- Ты прекрасна... - повторил мастер, любуясь моим прохладным и гладким фарфоровым телом. - Но красоте непозволительно обнажать себя полностью, - и он принёс из соседней комнаты длинное белоснежное платье и забавные тёмно-коричневые башмачки на острых каблучках.
Облачив меня в подвенечный саван, он не мог отвести блаженного взгляда от своего создания и опустошённо, устало продолжал любоваться.
Это было её платье. Он любовался ею, но не мной. Хотя мастер и постоянно повторял, что я прекрасна, но я никогда не видела себя в зеркале, да мне это было и не нужно. Я видела, как она смотрит на меня с потускневшего, выцветшего портрета, стоявшего на обшарпанном дубовом столе. Я продолжала сидеть в полуразвалившемся кресле, бледная и обездвиженная, с закрытыми глазами. Я будто спала, спала для него, а отец любовался мною. И это беззаветное, отчаянное любование было единственным, что держало его здесь.
Новый безликий день тихо улетел за горизонт, и чернота сонного вечера постучала в пыльное окно. Мастер открыл мне глаза. Тишину, сонно царившую между нами, прервал глухой несмелый стук. Дверь затряслась от удара и ветхости. Спустя минуту в комнату ворвался взволнованный незнакомец. Он стоял, тяжело дышал, и я не видела его лица, но почему-то мне показалось, что этот человек молод и привлекателен - настолько услаждающим был его голос. Мастер же, обычно усталый, печальный и тихий, пришёл в ярость: чувство горечи и желание мести захлестнуло его. Он обвинил вечернего гостя в убийстве. Незнакомец же только вызывающе усмехнулся и надменно промолвил, что хоть он и не совершал того, в чём его обвиняют, но не может унять своей радости, что такую тварь, какой была она, сжили со свету. Тогда мастер вышел из себя и ударил гостя настолько сильно, что тот, пошатнувшись, упал в мою сторону.
Юноша обхватил голову руками, то ли от внезапной боли, то ли от нахлынувшего недоумения, рассмеялся ещё громче прежнего и тяжело поднялся на ноги. Когда его дрожащий взгляд случайно скользнул по мне, лицо исказилось от страха и ненависти, но даже в таком необузданном и неприглядном состоянии я признала, что он невероятно красив. Мгновением позже мы осознали, что чересчур похожи: наши глаза блестели одинаково, наши губы дрожали в такт друг другу, наши плечи были неестественно бледны и остры. Его зрачки расширились и как-то колко, нет, скорее злобно, засверкали. Он только и смог процедить сквозь искривлённый от отвращения рот:
- Дьявольское отродье, неужели даже сырая земля вытолкнула тебя, чтобы ты продолжила нас мучить?! Как же я ненавижу тебя, мерзкая тварь!
Незнакомца сковала дрожь и отчаянье, в ярости он схватил меня за волосы и со всей силы ударил о стенку. Тонкая бледная ножка отбилась от моего выточенного фарфорового тела, но этого наказания ему показалось мало: он вцепился в массивное обшарпанное кресло, на котором я сидела, и попытался разбить мне голову. Лицо мастера исказил ужас, и он успел вступиться, ударив гостя ещё раз.
Юноша только злобно огрызнулся:
- Почему же ты всегда защищаешь её?! Ты ведь знаешь, кто она такая!
Тень грусти и понимания проскользнула по усталому лицу мастера:
- Успокойся, мой возлюбленный сын, - это не она, как бы я сильно того не желал - это всего лишь кукла, подобная ей, и я сам её сделал.
Слова мастера ещё сильнее исказили лицо юноши:
- Глупый старик, похоже, ты совсем потерял рассудок! Эта мерзкая кукла принесёт тебе только боль: то же безумие и отчаянье, что и она! Посмотри: её игрушечная нога отвалилась, и теперь внутри зияет лишь пустота её мёртвого, игрушечного тела! У неё нет внутри души! Кукла в середине такая же пустая, как и сестра! - выпалил он с ненавистью и выскочил за дверь.
