Отмечая ход времени, дни неизменно шли за днями. Сентябрь уже передал эстафету времени октябрю. В истории 1941 года этот месяц был самой тягчайшей порой войны, когда всё уже многим казалось потерянным.
Сорвавшаяся с "узды реванша" и сразу взявшая перевес в войне, вероломная Германия оголтело, с прежней неукротимостью гнала к всполошенной Москве огромную штурмовую силу - девятый огненный вал испытанного в Европе блицкрига. Куда там было воителю Гензерику со своим походом на пальмовый Рим!
В начале октября вышедший из печати номер "Правды" забил в набат: "Москва в опасности!". Не резонно и не патриотично было полагать, что её сдадут без боя. Столица готовилась отразить натиск отборных сил группы армий "Центр". 7-го октября по воле и личному выбору Сталина вернулся с Ленинградского фронта генерал армии Жуков, с которым связывались особые надежды. Командные кадры знали, что от него во многом будет зависеть судьба Москвы. Во всяком случае запасной столицей СССР был определён Куйбышев (ныне Самара).
В моей деревне на оккупированной Спас-Деменщине, как того требовало раннее похолодание, проходила очередная расквартировка завоевателей, во множестве навезенных из Западной Европы, особенно из Финляндии. В деревне постоянно наблюдалась сменяемость войсковых частей и самих постоев. Тысячи постойной немчуры были и в окрестных деревнях. От присутствия незваных нашельцев, особенно если среди них были втравленные в войну финны, местным жителям было не по себе, словно от проживания на заднем дворе преисподней.
Среди безыскусных, непритязательных изб, ершившихся неровно опиленными углами, крестьянский домишко моих родителей выделялся тем, что был стройно выложен в "лапу" и имел тесовую кровлю, выкрашенную, по словам бабушки, в "посконную" краску.
Поэтому одышливый квартирьер или военный хозяйственник, исполнявший его функции, осмотрел наше обиталище и сделал на входных дверях привычную запись цветным мелком: "fЭr Offiziere und Unteroffiziere" (Для офицеров и фельдфебелей).
Как и следовало ожидать, на следующее утро на нашем подворье не преминула появиться бронемашина чужих воителей, из тех, что прошла обкатку по полям и дорогам впадающей в порабощение Европы до того, как появиться у нас. То, что у гитлеровцев было поименовано "Игномаком" или как они её там называли, была причудливая в своём роде боевая машина, видеть которую нам тогда было в диковинку. И впрямь, она представляла собой результат какой-то технической мутации: впереди - неразрывная пара обычных полувыношенных колёс, а сзади - траковые гусеницы.
Моё детское сознание как-то не увязывало в единое целое банальные данлоповские "дутики" и отнюдь не банальные танковые гусеницы на опорных зубовых катках.
Лёнька отошёл в сторону и заинтригованно оглядел страшноватую, в типично германском духе, бронемашину. Я ждал, что он скажет. Паренёк, с которым я был связан узами двоюродного родства, был на три года старше меня и куда лучше, чем я и другие мои дружки-ровесники, вместе взятые, разбирался в технике. Зная, что лишнее любопытство к добру не приводит, Лёнька отошёл от чужой машины и сказал, что, по его предположению, это двуходка, в которой он углядел сходство с рептилией по имени амфисбена.
Я приписал это пылкому всплеску разыгравшейся фантазии моего дружка и с недоверием осведомился у него:
- А это ползучее что - амфисбена?
- Это большущая лютая змеища, - солидно, не без гордости за свои познания, ответил Лёнька.
- Но причём тут змея? - усомнился я.
- А при том, что эта машина, как и амфисбена, может так же хорошо двигаться назад, как и вперёд. При дорожной езде она правит свой путь колёсами вперёд, а по бездорожью - гусеницами. Поэтому в её экипаж и входят два водителя.
Оказалось, что Лёнька, если верить ему, слышал об этом от одного пожилого ополченца, слывшего в прошлом человеком орнитологической учёности и укротителем змей.
В том, что это так, я не был уверен.
"Игномак" так и остался до конца моего детства предметом не утолённого тогда любопытства. Потом, став взрослым и полюбив историческое чтение, мне приходилось читать об этих ядовитых особах, якобы обитавших в зыбких жёлтых песках ливийской пустыни, не только у Плиния Старшего, но и у Элиота и Лукана. Конечно, не стоит доверчиво относиться к их россказням о том, что на противоположных оконечностях амфисбен было по голове. Теперь-то даже дошколята знают, что двухголовые змеи - это вымышленные существа, химеры из набора мифологических небылиц.
Тем временем из бронемашины высадились двое. Оба были из числа молодых походников "непобедимой" армии, пришедшей к нам с жестокой войной. А ведь Отто фон Бисмарк, будучи канцлером Германии, призывал немцев избегать походов на Россию. Почти два года перед этим, так же как и другие, они порабощали блицкригом Западную Европу. Война стала их стихией. И вот они прибыли сюда завоевать новую страну - марксистскую Россию, чтобы сделать её своей вотчиной. Она сразу напугала их своей беспредельной необъятностью. И тут они уже не предвидели той лёгкости войны, какая наблюдалась на европейских фронтах.
