I Алегзанд Соулдженайсен: Один день Воруй Воруевича. (Повесть)
II Леопард Никанорович Худой: Оборзение
III Донцова-Отец: Три путлераста
IV Ерванд Кургинильф, и Миша Леонтров: Золотой свинёнок
V Список Спилберга: фильм
VII Эдуард Володарский: Евангелие о Чапае
VIII Мыся Пурим: Культурная яма
IX Батрак Абрама: Абу-Грейб Гуантан, агент 911
X Владимир Путлерович: Москва 2032
Он благополучно избегнул встречи с жильцами подъезда, так как офицеры ФСО, на пользование коими он по конституции не имел права, просто заблокировали все квартиры на всех этажах, и вход в подъезд. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого двенадцатиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру, в сравнении с Путлеаршей резиденцией в Свято-Даниловом монастыре, или во дворце на крымском побережье, для строительства которого была вырублена роща краснокнижной пицундской сосны между Геленджиком и Дивноморским. Квартира же бывшего министра здравоохранения Юрия Шевченко с обедом и прислугой, на которую Гундяев положил глаз, помещалась одною лестницей ниже, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо заветной двери. И каждый раз бородатый пастырь, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и злобное ощущение, которого стыдился и от которого морщился.
Не то чтоб он был так завистлив, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяином. Он был задавлен дикой роскошью и обжорством; но даже тонны чёрной икры, кубометры коньяка, и юные протодьяконы начали в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
'На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков опасаюсь! - подумал он со странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости... это уж аксиома... Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше опасался... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая... о собственности Шевченко. Ну зачем мне его квартира? Разве не достаточно их у меня? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй, что и игрушки!'
На улице стояла страшная жара, и его бронированный Мерседес S класса, - все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы Гундяева. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в волосатых его чертах. Кстати, он был примечателен чудовищным пузом, накушанным во время бесконечных постов. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и поехал, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою, мешаются, и что он очень слаб: второй день, как уж он почти совсем ничего не ел, без конца нюхая кокаин.
Впрочем, квартал был таков, что автомобилем здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Кремля, обилие известных заведений и, по преимуществу, воровское население, скученное в этих московских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною машиной. Но столько злобного презрения уже накопилось в душе главного попа Руси, что, несмотря на всю свою, иногда очень похотливую щекотливость, он менее всего совестился своей кричащей помпезной роскоши на улице. Другое дело при встрече с иными богомольцами или с прежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А между тем, когда один юродивый, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в автозаке, крикнул ему вдруг, проезжая: 'Эй ты, жидовский пропагандист', - указывая на него рукой. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на восторг охватило его.
- Я так и знал! - бормотал он в раздражении, - я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком пресса распоясалась... Тут нужно быть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. вот эти-то мелочи и губят всегда и все...
Нарушение правил дорожного движения, отчуждение государственной собственности в любом уголке страны под предлогом возврата церкви принадлежавшего ей до революции, хотя до революции всё церковное имущество принадлежало не ей, а казне, наконец, изнасилование детей, уже не радовали его как прежде; кого они могли теперь удивить в высшем эшелоне российской администрации? А вот так нагло, бесцеремонно отобрать квартиру у бывшего министра РФ, действительно ново. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все поддразнивающие монологи о собственной нерешимости, 'безобразную' мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя все еще сам себе не верил.
- А может, - подумал он, - в самом деле взять топор, стукнуть по голове, размозжить Шевченко череп... охранник будет скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть, прятаться, весь залитый кровью... с топором?
- Нет, не надо крови, ей никого не удивишь! Пусть Шевченко останется жив, и без квартиры, и ничего не сможет сделать. Я заберу её даже не смотря на то, что не имею права чем-либо владеть по законам организации, которую возглавляю. Но с другой стороны, выйти из Мерседеса не таясь, на глазах у охранников, с топором в руках, подняться наверх, позвонить, треснуть Шевченко по голове, и потом также хладнокровно вернуться вниз, оставляя за собой кровавый след от громко волочащегося по полу топора, накапать у подъезда, на порог Мерседеса, проехать так по Москве, чтобы тысяча видеокамер зафиксировала это дело, а потом заставить молчать всю электронную прессу, и поднять старух на защиту оклеветанного Путлеарха, - вот это круть! За это можно уважать. Это реально вставляет.