Мастер обречённо обхватил ладонями седую голову и, сжавшись, сел на пол. Я же продолжала лежать в углу тёмной комнаты, неподвижная, сияя болезненной, нет, безжизненной белизной фарфора. Я смотрела на отца... Да, мастер был моим создателем, моим отцом, моим первым хозяином, но, несмотря на всё это, ни жалости, ни даже тени сочувствия не зародилось в кукольном сердце, которого не было. Всё, что я могла ему подарить в знак благодарности, оставалось на самом деле пустотой ненастоящего тела и холодным прикосновением гладкого материала к живой коже.
Придя немного в себя, отец починил меня и аккуратно усадил в то самое кресло, которым некоторое время назад хотели расколоть мою голову. Близилось утро, и создатель обессиленно поплёлся в соседнюю комнату, но в этот раз он забыл закрыть мне глаза.
По ветхим стенам украдкой побежали зловещие тени, напоминая бесформенных чудовищ из детских кошмаров. Они окружали и обнимали меня, глухо и радостно нашёптывая, что я такое же чудовище, как и они. Только лишь потому, что меня сотворили столь же красивой, как и её. Соглашаясь с ними, я думала о том, что с приклеенной ногой вряд ли уже буду совершенной.
Ближе к рассвету дверь снова отворилась, и в комнату прокрался её брат. Его глаза зловеще сверкнули, приветствуя тени. Он наклонился непозволительно близко и прошептал у самого моего уха:
- Я ненавижу тебя...
Он прижался к моему лицу настолько сильно, что на какой-то момент мне почудилось, будто оно треснет. Частое горячее дыхание безжалостно обдало мои щёки. Но под натиском этой, с трудом сдерживаемой агрессии - явной угрозы, выражение моего лица ничуть не изменилось, и эта холодность - безучастное присутствие в собственной судьбе разозлила юношу настолько, что он сорвал с меня её платье. Ткань треснула и усыпала пол белыми нитками, словно пеплом и скорбью по ушедшей.
"Сегодня я избавлю отца от тебя раз и навсегда!" - гулкое злорадное эхо пронеслось в его искалеченном злобой сердце.
"Отчего ты так яростно пылаешь ненавистью к ней?" - спросили мои глаза.
"Она, словно смрадная бездна, уничтожила всё, что было мне дорого!"
"Нет. Она всего лишь была грешной. Как и все люди".
"Ты - всего лишь послушная безмолвная кукла! Что же ты можешь знать?! Моя "нежная" сестра убила мою жену..."
"Забавно... Интересно, как же она сделала это?"
Её брат покорно опустил голову и начал свой печальный рассказ. Таким образом, он, возможно, освобождался от тяжкой гнетущей ноши:
- Переболев в детстве тяжёлой болезнью, моя возлюбленная навсегда потеряла способность говорить с другими людьми. Но недуг не только не портил её, но и придавал некое очарование и таинственность, что является огромной редкостью для девушек нашего времени. Глаза моей милой загадочно светились небесным, голубым цветом, когда я обнимал её долгими сладостными вечерами. Она не боялась смотреть другим в лица, вся наполненная светом и уютным теплом. Моя же "драгоценнейшая" младшая сестрёнка в неполные семнадцать лет походила на чернейшую бездонную пропасть, ненасытную и непроглядную. Она не желала терпеть мою невесту в отчем доме, утверждая, что "безмолвная бледная тень" недостойна её единственного брата. Но, вопреки маленькой Горгоне, мы поженились, ибо любовь наша и трепетность друг к другу не знали границ. Сестра же, разъедаемая ядом и ревностью, оскорбляла жену всякой скверной и выживала из дому. Она лгала себе, мне, отцу - всем, с кем имела желание побеседовать. Но никто не смог переубедить меня. Возлюбленная жена стала мне целым миром, где не нужны были слова, обещания и долгие разговоры. Мне достаточно было только положить ей голову на колени и чувствовать, как она перебирает тонкими пальцами взмокшие от усталости волосы. Я был дорог и нежно любим.
