глава из мемуаров "Вот и все...я пишу вам с вокзала"
На давней встрече писателей с читателями, которые очень часто проводились в советское время, меня однажды спросили - открылись ли вам какие-нибудь тайны, которые волновали вас с детства? Я, конечно, ответил на вопрос этой юной читательницы, но не особо вдаваясь в подробности. Слишком уж щепетильной оказалась тема, а точнее, она больно касалась моей личной жизни. К этому вопросу я мысленно возвращался не раз в последние тридцать пять лет, и каждый раз ответ обрастал подробностями, деталями, неожиданными воспоминаниями, очень печальными для меня, особенно в детстве, юности.
Вопрос о гибели моего отца возник через месяц после моего рождения в далеком 1941 году и мучил меня первые тридцать пять лет жизни, вплоть до марта 1975 года. Никто не знал ответа на этот вопрос, и я не мог его найти, хотя и искал его с матерью и сестрой, которая умерла в 1961 году, так и не узнав о судьбе отца, которая волновала её так же, как и меня. Но я никогда не смирялся, продолжал искать, был уверен, что ответ найдется. Но, как оказалось, я лишь тешил себя надеждой, я уже с детства понимал, что есть вопросы, на которые нет и никогда не будет ответа.
Я родился в первый год войны, и жизнь часто ставила передо мной тупиковые вопросы, всегда проверяла на прочность и выживаемость. Я рано, к счастью, вычитал из запрещенной в ту пору Библии, что Господь не дает креста не по силам, и честно нес свой крест постоянных испытаний. Строка из моего любимого Саади: "Есть ли яд, что не пробовал я" − это про меня.
С детства, с первых сознательных лет я знал, что мой отец погиб где-то далеко в России, под Москвой. Не помню, чтобы меня это сильно потрясло, потому что у всех соседских мальчишек и девчонок отцы тоже погибли на войне, словно снаряд попал прямо в наш татарско-казахский квартал в Мартуке, на западе Казахстана.
Когда я пошел в первый класс, мне с сестрой почему-то отменили пенсию, и это для семьи с пятью детьми в безработном поселке оказалось настоящей катастрофой. Помню, отчим успокаивал мать - не горюй, разрешится, наверное, напутали что-то с бумагами, завтра пойду с тобой в собес. Ходили они туда десятки раз, но и там не знали, почему отменили выплаты. Сказали, что отправили в Москву запрос насчет нашей пенсии. Вот тогда на мой вопрос − почему, мать в слезах ответила - потому что твой отец не погиб, а пропал без вести. Я спросил, что значит − пропал без вести? Помню ее ответ и сегодня в свои 72 года: "Не понимаю, куда он мог пропасть, он ведь солдат, сам себе не хозяин", − и показала мне, как и в собесе, все шесть писем, что отец успел прислать с передовой. В последнем письме он радовался моему рождению. На всех письмах был четко указан номер воинской части и полевой почты. "Куда же мог подеваться твой отец?" − недоумевала мать.
Однажды во втором классе, прямо среди урока, пришла завуч школы с каким-то журналом и, прервав занятия, начала заполнять анкеты, спрашивая каждого про родителей - где работают, чем занимаются? Анкетирование шло быстро - матери у всех сплошь оказались домохозяйками, отцы - или погибли, или безработные, редко, кто имел работу. Запомнилось мне, как четко отвечали девочки и мальчики из ингушских и чеченских семей, сосланных в наш несчастный Мартук: "Погиб, защищая Брестскую крепость". У них у всех так было написано в похоронках. Лет через 25 после этого анкетирования, которое я никогда не забывал, я узнал, что в Брестскую крепость, действительно, за год до войны пришло на срочную службу большое пополнение из Чечено-Ингушской АССР. Вот эти-то хорошо обученные уроженцы Северного Кавказа, воины по природе, и приняли на себя первый удар врага. Защита Брестской крепости вошла в учебники, о ней написали книги Сергей Смирнов − "Брестская крепость" и Борис Васильев − "В списках не значился", о ней знают и у нас, и в Германии. Но в них ни слова не сказано о главных защитниках Брестской крепости - чеченцах и ингушах.