На правах новоприбывших они пользовались сейчас нашим повышенным вниманием. Нас уже тогда интересовали новоявленные незнакомые чужеземцы. "О-го-го, - бодро удивился я, и, дополняя своё удивление, по-взрослому продолжал: - Наш кот, ленивый лежебока, недаром утром на подоконнике намывал гостей. Вот и рослый барич под наш кров припожаловал. Интересно с каким он лицом? Та-а-к! С лица, как говорят, хоть воду пей: пригожее, открытое, с румяными щеками. Плохо другое: в гости он к нам не сулился. Ага, а вот и услужающий ему камрад". Мне он сразу не понравился. Вид немца, служившего кандидату в офицеры денщиком, любопытства уже не вызывал. Походный лакей был гораздо ниже своего господина и имел малопривлекательный облик. Они прибыли в нашу деревню на непродолжительный отдых и награждение из-под Вязьмы, где участвовали в масштабной операции по созданию невозможности выхода наших войсковых частей из окружения.
В плане мировых событий Вязьма стала для наших войск в ту пору классическими Каннами этой войны. Роковые ошибки и просчёты нашего командования, как говорят историки, позволили тогда каждому из них утолить воинскую спесь и опрометчиво считать себя уже вполне состоявшимися завоевателями. Вид у них был крайне самодовольный. Разве их самомнение не тешилось многими "котлами" 1941 года, особенно такими, как Уманский, Минский, Киевский и Вяземский?..
Один из прибывших, как мы видели, впечатляюще развил себя в сторону ладности своего пола и напоминал эллинского бога, принявшего земной образ. Он был носителем погон и петлиц штабс-фельдфебеля, всего лишь штабс-фельдфебеля: так назывался в вермахте военнослужащий, чин которого лежал в армейской иерархии между лейтенантом и обер-фельдфебелем. Не будучи ещё офицером, он, видимо, не был обладателем права на денщика. Тем не менее он сделал себе нешуточный подарок: закабалил одного из своих подчинённых в личное услужение. Возможно, воинственный парень, не имеющий карьерных амбиций, делал это с разрешения вышестоящего командира, бывшего в надежде, что тот одумается и полностью реализует себя в той степени, в какой он этого стоил. Лишь потом представился случай узнать, что молодой немец носил при себе письма невесты и её белокурый локон волос.
- Должно быть, родительница у него толстозадая колбасница, - сделал он вслух полушутливое предположение, которое напрашивалось само собой.
А одна из моих кузинушек, жившая некоторое время у нас в доме на правах близкой родственницы, как я подметил, занялась ведением дневника, на одной из страниц которого позднее сделала фрагмент излагательной записи:
"Он, этот Томас Вальтер Штебер из танковой группы генерала Хепнера, уроженец одного из рейнских городов, напомнил мне ожившую статую древнего грека Леохара. Его бы в папскую армию Ватикана, а не в вермахт! Он в самом деле казался живым повторением Аполлона, которому нехватало крутых вершин Парнаса, муз и кифары. Он словно подчеркивал собой, что, волею неба, пока ещё не появился народ божественнее и высокороднее, чем немцы. А вдруг это обманчивый образ и в нём таится заурядный рыцарь-крестоносец, для которого ничто не свято?"
Первым, кто появился из боевой машины, был именно он. Не буду отрицать: исходя лишь из внешнего впечатления, я неожиданно проникся к нему чувством приязни. До того, как попасть в 1943 году в Рославльский концлагерь и испытать его тяготы, я ещё не очень страдал чужефобией.
Фасонистая, с безупречной подгонкой по фигуре форма со знаками различия, бывшая на нём, ещё больше придавала ему притягательности. Вынужден признать: я запомнил всё это единственно потому, что не встречал у наших командиров такой осмысленной и оригинального франтовства обмундировки, столь хорошо налакированных сапог. И завершалось всё это подтяжечной портупеей, на которой почти постоянно, для большей уверенности, таскалось увесистое кобурное оружие "Р-08", поименованное выхваченным из латыни словом - парабеллум: восемь боевых патронов в обойме, один - в канале ствола.
Денщик, рабская душа, между тем вынес из бронемашины два великолепных фибровых чемодана в шорных перевязях. Как потом выяснилось, в одном из них штабс-фельдфебель держал мундир с регалиями, предназначенный для будущего парада на Красной площади в поверженной Москве.
Денщик отнёс чемоданы в наше жильё и живо возвратился обратно. После этого были принесены постельные принадлежности, объёмистый ранец и два плосковатых, с короткими дулами "вольмера" - "МР-38-40", которые считались образцовым оружием ближнего боя и кучных целей. Бывшие во всеобщем употреблении в штурмовых частях, эти автоматы были из тех, чья губительная хлесткость веерных очередей при безжалостно нажатой гашетке решила немало сражений в Европе.
При виде их у Лёньки с его неудержимой тягой к оружию алчным упованием засветились глаза.
- Вот бы мне заполучить такой! - сорвалось у него с губ. - Так и просится в руки...
Ему так безумно хотелось стать обладателем немецкого автомата, который до сих пор путают с менее востребованным автоматическим карабином Хуго Шмайсера. А почему Лёньке так хотелось его иметь, я хорошо знал: мой родич собирался с ним уйти, как он говорил, к "партизанам под ёлку".