Это чувство невозможно передать словами: оно в тебе, глубоко, навечно, никто и ничто не в силах изменить этого и остаётся всё принять, как есть. Возможно, эти чувства были глубже, чем общее значение любви. Сестра не понимала меня, вернее, не хотела понять. Она была помешана на красоте. Не понимала она и того, что истинная красота не в разукрашенном лице, а где-то на донышке человеческой души, неопределённой формы, невидимая, но так остро, отчётливо ощутимая. Потому сестра всячески унижала мою возлюбленную, особенно в присутствии родственников или гостей, и заставляла непосильно трудиться. Милая чахла на глазах, но ни разу не пожаловалась. Однако вопреки козням сестры, окружающие воспринимали мою чудесницу, как нежный поток тепла среди сырости и ветхости существования, что невыносимо злило хитрую плутовку. Она не унималась, кипела и полыхала, болезненно зациклившись на том, что мой трепетный цветок - чудовище, хотя на самом деле, единственным чудовищем в этом проклятом доме была она.
Однажды вернувшись, я встрепенулся в испуге. Меня встретила тревожная тишина: ведь обычно жена радостно встречала у порога, обнимала, трепетно целовала лоб и кормила горячим ужином.
Сердце неистово колотилось, выступили капельки пота, душу мою пронизала холодная волна страха.
"Случилось то, чего не исправишь..." - нашёптывал глухой голос, и кровь безжалостно била в виски.
Успокаивая себя тем, что тревожность надуманная, я зашёл в кухню и выпил стакан ледяной воды. Это привело меня в чувство. Опомнившись от навязчивого беспричинного страха, я устало побрёл в нашу спальню. Но едва отворилась дверь, я окаменел: тело перестало слушаться и, кажется, я провалился в глубокую безымянную дыру. Я умер... Ведь в этот роковой день скончалась моя возлюбленная.
Она повесилась на ржавой трубе, обмотав тонкое хрупкое горло льняной простынёй. Я вскрикнул, что было мочи: пространство словно оборвалось и стихли все шумы.
Взгромоздившись на табурет, с которого сегодня соскользнула моя жена, в некоей судорожной агонии, я обхватил покорное безжизненно провисающее тело, оторопел на миг и потерял равновесие. Мы оба с треском рухнули на пол. Я умудрился рассечь щёку и что-то вязкое, горячее потекло за ворот.
Неважно. Всё уже неважно. Мы продолжали лежать ещё какое-то время, и я думал только о том, что сегодня угасла невинная хрупкая звёздочка - еле заметная, но единственная. И небо моё навеки опустошили. Дотошно я разглядывал неестественно вывернутую шею, широко распахнутые стеклянные глаза, посиневшие обветренные губы. И прижимал её ещё чуть тёплое тело к лицу. Платье жены окрасилось алыми каплями, и я безудержно заплакал.
- Почему же всё так случилось? - шептал я в агонии.
И словно кто-то невидимый решил дать мне ответ. Из кармашка её смятого платья вывалился скомканный клочок бумаги. Это были слова прощания:
"Милый мой, ненаглядный суженный: ты дороже мне всех радостей на свете, и потому обременять тебя собой я более не намерена. Я, грешная и уродливая в собственной неполноценности, околдовала тебя, словно безжалостная ведьма. Любовь ко мне обошлась тебе слишком дорого, и посему я решила уйти. Будь же свободен и не держи на меня зла. Я укротила твоё сердце и испепелила нечаянной радостью и любовью своё. Недостойная тебя жена".
И в этот миг я внезапно понял, кто вынудил мою возлюбленную решиться на подобный, страшный и греховный шаг.
Моя сестра.
Я рычал, дрожал от невозможности что-либо сделать, плакал, уткнувшись носом в платье возлюбленной. В тот день я познал весь ужас и величие слова "никогда" - так ярко и так болезненно. Но вот что-то заставило меня обернуться.
На пороге стояла эта нахальная девчонка - корень всех моих несчастий. Она боязливо пряталась за приоткрытой дверью.
- Ну что, пришла порадоваться, мерзавка?! Ты добилась желаемого: давай же, ликуй, праздную свою победу!
- Я ничего не делала... Что происходит? - растерянно оправдывалась она.
- Ты убийца! Убийца!
Я аккуратно положил тело жены, трепетно поцеловал её на прощанье и стремительно направился к ненавистной сестре. Я схватил её за плечи так сильно, что казалось, будто её хрупкие ключицы сейчас треснут и прорвут тонкую кожу. Она брыкалась, вырывалась, кусала мне руки, царапала лицо, как ястреб, пытающийся выбраться из ловушки. Я не отпускал её, а она впивалась ногтями в мои щёки всё глубже и глубже, пока не освободилась. Она была слабой, болезненной, но упорной и всегда шла до конца.
