, дорогой мой, да, обязательно отпустим Виталика, только ты уж скажи все как есть, ладно? Он же не причем! Да и ты не причем, верно ведь?
- В-верно, - подтвердил я.
- Ну, давай, рассказывай, - он уселся в свое кресло и весь нетерпеливо подался ко мне, подперев подбородок кулаком.
Такая непосредственность напугала меня больше, чем, если бы он канудил в обычной советской детективной манере: "Сознайтесь гражданин, вы убили кассира Сидорова", "вот доказательства", "очная ставка", "а ваши подельники говорят"...
Глядя в сторону, я стал рассказывать о себе и успел дойти до поступления в институт, когда хлесткий удар в лицо швырнул меня о стенку. Я упал вместе с креслом, чувствуя, как рот наполняется кровью с разбитых губ. Я изумленно поднял глаза на Алметьева. Он улыбался.
- Ну, ладно, не обижайся. - Сказал он. - Ты пошутил, я посмеялся. Теперь хватит дурить. Рассказывай.
Тут его улыбчивое лицо перекосила жуткая свирепая гримаса, но он тут же взял себя в руки и принял сладкий вид.
- Так я же и рассказываю...- я искренне не понимал, чего он от меня хочет.
- Родился, женился... Это все ерунда, это мы и без тебя знаем. Кто ты такой, вот что я хочу услышать.
- Э... В каком, то есть, смысле?
Алметьев подскочил ко мне, сильно пнул ногой в живот, и снова зажурчал весенним ручейком:
- Ну, послушай, Сергей, или как там тебя, гуся, зовут. Я, правда, не хочу тебя бить. Но буду, понимаешь? Хватит придуриваться, говори серьезно.
Отдышавшись после удара, я молчал, совершенно сбитый с толку. В голову пришел старый анекдот про русского солдата, вернувшегося из афганского плена, и советующего молодым: Учите матчасть, пацаны, - бьют больно.
- Ну ладно, - сказал Алметьев, поразмыслив, - если для тебя это слишком сложный вопрос, давай сначала разомнемся на простых: Чайку давно знаешь? Как познакомился? Кто учил тебя видеть?
Я поднял на него глаза, и то, что он в них увидел, ему сильно не понравилось. А во мне начинала закипать злоба на этого самозваного следователя. Какой там к черту следователь, что это за дурацкие вопросы? Да он такой же следователь, как я святой Валентин.
- Знаете что, любезный, не знаю, как Вас на самом деле зовут, - гневно сказал я, неспешно подымаясь на ноги, - Вы не забывайтесь, Вам сейчас не 90-е годы и не 37-й, поняли? Я сейчас ухожу, и не вздумайте меня задерживать, ясно? И иду я прямо в прокуратуру, и вам такого перца на хвост сейчас насыплют...
Я глянул ему в лицо и осекся. Алметьев смотрел на меня отвесив челюсть, с таким искренним изумлением, будто собака спросила у него который час, и не просто спросила, а, скажем, по-японски: Нан дзи дес ка?
Вобщем, до двери я не дошел. Алметьев схватил меня за плечи и ударил коленом в живот и потом долго бил, минут пять. Когда вас бьют пять минут это много. Потом он меня еще душил ключом на горло, и я несколько раз вырубался. После очередного раза, когда я отключился он кликнул двоих своих "кабанов", причем к обоим он обращался "Кабан", меня это поразило (хотя они действительно были какие-то свиноватые), и они связали меня и втроем повесили меня на дверь за вывернутые связанные руки и я орал так, что думал, глаза лопнут, ей-Богу, и совершенно не понимал, чего от меня надо этим идиотам. Потом все как-то вдруг кончилось. Меня кинули в кресло, напоили водой из стакана, сунули в зубы сигарету и даже прикурили.
Я пососал сигарету разбитыми в лепешку губами, сделал несколько тяг, потом дым начал неприятно жечь ноздри, а руки были связаны, так что я с кровью выплюнул бычок на пол. Алметьев покосился на него, но ничего не сказал. Он выглядел утомленным, даже вымотанным. Кулаки у него были сбиты.
- Ты пойми, ведь ты же не дурак, если ты не знаешь, кто ты, не знаком с чайкой и не умеешь видеть, то, какого же хрена ты влез драку?
Я одурело помотал головой:
- Я не понимаю...
Алметьев присел рядом, заглянул мне в глаза, в глазах у него плясали огоньки:
- В какую игру ты играешь, парень? А? А может ты соскучился по своей подружке?
- Какой подружке? - вяло прошепелявил я.
- А такой, с когтями, и с кисточками на ушах. Вы просто созданы друг для друга, ты - упрямый дурак, а она любит, когда сопротивляются, ну, знаешь, кошки любят поиграть...