Первые большие потери немцы понесли именно в Бресте, крепость стояла насмерть - буквально, тут свершались первые подвиги наших солдат. Гитлер не мог понять, почему столько месяцев его войска не могут взять какую-то маленькую пограничную заставу - это тоже исторический факт. Оттого крошечный Брест в числе первых в стране был назван городом-Героем. И в этом несомненная заслуга солдат, офицеров ингушей и чеченцев. Давно следовало отдать должное не только городу, но и его главным героям. История, хоть и запоздало, все расставит по местам.
Интересен и факт, связанный со взятием крепости и последним его защитником, эту историю я адресую сомневающимся в героизме ингушей и чеченцев при защите Бреста. Я слышал передачу о взятии заставы под названием "Последний защитник Брестской крепости" по запрещенной в ту пору радиостанции "Немецкая волна" в начале 70-х. Передача посвящалась выходу в свет мемуаров немецкого генерала, вошедшего в разбомбленную до основания с воздуха и земли пограничную крепость. Главным мотивом передачи оказался высокий подвиг советского офицера, потрясший не только генерала, но и всех, находившихся в построении немецких солдат и офицеров. Оттого этот подвиг остался у меня в памяти на всю жизнь.
По случаю взятия неприступной цитадели, чтобы поднять подорванный боевой дух своих солдат, немецкое командование устроило торжественное вручение наград на поспешно убранном плацу. Во время церемонии награждения высшими крестами за доблесть, генерал вдруг увидел, как выстроившиеся на плацу солдаты и офицеры с тревогой смотрят куда-то в сторону. Последние два месяца защитники крепости отстреливались из подвалов. Вот из этих-то подвалов к ним шел, пытаясь чеканить шаг, русский офицер с пистолетом в руке. Стало быстро понятно, что он слепой. Несколько немецких солдат бросились к нему, но их остановил окрик генерала.
Оборванный, совершенно седой офицер, капитан, судя по ромбам, шел на плац - вот этот момент и сняли десятки немецких военных корреспондентов, и снимки стали известны во многих странах. В перестройку увидели эти фотографии и мы. Капитан, ступив на плац, развернулся лицом к генералу, наверное, помнил, откуда раздался властный окрик. Вдруг он остановился, четко отдал честь, словно рапортовал Сталину, и дал понять немцам, что он не пришел сдаваться − тут же выстрелил себе в висок. Подбежавшие офицеры подняли пистолет, достали из кармана гимнастерки капитана документы и передали их генералу.
Прежде, чем продолжить награждение, генерал вслух зачитал труднопроизносимую фамилию ингушского офицера - Уматгирей Барханоев и отдал должное его геройству, а документы и пистолет, как редчайший военный трофей, оставил себе. Жаль, если дети старшего лейтенанта Уматгирея Барханоева, как и я, не получали пенсию, потому что этот геройский человек тоже, выходит, пропал без вести. Спасибо немецкому генералу за его благородный поступок, за то, что спустя тридцать лет опубликовал воспоминания и фотографии из своего архива, обнародовал миру фамилию героя и вернул имя и честь родне, детям, народу. Уверен, что рано или поздно, генерал Юнус-бек Евкуров поставит памятник герою-земляку в Ингушетии. А немцы, по распоряжению генерала, похоронили русского офицера по рыцарской традиции с почестями, − и об этом упомянул старый генерал в своих мемуарах о войне.
Выходит, что и пропавшие без вести совершали подвиги, но разве мог я об этом догадываться в детстве?
