Я пытливо смотрю на ее лицо. Она умирает, я это чувствую. И знаю. Она мне не знакома, единственное, что я смогу сказать о ней, это то, что у нее монголоидный тип лица и она, наверно, много плакала в последние дни. Скулы выпирают, ее душе как будто тесно в старом теле, оно уже чужое, мешает. Мысли рваные, мне меньше всего хотелось оказаться здесь, у постели этой угасающей на глазах девушки с тельцем подростка из концентрационного лагеря района Холокоста. Хотя... Я не знаю, чего мне хотелось. И чем я жил, тоже не знаю. Вернее, не осознаю, к чему весь этот глупый маскарад. Я так же, как и другие, год за годом черепашьим шагом продвигался в потоке жизни, заботясь лишь о том, где поесть, переночевать, и изредка отпрыгивая в сторону, чтоб меня не затоптали те, кто спешит куда-то в этом потоке, отчаянно выбиваясь из общего ритма. Они гибли, а мы, скромные умные черепахи, оставались жить. До нас доносились их крики, звучавшие неприятным диссонансом в нашем невнятном шуме от сталкивающихся друг с другом неповоротливых тел, привычной ругани и посылов. Нам было на них наплевать. Нам было на все наплевать, по большому счету. Мы просто упрямо гребли, стирая себе тело. Зачем? Такого вопроса просто не было. Мы родились, чтобы идти одной толпой. Нет, конечно, я не хочу сказать, что у каждого из нас нет своей судьбы. Она есть. Мы рождались, росли, становились самостоятельными (какое смешное слово, мы ведь все равно зависели от сотен вещей, стечений обстоятельств и прочей кажущейся такой естественной шелухи внешнего мира), а потом каждый шел своей дорогой. Аккуратно вплетая ее при этом в общее русло. Мы зависим от стереотипов, мы улыбаемся из учтивости, но не смеемся, когда нам хочется, мы постоянно оправдываем свои поступки социальными нормами и прячемся за них же, скрывая свое бессилие. Мы не пытаемся что-то изменить, зачем, нам это не интересно. А попросту мы боимся, что в один прекрасный день наши маски треснут, и на свет божий покажутся миллионы уродцев, не прикрытые даже рубищем изо лжи и обмана. Ведь если что-то менять, придется показать свой истинный лик, а вдруг он не понравится окружающим? А он не понравится, будьте уверены. На вас станут показывать пальцами, не замечая собственных изъянов. И вот тогда вы сумеете содрать оставшиеся маски, ибо терять вам уже нечего. И когда человек падет на самое дно, он сумеет подняться. Ибо только тот, кто упражнялся в безверии, способен познать истинную веру. Он не впитывал ее суррогат с детских лет, как остальная масса, а посмел усомниться, спросить себя, что стоит за закрытой дверью. И не получил сперва ответа на свой вопрос. И отдалился, кляня про себя то, в чем усомнился. И чтобы вернуть такого человека на путь веры, недостаточно просто повторить заученную фразу. "Верь!" - а он не поймет, он спросит, почему. Когда один выбивается из системы, она может заглохнуть, когда выбивается группа - система умирает. Ибо она создана искусственно, ее не поддерживают собственные внутренние ресурсы. Если система живет на страхе, то после ухода ужасного правителя она рушится. Если система построена на уважении (не слепом поклонении и безрассудной вере), то она процветает и благоденствует. Только выбившийся из общего клана способен обрести голос, ибо ему придется в одиночку пройти сквозь судороги и спазмы сомнений, гложущих тело и душу, разъедающих лаковую оболочку и стеклянные улыбки. Девушка умерла. Она лишь коротко вздохнула, и ее грудь успокоено опустилась вновь. В последний раз. Я не хочу сказать, что ее больше нет, она есть, вот ее тело, нет, просто она ушла. И она не имеет отношения к тому, о чем я сейчас битый час распинался. Я циник, я чертов циник. Я тот, чье лицо уже разъел холодный западный ветер. Он не знает сожаления, он не живет по нашим глупым законам. И душа девушки унеслась с ним вдаль, он забрал ее с собою. Возможно потому, что это его лучшая добыча. Из всех сотен лиц он увидел лишь одно настоящее. Но она уже умерла.