глава из мемуаров "Вот и все...я пишу вам с вокзала"
Настоящий патриот любит свою страну не только в силу принадлежности к ней, но и за ее достоинства.
Динеш Д"Соуза
В самом начале мемуаров у меня вскользь упоминался Дом творчества в Ялте. Но ялтинский Дом писателей заслуживает отдельного разговора, и я с удовольствием приглашаю вас в Ялту, в один из старейших Домов творчества, открытый в 1934 г. после первого съезда писателей, который организовал незаслуженно забытый Максим Горький.
Дом творчества в Ялте стал функционировать круглогодично со дня открытия, и я еще успел застать десятки писателей, которые помнили Ялту довоенную. М. Горький - крупнейший писатель ХХ века, драматург, при жизни имевший колоссальный авторитет в мире, писатель, чье имя три десятилетия не сходило со страниц мировых газет. Человек без системного образования, ставший энциклопедически образованным писателем, знавшим мировую культуру, литературу, как мало кто ее знал из его современников.
Писатель, оставивший нам в наследство двести томов Библиотеки Всемирной Литературы. Горький возобновил выпуск "Литературной газеты", которая жива и любима по сей день, Горький создал Союз писателей СССР. Он организовал небывалое по масштабам книгоиздание, благодаря ему мы стали самой читающей страной мира. Наверное, Горький − единственный человек в мире, чьему авторитету, народной любви завидовал Сталин. Возвращению М.Горького из Италии, с острова Капри народ радовался и ликовал даже больше, чем полету Гагарина в космос. Не верите, просмотрите хронику тех лет, почитайте мировые газеты, все это сегодня доступно. Ныне таким духовным влиянием на мир не пользуется даже Папа Римский, что уж говорить об остальных.
Ялта и ее окрестности с царских времен служили здравницей для монарших особ, в Ливадии располагалась летняя резиденция императора. Русская аристократия, знать, промышленники уже в 30-х годах 19 века спешно строили дворцы в своих крымских, ялтинских владениях, привлекая лучших европейских зодчих, дизайнеров, особенно ландшафтных архитекторов из Франции, Италии, Испании. Именно тогда в Крыму заложили известные ботанические сады, парки, дендрарии, которыми так гордится теперь Украина.
После 1791 г., при императрице Екатерине Второй, когда Россия подписала желанный Ясский договор с Сиятельной Портой о том, что Крым, отныне и навсегда, отходит только к России, и начались грандиозные преобразования на полуострове.
У Ялты многовековая история, легенда гласит, что ее основали греки, потом в пору своего расцвета полуостров облюбовали венецианцы, генуэзцы, пытались закрепиться здесь даже армяне. Дольше всех Крымом владела Османская империя, затем возникло крымское ханство татар - одна из ветвей могучей Золотой Орды. И до войны, когда открылся Дом творчества, в Ялте, в Крыму проживало очень много татар. Город имел заметный восточный колорит. Как рассказывали мне старые писатели из Москвы и Ленинграда, в Ялте круглые сутки работали сотни духанов, тысячи восточных кофеен, десятки базаров, базарчиков, винных погребов, шашлычных, чебуречных. Чебуреки - самый известный продукт крымских татар.
Ялта, ее одноэтажные пригороды, как рассказывали мне старожилы Крыма, утопала в садах, городские рынки славились овощами, фруктами, вином, сырами, молочным продуктами. Крымские татары − народ земледельческий: садоводы, огородники, виноделы, сыроделы. Ялта - означала изобилие, базары отличались баснословной дешевизной, оттого писатели сразу полюбили свой Дом творчества.
И.В.Сталин выделил писателям в Ялте красивейшее место, в бывшем имении промышленника и мецената Антона Максимовича Эрлангера, на горе, в самом центре Ялты. На набережную можно было спуститься за десять минут, правда, возвращаться в гору времени требовалось гораздо больше. Но какая изумительная дорога петляла между частными садами, среди кипарисовых, платановых рощ, среди дивно пахнущих олеандровых зарослей, кустов жимолости, можжевельника и других, неведомых мне субтропических растений и цветов.
Мы, писатели, пришли на все готовое, облагороженное и обустроенное место. Имению, двум великолепным дворцам, служебным постройкам, выдающемуся парку в 1934 году было только тридцать шесть лет! Сад, парк, как говорят ботаники, находился в поре расцвета, таким его и хозяину не довелось увидеть, к сожалению. Антон Максимович Эрлангер умер в 1910г. Одно радует − в 1910 году он и подумать не мог, что его любимое имение, в которое он вложил не только душу, но и громадные средства, вскоре конфискуют, а все имущество, богатое и изысканное убранство дворцов, растащат.
Антон Максимович Эрлангер, из обрусевших немцев, родился в 1839г. в Москве. Семья Эрлангеров приняла православие еще в Петербурге, маленький Антон крещен при рождении в Елоховском соборе. Антон Максимович происходит из очень известной и родовитой семьи, его отец Максим Эрлангер 1812 года рождения − композитор, написавший около 400 произведений салонной музыки, прибыл в Россию с двумя детьми, когда при императрице Екатерине широко приглашали иностранных специалистов во все отрасли быстро развивающегося государства. Вначале семья обосновалась в Петербурге, где его отец несколько лет работал главным дирижером Мариинского театра, а возглавлял Мариинку в ту пору известный русский композитор А. Верстовский, его музыкальные произведения звучат и по сей день. Надо отметить, что мать Антона Эрлангера, Анна - тоже из известной семьи, она дочь голландского художника Ван Брюсселя. История сохранила и имя деда Антона Максимовича - он жил в Бельгии и Голландии, владел банком, а позже перебрался в Германию, в город Эрлангер, оттуда и пошла фамилия Эрлангеров. Отца нашего героя вскоре переводят в Москву дирижером оркестра МХАТа, где он прослужит всю жизнь. Эрлангер-старший будет выпускать в Москве газету "Музыкальный вестник", откроет один из первых нотных магазинов Москвы.
Несмотря на крепкие корни в российской культуре, молодой Антон Эрлангер выбирает себе иной жизненный путь. В стремительно развивающейся империи его манит промышленность, и он получает инженерное образование в Германии, на родине предков. Еще в студенчестве он знает, чем будет заниматься по возвращении домой в Россию. Если кто-то помнит из школьных учебников, царская Россия была крупнейшим экспортером зерна и муки в мире. В Германии на последних курсах Антон Эрлангер уделяет внимание мукомольному делу: мельницам и элеваторам. А.М.Эрлангер построит в России десятки крупнейших мукомольных заводов и элеваторов, и все они будут оборудованы по последнему слову немецкой техники своего времени. В 1881г. Антон Максимович откроет в Москве крупнейшую в мире семиэтажную паровую мукомольную мельницу с производительностью сорок тонн муки в день! По тем временам это был самый высокий показатель в мире.
Потомки, обратите внимание − какие предприниматели жили в России и сравните их с нынешними олигархами, во что они вкладывают деньги - в яйца Фаберже, футбольные и баскетбольные клубы на Западе, яхты, зарубежную собственность.
Совсем недавно читал в газете - в Москве общественная организация обратилась к одному из известных предпринимателей, входящему в первую сотню в рейтинговом агентстве "Форбс", за материальной помощью для капитального ремонта и обновления фондов одной из старейших библиотек столицы. Деньги просили скромные, не составляющие даже трети цены автомобиля, на котором разъезжал этот богатей, получивший несметное добро от Б. Ельцина и его команды бесплатно. Думаете - дал? Нет, конечно, ни копейки. Зато, как отчитал известных людей, обратившихся за помощью. Этот хам ответил: "Я все приватизировал по закону, у меня все документы в порядке, и я ничем ни вам, ни городу не обязан, это моя частная собственность. И прошу вас больше меня не беспокоить".
Да, скорее всего, и документы у него в порядке и приватизировал юридически верно, не подкопаешься. Но...с совестью у него не все в порядке, а слово "долг" он, видимо, отродясь не слышал. Для тех, кто не знаком с моей публицистикой, и в связи с этим случаем, хочу процитировать абзац из итальянской конституции, где говорится об отношениях частной собственности, государства и общества - "Частная собственность признается и гарантируется законом, который определяет способы ее приобретения и пользования, а также ее пределы с целью обеспечения ее социальной функции и доступности для всех".
Итальянская конституция жестко ставит на место частную собственность, какими бы она миллиардами ни располагала. Есть в Италии, да и во всех европейских странах, узда для богатеев. В конституции четко оговорены обязанности бизнеса и перед государством, и перед обществом. Жаль, наша российская конституция не учла интересов ни государства, ни народа. И тех, и других наши толстосумы посылают куда подальше, иногда без затей, на три буквы.
О вкладе М.А.Эрлангера в российскую экономику, культуру можно писать тома и тома, такого масштаба был человек, россиянин из инородцев. Вся жизнь его посвящена служению Отечеству и его промышленной мощи. Уже в тридцать пять лет за вклад в экономику и индустриализацию России он становится действительным статским советником, и не раз примет из рук государя императора высочайшие награды России. В сорок лет он станет почетным гражданином Москвы, такого высокого звания удостоились чуть больше сотни москвичей, отмечали только выдающиеся вклады в развитие Москвы. Имя Антона Максимовича редко произносилось без приставки - меценат. Сам - из семьи деятелей культуры, он много вложил средств в становление МХАТа, Большого театра, Музея искусств имени Пушкина на Волхонке,12. Я мог бы писать и писать о его вкладе в культуру и городской быт Москвы, но к нему я еще вернусь, М.А.Эрлангер заслуживает отдельной книги и новой достойной памяти в новой России.
Должен вам признаться, что я, семнадцать лет регулярно бывавший в Доме творчества Ялты, не знал и не догадывался, что всё, чем я там восторгался, пользовался - есть личное имение Антона Эрлангера. Я думал, что все это великолепие − щедрость Сталина. Не сказал мне об этом и ни один коллега, а я встречал немало писателей, бывавших там до войны, т.е. людей, знавших историю Дома творчества. О владельце имения я узнал только потому, что начал писать главу мемуаров о Ялте и его Доме творчества, искал начало начал. И к радости, и к стыду своему нашел, у кого я семнадцать лет подряд бывал в гостях, и ни разу не сказал ему хотя бы мысленно "спасибо", ни разу не побывал у него на могиле. Я ведь искренне любил ялтинский Дом писателей, т.е. имение Антона Максимовича, восхищался остатками его чудо-парка. Простите меня, дорогой Антон Максимович.
Имение Антон Максимович приобрел в 1890г. Для строительства двух дворцов, нескольких флигелей для обслуги и садовников, для котельной, для прокладки канализации он привлек архитекторов, инженеров и строителей из Италии, а для возведения изысканного парка на горе пригласил ландшафтных архитекторов из Рима и Парижа. Там же, в Европе, заказывается все великолепное убранство для обоих дворцов.
Впервые я появился в этом Доме творчества осенью 1975г., и Дом писателей, и Ялта понравились мне сразу и навсегда. В то время на громадной территории выделялись два величественных, роскошных здания в три этажа, и несколько одноэтажных и двухэтажных флигелей, где располагалась администрация, склады и котельная, и даже один двухэтажный флигель приспособили для проживания гостей, но писателей туда не селили. Внешний вид обоих дворцов, построенных итальянскими архитекторами, впечатлил меня и в 1975 году, когда зданию было уже 85 лет. Оба дворца, находившиеся друг от друга на расстоянии восьмидесяти метров, смотрелись выигрышно, хотя один стоял на горе, а другой в низине.