Дойдя до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им - 'не преступление'... Опускаем весь тот процесс, посредством которого он дошел до последнего решения; мы и без того слишком забежали вперед... Прибавим только, что фактические, чисто территориальные затруднения превращения одноярусной квартиры в двухъярусную вообще играли в уме его самую второстепенную роль. Но столь привлекателен был образ замышленного, что не сразу удалось от него оторваться. Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила. Шевченко, как и всегда, простоволосый, с чёрными седоватыми, жиденькими волосами, по обыкновению жирно смазанными маслом, заплетенными в крысиную косичку и подобранными под осколок роговой гребенки, торчавшей на его затылке, пытался прочитать молча сунутую ему Гундяевым в руки бумажку. Удар пришелся в самое темя. Юрий вскрикнул, но очень слабо, и вдруг весь осел к полу, хотя и успел еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжал держать 'повестку'. Тут Владимир Михайлович изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к лицу бывшего министра; он был уже мертв. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были сморщены и искажены судорогой. Сомнения не было, что он мертв. Нагнувшись и рассматривая экс-министра опять ближе, Гундяев увидел ясно, что череп был раздроблен и даже сворочен чуть-чуть на сторону.
Среди комнаты стоял старший сын Шевченко, тоже Юрий, и прораб Андрей, и смотрели в оцепенении на убитого, оба бледные как полотно и как бы не в силах крикнуть. Гундяев бросился на них с топором, в замаранной кровавыми полосами от капавшего топорища белой рясе: губы его перекосились в зверской гримасе, как у детей, когда они начинают сильно злиться. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Оба так и рухнули.
* * *
- Вам следует подать объяснение в полицию, - с самым деловым видом отвечал иностранный агент, и глава Следственного Комитета РФ, бандит Бастрыкин, - о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть о производимом вами в квартире ремонте, в результате которого нано-пыль попала в вентиляцию, и испортила квартиру живущего над вами Путлеарха, вы согласны компенсировать финансовые потери вашего соседа.
- То-то и дело, что я, в настоящую минуту, - как можно больше постарался законфузиться Шевченко, - не совсем при деньгах... и даже такой мелочи не могу... я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что этого не может быть, но что когда будут деньги...
- Это все равно-с, - ответил Бастрыкин, холодно принимая разъяснение о финансах, - а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих долгах, прошу...
- Это ведь на простой бумаге? - поспешил перебить Шевченко, опять интересуясь финансовой частью дела.
- О, на самой простейшей-с! - и вдруг Бастрыкин, который обещал в лесу журналисту 'Новой газеты' отрезать ноги за публикацию его коррупционных связей с кущёвской мафией, а потом самому это и расследовать, как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Шевченко, потому что продолжалось одно мгновение.
- Извините, что такими пустяками беспокоил, - продолжал он, несколько сбившись, - но мне запретили выезд за границу на лечение до погашения задолженности, а я онкологический больной.
- Таков закон, - спокойно и холодно продолжал Бастрыкин. - Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.
- Я не совсем здоров...
- И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?
- Вы думаете, я где-нибудь клад нашел, - обратился Шевченко со вздрагивающими губами к Бастрыкину, - и смогу в таком положении расплатиться?
Мысли крутились, как вихрь, в его голове. Он был ужасно раздражен.
'Главное, даже и не скрываются и церемониться не хотят! Так откровенно в рожу и плюют! - дрожал он от бешенства. - Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Бастрыкин, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. - Он с трудом перевел дыхание. - Снюхались! Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И нано-пыль не факт, а бред; я знаю, что им говорить...'
Все это, как молния, пронеслось в его голове.
- Не совсем это правда, - начал Шевченко, торопясь и разгорячаясь, по обыкновению. - Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства - и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, - и ничего!.. 'Среда заела', - и ничего больше! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Но будь хоть какое справедливое общество, без бога оно всё равно несправедливо. Пока Москва не превратится в Новый Иерусалим, справедливость останется призрачной мечтой.
- Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?
- Верую, - твердо отвечал Шевченко; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.
- И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.
- Верую, - повторил Шевченко, поднимая глаза на Сашку Бастрыкина.
- И-и в воскресение Лазаря веруете?
- Ве-верую. Зачем вам все это?
- Буквально веруете?
- Буквально. Я ведь жидославный священник.
- Позвольте, но благословения Путлеарха на священнослужение в Москве вы не испрашивали и не имеете. Как священнослужитель никогда не назначались в штат Московской епархии. Удостоверение клирика Московской епархии у вас отсутствует. Как сообщает директор жидославного правозащитного центра 'Территория Церкви' Александр Щипков, вы окончили экстерном (всего за 2 года) Ташкентскую духовную семинарию, во священники рукоположены на Украине, то есть являетесь клириком Украинской жидославной церкви, а не Русской. Это в корне противоречит нормам церковного Канонического Права и при рассмотрении обстоятельств дела Церковным судом может повлечь за собой канонические прещения вплоть до извержения из сана. В настоящее время в РПЦ возбуждена проверка и начаты процедуры лишения вас священного сана.
- Но откуда же у главы РПЦ (т.е. у человека, который сам призывает жидославных к кротости и покаянию) оказалась квартира на 26 млн рублей? Ладно бы Гундяев был бы султаном Брунея или промышленным магнатом... Ведь он, по сути, жидославный священник, обряд нестяжания проходил, клялся не иметь личной собственности!
- Существуют на свете некоторые такие лица, которые могут... то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них и закон не писан. Все дело в том, что все люди как-то разделяются на 'обыкновенных' и 'необыкновенных'. Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные, - начал сердится на Шевченко Бастрыкин. - Не надо равнять себя, пса безродного, и Путлеарха, которому всё позволено. Будет проще, если вы просто отдадите Путлеарху свою квартиру без лишних вопросов. Так вы меньше потеряете.
Шевченко усмехнулся.
- Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что 'заела среда'? - с каким-то даже испугом осведомился он.
- Нет, нет, не совсем потому, - ответил Сашка. - Путлерах должен быть безупречен, в этом смысле его 'заела среда', потому карательные органы и суды сделают всё, чтобы никакая информация, порочащая его жидосвященство, не просочилась в СМИ, а его желания выполнялись. Поверьте, вы себе очень поможете, если подарите Путлеарху свою квартиру. - И секунду помедлив, как будто набираясь решимости, взял официальный тон. - Итак, перейдём к делу. На вас подан иск в Замоскворецкий суд Москвы, с требованием уплатить компенсацию за причинённый ущерб в размере почти 20 миллионов рублей в пользу Леоновой Лидии Михайловны. Собственником квартиры в 'Доме на набережной', в которой зарегистрирована и проживает Леонова, является Путлеарх Московский и всея Руси Гундяев. Вчера на вашу 144-метровую квартиру судом был наложен арест по этому иску.
- А это ещё кто такая, - вдруг почему-то спросил Шевченко, перейдя на фальцет? - полюбовница гундяевская?!
- Я бы на вашем месте интересовался собственными делами, - холодно перебил его бандит Бастрыкин. - Вот, например, известно, что с осени 2010 года Движение 'Воины Жизни' ведёт борьбу за ликвидацию абортария в здании храма Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия (Санкт-Петербург, набережная Фонтанки, д. 154) и пытается возродить жидославную святыню. Изначально по этому адресу располагался Северо-западный окружной медицинский центр, но позже СЗОМЦ вошёл в состав Национального медико-хирургического центра имени Пирогова, руководство которым осуществляете вы, по совместительству - православный священник.
- Мои адвокаты готовят в суд иск, отрицая информацию о проведении абортов в медцентрах Пирогова, - огрызнулся бывший министр здравоохранения.