Последними были вынесены из боевой машины офицерская "ночная ваза" с крышкой, опорожнявшаяся вручную, и... несообразная с нею книга, стоящий упоминания атрибут цивилизованного мира. Она была в прочном красном переплёте с крупными заглавными буквами золотой окраски. Уложить книгу, не долго думая, в дорожный чемодан денщик не смог: её специально отпечатали в более чем увражном формате. Громадное произведение печати напоминало "Красные книги" Хамфра Рептона, английского архитектора садов и парков. Эти увражи я видел во взрослой жизни в одной из витрин букинистического магазина в Москве.
Между нами произошёл оживлённый диалог.
- Гляди-ко, ну и книжища! - почти подпрыгнув, восхитился я.
Книга, против своего обыкновения, была чуть ли не во весь мой детский рост.
- Большая книга - большое зло, - безмятежно сказал мой дружок. - Оброчная, что ль? Или книга для записи податей? Так те шнуровые.
- Откуда ты знаешь про оброки и подати? - удивился я.
- От старых людей слышал.
Обернувшись ко мне, он продолжал:
- Все книги как книги, а с этой определиться не могу. Иль нет, постой! - спохватился Лёнька, осенённый вдруг новой догадкой. - По мне, это привозной роман. Ты знаешь, кто такой Дон Кихот?
- Пока ещё нет. А что? - не утерпев, полюбопытствовал я.
- Это рыцарь из Ла-Манчи. У них тогда были рыцари, у нас - витязи. Вот от таких книг, которые когда-то продавали на развес, как резаную солому, и свихнулся этот бедокур.
Лёнька, знавший такое о книжных героях, чего не мог знать тогда я, пообещал мне непременно рассказать о странствующем рыцаре, как ему самому запомнилось о нём из занятной книги.
Судя по позолотному декору, у немцев была не иначе, как дорогая книга. Такие на вес не продаются. В самом деле, Лёнька заблуждался и не мог определиться с этой книгой.
Передо мной встала ближайшая задача: узнать, чья она, и если книга советская, то как озаглавлена? Хотелось бы выяснить и обстоятельства её появления у гитлеровцев.
И тут мы увидели: незаглушенный "Игномак" попятным ходом двинулся со двора и, переехав нашего четвероного дружка, исчез из поля зрения. Это был прирученный к людям зверёк, волчоныш, плод нашей домистификации. Он попал к нам прямо из леса.
Немцы, против обыкновения, не проявили к нам никакой враждебности, хотя если бы захотели, могли сделать с нами всё, что угодно. Тем более что мы находились в самой главной полосе центрального фронта, где действовал целый блок вражеских армий.
План "Барбаросса", ужаснейший документ войны, цель и идеи которого осенялись именем средневекового мракобеса, был разработан по захвату и сокрушению советской территории только до рубежа Днепр - Западная Двина и здесь уже не действовал, так как в нём отпала необходимость. Распоряжением Гитлера он был аннулирован и нашёл себе могилу в запылённом архиве.
Ещё в мае 1941 года была принята директива "Об особой подсудности в районе "Барбаросса" и особых мероприятиях войск". Директива продолжала действовать: она требовала от своих войск по-прежнему беспощадно подвергать советских людей массовым репрессиям на оккупированных территориях.
К этой директиве примкнул пресловутый приказ "О подавлении коммунистического повстанческого движения", изданный в середине сентября 1941 года Кейтелем, начальником штаба ОКВ. В самой жестокой части приказа устанавливалась цифра 50-100 русских, подлежащих расстрелу за каждого солдата вермахта.
Октябрьский 1941 года приказ генерал-фельдмаршала фон Рейхенау, названный "О поведении войск в оккупированных странах Восточной Европы", предписывал немецким войскам не останавливаться перед запланированным уничтожением мирных жителей, включая как женщин, так и невинных детей, которые превращаются во взрослых.
Мы ничего тогда не знали об этих преступных документальных "шедеврах", отправной точкой которых был постулат Гитлера: "На Востоке жестокость будет благом для нас".
Теперь мы находились в районе действий войск по выполнению другого плана - "Тайфуна", плана нанесения решающего удара по Москве с целью её дозимнего захвата.
Мы ничего не знали о генеральских приказах, зато знали, что вывешивалось на стене бывшего кулацкого лабаза. Это были угрозные оккупационные приказы военного коменданта для местного населения, каждый с орлиной эмблемкой рейха. Из вывешенного на улице приказа, непочтительно оплёванного Лёнькой, мы уже знали, что встречая военнослужащих немецкой армии, "должны приветствовать их снятием головного убора", как гласил один из его абзацев.
Боясь навлечь гнев прибывших и быть выпоротыми, мы смалодушничали и, польстив их тщеславию, по-плебейски, сняв шапки, поклонились им до земли.
- Имей пристойные манеры: не шмыгай сырым носом и не проводи под ним пальцем, - строго внушил мне перед этим Лёнька, по-свойски дёргая меня за рукав. Нравоучение показалось мне малоуместным, и я в досаде огрызнулся на Лёньку:
- Может быть, ты скажешь, чтоб я и рукав не жевал.
- Этого не скажу, - усмехнулся тот. - Я знаю, что ты не слюнявый телок.