Как строитель, могу отметить, что дворцы, будем называть вещи своими именами, удачно вписались в природу, в горный пейзаж. До того, как дворцы и парк имения семьи Эрлангеров были переданы писателям в 1934г., там провели капитальную реконструкцию и перепланировку обоих зданий. Кроме огромных хрустальных люстр в холлах и коридорах, внушительных дубовых дверей с тяжеленными бронзовыми ручками и каменных львов на входе, нам, писателям, не досталось ничего. Наверное, богатое убранство: мебель, зеркала, картины, ковры, рояли - перенесли на государственные дачи, во множестве расплодившиеся и в раннее советское время "для комиссаров в пыльных шлемах", как с любовью некогда писал Булат Окуджава.
Во дворце, стоявшем повыше, оборудовали столовую на сто посадочных мест, кинозал, бильярдную, библиотеку, внизу - небольшой, но уютный бар, снабжавшийся по линии "Интуриста", и нам досталось и виски, и "Чинзано", и французское шампанское − отдельное спасибо властям, нигде, кроме Ялты, нас так не баловали. На первом этаже располагался и уютный холл с газетами, журналами и телевизором, где по вечерам писатели собирались на программу "Время". Ялта запомнилась мне тем, что там я впервые увидел и услышал Аллу Пугачеву на фестивале в Сопоте, где она спела знакомое всем "Арлекино" и сразу стала широко известна в стране. Там я дважды смотрел чемпионат мира по футболу и игры Лиги чемпионов. Помню, я дважды выигрывал там пари на заметную сумму у двух московских писателей, о чем жалею до сих пор - они оба, оказывается, работали в издательствах и позже очень часто мешали продвижению моих книг.
В нижнем дворце фасад, внушительный холл и роскошные лестницы оставили такими, какими они были задуманы итальянскими архитекторами. В холле, да и на этажах кое-где остались прежние окна, уж очень хорошо выглядело старинное витражное венецианское стекло. Вся жилая площадь этажей оказалась упрощенной до предела - широкий коридор, покрытый красной ковровой дорожкой, и по бокам комнаты для писателей. Надо отдать должное, комнаты получились просторные, с высоченными потолками, но из удобств - только умывальник. Все удобства - душ и туалет − располагались в двух концах коридора. Комнаты были обставлены тяжеловесной советской мебелью, это все равно гораздо лучше, чем мебель из ДВП, появившаяся в 60-х. Надо отметить, что комнаты верхнего этажа имели просторные веранды, откуда хорошо просматривались море, набережная, наш кипарисовый сад, затемненные аллеи, множество чудных беседок. Парк располагал невероятно уютными уголками для уединения, у многих поэтов были свои любимые беседки, где они зачастую работали. По саду, петляя в гору, проходила и дорога, по которой приезжали и уезжали писатели, она серпантином опоясывала нашу гору. Парк славился кипарисовыми аллеями, радовал глаз вечнозелеными туями, чинарами, платанами, какими-то экзотическими деревьями и кустами, названия которых не помнил уже никто. Жилое здание основного корпуса опоясывали яркие кустарники с сочными листьями - там я впервые увидел, как растет лавр. Хозяйственные писатели запасались на зиму лавровым листом прямо на территории Дома творчества.
Говорят, что И.В.Сталин, часто бывавший в Ялте, определяя место советским писателям, сказал: "Здесь им никто не будет мешать, и шум города, веселье набережной не будут доноситься к ним из-за высоты и множества садов и парков". Писатели часто гадали, почему И.В.Сталин, считавшийся с писателями, плативший им неслыханные гонорары, все-таки лучшее место в Ялте выделил актерам и киношникам.
Дом актеров тоже располагался в райском саду, гораздо большем, чем наш, к тому же их роскошный парк спускался прямо к морю, на пляж. Дом актеров возник в имении, некогда принадлежавшему одному из членов императорской семьи Романовых, оттого дворцы здесь отличались невероятным изыском, а какие ротонды можно было отыскать в их саду - век не забудешь.
У писателей собственного пляжа не было, мы пользовались пляжем актеров и киношников. В сезон после завтрака нас возили к морю, а к обеду возвращались к себе на том же стареньком автобусе, который часто ломался. В таких случаях, особенно зло вспоминали Сталина, обделившего нас пляжем. Наверное, Сталину и в голову не приходило, что писатели были бы рады променять тишину и покой на собственный пляж. Но это не единственная промашка Сталина, которую ему и после смерти никогда не прощали - в огромных комнатах писателей, где и туалету с душем хватило бы место, имелся только рукомойник. В 70-80-х это уже вызывало ропот, недовольство писателей, хотя я, как строитель, понимал, что обустроить удобствами писателей не составляло бы особых трудностей и затрат, пространство позволяло. Зря они винили вождя, это были обычные нормы быта 30-х годов.
В конце 80-х, перед самым развалом страны, рядом со столовой на горе построили 14-этажный корпус, со всеми удобствами, но, как ни странно, он не вызвал восторга у писателей. Завсегдатаи, десятки лет сетовавшие на отсутствие удобств и костерившие все эти годы Сталина, будут рваться в старый корпус. Я тоже не жаловал новое здание, но оно никогда не пустовало. Новый корпус давно приватизировали, хотя он был построен на средства российского Литфонда. Теперь там пятизвёздочный отель, говорят, что двое крымских писателей работают там швейцарами и рассказывают нуворишам всякие небылицы из жизни советских писателей.
В парке, заметно урезанном из-за пристроек и долгие годы после развала СССР не имевшем ухода, отчего он доживает последние годы, сохранилась одна писательская достопримечательность. Чуть ниже кипарисового сада, прямо у дороги, высится огромный, в рост человека, валун причудливой формы. До войны и после войны в Доме творчества любил работать месяцами один из ярчайших советских поэтов Владимир Луговской. Сохранилась кинохроника, где он присутствует, много его известных портретов - это был импозантный мужчина гвардейского роста, не чуравшийся моды, элегантный, приятной внешности, говорят − большой донжуан. Надо сказать, что его не раз приглашали сниматься в кино, но он не мог променять имя в поэзии на лицедейство, тогда существовали другие критерии популярности, хотя к тому времени Е.Евтушенко еще не сказал свое знаменитое изречение - "Поэт в России больше, чем поэт". Луговской уж точно знал, что он большой поэт.
Легенды, мифы гласят, что Луговской умер в Ялте во время любовного свидания − достойная, на мой взгляд, смерть поэта. Случилось это ранней весной в 1957г. Захоронен Луговской, благодаря своему высокому поэтическому статусу, на Новодевичьем кладбище в Москве, у могилы до сих пор бывают любители его поэзии, мне об этом говорил всезнающий поэт Лев Озеров. Владимир Луговской очень любил Ялту, парк Эрлангера и еще при жизни завещал − после смерти замуровать его сердце в этом ялтинском придорожном валуне.
Завещание поэта родственники, друзья, Союз писателей выполнили - капсулу с сердцем Владимира Луговского замуровали в валуне парка Дома творчества и прикрыли отверстие скромным бронзовым барельефом необычной округлой формы диаметром 12 сантиметров, где изображен профиль поэта и указаны по кругу фамилия, имя и годы его жизни. Могу уверить вас − очень эффектная памятная бронза, за которой покоится сердце поэта, любившего Ялту. Еще в советское время какие-то варвары пытались сорвать этот бронзовый медальон, но к счастью, не удалось, только оборвали край.
Последний раз я был с супругой Ириной в Ялте в 2000-м году, мы отмечали десятилетие нашего знакомства в Ялте, и я, конечно, сводил ее в мой любимый Дом творчества. Показал ей заброшенный, приходящий в упадок, так некогда восхищавший меня парк, и, разумеется, памятный валун у дороги, хранящий сердце большого русского поэта. С тех пор прошло тринадцать лет, новые варвары могли и осквернить память поэта, к сожалению, примеров таких тьма. Мы иногда с Ириной бываем в Монтрё, приходим поклониться прекрасному памятнику В.Набокову, прожившему там восемнадцать лет в отеле "Монтрё палас", гостиница и сегодня - за спиной памятника поэту, рядом. Люди, обслуживающие скульптурную композицию, рассказывали нам, что новые русские каждый год срывают с памятника очки Набокова, но муниципалитет каждый раз восстанавливает потерю. Грустная история, жаль, если Ялта потеряет сердце любившего ее поэта.
Наверное, тут будет к месту, если я расскажу и о месте захоронения А.М.Эрлангера. Он умер в 1910г., радуюсь, что не увидел революцию, гражданскую войну. Даже если бы он не умер, то вряд ли долго ходил бы по земле любимой им России. С такой родословной, фамилией и богатством расстреливали в первую очередь или ссылали на Соловки, или на Колыму, несмотря на все заслуги перед Отечеством, русским народом, которому Эрлангер служил верой и правдой и оставил столь внушительное материальное наследие. Его мельницы, элеваторы, макаронные фабрики служили народу, давали людям работу почти сто лет.
Еще при жизни Антон Максимович задумал семейную усыпальницу Эрлангеров, куда были перезахоронены мать, отец, его старшие братья, племянники. Усыпальницу заказали самому знаменитому архитектору того времени - Ф.О.Шехтелю, чьи строения до сих пор украшают Москву и потрясают наше воображение изыском и фантазией. Слава богу, имя Ф.Шехтеля никогда не терялось в истории Москвы, России.
Место выбрали на Введенском кладбище, на центральной аллее, строили его немецкие мастера; гранит, мрамор, малахит, дерево, бронзу свозили из Италии, Греции, Урала, Африки - делалось на века. В усыпальнице огромную стену занимает мозаичное полотно, изображающее "Христа-сеятеля". Я уже упоминал, что Эрлангеры еще в 1836 году, в Петербурге, приняли православие и не раз оказывали Русской церкви крупную финансовую поддержку.
Антон Максимович отмечен русскими Патриархами и высочайшими церковными наградами. Мозаичное полотно выполнил вошедший в историю мирового и русского советского искусства художник К.С.Петров-Водкин, имя которого у большинства из нас ассоциируется с его знаменитой картиной "Купание красного коня". В трудные 90-е годы ХХ века наследники Эрлангеров отремонтировали родовой некрополь, хотя он еще при открытии был взят царским правительством под охрану государства, как уникальный памятник архитектуры. Будете возле Введенского кладбища, загляните на могилу Антона Максимовича и поклонитесь великому гражданину, украсившему даже свою посмертную жизнь выдающимся архитектурным сооружением, известным миру с 1905 года.
Уверен, что многие мои читатели, прочитавшие об Антоне Максимовиче, обязательно помянут добром его светлое имя, ибо только такие созидатели могут возродить великую Россию, которую мы уже почти потеряли. Одно вызывает грусть, стыд − мы, писатели, не постарались, чтобы на стене его дворцов, где мы проводили время в уюте, комфорте, писали о высоком, благородном, наслаждались красотой его парка, возведенного на горе, не поставили хотя бы мемориальную доску выдающемуся гражданину, меценату России. Почему в тайне держалось столь высокое имя? Печально, что мы все выродились в "иванов, не помнящих родства", не помним ни хорошее, ни плохое. Может, оттого сегодня не отличаем белое от черного, правду от лжи, добро от зла, предателя от патриота, героя от труса, ворюгу и негодяя от святого. Живем, выдавая импотентность за воздержание, живем в уверенности, что за любое преступление, даже за убийство, можно откупиться деньгами. Требуем в судах и получаем - за убийство, за предательство государственных интересов - снисхождение. Немыслимо. При невероятном взлете преступности все снижаем и снижаем планку ответственности. Не соблюдаем главный принцип справедливости - о неотвратимости наказания.