Но вернемся в наш класс. Когда дошла очередь до меня, я ответил: "Мой отец погиб в 1941 году под Москвой, на Волоколамском шоссе". Завуч внимательно посмотрела на меня и сказала сухо: "Не сочиняйте, Мир-Хайдаров, ваш отец не погиб, он пропал без вести, именно под Москвой...", − и продолжила анкетирование. Мама уже девять месяцев не получала пенсию, и, значит, я уже девять месяцев знал об этом, но публичное сообщение перед всеми одноклассниками о моем отце, пропавшем без вести, подкосило меня словно пулей или накрыло снарядом − я жить не хотел. Три дня я не ходил в школу − стыдился. Из всего класса только у меня случилась такая беда, а у остальных, выходит, отцы погибли геройски. Из-за подлого сообщения завуча, о котором узнал весь Мартук, все мое детство оказалось испорченным навсегда.
Это сообщение острым осколком застряло в моем сердце, и я с ним жил много лет. Я уже не говорю о личных переживаниях, о своих догадках, отнюдь не радужных, а, скорее, уничижающих моего отца. Беда моя усугублялась тем, что не только я, но и все мое поколение, даже в этом нежном возрасте, отличалось ответственностью.
Похожую ситуацию рассказала сестра Чингиза Айтматова, когда того принимали в пионеры. В этот день маленький Чингиз стоял в ряду одноклассников, держа в руках пионерский галстук. Когда дошла до него очередь, учительница сказала: "А вас, сына врага народа, мы не можем принять в пионеры..." Он, едва сдерживая слезы, выскочил из школы и убежал на край аула к родникам и там уже горько заплакал. Наверное, эта боль тоже прошла у него через всю жизнь.
И вы сегодня, читатель, должны понимать, с какой строгой меркой я подходил к гибели отца. Чтобы сравнить, о какой ответственности я говорю, приведу вам свежайший пример. Буквально на днях, в марте 2013 года, телевидение показало сюжет из Краснотурьинска на Урале. Там дюжина великовозрастных негодяев и негодяек от 18 до 26 лет полуголыми в мороз затеяли похабные пляски под американский шлягер "Гарлем шейк" на мемориале в честь павших в афганской и чеченской войнах бойцов, в честь солдат-срочников, погибших в мирное время в горячих точках.
Этот мемориал был возведен на личные средства ветеранов тех войн − не просто абстрактный памятник, а павшим краснотурьинцам, возможно, и даже родственникам этих паскудников. Как же оценило сей мерзкий поступок великовозрастных, подчеркиваю − великовозрастных, преступников государственное телевидение и местная прокуратура? И прокуратура, и телевидение, словно сговорившись, посчитали глумление над памятью павших воинов неудачной шуткой, заявив, что подростки (!!!) совершили необдуманный поступок. Сразу стали "отмазывать" их от суда. Какие "подростки"?! Скорее, недоросли! 26-летних мужиков, у которых уже есть дети, а девицы побывали замужем, представлять прокуратуре несмышлеными подростками непрофессионально, а если называть вещи своими именами - преступно. Не пойму, почему нанесение пятнадцати ножевых ран в электричке студенту-армянину прокуратура квалифицировала как хулиганство? Сегодня поджог газеты "Московский комсомолец" тоже представлен как хулиганство. Что же вы, Фемида, убийц и поджигателей защищаете?
Пора следователям, прокуратуре и судам понять, что подростки - это десяти-двенадцатилетние дети. Здоровые уральские бугаи, пряча лица от камер (ведь наше "гуманное" законодательство позволяет педофилам, ворам, убийцам прятать лица от камер в капюшонах и масках), отвернувшись к стене, невнятно не прощения просили, а говорили, что совершили необдуманный поступок. Если перед кем эти паскудники и должны извиняться, то не перед дядями и тетями из прокуратуры и телевидения, а только перед ветеранами − теми, кто воздвиг памятник в честь своих однополчан, друзей и перед родственниками всех тех, чьей памяти был построен мемориал. А их формальное извинение только еще раз сыплет соль на раны тех, кого они оскорбили.
Я не призываю к самосуду, но уверен, что только "афганцы" и "чеченцы" и родственники погибших, кому поставлен памятник, должны решать судьбу недоумков - судить или помиловать. Ведь подобные кощунства, оставшиеся без наказания, уже приняли широчайший размах. Только в 2013 году уже трижды в разных городах совершали оскорбительные для нашего народа гнусные преступления возле Вечного огня. Доколе будем терпеть, миндальничать?