Проходя твёрдыми, чёткими шагами в наше жильё, штабс-фельдфебель демонстративно, в знак расположения, поиграл с нами, как на сцене - мягко похлопал меня по щеке, я Лёньку со словами: "Кляйнер шелм" (дьяволёнок) потрепал по тонкому предплечью. После этого он вступил с нами в общение. Он расположен был узнать, как зовётся наша деревня.
- О-си-нов-ка, - в один голос, по слогам, ответили мы.
- Так, понимаю, - произнёс немец. Деревня осинового дерева. Под Орша есть халтестелле (ж.-д. станция) с таким называнием. Ваш дорф теперь принадлежит мне.
Интерес к нам новоявленного владельца Осиновки быстро увял.
День, когда всё это происходило, был для постойных оккупантов днём триумфа. Это было 9 октября 1941 года.
Из репродуктора, висящего на столбе посредине деревни, под отрепетированные жестяные "выбухи" больших и малых барабанов с бравурной напористостью неслась агрессивная музыка и нацистские вопли "зиг-хайль". Германия переживала время захватомании и бесновалась в воинственном раже. Шёл "золотой" век фашизма.
Мы уже знали, почему гитлеровцы выставляли напоказ чувство радости.
Гитлер вёл плохую игру: он любил выдавать желаемое за действительное, что оказалось ни чем иным, как самообманом. Это в нём было от Наполеона. Так же скоропалительно отреагировал на свои ратные успехи и этот завоеватель. Ещё до Бородино, в горящем Смоленске, тешась своей исключительностью, Наполеон торжественно объявил своей свите: "Кампания 1812 года окончена", но не так вышло на деле, как показало время.
В своей речи от 3 октября 1941 года уверенный в себе Гитлер объявил о быстро одержанной победе над Советским Союзом, приняв "тактическое поражение за стратегический разгром". В официальном обращении к своему легковерному "фольку" (народу) фюрер безапелляционно заявил: "Этот наш противник уже сломлен и никогда больше не поднимется!"
А 9 октября того же года по приказу Гитлера берлинское радио устами начальника печати германского правительства Отто Дитриха заявило, что русская армия разбита! Вермахт, мол, нанёс завершающий удар по "русским силам". Как скоро выяснилось, час победного празднества ещё не пробил, а фашисты уже били в литавры.
В своём детском простодушии мы не сознавали тогда, что являемся свидетелями хотя и маленьких, но живых исторических явлений и эпизодов.
Ну а теперь за дело! Надо было захоронить прах раздавленного бронемашиной волчонка. Находчивый Лёнька раздобыл где-то у немцев дульный чехол. Засунув в него расплющенный трупик "зверёнка", мы со всем усердием захоронили своего питомца в яме от снесённого овина, где зарыта была моя пуповина.
В тот же день у нашего школьного дома с пристройкой в виде гимнастического павильончика появился мощный "Кранкенваген" (санитарный автобус), окрашенный в нейтральный серый цвет. Мы ошибочно приняли его за "Газваген", который знали лишь понаслышке. Мысль о том, что это, в самом деле, машина насильственного газоудушения, которую выдала в свет изобретательная Германия, наполнила нас трепетом. Вскоре мы, однако, вникли в тайну этого автобуса: данный "бус", как называли его немцы, оказался не "душегубкой", а скабрезным "пунктом совокупления" со слегка забеленными окнами. Это был бордель на механической тяге, с салоном на несколько отсеков, набитых девицами из притонов европейской безнравственности. Ничто в походе на восток гитлеровцам не было чуждо. Для нас это было ужасным открытием: в немецкой армии открыто пользуются притонами порока.
Когда пожилой немец, в чине майора, "узаконил" топтавшуюся очередь за плотским наслаждением наиболее отличившихся вояк своего батальона, бордель начал свою случную работу. Знать и видеть это, как нечто сугубо взрослое, нам претило и было ни к чему. Для нас было бы лучше, если бы мы остались в полном неведении на этот счёт.
Следующим местом, где мы вознамерились побывать, был ещё добротный лабаз бывшего кулака, подвергнутого экспроприации. Именно здесь, на самом высоком из строений деревни, немцы водрузят на длинном флагштоке свой имперский флаг со знаком крюкастой свастики. Нашлись фашисты, которые, желая ещё больше превознести славу Гитлера, наклеили на свастику его портретное изображение, манившее к себе зевак. Под ним была надпись на русском языке: "Адольф Гитлер - освободитель России от большевиков". Под этой надписью стояла другая, малозаметная, сделанная жжёной пробкой с лёгким нажимом. Не зная, каким срамословием окрестить крикливого вождя немцев, кто-то с ходу написал: "Бяка и цуцик".
Гитлер был тогда самым опасным человеком на свете. Он олицетворял собой великое зло и кощунство, как еврейский Сатана или древнегреческий огнедышащий Тифон. Глядя на "освободителя", нельзя было отделаться от мысли, что между ним и цивилистом, казалось совсем мало сходства. Стоило сделать пририсовку к его голове убора из орлиных перьев, и он сошёл бы за вождя тропических дикарей, участника людоедских пиршеств...
- Наконец-то я увидел изверга, каков он есть... - сказал Лёнька. - Ты ничего не знаешь, а я так слышал о его одноглазии. Потерянный глаз он якобы прикрывает клоком волос.