Девчонка не стала бежать. Она только тяжело дышала и продолжала смотреть на меня с таким едким презрением, будто могла поджечь одним взглядом.
- Ну, что, милый братик, такого ли отношения я к себе заслужила? Мы выросли вместе, всегда заодно, всегда на одной стороне. Я всю жизнь беспрекословно выполняла все твои просьбы, поручения и приказы, не задумываясь, даже наперекор своим желаниям. И как ты отблагодарил меня за любовь, верность и жертву? И ради кого - женщины, которых миллион?
- Молчи! Ты ничего не знаешь! Я любил её!
- Любил? Вот видишь, ты говоришь о ней уже в прошедшем времени. Так просто и так быстро. Возможно, ты искренне думал, что влюблён, но я знаю одно: для тебя не существует никого и ничего, кроме твоих собственных желаний.
- Тебе так нравится копаться в моей душе, маленькая тварь: ты с радостью вывернешь моё нутро наизнанку, только чтобы не признать себя виновной!
- Виновной?! - усмехнулась она. - В чём же? В том, что у тебя каменное сердце, или в том, что твоя жена была настолько труслива, что не смогла бороться за свои чувства и сдалась под натиском всего лишь нескольких слов? Обвиняй меня, проклинай, ненавидь, ведь это проще, чем заглянуть к себе в душу и осознать всю её пустоту. Я не хотела, чтобы всё так закончилось, и не накидывала ей на шею петлю.
Самоуверенность и твёрдость сестры разбудили во мне всё самое гадкое, тёмное и порочное. Я отвесил ей мощную оплеуху и намотал туго сплетённую косу на кулак. Сколько себя помню, я всегда ненавидел её длинные волосы. Они пугали меня и казались живыми, будто вот-вот подберутся к моей шее и начнут душить. Она потеряла равновесие и стала лёгкой добычей, обмякнув, а я потащил её тонкое тельце на кухню, поближе к ножам. Она плакала, кричала, звала на помощь и цеплялась тонкими пальцами за дверные проёмы. Я протащил её через весь коридор. По дороге, сопротивляясь, она потеряла туфельки и порвала браслет из ракушек. И, возможно, я совершил бы с ней ещё тогда нечто жуткое, но наш отец неожиданно вернулся домой. Он раскидал нас по углам, будто приблудившихся котят, и запер в разных комнатах. Когда буря слегка улеглась, его ждала ещё одна страшная весть.
Отец, в отличие от нас, достойно перенёс кончину моей жены. Он переживал о том, что сын, опора и наследник, повторил его судьбу раннего вдовца. Несмотря на воцарившуюся в доме печаль, он справедливо наказал нас: сестра, при её панической боязни покойников, должна была украсить усопшую невестку цветами и ровно двенадцать часов читать молитву об упокоении её души. Кто-то должен был это сделать, ведь церковь не бралась молиться за самоубийц. Моим же наказанием стало собрать и раздать беднякам все вещи возлюбленной. Он не разрешил мне ничего оставить на память, и каждая отданная вещь казалась мне вырванным, утерянным воспоминанием.
Похороны провели торжественно и печально: по всем подобающим правилам. Следующий месяц или около того я провалялся в полном беспамятстве. А затем вспомнил, что в день погребения сестра устроила очередное представление. Она разоделась во всё белое, словно дикий, смертоносно благоухающий цветок среди чёрных, угрюмых людей-скал, а когда читали прощальную речь, внезапно звонко рассмеялась, то кокетливо извиняясь и ссылаясь на нервную мигрень, то делая вид, что с усилием сдерживает слезы и вот-вот расплачется. Вокруг воцарилась смущённая недоумевающая тишина, хотя проводить в последний путь мою жену пришли многие.
Сестра, продолжая свой нелепый театр, томно и артистично запрокинув голову, приникла к крышке гроба.
- Ну, что ж, - вздохнула она. - Мне будет тебя отчасти не хватать. Станет слегка скучнее. Желаю, чтобы твоя дорога была длинна, мучительна, и прямиком в Ад, нелепая глупая уродина!