Может, от того, что в святые для России дни, у алтаря в храме Христа Спасителя на месте для избранных перед лицом Патриарха, глаза в глаза стоят не праведники, не землепашцы и сеятели, не учителя и воины, а откровенные казнокрады, жулики-чиновники в костюмах от Бриони, неуклюже и невпопад крестясь, в чьих глазах не читается веры ни в царя, ни в Бога, ни в Отечество. Наверное, оттого мы столь неуспешны на своей земле, так щедро одаренной Всевышним. Может, за беспамятство, за неблагодарность к прошлому у нас и крокодил не ловится, не растет кокос, а из года в год горят дома для престарелых, и каждый год власть на местах льет фальшивые слезы. Поминки делать, ставить памятники, объявлять траурные дни, приспускать государственные флаги, посмертно уделять внимание гораздо легче, чем работать, чем обустраивать жизнь. В каждом горе, в каждой беде, как ни разбирайся, вывод всегда один - не доработали, не учли, не сделали. И так из года в год, из века в век.
За тридцать лет до Октябрьской революции Н. Чернышевский предупреждал о все нарастающем в обществе нигилизме, а когда счет нигилистов пошел на миллионы, исчезла тысячелетняя Российская Империя. В 70-е годы прошлого века, в брежневские времена, общество охватил новый вид нигилизма - пофигизм, и мощнейшая страна, одна из двух сверхдержав мира, не продержалась даже века. Сегодня, в ХХ1 веке, новая Россия, не искоренив ни нигилизма, ни пофигизма в обществе, заболела последней стадией равнодушия к судьбе Отечества и его будущего - стёбом. Осмеивается все: история, искусство, литература, человеческая мораль, нравственность, понятия добра и зла, благородства, патриотизма, долга перед Отечеством. Стёб опасен тем, что он рукоплещет только разрушителям, демагогам, лгунам и аферистам, чья сущность видна за версту, даже при плохом душевном зрении.
Стёб - враг любого созидания, и материального, и духовного. Счет стебающимся по поводу нашего прошлого, настоящего и будущего тоже пошел на миллионы, и получает стёб подпитку и руководство к действию каждый день по телевизору. У нашего российского стёба есть вожди, учителя, кумиры, правда, они не получают еще высший орден страны "За заслуги перед Отечеством" первой степени, но четвертой степени награждены уже сотни и сотни ярчайших представителей стёба. Уроки истории надо учитывать, нигилисты разрушили Российскую Империю, пофигисты уничтожили СССР, сколько, вы думаете, дадут времени ее стебающиеся граждане продержаться новой России, рожденной не в любви и согласии, а только из-за интриг и предательства ее никчемного правителя М.Горбачева? Недолго, если пофигистов не погонят из власти поганой метлой.
Как трудно писать о Доме творчества, зная жизнь и деяния А.М.Эрлангера. Повторюсь, я узнал об Антоне Максимовиче, только начиная главу мемуаров о Ялте, и эти сведения не лежали и не лежат на поверхности, я собирал их по крупицам, потратил много времени. Однако я понимаю, что только это имя, которое я откопал в прошлом, вынес из небытия и открыл, прежде всего, для себя и для своих читателей, очень важно для страны, для патриотически настроенных людей. Трудно писать, потому что я, объявившийся в его имении, его дворцах через 80 лет, испытываю перед ним какую-то вину, и не за то, что там жил, работал, радовался, гулял по его парку, а потому что ни разу не поинтересовался − кому могло принадлежать такое великолепие. Опять же признаюсь, что я был благодарен Сталину за столь щедрый подарок писателям, и был уверен, что здания были построены именно по его приказу, и такая версия жила среди писателей, никто ее не опровергал и даже не намекал о непричастности Сталина, а ведь там жило столько просвещенных людей: академики, профессора, историки.
Меня не оправдывает моя слепота, но я растерян и обескуражен слепотой моих старших коллег − сколько застолий прошло там, на просторных верандах нижнего дворца, сколько раз мы пили за Ялту, но ни разу не выпили за упокой души Антона Максимовича Эрлангера. Жаль, теперь уже и невозможно поднять бокалы в память о нем в стенах его ветшающего дворца - все продали, пустили по ветру по второму и третьему разу. Отдали Крым, как ненужную тряпку, другому государству, и на свою законную русскую землю скоро без визы ступить не сможем. И по-прежнему пытаемся оправдать действия Н.Хрущева и Б.Ельцина, нанесших России непоправимый урон.
Я, начавший писать в тридцать лет, до этого возраста и не мог предполагать о существовании Домов творчества для писателей. Но Ялту, Сочи знал каждый житель страны, даже если ни разу там не бывал. Ялта, ее история, были мне близки не только как часть прежнего величия Золотой Орды, моих предков-татар, имевших ханство и в Крыму, а потому что в строительстве, где я проработал двадцать лет в Узбекистане, в начале 60-х было много крымских татар, сосланных туда Сталиным, выходцев из Ялты и ее предместий. С каким упоением они рассказывали мне о Крыме, о Ялте, Коктебеле, массандровских виноградниках, о Ласточкином гнезде, Воронцовском и Ливадийском дворцах, о прекрасной набережной Ялты,
о ялтинских духанах, о Бахчисарайском ханском дворце и фонтане, прославленных Пушкиным на века. Они настойчиво советовали мне при первой же возможности посетить их родину, сами они были лишены этого права, только с развалом СССР они смогли вернуться на историческую родину.
Я уже упоминал, что с 1963 года я слушал "вражеские голоса". Уточню, меня мало интересовала политика, меня волновали передачи о культуре, литературе, о столицах мира, спорте. Хотя я знал уже в 60-х, кто и как убил Льва Троцкого, и фамилию Меркадора помню и сегодня, через пятьдесят лет. При чем здесь Ялта и "вражеские голоса"? Поясню, однажды я прослушал по Би-би-си передачу о самых красивых набережных мира, она так мастерски была сделана, что я, словно воочию, видел эти великолепные набережные Ниццы, Канн, Марселя, Марбельи, даже ощущал запах моря, шум бьющихся в стены набережных волн.
Слушая передачу, я невольно ждал, что вот-вот представят и набережную Ялты, о которой мне много раз рассказывали старые крымские татары, и я ее хорошо представлял, но о Ялте, даже вскользь, не упомянули. Та передача, почему-то долго не шла у меня из памяти, мне даже снились набережные городов, в которых я никогда не бывал и даже не предполагал, что когда-то у меня появится любимая скамейка на Лазурном берегу на Английском променаде Ниццы, или мне приглянется ресторан в Каннах на набережной Круазет, о которых я слышал передачи в совсем молодые годы.
В Ялте я появился в тридцать пять лет и полюбил ее поздней любовью, нежно, страстно, навсегда. В первый же день, устроившись в Доме творчества, я отправился на набережную и за один вечер прошел по ней дважды, вновь вспомнив те передачи о великих набережных в мире. И что удивительно, я сразу понял, что ялтинская − гораздо красивее, великолепнее, величественнее, помпезнее, чем те, которыми я мысленно восхищался. Почему? Я слышу гул голосов сомневающихся в моей правоте читателей. Объясню с удовольствием, чтобы вы порадовались за нашу русскую Ялту, извините, сыплю сам себе соль на раны - уже не нашу, украинскую. Тут мне помогает мой строительный опыт и знание истории великих набережных, к тому же по большинству из них я уже успел прогуляться.
Из всех набережных, широко известных в мире, ялтинская была построена последней, в самом конце 19 века, правда, до этого уже действовала каботажная набережная для причала судов. Поэтому, ялтинская красавица вобрала в себя опыт, все новейшие архитектурные решения известных набережных, учла ошибки архитекторов, проектантов и строителей. А главное, набережная Ялты возводилась в годы величайшего подъема России, в истории которой больше никогда не было такого стремительного развития.
В Крым, в Ялту, в ее дворцы, парки, набережные вложены огромные, немыслимые средства. Россия денег не жалела - Ялтой, Петербургом утверждала величие России в мире, оттого наша ялтинская набережная построена роскошно, с милыми моему сердцу архитектурными излишествами, с использованием лучших материалов: мрамора, гранита, бронзы, дерева. Вспомните хотя бы фонари на набережной, даже в Петербурге и Москве тех лет они, в сравнении с Ялтой, выглядят скромнее.
Ялтинская набережная по ширине и длине превосходит почти все известные набережные мира, кроме бразильской Копакабаны, но та, кроме длины, больше ничем и не примечательна. Наши инженеры, архитекторы построили набережную с размахом, глядя в будущее России на века, и сегодня Ялта, через 120 лет, без единой реконструкции, принимает суда ХХ1 века - огромные, величественные круизные лайнеры. Воистину, все делалось на века.
Как тут не вспомнить мост и дорогу, ведущие на остров Русский, построенные для АТЭС, которые начали расползаться еще до открытия. Как пишут наши газеты, за деньги, затраченные на эти строения, китайцы построили бы семь гораздо лучших мостов и сто километров супердорог с гарантией на пятьдесят лет. Наше счастье, что у нас хоть в истории есть много достойного памяти и в строительстве, наши предки оставили нам на века прочное наследие. Ялта, ялтинская набережная − тому ярчайший пример.
Я, наверное, один из немногих писателей, кого не раздражало отсутствие собственного пляжа. Меня даже радовало соседство на море с актерами театра и кино, где можно было лежать рядом с известными людьми, которых знала и любила вся страна. Пляж не делился для актеров и писателей, каждый мог располагаться, где пожелал. Там, в Ялте, я познакомился с Сергеем Шакуровым, в ту пору молодым, но уже популярным, имевшем имя.
Два дня наши места на пляже оказались рядом с Леонидом Филатовым, очень обаятельным, доброжелательным, остроумным человеком, стройным красавцем. Вся его короткая жизнь в кино, литературе, в придуманной им телепередаче "Чтобы помнили", пользовавшейся громадной популярностью, подтверждает его душевную щедрость, гражданскую позицию, любовь к искусству. Жаль, очень жаль, что он умер рано, такой яркий талант, с редкостным даром сострадания и человеколюбия. Леонид Филатов, при своей популярности, зрительской любви, мало походил на самовлюбленных актеров кино. Я хорошо знал таких "нарциссов" еще по Ташкенту, где с 20-х годов прошлого века работала одна из крупнейших киностудий страны.
В мои молодые годы в Ташкенте ежегодно проводился кинофестиваль стран Азии и Африки, впрочем, участвовали в нем вне конкурса и европейские страны. Теперь об этом мало кто помнит. Кстати, американский вестерн "Великолепная семерка" с Юлом Бриннером я видел именно на этом фестивале. Там же впервые я увидел "Корабль дураков" Стэнли Крамера, в котором снимались в свой последний раз очаровательная Вивьен Ли и знаменитая Симона Синьоре, жена Ива Монтана. На этот фестиваль, проводившийся с размахом, с узбекской щедростью, под патронатом самого Ш.Р.Рашидова, любившего театр, музыку, кино, балет, для советских артистов в рамках фестиваля учреждались и множество республиканских, узбекских премий. В дни фестиваля давался не один государственный прием в честь именитых гостей. Оттого многие советские актеры с удовольствием приезжали в Ташкент, а тем, кто располагал временем, еще организовывали молниеносные туры в Самарканд, Бухару, Хиву за счет республики. Воистину − ханская щедрость, артисты из-за этого любили Ташкент, и я со многими из них был знаком благодаря этим фестивалям.