- А чем ему глаз вышибло? - спросил я.
- Ну не пробкой же от игристого вина. Он, говорят, был на Первой мировой войне.
- Но тут он с двумя глазами.
- У него, видно, вставной глаз, и всё, что видит он здоровым глазом, ему видится по-другому, чем нам - в грозовом свете.
Немного позже, радуясь отсутствию постойных немцев, я вернулся домой. Я не стал ничего трогать, кроме книги. Незнакомая книга, толстая, с большим листажем, тяжёлой толщей страниц покоилась под нашим семейным диванчиком. "А ну, погляжу, что за книга! Чья она: наша или чужая? - вновь и вновь спрашивал я себя, так как беглый пригляд к гостившей у нас книге не только не умалял, но, напротив, усиливал моё любопытство. В неведении относительно её принадлежности, я с благоговейным трепетом в руках достал из-под плетёного диванчика увесистую книгу и, охваченный нетерпением, водрузил её на скоблёную столешницу.
Книга, которую Лёнька по своей заумности счёл за рыцарский роман из чужой книгопечатни, на деле оказался не только советской, но и всецело русской.
Я не остался равнодушным к большой книге - у меня появилось такое чувство, будто я нашёл в ней нечто настолько родное, что мне захотелось прижать её к сердцу. Когда я, поплевав на палец, полураскрыл книгу, моим глазам представился бумажный ярлык, наклеенный на внутренней стороне переплёта. На нём был изображён в виде официального украшения государственный флаг нашей Родины и значилась подарочная машинописная надпись: "Дар от Главного политического управления РККА политотделу 19-ой армии Западного фронта".
А чуть ниже и сбоку оставил свой горделивый автограф верный службист Сталина, начальник тогдашнего ГлавПура РККА Л.Мехлис.
Главными пользователями книги были, что очевидно, наши военные комиссары и политработники, короче, политруки РККА. Это печатный, полиграфически солидно изданный труд был посвящён, как я теперь полагаю, 20-летнему юбилею нашей армии, славным этапам её развития и её организатору - вездесущему Сталину в обход Вацетиса, Троцкого и Фрунзе. На лицевой стороне обложки был золотистый заголовок. Называлась книга по общему содержанию то ли "Сталин и Красная Армия за 20 лет", то ли "Боевой путь Красной Армии за два десятилетия" - сейчас уже трудно вспомнить точнее.
Разглядывая книгу в развёрнутом виде, я обратил внимание на оборотную сторону её шмуцтитула. Он оказался самым более чем любопытным местом этой юбилейной военной книги. В шести местах так называемого ваката, свободного от печатного текста и клише, выделялись один под другим столбцы каких-то рифмованных строк, с впечатляющей чёткостью выписанных удивительно красивым, без помарок, курсивом. Было видно: начертанием этих удобочитаемых строк занимался одарённый штабной писарь, обученный казённой каллиграфии и знающий в ней толк. Словом, это была работа прилежно набитой руки переписчика бумаг, человека каллиграфического искусства.
Подборка была представлена избранными четверостишиями известных поэтов. Первые из них были выписками из стихотворений, посвящённых войне 1812 года, в трёх из которых был упомянут воинский культ предков.
А.Воейков, известный сатирик, в войну 1812 года ополченец и партизан, взывает к исторической памяти народа:
"О росс! вся кровь твоя отчизне - довершай - не Риму - праотцам великим подражай - Смотри, перед тобой деяний их зерцало - Издревле мужество славян одушевляло".
Тема исторического преемства была воплощена и в поэтической практике нашего маститого балладника В.Жуковского, тоже ополченца, мечтавшего путём получения офицерского чина попасть в действующую армию, но до конца войны так и оставшегося в резервистах. В преемстве славных ратных традиций ему виделся залог будущей победы в этой войне.
"Хвала вам, чада прежних лет - Хвала вам, чада славы - Дружиной смелой вам вослед - Бежим на пир кровавый".
Ф.Глинка, воевавший против Наполеона ещё под Аустерлицем, обладатель золотого оружия с надписью: "За храбрость", обращался к солдатской массе:
"Вспомним, братцы, россов славу - И пойдём врагов разить - Защитим свою державу - Лучше смерть, чем в рабстве жить".
Среди тех, кто с уверенностью предсказывал победу над знаменитым врагом России был и лирический поэт М.Милонов.
"Один, один врагу удар - И вся Европа отомстится - Здесь Бельт <Балтийское море> от крови задымится - А там вспылает Гибралтар".
В пятом четверостишии наш великий национальный поэт А.Пушкин обращался к потенциальным завоевателям России с предостережением, которое в своей почти двухвековой давности выглядит так:
"Но тяжко будет их похмелье - Но долог будет сон гостей - На тесном, хладном новосельи - Под злаком северных полей".
Другой наш прижизненный классик Ф.Тютчев, касаясь краха наполеоновского нашествия на Россию, констатировал в шестом четверостишии:
"Несметно было их число - И в этом бесконечном строе - Едва десятое число - Клеймо минуло роковое".