Сестрёнка шаловливо хмыкнула ещё разок, приподнялась, отряхнула белое платье и дерзко швырнула два шипастых розовых стебля, голых и ссохшихся, без цветочных головок. Конечно, после эдакой вульгарной выходки все присутствующие пребывали в замешательстве и косо поглядывали на отца. А потом по городу пробежал шепоток ехидных сплетен. Но это уже не имело никакого значения.
Прошёл год, незаметно и молниеносно. Воспоминания того печального события поблекли в памяти, и жизнь вернулась на круги своя. Но только без меня: с того дня я навсегда был вычеркнут из круговорота дней, и не было мне покоя. Я ушёл из отчего дома, затерялся где-то за городом. Я пил, не просыхая, любую жуткую дрянь, что находилась, непрерывно испытывая душевные муки и горечь, разъедавшую моё усталое сердце. Это чувство пустоты невозможно передать словами, лишь подметить, а ощутить его в полной мере на себе... не дай Бог никому. И, будучи молодым и полным сил ранее, я зачах и за год превратился в рыхлого, потрёпанного, жалкого пьяницу. Мне казалось, что я остался один против целого мира, того мира, который позабыл девушку, так безмерно и беззаветно любимую мною. Говорят, что время лечит, стирая следы прошлого: так и потускнел её чудный образ в моей памяти, но горечь досады и желание отмщение кровоточили всё сильней с каждым днём. Я не мог обрести покой и смирение и однажды всё же решился свершить возмездие. В тот момент я осознал, что обратной дороги нет: ничего не исправить, но плату свою я получить обязан.
Я выжидал вожделенного часа мести, словно дитя в нетерпеливо-трепетном предвкушении сладкого на десерт.
В день моего 26-летия я, неожиданно для себя, но ожидаемо для всех, вернулся домой. Радости отца не было предела, сестра же наблюдала за мной украдкой с неподдельной радостью и испугом. Домашние тут же накрыли стол, и мы ели-пили, беззаботно болтая и делая вид, что не замечаем удушающего напряжения. И, как и было мной запланировано, я остался заночевать.
Той самой ночью сестра осмелилась постучаться ко мне. Она вошла, бледная и хрупкая, в вышитой белыми цветами сорочке, и неслышно ступая, нет, скорее плывя, походила на привидение. Живость и дерзость нрава выдавали только два тёмных глаза-агата, судорожно поблёскивающие из-под локонов. Она молча приблизилась ко мне и несмело обвила мои плечи тонкими холодными руками. Кружевные рукава тут же игриво защекотали кожу. Она потёрлась крошечным носом о мою распухшую от напряжения шею и внезапно задорно укусила за ухо.
- Братик, если б ты только мог понять, как велика моя радость, моя любовь к тебе... - прошептала она, переместив маленькую головку мне на спину. - Ты - тот единственный на всём белом свете, кто безмерно мне дорог. И когда ты ушёл, мне чудилось, будто ещё чуть-чуть и сердце моё остановится, но теперь ты снова дома, рядом со мной, и думается мне со вчерашнего вечера, что это судьба и ничто не в силах нас разлучить. Мы будем вместе, вот увидишь, пока этот мир существует вокруг нас.
Она говорила так искренне, и, казалось, вот-вот заплачет. Длинные густые ресницы трепетали и вздрагивали, а объятия её были столь крепки и теплы, что не могли лгать. И внезапно мне показалось, что я смог её простить, и стало мне легко и радостно, и любил я свою сестру в то мгновенье всем сердцем столь же сильно и нежно, как раньше. Она, всё ещё прячась за моей спиной, поднесла к губам моим хрустальный бокал с красным вином. Тусклый свет переливался в острых гранях и отражал наши лица, утопающие в алой гуще.
- Давай выпьем, братик, у нас ведь праздник сегодня.
- А не слишком ли ты юна для вина?
- Поверь, дитя может быть грешным настолько, что и за целый век не расплатиться, а он ведь длинный - целых сто лет. Потому бокал вина такая малость, что с лёгкостью затеряется среди остального. Ведь так?
- Ты права. Знаешь, эта тонкая нить, обвивающая сейчас нас, так крепко и больно впивается в душу, разрывая эфирную плоть. Я чувствую её впервые за долгое время.