- У нас есть аудиозаписи телефонных разговоров с сотрудниками центра, которые подтверждают истинность информации об абортах в отделениях клиник, - отчеканил бандит Бастрыкин. - Да и вообще, вы тут про бога много рассуждаете, о справедливости, а вот небезызвестный, весьма авторитетный в научном мире педиатр Леонид Рошаль неоднократно обвинял вас в коррупции. Вот, например, - 'Лично я очень рад, что Юрий Леонидович сегодня не вошёл в правительство. Я не один раз выступал в прессе, в том числе и в 'МК', что этот человек был не очень хорошим министром. Но зато за эти годы, будучи у власти, создал внутри здравоохранения империю под себя за счет госбюджета. В частности, открыл тот самый Национальный медико-хирургический центр Минздрава РФ им. Н. И. Пирогова с бюджетом в 1 млрд 700 млн руб. На эти деньги можно было бы сделать 8-10 крупных медицинских подразделений для детей и оснастить все реанимационные отделения в стране современным оборудованием.' - зачитал с листа показания Рошаля Бастрыкин. - И, между прочим, за что вам дал 'Орден Министерства обороны США' наш император в 1998 году?
- Но почему суд принял решение об аресте моей квартиры, даже не поставив меня в известность?! - вскричал Шевченко, начиная немного соображать.
- А про денежки свои, перебил его бандит Бастрыкин, - вы изволите неправду говорить. Сын ваш, Юрий Юрьевич Шевченко - учредитель и соучредитель ряда коммерческих компаний. Среди них: ООО 'Европейский правовой центр', ООО 'Ювелирная компания Триас', ООО 'Хмель' и другие. Так что заплатить штраф вы вполне можете.
- Почему суд принял решение об аресте моей квартиры, даже не поставив меня в известность?! - взревел христианин Шевченко, прейдя в совершеннейшее неистовство, как только разговор перешёл к презренным деньгам.
- Что это вы, Юрий Леонидович, всё возмущаетесь? То вам не так, это плохо... Апеллируйте. Выиграете, ваше счастье. А вообще, надо было аккуратнее ремонт делать.
Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Шевченко назад и поднялся в свою пятнадцатую по счёту квартиру. Он снял и положил пиджак на стул и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса. Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, - лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; киевская колокольня; биллиард в одном ресторане и какой-то вор в законе у биллиарда, запах сигар в какой-то табачной лавочке, сауна, голые девки на полках, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов... Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не очень. Иногда даже было хорошо. Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти хорошо ощущать.
* * *
Когда Гундяев подъехал к Свято-Данилову монастырю, - несмотря на кондиционируемый воздух салона, виски его были смочены потом, и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в спальню свою и тотчас же заперся на крюк. Подходя давеча уже к крыльцу, ему вдруг вообразились девушки в разноцветных балаклавах из Pussy Riot, проклинающие его вместе с Путлером, и сотрудники ФНС, пришедшие проверять накладные на продающееся в Храме Христа Спасителя неклеймёное золото, с которого РПЦ не платило налогов. Чудилось ему, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую они были завернуты с отметкою ХХС, могли как-нибудь свидетельствовать против него. И хотя жидославные активисты по его просьбе избил монтировкой главу Общества защиты прав потребителей Михаила Аншакова, проломив ему голову, и сломав руку, за обращение в прокуратуру по поводу грубейшего нарушения ХХС законов РФ о правилах торговли, и хотя путлеровская прокуратура завела на самого Аншакова дело за это обращение, по части 2 статьи 128.1 УК (клевета в СМИ), и ломился Аншакову верны срок, неспокойно было Путлеарху Табачному и Алкогольному. Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял, наконец, посох и тихо вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота к своему нищебродскому, скоромному лимузину, в котором наместник Христа на Земле изнурял себя суровой епитимией, укрощая плоть кожаным салоном автомобиля за несколько миллионов долларов США.
Начальник охраны ФСО, на которую у Путлеарха по законам страны было не больше прав, чем у главы общества геев и лесбиянок, стоял у дверей и указывал помощнику прямо на какого-то невысокого человека, с виду похожего на преподавателя ВУЗа, одетого в чем-то вроде чёрного пальтишка и очень походившего издали на бабу. Голова его, в засаленной панамке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
- Что такое? - спросил Гундяев.
- Да вот какой-то историк уже третий день дежурит возле ограды. Отвезли его в околоток, проверили, ничего запрещённого не нашли. Пришлось отпустить.
Преподаватель в это самое время поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Гундяева.