Верой в могущество своей отчизны и её армии продиктованы темпераментные строки седьмого четверостишия, вышедшие из-под пера другого Фёдора - поэта и прозаика Сологуба:
"Прежде, чем весна откроет - Лоно влажное долин - Будет русскими войсками - Взят заносчивый Берлин".
В восьмом четверостишии, этом стихотворном пассаже, ещё колоритнее и своеобразнее звучал голос другого любимца муз - Игоря Северянина, столь бурно проявившего своё чувство:
"Германия, не зазнавайся - Ах, не тебя ли строил Бисмарк - Но это тяжкое создание - Солдату русскому на высморк".
Авторы, о каком бы из них не заходила речь, были из числа тех, кто в качестве слагателей стихов прославили русскую поэзию.
Было ясно: кто-то из умных, литературно развитых людей, обладавших к тому же даром находчивости, сделал "вылазку" в наше поэтическое прошлое и удачно подобрал, сведя их воедино, вселяющие надежду строки.
Поэзия из наследия предков, когда это требовалось, вновь оживала в потребностях потомков, как саламандра от огня. Хорошо подобранные, такие четверостишия обычно брались на заметку, цитировались и несчётно разносились по свету, так как представляли собой несомненную духовную ценность. В ту пору они поддерживали боевой дух не только армии, но и всего советского народа. Стихи предков, не взирая на отдалённость во времени, заново будоражили интерес потомков.
Смысл этих четверостиший сводился в единую мысль: дебёлая Россия - это страна ряда отдалённых и не столь уж отдалённых по времени битв, которой по плечу и по исконному долгу, если уж на то пошло, отстоять свои безмерные края от любой вражеской иноземщины. Это истина, доказанная не только историей предков, но и их потомков. Пока в России есть русский народ, она непобедима, несмотря на личное миролюбие её подавляющего большинства мужского пола.
Весь рукописный текст данных четверостиший занимал небольшую часть незаполненной поверхности шмуцтитула. Поэтому кто-то в виде подкрепления и заполнения свободного места, уже другими чернилами, приписал ещё два четверостишия. Добавлялись они уже не столь усердно, но без клякс и ошибок. "Полкарты прикарманила - Астральная душа - Встарь сказками туманила - Днесь танками пошла". Это четверостишие явно имело отношение к гитлеровской Германии и оказалось, увы, безымянным. Я отнёс его к разряду апокрифов и, решив, что это стоит узнать, принялся за дело. По приложении кропотливого усилия мне вполне удалось установить авторство четверостишия. Оно оказалось женским и принадлежало многострадальной Марине Цветаевой. Теперь мне стало ясно, почему отсутствовало имя автора: поэтесса была тогда под официальной опекой партии и персонально самого Сталина.
Последним добавлением или припиской было титулованное четверостишие уже упомянутого В.Жуковского, в котором он обращался к командному составу армии:
"Вожди славян: хвала и честь - Свершайте истребление - Отчизна к вам взывает: месть - Вселенная: спасенье".
Уже предвижу, что наверняка найдутся люди, которые сочтут нужным спросить, каким образом я, "неоперённый птенец", смог запомнить тогда тексты этих четверостиший? Мне и в голову не приходило вспоминать потом эту книгу, так как и без неё находилось ещё много всего другого, чем забить себе голову в современной мне действительности. Только потом, годы спустя, когда случайно нашлись копии перезаписей с её шмуцтитула, втайне сделанные моей кузиной, образ этой пленённой книги органично вошёл в мою жизнь.
...Склонившись над разбросанной по столу картой района боевых действий, Штебер цветным карандашом отметил ряд наших занятых городов, названных в сообщениях берлинского радио. Сложив боевую карту, он стал изучать детальный план Москвы. Не отрываясь от него, он вдруг темпераментно, словно противореча кому-то, произнёс на своём языке:
- Москау фюр унс (Москва для нас).
Моя кузина навострила уши: ещё бы - штабс-фельдфебель упомянул вслух Москву. Может быть её взяли уже штурмом и он мечтает провести зиму в ней. Она по возможности следила за ходом войны и переживала её неудачные для нас перипетии. На этот раз безнадёжно отставшей от текущих событий, ей не терпелось узнать о том, что делается на московском фронте, и она дерзнула спросить об этом у Штебера.
Шура знала, что он, как воюющий кандидат в офицеры, имеющий к тому же доступ к прессе и радио, находился в контакте с фронтовой действительностью.
Я теперь примерно таким представляю себе содержание их разговора.
"Хайст дас этва (значит ли это), герр штабс-фельдфебель, - с кроткой твёрдостью приступила к постойному немцу Шура, знавшая немецкий язык в пределах школьной премудрости, - что вы всем авангардом своей армии уже в Москве?" - "Дас ист нихт зо (это совсем не так), фрейлейн. Москва держится, - проинформировал её спрошенный. - Мы вышли только на подступы к ней. Казалось бы, оконченную, по фюреру, войну русские разожгли вновь. Воевать в России облегчённо, по европейскому варианту, нам не придётся. Идёт великая битва. Аух нох иммер (И ещё): мы получили реляцию о том, что войска фельдмаршала фон Бока на пути к Москве преодолели ещё один рубеж - взяли Можайск. А Можайск - первая западная ступенька к Москве". - "Надеюсь, что вы меня не повесите, если я спрошу, где теперь Сталин? - храбро и с "указанием на живое лицо" осведомилась Шура. - "Ман загт, ер зай фортгефарен (говорят, будто он уехал)". - "Сталин и его тайный советник находятся в Москве. Их заге франк унд фрай (я прямо и открыто заявляю): не будь Сталина там, Москву уже сдали бы нам ваши капитулянты". - "Итак, падения Москвы не произошло". - "Нох нихт (пока нет), фрейлейн", - равнодушным голосом истолкователя фактов произнёс немец.