- Это откровение... Мы слишком погрязли в своих мелких иллюзиях, не могли отделить сокровенно-важное от обыденного, потому её и не чувствовали. Мы ведь всегда были единым целым, а потом разделились и огородились непроницаемой стеной. И я блуждала вокруг той стены, пытаясь и так и этак найти не то, чтобы вход, но хотя бы лаз, что вернуться к тебе. Однако ты прознал про мои намерения и водрузил на стену оружие: что-то наподобие пушек, кованных, металлических и тяжёлых, и ядра иногда пролетали мимо, а иногда и попадали в цель. И бывало так невыносимо больно, что сложно вздохнуть, но я продолжала стоять у кромки стены, потому что не хотела никуда уходить. Но однажды появилась твоя жена на той стороне, ты показал мне её, выстрелив на поражение. С тех пор я была уж не в силах подняться.
- Признайся, ты ведь ревновала?
- Да, я утопала в этом вязком беспросветном чувстве, разъедаемая сомнениями и отчаянием и всё время задавалась вопросами, не понимая, за что ты её полюбил. Так что же в ней было такого особенного, чего не было во мне? Хотя нет, не отвечая, дай мне до конца считать себя лучшей. Потому я люто ненавидела её, понимая, что в чём-то не совершенна. Даже, несмотря на всю мою отчётливо-ясную красоту, где бы мы с ней не появлялись, нас всегда начинали сравнивать. Но разве так можно: мы ведь абсолютно разные! Разве день и ночь можно сравнить?! Но, впрочем, это не так досаждало мне, как осознание того, что в твоих глазах она была единственной. Отчего же ты любил её сильнее? Ведь нас связывала целая жизнь...
- Потому что твоя любовь забирала всё и растворяла в себе. Я был немощен и робок. Стальные кандалы твоей детской любви опутывали меня, не давая ступить и шагу. Я был отравлен твоей любовью и почти умирал, пока не встретил её. И тогда я увидел другую сторону. Она боготворила меня, была покорной и нежной. Я воспарил к небесам, зная, что даже если однажды всё потеряю, превратившись в ничто, она всё равно будет держать меня за руку. И моя ценность в её глазах никак не уменьшится.
- Я, правда, пыталась принять её, но как же велика моя ненависть! - тихий нежный голос сестры превратился в яростное рычание, а ноготки впились мне в руку: ещё немного и кожа прорвалась бы от натиска.
Но в то мгновенье её леденящее душу признание и лёгкая боль не смогли разорвать связующую нас нить и прогнать слегка пьяную негу, обволакивающую моё тяжёлое тело. Сестра была искренна, пусть и в своей жестокости, и эту её черту всё же я любил беззаветно.
- Даже исчезнув из нашей жизни, её тень продолжает стоять между нами и так будет до тех пор, пока сердце стучится в твоей горячей груди. Это причиняет мне невыносимую боль. Твоё холодное безразличие ко мне и пламенная страсть к ней. Я знаю, ты винишь меня в её смерти, впрочем, как и все остальные.
- Всё совсем не безнадёжно и ты ещё сможешь изменить к себе отношение других. Ведь так уже случалось раньше.
- Мне безразлично! Эту боль, одиночество и пустоту ничем не заполнить... - и она смиренно заплакала. Бессердечная, бесчувственная, эгоистичная кукла заплакала.
Я почувствовал, как задрожали её узкие острые плечи, как горячие нечастые слёзы потекли по моей спине, как они оставили две мокрые полосы, холодевшие после и испаряющиеся. И тогда я осознал, как сильно она больна... Одиночеством... Впрочем, как и все мы.
- Да, я виновата в её смерти, - повторила сестра, - и этот грех будет лежать камнем на душе до конца моих дней. Но я ни о чём не жалею! Она должна была умереть! Каждый, кто попытается отнять то, что принадлежит мне, должен умереть!
Внезапно я встрепенулся, а она ещё сильней впилась в меня ногтями, так крепко, словно железный утончённый капкан, и кожа обагрилась капельками крови. Я почувствовала себя в западне. Она вновь хотела и делала мне больно, искупая моей мукой собственные грехи. До конца не понимая, что происходит, я резко вырвался из кольца цепких окоченевших рук. Она упала на смятые подушки, и белизна её ночной сорочки неестественно слилась с белизной постели. Сестра тяжело дышала, судорожно хватала воздух и комкала посиневшими пальцами простыни.