На одном из фестивалей, сорок лет назад, вечером в баре гостиницы "Ташкент", закрытой для посторонних, мы с балетмейстером Ибрагимом Юсуповым, выпускником ГИТИСа и любимым учеником Ю.Н.Григоровича, увидели принаряженных специально для вечера молодых актрис Светлану Светличную (еще до "Бриллиантовой руки") и Людмилу Гурченко (до ее крупных взлетов), растерянных от того, что все столы были не только заняты, а просто перегружены. Мы пригласили их за наш стол. Не знаю, как они, но мы с Ибрагимом вечером остались довольны. Наше застолье с красавицами советского кино вызвало жгучую зависть у ташкентских пижонов и даже у некоторых наших приятелей, они не поверили, что встреча произошла случайно.
Но вернемся на пляж Дома актеров в Ялте. Однажды, я два часа проговорил с Натальей Гундаревой, с которой меня познакомил Сергей Шакуров. В какой-то год я три дня подряд беседовал о театре с режиссером Андреем Александровичем Гончаровым. Наверное, следует представить читателям этого выдающегося русского режиссера, ведь оторопь берет: кого ни назови сегодня − не знают, не слышали, я уж не говорю о том, что видели его знаменитые спектакли.
Андрей Александрович Гончаров, 1918г. рождения, высокий импозантный мужчина, холеный, властный. С первой минуты он производил впечатление и монументальностью внешнего вида, и капитальностью суждений. До сих пор не пойму, как я смог три дня подряд держать его внимание, хотя с театром в это время я как раз переживал бурный роман. Он − народный артист СССР, Герой социалистического труда, участник Великой Отечественной Войны. В молодости начинал режиссером "Театра сатиры", еще до В.Плучека, возглавлял театр Ермоловой, ставил спектакли в Малом театре МГТ на Малой Бронной. Дольше всего, с 1967г. по 1987г., руководил МАДТ им. Маяковского. Андрей Александрович пятьдесят лет преподавал в ГИТИСе, сорок лет имел свою мастерскую.
А каких он воспитал учеников, дух захватывает! Петр Фоменко, к сожалению, умерший в этом году, Эймунтас Някрошюс, сегодня возглавляющий МХАТ, знаменитый певец Николай Сличенко, его мало кто знает, как режиссера, но в театре "Ромэн" у него много спектаклей; Азербайджан Мамбетов, умерший недавно, один из самых известных казахских режиссеров, сделавший поистине революционные преобразования в национальном театре Алма-Аты. И еще много, много других знаменитостей. Умер Андрей Александрович Гончаров в 2001г., похоронен на Новодевичьем кладбище.
Мои долгие беседы с Андреем Александровичем привлекли внимание одного московского артиста, и вышел курьез - тот принял меня за человека, имевшего какое-то влияние на довольно-таки закрытого для чужих Гончарова, и он то настойчиво просил меня, то умолял как-нибудь представить его лично мэтру. Как я ни объяснял, что знаком с Андреем Александровичем всего три дня, тот не поверил, выговорил мне с обидой: "Что вы мне говорите, я что, не знаю Гончарова, станет он абы с кем три дня впустую общаться".
На пляже, как ни странно, я познакомился с татарским певцом Ильхамом Шакировым, это он представил меня в Ялте Амирхану Еники, жившему в нашем Доме творчества, но не ходившему на пляж. Ильхам открыл для меня в Ялте кабаре-варьете "Ницца", где в кордебалете танцевали его знакомые девушки. "Ницца" с ее варьете описана в моем романе "Ранняя печаль". Наверное, у меня, при моей общительности, коммуникабельности могло быть гораздо больше интересных встреч, знакомств, застолий вместе с актерами кино и театра, но я редко и недолго бывал на пляже. Три дня подряд я ходил только из-за общения с Андреем Александровичем, я понимал, с кем беседую, кому внимаю.
В Ялте, да и повсюду, я много работал, потому что очень поздно, в тридцать лет, начал писать и должен был, как минимум, догонять своих сверстников, у тех уже было и по пять, и по шесть книг. Сегодня, на закате жизни, подводя итоги, можно признаться - я догнал и перегнал по количеству книг тех писателей, на которых ориентировался. Если я приезжал со всеми на море, то через час-два я уже уходил с пляжа и, чаще всего, пешком, один добирался сначала до рынка, рядом с ним в глубоком каменном прохладном подвале располагался один из старейших духанов Ялты, где меня всегда любезно привечал преклонных лет крымский грек. В кожаном жилете, в красной турецкой феске, с трубкой во рту, очень похожий на киношного пирата или разбойника. Я выпивал у него бокал-другой вина, когда белого, когда красного − что подаст хозяин.
Никогда я сам не просил налить мне, например, прекрасного хереса или белого муската, или сухого массандровского, или портвейна "Красный камень", за меня всегда решал хозяин, у которого не хватало только серьги в ухе и попугая на плече, он всегда угадывал мое желание. Люди, связанные с вином, остро чувствуют тех, кто ценит вино, понимает его вкус. Мы с ним редко говорили, я обычно спешил, к тому же в духане всегда толкались посетители. Он не мог знать моих винных пристрастий, да что пристрастий − ни разу, когда я хотел ледяного белого сухого, он не дал мне красное столовое из Кацивели, есть такое редкое винное местечко под Ялтой с явно грузинским названием, и наоборот.
Однажды мне выпал редкий шанс остаться с ним наедине, и я спросил его: "Георгий, скажи, почему ты никогда не спрашиваешь, что я хочу выпить, но всегда угадываешь мое желание?" Старый грек глянул на меня огромными, гипнотизирующими цыганскими глазами и ответил с неожиданной печалью: "Поживешь с мое, пропустишь через духан десять тысяч разных клиентов за сезон, научишься понимать и без слов. Ты ни разу за эти годы не приходил ко мне опохмеляться или выпившим. Когда ты у меня появился в первый раз, я сразу понял, что ты будешь долго приходить ко мне, ты сразу уловил дух вина, настроение вина и духана, а он складывался, хранился здесь уже 146 лет.
Духан построил мой прадед Ставрос Канарис. Я не был уверен в твоем вкусе только первые три дня, потом уже читал тебя, твое настроение с первого взгляда. Открою секрет, для таких завсегдатаев, как ты, а их немного, но они есть, тоже ходят ко мне годами, десятилетиями, у меня на полках стоят особые вина, и, хотя все кувшины на взгляд клиентов абсолютно одинаковые, неотличимые, я никогда не спутаю их с тем, чем хочу угостить гостя от души".
Георгий Канарис умер в год чернобыльской катастрофы, в те майские дни я как раз работал в Ялте, и он, узнав о радиации, успел посоветовать мне пить больше красного вина. В моей долгой жизни встречалось много интересных, ярких, запоминающихся людей - один из них старый духанщик Георгий Канарис.
После духана я часто заходил на рынок, покупал ялтинские овощи, фрукты, сыр, в гастрономе приобретал крымские марочные вина, потому что многие мои друзья и гости на дух не выносили разливное вино, не доверяли его качеству, и я никому не хвалился, что я − многолетний завсегдатай старейшего духана Ялты. Это − первое мое признание, и я вспомнил духан, чтобы помянуть его хозяина.
С вином у меня случались не только радости и озарения, но и огорчения. Сегодня вы не поверите, что в хваленом мною Доме творчества в комнатах не было ни телефонов, ни телевизора, ни холодильников, об удобствах вы уже знаете. Холодильники все же были, по два на каждый этаж, и стояли в коридоре, оба были всегда заполнены под завязку - в Ялте было столько вкусного. Однажды, ожидая гостей из Казани и Уфы, я поставил в холодильник четыре бутылки марочного вина, бутылку шампанского, среди гостей были две поэтессы. Коньяк, с запасом, у меня всегда хранился на всякий случай в платяном шкафу, хорошо, хоть он не требовал охлаждения.
Каково же было мое разочарование, когда, сервируя стол на просторной веранде, я хотел забрать из холодильника только красные вина, они должны подаваться к столу слегка охлажденными - ни одной моей бутылки на полке холодильника не было, унесли даже три бутылки "Боржоми". О том, что кто-то из писателей украл, я и подумать не мог, решил, может, друзья мои пошутили и направился к ним, но напрасно − не повезло еще раз. Поняв, что бутылки не вернуть, я кинулся вниз, там как раз такси подвезло кого-то из отдыхающих, на этой же машине я обернулся за полчаса в ближайший магазин. Неприятный осадок остался надолго.
Прошло еще несколько лет, история забылась, о пропажах говорили редко, хотя подобное случалось и с другими писателями, я перестал пользоваться холодильником. Но в очередной раз, ожидая гостей, я всё же поставил бутылку посольской водки, две бутылки вина и головку армянской брынзы в тот же, уже огорчавший меня холодильник. С приходом гостей выяснилось, что посидеть на веранде нам не удастся − всё, как и четыре года назад, унесли. И мы пошли на набережную, там с трудом пробились в какой-то ресторан. Но на этот раз я все-таки увидел тех писателей, что испортили нам вечер.
В день отъезда, когда разъезжались отдыхающие, я шел на завтрак, после обеда я тоже улетал в Ташкент, у меня было заказано такси. У нашего старенького автобуса, отвозившего писателей на железнодорожный вокзал стояли и курили трое уже с утра выпивших мужчин, вдруг один из них окликнул меня по имени и весело сообщил: "Это мы пошутили с твоей выпивкой и с сыром". Я, обескураженный таким неожиданным признанием, ответил: "Шутить хорошо, но водку с вином следовало вернуть, так поступают в этом доме, когда кого-нибудь прижмет ночью, и он лезет в чужой холодильник". "Ладно, в другой раз", − уже не так бодро промямлил другой, и они поспешили скрыться в автобусе. Писателей этих, не то из Тулы, не то из Калуги, в Домах творчества я больше никогда не встречал. Жаль, я бы обязательно нашел, как "пошутить" с ними. Разные бывают писатели, и разные у них шутки.
В каком-то году я познакомился в Ялте с молодым писателем из Белоруссии Алесем Кожедубом. В те годы из-за "Песняров", футбольного клуба "Динамо", из-за популярного в стране руководителя республики П.Машерова Белоруссия всегда была на слуху, мы помнили и про Хатынь, и про то, что каждый четвертый белорус погиб в войне с фашизмом. Как быстро все забывается, как жаль, что наши народы не сближаются теснее. Я думаю, что для России роднее белорусов и казахов никого нет, это уже подтвердило время. Но это так, частное мнение писателя, впрочем, как и все, о чем бы я ни написал. Сблизились мы с Алесем на просмотре одного телевизионного матча Лиги чемпионов. Команда, за которую мы болели, выиграла. Разумеется, мы отметили нашу победу, в холле у нас с ним было много оппонентов. Алесь оказался обаятельным, открытым, с большим чувством юмора прозаиком, я часто его переспрашивал − не одессит ли он? Мы с ним мгновенно сдружились и продолжаем наше долгое знакомство и в новом веке. Алесь еще не был женат и, судя по всему, не очень спешил отдать кому-то свое сердце навсегда, но, как поется в песне нашей молодости - влюбится и женится. Любовь меняет все индивидуальные планы.
В тот сезон в Доме творчества отдыхало много девушек из семей писателей, я знал одну из них, дочь известного детского поэта Ладонщикова, Елену. Она на зимних каникулах в студенчестве часто отдыхала в Малеевке. На мой взгляд, они очень подходили друг другу, и я познакомил их. Курортное знакомство перешло в серьезные отношения, и через год они поженились. Алесю пришлось перебраться в Москву. "Любовь всегда требует жертв", − успокаивал я его, когда он принимал непростое для себя решение.
