Милованова Дарья Сергеевна : другие произведения.

Мадонна Порт - Лигат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Любовь может стать не только темой для романа или сказки. Любовь - запутанный клубок, где конец не всегда предрешен фатой, кольцами и прочими атрибутами свадьбы. Над любовью стоит иногда задуматься серьезно.

Мадонна Порт - Лигат

   Лишь только Анною одной
   Мне этот мир был озаряем,
   Мне с нею он казался раем,
   А без нее - кромешной тьмой.
   Я целый год был пьян от Анны...
   "Летрилья"
   Бальтасар дель Алькасар

Глава 1

   Стрижи носились в свежем утреннем воздухе, оглашая его летнюю прелесть гомоном и шумом. Они парили в воздушной синеве, раскинув крылья от края до края; они видели мир весь, целиком, как видят его одни географы в своих снах. Квартал Изола Белла превратился в прямоугольник, и за ним они могли разглядеть дорогу - прямую черную ленту - и узкие кривые улочки, сбегающие к заливу, и порт с кораблями в доках, и побережье Средиземного моря и даже, может быть, край земли, где океанский прибой бьется о скалы. Рыбацкий портовый городок Порт - Лигат был для них как на ладони.
   От их пронзительного крика Гарсиа Доменас проснулся. Начинался новый, ясный день для этого юноши, и он спешил окунуться в него полностью, насладиться своей молодостью и беззаботностью. Гарсиа тотчас поднялся с постели, открыл настежь ставни, и в мансарду ворвался хор взволнованных, быстрых, звонких голосов проносящихся мимо стрижей и свежесть летнего утра, еще не затуманенная жарой. Гарсиа наслаждался видом родного города. В его карих глазах под черными ресницами отражались крыши соседних домов, шпиль главного собора, парящие птицы и ясное синее небо.
   Внизу, во дворе, смуглая как левантинка Фелипа несла в кувшине воду. Гарсиа помахал ей рукой, улыбнулся и прокричал:
   - Эй, Фелипа! Как твои дела?
   Фелипа опустила глаза, но уголки ее губ непроизвольно дрогнули, и предательский румянец пополз по щекам. Всем на квартале Изола Белла давно было известно, что Фелипа безнадежно влюблена в Гарсиа вот уже как полгода.
   В комнату постучали, и, не дожидаясь приглашения войти, неизвестный гость открыл дверь. Это был молодой человек лет двадцати двух. Он радостно поприветствовал Гарсиа, хватая его за плечо одной рукой, а другой размахивая папкой, из которой торчали листы бумаги.
   - Франсиско Сильва собственной персоной, - отвечал в тон ему Гарсиа.
   - Да ладно, не дури, - сказал Франсиско, садясь на стул. - Как жизнь лучше расскажи, не видел тебя столько!
   - Ну да, два дня не виделись, - всхохотнул Гарсиа, обнажая клыки. - Что в папке? - поинтересовался он.
   Вместо ответа Сильва раскрыл папку. В ней были наброски. Франсиско Сильва писал картины в основном на пейзажные темы. Любил изображать набережные, гавани, окраины Порт - Лигат и виды из окон своей мастерской. Один и тот же мотив он мог повторять десятки раз: утром, днем, вечером, в хорошую погоду, в туман, в дождь. Дома, крыши, улицы, прохожие... Не удовлетворяясь передачей материала построек и их фактуры, Сильва тщательно выписывал такие детали, как обломанный край черепицы, потертость в узоре ветхих ставень, следы времени на когда-то яркой ткани. Старательно передавая цвет каждой отдельной детали, Сильва не стремился никогда подчинить особой гамме произведение в целом. Рисование нравилось Сильве, но его талант ценили крайне мало, и он жил в постоянной бедности. Плюс ему приходилось содержать свою мать-инвалида. Иной раз доходило до того, что ему не на что было купить поесть, не говоря уже о красках. Тем не менее, это Сильву не смущало; он не находил ни малейшего повода для расстройства и не стеснялся своей бедности - друзья его любили, да и от девушек отбоя не было. Друзья часто предлагали ему денежную помощь, но он гордо отказывался, говоря, что деньги для него не так уж важны. В сущности, он на самом деле так думал.
   Серьезное увлечение друга фовизмом не мешало Гарсиа с ним общаться. Будучи сторонниками различных идей в рисовании, они оставались верны своей дружбе. С Гарсиа они учились в разных студиях, но очень часто проводили свободное время вместе.
   - Это наброски. К моей новой картине, - пояснил Франсиско. - Я задумал назвать ее "Ла каса де ми мадре" - "Дом моей матери". Нарисую мать возле дома. Думаю выручить за это около 600 песо.
   - Кто заказывал?
   - Пикабиа.
   - Почему такая тема? Ко дню матери?
   Франсиско кивнул.
   - А ведь Пикабиа раскошелится за хорошую мазню! Он любит эти штуки! - заговорил Франсиско. - Ты представляешь, это значит, что я смогу заплатить наконец-то за квартиру и купить краски!.. Никогда не умел сам выбирать краски. Раньше это делала Лусинья, пока я еще жил с ней. Вот скажу ей: купи мне красной краски, как у Мане, или синей, как у Ренуара, а она идет и покупает. Она вообще у меня умница была. Иногда я жалею, что она ушла от меня.
   Франсиско замолчал и вздохнул. Гарсиа поспешил сменить тему.
   - Кстати, видел недавно картины Эстебана, - улыбаясь, сказал он. - Наверно, у него тоже туговато с красками - что-то полотна у него чересчур бледные.
   Друзья расхохотались.
   - Вот куплю себе краски и сделаю их поярче, - сказал Франсиско, и они оба снова расхохотались.
   Легкий ветерок сорвал покрывало с одной из картин Гарсиа. "Кружевница за работой". На фоне двухэтажных масиа, у окна, сидела испанка, в три четверти со спины, в сером платье; голова ее склонилась над шитьем, черные волосы отражали солнечный свет, можно было видеть даже маленький завиток, заведенный за ухо. Испанка всецело была поглощена своим занятием; тонкие пальцы плели сложный узор.
   - До странности похожа на Анну - Марию, - сказал Франсиско, задумчиво глядя на картину. - Ты рисовал ее по памяти?
   Гарсиа кивнул.
   - Да, это Анна - Мария, дочь жестянщика... Ты завтракал?
   - Да.
   - А я нет, - сказал, вставая, Гарсиа, завесил картину. Достал из буфета хлеб, кусок сыра, завернутый в бумагу, гранаты, остатки вчерашней паэльи, разложил все это на красной скатерти стола, где до того стояли только лепной кувшин из глины и пузатая стеклянная бутылка, полная прозрачной влаги. - Ты будешь есть?
   - Нет.
   - Я слышал, Манрике ушел от фовистов, - сказал Гарсиа.
   - Ушел, - поддакнул Франсиско. - И, между прочим, пользуется теперь успехом: постановление капитула Севильского собора провозгласило его лучшим живописцем города... Нет, ну ты можешь себе представить: Манрике - лучший живописец города! - Франсиско даже руками от негодования замахал. - Да его картины - мазня ребенка, которому захотелось порисовать человечков! Да кому нужны его дурацкие пейзажи со зверюшками?! Эти кошмарные плюшевые тигры? Эти лианы, напоминающие лук - порей?..
   Гарсиа улыбнулся; в их кругу всем было известно, что Франсиско Сильва до дрожи в руках терпеть не может Хорхе Манрике, которого "обыватели" "с извращенным", по выражению Сильвы, "вкусом" так ценили именно за примитивизм.
   - Ладно, не шуми, - сказал Гарсиа.
   - Нет, ну ты только послушай! - не унимался Сильва. - Послушай, какой идиот! Губернатор Порт - Лигата заказал ему портрет, себя и своей любовницы. Она захотела, чтобы на портрете ее ноги утопали в гвоздиках, гвоздика - цветок славы. Манрике целый месяц с самым серьезным видом ходил в ботанический сад, изучал гвоздики. Потом заперся в мастерской и работал еще, наверное, целый месяц. Когда он показал законченную картину губернатору, тот пришел в ярость: на полотне у их ног цвели левкои, цветы забвения!
   Гарсиа от души посмеялся. Уж если Франсиско хотел уколоть Манрике, он всегда находил повод.
   Сильва ушел от Гарсиа через порядочное время, уже за полдень, оставив Гарсиа наедине со своими красками, кистями и холстами. У Гарсиа оставалось еще немного времени до того, как он должен был идти в мастерскую Сурбарана - свою художественную студию. "Кружевница" стояла перед ним. Нет, он не будет ее выставлять на экспозицию. Слишком она дорога его сердцу... Да, он рисовал ее по памяти. Настоящий мастер рисует только по памяти. Рисовать с натуры может любой, кто хоть немного обучался в художественной школе или студии. Чтобы нарисовать по памяти одну орхидею, мастер перед этим изучает десять тысяч штук таких же. Этим правилом пользовались китайские мастера манеры "хуа няо" при династии Сун, XI век нашей эры. Вместо десяти тысяч орхидей Гарсиа изучал всего одну девушку, зато с десяти тысяч сторон.
   Гарсиа тяготел к высокой классике. Он считал, что невозможно в искусстве добиться ничего более идейного и прекрасного, чем то, чего достигли на своих полотнах художники Ренессанса. Новые течения ХХ столетия не привлекали Гарсиа. Но их было много, они стирали идеалы Возрождения, подавляли собой классику. Очень мало осталось школ, специализирующихся именно на Возрождении, и мастерская Сурбарана была единственной во всей Каталонии.
   Гарсиа взял папку и вышел из дома. На втором этаже он столкнулся с Фелипой. Она поспешила было удалиться, но Гарсиа схватил девушку за талию, прижал ее руку к своим губам и прошептал:
   - Не хочу звать тебя Фелипа - это очень прозаично, лучше Елена, так более таинственно и загадочно!
   Затем отпустил девушку, смущенную и восторженную, и, уже удаляясь, воскликнул:
   - Ты отлично смотришься на этом месте, не двигайся до моего прихода и я нарисую тебя!
  

Глава 2

   До мастерской Сурбарана было около двадцати минут ходьбы. Гарсиа оставил Фелипу изумляться дальше, а сам пошел по тихой улице Порт - Лигата. Было очень жарко. В послеполуденном зное плавились крыши домов. Было совсем пусто. Небывалая жара загнала всех по домам. Гарсиа шел по теневой стороне улицы.
   Он проходил как раз мимо лавки Севильи, сорокалетней увядшей женщины, носившей платье без нижней юбки и красившей волосы в рыжий цвет.
   Лишь только Гарсиа открыл дверь, как Севилья подошла к нему.
   - Здравствуй, Гарсиа, милый, - сказала она с улыбкой.
   - Здравствуй, Севилья, как жизнь молодая?
   - Жива, здорова. Флорентина, встань за прилавок вместо меня, - отвечала Севилья сначала Гарсиа, а затем обращаясь к горничной. Флорентина тут же поспешила на место госпожи Севильи, которая, взяв Гарсиа за руку, удалилась в соседнюю комнату.
   Севилья села в кресло с отломанной ручкой, подобрав под себя не очень опрятное зеленое платье. Гарсиа сел на сундук, стоявший возле. Зеркало шифоньера напротив отражало часть узкой комнаты, как раз ту, где сидели Севилья и Гарсиа.
   - Принес деньги? - с деловым видом осведомилась Севилья. Гарсиа протянул ей банкноты: его недельный заработок. Севилья отвернулась и спрятала деньги в лиф платья. Подмышками платье у нее потемнело от пота - неудивительно в такую жару.
   - Фу, господи, ну и пекло! - воскликнула она вполголоса, обмахиваясь рукой. - Я тебе доверяю, мой мальчик, - сказала она Гарсиа милостиво, - я даже не пересчитываю.
   Она улыбнулась ему дерзко, отошла к комоду, вытащила из-под стопки белья маленький сверток и передала Гарсиа.
   - Ты славный малый, - сказала она ему негромко вслед, когда он уже выходил.
   Далее Гарсиа отправился в мастерскую. Оказалось, что они пригласили другую натурщицу, моложе и выше. Девушка сидела на стуле свободно, одна рука свесилась вниз, в другой она держала гроздь винограда. Натурщица изображала вакханку, спутницу Диониса, бога вина, веселья и игры в кости.
   Место Гарсиа находилось справа. Рядом расположился его товарищ Астута Мембрильо. Остальные из их компании - Санграда де ла Фуэнте, Кучильо Торбелино, Педро Барка, Фабрисио Оливарес, Хуан Руфо, Диего Санградо, Олоросо дель Рио и Пачеко Вентолерия - сидели чуть поодаль.
   Гарсиа пришел, когда не все еще собрались, поболтал немного с приятелями. Во время этой непринужденной беседы к Гарсиа подошел их с Сильвой давнишний враг, Хорхе Манрике, бледный, с трясущимися руками, и желчно процедил:
   - Зашел вот в вашу студию, решил поздравить вас: видел вашу "Афродиту Атомику", - и замолчал, явно подыскивая словцо покрепче. Гарсиа успел его опередить.
   - Да, мои картины можно увидеть в Салоне, - сказал он с видом невинной овечки. - "Афродита Атомика" появилась там на прошлой неделе, но это был настоящий успех. А где выставляетесь вы?
   Манрике осекся: его-то картины в Салон не брали...
   Выводя тонкие линии тела вакханки, Гарсиа невольно ими залюбовался. Однако это не был интерес, вызванный желанием. Натурщицы, даже особенно красивые, никогда не вызывали в нем желания; за работой он всегда был сосредоточено-профессионален. Тому способствовала и сама манера, в которой работал Гарсиа: античные красавицы были строги в своей наготе, ни единого намека на эротику.
   Сегодня они посвятили рисованию около шести часов подряд, так что освободился Гарсиа уже вечером. Вся шумная компания направилась в ближайшую забегаловку - "Копакабану", - а Гарсиа заспешил домой, в свою мансарду.
  
