Когда я спросил у Лёньки, что у него нового, тот приобщил меня к своей тайне, уверив, что на задворках деревни он, к немалой радости, наглядел брошенную винтовку. По его словам, какой-то трус и паникер, попав в окружение, преступно избавился от личного оружия. Это был, как потом выяснилось, не единичный случай в округе. Так как оружием массового применения в нашей пехоте были тогда начавшие устаревать "мосинки", то их именно и находили в основном брошенными.
Война сделала доступным к пехотному оружию даже вездесущих детишек. Раздобыть себе, если к тому представиться возможность, единицу ручного огнестрельного оружия Лёнька мечтал с самого начала войны, хотя и понимал, как велик был спрос даже на устаревшее оружие в ополченческих формированиях, хотя с таким оружием воевали наши деды ещё в первую мировую войну. Больше всего на свете Лёнька любил тульское нарезное оружие и свернувшееся молочишко. Видимо, военные вселили в него милитаристский дух, а молоденькая доярочка пристрастила к питательной простокваше. Вожделевший к оружию подросток понимал, что любовь к нему страшное зло.
Я тоже понимал это, но предпочитал по детской беспечности не думать о последствиях. Обзавестись винтовкой Лёнька рассчитывал вместе со мной.
- Ну что, решаемся или как?- вопросительно молвил Лёнька. - Мне нужно твоё содействие, чтобы перейти от слов к делу.
Лёнька, не задумываясь, попросил послушаться его, кладя мне руку на плечо, и, с выражением серьёзной шутливости на лице, добавил:
- Иванушке-дурачку помогала говорящая щука, а мне должен помочь ты... Двоим всегда поваднее, чем одному.
Так рисковый родич сделал меня своим сообщником.
Винтовка тем имела бы для него впредь цену, если бы он был теперь в состоянии оказать, как он говорил, кому-либо "вооружённую услугу". Кроме того, тайно владеть запрещённым оружием доставляло ему удовольствие ещё и оттого, что в нём была сладость запретного плода.
- А ты не подведёшь? - усомнился вдруг во мне мой родич.
Я опять выразил готовность пойти навстречу его желанию и уговорился с ним, что он скрытно припожалует ко мне условленной ночью. О том, в каком часу это сделать, мы тоже столковались.
Всё вышло по-уговоренному: в ночную пору, когда безопасность требовала, чтобы мы остались дома в тепле и покое, мы решили отправиться на огородные зады, к срубленным по-простецкому ладу ригам селян, которые ещё не совсем вышли к той поре из крестьянского обихода.
Никому не сказавшись, пользуясь сном мамы и бабушки, я бесшумно выкрался через крышу семейного домишка. Лёнька зашёл, по уговору, за мной и уже поджидал меня, затаившись, возле дворовой двери.
На другой половине деревни был размещён небольшой постой финских стрелков из какого-то номерного корпуса. Оккупированную деревню, как и всякую ночь немцы, фашисты Маннергейма патрулировали на случай какой-либо неожиданности.
- В открытую идти нельзя! - понимая, что мы занимаемся не самым безопасным делом, сказал Лёнька. - Нас не должны заметить чухонцы!
Лёнька и я, уже вдвоём, бросая вызов опасности и ободряя друг друга, поползли к нужному месту. Работая локтями и коленями, мы продвигались по смороженному комковатому грунту на задворки деревни к большим обветшалым ригам, с безразличным видом отошедшим на огородные зады.
На окрест лежавшей земле седой изморозью проявился ночной морозец. Начиналось преддверие зимы. Приударивший с севера ветер набирал холод.
Держась близко один от другого, как нам и хотелось, мы ползли и, поднялись лишь тогда, когда уже были близко от риг, этих обветшалых реликтов стародедовской эпохи.
Никем незамеченные, мы беспрепятственно подобрались к одной из риг, что была ближе к лесу, чем другие. В хлебную страду, как и встарь, тут совсем недавно топился курный овин и в нём сушилась перед ручным обмолотом очередная сноповка.
- Мы на месте, - толкнув меня под бок, тихонько произнёс Лёнька. - Это здесь. Лишнего шума не подаём.