Семьи, сложившиеся по любви, часто бывают счастливыми и удачными - оба они состоялись в литературе, Алесь даже стал большим начальником, одним из руководителей "Литературной газеты", любимый их сын заканчивает МГУ, надеюсь, скоро на свадьбе гулять будем. Иногда и курортные романы становятся судьбоносными. Когда роман с Леночкой только разгорался, я иногда возвращался с пляжа вместе с весельчаком и балагуром Алесем, знавшим сотни анекдотов. С ним всегда было легко, он мог разогнать любую печаль, развеселить, ободрить - позитивный во всех отношениях молодой человек, хоть заранее резервируй ему место в раю − обязательно пропустят. Может, за эти качества полюбила его очень разборчивая Елена Георгиевна, или видела далеко вперед?
Вот Алесь на дух не переносил не только разливное вино, но и марочное, хоть с десятью золотыми медалями, есть в Крыму и такие вина. Как большинство белорусов, он предпочитал водку, а больше водки он любил пиво. Алесь обладал редким качеством, он никогда не пьянел, не терял контроля и настроения, даже если и запивал водку пивом. Когда я зимой поведал в Малеевке о таком феномене, как Алесь Кожедуб Мустаю Кариму, тот, не думая, сказал: "Вот это и есть главное писательское качество, из него обязательно в литературе будет толк". Сегодня я знаю, что мой друг Алесь оправдал надежды Мустая Карима, скупого на похвалу человека.
Пиво в СССР всегда было дефицитом, но только не в Ялте, власть понимала, что здесь отдыхали миллионы людей, и снабжение поистине было богатейшим, курортным, надо отдать должное той власти. В Ялте, особенно в пивных барах, пиво имелось всегда, и даже в ассортименте, попадали мы даже на чешское в бутылках и в розлив, впервые пивные кеги я видел в Ялте. С темным "портером", называемым у нас "бархатным", меня познакомил, конечно, Алесь, я вообще редко пью пиво, но "портером" иногда себя радую. Сегодня в Москве есть "портер" и бельгийский, и ирландский, и английский - рекомендую. По пути в Дом творчества с пляжа находились два известных пивных бара, и мы всегда умудрялись туда попасть, выручало неотразимое обаяние Алеся, его умение ладить с людьми, к тому же он уже тогда носил усы, а они придавали ему бывалость.
В Ялте не знали проблем с воблой, лещом, какая там продавалась вяленая чехонь, теперь и название этой рыбы мало кто знает. У Алеся был нюх на рыбу под пиво, шевеля рыжими усами, он за минуту обнюхивал их штук десять и вдруг, не сомневаясь, выбирал одну-две. А как он ее разделывал - ловко, красиво, в эти минуты я всегда вспоминал казахов, которые без топора за десять минут разделывали огромного барана на куски, это уже не мясник, а виртуоз. Так и Алесь молниеносно расправлялся с рыбой. А как он осторожно вынимал золотые пластинки икры из леща или воблы и подавал это пивное чудо, как золото высшей пробы. Пивной Мишлен, иначе не скажешь! Если бы Алесь не посвятил, как и я, жизнь литературе, а держал элитные пивные и водочные бары, он бы не имел конкурентов. А уж какие Алесь знал закуски к водочке - не пересказать!
Иногда у рынка удавалось купить дюжину крупных отварных раков, еще хранящих тепло кастрюль. Вот с пакетом раков войти в любой бар, при любой очереди Алесю не составляло труда, хотя у дверей всегда стояли огромные вышибалы. Алесь, словно запыхавшись, подбегал к вожделенной двери и говорил решительно: "Вы, наверное, запомнили - друзья отправили нас за новой порцией раков", − и протягивал к недоуменному лицу вахтера роскошных раков, а я в это время, не дожидаясь ответа − помнят нас или нет, так же решительно распахивал дверь. С Алесем сходила с рук любая авантюра, усы решали все.
Был у нас и другой вариант закусок к пиву, хочу поделиться рецептом с вами. Чехонь, леща, раков, крабов вам подадут сегодня только в элитных ресторанах, узнав цену, вы сами от них откажетесь, они не на нас рассчитаны. А я расскажу доступный вариант - берешь обыкновенную банку консервированного зеленого горошка, тщательно выливаешь из нее воду, а затем высыпаешь на плоскую тарелку горох и перед каждым глотком пива посыпаешь его мельчайшей солью по вкусу - очень подходит к пиву. Закуска из советского прошлого, горошек поставляла нам Венгрия.
Раз уж речь зашла о Венгрии, надо сказать, что я был там в тот год, когда Руст сел на Красную площадь, при Горбачеве, иначе и не могло быть, это была первая ласточка распада великой сверхдержавы. Сколько позора, насмешек мы испытали с Анатолием Георгиевичем Алексиным − не высказать. Нас двоих пригласили на презентацию наших только вышедших в Будапеште книг. Всю радость нашу Руст с Горбачевым испоганили. Но я сейчас не о Русте, с тех пор четверть века позор за позором катится по стране, да так часто, что уже стыдиться и переживать разучились. Я хотел бы напомнить новым постсоветским поколениям еще об одной замечательной венгерской закуске к водочке.
В далекие 70-е до самого распада СССР Венгрия заваливала нас своим замечательным салом-шпиком, обсыпанным слабожгучим красным перцем, выглядело оно очень аппетитно. Сало завозили двух вариантов: копченым и обыкновенного соления. Как они подходили к нашей водочке, к нашим скромным столам! А венгры поставляли нам и консервированные помидоры, и хрустящие огурчики, тоже не лишние к салу и водочке. И это изумительное сало стоило чуть больше двух рублей, разумеется оно годилось не только к водке. А к Новому году наши друзья венгры обеспечивали всю нашу огромную страну, от края до края, праздничной индейкой или гусем - все по разумной цене. А какие токайские вина, мускаты, вермуты были на наших столах!
Все наши союзники по Варшавскому договору: Польша, Венгрия, Чехословакия, Болгария, Румыния, Югославия, ГДР были нашей туристической и курортной зоной - считай, пол-Европы, и ездили мы туда без визы, а как тепло нас встречали везде, не высказать, а сегодня даже для Украины мы чужие. Для моего, уходящего, поколения годы дружбы со странами социалистического лагеря - незабываемые, да и для них тоже, я часто слышал это сам в богатой Германии. У меня лично нет-нет, да и защемит сердце в тоске по прошлой Болгарии, Югославии, где у меня было много счастливых дней в молодости.
Но вернемся в Дом творчества. Иногда, чтобы срочно сдать в издательство книгу − договор и полученный аванс подпирали, я уже в конце апреля прилетал в малолюдную, нешумную Ялту, такой мало кто ее видел. В пору цветения магнолий, сирени, акаций она была еще прекрасней, ты мог попасть в любой ресторан, кафе, везде тебя ждали, тоже редкостное состояние для гостя Ялты. Как бы я рано ни приезжал, всегда там встречал Михаила Александровича Дудина и его супругу Ирину Александровну. Надо обязательно сказать хотя бы несколько слов о Михаиле Дудине - выдающийся русский поэт еще довоенного поколения, участник войны, орденоносец, внешне он походил на В.Луговского. Именно М.Дудин подвел меня к тому валуну у дороги, где замуровано сердце В.Луговского, и даже процитировал тут же у камня несколько его стихотворений. Поэты, которых я застал в живых, в середине 70-х все как один помнили стихи своих любимых поэтов, и это никого не удивляло, это было частью поэтической культуры того времени.
М.Дудин, как и Мустай Карим, был крупным общественным деятелем, представлял страну во многих международных организациях. Его отличала решительность суждений, про таких говорят - за словом в карман не полезет. Есть писатели, загубившие не одну писательскую судьбу, а Михаил Дудин как раз из тех, кто защитил не одну литературную судьбу. Я часто употребляю, к сожалению, одну его талантливую, глубочайшую строку - "Есть радость ясная в начале, обида темная в конце".
Очень интересным человеком была и его супруга Ирина Александровна, известный ученый. Она из семьи старых русских большевиков. Помню, как она однажды сказала: "А с Васей мы учились в одном классе, я даже сидела с ним за одной партой и бывала с подружкой у него дома". Вася - это Василий Сталин, сын вождя. Однажды я спросил ее за обедом: "Ирина Александровна, почему вы приезжаете так рано, море холодное, безлюдное, нет фруктов, овощей?" Она мило улыбнулась и ответила: "Дорогой Рауль, мы, ленинградцы, не можем дождаться весны, солнца. Вы ведь у себя в Ташкенте даже не представляете, что девять месяцев в году мы живем при электрическом свете почти круглые сутки. Оттого мы здесь первые, как ласточки летим к теплу, к свету".
Вспомнил сейчас Дудиных и подумал - бедные петербуржцы, ленинградцы хоть и жили при свете, никто не ограничивал их в его потреблении, да и стоил свет сущие копейки, нынче и копеек таких в ходу нет. А нынешним петербуржцам как жить, если их резко ограничат лимитами? Ведь для них жизнь при свете − не прихоть, не роскошь, а необходимость. Я рад, что Ирина Александровна ушла из жизни, не зная, что готовит новая российская власть своим небогатым гражданам.
М.Дудин, человек с резким характером, правдоруб, любил острое, соленое русское словцо, мягко говоря, часто пользовался ненормативной лексикой. Говорят, в узком кругу он иногда читал целые поэмы, построенные на запрещенной лексике. Это, конечно, не могло кончиться добром, не раз его предупреждали друзья. На что порядочный во всех отношениях Михаил Александрович упрямо твердил: "Я же среди своих, среди друзей читаю". Если некоторые советские писатели не брезговали воровать чужое спиртное с закуской из холодильников, то уж донести на более достойного, талантливого - считали делом своей ничтожной чести. Благодаря рассекреченным тайным архивам, мы уже знаем тысячи и тысячи таких случаев, и открываются все новые и новые имена стукачей - диву даешься. Донесли и на М.А.Дудина.
В тот год широко отмечали очередной юбилей А.С.Пушкина, и Михаил Александрович оказался Председателем Государственной комиссии по проведению этого мероприятия. Накануне юбилея его вызвали на закрытое бюро ленинградского горкома партии, зачитали жалобу коллег-писателей на то, что он, Дудин, дискредитирует высокое звание советского писателя - пишет и пропагандирует непристойные стихи. Имена подписантов ему не сообщили. Спросили прямо - пишешь? Дудин, со свойственной ему прямотой, ответил: "Пишу и особой вины за это не чувствую, в русской литературе всегда была такая традиция".
Председательствующий, оглядев членов бюро, среди них была только одна женщина, и он, подозвав ее к себе, отправил по каким-то делам. Когда она вышла, высокий партийный чиновник сказал: "Мы намерены наказать вас за пропаганду непристойностей, поэтому прочитайте что-нибудь из своих скабрезных творений, чтобы мы оценили степень вашего падения". Михаил Александрович не растерялся, не та порода, да и юмором обладал. Говорят, Дудин не меньше Н. Богословского разыгрывал своих коллег, да каких людей: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Сергея Викулова, Мустая Карима.
Он начал читать собратьям по партии мало известного для них А.С.Пушкина. Уже на третьей минуте раздался громогласный хохот, а Дудин продолжал читать и читать, судьи хохотали, как на концерте А. Райкина. Михаил Александрович не успел дочитать до конца, когда его остановил грозный окрик пришедшего в себя председателя: "Хватит, побаловался! Товарищи, как будем наказывать поэта Дудина, какие будут предложения?" Члены закрытого бюро молчали, и в эту паузу вклинился Михаил Александрович: "Так я для разминки читал не свое, мои вирши, наверное, пристойнее будут". Кто-то из членов бюро спросил неуверенно: "Какого же похабника, считающего себя поэтом, вы нам читали?". "Александра Сергеевича Пушкина, я ведь не зря Председателем Государственной комиссии назначен, хорошо знаю творчество нашего гения", − ответил Михаил Александрович. Зал замер, раздался тяжелый вздох, и председатель, оглядев коллег, сказал мягче: "Вы идите, Михаил Александрович, занимайтесь юбилеем. Вопрос о вашем наказании мы решим позже". К этой теме больше никогда не возвращались. И такие находчивые писатели у нас были, а клеветники не сомневались, что лишат его партбилета и всех литературных званий. Пушкин выручил.