   Возвращался Гарсиа другим путем, не тем, каким он шел днем. На город опустились сумерки, и жара немного спала. Темнота уже сплотилась, и на улице Кипердоп в редких фонарях монотонно шипел газ. Гарсиа остановился перед знакомым фасадом. Окно было открыто, лампа стояла на комоде; она сидела абсолютно нагая на подоконнике спиной к Гарсиа; он видел изгиб бедра, тонкие смуглые руки, костяной гребешок под волной черных волос. Маленькое зеркальце в рамке стояло на подоконнике рядом с ней. Наметившийся профиль и спина под завитками длинных густых волос, которые она расчесывала, были прекрасными, божественными, весенне-ясными и мягкими.
   Он смотрел на нее, сердце его билось, как заяц, ноги дрожали - как и всегда, когда он видел ее.
   Как пьяный, он доплелся до своей мансарды на улице Изола Белла. Зашел, не зажигая свет, сел на диван. В темноте он думал о ней.
   - Анна - Мария, - прошептал он, обхватив голову руками. Встал, подошел к окну. Ночь накатила на него, тихо и равнодушно в черном небе сияли звезды. Миллиарды неизвестных миров, таких далеких и непостижимых! Казалось, что перед необъятностью пустыни мира всё земное становится незначимым и мимолетным.
   ...Такая же тихая звездная ночь, но на другом конце планеты. Холодное северное море бьется о скалы, по пустынному берегу бредут двое. Ничего и никого в целом мире, кроме них. Все принадлежит только им: море, берег, ночное небо и миллиарды звезд над их головами...
   Кувшин, стоявший на подоконнике, с грохотом упал, разбившись вдребезги. Вода залила картины и наброски, в беспорядке валявшиеся на полу. Гарсиа не стал их даже поднимать. Он развернул сверток, что сегодня взял из рук Севильи...
   ...Он уходил туда, куда не могли попасть иные. Это как жить за стеклом, как тонкая грань - перешагнуть, и ты там. Гарсиа видел перед собой Его, сидел рядом с Ним, слышал Его. Гарсиа шел через анфиладу комнат. Двери ему открывали Девы Марии в легких, полувоздушных платьях. Они были такими юными и такими невинными! Последняя дверь открылась, и за ней обнаружился зал, залитый солнечным светом. Вся задняя стена была стеклянной, сквозь нее виднелось море, скалы, утесы и лазурное небо залива Порт - Лигат. В зале стоял длинный стол, накрытый белой скатертью и уставленный яствами. Одиннадцать человек сидело вокруг стола, двенадцатый - молодой, светозарный, одухотворенный - в центре.
   - Мы ждали тебя, - говорил Иисус, слова Его разносились по залу музыкой. - Садись.
   Гарсиа сел. Время и вещи утратили свой смысл. Ничего не было "до" и никого не будет "потом". Был только Спаситель, от которого веяло светом и вечностью.
   - Очень желал Я, - говорил Он опять, - есть с вами этот хлеб прежде, чем Я буду страдать.
   Взял чашу и, благодарив, говорил:
   - Эта чаша - моя кровь, которая за вас проливается.
   Взял хлеб и, благодарив, преломил и подал остальным, говоря:
   - Этот хлеб - мое тело, которое за вас предается.*
  

Глава 3

   ...Шум волн залива Порт - Лигат за стеклянной стеной поглотил Его голос.
   Последнее, что видел Гарсиа, - как из вод залива вырастало почти прозрачное тело Христа.
   Гарсиа слышал шум волн, но постепенно звук стал более резким, более отчетливым. Что-то шумело по крыше. "Ну вот, - промелькнуло у него в голове, - настал всемирный потоп". Гарсиа открыл глаза и увидел потолок собственной мансарды. Он поглядел направо. За окном шел дождь. Он посмотрел на часы и увидел, что уже почти восемь. Поднялся с дивана и, пошатываясь, поплелся к окну. По пути он раздавил яблоко, и комнату заполнил запах яблочного сока.
   Он вспомнил, что они вчера договорились встретиться в студии в половину девятого. Представил себе, как он, разбитый, несобранный, пойдет к Сурбарану, и эта мысль вызвала у него непонятное отвращение. "Начинается, - мрачно думал он. - Начинается опять". Но что именно начинается, конкретно он вряд ли сам бы смог объяснить.
   Он не хотел кого-либо видеть, он чувствовал себя скверно. Такое уже бывало с ним иногда, но всякий раз, когда случалось снова, пугало его, как будто было впервые. Первый раз это случилось, когда ему было лет пятнадцать. Он тогда испугался, уж не останется ли такое состояние духа с ним до конца жизни, но на четвертый день все прошло.
   Во время своего первого припадка, как Гарсиа их потом стал называть, он неожиданно для себя самого написал ряд поразительных картин. Одиннадцать полотен за четыре дня! Позже с ним были и другие припадки, более продолжительные и более глубокие, но первый Гарсиа хорошо запомнил. Его болезненное состояние выражалось в неопределенной и, по-видимому, беспричинной тоске, ведь он не был калекой и свободно располагал деньгами. Начиналось все с противного настроения вялости, какой-то томительной пустоты мысли, когда все окружающее для него совершенно теряло смысл. Далее следовал период полной депрессии, когда он не находил себе места, терял аппетит, худел и делался просто невыносим... затем резко все обрывалось, и он снова становился как прежде весел и спокоен.
   Эта сторона его жизни была тайной. Он прятал ее от всех, запираясь в это время у себя в мансарде на улице Изола Белла. Тогда к нему приходили непонятные видения, он стремился их запечатлеть. Тоска владела им. "Внезапная тоска неназванных желаний"... Каждая картина давалась с невероятным трудом. Гарсиа казалось, что он буквально выдавливает из себя по капле. Самое интересное, что по-другому он тоже не мог. Ему непременно надо было "выписаться", его давило, душило и тяготило то, что в нем находилось.
   Гарсиа кинулся к холсту. Рядом лежал черный бархатный пенал с карандашами - подарок от Сурбарана. Гарсиа тщательно наточил грифель одного из них.
   Черные штрихи ложились на бумагу, сплетались, расходились. Пока Гарсиа выполнял только набросок.
   Да, он помнил в этом лице, в изгибах этого тела каждую черточку. Он отточил до совершенства свое искусство в рисовании этой девушки.
   Картина пока не имела сюжета. Он рисовал по наитию, абсолютно спонтанно. Закончив карандашный набросок, он перешел к краскам. Гарсиа рисовал ее сидящей. Она сидела свободно, чуть откинув назад голову. Руки лежали на коленях. Гарсиа изобразил ее в красном длинном платье с пышными юбками, как в тот день, когда он видел ее на скамейке в парке. Гарсиа нарисовал всю ее, как тогда; даже маленькие красные серьги каплевидной формы и бархотку на шее...
  
   ...Это было на праздник Сбора урожая. Надев праздничную одежду, Гарсиа вышел из дому. Естественно, пошел в парк, к друзьям. Те пили пиво в ближайшем трактире - "Копакабане" - и хохотали во все горло. Вокруг пестрела толпа, народ веселился.
   Гарсиа отлично провел время. Франсиско Сильва - еще лучше: танцевал с девушками, плел им какую-то чепуху, затеял ссору с местными парнями. Поднялась такая суматоха, какой там еще не видывали. Летели жбаны, ломались стулья, парни дрались, как одержимые, колошматили друг друга почем зря.
   - А ну смелей! - подзадоривал Гарсиа. - Что, каши мало ели? А ну давай! Вот так! Вот так!..
   На скамейке в парке он увидел Анну - Марию. Ах, какая она!.. Праздничное красное платье с пышными юбками, черные волосы забраны в тугой узел, горделиво оттягивавший голову назад. Рядом с ней вертелся какой-то тип.
   Дружная компания затянула развеселыми пьяными голосами:
   Извечная тема стара как мир,
   Извечная тема - чума или пир...
  
   ...Гарсиа посмотрел в окно: дождь кончился, так и не принеся прохлады. Время за рисованием пролетело для него незаметно, уже был вечер. Он вышел из дома, в сгущавшиеся сумерки. Долго бродил по улицам, наедине со своими мыслями. Глухой ночью поднялся к себе в мансарду. Взгляд его упал на портрет Анны - Марии. Он подошел к холсту и...
   ...и испугался. В тот же миг все исчезло, провалилось во тьму. Постепенно картина прояснилась, и Гарсиа начало казаться, будто он идет по длинному коридору. Единственный светильник, горевший как бы в воздухе, рождал длинные черные тени. Своды коридора поддерживали мраморные статуи. Из-за скудного освещения видны были только их головы и руки, которыми они поддерживали потолок, всё остальное поглотил мрак.
   Гарсиа задержался, любуясь мраморной статуей. Мрамор был белым, почти живым. Тишину, мертвую и пугающую, вдруг нарушило женское пение. Песня доносилась откуда-то сверху, плыла по узкому мрачному коридору; из глазницы мраморной статуи потекла слеза... Гарсиа шел все быстрее, стараясь ступать на носки. Он все ускорял шаги. Музыка волновала его, было в ней что-то знакомое, манящее, выплывающее из непостижимой памяти.
   Вдруг впереди он уловил неясный свет. Может, показалось? Он пошел по направлению к этому свету. Коридор кончился небольшим обрывчиком, Гарсиа стоял на маленьком выступе, из которого в болотную жижу уходили ступени. Место, в котором оказался Гарсиа, было похоже на заброшенный, заглохший сад. Засохшие листья и ветки, выглядывающие из болота кочки с остатками побуревшей травы на них, полуразрушенные колонны... Запустение. Посреди болота - крытая беседка с колоннами, вся растрескавшаяся и местами осыпавшаяся. Гарсиа спустился по ступеням и прямо в одежде стал входить в мерзкую стоячую воду. Он двигался, как лунатик, будто кто-то со стороны диктовал ему, что нужно делать. Вода достигала Гарсиа уже по пояс, но он все шел и шел к беседке, где - как он видел - стоял рояль. Звучала музыка. Гарсиа добрался до беседки, вышел из воды по ступеням. Его бросило в дрожь, когда он оказался рядом с роялем: старые костяные клавиши кое-где западали, и казалось, что их нажимает невидимая рука. Белый рояль сам по себе наигрывал тихую мелодию. Из глубины лились теперь женское пение и звуки рояля. Они сходились, сплетались, пели о несбыточном. На высоких, замирающих нотах они расходились, - и уже низкие звуки звали, перекликались взволнованно, и снова пели о встрече, сближались, кружились, похожие на старый, старый вальс.
   Гарсиа осторожно коснулся кончиками пальцев одной из клавиш и тут же отдернул руку. Сноп солнечного света прорезал сад, ударил в беседку, рассыпался сотнями тысяч искр. Беседка и рояль как по волшебству стояли теперь совсем новые, сверкающие своей ослепительной молочной белизной. В одно мгновение яркий, сочный своей зеленью плющ обвил колонны сада, беседку, пополз поверх болота... и тонкие стебли роз устремились кверху, распускаясь алыми лепестками. Хрустальными голосами в лазурном небе запели птицы.
   В следующий момент Гарсиа увидел Анну - Марию. Она вышла из-за самой дальней колонны сада. Она направлялась к нему, прекрасная, сияющая... в красном длинном платье с пышными юбками. Как в тот день, когда он видел ее на скамейке в парке... или на своем портрете... Он не помнил точно... с маленькими красными серьгами каплевидной формы и бархоткой на шее...
   По зеленой траве летело ее платье. И в нем все дрогнуло. Вселенная его души дрогнула и замерла. Как будто дыхание жизни входило в него по этой зеленой траве под этим лазурным небом.
   Она приблизилась к нему. Она обняла его, прижала его голову к своей груди... Он замер и не шевелился; никогда, никогда еще он не был рядом с ней так близко. Никогда еще он не испытывал такого счастья, от которого ему захотелось плакать, такого восторга, от которого слезы сами покатились из его глаз. Минуту они стояли молча в объятиях друг друга. Затем она осторожно отстранила лицо Гарсиа и поглядела потемневшим взором в его глаза. Она сказала:
   - Останься здесь, со мной. Останься.
   Зубы ее блеснули. В пустых зрачках Гарсиа светились солнечные точки. Ветер мял его черные волосы. Восторженные глаза его глядели в океан солнечного света.
   - Знаешь, - отвечал он, - мне кажется, что и жизнь, и смерть для меня - ты.
   Ее томные влажные глаза в венце черных ресниц сияли перед его глазами, ее губы были почти на уровне его губ, еще секунда, и они сольются в поцелуе...
   ...Все исчезло, осталась только горечь. Гарсиа находился в своей мансарде, перед портретом Анны - Марии.
  
   Гарсиа был по-настоящему странным человеком. В его странностях не было ничего наигранного. Приходя домой, в свою мансарду на улице Изола Белла, он не сбрасывал с себя эту странность как перчатки, он был оригинальным в четырех стенах, без свидетелей, наедине с собой.
   Он смотрел глазами художника, он любил любовью поэта. Действительность его не то чтобы отталкивала, но она казалась ему чужой, он уже больше не воспринимал подлинной природы. Конечно, он не требовал ангела с крыльями из белоснежных перьев. Но искусство сделало его очень чувствительным к форме, а содержание стало второстепенным.
   Его тяготение к красоте выражалось в бесчисленных статуэтках, гипсовых слепках, рисунках и гравюрах, покрывавших стены и загромождавших его мансарду.
   Он смотрел на дев Рубенса и наслаждался их выпуклыми формами, их атласной кожей, телами, цветущими, как пышные букеты. С чувственным восторгом ласкал его взор прекрасные перламутровые плечи и бедра сирен в потоках золотых волос и морских жемчужин.
  

Глава 4

   На следующий день, ближе к вечеру, он пошел по танцевальным залам - посмотреть, как пляшут матросы и их любовницы.
   Очень красивая креолка подсела к нему. У нее были роскошные черные, словно лаком покрытые, волосы, блестящие, как вороново крыло. Она попыталась завязать с ним беседу.
   Гарсиа знал, что выглядит привлекательно, и умел нравиться девушкам. Через полчаса они уже направлялись к Гарсиа. Креолка представилась Бэлой.
   Нет, Бэла не была легкомысленной ночной бабочкой, и уж тем более порочной. Просто она, как и всякая южная красавица,
   [как, наверно, и Анна - Мария, подумал Гарсиа вдруг с какой-то непонятной тоской]
   была страстной и темпераментной, а потому не могла не ответить взаимностью этому красивому молодому человеку. У него были такие бархатные глаза, такая золотистая кожа!
   Они занимались любовью, абсолютно про всё забыв; две страстные натуры слились воедино, исследуя безграничный мир своей чувственности. После они лежали рядом, довольные друг другом и своим неожиданным знакомством и не имеющие друг к другу никаких претензий.
   ...Потоки волос текли иссиня-черными волнами; смуглая кожа отливала золотом; плечи были безукоризненно покаты; взор темных глаз мягко проникал в душу, и невозможно было устоять чарам красавицы. Щеки ее расцвели, от них веяло зноем молодости. Белая простыня прикрывала только часть ее спины, и Гарсиа мог видеть изгиб ее бедер и плавную округлость ягодиц. Он любовался царственной красотой ее форм и - увы - даже не подозревал, что Бэла для него - всего лишь только натурщица. Он лежал на диване, зарывшись в подушки, и был так же мало занят тем, что сейчас чувствовала и о чем думала Бэла, как тем, что происходит на луне.
   Они пробыли вместе еще немного, потом Бэла оделась, поцеловала его в щеку, улыбнулась и упорхнула от него навсегда. Гарсиа окликнул ее, предложив проводить в столь позднее время, но она отказалась, и, довольные друг другом, они расстались, чтобы больше никогда не встретиться.
   Они сохранили друг о друге самые теплые воспоминания.
  
   Однако утром он проснулся в отвратительном настроении. Идти ему никуда не хотелось, и он остался дома. Через какое-то время к нему заглянул Сильва. Гарсиа абсолютно нерасположен был его видеть, но Сильву это мало смущало. Его вообще мало что смущало. Он прошел в комнату и сел в кресло напротив дивана, на котором лежал Гарсиа.
   - Я видел эту девочку вчера с тобой, - начал он. - Вы вместе заходили к тебе.
   - Моя новая любовь до гроба, - ответил Гарсиа ядовито, - такая чудная девушка!
   - Конечно, - с сарказмом произнес Сильва, - никто лучше тебя не разбирается в душевных качествах женщины... Не перебивай, а выслушай... Девушки на одну ночь, как вот эта... Да тебя же никогда не волновало, есть ли что-нибудь у них за их внешностью!.
   - Зачем ты пришел? Рассказывать мне все это?
   - Я пришел открыть тебе глаза.
   Гарсиа так удивился, что на минуту даже забыл о своем скверном настроении.
   - Открыть глаза? - переспросил он. - На что?
  
   Они с Сильвой выросли вместе, вместе ходили в школу Порт - Лигата. Благодаря Сильве Гарсиа смог там кое-как задержаться.
   Нет, Гарсиа не был рохлей. Он был среди них чужим. Таких детей, как правило, унижают - изводят, одним словом; иногда они находят что-нибудь, за что могут удержаться, и это их спасает. У Гарсиа такой зацепкой стал Сильва. Потом у него появились кисти и краски. Анна - Мария была позже всех.
   Гарсиа мало где принимали. Кроме Союза художников - нигде, если быть точным. Но это были сами безнадежные чужаки.
   Гарсиа отличался редкостной красотой. Женщины тянулись к нему, но Гарсиа не воспринимал их. С раннего детства он был избалован женским вниманием, но, казалось, абсолютно этого не замечал. Он видел свое внутренне несходство с другими, но не страдал от этого. Иногда он задумывался над этим вопросом... но он не умел понять, в чем же именно он так не похож на остальных, поэтому вряд ли смог бы стать другим, даже если бы очень захотел.
   К концу апреля того года Гарсиа впервые увидел Анну - Марию и влюбился в нее. В тот день Сильва был с ним - они шли вдвоем домой к Гарсиа.
   - О Боже! - внезапно воскликнул Гарсиа, остановившись.
   - Что такое? - спросил Сильва. - Да что такое...
   - О Боже! - повторил он снова.
   Стол с кручеными ножками, поставленный у окна, был завален клубками, мотками ниток и всеми приспособлениями, нужными кружевнице. Большое кресло, несколько стульев со спинками... Волшебные пальцы сплетали и расплетали тончайшую сетку начатого кружева... Черноволосая, смуглая, с миндалевидными карими глазами, сверкавшими на гладком, как яичко, лице, словно два драгоценных камня. Свет, падавший на нее из окна, придавал шелковистый блеск ее лбу... Как хрустально прозрачна была вода, в которой стояла наполовину опавшая роза!..
   - Кто она? - спросил Гарсиа, когда они пошли дальше.
   - Ты не знаешь? Это Анна - Мария, дочь Франсиско де ла Торе, жестянщика с улицы Кипердоп... Слушай, а ты часом...
   - Давай не будем, ладно?
   - Гарсиа, друг, открой глаза! - воскликнул Сильва, остановившись. - Я понимаю тебя, она прекрасна, она восхитительна и божественна, но было бы безумием полюбить эту девушку! Безумием!
   - Я не спрашивал твоего мнения, - огрызнулся Гарсиа.
   - О ней все мужики в городе не понаслышке знают!
   - Мне плевать!
   Назревал бунт - первое крупное разногласие за все время их общения. Сильва просто не мог уняться, он говорил, распаляясь все больше и больше:
   - Да она просто дешевка! Она переспала со всеми твоими друзьями! Как тебе это?!
   Сердце Гарсиа подпрыгнуло у него в груди, и ему показалось, будто горячая проволока вошла в желудок и моментально там остыла, как нить выключенной лампочки. Он повернулся и ушел, оставив Сильву одного.
  
   - На что мне открыть глаза? - спросил Гарсиа. - Ты ведь однажды уже сделал это.
   - И вижу, это не помогло, - ответил Сильва. - Посмотри на себя! - его голос стал умоляющим. - Ты бредишь ей, на всех твоих картинах только она, во всем, что ты делаешь - она, везде она!.. Не люби ее, не люби! Она грязная и развратная... Я был у нее... Несколько раз был.
   - Я не хочу это слушать! - сказал Гарсиа негромко. - Зачем ты говоришь это? Я не верю тебе.
   - Я был у нее вчера.
   Гарсиа засмеялся, это самое быстрое и самое верное оружие самозащиты - смех.
   - Не верю, - сказал он.
   - "Не верю", "не верю", - передразнил Сильва. - А хочешь докажу?
   Он достал из кармана кусок очень тонкой материи, обшитой кружевом.
   - Полюбуйся вот на это, - сказал он.
   - Не хочу.
   - Все равно покажу. - Сильва подсунул тряпку Гарсиа под нос. В углу стояли метки "А. - М. Т.". - Смотри. Это платок. Погляди на инициалы. Как ты думаешь - чьи?.. А ты - "не верю"! Я попросил этот платок из ее рук!.. Она ведь сделает что ни попросишь - даже платок подарит. Всё, что ты захочешь, исполнит, любой твой каприз и любую твою фантазию!
   - Не хочу я это видеть, - сказал Гарсиа.
   - Но все равно увидел. И теперь тоже не веришь?
   Лицо Гарсиа потемнело.
   - Нет.
   - Но ты не можешь прятаться от этого. Она шлюха, и я был у нее вчера. Я буду бывать у нее постоянно. И я буду рассказывать тебе об этом постоянно. Что я с ней делаю и как. Потому что ты не можешь все время жить в неведении. Возможно, это жестоко с моей стороны, но я пытаюсь дать тебе понять, что любовь к ней - ошибка, и за эту ошибку ты можешь дорого поплатиться.
   - Делай, как хочешь.
   - Ладно, мне пора, - сказал Сильва. - Я еще зайду позже.
   Сильва вышел и закрыл за собой дверь. Гарсиа поднял голову, по лицу его бежали слезы, но он не пошевелился, чтобы смахнуть их. Он плакал от боли. От боли и от жестокости этого мира.
  
   Просидев какое-то время не двигаясь и глядя в одну точку, он наконец встал, оделся и отправился в театр. Почему он пошел туда - он бы и сам навряд ли ответил.
   Он шел по улице Изола Белла вверх, мимо оплетенных виноградом заборчиков, за которыми стояли дома с настежь распахнутыми окнами. Дорога вела все выше и выше, обогнула стройное белое с золотым здание собора, пробежала насквозь национальный парк с вырезанными из розового камня воротами.
   За последними домиками открылся вид на море. Вернее, и на море и на небо сразу - они были голубыми и сливались на горизонте так незаметно, что не догадаешься, где кончается вода, а где начинается воздух. Море было пустым. Только у берега чернели полоски рыбачьих лодок, а далеко, у самого горизонта, виднелся одинокий парус.
   Гарсиа зашел в одно из зданий на площади, на его фронтоне было выбито слово "Театр". Над входом виднелись изображения поющих и танцующих фигур. Сбоку от лестницы была афиша. Главным спектаклем месяца был "Азазель".
   Он прошел через холл театра, мимо окошка с надписью "Касса", мимо гардероба, и наконец вошел в зрительный зал.
   На сцене стоял великолепный трон, освещенный множеством факелов и свечей.
   Гарсиа сел в кресло. Ряд "7", место "15".
   ...Гарсиа показалось, что вместо сцены он видел воду, подсвеченную разноцветными огнями; по воде плыли черные лебеди. Потом ему показалось, что на седьмом ряду, где он сидел до этого совершенно один, рядом с ним, на месте "16", сидит девушка. Других зрителей больше не было. В динамике над своей головой он слышал музыку. Когда Гарсиа снова оглянулся на то, что раньше было сценой, из воды поднималось шестеро мужчин с огромным кораблем на плечах. На мачте висел флаг Норвегии. Все пели. Пели шестеро мужчин. Пела ростра на корме. Сидевшая рядом с Гарсиа женщина тоже пела. Вода разлилась по зрительному залу. Упали портьеры, слезла бархатная обивка с кресел, да и самих кресел почти не осталось. Лишь десятка два, кое-как сбитых и починенных, стояли полукругом в ветхом зале. Театр превратился в разваливающуюся громаду. Вода доходила уже до колен. Крыша разломалась, и сквозь обвалившиеся дыры было видно небо, маленький голубой кусочек, по которому плыли, беспрестанно меняясь, белые облака. В зале тем временем все прибывала вода, в которой по пояс шли мужчины, затягивая песню нестройными голосами, и несли на плечах корабль с рострой в виде русалки...
   ...- Вам плохо? - услышал он откуда-то сверху и открыл глаза, не сразу сообразив, где находится.
   Его перетащили в проход между кресел, вокруг столпилась кучка любопытных. Симпатичная девушка, в глазах которой Гарсиа уловил испуг, наклонилась над ним.
   - Может, ему воды? - предложила она.
   - Нет... спасибо, - еле выдавил Гарсиа и поморщился.
   - Ему нужен врач, - заговорили одни.
   - Ему нужно в больницу, - зашумели другие.
   Гарсиа медленно поднялся. Все замолчали и расступились, уставившись на него.
   - Не нужно мне никуда, - сказал он хрипло и пошел прочь.
  

Глава 5

   Перед его глазами все еще стояло море, когда он снова очутился в своей мансарде на Изола Белла.
   Сумерки в комнате сгущались, наступал вечер. В открытое окно вплывали звуки пианино. Мелодия была незнакома, она тревожила, воздействовала на какие-то потаенные струны души, заставляя сердце глухо биться... Гарсиа ощутил вдруг такой бурный приступ отчаяния, что готов был бежать куда угодно, лишь бы не оставаться здесь. В этой комнате со всех сторон на него смотрела нарисованная Анна - Мария. Он слишком много, слишком часто думал об этой девушке. В незримых трещинах сохранились мельчайшие частицы ее существа, ее тела, ее дыхания, которые он приносил с собой. Он поспешно вышел из дома, в вечерние сумерки. Он бродил час и два по пустынным улицам ночного Порт - Лигата, пока наконец опять не подошел к тому дому, к тому окну.
   Окно было наполовину прикрыто ставней; Гарсиа притаился и наблюдал. В грязной, заваленной всяким хламом комнате с высоким потолком перед трюмо стояла Анна - Мария. Подойдя совсем близко, она остановилась, замерев во влюбленном созерцании самой себя. Трюмо было большое, оно позволяло Анне - Марии видеть себя всю целиком. Она стояла лицом к лицу с самой собой, взирая на себя нагую; волосы ее рассыпались по плечам, сверкающие переливным атласом пятна света, играя, скользили по ее округлому телу... она была прекрасна и сознавала это.
   Позже Гарсиа сидел в "Копакабане", глядя в стакан и не замечая его. Дно для него превратилось в зеркало, в котором отражалась Анна - Мария во всей своей красоте, ее тело, оливково-смуглое, матовое и нежное.
   Проходивший мимо крупный мужлан задел столик Гарсиа, стакан съехал с него, перевернулся и упал на грязный пол, рассыпавшись алмазной крошкой. Звон бьющегося стекла вывел Гарсиа из задумчивости. Хозяин закричал посудомойке, чтобы она оторвала свою задницу, убрала осколки и взяла штраф с посетителя, да побыстрее, а не то он выгонит ее к чертовой матери. В дверях появилась девушка с усталым лицом, в переднике, желтых перчатках и с веником. Непослушная прядь волос выбивалась у нее из-под косынки.
   - Не очень хороший денек, - улыбнулся Гарсиа сочувствующей улыбкой. Девушка, не переставая сметать осколки, поглядела на него без тени улыбки на лице и ничего не ответила. Он встал, расплатился за вино и разбитый стакан и направился к выходу. Проходя мимо девушки, сказал тихо, так, чтобы никто больше не услышал:
   - Я приду сюда завтра.
  
   Он шел по улицам этого города свободный, одинокий и беззаботный. Облачка, видневшиеся еще когда он только заходил в "Копакабану", теперь превратились в тяжелые сизые тучи, нависшие над городом. Стало очень тихо, как всегда перед дождем. Капля за каплей - начался ливень. Редкие прохожие бежали, прикрываясь газетами, под крыши. Гарсиа шел, сунув руки в карманы. С лица его не сходила искренняя улыбка, весь мокрый, он был счастлив. Да - да, так счастлив, как давно уже не был.
  
   На следующий день он действительно пришел в "Копакабану". Девушка ему приглянулась. Он без труда завел с ней беседу, узнал, что ее зовут Инес, предложил встретиться еще раз. Она глядела в его черные глаза, но так и не смогла ничего прочесть в их темной глубине. Вот он стоит сейчас перед ней, смотрит на нее чуть насмешливо, предлагает увидеться еще раз.
   - Хорошо, давай завтра, - ответила она.
   - Где?
   - На площади Звезды.
   Битых два часа Инес выбирала, что ей надеть, и теперь стояла расстроенная, в одном нижнем белье перед зеркалом. Она сбегала к подруге и одолжила у нее кофточку, но - увы - придя домой, обнаружила, что ей абсолютно не с чем ее надеть. Черное с большими цветами летнее платье ей очень нравилось, но ей казалось, что оно ее чуточку полнит. Голубое в горошек платье делало ее слишком скромной... Платья, юбки и майки валялись на стульях в беспорядке, времени оставалось все меньше, а она совершенно не знала, что же ей все-таки надеть. В конце концов, она остановила свой выбор на обтягивающей бедра розовой юбке и на кофточке того же цвета.
   Гарсиа пригласил ее в кафе. Они сидели за столиком друг напротив друга. Гарсиа смотрел в карие глаза Инес: в них отражалась чистота ее души, раскрывалась вся ее симпатия к нему, зачатки любви и страсти. Позже, когда они уже сидели в темном зале кинотеатра, Гарсиа буквально чувствовал, что девушка вся во власти его обаяния. Вот отпрыгал на экране Бэнкс, и они шли уже по вечерним улицам Порт - Лигата. А потом Гарсиа стали обуревать довольно странные мысли, и он захотел поцеловать Инес, и вот они уже сплелись языками в жарком поцелуе. Стоя в свете заходящего солнца перед ее домом, они целовались; сердце девушки таяло, как горячий воск.
   - Я хочу видеть тебя завтра, - сказал Гарсиа, отстраняясь от ее страстных губ. Девушка часто дышала, слегка приоткрыв рот. Ее глаза из-за расширившихся зрачков казались огромными.
   - Давай завтра, - согласилась она. - В четыре часа вечера на том же месте.
   - Хорошо. Спокойной ночи, - сказал он мягко и удалился, а она быстро, в три прыжка, взбежала по лестнице в свою комнату, распахнула настежь окно и глядела, как он удаляется.
   Он скрылся за поворотом, ни разу не оглянувшись.
   Так она и сидела в своей комнате на улице Ла Бокка, не зажигая света и не раздеваясь, думая об этом молодом человеке...
  
   Узкая дорога была вымощена желтым камнем. С квартала Ла Бокка Гарсиа свернул налево. Промелькнул небольшой базарчик - несколько покосившихся лотков с фруктами. Улица, сбегавшая к морю, была пыльной, заросшей травой, впереди была видна повозка, которую тянула лошаденка, у самого берега Гарсиа шел мимо кузницы - кузнец мерно бил молотом по наковальне, море неспешно катило свои волны, отороченные белой пеной, над ними висело оранжевое закатное солнце, касавшееся уже самой воды...
   Во дворе дома Франсиско хилый старичок колотил палкой комолую корову, и та покорно сносила удары.
   - Добро пожаловать в вертеп, - осклабился Франсиско, пропуская в комнату Гарсиа.
   За круглым столом сидела пожилая грузная женщина, одетая в вышитое цветами платье - мать Франсиско. Ее седые волосы были забраны в пук на затылке. На кончике носа висели очки. В руках она держала вязанье.
   - Добрый день, синьора, - поздоровался Гарсиа.
   - Здравствуй, дорогой, - ответила синьора, посмотрев на него через очки. - Садитесь, мальчики.
   Друзья уселись на табуретки. Госпожа Сильва, опираясь на клюку, вышла на кухню. Ей было слышно, как Франсиско и Гарсиа что-то долго обсуждали, а потом расхохотались и всё никак не могли остановиться.
   - Мальчики, мальчики! - сказала она, возвращаясь в комнату. - Ну, опять вы расшалились.
   - Не мешай, мать, - отмахнулся Франсиско, - мы решили жениться.
   - Наконец-то, - пропела женщина. - Давно пора образумиться. А то после Лусиньи ты совсем на девушек перестал смотреть.
   - А что, я теперь на мальчиков смотрю? - ответил Сильва с нескрываемой издевкой.
   И друзья снова расхохотались, сильнее прежнего. Они трясли головами, черные волосы метались, как трава под ветром, унизанными перстнями пальцами они стучали по столу. Веселый у них получился вечер.
   Вскоре они изрядно нахлебались. Перед ними стояли большие жбаны, откуда они подливали себе в кружки.
   - Ты ее... это... того?... - ужаснулся Сильва, округлив глаза. - Да брешешь ты!
   - Вот тебе! - Гарсиа сделал малопристойный жест.
   - Тьфу, болван! Да я не об этом! - сказал Франсиско нетерпеливо.
   - А о чем?
   - Ты ее рисовать собираешься?
   - Я же тебе говорю, ослиная твоя башка! Портрет ее. В образе Мадонны.
   Сильва всхохотнул, обнажая клыки. Схватил последний кусок рыбы, который еще оставался на тарелке, и затолкал его в пасть.
   - Ням мням, - сказал он, с усилием проглотил и продолжал: - Это ты с ума сошел. Сбрендил то есть.
   - Дурак ты, - сказал Гарсиа обиженно.
   - Нет ты подожди, - ответил Сильва, досадливо морщась. - Ты лучше со своими гипотезами насчет моего ума не лезь...
   - Да что там гипотезы!
   - Нет, - сказал Сильва серьезным тоном. - Ты, конечно, как хочешь, но побойся Бога.
   - Ну ладно, хватит! Поехал проповеди читать...
   - Не-ет! - сказал Сильва. - Ты это брось, друг. Ты художник известный в городе, тебя весь Севильский собор знает. И она личность - ха-ха! - небезызвестная, так что - ни-ни! - Сильва погрозил ему пальцем.
   - Да что ты, в самом деле... Пристал, как банный лист - "не надо", "не надо"!
   - Да ну тебя к черту! Идиот! Тебя ж за богохульство из города выгонят! Ты понимаешь это или нет?!
   Тут Сильва ударил кулаком по столу и заорал, что Гарсиа придурок, что ни черта он не понимает, что Сильва сам его убьет, но не допустит до позора...
   - Отличный типаж! Анна - Мария в образе Девы Марии! - орал он. - Каламбур такой! Ну да, весело с тобой. Ха - ха! Шлюха в образе Мадонны! И в каком же ммм... ракурсе? - спросил он как можно тише и прыснул со смеху.
   Он еще некоторое время орал, курил, хрипло кашлял, наливал в кружку, выпивал залпом и снова орал, потом затих, угомонился, сел в кресло и стал разглядывать потолок.
   - Все равно ничего не понимаю, - сказал он некоторое время спустя, затягиваясь. - Не увязывается это как-то... боже, какой бред! Может быть, все дело в жаре? Жаркое лето выдалось. Вот и сошли все с ума, каждый по-своему...и ты, может быть... Дьявольщина в тебя вселилась. Ведьма она. А ты греховодник.
   Он опять налил, опять выпил.
   - Ну и что мне, по-твоему, делать? - спросил Гарсиа, тоже наливая себе.
   - Не знаю... Страшно мне за тебя. Не люби ее.
   Гарсиа зябко передернулся. В него вдруг вселился страх. Ему вдруг пришло в голову: а ведь Сильва прав. Это ведь он, Гарсиа, это ведь с ним происходит. В него действительно как будто вселилось что-то.
   - Гарсиа, - сказал Сильва, задумавшись, - мне страшно.
   Это действительно был страх. Он резко накатил на них обоих лавиной и овладел ими. Этот страх был детским, как во сне. У него не было разумной причины. Ну, хочет Гарсиа нарисовать портрет - что тут такого? Откуда же чувство, что это действительно все от лукавого?
   Они налили еще и выпили. Помолчали. Каждый думал о своем страхе, смутно шевелящемся в их душах. Они обнаружили, что страх не исчез, а превратился в настоящий ужас.
   - Дьявольщина, говоришь... - сказал Гарсиа. - О Господи, почему ты так подумал?
   - Я не знаю. Что нам делать теперь? - спросил Сильва, но ответа не последовало. Сильва поглядел на Гарсиа.
   Тот сидел на стуле, опершись локтями на заляпанный стол и обхватив голову руками.
   - Скотина... - непонятно сказал он.
   ...Валерьянки? - подумал Сильва. Не поможет, не поможет, при чем здесь валерьянка?... Нашатыря? Господи, лицо-то у него какое! Сильва схватил стакан и налил воды.
   - Давай ее пригласим сюда. И ты узнаешь, какая она на самом деле... Разлюбишь ее, может быть...
   Тут они оба задумались. Страшно и невозможно было представить себе, как приходит в эту жаркую прокуренную комнату абсолютно нормальный посторонний человек и окунается в атмосферу сумасшествия, страха и винных паров.
  
   Гарсиа Доменас проснулся в своей мансарде с ощущением полного хаоса в голове и полного бардака в душе. Мысли текли вялой струйкой, да и не мысли это были, собственно, так, обрывки какие-то.
   В дверь постучали. Гарсиа скатился с кровати, оделся. За дверью оказался Сильва. Он был какой-то всклокоченный, вытаращенный и расхлюстанный.
   - Ты правда хочешь ее рисовать в образе святой? - эти слова он произнес шепотом прямо с порога.
   - Можно и в голос, - сказал Гарсиа. - Заходи.
   Сильва вошел. Они уселись - Гарсиа за стол, Сильва - в кресло рядом.
   - Ну, - сказал он.
   - Как видишь, - ответил Гарсиа.
   - Ох, Господи! - вырвалось у Сильвы. Он долго охал, сопел, потом принялся наливать воду в стакан. При этом он вполголоса ругался черными словами, ни к кому в особенности не обращаясь.
   - Все-таки вчера мы перебрали, - сказал он наконец, выпив два стакана воды. - Но ты мне скажи... Скажи, ты это всерьез надумал? И что за бесы в тебе такие сидят? Ты хоть в церковь иногда заходи, а то так и в ад попасть недолго, с такими идеями-то.
   Они посидели еще немного, потом Сильва сказал, что ему пора. На пороге он сказал, что Гарсиа действительно нужно сходить к Анне - Марии, попрощался и вышел. Гарсиа натянул на себя белую рубашку и пошел по направлению к площади Звезды.
  
   Встретившись с Инес, они пошли к Гарсиа. Мансарда Гарсиа очень удивила девушку. Эта смесь роскоши и небрежности поставила ее в тупик. Так, светло-красная бархатная скатерть покрывала старый хромой стол. Очень дорогая пузатая ваза чудесного китайского фарфора была пробита в самой середине, и звездообразные трещины, расходясь по радиусу, как дороги на карте города, скреплялись желтым клеем. Редкие по своей красоте гравюры были приколоты к стене булавками. Овальное зеркало в бронзовой раме было засижено мухами и помутнело. И кругом как попало - кисти, краски, наброски, слепки, клочки бумаги, книги - все в беспорядке валялось на полу, стульях, диване, на подоконнике.
   - Ты художник! - воскликнула девушка. - А ты меня нарисуешь?
   - Это займет много времени, - Гарсиа подумал, что каждый второй его знакомый просит об этом. Упоминает как бы невзначай дружеским тоном: "Дружище, здорово рисуешь! Нарисуй меня тоже". И внезапно Гарсиа понял, что представляет собой Инес; это вызвало у него какое-то отвращение. Однако, он пересилил себя и сказал, улыбнувшись:
   - Хорошо, девушка.
   Он увидел, как загорелись ее глаза и как она из хорошенькой сразу превратилась в красавицу. Он придвинул ей стул.
   - Садись вот сюда... Да, вот так. Лучше чуть набок, как будто ты присела на минутку и сейчас снова убежишь.
   Инес уселась на край стула. Она восхитилась тем, как Гарсиа смог найти нужный момент, чтобы запечатлеть ее образ. Гарсиа приступил к работе. Он взял простой грифельный карандаш и плотный лист бумаги. Простыми, естественными движениями он сделал набросок, потом стал накладывать светотень - он собирался оставить рисунок черно-белым.
   Инес воспользовалась тем, что он какое-то время не поднимал глаз, и принялась его рассматривать. Лицо его казалось ей воплощением молодости и красоты. Он сидел спиной к окну, занавешенному белой шторой; солнечный луч, пробиваясь сквозь эту штору, обливал мягким светом его четкий профиль. Она глядела на него - и сердце ее таяло, таяло...
   Неожиданно в дверь постучали. Гарсиа отложил карандаш и пошел открывать.
   - Сиди и не шевелись, - сказал он и поглядел на Инес ласково.
   Инес услышала звук отпираемой двери, затем голос Гарсиа и ответивший ему молодой женский.
   - Добрый день, госпожа Ударда.
   - Здравствуй, красавчик.
   Шарканье ног по полу. Затем женский голос:
   - Ну, как там мой портрет? Знаю, знаю, что я не вовремя, но, - голос засмеялся - беззаботно, переливчато, - но мне так не терпится его поскорее увидеть!
   Тут они вошли в комнату, и Инес увидела девушку, стройную, с длинными прямыми волосами, в платье из черной саржи; это платье очень шло ей. Девушка надменно посмотрела на Инес, перевела взгляд на Гарсиа, сделала очаровательную гримаску, выражавшую, должно быть, нетерпение, и потянулась к холсту, который показывал ей Гарсиа. На холсте изображена была она - Ударда - в образе дочери моря. Легкомысленно полуодетая, она нежно смотрела с картины большими глазами и дружески улыбалась яркими губами, запустив в свои волосы красивые тонкие пальцы. Она стояла на картине, как сверкающее видение; юность расцвела пушком ее румяных щек.
   - Как замечательно! - воскликнула Ударда. - Спасибо, молодой человек, вы очень милы.
   - За портрет - ручку, - проговорил Гарсиа, осклабясь.
   - Обе, - возразила Ударда и протянула ему руки. Пока он целовал их, она посмотрела на Инес через плечо. На губах ее проскользнула улыбка превосходства. Инес порывисто вскочила, подбежала к Гарсиа и прошептала ему на ухо:
   - Мне нужно срочно уйти.
   После чего стремительно вышла, оставив их наедине.
   Она шла по улице одна, залитая солнечным светом, но погожий день и веселое щебетанье птиц не радовали ее. Ей вдруг стало очень грустно... Она силилась не плакать... Она ревновала к Ударде.

Глава 6

   Любовь, любовь безумная, слепая, поселилась в сердце Инес Лас Сьеррас. Нужно ли говорить, что Инес сама пришла к Гарсиа на следующий день? Весь вечер того дня, когда она впервые увидела Ударду, и всю ту ночь, не смыкая глаз, она думала о Гарсиа. И чем больше думала, чем глубже заглядывала в свое сердце, тем яснее ей становилось, насколько сильна была ее любовь. Ей страшно было даже подумать, что Гарсиа и эта госпожа Ударда могли делать наедине, когда она так поспешно удалилась...
   Она искала его. Она пришла к нему. Она вновь его увидела, - да! А увидев, захотела видеть его всегда. Она больше не принадлежала себе.
   Едва проснувшись, она вспоминала, что было вчера, когда они вместе проводили вечер; прокручивала мысленно каждый его жест, взгляд, слово. Когда он не был рядом, она представляла себе, как он ее обнимает, целует. Она мучительно грезила о его голубых жилках, о его смуглой коже.
   Ее черный толстый кот Малыш просыпался вместе с ней. Он пользовался у Инес особой привилегией - устраиваться в кресле напротив хозяйки и делить с ней ее завтрак. Свернувшись клубочком, старый, балованный кот с важностью принимал поцелуи, адресованные вовсе не ему. Инес не давала ему покоя, брала на руки, гладила, дразнила. После завтрака она спешила в "Копакабану", время там тянулось, как кисель, в ожидании того часа, когда она вновь увидит его. А когда она его видела... Она готова была пасть к его ногам, пожирая его пламенным взором, и часами говорить ему о своей любви...
   Они гуляли по вечерам, затем он провожал ее, и каждый вечер, возвращаясь в сумерки и тишину своей комнаты, она была еще более заворожена, еще более влюблена, чем до того, как выходила оттуда.
   Другая на ее месте, видя всю опасность своего чувства, ушла бы, исцелилась, пока еще можно было, пока еще это не стало столь роковым, столь пагубным. Но Инес ни разу не спросила себя, даже в глубочайших тайниках своего сердца, что может дать ей ее любовь. Она просто любила, абсолютно искренне, без обмана и уловок, как может любить только лишь неопытное и от этого еще более страстное сердце.
  
   В желтых перчатках, в синем фартуке стояла она возле раковины, держа жирную тарелку в одной руке и губку с шапкой мыльной пены в другой. Она была в кухне "Копакабаны" одна. В будний день - то была пятница - в вечерние часы обычно посетителей немного. Окно было распахнуто настежь, в него вливалась прохлада летней ночи. Эта прохлада манила Инес, вселяя непонятное беспокойство. Ее рука, в которой она всё еще держала тарелку, замерла; в черный квадрат окна ей был виден кусочек звездного неба. Она смотрела в этот бескрайний океан, расцвеченный далекими равнодушными звездами, а в глазах ее затаилась печаль. Инес отложила перчатки, сняла фартук, еще раз оглянулась на гору немытой посуды, грязь и картофельную шелуху на полу, открыла дверь и растворилась в темноте ночи.
   Кругом скрещивались и расходились улицы. Один тусклый фонарь освещал, выхватывая из тьмы, небольшой участок мостовой. Глухое молчание царило во тьме переулков, до странности похожих один на другой и пустынных как воздух.
   Вверху торжественно высились звезды. Что было в них скорбного? Каким голосом и на чей призыв ответило тонкому и далекому их мерцанию все ее существо?
   ...просто зашел в "Копакабану", и она не знала, как его зовут. Потом он сказал, что придет завтра. В дневнике был охарактеризован как "шоколадноглазый", "занимается художественной самодеятельностью". Глаза и правда были цвета шоколада.
   Потом он действительно пришел в "Копакабану". Они говорили. А потом она уже бежала к нему на свидание... Потом они пили кофе, а потом - уже сидели в кино. Гарсиа был парадоксален, непредсказуем. Он любил Бэнкса, шел по улице развязно, имел художественный вкус и был непристойно красив; при виде его в первую секунду сладко кололо в сердце и у него была еще такая манера улыбаться, за которую нужно, по-хорошему, сажать в тюрьму.
   Он быстро врос в ее жизнь, стал важным пунктом на внутренних картах, указателем. Через какое-то время проснуться и не подумать о нем стало для нее странным, она даже не сразу понимала, чего не хватает.
   Они пили коктейль из одного стакана, он - с правой стороны из красной соломинки, она - с левой, из желтой, как сиамские близнецы с одной на двоих артерией.
   ...Это было сущим безумием. "Я схожу с ума", - удивленно подумала Инес, гуляя по ночному Порт - Лигату. Влюбленность поражала все внутренние слои и ткани, гнездилась глубоко, причиняла громадную боль. Процесс стал необратим.
  

Глава 7

   Это случилось в пятницу вечером.
   Безумие овладело им, и разум его помутился. Его тянуло к этой девушке как магнитом, и он больше не мог сопротивляться. В тот день, повлиявший впоследствии на всю его жизнь, Гарсиа наконец решился пойти к Анне - Марии.
   Гарсиа прошел через темную длинную прихожую, толкнул единственную дверь. В комнатку проник свет лампы, выхватив из мрака убогую постель. Он зашел, закрыл дверь. Поставил лампу на полу возле кровати. В разбитое стекло окна, как сквозь прорванную дождем паутину, виднелся клочок звездного неба. Гарсиа окинул провисшую, как гамак, кровать взглядом: грязная простынь, свалявшаяся серая подушка, скомканное грязное одеяло, из которого по краям торчали клочья ваты. Ему вдруг стало противно... Тут в комнате появилась Анна - Мария. Словно ослепительное видение, возникла она перед ним. Он весь затрепетал, все вокруг него закипело и закружилось. Он больше ничего не видел и ничего не слышал.
   Анна - Мария молча усадила его на кровать. Сама села рядом. Он видел, как ее длинные ресницы бросали тень на смуглые щеки. Она медленно сняла шейную косынку, поглядев ему в самые глаза своими большими черными глазами, увлажненными неподдельной страстью и чувственностью. Затем медленно, почти незаметно расстегнула пояс. Продолжая глядеть на него этими распахнутыми глазами в венце черных ресниц, она совсем близко придвинулась к юноше, ее ласковые руки дотронулись до его пальцев. Он обнял ее стан - она не противилась; тогда он принялся потихоньку снимать с нее кофточку. Его взору предстало выступившее из кисеи дивное плечико, округлое, смуглое. Внезапно, быстрым движением, Анна - Мария потянулась к лампе. Гарсиа догадался, что она хочет ее потушить.
   - Оставь, прошу тебя, - шепотом попросил он и, прильнув к ней, заставил ее снова сесть рядом с собой.
   - Вот как? - промолвила она, удивленно подняв черные брови. - Ну хорошо!
   Он с трудом смог разобрать, что она сказала - так сильно стучало у него в висках.
   - Да, да, оставь, - умоляюще повторил он. Он хотел видеть ее, а не просто ощущать. Видеть ее с обнаженными плечами и грудью, знать, что вот она - рядом! Что это не мираж, что до нее можно дотронуться, и эта сказка не растает. Его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Обхватив руками его шею, она глядела на него сверху вниз, улыбаясь; ее нежная грудь терлась о жесткую щетину его щек. Ее обнаженное прелестное тело изогнулось на его коленях. Опьяненный, он прильнул пылающими губами к ее прекрасным смуглым грудям. Девушка запрокинула голову, блуждая взором по потолку, и трепетала, замирая под этими поцелуями, дыша глубоко и волнующе.
  
   Гарсиа был далеко не новичок в любовных делах, но то, что делала эта девушка, было просто невероятно. У него сжималось сердце, когда он думал об этом. Чтобы смешивать краски в абсолютно точных пропорциях, нужно заниматься рисованием не год и не два...
   Он вспомнил... смуглое плечо, длинные стройные ноги... едва уловимый запах ее кожи. И ее руки, касающиеся его тела.
   Сколько их у нее было? Эта мысль не давала покоя ему. Стоило подумать о ее груди, как он сразу спрашивал себя: сколько еще мужчин знали, как может быть прохладна она даже в самые жаркие ночи!..
   Он вспомнил ее полные страстные губы, точеные ноздри, трепетавшие зноем, черные волосы, падающие вниз роскошной волной, дугообразные правильные брови, длинные, загнутые кверху ресницы.
   Он вспомнил, как перед ним на дивном лице искрились ее глаза - глаза, кроющие в себе какую-то загадку, тайну необъятной ночи в пустыне для бредущего по ней одинокого странника. Вспомнил, каким ярким сиянием звездных глубин пылали они...
   Все эти чары составляли красоту Анны - Марии. Ее сила, казалось ему, заключена была в славе и сиянии ее гордой души, сквозивших сквозь телесную оболочку. Это было пламенное существо, гордая королева далеких миров. Да, в ней жил порочный дух, но именно это, соединившись в ней, и делало Анну - Марию такой, которую человек, увидев раз, уже не мог забыть никогда. Она походила на духа бури, на сияние света, она была жалка и она была величественна, она была похотлива и она была возвышенна, она была отвратительна и она была прекрасна; она была женщина.
  

Глава 8

   Утром в субботу он вернулся в свою мансарду на Изола Белла. Сидя у открытого окна, за которым шумел летний теплый дождь, он вспоминал и думал. Затем болезненная дремота окутала его, и он лег на диван, забывшись во сне.
   Он не брал в руки больше кисти и краски - теперь они уже не могли заменить ему настоящей Анны - Марии, которую он познал. В ту ночь, с пятницы на субботу, он был рядом с ней, и эта мысль кружила ему голову. Это было лишь мимолетное видение, но какое!..
   С этого дня - нужно ли о том упоминать - он хотел видеть ее снова. Не для удовлетворения - о, если бы! Он всего лишь хотел видеть, как в ее черных глазах под длинными ресницами сверкает множество золотых искорок. Эти ресницы, этот блеск, этот огонь... Не может быть на свете других таких глаз!
  
   В то субботнее утро, когда Инес, не без некоторых угрызений совести, все-таки пришла в "Копакабану", хозяин заведения отказал ей в работе. Инес действительно поступила неразумно, ее романтичность довела ее до того, что она лишилась работы, но она ничуть об этом не жалела. Только что прошел теплый летний дождь, и утро мягко засияло свежими летними красками. Инес вышла из "Копакабаны" без сожаления; мир теперь казался ей совсем другим, чем до встречи с Гарсиа. В какой-то степени она действительно сошла с ума - любовь сделала ее безрассудной. Деревья в городском парке стояли ярко-зеленые, еще чуть потемневшие после дождя, но небо уже очистилось. Где-то в кустах запела птица. В сердце Инес ее песня откликнулась непонятной смесью умиротворения и взбудораженности.
   От этой весны, что Инес переживала в душе, от всей этой зелени, окружавшей ее, у нее сжималось сердце. К горлу подкатывал комок, и ей хотелось плакать от счастья. Смутно, смутно ощущала Инес, что это все кратко. И от этого, быть может, еще более прекрасно.
   Она сидела в одиночестве на скамейке, в белом платье и туфлях на босу ногу. Мысли ее неслись и кружились и тем не менее стояли на одном месте; все они толклись вокруг Гарсиа.
   Бежал по кустам шелковистый шум и шорох, хрустально звенела в них птичка. Две горлинки, шагах в десяти друг от друга, женственно, игриво семенили; горлинки совсем под цвет дороги, подумала она, только спинки с брусничным отливом.
   Она встала со скамейки, сняла туфли и босиком зашагала по еще влажной дорожке. Ступать босыми ногами по теплой земле так сладко!.. Не было смысла даже спрашивать, куда летело ее сердце. Бог милостив - чувствовать себя на белом свете, видеть утро, любить - это счастье, сладкое счастье!..
   Он оказался дома. Открыл дверь с несколько заспанным видом. Она прошла в маленький коридорчик, заваленный всяким хламом, пыльный и неубранный. Свет попадал сюда через крошечное окошко почти над самым потолком. В солнечном луче танцевали пылинки. Инес поставила туфли на табурет, стоявший посреди прихожей, без слов приблизилась к нему, обхватила руками его лицо. Коснулась губами его губ. И медленно повела его к дивану. "Я люблю тебя", - сказала она тихо. Они были только вдвоем, и она говорила чистую правду. Она действительно любила его. И даже когда он вошел в нее, мягко и упруго, причинив ей острую, неведомую доселе боль, она все равно любила его.
  
   Она поднялась на локте. Он чувствовал ее теплое дыхание. Видел, каким мягким, удивительным светом сияли ее глаза. Она глядела на него, и, не удержавшись, обняла его за плечи и поцеловала в щеку.
   Он лежал неподвижно, задумчиво глядя в потолок, и в ту же секунду Инес поразило такое ощущение необъяснимого отчаяния, что она в изумлении оглянулась, не понимая, что могло на нее так повлиять. "Боже, отчего этот ужас?" - внезапно подумала она.
   А потом она чуть не рассмеялась. Это был всего лишь один из приступов беспричинного страха. И всё.
   Гарсиа, казалось, вообще не заметил того, что произошло с Инес. Что было в эту минуту в его душе, пока его тело лежало возле нее? О чем он думал? Или, может быть, о ком?
   То было ведомо Богу да ему самому.
  

Глава 9

   На следующее утро, в воскресенье, Гарсиа пошел к дому Анны - Марии. Прошел через палисадник, поднялся на ступеньки. Дверь ему открыла сама Анна - Мария. Внимательно поглядела на красивое юношеское лицо, но не узнала позавчерашнего своего посетителя.
   - Что вам нужно? - вежливо спросила она.
   Она не знала, она даже не догадывалась, отчего горит такой яркой краской его смуглое лицо, отчего с такой страстной тоской устремлены его горячие глаза на нее.
   Спустя несколько минут они были в той памятной для Гарсиа комнате Анны - Марии. Теперь, при солнечном свете, можно было разглядеть не только кровать, но и стол с кручеными ножками, стулья и трюмо. Девушка села возле стола. Гарсиа разглядывал ее. Розовые невинные уста Анны - Марии чуть заметно улыбались, а из-под опущенных длинных черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам необъяснимую нежность.
   На противоположной стене размеренно тикали часы. Яркий солнечный свет падал из окна.
   - Я люблю тебя, - сказал Гарсиа негромко.
   Анна - Мария оставила его слова без внимания. Тогда Гарсиа заговорил снова, не останавливаясь и не глядя на нее:
   - Слышишь? Я люблю тебя!.. Слушай! Ты все узнаешь. Я расскажу тебе то, в чем до сих пор не признавался даже себе. Слушай! До встречи с тобой я был счастлив, девушка!.. Да, я был счастлив. Я жил себе беззаботно и весело. Но потом неожиданно всё изменилось. Однажды я шел по улице... Откуда же это я шел тогда? О, всё это словно буря в моей голове! Я шел. Вдруг я остановился у окна одного дома. То, что я увидел, видели и другие, не только я, но зрелище это было создано не для глаз постороннего человека. Там, в окне, сидела девушка. Боже, как она была прекрасна!.. У нее были черные блестящие глаза, темные волосы спадали ей на лоб. Она сидела спокойно, занятая своим делом. Она плела кружево. Девушка, это была ты! Взглянув на тебя какое-то мгновение, я захотел сделать это еще раз; опьяненный, очарованный, я дал себе волю глядеть на тебя. Я до тех пор глядел на тебя, пока внезапно не понял: я был во власти твоих чар! И чары эти начали оказывать на меня действие. Да, начиная с того дня, во мне возникло что-то, чего я не знал прежде. Ты, твоя тень, твой образ, возникший однажды передо мной, теперь преследовал меня всюду. Я захотел сохранить твой образ - я стал рисовать тебя. Чтобы нарисовать тебя, я подглядывал за тобой. Наконец, - о, ты даже и не подозревала об этом! - я изучил твое лицо, твое тело настолько, что мог рисовать его по памяти. Мне казалось, что, глядя на меня с портрета, ты как будто оживаешь. Постепенно образ твой стал другим - он начал преследовать меня, он будто потемнел, помрачнел, как черный круг, который возникает перед глазами того, кто нечаянно взглянул на солнце. Я боялся за себя - это было как наваждение. Я хотел забыть тебя. Но это оказалось выше моих сил. Я прибегнул ко всем обычным средствам: работе, книгам, затем к друзьям, разгулу и вину. Потом, когда и это уже перестало помогать, когда все мои друзья шли в кабак, а я бежал, как обезумевший, к моим кистям и краскам, я решил познакомиться с девушкой. Временами мне казалось, что я люблю ее, что смогу теперь прожить без тебя... но, увы, мне только так казалось. Когда эта девушка стала абсолютно моей - я отчетливо помню тот момент - я внезапно вспомнил тебя. Это было как вспышка молнии - я вспомнил тебя, и с еще большей силой во мне проснулась страсть. И ревность. Я подумал в тот момент, лежа рядом с ней, о тебе: с кем ты бываешь? Кому отдаешь себя? Кому расточаешь сокровища своей любви и красоты?..
   Я знал, кем ты была. Все это время знал. Одна мысль завладела мной, жуткая, кощунственная мысль! Я захотел сделать из тебя Мадонну для своей картины. Мой друг, которому я решился это рассказать, пришел в ужас. Он отговаривал меня, но бесполезно. В меня как будто что-то вселилось. Затем он предложил мне посетить тебя. Чтобы суровой действительностью разбить мою грезу. Он пытался помочь мне... но как же он заблуждался! Слушай. Я подхожу к концу. Позавчера, в пятницу, я пришел к тебе. Я провел у тебя целую длинную блаженную ночь. Утром я ушел. Но с той ночи я сам не свой... Ты нужна мне.
   Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним. В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал. Гарсиа быстро наклонился, чтобы поднять его. Когда он выпрямился, девушка уже исчезла.
   Гарсиа вышел из дома Анны - Марии и, побродив немного по улицам, направился наконец на улицу Ла Бокка.
  
   Инес казалось, что она видит сон, и даже пальцы ее подрагивали как во сне, но это не было сном - скорее, забытьем. В окна с шумом ворвались колокола церкви Санта Роха - начиналась утренняя воскресная служба. С их первым ударом она вернулась к действительности и вспомнила все.
   ...ее всегда окружали звуки. Они были всюду и во всем. Они наплывали со всех сторон, наполняли собой весь мир. А теперь вдруг все смолкло. Они с Гарсиа лежали рядом на диване, в его мансарде на Изола Белла, под одним одеялом, она спросила себя, о чем же сейчас этот так горячо любимый ею человек думает, и тут всё оборвалось. Это была тишина, с какой Инес не сталкивалась никогда - ни во сне, ни наяву. Она все поняла, и ее буквально оглушило. Она все поняла, и солнечный день чуть-чуть померк, и тишина снизошла на залитую косыми солнечными лучами комнату. Через несколько секунд она услышала, как в вышине над городом носятся с криком стрижи, а после мир снова наполнился звуками, но она уже все поняла. Сердце ее словно взяли холодными пальцами и сдавили, выжимая кровь, а потом защемило где-то в груди, и по спине пробежал холодок. Но, как ни странно, она не сошла с ума и даже не умерла, а продолжала жить, мучительно вдыхая воздух, как выброшенная на берег рыба.
   Перед ней на кроватной тумбочке стояла чашка недопитого чая и валялся раскрытый девичий дневник. Взгляд Инес упал на страничку, выхватил слова: "...самая жуткая вещь в мире - потеря девственности". Инес удивилась собственной подростковой наивности.
   - Если бы все было так просто, - сказала она себе. - Потеря девственности... С ума сойти! Неужели я и вправду так считала?
   Оказывается, самая жуткая вещь - это когда вот так, абсолютно неожиданно, узнаешь о том, что человеку, за которого ты готов отдать жизнь и душу, ты абсолютно безразличен. Он хорошо к тебе относится, он рад тебя видеть, он любит говорить с тобой, но он не любит тебя. В своих мечтах он представляет не тебя, в своих снах он грезит не о тебе...
   Белый летний зной затопил город. Над раскаленными крышами висело марево, все окна в городе были распахнуты настежь.
   Солнце впилось в книжные корешки, ударило в зеркало, в дверцы шкафа, горячие солнечные блики задрожали на стенах. Скрипнув половицей, появился Малыш, глянул на Инес зелеными глазами, мяукнул. Инес лежала на кровати неподвижно, не обращая внимания на Малыша, ощущая, как бок, прижатый к покрывалу, неприятно подмокает потом. Малыш взобрался на кровать, улегся рядом. Он был мягкий, жаркий. Она почесала его за ушами, он блаженно замурлыкал и стал перебирать лапами.
   Тут в дверь постучали. Инес согнала Малыша, нехотя встала, накинула первый попавшийся под руку халат. Малыш спрыгнул с кровати и, задрав хвост, побежал к двери. Там он описывал нетерпеливые круги и орал, путаясь под ногами. Открыв дверь, Инес отступила на шаг. На пороге стоял Гарсиа. Инес сразу ощутила, как из выреза у нее торчит грудь, хотя она пыталась стянуть на себе халат изо всех сил.
   - Заходи, - только и успела сказать она.
   Он шагнул к ней, обнял, подхватил на руки, стал целовать в губы, в лицо, в шею, в грудь. Она подумала: "Как хорошо, что он все-таки пришел...". Больше она ни о чем не думала, ибо с ней был этот человек, который снимал с нее халат и нес на кровать. Все для нее слилось воедино, оставляя ее возбужденной и желающей пуститься в открытое плавание, где этот человек, который уже стал главным в ее жизни, показывал ей дорогу.
   Он творил с ней дикие вещи; ей становилось стыдно. Но это было потрясающее чувство: быть во власти его рук, его губ и его тела. Блажен тот, кто хоть раз испытал подобное!.. Она ощущала, как ее тело сотрясает дрожь, которую она никак не могла унять, и как стоны сами собой вырываются из ее горла; как бешено колотится ее сердце и как у нее кружится голова...
   Какое-то время спустя они сидели в ее комнате, он - на стуле у окна, она - на кровати.
   - Знаешь, - сказала она, - я ничуть не жалею, что именно ты лишил меня невинности.
   Гарсиа мельком улыбнулся и, повернув голову, через плечо посмотрел во двор. Шея у него была гладкая, смуглая, в родинках. У Инес сложилось впечатление, что эта шея создана для поцелуев. Равно как и его губы. Не говоря уже обо всем остальном.
   Потом Гарсиа попрощался с Инес и ушел, а она долго стояла, завернувшись в простыню и привалившись плечом к косяку, ни о чем, в общем-то, не думая. Появился откуда-то Малыш, прошел, нервно подрагивая хвостом, мимо нее, вышел на деревянную площадку лестницы. Инес закрыла глаза. Ее ресницы дрогнули...
   Наконец Инес оторвалась от косяка и прошла в комнату. Было там пусто, стояли на столе две белые чашки - одна пустая и одна наполовину полная; полчаса назад они с Гарсиа пили кофе; полчаса назад он еще был в этой комнате.
   Она немного посидела на стуле. Через открытое окно доносились гомон стрижей и детские вопли. Инес поглядела на недопитую чашку. Осторожно коснулась ее кончиками пальцев и тут же отдернула руку. Всё было правдой. Всё, что случилось - случилось. Гражданин Испании Гарсиа Хинестара Доменас, художник и загадочный человек, вошел в ее жизнь и навсегда остался в ее сердце.

Глава 10

   Наступило утро следующего дня, понедельника. Гарсиа лежал на спине, задумчиво глядя в потолок. За окнами с криками мчались стрижи. От вчерашнего бестолкового дня остался только легкий шум в голове и какая-то неприятная заноза в душе, или в сердце, или бог еще знает где.
   Гарсиа поднялся с кровати, поставил посередине комнаты два стула, об первый облокотил картину, на второй сел сам... Он как будто выпорхнул из себя, стал ни жив, ни мертв... все, что составляло его жизнь, теперь - вне тела. Осталась только его оболочка, а сам он - далеко отсюда, он легок, свободен, бодр, как никогда в жизни.
   Ему казалось, что он спускается по мрачной темной лестнице. Лестница была винтовая, крутая, с каждым новым поворотом она уводила всё дальше, всё ниже, всё глубже от солнца и света. Но лестница не пугала Гарсиа. Наоборот, он спускался с каким-то тайным, необъяснимым удовольствием. Он знал, что наверху ветер, солнце, лазурное небо. Он не видел этого всего, перед тем как ступил на лестницу, но в нем было какое-то осознание этого, странная уверенность. Изредка в стене попадались горящие факелы. Они давали немного света. Лестница закончилась двустворчатой железной дверью. Увидев дверь, Гарсиа даже не подумал вернуться, подняться к свету, отступить. Золотая львиная голова с зажатым в пасти кольцом представляла собой ручку. Гарсиа потянул дверь за кольцо. Дверь отворилась.
   Он вошел в низкую полутемную залу. Окон не было; в камине горел огонь. Гарсиа не сразу заметил ширму. Ласковый голос, при звуке которого он весь затрепетал, позвал его по имени. Гарсиа зашел за ширму и увидел белую ванну с золотыми ножками. Погруженная в воду, в ванне лежала Анна - Мария. Глаза ее были закрыты. Гарсиа подошел ближе - он не смог сдержать себя. Анна - Мария распахнула глаза и поглядела на него. Легкая улыбка тронула ее губы. Изящным движением руки она поманила его к себе. Он подошел совсем близко, она провела пальцами по его щеке, глядя ему в самые глаза...
  
   Чувство времени утратилось, он не знал, сколько так сидит. Оказывается, в дверь стучали. Гарсиа поднялся и пошел открывать. Это была Инес. Он пригласил ее войти. Она прошла в комнату и увидела портрет, облокоченный на стул. На полотне нарисована была женщина. Она лежала на кровати под красным пологом. Волосы ее рассыпались по плечам роскошной волной. Ее гладкая кожа, руки и ноги красивой формы восхищали. Идеально правильные черты лица, густые черные ресницы. Инес захотелось, чтобы женщина открыла глаза. Ей показалось, что эффект был бы поразительным.
   Неожиданно Инес сказала:
   - Я знаю эту женщину.
   Гарсиа удивленно поднял брови.
   - И кто же она? - спросил он, тщательно следя за своим тоном.
   - Это сеньорита де ла Торе. Она живет на улице Кипердоп, - ответила Инес.
   - Откуда ты ее знаешь?
   Инес слегка покраснела и опустила глаза.
   - Я подумала, что ты сам должен бы неплохо это знать.
   - Хм, я как-то видел ее, она мне понравилась. У меня много моделей-девушек, которые мне понравились, и которых я видел всего однажды, а потом нарисовал по памяти.
   - Я имела в виду не это, - ответила Инес, еще больше смутившись, - все о ней знают... Это проститутка Анна - Мария.
   Инес поймала себя на мысли, что ей...больно? Да, больно, и больно оттого, что какая-то другая девушка заняла мысли ее возлюбленного, хотя Инес вовсе не была ревнива, скупа или завистлива.
  
   Инес очень хорошо знала Анну - Марию де ла Торе. Инес долгое время жила в маленьком старом домике на улице Кипердоп, и лишь после смерти матери перебралась в еще более скромное жилище - в комнатку почти у самой крыши на улице Ла Бокка. На улице Кипердоп их соседями напротив была как раз семья де ла Торе. Отец Анны - Марии был жестянщиком и держал мастерскую. Мать ее была женщина очень замкнутая. Однажды ночью, когда Анне - Марии едва исполнилось пять, мать вышла из дома и утопилась в море. Другой жены синьор де ла Торе не взял, поэтому они с Анной - Марией жили только вдвоем. Синьор де ла Торе был постоянно занят, и Анна - Мария была целыми днями предоставлена самой себе.
   Природа одарила Анну - Марию необыкновенно красивой внешностью. У нее были чудесные черные глаза удлиненной формы; чуть приспущенные веки придавали ее облику загадочную томность. Волосы были густые, шелковистые, почти иссиня - черные. Ресницы черные, как и волосы. С каждым днем, казалось, она становилась еще красивее. В тринадцать лет она начала выходить из детского возраста. Ее тело округлилось, миндалевидные глаза стали томными и полными таинственности. Когда она танцевала, она была так хороша, что невозможно было не смотреть на нее.
   В ней было одно неуловимое свойство, которое не поддавалось четкому определению. Она вносила в мысли окружавших ее людей какое-то мучительное и необъяснимое чувство. Движения у Анны - Марии были плавные, говорила она мало, но стоило ей войти в комнату, как все глаза сразу же устремлялись к ней.
   Когда Анна - Мария подросла, дети, игравшие с ней, начали чувствовать в ней нечто необычное, беспокойное, другими словами, именно то, что еще раньше почувствовали в ней взрослые. С Анной - Марией стали общаться только по одиночке.
   Ее воздействие на мальчиков было огромным. Если какой-нибудь парень оказывался рядом с Анной - Марией один на один, он чувствовал, как его влечет к ней какая-то сила, которую он не мог ни объяснить, ни преодолеть. Улыбка у Анны - Марии была неуловимой - легкое движение губ, не более. Ее манера, искоса стрельнув глазами, тотчас опускать их вниз сулила тоскующим мальчикам приобщение к таинству. Казалось, они все были очарованы этой девушкой, которая мучила их и дразнила.
   Однажды, когда Анна - Мария, целый день предоставленная самой себе, грелась на солнышке на лавочке в парке, к ней подошел юноша.
   - Здравствуй, красавица, - сказал он весело. Он был довольно милый - загорелый, смеющийся. Он сказал, что погода хорошая, спросил, сколько ей лет; она ответила, что шестнадцать. Он бросил на нее нежный взгляд и протянул руки.
   - Иди-ка сюда, - сказал он.
   Анну - Марию охватило странное чувство. Очаровательная улыбка юноши сулила ей что-то приятное, сладостное, волнительное, чего она еще никогда не пробовала.
   Он обнял ее за талию и увлек за собой. Юноша сказал, что ему восемнадцать, что его зовут Хоан Миро. Болтая, он потихоньку уводил Анну - Марию подальше от парка и оживленных улиц. Зайдя в какой-то тихий переулок, они остановились. Хоан легонько подтолкнул ее к стене какого-то дома. Стал целовать ее, говоря какие-то избитые слова, трогать. Она не мешала ему говорить глупости, ласкать ее. Слегка откинув голову назад, к замшелой кирпичной стене, она бездумно глядела в голубое небо, пока его руки обнажали ее грудь и задирали платье. Его дыхание стало чаще; левой рукой он мял ее груди, вместе, сосок к соску, а правой за ягодицы прижимал ее к себе...
   Постепенно Анна - Мария выросла и превратилась в девушку. Она использовала свое тело для удовлетворения желаний мужчины, но знала, что платой за это будет потрясающее чувство наслаждения. Она была страстна и невероятно темпераментна. Она любила часто менять партнеров; еще больше ее возбуждало, когда мужчины были ей незнакомы, поэтому она готова была принять любого. За ней закрепилась слава проститутки, хотя это было не совсем верно, потому что от проститутки она сильно отличалась. Она была красива; она не брала денег; когда мужчина входил в нее, она не лежала, как тряпка и не стонала наигранно, изображая страсть. Она была страстной на самом деле, без притворства, и если для проститутки использование своего тела - способ легко заработать деньги, то для Анны - Марии это было удовольствие. Она принимала мужчину и откликалась на его движения так, чтобы он весь дрожал от желания проникнуть глубже и знал, что ее тело - это весь мир.
  

Глава 11

   Как это ни странно, но когда происходит какое-нибудь событие, люди, которых оно наиболее затрагивает, часто больше всего ошибаются на его счет. По тому, как Гарсиа смотрел на портрет, облокоченный на стул, самый равнодушный свидетель тотчас догадался бы, что Гарсиа влюблен в ту девушку, которая была изображена на портрете. Инес, однако, не замечала этого. Тем хуже было для нее, потому что очень скоро ее жизнь резко изменилась.
  
   Инес закрыла окно - надвигалась полуденная жара - и задернула штору. Это безумное, жаркое, бестолковое лето все никак не кончалось. Желтая штора светилась, и комната была наполнена тяжелым желтым светом. Она поглядела на свой стол, заваленный бумагами и книгами. На стопке книг стояла сковородка с засохшими остатками яичницы, на прикроватной тумбочке - недопитый стакан чая и хлебные крошки.
   Скрипнув половицей, появился Малыш, глянул на Инес зелеными глазами, беззвучно открыл и снова закрыл рот, подергивая хвостом.
   - Я же тебя кормила, - раздраженно сказала Инес. Или нет... Это я тебя вчера утром кормила...
   Все дни для нее слились воедино, единственное разнообразие - когда Гарсиа приходил к ней.
   Она верила, она надеялась, она улыбалась и она плакала. Одно его слово вызывало солнце и дождь на ее личике. Когда она слышала на лестнице звук шагов, который распознала бы среди тысячи, она вся трепетала. Весь день он был единственным ее занятием. Она спрашивала себя: где он теперь? Что он делает? Думает ли он о ней, в то время как она думает о нем?..
   Неделю назад она потеряла работу в "Копакабане". Денег у нее не было. Она могла, конечно, продолжать целыми днями ничего не делать, но она прекрасно понимала, что это не выход. Это ясно давал понять и Малыш, жалобно просящий еды. В этот же день она начала поиски работы и вскоре устроилась продавщицей фруктов в палатке.
  
   Гарсиа пришел к ней на базар. Инес была очень рада его видеть. Они стояли вместе под навесом и болтали. Желто - черная оса кружилась над кистью винограда. Пожилая синьора пожелала купить несколько груш. На площади перед базаром цыгане показывали медведя в атласных штанах. Торговка медовыми кольцами зазывала купить у нее парочку. Музыка, смех, толпа, зеваки, пришедшие поглазеть на цыган - все кружилось.
   Перед лотком с фруктами остановилась девушка. Она была удивительно похожа на ту, что недавно Инес видела на портрете у Гарсиа. Девушка попросила персиков. Инес стала выбирать самые лучшие из тех, что были на лотке. Инес узнала Анну - Марию. Анна - Мария, казалось, стала еще красивее. Ее блестящие черные волосы были собраны высоко на затылке. Ее черные глаза удлиненной формы спокойно улыбались. В ней было что-то неземное. Инес подумала, что ей снится сон.
   На Анне - Марии было белое платье с низким вырезом, и Инес вдруг подумала, что эта девушка очень хорошо знает Гарсиа.
   Гарсиа поднял взгляд на Анну - Марию. На глазах Инес произошло короткое замыкание в пару тысяч вольт. Взгляды Гарсиа и Анны - Марии столкнулись и высекли искру, которая обожгла не только их двоих, но и всех толпившихся поблизости. Анна - Мария узнала его. Она подошла к нему, обняла его и начала целовать. Всего. Целиком. С головы до ног. Не обращая никакого внимания на Инес.
  
   Утро явилось в тот день отменно красивым. Инес запомнила его в мельчайших подробностях. От белых камней в желтой пыли дороги лежали темно-синие тени, палый лист всех оттенков, от салатового до ярко-зеленого, устилал блистающую росой свежую траву. Черные стволы, упавшие над зеркалом луж, давали отражение удивительной чистоты. Пышно грустила сверкающая, тихая роща, и голубой взлет ясного синего неба казался мирным навек.
   Они встретились в городском парке. Инес настояла на этом. Безумная надежда вернуть его владела ей.
   - Инес...- начал Гарсиа негромко и замолчал. Их руки соединились. Их глаза встретились.
   - Да, любовь моя, - ответила она и сжала его руку еще крепче.
   Глаза ее смотрели на Гарсиа, темные, ласковые глаза.
   - Я не люблю тебя. Я не хочу быть с тобой. Я люблю эту девушку, которую ты видела на базаре.
   Она ощутила, как стремительно падает на самое дно. Всюду пестрели цветы. День был облачный, ветер дул мягкий, но сильный - нес над рощей убаюкивающие трели жаворонков, убегала из-под ног тропинка. И то ли от ветра, то ли от этой тропинки томно кружилась голова. Весь этот узел зрительных и слуховых впечатлений вызвал у нее почему-то такой острый, черный прилив тоски, стеснивший сердце до боли, что глаза ее наполнились слезами.
   - Любимый...- ее рука потянулась к нему, но стыдливо замерла. - Ты...- она еле поборола себя, готовая вот-вот расплакаться. - Между нами все кончено?
   - Все кончено. Прощай, - он медленно кивнул ей и попытался уйти.
   Она задержала его, хватаясь непослушными пальцами за его рукав.
   - Позволь...- сказала она с такой мольбой в голосе, что Гарсиа, устыдившись своей жестокости, остановился. - Позволь я буду рядом... Я не помешаю вам, я клянусь! Я буду твоей тенью, я сделаю все, как ты скажешь, только прошу тебя, позволь мне быть рядом с тобой... позволь...
   Гарсиа отцепил свой рукав от ее пальцев и повторил:
   - Прощай.
   Повернулся и ушел.
   Инес пристально смотрела в спину удалявшемуся молодому человеку, но тот ни разу не обернулся.
   - Прощай, - шепотом сказала она в тупую тишину.
  
   Как отрадны чувства, которые пробуждаются в сердце девушки при виде ее возлюбленного! Образ его так мил, так любим, что, кажется, она вся растворяется в любви к нему. Она улыбается ему, она целует его, она смотрит в его глаза, она разговаривает с ним... . Она спрашивает себя: может ли человек быть столь красив? Она видит его, смеющегося, его руки, его глаза, его уста. Все эти образы возникают перед ней, когда она думает о нем, и ее сердце исходит нежностью.
   Но когда этот человек утрачен, эти радостные, светлые, нежные образы, которые обступают его, превращаются в источник ужасных страданий. Все воспоминания, связанные с ним, становятся орудием пытки, которое непрестанно терзает сердце девушки.
   Последовавший за их разрывом период отчаяния достиг такой напряженности, что Инес не выходила из дома шесть дней. Мозг ее сжигали то светлые, то отвратительные видения тоски.
   ...увлечение отчаянием, молитва, составленная из богохульств, блаженный смех в пытке, покой и бешенство - всё испытала она...
   Часами она лежала с ощущением тоски и боли. Плакала мучительно и долго, лишь стоило представить ей это лицо, равных которому по красоте нет и не будет, вспоминая эту беззвучную, окрыляющую гармонию черт.
   Много ночей провела она без сна, сидя в темной комнате, вспоминая и думая. Но никто не узнал ее дум. Умершие мечты свои оплакала она горькими слезами, но оплакала тоже тайком, в одиночестве.
   На седьмой день, вечером, она медленно шла по берегу. Море было спокойным, его грудь мерно вздымалась. Порой язык волны, отороченный пеной, трогал босую ступню. Ветер дул в лицо, подол длинной черной юбки бил по ногам. Ее шейная косынка, сорванная ветром, упала на песок, но Инес даже не обернулась. Она поглядела на красно - оранжевый шар заходящего солнца и поняла, что никогда не сможет его забыть. Никогда, пока она будет видеть это заходящее солнце.
  

Глава 12

   Этот период его жизни, шумный, лихорадочный, полный случайностей, оставил в нем множество воспоминаний.
   По внезапному капризу Анны - Марии они переехали в меблированные комнаты. Эта небольшая старая часть города называлась "Уют", и до чего же скверное это было место! "Уютом" эту часть города окрестили не иначе, как в насмешку. Мерзкий квартал. Отвратительный дом, множество окон, зеленые липкие перила, лестницы, желоба, по которым стекали помои, длинные грязные коридоры... В доме было сто восемь комнат, и в каждой жила целая семья. С утра до вечера шум, крики, скандалы, драки... По ночам плач детей, шлепанье босых ног по полу, а время от времени для разнообразия - нашествие полиции.
   Здесь, в этом четырехэтажном вертепе, Анна - Мария и Гарсиа нашли убежище для своей любви. Они его выбрали потому, что так пожелала Анна - Мария, а также потому, что здесь, как во всех домах в Старом квартале, комнаты были дешевы. За сорок песет у них была комната во втором этаже, с окнами, выходившими на улицу. В комнате помещалась кровать, три стула, кресло и стол. Как ни тесна была их квартира, они почти никогда не выходили из дому. Обедали они в кабаке "Барбет", расположенном как раз напротив их дома. Гарсиа продал свои картины - именно те, на которых изображена была Анна - Мария. До сих пор он не желал их продавать. Но теперь Анна - Мария была с ним рядом, живая, и он не нуждался более в нарисованных. На вырученные деньги они могли неплохо жить какое-то время, а о будущем им не хотелось думать. Они были счастливы настоящим. Ни он, ни она не знали, как говорится, цены деньгам. Она - потому что их у нее никогда не было, он - потому что у него их было всегда слишком много.
   Когда Анна - Мария первый раз зашла в комнату на "Уюте", она сразу легла на кровать и мечтательно возвела глаза вверх.
   - Что же ты, не рад? - спросила она, видя, что он стоит в дверях. - Обними меня, - она протянула ему навстречу руки и закрыла глаза. - Обними и поцелуй.
   Он тоже лег, скрывая свое нетерпение, привлек ее к себе, глубоко вздохнул и ответил:
   - Не могу сейчас улыбаться. Слишком долго я ждал этого дня. Мне больно от счастья. Ни одну женщину я никогда не любил так, как люблю тебя.
  
   Рядом с Анной - Марией и Гарсиа просто невозможно было жить: душераздирающий звуковой аккомпанемент их неуемной любви с полуночи до утра, а частенько и в течение дня не давал соседям покоя.
   Гарсиа забросил рисование. Он больше не появлялся у Сурбарана. Сильва разыскивал его, но безрезультатно. Он знал, что Гарсиа спутался с Анной - Марией. Но где они и что с ними - этого он знать не мог. У Анны - Марии подруг не было никогда, а отец был слишком занят своей мастерской. Никто не вспоминал об этих двоих, и никому они не были нужны. Вокруг них постепенно начала образовываться пустота. Соседи с ними не здоровались. Ее называли ведьмой, а его - подкаблучником. Они были нужны только друг другу. Ей он давал беззаботное - пусть и временно, хотя понимала это только она - существование, она ему - себя. Они затягивали в это болото друг друга с головой. Она погубила его, а он тянулся к ней, как к наркотику. По-настоящему талантливый художник был убит этой женщиной, и художником ему уже не суждено было быть никогда. Она погубила его талант, его славу, навлекла на его имя позор и на его голову беды; широкая публика неблагодарна - о нем забыли, чтобы больше не вспоминать. Отныне жизнь его катилась вниз по наклонной, хотя сам он этого не замечал.
  
   Анна - Мария напоминала ему язычника. В самом деле, в ее неуемной страсти, в ее жажде жизни было столько первобытного! Чувственная натура, любящая роскошь и склонная к излишествам: в еде, в питье, в любви. Особенно в любви. Она была словно создана для нее. Она стремилась к ней своим существом.
   Что же касалось такого чувства, как ревность, то это был вопрос очень и очень непростой. Гарсиа абсолютно не был ревнив, но порой ему казалось, что это далеко не так. Он постоянно наблюдал, как мужчины не сводили с Анны - Марии своих горящих глаз, как они пытались завязать знакомство с ней, даже в те моменты, когда он был рядом с ней... И как она сама была не прочь с ними поболтать. Однажды Гарсиа пытался указать ей на это, но она лишь ответила: "Ты ревнивый? Тогда лучше убеди себя, что это не так".
   В ее душе имелись уголки, куда вход был заказан любому. О ее тайнах и сокровенных мыслях не знал никто. Гарсиа пытался в них проникнуть, но Анна - Мария дала ему понять, что этого делать не следует.
   Избыток ее жизненной энергии часто выплескивался наружу в виде слез, истерик и яростных споров. Она просто сводила его с ума своими постоянными претензиями, капризами и недовольством. Гарсиа все силы бросал на то, чтобы ее успокоить. Но лишь только она начинала снова улыбаться, мгновенно забыв о своем плохом настроении, он прощал ей все ее выходки. Гарсиа раздражало, что она рассматривала окружающий мир как приложение к самой себе, но он закрывал на это глаза. Возможно, это была его самая главная ошибка - он сам дал ей в руки вожжи.
  
   Это жаркое лето действительно было безумным. Сначала Анне - Марии нравилась такая жизнь. Но очень скоро Гарсиа стало беспокоить, что она стала уходить гулять. Куда она идет, она не говорила. Где она бывала и что она делала - ему становилось не по себе, когда он задавал сам себе этот вопрос. Ее прогулки были продолжительными, и это пугало его. Когда они раньше вместе ходили по улице, он видел, сколько нечистых взглядов мужчины бросали на нее. В эти минуты сердце его исходило ревностью. Но тогда он был рядом, и не каждый осмеливался заговорить с ней. А теперь она гуляла одна, и кто знает, что с ней могли сделать!
   Как-то Анна - Мария стояла перед зеркалом и красила губы.
   - Ты куда? - спросил Гарсиа.
   Она не обратила на его вопрос никакого внимания. Положила помаду в сумочку и уже собиралась было выйти, но Гарсиа подскочил к ней, стиснул ее руку и повторил, чеканя каждое слово:
   - Ты что, оглохла? Я спросил, куда ты собралась?
   Анна - Мария попыталась высвободить свою руку, но Гарсиа держал ее крепко. Тогда Анна - Мария сказала:
   - Я ухожу гулять. - Голос ее звучал равнодушно.
   - Это как же понимать?
   - Как хочешь. Я ухожу, отпусти меня.
   - Куда ты идешь? Ты идешь одна?
   - Нет.
   - С кем?
   - Ты его не знаешь.
   Гарсиа с силой толкнул ее, она упала на кровать.
   - Ты никуда не пойдешь, - сказал он.
   Анна - Мария медленно, очень медленно повернула голову и посмотрела на Гарсиа. Взгляд ее был пустой и холодный. Она поднялась.
   - Я хочу уйти, - сказала она спокойно.
   У Гарсиа помутнело в глазах. Он ударил ее кулаком по груди, она упала навзничь, он ударил ее еще и еще раз. С каким наслаждением он это сделал! Он все повторял в исступлении: "Шлюха!.. Сучка грязная!..". Он бил ее руками, не в полную силу, но и этого было достаточно, чтобы у Анны - Марии потекла кровь и остались синяки на теле.
   Затем, когда она лежала перед ним на ковре поверженная, он вдруг ужаснулся тому, что он сделал. Он сгреб ее в охапку, стал целовать, умолять, чтобы она простила его... Она сказала, что прощает его, он усадил ее в кресло.
   Они сидели в комнате перед распахнутым окном - она в кресле, а он на ковре рядом, прижавшись щекой к ее колену, - и тут оказалось, что за окном гроза, сизая туча развалилась над крышами, хлещет ливень. Гарсиа приподнялся, втиснулся рядом с Анной - Марией в кресло и обнял ее. Крупные холодные брызги шлепались на подоконник, залетали в комнату, а они сидели неподвижно, и он тихонько гладил ее по волосам.
   - Прости меня, прости... - шептал он, целуя ее волосы.
   - Я прощаю тебя, - сказала она спокойно, - но я буду уходить гулять, когда захочу и с кем захочу, и ты не сможешь мне помешать.
  
   И она действительно уходила. Какую муку он испытывал в эти ночи, когда его кровь кипела, сердце разрывалось, голова раскалывалась, зубы впивались в руки!
   Любить ее!.. Любить ее со всем неистовством, чувствовать, что за тень ее улыбки он отдал бы свою душу, свое доброе имя, жизнь земную и загробную! Как он изнемогал от ревности и ярости, зная, что в эти ночи она расточает себя кому-то другому! Как невыносимо было ему знать, что это тело, формы которого жгут, эта грудь, такая прекрасная, эта кожа трепещут и розовеют под поцелуями другого! Он плакал от ярости, представляя себе, как тело обожаемой им женщины, к которому, как к священному источнику, он только лишь осмелился прикоснуться, дает сейчас райское блаженство другому... Эта неотвязная мысль возвращалась непрестанно, терзала его, жалила его мозг и раздирала его душу. Он думал об этом, ибо ни о чем другом он думать не мог, и так тяжки были его мысли, что он хватался руками за голову, как бы пытаясь оторвать ее и размозжить о стену... потом он хотел убить ее - за то, что она с ним делала...
   ...а утром она возвращалась домой. Он слышал, как в замке скрежещет ключ - при этом звуке ноги его подкашивались от слабости и он, обессилев, садился на кровать; слышал, как она заходит в коридор, закрывает дверь и наконец появляется на пороге комнаты, той самой комнаты, где он на протяжении всей этой безумной ночи метался из угла в угол, как загнанный зверь. Она заходит пьяная, грязная, с распухшими губами. Ложится одетая на кровать... Минуту назад, до ее прихода, он мучался, он плакал от собственного бессилия, зная наверняка, что в очередной раз она с кем-то, испытывал жгучее желание убить себя, убить ее... А потом заходила она, валилась на кровать, и он тихонько раздевал ее, снимал с нее туфли, укладывал, ложился рядом и понимал, что он счастлив оттого, что она все-таки рядом, все-таки вернулась.
  
   Все глубже вползала она в его сердце, пока он, для которого в конце концов не осталось ничего на свете, не полюбил ее больше, чем самого себя. У него не было уже ничего, кроме любви к Анне - Марии, его жизнь сосредоточилась на этой любви, и он лелеял свое чувство, как вдова своего единственного ребенка. Виновница его позора была для него самым дорогим существом на свете, его любовь к ней росла, пока все прошлое не потонуло в ней, а его настоящее не превратилось в сон. Она покорила его, отняла у него честь, обрекла на позор, а он целовал палку, которой она его била, и был ее верным рабом. Если она была исчадием ада, то он следовал за ней. Он все для этого совершил. Безумие останавливаться на полпути! В чрезмерности греха таится исступленное счастье.
  

Глава 13

   Луису Куэвасу было всего восемнадцать лет. Он только начинал взрослую жизнь - по крайней мере, взрослую по его собственным представлениям. Вся его взрослость заключалась в том, что он обучался в коллеже, а в свободное время (а нередко и в часы занятий), пропадал с друзьями в кабаке "Барбет" - прокуренном полуподвальном помещении, в котором постоянно терлись любители покутить.
   Его встреча с Анной - Марией де ла Торе в сентябре 1929 года стала роковой для обоих. Сначала Луис был поражен красотой Анны - Марии. Он не знал, как вести себя при ней, хотя втайне признавал, что она его возбуждала. В свою очередь, Анну - Марию, которая была на пять лет старше его, заинтересовал этот красивый мальчик, его озабоченность и дерзость, которая при Анне - Марии почему-то вдруг превращалась в смущение.
   Первый поцелуй, когда столкнулись их зубы и переплелись их языки, был началом того голода, который заставил их кусать и грызть друг друга. Реакцией Анны - Марии на неистовую любовь Луиса были слова: "Мой мальчик, мы никогда не расстанемся". Она стала для него не просто удовлетворяющей его страсть любовницей. Она стала для него всем: подругой, сестрой, матерью, учительницей, музой, богом.
  
   Она не появлялась дома, в их комнате на "Уюте", почти неделю. Все это время Гарсиа ждал ее. Он бы, наверное, потерял рассудок от этой адской пытки, от этой неопределенности, но через шесть суток она вернулась.
   Он лежал на полу, прижимаясь к нему голой спиной, и бессмысленно глядел в стену. На лице его застыло выражение ужаса и отчаяния.
   Он услышал, как открывается входная дверь, но не придал этому никакого значения. Он так часто представлял себе этот звук, напрягая слух и слыша в ответ лишь зловещую тишину, что не сразу понял, что это не очередная фантазия его воспаленного мозга. Он услышал скрежет ключа в замочной скважине, затем скрип открываемой двери... В комнату вошла Анна - Мария - о, Господи, н е у ж е л и! - но она была не одна. Гарсиа повернул голову и увидел Анну - Марию, а с ней - парня, совсем молодого, ему, наверное, не было еще и двадцати. Гарсиа валялся на полу и при их приходе даже не поднялся, лишь повернул голову и тупо посмотрел на них.
   Парень остался стоять в проходе. Анна - Мария подошла к Гарсиа, присела перед ним на корточки. Ее трусики были видны из-под черной обтягивающей юбки.
   - Мне нужно, чтобы ты ушел отсюда, - сказала она.
   - Куда? - спросил Гарсиа безучастно. Он был очень счастлив, что она жива и невредима, но у него уже не было сил радоваться, он оставался равнодушным ко всему.
   - Куда хочешь.
   Гарсиа кое-как поднялся на ноги, с трудом оделся. Протянул свои ключи Анне - Марии, и, даже не забрав свои вещи, вышел из квартиры.
   ////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
   Его бред, его безумие достигли своего предела, и внешний мир превратился для него в страшный Апокалипсис. Адская звезда его мучений дошла до предельной яркости. Это был конец.
   ////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
   Шел по улице человек. В обычный час он возвращался с завода домой, в свою одинокую мансарду на улице Изола Белла. Хрустальным от счастья голосом пела птица, как пела всегда. Птице неведома боль души, от этого ее песня становится еще хрустальнее. Со стороны моря тянуло свежестью. Вдали поднималось белое плотное облако.
   Прошел почти год со дня возвращения этого человека в свою мансарду на улице Изола Белла. Была ранняя весна 1930 года.
   Путь человека пролегал через Старый квартал, через "Уют" - какой, право, весельчак придумал название для этого отвратительного места!.. Налево от кабака "Барбет", в старом доме с зелеными перилами, на втором этаже, виднелось окошко. Это окошко всякий раз, когда он на него смотрел, заставляло до боли сжиматься его сердце. Это было окно их бывшей комнаты, и до сих пор еще, когда он проходил мимо, их общее прошлое вспыхивало перед его мысленным взором...
   В тот день, в марте 1930 года, человек возвратился в свою мансарду в шесть часов вечера. Поужинал в одиночестве. Перед сном раскрыл книгу - детской болтовней показалась ему книга. Погасив лампу, он долго лежал, глядел в темноту - текли, текли одинокие мысли.
   Если его тело не умерло, то дух погребен был заживо. Все чувства его притупились - он не воспринимал уже больше ничего, замкнувшись в себе. Он находился в какой-то холодной прострации, наполнившей все его существо. Он жил машинально, без радостей и страданий, смеха и слез. Жил вне времени и пространства, путал дни, доходил до анекдотической рассеянности. В сущности, ему было все равно. Он устал от жизни. Жизнь была ему противна.
   Странно - но воспоминание об окошке, которое он видел сегодня, в этот вечер не отпускало его. Это казалось ему необычным - окошко хоть и вызывало в нем яркие образы того времени, когда он глядел на него, но никогда еще он не думал о нем.
   ...Он закрыл глаза. Перед его мысленным взором возникло окошко во втором этаже старого дома с зелеными перилами. В окошке он уловил неясное движение. Пригляделся - она. Она смотрела на него, и в ее взгляде читалась неземная чистота... и что-то еще такое, о чем он очень мечтал когда-то...
   Ее глаза смотрели - нет, даже не с любовью, а скорее с человечностью.
   Человечность. Человеческое сострадание.
   И еще она улыбнулась - легкое движение губ, не более, - но боже, какая лучезарная, ангельская улыбка!
   Боже, как она прекрасна!..
   Гарсиа открыл глаза. Видение исчезло; у него заныло сердце. Он слепо глядел в темноту и не мог сдержать слез...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Порт - Лигат - рыбацкий портовый городок на побережье Средиземного моря. В некоторых источниках оно звучит как "Порт Льигат", с мягким знаком и без дефиса, и по одной версии склоняется, а по другой - нет. Порт - Лигат расположен в Испании, точнее в одной из ее частей - Каталонии.
   * "... Иисус сел с двенадцатью учениками за стол и сказал им: "Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания, ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божием". Взяв чашу и благодарив, сказал: "Примите ее и разделите между собою (...)". И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: "Сие есть тело Мое, которое за вас предается (...) ". Также и чашу после вечери, говоря: "Сия чаша (...) за вас проливается"." (Евангелие от Луки 22:8 - 20).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   41
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"