Оглядевшись по сторонам, он остановился у торчавшего угла риги, где рос куст крапивы. Выветренный и облезлый от заморозка, но ещё не полёглый. Ветром в него нанесло уже ворох усохших палых листьев.
Мы привстали и ещё раз осмотрелись, чтобы никто из деревенских не проник в тайну Лёнькиной находки, которой там могло и не оказаться.
Среди риг стояли часы затишья. От деревни до нас тоже не доносилось ни единого звука. Подглядывать тут было некому!
Немцами был установлен в качестве меры военного времени комендантский час с семи вечера и до шести утра. Ходить в это время нам никуда не разрешалось. Опустившись на колени, мой двоюродный братец с оторопью стал шарить в крапиве. Обрывая насевшую на неё паутину, он глубже запускал руку в листопадный тлен. И тут же убедился, что искомый предмет налицо, чему мы немало обрадовались. Кто-нибудь, если бы нашёл "мосинку", мог даже унести её. Лёнька надеялся, что этого бы не случилось, так как он её, подобрав, надёжно запрятал. Укрыл от нескромного любопытства посторонних, занеся её в крапиву. Когда нашаренная винтовка объявилась в беспокойных руках Лёньки, он, предосторожности ради, осмотрел её, всю целиком, словно давно с ней был запанибрата. Было похоже на то, что он заранее проштудировал руководство по её эксплуатации. Винтовка оказалась заряженной целой обоймой патронов. Мой родич снял "трёхлинейку" с предохранителя и, передёрнув ещё скользящий затвор, вывел боевой патрон из казённика, а затем вдавил его в магазинную коробку. Поставив винтовку опять на предохранитель, каждый из нас подержал её в руках, словно длинный слиток из драгметалла.
А так как наличие винтовки почти всегда предполагает наличие патронташа, подумалось, что он спрятан где- то поблизости, в том же крапивном кусте. Пошарив руками под палыми листьями, мы не замедлили выудить из куста два брезентовых подсумка с патронами, входившими в обычное снаряжение пехотинца, и металлический сосудик, разделённый на две половинки, в которых, как мы знали, были щёлочь и оружейное масло.
- Это пригодится,- толково сказал Лёнька. - Плохо смазанное оружие, говорят, даёт осечки.
- Ты доволен, что раздобылся винтовкой?- спросил я у него.
- У меня есть причина осуждать бросившего оружие,- не вполне довольный тем, что дождался исполнения своего желания, ответил тот.
- С какой стати ты осуждаешь?
- Винтовка была вверена ему, как уставное имущество. А он взял да и сунул её в куст. Это так же предосудительно, как хлебопашцу бросить плуг на борозде.
- Может быть, боец был ранен и от боли не осознавал, что делает,- пытался я как-то оправдать бросившего оружие.
- Как бы там ни было,- решил Лёнька,- эту ригу мы теперь будем между собой называть "ригой брошенной "мосинки".
Разживаясь оружием, мы понимали, что совершаем не какую-нибудь невинную мелочь, а акт малого партизанства, но это нас не остановило.
Сидя на пятках, мы общались между собой, не думая быть кем- то увиденными или услышанными. Сухие стебли дикого травостоя подступали со всех сторон, и с того места, где мы были в засидке, не было видно ничего, кроме открытого из-за бестучья погожего неба, где якобы обитает мир богов. Воцарившаяся в нём ночь, застывшая в своей необъятности и необозримости, по своему обыкновению, резко и неисчислимо обозначила во всём своём величии мириады удалённых от всего земного звёзд и созвездий. В этот ночной час, когда глаза ещё не "соловеют", меня всегда тянуло из звездолюбия смотреть в заманчивое ночное небо, в котором по-вечному крылись какие- то великие таинства мироздания, перед которым бессилен был ход вековщин и даже целых тысячелетий. Так было и на этот раз: вечность жизни вообще и быстротечность человеческого житья-бытья в частности были налицо!
- Посмотри-ка вон туда, - в дружелюбном тоне сказал мне Лёнька, откладывая бережно свой огнестрел в сторону.
- Куда? - переспросил я, переводя взгляд с неба на Лёньку.
- Да вон туда, - указывая пальцем поверх крыши риги, уточнил переспрошенный. - Это же Марс. Бог войнолюбия. Ты его знаешь?