"Я никогда не мог понять, что с тобой происходит, - подумалось мне. - Почему ты не можешь навсегда остаться такой трогательной, как в моменты откровения. Почему ты всегда заслоняешься от меня стеной колкости и прихотей, и потому мне приходится стрелять на поражение".
Я думал об этом и разглядывал причудливые багровые пятна от расплескавшегося вина. Самое большое из них красовалось на её белоснежной сорочке и на минуту мне почудилось, что кто-то невидимый прокрался в комнату и пронзил кинжалом сестру - столь кроваво-алым выглядело вино. Ужасающая дрожь пробежала по телу и в то же время погасла. Я не хотел её терять и хотел, чтобы она исчезла.
Сестра молча присела на краешек кровати, поправила подол и потянулась к початой бутылке вина.
- А ведь я ещё не испила своего греха до дна, - она улыбнулась и протянула мне бокал. - Выпьем на брудершафт?
Я согласился, наблюдая, как мирно плещется алая густая жидкость.
- За верность!
- За... - хотел было повторить я, но осёкся, увидев как из-под длинных шёлковых локонов сестры выглядывают массивные серьги, сплетённые из розового жемчуга. Около двух лет назад один весьма состоятельный араб вознаградил меня за отличную службу, и я привёз их в подарок жене.
- Эти серьги, - в недоумении прошептал я.
- Да. Тебе нравится? Правда, они мне подходят? Смотри, как розовый цвет оттеняет белизну моей кожи - в самый раз! Будто настоящая принцесса из книжных иллюстраций!
- Сними их немедленно!
- И не подумаю. Они всё равно никому не принадлежат.
- Неправда, это был мой подарок жене! Как ты посмела трогать её вещи?!
- Жене? Которая испустила дух уже как год назад? Это ведь нечестно, братик, чтоб столь драгоценные вещи пылились в небытии в знак принадлежности призраку. А если бы ты уж так желал, чтобы она до сих пор носила твой подарок, то следовало положить эти серьги ей в гроб!
После этих слов ту едва уловимую мимолётную оттепель, что внезапно ворвалась в душу, сменил холод. Та крохотная пламенеющая искра любви, вновь рождённая в сердце, погасла, чтобы никогда уж более не возродиться.
Накопленная бушующая во мне ярость заставляла кровь приливать к вискам, капельки пота выступали на лбу, то стекая по коже, то заканчивая свой путь в ранних морщинах. Я терял всё человеческое, освобождал животное и упивался этим чувством. Больше не осталось ничего, что могло бы сдержать меня и, упиваясь собственной неуязвимостью, я сорвал жемчужную серьгу с левого уха сестры. Она вскрикнула, то ли от неожиданности, то ли от внезапной боли, а розовые округлые бусины, не выдержав грубой руки, разлетелись фонтаном по комнате.
Все.
Кроме одной, достаточно крупной. Жемчужина скользнула на дно бокала и исчезла в кровавом хмеле, но тогда, ослеплённый новыми чувствами, я не придал этому значения. Сестра была крайне напугана непривычным моим поведением и, казалось, вот-вот заплачет, прижимая тонкую руку к разорванному кровоточащему уху. В своём оцепенении она походила на искажённую дрожащей рукой мастера фарфоровую куклу, казалось бы, с идеальными деталями, но вызывающую, при этом, отторжение. Лёгкая, почти летящая, белоснежная сорочка обагрилась: кровь и вино вплелись в затейливые узоры, кроваво-алыми цветами пронизывая силуэт сестры и одурманивая пряными ароматами.
- И всё же я выпью за верность! За обещание, которое ты позабыл, братик! - и она, мучимая безысходностью и отчаяньем, жадно осушила бокал.
Я молчал, разъедаемый едкой ненавистью и отвращением. Как же она была отвратительна в своём твёрдом стремлении сохранить детские бессмысленные клятвы.
Я очнулся от частых хриплых всхлипов сестры. Что-то случилось. Только что? Я что-то упустил из виду: она задыхалась, хватала себя за горло, корчилась и дрожала, будто испила смертельного яду, а не шального вина. Увидев, как её глаза судорожно закатываются, бесцельно блуждая в глазницах, мне стало жутко. Я резко отпрянул на другой конец кровати, подавляя несносное желание спасти её. Нет, сегодня она получит своё наказание. Своим бездействием я выполнял приговор.