Шура внимательно выслушала каждое слово, относящееся к Москве и Сталину.
"Будучи твердыней, и застенная Троя, как мы знаем по Гомеру, защищалась, да не устояла, как платина в царской водке". - "А Москва, прошу не прогневаться, обязательно устоит, - сильно выдохнув через нос, вся вспыхнув, отрезала Шура. Зная, что это будет опасно, она тем не менее добавила, решительно покидая комнату. - Вашим городом её никогда не быть".
Каково было это слышать немцу, у кого, возможно, "сверхчеловечность" была осложнена крайней раздражительностью нрава! Штабс-фельдфебель, однако, не проявил ожидаемой вспышки агрессии. Просто не верилось, что от кого-то из них можно было ожидать такое!..
Сумерничая под походной лампой, заправленной талыми ломтями карбида, Томас Штебер упорно корпел над попавшей ему в руки комиссарской книгой. Углубившись в малогабаритный русско-немецкий словарь, он делал подстрочный перевод четверостиший русских поэтов. Затем отложил книгу и несколько раз прошёлся по светёлке. Вскоре немецкого культуртрегера снова потянуло к чужой приманчивой книге. Предметом его чтения в десятый раз подряд стало четверостишие Игоря Северянина, в котором именное слово "Бисмарк" и сочинённое поэтом словосочетание "на высморк" с издёвкой, как казалось ему, рифмовалось в звуковом тождестве. Немец повторял четверостишие, как урок, будто зубрил его наизусть. Ему хотелось из уважения к себе понять строптивого светского поэта России, но словарь не давал ему ясного перевода этого и впрямь своеобразного выражения - русской идиомы, вымышленной Северяниным. Будучи лишён её понимания, герр Штебер пытался проникнуть в смысл чужой комбинации слов, но это была для него непреодолимая языковая трудность, недоступная его восприятию: "дас ист унерхёрт" (это чёрт знает что).
Тогда он спросил у нас: "Вас бэдойтэт дизэс ворт - высморк? (что означает это слово - высморк?)". - "Смысл этого словосочетания понять не так уж трудно. Шурик, будь добр, покажи наглядно господину Штеберу, что такое высморк, - как о личном одолжении попросила меня двоюродная сестра. - Это поможет ему добраться до сути дела".
Минуя носовой платок, которого у меня в детстве никогда и не было, я тем не менее сделал это пристойно и с некоторой долей смущения. Я не хотел оскорбить, как меня учили, нравственность отпрыска бюргерского семейства.
Стараясь определить его реакцию на своё действо, я осмелился взглянуть в наиболее подвижную часть лица Штебера, и, смею вас заверить, уловил в его бровях лёгкое мускульное движение: это было признаком скрытого нерасположения немца как к нам, так и к нашим поэтам.
Всё стало понятно. Штабс-фельдфебель деланно засмеялся. Смех был не радушный и мрачный. Только теперь он в достаточной мере "смикитил", что сокрушить его драчливую родину русскому солдату так же легко, как высморкаться. Штабс-фельдфебель воспринял это как пророческий знак и был теперь так удручён, словно Северянин, как бы мало он для него ни значил, своим выпадом против Германии оскорбил его арийскую породу, отойдя от общепринятой в поэзии нормы. "У него бёзе (злобный) ум и грубая манера выражения, - вдруг иначе, сердитым голосом произнёс молодой оккупант. - Он всего лишь дихтерлинг (стихоплёт)!" Вот как взбудоражил нервные узлы и ускорил пульс немецкого штабс-фельдфебеля русский поэт своим идеоматичеким оборотом речи!..
Когда истёк промежуток времени, назначенный для отдыха Штебера и подчинённых ему солдат, раньше срока, словно в угоду нашим желаниям, устанавливалась и уже давала о себе знать с незапамятных времён суровая русская зима.
Зябкие немцы, чувствуя, что холод посередине осени стал уже зимним, страшились безбожной русской зимофобии, точнее, её несносных минусовых температур.
В больших по размеру кустах укромья, знаменуя начало зимы, появились красногрудые снегири.
Настало время позаботиться о тёплой одежде и обуви. Бабушка, примеряя на меня потрёпанную меховую шапку отца, сказала о немцах, не знавших в своей жизни крутых холодов:
- Зимы ещё не было, а они уже стали зябнуть.
- Бабуш, а Гитлер по снегу воевать не собирается, - произнёс я подслушанные от взрослых слова. - Он сказал, что эту зиму его солдаты проведут в Москау.
- Так Москву-матушку ещё завоевать надо, а Гитлер не одел на зиму своих вояк в верхнюю одежду, поэтому они и лезут туда погреться...