Я вскинул напряжённые глаза кверху и увидел на небосводе эту воинственную планетную звезду с гордым именем. Мне уже не раз доводилось наблюдать этот далёкий символ войны, видный с земли невооружённым глазом. Побывав из ночи в ночь несколько раз в ночном, где стерегли табун колхозных лошадей, я научился отыскивать между звездами эту загадочную планету, напоминающую большое пятно запекшейся крови под розовеющим закатом. Позже плохая погода усилила во мне ностальгию по звёздному небу. Я уже слышал о воздействии звёзд на людей, на их разум и волю. Я как будто почувствовал, что планета Марс наделяет меня силой, которая таится подспудно в ней, о чём я и сказал своему родичу и дружку. Тут Лёнька всерьёз стал уверять меня, что влечение мужчин к оружию предопределено этим Богом, что доблестный Марс не обманул его ожидания и якобы помог раздобыться оружием. При этом он сказал это так, словно у него с Марсом запросто были какие-то общие плутовские делишки.
- Сам Марс вложил нам в руки винтовку, - серьёзно уверял меня Лёнька.
Я не знал, верить этому или нет.
Во всеобъемлющем небе Марс неусыпно светился, почти не лучась, красноватым отливом. Эта астрономическая особенность планеты понуждала многих к мысли, что она изначально обитаема. И, взирая на Марс снова, угрюмый и избыточно красноватый, словно зажжённый светоч на дне мглистого ущелья, я во всей физической ощутимости почувствовал себя во власти какой-то на диво необоримой космогонической силы, что не подивиться этому было нельзя.
"Астральная сила влияния небес" - подумалось мне как-то много лет спустя, когда на память пришёл этот случай.
Это был, по мифу, горний храм и обиталище Марса, мифологическая суть которого - Бог войны и междоусобий языческого мира, Бог незапамятной и неопределённой давности, самый худший из всех Богов, о котором в деревне никто не мог мне дать толкового объяснения. Как казалось, Бог войны, отдавая дань мифу, вёл на этой планетной звезде своё извечное существование и которая, как научно теперь установлено, ошибочно считалась тогда обитаемой марсианами.
- А этот Бог войны на землю сходит? - чтобы слегка подшутить над своим двоюродным братцем, лукаво спросил я.
Лёнька заколебался с ответом.
- Это известно одним небожителям, - чувствуя моё ироническое неприятие Марса, неохотно произнёс Лёнька. - А если и сходит по приглашению бродячей Венеры, то в божественном ковчеге и озарившись сиянием.
Словом, я дал понять Лёньке, что не разделяю его оценку Марса, хотя ему и ставились памятники. Я не только не благоговел перед ним, но, напротив, ненавидел этого Бога: его образ, созданный в моём скудном детском воображении, был с пресловутыми мещанскими усиками и чёлкой известного миронарушителя "Третьего рейха".
Как бы не замечая смущения Лёньки, я снова обратился к нему:
- Лёнь, а Лёнь, а немцы нас завоевали раз и навсегда?
- Сам этого не знаю, - баском ответил мне Лёнька. - На подобный вопрос политрук ополченцев отвечал, что это их временное превосходство, а оккупация явление преходящее. Короче, завоевали они нас не напостоянно, а временно.
- А моя бабушка говорит: "От них нам теперь долго не отчураться!". Она ждёт нового потопа, чтобы гитлеровцев смыло водой в бездну, а нашу рать вынесло на отмель.
Скорей бы наши наступление открывали!.. - шумно вздохнул Лёнька. - Не забывай, что наши отцы на фронте. Пожелаем им боевых успехов... Как всё получится - покажет время.
После первой находки из тех, от которых походя не избавляются - подвернулась и порадовала вторая. В другом конце мы нашли брошенное, рубящее оружие - офицерскую шашку, заправленную в ножны и обмотанную портупеей. Самую настоящую, с кровотоками и хорошо вытравленной в металле однострочной надписью по клинку, которая была досоветским девизом российского народа: "За Веру, Царя и Отечество". От этой вытравки, как от амулета, говорят, чаще всего зависела сила этого холодного оружия. Вот уж чего мы совсем не ожидали тут найти!