В этих воспоминаниях о войне моим героям, уходившим на фронт - восемнадцать, а тем немногим молодым, вернувшимся с войны − по двадцать три года. Этим же обалдуям уже по двадцать шесть! А власть талдычит о каких-то "подростках", "неудачных шутках". По моему убеждению, такое прощать нельзя, никогда! Так разваливается государство, так унижаются герои и их подвиги, так глумятся над памятью павших. Такая простота - "неудачно пошутили" − хуже воровства, говорит народная пословица. Случай в Краснотурьинске затрагивает все общество, это плевок нам всем в лицо, в души. Что, утремся в очередной раз? Под суд их всех!
Вот почему я, девятилетний мальчик, страдал все свое детство − не из-за того, что меня лишили законной пенсии, а лишь из-за формулировки, как погиб мой отец. Ибо ответственность в нас вкладывалась с измала.
Известно, что дети очень жестоки, и редкие из них способны на милосердие, всю правду этих строк я испытал на себе. Каждый двоечник и второгодник, неряха и неумеха из-за того, что я не дал ему списать, не подсказал на уроке или победил его в игре - мог сказать мне в отместку что-то обидное про моего отца. Наверное, надо признать, что я и сам в мыслях был жесток к отцу - оценивал его гибель с юношеским максимализмом.
Однажды летом я собирал ежевику за Илеком, не очень приятное занятие - жара, ежевика колючая, огнем обжигает, от комарья и прочего гнуса ходишь весь в волдырях. Но эти три-четыре собранные банки я носил к московскому "скорому" и мои деньги, добытые у поездов, были подспорьем в семье. Едва я поднялся с ведерком от Чудного озера на тропинку, мне повстречался лесник Белей, строгий мужик, фронтовик. Мы, мальчишки, побаивались его. Дядя Белей, так - по фамилии, его в Мартуке все величали. Жил он недалеко от нас, и мама говорила, что он с моим отцом в одной теплушке на фронт отправился. Увидев меня, дядя Белей сказал, что обычно говорил ребятам: "Смотри, сынок, не балуй в лесу с огнем. Пожар всю красоту уничтожит, пропадет ваша ягода-малина и рыбалка, озера с карасями и линями без леса быстро высохнут".
Потом, словно что-то вспомнив, спрыгнул с лошади и, потрепав меня по давно не стриженной голове, заговорил со мной так, как еще не говорил никто. "Не горюй, Рауль, что вышла промашка с твоей пенсией, отчим у тебя с золотыми руками мужик, не пропадете. И не мучайся за отца − как погиб, где погиб. За Мирсаида ручаюсь, не греши на него зря, война много тайн оставила. На войне всякое бывает, сам видел: прямое попадание бомбы, снаряда в траншею, в блиндаж - и от десятка человек никаких следов не остается, все сгорает в огне взрыва в тысячу градусов. Все разлетается в клочки на сотни метров, не приведи Господи. А то танк по окопу протопчется, за ним второй, третий, так живых солдат и закатает в землю, кто же их будет искать, раскапывать. Или в полной амуниции, с оружием, вещмешком, форсируют водную преграду − реку, озеро. Мало кто умеет плавать, а тут, оказывается − глубина, неожиданная яма, тонут и впереди, и сзади. Каждый спасается, как может, мечтает до берега дойти, а сверху летят снаряды, бомбы, с берега бьют пулеметы. Кто убит, кто просто утонул − кто их посчитает, все на дне. Вот такие бедолаги в пропавших без вести и числятся. Война, она жалости не знает, одним выстрелом убивает и в бою, и в тылу настигает таких, как ты".
Пенсию однажды восстановили на полгода, но потом прекратили выплаты окончательно. В четырнадцать лет я поступил в техникум, вот тут я, конечно, снова пожалел, что ее отменили, ведь пенсия полагалась мне до восемнадцати лет. Трудно было учиться на одну стипендию, на помощь из Мартука рассчитывать не приходилось - дома осталась больная сестра и еще пятеро детей. Пережил и это. Но время лечит. Все проходит, как говорил мудрый Соломон.