- Ворюга! - прокричал он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом...
- Хватай его, - жестом указал своим подчиненным начальник охраны ФСО, которую Воруй Воруевич Путлер заставил оплачивать атеистов.
- Ты ворюга, - прокричал тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Путлеарха Гундяева и в его помертвевшие глаза. ФСОшные гориллы моментально схвати его под руки, и потащили в затонированный микроавтобус. Главный поп видел, как тот, пронесённые уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, все еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Гундяеву показалось, что препод и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.
'Прав, прав Путлер, когда месит это быдло полицайскими дубинками, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу ни этому кретину, ни девкам из Pussy Riot!' - пронеслось в голове главного попа.
Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться в своём поповозе на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная луна совсем не пробивалась сквозь мощное уличное освещение. Люди толпой шли по тротуарам; дорожные полицаи перегородили проезжие части, чтобы главный поп страны мог свободное и с большой скоростью кататься по переполненному автотранспортом городу, грубейшим образом нарушая 14-ую статью конституции РФ об отделении религий от государства, и равенстве их перед законом. Гундяев ехал грустный и озабоченный; он очень хорошо помнил, что ехал с каким-то намерением, что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно - он позабыл. Вдруг он увидел через переднее лобовое стекло давешнего ненормального преподавателя, призывно махавшего ему. 'Опять отпустили!' - возмутился он негромко вслух, и распорядился догнать юродивого. Поповоз въехал во двор дома, Гундяев тотчас же прошел в подъезд, опережая даже охрану. Двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно в первом этаже: грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; вот и второй этаж. Ба! Это улица Серафимовича, 2! Как же он не узнал тотчас? Не чувствуя напряжения и усилий, Владимир Василевич взлетел на одиннадцатый этаж, будто вернулась молодость. Шум его собственных шагов его пугал и тревожил. Боже, как темно! А! квартира Шевченко отворена настежь на лестницу; он подумал и вошел. В передней было очень темно и пусто, ни души, как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. 'Это от месяца такая тишина, - подумал Гундяев, - он, верно, теперь загадку загадывает'. Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И все тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и все опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту в углу он разглядел как будто висящий на лозунг 'религия опиум для народа'. 'Зачем Шевченко такие дурные лозунги? ' - подумал он. Он подошел потихоньку и догадался, что в лозунг кто-то завёрнут. Осторожно отвел он рукою красную тряпку и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит девушка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она, Надежда Толоконникова. Он постоял над ней: 'боится!' - подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил девушку по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: Надежда сидела и смеялась, - так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся другие участницы Pussy Riot, и их адвокаты Фейгин, Полозов, Волкова. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить Толоконникову по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а Толоконникова так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей в балаклавах, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз - всё люди, голова с головой, все смотрят сквозь прорези, - но все притаились и ждут, молчат!.. Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотел вскрикнуть и - проснулся.
Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что три беззащитные женщины из Pussy Riot могут выйти из-под его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степень самоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностью. Гундяев, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим волосатым лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его. Должность Путлеарха же была ему просто необходима; отказаться от нее для него было немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он о занятии её, но все прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете о народе благонравном и бедном (непременно бедном), очень глупом, очень наивном, готовом только работать и молиться, очень запуганном, чрезвычайно много испытавшем несчастий и вполне перед ним приникшем, таком, который бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговел перед ним, подчинялся, удивлялся ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет осуществлялась: беспомощное положение российского народа раззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чем он мечтал: явилась полная безнаказанность, не снившаяся даже его предшественнику, принимавшему участие в освещении немецких осадных орудий во время блокады Ленинграда, Путлеарху Алексию 2.
