Добротный дом у Петрухиных, крепкий, ставни резные, сарай большой да банька своя, беседка в садочке. Видать руки крепкого хозяина да настоящей хозяюшки, хоть и возраста оба далеко не молоденького. Да помер вчерась хозяин. Как есть, помер.
Утром мужики гроб сколотили, надобно Лушку позвать деда обиходить да гроб украсить. Вздохнула Стеша, одёрнула юбку, вышла со двора, не закрыв калитку - чай, никто деда не сбондит, кому он, мёртвый-то, нужон? Вернулись быстро. Ужо у Лушки-то всё приготовлено было.
"Вот зараза! И живому Матвею проходу не давала, и тут как блоха скачет", - сердито думала Стеша. Не дала бы ей мыть умершего, да самой нельзя, а так... Что Лушка, что Грушка - те ещё охальницы, на передок падкие.
Дверь в дом была приоткрыта, и там, около Матвея уже Парашка юбками вертела, никакого покою покойнику. Сверкнула Степанида глазами из-под вдовьего платка, да так, что Парашка здриснула на другой конец комнаты. Стеша даже усмехнулась, губы концом платка прикрыла, чтобы эти жабы не видели. Пусть думают, что горем убитая. По правде, она и сама ещё не знала, убитая она ужо горем, али пока ещё нет. И жалко было Матвея, и ох, достал он её, ох, достал!
Прилетела Нюрка, подхватилась Лушке помогать. Вот заразы! Так и норовят деда обшупать! Мало им при жизни, что ли, перепадало. Ох, и гулёна был Матвей-то. В деревне, было время, судачили, что вся ребятня на Матвея Петрухина походит. Все конопатые и курносые, волосы у всех рыжие. Степанида улыбнулась, вспомнив.
Бабы суетились у гроба, чаем поить их не хотелось, обойдутся. И этот тоже, разлёгся в гробу. Ох, вроде уже обмыли бабы Матвея-то, одевают. Ну и помер, ну и ладно. Зато бабам не достанется. Стеша шмыгнула носом, подошла к гробу. Ахнула:
- Да вы умом, штоль, тронулись, бабы? Вы чего его так вырядили-то, как на гулянку? Откуда эти штаны красные, рубаха эта, косоворотка-расписуха? Ой, срамота! А на ногах-то! Да он носки отродясь не надевал, всё в портянках ходил! Вон носки ваши, надареные, в чулане в баке валяются и трусы там тоже! Не носил он их, трусы ваши, кальсоны носил! А ну, пошли отседова, охальницы бестолковые.
Выгнала баб. Села у гроба. И что-то так ей жалко стало и себя, и Матвея, что аж слезой прошибло. Похудел он, плохо есть стал. А каким ладным парнем был! Повела глазами на фото Матвеево, баян в глаза сунулся.
Как подбросило Степаниду с лавки! Крикнула в сердцах:
- Выкину сейчас этот баян, к шутам! сколько горя с него, сколько ссор, слёз было!
Схватила баян, а тут Матвей вдруг руки поднял, пятаки с глаз убрал, открыл глаза и шепчет:
- Стешенька, не тронь баян-то, не кидай его, отцовский он, памятный, две войны прошёл... Уж прости меня, кобеля непутёвого...
А как не простить? Что было, то было. Как ни гулял, всё в дом возвращался. Дом построил, сыновей вырастил, вон уж внук скоро женится. Как на свадьбе без деда-то?
- Вставай ужо, сымай эти портки петушиные, надевай домашнее. Да гроб-то в сарайку отнеси... А в следующий раз помирать соберёшься, так время выбирай, а то в самый урожай удумал,- тут Степанида махнула рукой, глаза от слез промокнула и добавила,- эх, Матвеюшка, баб-то у тебя много было, а ты-то у меня навеки один.
Встал Матвей, обнял свою хозяюшку, так и сидели долго и тихо, без слов...