В девятнадцать лет я уже работал на железной дороге, на ответственной должности. Я один, как путеец, отвечал за безопасность всех переполненных людьми и грузами составов, идущих днем и ночью, на участке в 12 километров со всеми переездами и искусственными сооружениями. Представить себе меня, пляшущего на памятнике, не могли даже мои недруги. Сестра не дождалась моего первого отпуска, умерла от туберкулеза в 21 год в январе 1961 года. Всего-то нужно было ей побыть в санатории в Крыму два-три месяца, да наладить питание, но нам до такой жизни еще было далеко.
Подводя итоги жизни, могу сказать, что лучшее время, выпавшее мне, тоже связано, как и у фронтовиков, с именем Л.И.Брежнева. При нем было построено почти все, чем мы пользуемся сейчас. При нем появились ВАЗ, КАМАЗ, БЕЛАЗ и т.д. При нем массовым стало телевидение, жилищное строительство, пятидневная рабочая неделя, люди стали ездить на курорты и даже за границу. В то время не было ни инфляции, ни дефолта, ни девальвации. Цены не менялись десятилетиями. Газ, свет, бензин, газеты, книги стоили копейки. При нем были разведаны крупнейшие газовые месторождения и построены мощнейшие газопроводы. При нем появилась гражданская авиация, связавшая страну. А главное достижение Л.И.Брежнева - подписание Хельсинского соглашения 1975г. о незыблемости послевоенных границ, давшего Европе мир на долгие годы.
Я переехал в Ташкент, стал работать в "Спецмонтаже", объехал страну вдоль и поперек, заочно получил высшее образование. Стал заядлым театралом, меломаном, футбольным болельщиком, знатоком кино. Дружил со многими творческими деятелями Ташкента, стал собирать живопись, которая за 50 лет сложилась в огромную коллекцию. Однажды, в тридцать лет, на спор с известным кинорежиссером, я написал за три дня рассказ "Полустанок Самсона" и он был сразу напечатан в московском альманахе "Родники", и записан на Всесоюзном Радио.
С радио у меня сложились прекрасные отношения, записаны почти все мои рассказы и повести, по романам шли радиопостановки. Радио - ему я обязан до конца жизни! Потерпите, я обязательно открою секрет. В 1975 году я был приглашен на съезд молодых писателей в Москве, он проходил под эгидой ЦК ВЛКСМ. В дни съезда, очень удачно сложившегося для меня, я жил в гостинице "Россия". На дворе стоял март, близилась очередная круглая дата нашей Победы, и на Всесоюзном Радио уже второй месяц подряд шел цикл передач под названием "Салют Победы". Большинство участников съезда жили в гостинице "Орленок", и вдруг поздно вечером у меня в номере раздается звонок. Звонили ребята из казахской делегации, мои земляки, говорят:
- Сидим, отмечаем день рождения Оралхана Бокеева, а тут передача по радио, посвященная 30-летию Победы. Выступает какой-то полковник в отставке, командир танка, за четыре года он сменил одиннадцать танков. И вот полковник говорит: "Жаль, не могу поименно вспомнить всех, кто погиб в этих одиннадцати танках, помню только первый состав, я его сам набирал после ускоренных лейтенантских курсов в Рязани, в декабре 1941 года под Москвой. Из первого танка, подбитого в декабре 1941г. на Волоколамском шоссе, спасся я один. Наш танк на скорости шел на таран, потому что кончились все боезаряды, но тяжелый немецкий танк успел выстрелить - прямое попадание в лоб, и танк наш развернуло, словно игрушечный, а тут и два других танка успели разом выстрелить нам в бок. Я видел сам, как взорвался и горел наш танк, никто, кроме меня, не успел выскочить". Он назвал фамилии погибших, в том числе Мир-Хайдарова Мирсаида, он был водителем-механиком, самым уязвимым в танке.
− Не твой ли родственник, фамилия у тебя редкая?