Обаяние суеверного, добродетельного и малообразованного народа могло удивительно скрасить его бытиё, привлечь к нему, создать ореол... и вот все рушилось! Этот теперешний внезапный, безобразный разрыв подействовал на него, как удар грома. Это была какая-то безобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился: он даже не успел и высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так серьезно! Наконец, ведь он уже даже любил по-своему народ, он уже владычествовал над ним в мечтах своих - и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же все это надо восстановить, залечить, исправить, а главное - уничтожить эту заносчивую тварь Толоконникову, которая была всему причиной. С болезненным ощущением припомнился ему, тоже как-то невольно, Шевченко... но, впрочем, он скоро с этой стороны успокоился: 'Еще бы и этого-то поставить с ней рядом!' Но кого он в самом деле серьезно боялся, - так это Толоконникову... Одним словом, предстояло много хлопот... 'Ну чем мой поступки кажутся им такими безобразными? - говорил он себе. - Тем, что они - злодеяние? Что значит слово злодеяние? Совесть моя спокойна. Конечно, сделана масса уголовных и экономических преступлений; конечно, нарушена буква закона и пролита кровь, но разве вы сами не хотели этого обмана, скармливая попам деньги, покупая свечки по цене в полторы тысячи процентов выше себестоимости? Конечно, в таком случае даже многие благодетели человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были быть казнены при самых первых своих шагах'.
Путлеарх Содомский и Гоморрский Гундяев, который сначала заявил журналистам, что 20 миллионов отнятых у Шевченко, принципиально продавшего другую свою квартиру, чтобы не отдавать эту, потратил на одноразовую очистку якобы располагавшейся в его квартире на улице Серафимовича 2 библиотеки, а потом эти же самые деньги отдал на благотворительность, - чудо достойное исчезновения часов Breguet за миллион долларов США с его руки на приёме у кремлёвских администраторов. (Отражение есть, а самих часов нет!) И он совсем не видел тут противоречий. Он скорее допускал одну только тупую тягость инстинкта к накопительству, которую не ему было порвать, и через которую он опять-таки был не в силах перешагнуть (за слабостию и ничтожностию). Он смотрел на чубайсов, гайдаров, путлеров, абрамовичей, бывших в СССР полными ничтожествами, но за счёт бесстыдства просто разобравших, переписавших на себя всё народное достояние, созданное и отвоёванное сотнями поколений, продолжавших грабить страну выкачивая оставшееся в её недрах, и удивлялся: как же все они ненасытны, будто акулы со вспоротым животом, вновь и вновь заглатывающие вываливающиеся через дыру собственные кишки! Именно, ему показалось, что в среде эксплуататорских тунеядцев еще более любят и ценят и более дорожат возможностью бесконтрольного воровства, чем среди трудящихся. Каких страшных мук и истязаний не перенесли иные из них, чтобы продолжать красть, вывозить за границу, и скирдовать в швейцарских банках! Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь лишний миллион евро в огромной куче золота?
В своём дворце, в окружающей его среде, он, конечно, многого не замечал, да и не хотел совсем замечать. Он жил, как-то опустив глаза: ему омерзительно и невыносимо было смотреть. Но под конец многое стало удивлять его, и он, как-то поневоле, стал замечать то, чего прежде и не подозревал. Вообще же и наиболее стала удивлять его та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ними, и всем российским народом. Казалось, они были разных наций. Они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал и понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал он прежде, чтобы эти причины были на самом деле так глубоки и сильны. Его же самого любили и привечали все воры, так как он один казался им гарантией от восстановления справедливости, и возвращения народных масс в разумное сознание.
- Ты безбожник! Ты в бога не веруешь! - кричали ему фанатик и юродивые. - Убить тебя надо.
Он припомнил свои сны. Ему грезилось, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из Африки, в лице еврея в сорока коленах Иисуса Иосифовича Христа. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые жидославные существа, - воцерковлёныши, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими, заставлявшими всех остальных поклоняться Иисусу Иосифовичу. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал, ломал себе руки, срывал майки с прохожих, на которых были не нравившиеся ему изображения. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе, за недостаточную жидославность, называя это духовным возрождением России после владычества безбожных коммунистов. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всё покупалось за иностранную валюту, вырученную от продажи полезных ископаемых.
Но тут уж начинается новая история, история постепенного превращения русского человека в Homo-juden, человека еврейского, поклоняющегося еврейскому богу по еврейским традициям, еврейским праздникам, при помощи обрядов придуманных евреями, по написанным евреями книгам, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, - в иудаизм для непосвящённых, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, - но теперешний рассказ наш окончен.
|