Я вышел из риги следом за Лёнькой.
- Дореволюционная, - осмелев от первой удачи, определил Лёнька. Он решил опробовать закалку клинка, и, размахнувшись, его сверкнувшей сталью срубил несколько тычин болотного дудчатого высокотравья, корни которого, говорят, не отмирают.
Решив, что винтовка и шашка навсегда утратили своих владельцев, рисковый Лёнька взял их себе. Боясь утратить только что обретённое, он уговорился со мной запрятать от посторонних глаз свои приобретения у него и порознь. Пропадёт одна находка - останется другая. Лёнька потребовал от меня, чтобы я, по его настоянию, поклялся в том, что никто ни о чём не узнает.
Я заручился обещанием хранить тайну, вплоть до снятия его запрета.
Всё, что связано с винтовкой и офицерской шашкой, должно было остаться тайной! Мы решили, что всё сдадим партизанам, если таковые объявятся в нашем околотке. А пока войсковую винтовку и патронные подсумки мы спрятали под свес кровли амбара на Лёнькиной усадьбе, а для шашки нашлась другая ухоронка.
Нам ничего другого не оставалось, как, придерживаясь теней от изб, возвратиться восвояси. Лишённая вначале света ночь вдруг вся озарилась своим светилом: луна, под которой стояла спящая деревня, словно рекламируя себя, взошла в полную фазу своей видимости, прояснённая солнечным отсветом. Избы, облитые лунным сиянием, выглядели особенно своеобразными и, пожалуй, поэтичными.
Едва мы прокрались с задворков в деревню, как Лёнька в связи с только что виденным, тихонько сказал мне:
- Взгляни на крышу Марьиной и скажи, что ты там видишь?
Я взглянул и, вопреки очевидности, не сразу поверил собственным глазам. Впрочем, картина эта была незнакома любому, кто ни разу в жизни не слышал ещё о лунатизме.
Посредине верхней части крыши, у дымовой трубы, мы увидели то, чего менее всего ожидали, - одинокую, совсем юную девчушку. Судя по тому, с какой неустрашимостью одиночка держалась на птичьей высоте, она и впрямь действовала под влиянием того, что в медицине называется сомнамбулизмом. В исходящем от луны свете она уже сидела на краешке печной трубы и, замерев всем телом, смотрела в небо, на ставшую полной и яркой луну. Пребывая в состоянии сна, она так была увлечена полнолунием в ночном небе, что никак не могла на него, казалось, наглядеться!..
Затронутые сострадательным любопытством, мы пытались представить, как всё это произошло. Дворовой лестницы нам не попало на глаза. Зато у заднего пристенья избы росло какое-то лесное дерево. Обладая, видимо, навыком древолазанья, девчушка по стволу этого приусадебного древа и забралась на крышу.
Зная, чья изба где стоит в пределах деревни, мы легко определили чьё это подворье. В избе Марьи Лукиной поселились люди далёкого местожительства - беженцы из разбомблённых городов западной Белоруссии: мачеха и две падчерицы. Одна из них, как оказалось, была одержима лунной болезнью.
Нас напугало то, что творилось с этой безобидной и явно горбатеющей девчушкой.
- Может быть, мачеха заедает ей жизнь? - предположил Лёнька. - Не запираться же ей в монастырь в отказ от жизни...
Лёнька поделился со мной всем, что слышал о сомнамбулизме. Упомянул даже волков, которые не преминуть повыть, глядя на новолуние. Среди стайной волчни, наверное, есть и лунатики.
Несколько раз мы поднимали головы и глядели на неё - хотели заговорить с ней, но, волнуясь, не решались: она так усердно упивалась, не отворачиваясь, новолунием! Лёньке хотелось понаблюдать за лунатичкой и сверить с тем, что ему известно об этом недуге из слышанных рассказов, как поверху пошёл, нарушив молчание ночи, утробный гул чужих авиамоторов.
Её пребывание на крыше было сопряжено с большой опасностью: стоило сомнамбуле проснуться, и она в смятении безумия сорвалась бы с трубы и разбилась о мёрзлую землю.
Лёнька до этого догадался, что произойдёт нечто такое, когда его присутствие на крыше понадобиться для её защиты. Придя к такому выводу, он был готов по собственному почину выступить в роли её выручалы.