Однажды в Ялте мне пришлось с интервалом в две недели дважды накрывать столы для одной и той же компании, и об этих застольях, наверное, надо рассказать. Там, в Ялте, я начал писать самую известную свою повесть "Знакомство по брачному объявлению", вчерне она называлась "Хлебодаровский жених". В основу повести заложена непридуманная история, связанная с моим близким родственником, даже придумывать особенно не пришлось, оттого она писалась легко, быстро - герои повести стояли у меня перед глазами.
Признаюсь, что литературный герой мне гораздо ближе, чем родственник, ставший прототипом нотариуса. Не было бы реальной истории и родственника, искавшего в жизни только легкие пути, не получилось бы искрометной, динамичной повести. По этой повести многие читатели создали для себя мой писательский образ, приняв меня за острослова, весельчака, балагура - такова повесть, таков герой, такие ситуации. В повести есть одна строка из объявления, где искатель семейного счастья, чтобы женщины не обольщались, характеризуя себя, предупреждает их, что может не оправдать завышенных ожиданий - не плясун и не говорун. Наверное, эта ремарка больше подходит мне самому.
В советское время писателей обязывали встречаться с трудовыми коллективами, студенчеством, даже предлагали выступить перед заключенными. Признаюсь, редко кто из писателей хотел проводить встречи в тюрьме, колонии. Меня же очень интересовал этот контингент, словно я предчувствовал, что напишу тетралогию "Черная знать" и роман "За все наличными". Какие интересные в колониях и тюрьмах встречались люди! Какие судьбы! Какие сложные, философские вопросы задавали они о жизни, литературе, культуре и, конечно, о законе и праве. Сколько я узнал там для себя нового, неожиданного, о чем никогда не писали в газетах.
Впервые о расстреле рабочих в Новочеркасске, бунте заключенных в Джезказгане в 60-х я узнал на этих встречах. Как часто там звучали вечные русские вопросы - а судьи кто; где справедливость? Разумеется, вопросы с неволи свободному человеку, писателю, всегда имели свою специфику, скрытую надежду, связанную с волей. Но я их всегда предупреждал, что я никаких властных полномочий не имею, стать ходатаем чьей-то личной судьбы не уполномочен. Говорил, что пришел к ним как частное лицо, но которого волнует судьба людей в неволе, напоминал, что в русской литературе всегда жила традиция внимания к судьбе оскорбленных и униженных.
В начале встречи я всегда ставил условие - прежде, чем задавать мне вопрос, каждый заключенный должен был подробно, как и я, представиться. Я видел, что хотели задать вопрос многие − глядя на зал, это было так очевидно, но там, как и на воле, существовала жесткая субординация. Первые десять-пятнадцать заключенных, обращавшихся ко мне с вопросом, оказывались редкостными людьми - в большинстве с образованием, с заметным послужным списком в жизни, с хорошо поставленной речью, начитанными. Они часто цитировали не только классиков, но и редких философов, поэтов. Иные вопросы нередко выстраивались в монолог, и сопровождающие меня люди в погонах пытались остановить их, но я просил - пусть говорят, мне это интересно.
Никогда не было жалоб на быт, на питание, содержание, никогда не пытались подловить меня на слове, не было вопросов, ставивших меня в тупик, думаю, это не заслуга администрации, в людях за решеткой еще жила культура, поддерживались духовные ценности. Во всех тюрьмах имелись хорошие библиотеки, и я знаю, что в Союзе писателей была даже какая-то комиссия, следившая, чтобы книги попадали в первую очередь в детские дома и к заключенным. В 1990-м году, после серьезного на меня покушения, я эмигрировал в Россию.
Все собранные за последние двадцать лет подписные журналы: "Новый мир", "Москва", "Современник", "Юность", "Театр", "Звезда Востока", где я много печатался, и часть книг я передал через политуправление МВД СССР, чьим лауреатом я уже был, в тюремные библиотеки Узбекистана. Приехали получать на большой машине, с коробками, с грузчиками, чувствовалось уважение к книге. Позже, из мест заключения я получал много писем с благодарностью, ведь эти журналы были дефицитом и на воле. Я знаю, что позже, когда я написал свои известные романы, я стал очень читаемым писателем на зоне, мне звонили родственники заключенных и спрашивали, где найти мои книги. Им я, конечно, помогал в первую очередь.
Последний раз я виделся с заключенными в 2004г. в Актюбинске по личной инициативе, хотя генерал КНБ Булат Шайманов и генерал МВД Патрис Нокин отговаривали меня от этой встречи, просили не тратить зря времени, уверяли - сегодня сидит не тот контингент, с которым я встречался в советское время. Говорили, что я крепко разочаруюсь, но я все-таки настоял на своем.
Казахские генералы оказались правы, такого разочарования, неприятного осадка от встречи я не предполагал. Как стремительно человек терял свое лицо, характер не только на воле, но и в тюрьме, где, на мой взгляд, всегда встречалось больше людей независимых, крепких духом, сильных, чем на гражданке. Передо мною сидели без особого интереса люди, с потухшими навсегда глазами, безвольные, апатичные, абсолютно лишенные юмора, потерявшие смех и улыбки - их ничто не интересовало.
Даже вопросы задавали нехотя, а точнее, каждый из них начинал с жалобы, с того, что он осужден незаконно. В общем, встреча не получилась, в глазах заключенных я читал невысказанные вопросы, на которые я не знал ответа - зачем ты к нам пришел и что за этим последует? Впервые я признал генеральскую правоту и просил извинения за то, что отнял у них столько времени, ведь на подобные встречи требуется особое разрешение.
***
Извините, меня, как всегда затянуло в переулки памяти, вернемся к моему хлебодаровскому жениху. Выступать перед коллективами легче и веселей поэтам, юмористам, сатирикам, совсем не интересны читателям встречи с критиками, литературоведами, хотя последние и рвались на встречи, потому что они хорошо оплачивались. Писателей Ташкента приглашали и в Самарканд, и в Бухару, и в Фергану - народ интересовался литературой, имел право пригласить к себе любого понравившегося ему поэта или писателя. Выступления прозаиков тоже малоинтересны читателям, но иногда случается, что им интересен сам писатель, и они хотят задать сугубо личные вопросы.
У меня долго существовала проблема − с чем выходить к читателю. Да и читатель всегда был разный. Но как только я написал "Знакомство по брачному объявлению", я сразу нашел форму своих встреч, и тут мне помогло знакомство с театром, его режиссурой. В повести я отобрал пять-шесть забойных мест, которые должен был читать, а остальной текст вкратце пересказывал, занимало это тридцать-сорок минут, хотя при желании я мог растянуть и на час. В те моменты, когда я начинал текст по книге, в зале стоял непрекращающийся смех, как и на концертах любимых мною М.Жванецкого или М.Задорнова. Опробовав в первый раз, я понял, что имею коронный номер и могу встречаться с любой аудиторией, хоть в компанию артистов, любящих "чес" по городам и весям, записывайся. Найти-то я нашел форму выступления, но сразу потерял компанию писателей, с которыми любил выступать. После меня выступать было уже невозможно, зал толком никого не слушал. Вот такие истории, связанные с "Бюро пропаганды", которое отвечало за связь писателей с народом. Сегодня не верится, что такая организация когда-то существовала, и кто-то интересовался духовными запросами людей.
Но вернемся в Ялту, в те дни, когда писалась эта повесть, там ждут вас интересные события и неординарные личности. В тот сезон в Ялту приехало много писателей из Казани и Уфы, прибыл и легендарный Заки Нури. В войну, после первого ранения на передовой, его забросили в тыл врага к белорусским партизанам, в отряд Константина Заслонова политруком. Люди старшего поколения помнят фильм "Константин Заслонов", где храбрый политрук невольно напоминает нам Д.Фурманова из "Чапаева". Заки Нури - человек выдающейся храбрости и мужества, о чем говорят его многочисленные ордена − после войны долго был культовой фигурой в Белоруссии, узнаваемым на улице человеком, у него и жена из Минска, белоруска.
У Заки Нури и стать геройская - высокий, плечистый, настоящий татарский батыр, но...внешне смахивал и на немца - веснушчатый, рыжеватый, со светлыми волосами, он владел немецким, и это не раз пригодилось ему в партизанах. Отряд Константина Заслонова часто воевал в тылу врага, за фронтовой полосой и постоянно встречался с врагом лицом к лицу. Ему выпала особая война, связанная с крупными диверсиями, и она требовала особых навыков, отваги, оттого Заки Нури специально заслали в этот засекреченный отряд. Уверен, если татарское кино, которое уже существует, наберет опыт, мастерство, то Заки Нури − поэт, воин, человек с неиссякаемым юмором, неунывающим характером, повторюсь, человек-легенда, и не только в нашем народе, еще послужит Татарстану и киногероем.
Он серьезно страдал от астмы, а в то время и компактных ингаляторов не было, но даже свою трагедию он превращал в шутку - однажды он сказал мне при встрече: "Асма-бика замучила, дышать не дает". Даже мучавшую его астму он назвал ласковым девичьем именем - Асма-бика. Орел − он всегда орел. Заки Нури был крупным общественным деятелем, возглавлял Союз писателей Татарстана, был главным редактором журнала "Казан Утлары", депутатом и членом Президиума Верховного Совета Татарстана. Он никогда не входил ни в одну писательскую группировку, имел свой голос. Глядел далеко и глубоко, мыслил масштабно, не замыкался на Казани, думал о всех, рассеянных по стране татарах, оттого имел много недоброжелателей среди бездарей, карьеристов, узко национально настроенных писателей. И они его медленно, но с успехом вытесняли отовсюду.
В моих мемуарах есть страницы, посвященные Абдурахману Абсалямову, самому известному татарскому писателю, чьи книги выходили миллионными тиражами, переводились на русский и другие языки народов СССР. За роман "Белые цветы", вышедший 16 раз тиражом более 5 миллионов А.Абсалямов был удостоен ордена Ленина. Книга имела громадный успех не только в Татарстане, но и по всей стране. Книгу и писателя выдвинули на Государственную премию СССР, никто не сомневался, что он ее получит. Но свои, татарские писатели, из одной влиятельной группировки заблокировали его выдвижение в Казани, признав роман "прорусским" и не несущим глубокой национальной идеи. Я вспомнил об этом случае только потому, что эта же группировка отовсюду вытесняла и фронтовика Заки Нури. Даже потеряв высокие посты в Казани, он оставался очень популярен в стране, в Москве. Он всегда избирался в Президиум всех писательских съездов, был членом многих важных комиссий при СП СССР.
Вот такой легендарный человек прибыл в Ялту. Каждый вечер, до ужина и после ужина, все татарские и башкирские писатели собирались вокруг Заки Нури, воспринимали его как духовного лидера. В один из вечеров я подошел к компании, они как раз собирались пойти в кино, и, обращаясь к Заки Нури, сказал: "Дорогой Заки-эфенди, я хотел бы пригласить вас и всех ваших друзей завтра к себе в гости и, если позволите, почитал бы вам новую повесть". В писательских Домах существовала традиция знакомить коллег с новыми текстами. Все замерли в ожидании, Заки Нури, выдержав театральную паузу, ответил: "Но только, если выпить и закусить будет достаточно, ты ведь не знаешь аппетит татарских и башкирских писателей, а твои коллеги узбеки не пьют или пьют мало", − закончил он под одобрительный смех собравшихся.