Она тянула в муках ко мне руки и молила о спасении. Но я не тронулся с места, зная, что настал час расплаты. Сестра подползла ко мне, всё ещё мучимая судорогами, и холодеющими, вспотевшими, еле подвижными пальцами взяла мою руку. Что-то изменилось в её взгляде... Это был взгляд того, кто потерял веру, кого предали и уничтожили.
- Я не оставлю тебя никогда, братик. Где бы ты ни был, я буду смотреть на тебя, и ты не сможешь забыть о данном обете...
Казалось бы, эти слова могли разжалобить кого угодно, но во мне они пробудили сильнейшую ярость. Где-то глубоко в душе я понимал, что она не хотела оставлять меня, чтобы продолжать бесконечно мучить.
Я брезгливо отдёрнул руку, словно от чумного больного, и спокойно продолжал смотреть, как она умирает. Наконец-то эта безумная агония прекратилась, глаза сестры вздрогнули в последний раз, и её дыхание остановилось. Столь юной и измученной она обрела вечный покой и подарила мне мимолётное облегчение. Я опустил её веки, и, любуясь умиротворённым нежным личиком, укрыл одеялом.
- Спи, моя возлюбленная сестрёнка, крепко спи, и не знать тебе более земного холода и грусти...
В столь трогательный момент расставания, я прилёг рядом с её обездвиженным телом, легонько приобнял и поцеловал в тонкую, ещё тёплую, шею. Я вспомнил, насколько она мила и ранима, и как отчаянно-верно хранила то, что считала достойным.
- Я так вымотан, так обессилен, моя маленькая сестрёнка, давай же отдохнём, наберёмся сил. Я люблю тебя всем сердцем так давно, что сам уж не помню, как сильно, или что вовсе и не любил никогда, и потому я прощаю тебя. Ты заплатила равноценно за свой нечаянный грех. И коль поклялась ты на смертном одре приглядывать за мною, то знай, что ты не одинока более, и я всегда буду с тобой, а ты со мной.
Я тихо нашёптывал ей ещё что-то, сейчас и не вспомнить, что именно, но то сокровенное, о чём обычно молчат, считая слишком глупым и неуместным.
А потом всё резко погрузилось во тьму.
Публично обнародованная причина безвременного ухода сестры вызвала всеобщее удивление и сняла с меня всяческие подозрения. Коронер беспристрастно вынес заключение: обтурационная асфиксия. Мои честь и положение были восстановлены, но ощущение тяжести не покидало меня. Был ли я виновен? Мог ли я что-то сделать? Вероятно да, но не хотел. Я страстно желал лишь одного - её полного исчезновения. И моё желание осуществилось таинственным образом. Моё желание убило её... Такой нелепый несчастный случай, хотя когда они бывают уместными? Лукавые проделки слепой судьбы? Божье наказание? Так почему же всё так получилось? Та розовая жемчужина в бокале украла её дыхание. Маленькое зло повергло огромное, подобно тому, как Давид поразил Голиафа. Сестра так непримиримо боролась за свободу иллюзорную, что отвергла настоящую: она была рождена, опутанная цепями гордыни, и они сломали ей кости.
Её бережно похоронили в белом, подобно невесте, прекрасной, словно отравленная дьявольским яблоком королевна. Я наклонился и незаметно положил вторую жемчужную серьгу в гроб, тем самым отняв её последнюю надежду на обретение свободы. Когда гроб опустили глубоко в землю и кладбищенские работяги взялись за лопаты, мне отчаянно захотелось плакать. Всё же я крепко любил её...
Молодой человек закончил свой рассказ длиною в целую жизнь и пристально взглянул на куклу.
- Но она воскресла... Ты воскресла! Ну, ничего, я смог однажды, смогу и теперь. Я обрету свою свободу, а ты останешься в земле!
Злобные огоньки полыхали в глазах её брата, подобно безумному омерзительному карнавалу мелких бесов, и я понимала, что он задумал что-то недоброе. Он грубо, с особой брезгливостью, швырнул меня в мешок, словно комок придорожной грязи, и я больше ничего не видела, не слышала и не могла пошевелиться. Этот день длился очень долго и, казалось, ему не будет конца...