Натужливый авиарёв, производимый появлением воздушного противника, сразу прошёл по всему небу и насторожил нас. Поднебным путём натяжеле летели, не меняя высоты, крупные бомбардировочные самолёты, фашистские "кондоры".
Увлёкшись ходом события, Лёнька поспешил на крышу. Он подкрался к лунатичке и, схватив за плечи, силой удержал её на трубе дымохода. Вслед за тем самолёты врага свирепо проревели над самой головой, и чёрные тени от их крыльев прошли по нашим испуганным лицам. Направление, которого держались немецкие пилоты, было взято на святую святых для нас - Москву, чтобы бомбить заводы и фабрики, составляющие её индустрию.
- Рвутся только в одну сторону: к нашей столице, - тяжело обронил с крыши Лёнька. - Идут первые дни операции "Тайфун".
Самолёты противника деловито отлетели вдаль, и их слитный рёв, голос самой войны, напугавший наших людей во сне, отошёл вслед за ними по ночному небу и, наконец, отзвучал совсем.
Когда шум моторов уступил место полному безмолвию, Лёнька спасённая им беженка тем же путём спустились вниз, на твёрдую землю. Стоя под самым деревом, Лёнька дал ей понять, что очень огорчён её поступком, но в этом повинна не она сама, а её лунная болезнь. Он чувствовал, что расспрашивать сейчас её об этом не стоит...
Девчушка взяла руку Лёньки и с благодарностью прижала к губам. Душу её наполняло мучительное и отрадное чувство возвращения к жизни, знакомое только тем страдальцам, кто был вырван из рук смерти отвагой ближних. Мы никогда больше не виделись с бедняжкой, нашедшей в ту пору приют в нашей деревне.
Ночи оставалось часа на три, как всё самое главное было улажено, и, попрощавшись друг с другом на сон грядущий, мы прокрались к себе домой. Когда я спустился с чердака в коридор, осторожно распахнулась внутренняя дверь, и на пороге появилась бабушка, чтобы выбранить меня за безрассудную ночную отлучку из дома.
- Ты где был? - тихо, не нарушая покоя, потребовала она от меня ответа. - От тебя пахнет ружейной смазкой.
Зная, что мне не уйти от ответа, я тут же придумал объяснение, которое мне показалось вполне правдоподобным. Я вкрадчиво пошёл на придуманный способ обмана, но отовраться не смог.
- Я ходил в нужник, но не дошёл... - смущённо осекся я, будто сделал что-то ужасное.
- Ну и что?
- Мне приспичило, и я помочился в маслёнку, - покривил я душой.
- В какую такую маслёнку?!
- Я нашёл её в орудийном дворике у съехавших артиллеристов, - преодолев некоторые угрызения совести, пытался отовраться я.
- Не будь врунишкой, ребёнок! - едва удерживаясь от брани, с укоризной отреагировала она на мои лживые слова. - Тебя долго не было в избе.
Потом, помолчав, и, словно собравшись с силами, добавила:
- Помни: пора дозволений для тебя пока не настала. И ещё: не будь всегда таким. Криводушие тебе не к лицу! Пусть это не станет у тебя привычкой!
Что я мог возразить на эти слова? Устыжённый, я понял, что бабушку не так-то легко провести. Моя ночная отлучка из дома не прошла для неё незамеченной. Я с покаянным видом упросил бабушку не доносить маме, что я уходил ночью.
- Ладно, - подобревшим голосом сказала она. - Мне докуки и без тебя хватает.
В эту минуту я любил родненькую старушку сильнее, чем когда- либо прежде.
- С кем ты был? - спросила она.
Мне не хотелось проболтаться бабушке, что я ходил с Лёнькой к ригам за брошенной винтовкой, как она и сама догадалась.
Чтобы не усугублять прежние провинности, я ничего не упомянул про случай с лунатичкой и про пролёт немецких бомбардировщиков к Москве.
Когда я пробудился, над изголовьем моей спаленки, имевшей окно, стояло дневное время. Недосып взял своё: я так разоспался, что не чувствовал, как наш семейный кот, щуря глаза, облизывает мне облупленный нос.