Накрыть стол в Ялте не составляло проблем, было бы желание, к тому же, я очень хотел сблизиться с казанскими и уфимским писателями, в ту пору я был еще уверен, что мне удастся влиться в среду татарских литераторов.
Большая веранда моей комнаты позволяла накрыть стол на пятнадцать человек, и мне в этом помогли ребята из бара, с которыми у меня сложились приятельские отношения. Нашлись и столы, и стулья, и даже скатерти, посуда, приборы, остальное я все привез с базара. Когда гости поднялись ко мне в назначенное время, Заки Нури, улыбающийся глазами, но с сердитым видом, строго оглядел стол и сказал, довольный: "Ну, молодец, вполне по-татарски, думаю, выпивки хватит", − и сел во главе стола, где стояла единственная бутылка коньяка, я знал, что из-за астмы, он предпочитал коньяк. Гости быстро расселись, те, кто помоложе, помогли разлить мне спиртное, выпили по первой, закусили, повторили, стол ожил, раздались смех, шутки, но Заки Нури вдруг прервал многоголосье и сказал в свойственной ему манере: "Друзья мои, ведь мы пришли не пировать, а выслушать новую повесть молодого коллеги, − и, обращаясь ко мне, серьезно сказал, − а то я вижу, что еще после двух рюмок мы запоем, и читки не будет".
Тут я должен признаться, что повесть была написана наполовину. И я начал читать. Повесть не маленькая, я понимал, что займу с полчаса − больше мучить людей за накрытым столом казалось преступлением. У меня уже был опыт читки своих рассказов на радио, так что я не робел.
Как только я перестал читать, раздались аплодисменты, поздравления, начали снова разливать вино, водку, но тут возникший шум перекрыл голос главы стола: "Постойте, постойте, уймите свои восторги, повесть, я вижу, не до конца написана. Когда я начинал в литературе, Кави Наджми часто говорил нам, молодым - начать повесть любой может, а закончить текст не всякий, пшик может получиться. А вы, молодой человек, − голос его вдруг посуровел, − как могли ввести высокое общество в заблуждение, пригласить аксакалов на недописанную повесть? По-моему, это неслыханная дерзость, не помню в истории татарской литературы подобного случая. А посему, чтобы не вызывать наш гнев и разочарование, предлагаю вам эту повестушку закончить в оставшиеся две недели и снова накрыть столы. Заодно это будет и нашим прощальным вечером с прекрасной Ялтой. Я правильно говорю, господа?" За столом весь вечер говорили по-татарски.
Вот такие шуточки были у легендарного Заки Нури. Предложение гости приняли на ура, уж очень тепло, уютно сидели мы в тот вечер, и всем, наверное, хотелось повторить это духовное единение татарских и башкирских писателей, думаю, моя повесть была здесь не при чем. Да и самому Заки Нури застолье было по душе. Наби Даули, фронтовик, сидевший рядом со мной, шепнул мне радостно: "Давно я не видел Заки в таком приподнятом духе, молодец, что затеял этот вечер, хорошо сидим".
С Наби Даули, писателем со сложной судьбой, я познакомился там же, в Ялте, и до последних дней его жизни наша связь не прерывалась. Высочайшей души человек, не зря он долгие годы состоял в дружбе с Константином Симоновым. Судьбы Наби Даули, Заки Нури, Абдурахмана Абсалямова, людей кристально чистых, не замешанных ни в каких интригах против своих коллег, людей никогда, нигде и никого не предававших, заслуживают отдельных книг в татарской ЖЗЛ, они достойны этого.
Хотя Заки Нури и шутил, я принял предложение всерьез, резон в его словах был, да и посидеть еще раз в кругу старших писателей мне очень хотелось. Была еще одна весомая причина: среди гостей из Уфы оказался Рафаэль Мустафин, поэт с прекрасным голосом, жена его - прима уфимского Оперного театра тех лет. Как много и замечательно пел Рафаэль в тот вечер по просьбе собравшихся за столом, и я хотел вновь услышать его. Наверное, не я один вспоминаю тот дивный вечер и ночь под ялтинским небом.
Кто меня знает, тот отмечает мою обязательность, с младых лет я считал обязательность - главной чертой татар. Наверное, потому что в Мартуке вокруг себя я видел много ответственных мужчин, самым позорным клеймом у нас считалось, если кто-то скажет про тебя - трепач. Познакомившись ближе с Татарстаном, Казанью, я растерялся − на мой взгляд, исчезает у татар обязательность, это самое большое мое разочарование в соплеменниках. А обязательность - основа, база многих достойных черт человека.
Я перестал ходить на пляж совсем, редко спускался на набережную, даже по вечерам не слушал по "Би-би-си" новый роман Эдуарда Тополя "Журналист для Брежнева". Вот Тополь − писатель, с кем у меня могут возникать параллели, сравнения, если не учитывать, что все эти замечательные романы он писал, живя в Нью-Йорке, а я писал свою тетралогию "Черная знать" дома, как часто говорит сам Э.Тополь - это две большие разницы. Но я отдаю должное, он, действительно, основоположник политического романа, написанного на основе реальных событий, с острой детективной историей о советской и современной российской действительности. Я разделяю почти все его политические взгляды на СССР и новую Россию.
Повесть я дописал за два часа до начала застолья. Вторая встреча затянулась до глубокой ночи, никто не хотел расходиться, понимали, что такие посиделки выпадают редко. Помню, каждый день меня заинтересованно спрашивали - как идут дела? Я чувствовал, как никогда, что мне желают удачи. Повесть понравилась, застолье прошло под песни Рафаэля Мустафина, пели и другие.
У повести счастливая судьба. По возвращении из Ялты я улетел на Дальний Восток, там между Хабаровском и Владивостоком служил в армии мой сын. Его призвали прямо из института, с последнего курса, он прекрасно знал английский язык, и где, вы думаете, он служил? В стройбате, грузил строевой лес в составы в тридцатиградусный мороз, в три смены, что запрещено даже в тюрьмах. Армия сорвала ему и учебный год при демобилизации, отпустили его 31 декабря. Хочу сказать об одной детали - я жил в одном подъезде с военкомом республики, стоило мне зайти вечером к нему на чай, и сын мог служить дома, в Ташкенте, при штабе округа или в спортроте играть два года в теннис, он уже входил в юношескую сборную республики. Но я считал, что юноша должен идти мужским путем.
Написанную повесть я захватил с собой. В Хабаровске мне понадобилась помощь писательской организации, чтобы попасть в запретную зону, где служил сын. При встрече с коллегами я презентовал им один экземпляр повести. Руководил писателями Дальнего Востока удивительный человек, фронтовик Александровский Виктор Николаевич, прозаик, драматург. Виктор Николаевич сходил со мною в областной комитет КГБ, принимал нас генерал, руководивший этим огромным краем, он даже угостил нас редким коньяком - вот такой авторитет был у писателей в прежней стране. Утром, перед отъездом к сыну в часть, в гостиницу позвонил Виктор Николаевич и спросил: "Не хочешь ли ты опубликовать эту повесть в нашем журнале "Дальний Восток", я напишу предисловие, представлю тебя?". Кто же не захочет! Побывав у сына, я заехал во Владивосток, Находку, когда еще попадешь в эти края, куда лёту из Ташкента - девять часов! У меня есть две фотографии - одна снята в Португалии на мысе Рока в 1979г., на самой западной точке Европы, а другая в Находке, самой восточной точке СССР. Как велик и как тесен мир. Вернулся в Хабаровск, на прощание хабаровские писатели накрыли стол и подарили журнал, вышедший с моей повестью. Сегодня в это поверить трудно, но так было - писательское братство, уважение к друг другу, разве это можно забыть?
Не могу не сказать о судьбе Александровского В.Н. В годы правления Михаила Горбачева в людях открылись самые низменные качества, потому что Генсек потакал всему, что вело страну к хаосу и развалу. При нем рабочим и служащим разрешили самим выбирать себе начальство, кооператорам позволили обналичивать безналичный рубль, отчего рухнула финансовая система, и рубль стал "деревянным". Как при китайской культурной революции Горбачев поощрял критику руководства на местах, во всех коллективах. Виктор Николаевич, участник войны, отличался принципиальностью и не терпел пьяниц, бездарей, халтурщиков, рвачей, карьеристов. Всякая дрянь, нечисть, горлопаны, почувствовав, что настало их время, через день врывались компаниями и группами в кабинет Виктора Николаевича и без конца унижали его, требовали извинения за прошлые наказания, хамили. Никто не стал на пути озверевших писателей, не защитил своего руководителя.
Точно такое поведение писателей-неудачников, спившихся людей, я наблюдал сам в "большом" Союзе писателей на ул.Воровского и в СП России на Комсомольской, я как раз вставал там на учет после выезда из Узбекистана. В какой-то день нервы у Александровского В.Н. не выдержали бесконечных унижений от людей, давно пропивших совесть, и он покончил с собой прямо в кабинете. Старый солдат погиб на боевом посту. Еще одна смерть порядочного человека, к которой причастен М.Горбачев, он принес стране, народу только горе, беду, лишил миллионы русских, живших в пятнадцати республиках, дома, работы, а мы ему фонды создаем, памятники ставим.
Светлая память вам, дорогой Виктор Николаевич, вы были так добры, внимательны ко мне, начинающему литератору.
Повесть издавалась раз тридцать, переводилась на многие языки, по ней написана пьеса, шли радиопостановки, и дорогу в жизнь "Знакомству по брачному объявлению" дала легкая рука В.Н.Александровского.
***
В Доме творчества случалось и много необычных курьезов. Столы в Ялте оказались непривычно большими, за ними сидели и семь, и восемь человек. Я старался найти самый меньший, но меньше, чем на шесть персон, столов не было, Дом творчества в морской сезон заполнялся до предела. Однажды за нашим столом появился писатель из Москвы Корнюшин Леонид Георгиевич. В летний сезон существует единый день заезда гостей, а он опоздал на три дня и оказался за нашим столом случайно, только у нас было единственное свободное место. Появись он вовремя со всеми, он бы обязательно отвоевал себе место у окна, с видом на наш кипарисовый сад и море, плескавшееся далеко внизу. Почему - поймете сами. Никто из писателей за нашим столом не знал Леонида Георгиевича, не видели мы ни разу, чтобы кто-то с ним поздоровался, раскланялся, подошел к нему. Видимо, и он никого не знал, хотя в ожидании обеда, пристально оглядывал ближние и дальние столы. С приездом писателя Корнюшина, жизнь за нашим столом ожила, мы стали центром внимания официанток и кухни.
На завтрак, из-за того, что в 9:45 автобус на пляж уже отходил (такой график установили сами писатели) никто, кроме Корнюшина, не опаздывал, всем быстрее хотелось на море. В Домах творчества, как в санаториях, существовала система заказа на следующий день, а в пятницу делали заказ на три дня, и утром нужно было обязательно заполнить индивидуальный лист заказа. Можно было и не заполнять, тогда кормили тем, что предлагала администрация. Не помню, чтобы у кого-то индивидуальный заказ вызывал недовольство, раздражение, он возмущал только Леонида Георгиевича, особенно в пятницу, он выговаривал официанткам: "Драгоценное время писателей надо беречь". На что молоденькие практикантки кулинарных училищ бойко отвечали: "А вы можете не заполнять, кухне легче будет работать". И такие разговоры возникали через день, а в пятницу − обязательно. Когда Корнюшин приходил на завтрак, заказ уже был на столе и, оглядев наши блюда, он часто говорил практиканткам: "А нельзя ли мне вместо паровых котлет − беляши, уж очень аппетитно они выглядят, прямо со сковородки?" Девчонки, чертыхаясь, бежали на раздачу, выясняли - нельзя ли поменять, иногда удавалось, но заказ есть заказ, не станешь же беляши и чебуреки отнимать у кого-то силой.