Алметьев расхохотался, и вдруг, закинув голову, пронзительно завыл.
Нифига это не был крокодил, - волк, истинный волк. В тоскливом смертном ужасе, не понимая, что делаю, я вскочил и кинулся к двери, но зверь догнал меня и сгреб в охапку, сжав так , что у меня хрустнули кости, и дыша в лицо дурным мясным запахом смерти...
-...Наташ, как дела? Занята? Когда освободишься? Да ничего срочного, нет, что ты, никакой работы, сплошное развлечение, - Алметьев, отвернувшись от телефона, подмигнул мне волчьим глазом, - здесь у меня один молодой человек скучает по тебе после неудачной встречи в ресторане. Познакомь, - говорит, - познакомь, такая девушка, такой темперамент. А я подумал, ну раз у вас в ресторанах встречи не получаются, дай-ка устрою встречу друзьям прямо у меня в кабинете, или в подвале, как скажешь. Ну ясно, у тебя натура широкая, время наше, вдохновение твое. А то он прямо жаждет с тобой поговорить. Добро, ждем тебя.
Он дал отбой.
- Ну что, дружище, я понял, ты - не гусь. Да, я - не крокодил, а ты - не гусь. Поэтому вопросов у меня к тебе больше нет. Зато вопросы к тебе будут у Наташи. Да, да, той самой, с кисточками, - Алметьев скабрезно заржал. Мне стало не только страшно, но и противно. Он отметил мою гримасу.
- Ты правильно понял, в охоте и пожирании добычи есть что-то от совокупления... Ты это сегодня поймешь... - Он помолчал. - Если не...
Я перебил его:
- Но я же не ничего не знаю!..
Он досадливым жестом остановил меня:
- Заткнись, я знаю, что ты ничего не знаешь. Я теперь понимаю: ты думал, что тебе это все примерещилось. Ты не знаешь Чайку, ты не знаешь, почему видишь, ты не можешь летать, - на этом месте я спрятал от него глаза. - Короче, ты - не гусь. Но что-то в тебе есть, и откуда оно берется, мы должны знать. Не буду разводить, - выпустить живым мы тебя не сможем, и Виталика твоего, к сожалению, тоже... Но, как вы с ним умрете, зависит от тебя. Ты должен вспомнить, понимаешь? Ты должен вспомнить.
Он стоял надо мной и при каждом слоге несильно постукивал пальцем по моей голове.
- С тобой что-то случилось и ты, обычное быдло, увидел, нас, киннеров, увидел ависа, даже смог прикоснуться ко мне. - В голосе Алметьева прозвучало здесь подлинное удивление. А вот что это было такое, какой фактор подействовал, это ты и должен вспомнить и рассказать. А там, чем черт не шутит, - он снова подмигнул мне, - может повезет тебе, жить будешь? Постарайся, - он крепко, но аккуратно, шлепнул меня по затылку твердой когтистой лапой. - Сейчас пойдешь в подвал и будешь вспоминать всю свою жизнь, и записывать, - он сунул мне несколько листов бумаги и простенькую ручку, - а там и Наташка подъедет, поможет тебе.
Кабаны отвели меня в подвал. И я стал рисовать. А больше мне ничего и не надо было. Ни есть, ни пить, только бумагу и ручку и рисовать. Я только боялся, что придет рысь Наташа. Я ее боялся, и это мешало мне думать. Этот страх был, наверное, иррациональным, - подумаешь, что такого страшного в большой кошке? Но кроме обычного страха перед болью, а это больно, когда Вам загоняют под ребра рысьи когти, было и еще что-то - меня пугала ее абсолютная внеморальность, с ней я чувствовал себя не человеком, пусть и подмятым хищником, а просто куском шевелящегося мяса. Так нас калечит чужое восприятие. Это и был главный ее поражающий фактор. Когда она пришла, я перестал бояться. Она выключила свет и играла со мной: мяла и царапала, катала по полу, душила, давила, подбрасывала и швыряла по всем углам, а запыхавшись, она наваливалась на меня мохнатым боком и мурлыкала... Это было довольно страшно. Но думать мне это не мешало. Я задумывался так глубоко, что и не слышал, как она шипит мне на ухо:
- Вссспомнить, ягненочек, ты должен вссспомнить...
И тогда она раздражалась и била меня лапами по ушам, чтобы я ее лучше слушал.
А еще она иногда курила. В подвале было темно, и я ее не видел. Но огонек зажигалки освещал уши с кисточками и рысью морду. И это было смешно: курящая рысь. Если зайца долго бить, он научится курить. Я истерически хихикал, а она, докурив, снова принималась меня терзать, отдельно выговаривая мне за смех без причины. Она устала и пахла едким звериным потом. И ушла, усталая, но довольная, строго приказав мне: