Хлопнула калитка. По дорожке нетвердо заскрипели песком подошвы.
- Петровна! Отворяй хоромы! Опять дверь на запоре? Что-то плохо мужа ждешь.
За дверью раздались быстрые шаги.
- Сейчас, сейчас, Коленька, - заторопился женский голос. - Заработалась я немного. Шторки постирала, на кухне прибралась.
- Заработалась, прибралась, - скривился муж. - Это я могу заработаться, а ты дома сидишь. Захотела, потрудилась, не захотела, отдыхай. Не жизнь, а малина, а кормит вас кто? ...То-то!
- Коленька, да не получается так. То одно надо сделать, то другое. Всегда дела есть, так что с утра до ночи на ногах....
- Может, еще выходные дни потребуешь или отпуск за свой счет? - зло прервал ее муж.
- Что ты кричишь, как оглашенный? - рассердилась супруга. - Выпил, так поешь и ложись потихоньку. Дети только угомонились.
- Дети в другой раз выспятся, а ты пляши!
- Письмо, что ли?
- Какое письмо, мать? Квартиру я получил!
- Что?!
Женщина медленно опустилась на стул. Квартира! Сколько лет она ее ждет! Ждет как избавителя от мук, домашней неустроенности, тесноты и скандалов. А тут вдруг так буднично и незаметно.... Квартира! Она, не веря своим глазам, ощупывала драгоценную бумажку, такую обычную и невзрачную на вид.
- Гляди, - бубнил сзади муж, - Астафьевым, ордер, З9 метров, печать, все честь по чести.
От него пахуче веяло выпитым спиртным, но Петровна, всегда брезгливая к этому запаху, ничего не замечала. Она была счастлива. В эту минуту ей казалось, что в руках у нее ключ от нового, кристально чистого и радостного мира. В глубине души жило еще сомнение, карябало коготком по сердцу, но царапинки были столь крохотными, что совсем не омрачали надежд. Женщина подняла левую руку и обхватила склонившегося мужа за шею.
- Родной мой, вот радость то! - причитала она, целуя колючую щеку.
- Да уж, радость, - смущенно вторил ей Астафьев.
От нежданной ласки что-то дрогнуло в груди, прогнало хмель из головы. Шевельнулось почти забытое ощущение нежности. В душе вдруг стало неуютно от чувства вины. Перед кем, за что? Не привык он задавать сам себе такие вопросы, а тем более отвечать на них.
- Давай-ка, мать, отметим это дело. Ты не смотри, что я уже принял, то с друзьями, по чуть-чуть. А с тобой за ордер тоже по рюмочке обязательно опрокинуть надо.
Мария Петровна засуетилась. На столе, рядом с ужином, появились графинчик и два стаканчика.
- Ну, за новые хоромы! - блестя глазами, провозгласил Астафьев и плеснул в себя огненной горечью. По душе и по телу разлилась истома и смыла тревожные и непривычные мысли.
***
- Коля! Куда ты, а обедать?
- Не хочу! Пойду, прогуляюсь, может, в домино постучу.
- Останься, Коленька, Галочке по математике надо помочь, вчера двойку принесла, и по русскому отстает. Я не успеваю, закрутилась совсем.
- Нечего ее пестовать! - назидательно изрек Астафьев. - Ошибки надо самой исправлять. Посади за уроки, и чтоб не вставала, пока не выучит все! Я приду и проверю. Кстати, где она?
- Гулять убежала. Портфель кинула в передней и унеслась.
- Я ее поищу.
Хлопнула входная дверь. Мария Петровна подошла к окну на кухне и с тяжелым вздохом посмотрела вслед мужу. Он прошёл ленивой походкой, даже не оглянувшись. Женщина вновь вздохнула и скрылась в глубине кухни.
Загремела посуда, зачмокал резиновой прокладкой холодильник. На газу что-то жарилось, шипя и источая аппетитные запахи. Подметя пол, женщина уселась на стул у окна. Из него было видно всю улицу. Хозяйка любила сидеть здесь и смотреть на мелькавшие мимо машины, прохожих, на старушек у подъезда. Руки Марии Петровны, в прошлом изящные с тонкими пальцами, а теперь натруженные, с мелкими морщинками и синеватыми прожилками сосудов, недвижимо и умиротворенно лежали на коленях. Руки отдыхали. Они многое сделали за день. Так же, как и вчера. И еще столько же им предстоит завтра. Трое детей, муж. Они требовали многих забот. Руки отдыхали, а их хозяйка шептала: "Обед на завтра есть, форму Галочке погладила, Коле рубашку тоже, кухню убрала. Осталось постирать Леше и Леночке. Не забыть бы носки подштопать...".
Женщина встала. Проходя мимо вешалки, привычным движением оправила одежду. Юркие пальцы, словно зрячие, проворно отыскали оторванную пуговицу мужа, отпоровшуюся подкладку у сына. "Пора пальто зимнее Леше купить, из старого совсем вырос, - вспомнила она. - Придется в кредит брать. Слава Богу, за мебель уже рассчитались". Мария Петровна зашла в ванную, где ждало ее рук замоченное с утра белье, но звонок в дверь вернул в коридор. Вошел возбужденный муж.
- Маша, собирайся, я билеты в кино взял! Картина, говорят, хорошая.
- Колюша, я ж неприбратая! Да, и стирка вот стоит, - всплеснула жена руками.
- Ничего, подождет твоя стирка. Завтра сделаешь, не горит.
Через полчаса супруги веселые и нарядные шли по улице. Обычно грустные глаза женщины светились радостью. В них отражались лужи на асфальте и гордость за мужа, бегущие мимо троллейбусы и довольство судьбой. Как мало нужно, чтобы обычный день стал праздником! Позже она еще долго будет вспоминать добродушно нахмуренное небо, опавшие листья под ногами. Сидя на кухне в немногие свободные от дел минуты, она вновь и вновь увидит мысленно эту блестящую лужами улицу, добавляя и выдумывая новые подробности. Вот соседка у подъезда. Она не просто поздоровалась. Вместе с другими она долго смотрела им вслед, а значит, потом допоздна судачила о том, как Петровне повезло: дети здоровые, красивые, муж видный, живут дружно....
- Маш, а помнишь, мы с тобой как-то в кино опоздали? До свадьбы еще. Неужели не помнишь? Мы тогда в подъезде каком-то целовались.
На ступеньках кинотеатра бурлил народ. Всюду слышались просьбы о лишних билетиках. Астафьевы степенно и независимо шли сквозь толпу. Им обоим доставляло удовольствие, что их на каждом шагу хватают за рукава менее удачливые просители.
- Садись, Маша. Вот наши места, а я пивка сбегаю выпью. В буфет сегодня жигулевское завезли. Я мигом.
Муж встал и стал протискиваться мимо людских колен. "Тебе мороженое купить?" - крикнул он уже от дверей, Мария Петровна покачала головой. - "Ну, как хочешь".
Что-то больно кольнуло под сердцем. Радужный мир вдруг покачнулся и исказился, будто закрыли его стеклом и плеснули сверху водой. "Да, что это я?! - спохватилась она. - Что особенного? Суббота ведь сегодня, выходной, пусть пива попьет, разве это плохо?". Но душу все равно что-то беспокоило. Мария Петровна вдруг поняла, что с удовольствием бы сейчас стояла в шумной очереди рядом с мужем, держалась бы за его большую сухую ладонь и смотрела на побелевшие виски. А потом бы они вместе пили холодный пенистый напиток, и Коля громко и раскатисто что-нибудь рассказывал. Ну, почему он не догадался позвать ее с собой?
- Скучаешь, мать? - весело пробасил муж, усаживаясь рядом. - А то бы со мной сходила. Пиво нынче свежее, красота. На вот, я тебе шоколадку купил. Батончик.
На душе потеплело. "Нет, он у меня хороший. И всегда такой был. Выпивать вот только частенько стал". Настроение на краткий миг вновь померкло, словно яркий день под крохотной тучкой. Но только на миг.
***
- Мария!
Мария Петровна выглянула в окошко.
- Здравствуй, Вера.
Соседка из квартиры напротив, кивнула в ответ. Она тяжело дышала. Рядом на скамейке стояли две большие сумки. В Москву видно за продуктами ездила, догадалась Мария Петровна.
- Ты мужа ждешь? - начала, наконец, она, переведя дыхание.
- Да, не суетись, ничего страшного. Николай твой на остановке сидит. Забери, а то, не дай бог, воронок заметит, всю получку в вытрезвителе вытрясут.
Мария Петровна всплеснула руками и исчезла из окошка. Побежала одеваться. "Лешку на подмогу возьми, - крикнула ей вслед Вера, - а то одна не доволочешь!". Соседка горестно покачала головой, помяла уставшие ладони, и потянулась за раздутыми поклажей сумками.
Николай сидел в глубине кирпичного навеса.
- Отойди! - дыхнул он перегаром, узнав жену и сына. - Я до дому всегда сам.... Хоть ползком....
Он попытался встать, но ноги не держали. Пиджак и брюки были перепачканы остро пахнущей органической массой.
- Пойдем, Коленька, пойдем, - ласково приговаривая, женщина приподняла мужа. - Обопрись на плечо. Ты не думай, это ты сам идешь, я тебе только помогаю.
- Ладно, - пьяно согласился муж. - Потопали.
Дома, раздевая и умывая своего супруга, Мария Петровна ни словом его не попрекнула. Знала - бесполезно. Что с пьяного возьмешь? Постепенно Астафьев очухался, потянуло на разговоры.
- Что, мать, молчишь, противно? А я ведь муж твой! Нет, ты скажи, плохой я?!
- Ты у меня единственный, Коля, какой есть, весь мой.
- Маша, ты не увиливай по сторонам! Думаешь, я пьяница?! Не-е-т, я не пьяница! Я вот хочу и пью, а захочу, и не буду пить. Раз плюнуть. Хочешь, брошу? Ха-ха-ха, вижу, что хочешь! - Николай Семенович громко икнул и сердито нахмурился. - А вот и не брошу! Назло. Зачем меня до дому вела? А?! Я ж сказал, что сам домой... хоть ползком. Завтра за это опять напьюсь. И не перечь мне. Эй, Лешка! Куда?! Иди-ка, сын, к отцу. Смотри, сорванец, не бери со своего бати пример. Понял? То-то. У тебя, как, девки есть?
- Да ладно тебе, пап, - зарделся краской сын.
- Какие девки, Коля?! Парень едва восьмой класс окончил!
- А что? Я в его годы уже работал. И женихался вовсю. Ха-ха-ха, ты что ж думаешь, у такого видного парня кроме тебя девок больше не было?! Я, бывало, только свистну, - Астахов попытался свистнуть, но лишь бессильно зашипел, попробовал ещё раз, махнул рукой. - Вот свистну... раз и уже новая. - Он поднял пьяные глаза на жену, опять икнул. - Ты, мать, баба хорошая ... скучная только.
Муж уснул. Мария уложила детей, прибралась. Потом долго чистила загаженный костюм мужа. Чистила и плакала. Слезы лились по морщинистому лицу и душа, непонятно почему болела и болела.
***
- Бригадир! Семеныч! Цемент давай!
Николай Семенович Астафьев нервно выдернул из пачки папиросу. Широко махнул рукой.
- Шабаш, ребята, слезай! Нет раствора.
Из проемов новостройки потянулись строители. От злых языков отскакивали и повисали в воздухе вязким туманом забористые соленые словечки. Заклубились никотиновые кольца, застучали костяшки домино.
- Семеныч, угости беломорчиком.
К Астафьеву подошел его давний приятель, Иван Сиротин. Вместе четверть века назад на стройку пришли.
- Ну, что, начальник, опять отдыхаем?
- Отдыхаем. Что за чертова работа! Вань, вот скажи, можно так работать?
- Не-е, - протянул Сиротин, выпуская изо рта клубы дыма, - нельзя. Да ты, Семныч, не волнуйся. Тебе что, больше всех надо? Щас привезут.
Астафьев бросил бычок и сердито загнал его в глину ногой.
- Жди, так тебе и привезут, наверняка опять раствор налево кинули. До нас теперь очередь часа через три дойдет.
- Да, хоть через пять. Не бери близко к сердцу. Давай-ка я за штукой сбегаю. После работы будет, чем душу повеселить. А?
- Нет, Ваня, сегодня не могу.
- Что так? - изумился Сиротин. - Жена что ли допекла?
- Жена? - переспросил Астафьев. - Не, Ваня, она у меня смирная, помалкивает, а если и вякнет когда, так я по столу кулаком, кто, мол, дома хозяин. И все путем. Только сегодня никак нельзя, на смотрины, понимаешь ли, идем.
- Ого!
- Год назад Леночку замуж отдали, а теперь вот сына женить буду. Влюбился, говорит, ни единого слова супротив не терпит. Весь в меня, сорванец.
- Лет сколько?
- Двадцать третий пошел.
- Армию прошёл?
- Год, как вернулся.
- Тогда, самый раз семью заводить, чтоб не баловал зазря. .... Коль, может, все же примем? По маленькой, за сыновью семейную жизнь?
- Иди ты! Сказал ведь, нельзя, значит, нельзя, а ты душу травишь. Завтра штуку свою неси.
***
- Николай Семенович! Николай Семенович!
К Астафьеву сломя голову подбежал молоденький практикант из ПТУ.
- Чего кричишь? - нахмурился бригадир. - Людей зря будоражишь.
Парень, едва переведя дух, выпалил:
- Скорей, к телефону, дома стряслось что-то....
Через полчаса Астафьев ворвался в приемный покой областной больницы. Как во сне разделся, набросил белый халат. В палате, куда его привела медсестра, долго не мог отыскать жену, когда нашёл, едва узнал. На фоне белых стен, простыней и наволочек лицо супруги казалось несуразно пожелтевшим, с резко выступившими морщинами.
- Что же ты Машенька, заболела?
Губы его шептали бессвязные, ничего не значащие слова, а руки бережно перебирали тонкие вялые пальцы.
- Ничего, Коленька, успокойся, родной, скоро все пройдет. Доктор обещал. Операцию вот только надо, - голос жены звучал тихо и беспомощно.
Подошел врач и увел Астафьева из палаты. Николай Семенович долго медлил, выходя за дверь, не мог оторвать глаз от лица жены. И чем больше смотрел, тем сильнее в груди болело.
Потом нескончаемо тянулись пропахшие лекарствами стены. Шедший рядом врач говорил, что надо надеяться на лучшее и его слова расплавленными каплями падали в воспаленный мозг Астафьева. Целую ночь он провел в больнице. Ходил по вестибюлю, потом во дворе. Курил, пока не вышла вся пачка. Уже поздно вечером его нашел сын с женой. Уговаривали поехать переночевать домой. Отказался. Заставив отца съесть пару бутербродов, они уехали.
Что мучило этого крупного седого человека, в неуловимый миг вдруг постаревшего? Вряд ли он смог бы ответить точно на этот вопрос. Его мучило всё. Астафьев всегда считал себя сильным и независимым, ступал по жизни хозяином и не задумывался о смысле своего существования. Он жил потому, что когда-то родился, и это было достаточным аргументом, чтобы жить. Жену и детей он любил, конечно, но как-то безотчетно, как воздух. Не дышать мы не можем, а часто ли вспоминаем о воздухе? Но вот теперь у него судьба могла отнять жену. Его жену! Хрупкую и незаметную женщину. Доктор сказал, что положение сложное, но не безнадежное. Потом добавил удивленно: как она терпела, это же адские боли?!
Астафьев вспоминал отрывочные эпизоды, на которые раньше не обращал внимания. Вот Маша вдруг вся побелела, села на стул, замерла. На миг или два, не больше. А вот вдруг вскрикнула сдавлено, пошатнулась чуть... и выправилась. Он-то видел, слышал, да не замечал, думал, выкрутасы бабьи, а она бедная, терпела, маялась и терпела. Такая родная, такая незаменимая. Сейчас Маша где-то там, за этими яркими окнами. И она мучается, кусает от боли ссохшиеся губы и терпит. Опять терпит!
"Какая я скотина! - с внезапным безжалостным озарением прозвучало у него в голове. - Ну, ничего, лишь бы Машенька вернулась домой. Тогда все пойдет по-другому. Не может быть, что бы так вдруг сразу, так просто все кончилось. Мы еще и не жили толком. Все ждали чего-то, надеялись.... Доктор сказал, нервы. А кто эти нервы ей истрепал?! Ох, только бы она жила! Господи, помоги! Не допусти несправедливости, не заслужила она ее. Да, тогда обязательно заживем по-другому. Мы ведь давно дачку хотели купить. Сейчас дети выросли, деньжата есть. Только жить, да жить.... А пить брошу. Иногда пригублю самую малость, по праздникам. Гулять вместе каждый день будем. На пенсию выйду, ни на минуту ее одну не оставлю, ничем не обижу!". Разве могла Мария после таких мыслей уйти, умереть, оставить его одного?! Нет! Все будет хорошо. Он был уверен в этом. Астафьев улыбнулся, представив, как будет ярко и солнечно, когда они сядут в такси. И домой....
Забрезжил рассвет. Астафьев присел на стул. Сон, как он не противился, сломил его, окунул в глубокое без сновидений забытье, но когда еле скрипнула стеклянная дверь, он проснулся. Вышел доктор. Астафьев не сразу признал его, тот осунулся, под глазами тёмные круги.
- Курите?
- Да.
- Есть?
- Нет.
- Пошли, перекурим.
Они вышли. Зябко и серо светлело утро. Чиркнула спичка, пахнуло табаком. Сигарета в пальцах дрожала. Сердце съежилось комочком, каждый новый ток крови давался с трудом. Доктор все молчал, а Астафьев его не торопил. Сейчас в этом крохотном отрезке времени сосредоточилась вся его надежда на лучшее. Пока нет слов, надежда жива. Если будет.... Нет, дальше терпеть неизвестность невозможно!
- Ну?! - выдохнул Астафьев яростно. И замер.
Доктор вздрогнул. Он понимал, что сейчас одной лишь фразой сделает живой образ человека мертвым. Всего несколько слов и всё переменится.
- Мужайтесь, Николай Семенович, - сказал он, не отрывая взгляда от пола, страшась встретиться с глазами Астафьева, - мы сделали все что могли, но этого оказалось недостаточно.
Мир покачнулся.
***
Стебелек лампады зыбко освещает иконописный лик. В неровном свете изображение наполнено движением, кажется живым. В комнате тихо. Горят свечи. Посредине на табуретках стоит гроб. Рядом сидит понурый человек. Он уже переболел скорбью. Сейчас он опустошенный и усталый не клянет судьбу и не ругает себя. Этому нет места здесь, рядом с покойником. Затихли хлопоты, сгинули соседи, басистый поп и откуда-то взявшиеся старушки в черных платках. Завтра рано утром похороны.
Только сейчас ночью Астафьев остался наедине со своей Машей. Впрочем, с ней ли? Он совсем не ощущал благоговейного и жутковатого страха, коим издревле окружено таинство смерти. Им владело лишь безмерное удивление. Как же так, куда ушла жизнь из человека? Ведь его жена была живая, в ней жила душа, добрая и любящая. И вот среди клеток ее организма произошел сбой и великая ценность - ее мысли, чувства исчезли, испарились. Неужели в никуда? Неужели природа или Бог так расточительны, что, бесследно теряют их?!
- Зачем ты покинула меня, Машенька? Как жить одному? Как же мне теперь?
Как восполнить его утрату? Кто еще на Земле сможет понять его, щедро наделить добротою и терпением? Пред кем он будет самым лучшим, кто будет гордиться им даже тогда, когда гордиться нечем? Астафьев дотронулся до сложенных рук покойной жены. Холодно. Смертельно холодно. Его лицо опрокинулось в ладони, плечи дрогнули.
- О, Боже! Как может дальше существовать мир?! Нет, она жива! - молнией сверкнуло в мозгу и осталось там озареньем. - Да, да, конечно она жива! Ничто не исчезает бесследно. Есть же закон сохранения энергии, материи, так почему же нет закона сохранения душ?! - Живи во мне, Машенька, раз тебе наскучило собственное тело. Нам хватит обоим места в моем сердце.
***
Прошло почти три месяца. Скорбно и смутно. Отзвенели поминальные бокалы, высохли слезы и прекратились вздохи. Обычная жизнь продолжалась. Но не для Николая Семеновича. Он раздвоился. Словно дивный сосуд носил Астафьев в себе ощущение полноты обладания душой любимого человека. Супруга была с ним постоянно: на работе, на улице, дома.
Вчера Галя сказала: "Папа, ты после смерти мамы стал очень странный. Мне страшно за тебя, ты все время сам в себя смотришь".
А что ей ответить? Так оно и было. Астафьев старался быть аккуратным и чистым, перестал забывать бриться. За прошедшие месяцы ни капли спиртного не пригубил. Ему казалось, что это будет предательством по отношению к живущей в нем Маше и она уйдет от него. Не простит. Сиротин уже перестал уговаривать Николая Семеновича и нашел новых собутыльников. С его легкой руки пошли разные слухи. Не раз Астафьев слышал за спиной сочувственные вздохи и тихое: "Жалко мужика...", но ему было все равно.
Поначалу Астафьев заходил к детям, но потом перестал. Они жили своей жизнью и не могли иначе. В его присутствии они вспоминали о скорби и тяготились ею. Дети при нем все более и более притворялись, а Галка, та даже этого не удосуживалась делать. Уже на третьей неделе она убежала на танцы, чтоб "забыться". Отец простил ей это, она слишком непосредственно хотела жить и не умела фальшивить. Николай Семенович все понимал, стал мудрее и часто вёл внутренний диалог с Машей, рассказывая ей новости, события, свои мысли. Он часто захаживал на кладбище и находил в скорби отдохновение.
Ему многие говорили, что время лечит, но ничего не менялось, пока однажды на кладбище к нему не подошла старушка, пронзительно на него посмотрела и погладила по руке. Она тихо сказала, коротко глянув на фотографию на памятнике: "Сынок, вечной скорби у живых не бывает, терпи, недолго осталось". Она ушла, а Астафьев остолбенел, почему-то слова старушки его сильно задели. Он вдруг ясно понял, что не удержит в себе образ жены, что скорбь о ней иссякнет в грусть, та превратится в сожаление, а затем неминуемо станет воспоминанием, с каждым годом все более тусклым и необязательным.
- Нет, не хочу! Не хочу забывать! Машенька, не уходи, останься. Ты ведь покидала меня уже, хватит....
Астафьев ушёл с кладбища в смятении, в тесной улочке старого города разыскал Сиротина.
- Пошли, Иван, угощаю.
- Во-о! - обрадовался тот. - Давно помянуть пора....
***
Наутро Астафьев проснулся с тяжелой головой. Первым ощущением было чувство гадливости. От стыда за себя что ли? И еще ... что же еще? Сон! Он видел во сне Марию. До боли четко вспомнилось ночное видение. Жена сидит на своем обычном месте: на стуле у окна. Руки устало лежат на коленях. Он идет к ней, но так медленно! Остается один шаг, но жена вдруг встает. "Коля! - говорит она строго. - Ты опять пьян! Все соки ты из меня вытянул!". Сказала так и растаяла. Николай Семенович зарылся в подушку. Плечи тряслись, он плакал. Лились скупые, безутешные мужские слезы, не вернуть жизнь и не поправить. Где оно, спасительное забытье, почему так долго не приходит, где взять силы, чтобы дождаться его?
Астафьев снял с запястья часы, положил их на стол. И ушел. Через три недели его нашли в студеной воде Оки. Далеко внизу по течению. Может, он случайно упал, а может, и нет.
Похоронили его рядом с супругой, за одной оградкой.