Я, не задумываясь, не поблагодарив от волнения, ответил:
− Это мой отец!
И в ту же секунду перед глазами у меня встал 1950-ый год, когда завуч засомневалась в гибели моего отца. Ровно через двадцать пять лет я, наконец-то, получил ответ на мучивший меня все детство вопрос.
На другое утро, когда я собирался на семинар и на встречу с моими земляками-казахами, которых я хотел отблагодарить и помянуть вместе с ними отца, дежурная по этажу принесла телеграмму из Мартука. Мать писала: "Сынок, свяжись с Радио, там, кажется, говорили о твоем отце. Ко мне несколько соседей прибежали с этой вестью. Обязательно заезжай к нам, если благая весть подтвердится".
Я позвонил в редакцию литературных передач, сообщил о своей радостной новости, и они обязались найти полковника-танкиста, выступавшего на радио. На другой день я уже имел телефон и домашний адрес полковника Гаврилова Юрия Николаевича.
В воскресенье с подарками, бутылкой армянского коньяка "Ахтамар", я направился к человеку, который воевал вместе с моим отцом, видел его гибель. Там меня ждали. Полковник показался мне очень старым, больным, ходил с палочкой, хотя ему в ту пору было всего 67 лет. У него была сильно обожжена правая часть лица. "И я горел трижды", − прокомментировал он свои ожоги, оказывается, и руки, и ноги тоже были обожжены. Принял он меня сердечно, отметил, что я выше отца ростом, поплакал вместе со мною, когда рассказал о том, как заживо сгорели в первом танке его первые танкисты.
Об отце Юрий Николаевич ничего не мог сказать, они были знакомы всего четыре дня, ни разу не успели поговорить, даже выпить. Я рассказал полковнику и о своей детской пенсии, и о завуче школы, и о том, как страдал все детство из-за того, что отец пропал без вести - он слушал меня, тихо плача. Я рассказывал ему это, чтобы он понял, что означает для меня, матери и родных то, что он помнил, не забыл фамилию отца. Для меня Юрий Николаевич значил то же, что и тот немецкий генерал, вернувший семье Барханоевых имя и честь их отца. Только теперь мы могли сделать поминки по отцу, объявить односельчанам, как погиб наш отец, тараня немецкий танк. Я от души поблагодарил полковника, оставил наши адреса и распрощался с ним. Через год, когда я позвонил, чтобы поздравить его с очередным днем Победы, Юрия Николаевича уже не было в живых. Пусть земля вам будет пухом, дорогой мой полковник Гаврилов.
На Радио пошли мне навстречу − дали копию той записи и разрешение для передачи в Казахстане. Воспоминания Юрия Николаевича прошли на местном радио дважды, что очень обрадовало мою маму, наших родных, знавших отца людей.
Однажды в мой приезд к матери зашел к нам с бутылкой коньяка лесник Белей, уже дед Белей, крепко обнял меня и сказал, вытирая слезящиеся глаза: "Я же говорил тебе двадцать пять лет назад, что ручаюсь за твоего отца, а он, оказывается, еще и героем пал, тараном на немецкий танк попер, − и добавил - Как же я тогда не догадался, что отец твой в танке воевал. Я ведь знал, что всех трактористов сразу в танкисты определяли".
В день моего приезда к матери со съезда молодых писателей с утра был забит жертвенный баран и, по мусульманскому обычаю, раздали его старым и немощным, и через 34 года после гибели отца в доме прошли поминки. Как радовались мама, отчим, мои братья и сестры, родные - не высказать!
Хочу закончить свои воспоминания о войне признанием в том, что я, как и фронтовики: мой отчим, Мифтахутдинов Исмагил, Мустай Карим, Заки Нури, Наби Даули, Абдурахман Абсалямов, Муса Гали, Габдулла Байбурин, мой дядя Хисами Баязитов, теперь не смотрю фильмы о войне, потому что "моя война" тянулась гораздо дольше, чем у фронтовиков. Спасибо дорогому Юрию Николаевичу Гаврилову, что он в "моей войне" поставил победную точку.