Но и это еще не все, на завтрак он часто просил вне заказа сметану или сливочное масло, никто не смел ему отказать. Если в заказе не было на гарнир жареной картошки, он вписывал ее в индивидуальный лист, и если забывали нажарить, то шел сам на раздачу и устраивал поварам разнос с индивидуальным заказом в руке. Однажды за завтраком мы остались одни, в этот день он уж слишком донимал кухню и студенток. Я спросил у него: "Леонид Георгиевич, почему вы так требовательны? Дом творчества все-таки не ресторан ЦДЛ, вы же видите − никто за нашим столом претензий к обслуге и поварам не имеет, не требует себе того, что не включено в наши заказы". Он злобно стрельнул в меня глазами: "За нашим столом, оказывается, есть писатели, − начал он ехидно и вдруг, не договорив, спросил меня, − А у вас есть изданный роман?" Я спокойно ответил: "Пока нет, у меня вышли три книги повестей и рассказов". "В Москве?" - спросил он меня строго. "Да, две книги в Москве, в "Молодой гвардии", а четвертая − в плане "Советского писателя", я уже получил аванс. А романы, я думаю, у меня впереди". "А у меня есть роман, вот когда достигнете романного уровня, тогда будете меня учить, как вести себя с обслугой", − и победно встав, направился к дожидавшемуся его автобусу.
До встречи с Корнюшиным я уже дважды побывал в Пицунде, однажды в Коктебеле, Малеевка не в счет, там всегда царила рабочая обстановка и редко кто выпендривался. И нигде я не видел столь капризного писателя, как наш сосед. Разве что Юлиан Семенов, но и он не позволял себе унижать персонал. А уж если бы Корнюшин имел популярность и толстенные тома, как у Юлиана Семеновича, он бы довел всех до инфаркта, одной жареной картошкой и свежей сметанкой не отделались бы.
Однажды я видел Корнюшина на пляже Дома актеров. Пляж имел высоченную подпорную стену, чтобы великолепный парк не подмыло морем. Этой бетонной стене, толщиной в два метра, с моря для эстетики и надежности облицованной еще и хорошо пригнанными огромными камнями, было больше, чем сто лет, и я, как строитель, восхищался ею - поистине построено было на века. Корнюшин как раз стоял под этой стеной и, как человек крайне рациональный, загорал и писал что-то в блокноте, время от времени поворачиваясь к солнцу разными частями тела, делал он это строго по часам, сверяясь каждые пятнадцать минут. Странное зрелище, скажу я вам, когда я уходил с пляжа, он уже загорал ровно девяносто минут и продолжал педантично писать и крутиться, не обращая внимания на море, солнце, смех, улыбки вокруг. "Непонятный человек! О чем он пишет, этот мелкий тщеславный тиран и робот одновременно?" - подумал я в тот день в подвале у старого грека и, задумавшись, не заметил, как выпил третий бокал дивного крымского хереса.
С Корнюшиным у меня связана и одна неприятная история, из-за которой меня чуть было не приняли за "черносотенца". Как-то поздно вечером, закончив большую и трудную главу повести, я решил побыть на другой день на пляже со всеми до обеда, что я и сделал с большим удовольствием. Поскольку с пляжа я никогда не возвращался на автобусе, то все места оказались уже как бы именными, и мне пришлось устроиться в самом конце автобуса на четырехместном просиженном кожаном диване, на галерке, в общем.
Накануне по телевизору в новостях сообщили, что находящийся в Италии кинорежиссер Андрей Тарковский лишен гражданства СССР, и весь автобус только об этом и говорил. В последний момент вбежал Корнюшин, и место его оказалось, как и за столом, только рядом со мной. Пробираясь между рядами кресел старого автобуса, он, конечно, слышал, что разговор, как и утром, идет только о Тарковском. Плюхнувшись на диван, он, как бы продолжая начатый где-то разговор между нами, сказал, обращаясь ко мне, громко на весь салон: "А я ведь с этим мерзавцем пять лет вместе учился во ВГИКе, он мой однокурсник, − автобус вмиг замолк, самые любопытные обернулись и увидели, что он говорит со мной, конечно, заметил этот интерес и Корнюшин, скорее всего, он даже рассчитывал на него, и продолжил,− Стиляга, пижон, бабник, аморальная личность, нахватался мастерства у западных режиссеров, он из Дома кино не вылазил, все закрытые фильмы пересмотрел. Его уже на втором курсе за один проступок собирались исключить, я был тогда комсоргом группы, писал на него характеристику. Но нам, активистам, не позволили изгнать его из института. У его отца, поэта Арсения Тарковского, нашлись высокопоставленные друзья, да и во ВГИКе подобных Тарковскому было немало, и все они - детки высших кинодеятелей страны", − говорил он, не изменяя тональности, и видел, что автобус затих, его внимательно слушают. "Я один из тех, кто голосовал за исключение его из ВГИКа. Послушались бы меня, комсорга, знавшего его как антисоветчика, сегодня бы не имели позорного беженца Тарковского, которого, наконец-то, лишили гражданства великой страны", − в таком ключе он говорил долго, всю дорогу, чувствовалось, что он хорошо знал А. Тарковского.
Возможно, между ними в молодости что-то произошло, может, девушку не поделили или они рано поняли, что стоят по разные стороны баррикад, такое в искусстве встречается сплошь и рядом. Скорее всего, Корнюшин совсем не подходил для кино и завидовал таланту Тарковского. Будь и у него хоть какие-то минимальные таланты, он бы не стал писателем, а снимал бы фильмы, ведь этому он учился пять лет. На худой конец, писал бы сценарии, у нас есть великие сценаристы: Эдуард Володарский, Александр Миндадзе, Рустам Ибрагимбеков. Чтобы так злобно говорить об однокурснике, надо иметь весомый повод, причину, и он, наверняка, был.
Сегодня, спустя почти три десятилетия, после того неприятного случая в Ялте, связанного с Корнюшиным, я прочитал мемуары А.А.Тарковского и получил подтверждение своим старым догадкам. У А.Тарковского характер был далеко не сахар, и о многих своих коллегах, друзьях он выражался абсолютно теми же словами, что и его однокурсник Корнюшин. И посмертно Тарковский, благодаря своим мемуарам, нажил себе врагов даже среди бывших друзей, почитателей, что уж говорить о комсорге Леониде Корнюшине, они идеологически были несовместимы, а в таком противостоянии не щадят никого.
Я, прижатый в углу заднего сиденья, сразу понял в какую историю влип, я же общался с доброй половиной отдыхающих, некоторых знал по издательствам, по Малеевке, по ЦДЛ, моя репутация подающего надежды молодого писателя рушилась на глазах. Корнюшин был лет на 10−12 старше меня, и мое восточное воспитание той поры не позволяло мне возразить ему. Тарковский уже был любимцем, кумиром многих, и я не был равнодушен к его творчеству, к его судьбе. Опальные таланты всегда находили поддержку в среде писателей.
Зря я молчал, надо было прервать, остановить злобного говоруна Корнюшина, но меня словно парализовало, и я смалодушничал. Во двор, в наш прекрасный сад на горе, въехали молча, отдыхавшие быстро покинули машину, обед торопил, а, главное, все остро чувствовали, как отравлен воздух в салоне. Обо мне и говорить не приходится, у меня не было сил подняться, посмотреть в глаза тем, с кем я ехал в автобусе. Я сошел последним, у входа в корпус меня поджидала невестка Бориса Леонидовича Пастернака − Елена, мы с ней жили на одном этаже и общались. Она, глядя на меня укоризненно, сказала, как судья: "Не ожидала, Рауль, что у вас такие друзья, подобным людям в Москве руки не подают, имейте в виду. Почему вы не остановили его?"
От обиды я не сдержался и ответил тоже в лоб: "Почему же вы сами не остановили его, вы сидели рядом, в последнем ряду кресел, к тому же вы знали Андрея, общались с ним? И в салоне было немало писателей постарше меня, авторитетных, знавших и Андрея, и его отца, почему же вы, москвичи, не остановили злопыхателя?" Елена, как и я минуту назад, тоже растерялась, не зная, что ответить, но тут я с обидой добавил еще: "И не друг он мне вовсе, он случайно оказался за нашим столом, и впервые за две недели обратился ко мне".
Елена неожиданно потеплела взглядом и мягко сказала: "Извини, погорячилась. Обидно за Андрея, ему сейчас и так не сладко, ни жену, ни сына к нему не выпускают". Я вдруг предложил: "Давай зайдем ко мне, выпьем со стыда, все мы смалодушничали. А ты все-таки права, не по-мужски я повел себя и сейчас искренне сожалею об этом". За бутылкой красного вина я рассказал Елене о выкрутасах Корнюшина за столом, о том, как он замучил кухню и официанток.
Неприятная история в автобусе не обернулась для меня, как я предполагал, драмой. Елена, компанейский человек, рассеяла туман недоверия ко мне, убедила всех, что я не разделяю взглядов соседа по столу Корнюшина. Как чувствовал себя Корнюшин? Прекрасно, героем, по-моему, он был рад, что сумел через столько лет так унизить и опорочить своего знаменитого однокурсника.
Через три дня после истории с Тарковским, Корнюшин устроил самый большой скандал поварам и администрации. Но эта история стала достоянием не только нашего стола, но и всех отдыхающих, и над ним хохотали от души. Недолго ему пришлось ходить в героях и обличителях, как говорится, Бог шельму метит.
Тридцать пять лет я бывал в разных Домах творчества, летних и зимних, и за все это время помню, что давали за завтраком черную икру всего два-три раза. Один из таких случаев, когда нас угощали таким деликатесом, выпал в Ялте. Однажды утром врач-диетолог, раздавая листы заказов на следующий день, предупреждала каждый стол - завтра у нас будет икра, пожалуйста, не забудьте отметить. По всем столам прошелестел радостный шумок - икра, икра! Корнюшин, как всегда, пришел на завтрак с опозданием, когда мы все уже заполнили свои заказы и торопливо допивали кофе, чтобы занять места в автобусе. Поскольку Корнюшин почти ни с кем из нас не общался, здоровался иногда, по настроению, никто его о завтрашней икре не предупредил, не сказали ему об этом и девушки-практикантки. А сам он икру, наверное, принял за баклажанную и заказал творожную запеканку с черносливом.
Когда он на другой день пришел, как всегда с опозданием, на завтрак, мы как раз дружно, весело переговариваясь, готовили себе бутерброды с настоящей, первоклассной паюсной икрой. Какое-то время Корнюшин стоял молча, в оцепенении, потом, обращаясь ко всем сразу, строго спросил: "А мне почему икру не дали?" Одна старушка из Киева, очень деликатная, не раз осуждавшая поведение соседа за столом, опередив всех, ответила: "Кто что заказал, то и дают, с вами ошибаться - себе дороже". И кто-то протянул ему его собственноручно заполненный заказ. Не садясь за стол, он схватил тарелку с запеканкой и ринулся на раздачу, оттуда, словно ошпаренный, кинулся на лестницу и прямиком отправился в административный флигель. Так до конца завтрака мы его и не видели.
С Л.Г.Корнюшиным в Домах творчества, в ЦДЛ я больше никогда не виделся, не встречал и его книг, романов, так для меня и осталось тайной − что писал идеологический противник Андрея Тарковского.