Сидя за прядением, она поплёвывала на пальцы, чтобы лучше сучилась нить, и продолжала:
- У нашей зимы только и есть один подельник, зато какой: сам мороз сиволапый. А потому и не мудрено, что ещё французы, которых изгоняли из России, называли наш холод генералом.
Всем воевавшим памятно, какая лютая зима выпала на первый год войны. "Сто зим в одной зиме" (Бальмонт).
Медвежья стихия холода, словно сама природа, взялась сражаться за нас, не сулила нашим постойным немцам ничего хорошего, тем более, что они получили предписание отбыть с отдыха снова на фронт, в 4-ю танковую армию Гёпнера. Перед отправкой под Москву их наделили по линии зимнего вещеснабжения обновками, сведенными до минимума первой необходимости: выдали по шарфу ручной вязки, бархатные чехольчики для утепления ушей и по паре вязально-трикотажных перчаток с установленным сроком носки. Сезонного изменения в одежде у них не произошло. Это был сущий пустяк против того, что им требовалось для сугрева. Сменить холодные сапоги на утеплённые бурки с войлочной подошвой им обещали только по прибытию к месту назначения. Словом, ни один из них не был экипирован в верхнюю одежду зимнего сезона так, как этого требовала суровость русской зимы.
Было видно, что не всех немцев, неодетых к тому же как надо, влекло участвовать в осаждении "града бессмертья" - Москвы. Почти половина из них с неохотой, в силу неумолимого приказа, снимались с зимних постоев, проклиная северную широту советской столицы. Среди солдат вермахта ходил слух, что зимняя меховая одежда для них якобы заскладирована в Польше. Перемещение её на Восточный фронт превратилось в сложную транспортную проблему. Скорее всего, Гитлер, ожидая со дня на день несбыточного падения Москвы, не стал тратиться на вермахт, кроме как на асов германских военно-воздушных сил.
У Штебера, видимо, впервые возникло предчувствие смерти, и он в подавленном настроении сознался бабушке в то тягостное утро отбытия, что больше всего боится попасть под поражающий залп "Катюши", реактивной лидерши среди полевого советского оружия. Военные, как известно, живут не всегда по собственному желанию и не по советам других, а по прямым приказам командования, которые должны выполнять неукоснительно.
Немцы, наконец-то, в депрессивном состоянии стали показываться из постойных изб и, гремя оружием, стали садиться в поджидавшие их машины.
Замёрзшее масло и топливо не обеспечивало лёгкого запуска их моторной техники.
Мы с бабушкой недоброжелательно отследили их отъезд: враги есть враги.
Это было 15 ноября, в первый день наступления немецких войск группы армий "Центр" на Москву.
В сухом морозном воздухе, помниться, медленно падали хлопья снега, наполняя его беззвучным оживлением.
- Чует моё сердце: все они найдут там снежную могилу, если и не от пули, то от сильных холодов, - имея в виду отъезжающих, сказала бабушка. - Они знают, что наша безжалостная зима сыграет не в их пользу.
В своё время мы ещё встретимся со штабс-фельдфебелем Томасом Штебером, но уже не с живым, а с его посмертным фотоснимком.
...Где-то к концу декабря 1941 года к нам на постой в заснеженную деревню полицаи привели пожилого солидного немца, оказавшегося предприимчивым сотрудником какого-то органа имперской печати. Стоит напомнить, что Женевская конвенция запрещает военным корреспондентам иметь при себе огнестрельное оружие, в ношении которого многие не находят ни рыцарства, ни тем более романтики. Но этот был, в нарушение конвенции, вооружён автоматическим карабином, а на ремне носил кожаный патронташ. В воюющей России он вынужден был временами полагаться только на самого себя и на это детище Хуго Шмайсера. Он поехал под Москву в надежде получить медаль за зимнюю кампанию, словно это знак отличия, заурядной чеканки, который впоследствии немецкая солдатня окрестила "наградой за мороженое мясо", мог принести ему большую пользу. Он заранее предвкушал, как станет обладателем этой злосчастной медали за зимнее поражение под Москвой. О, как он наивно и слепо мечтал насладиться зрелищем падения столицы страны Советов! А так как её взятие требовало своего воплощения в поэтическом слове, истовый мэтр журналистики, одержимый своей работой, готовил, по указанию имперского Управления печати, триумфальную газетную оду на взятие Москвы. Но фашистскому одописцу по известной причине не суждено было одоризировать её взятие.
Какую бы цену ни придавали гитлеровцы захвату нашей столицы, взять им её не удалось. Москву спас полководческий талант К.Г.Жукова.
Наблюдатель и хроникёр событий войны, не пожелавший назваться своим именем, несколько дней кряду ездил по местам, где проходили боевые действия, и профессионально исполнял газетную работу: писал, документируя ход войны, заметки и репортажи о героях вермахта и обо всём примечательном, что ему встречалось. И ещё: он, человек крепких нервов, побочно коллекционировал фотографические снимки своих убитых осаждателей Москвы. Он скупал их у фронтовых фотографов-любителей или снимал трупы собственноручно, в роли фоторепортёра похоронных команд. Кроме фотографий убиенных, у него были и фото воинских кладбищ, открытых немцами в скверах, на спортивных полях, в местах народных гуляний и деловых сходбищ. Своими фотоснимками он как бы против своей воли доказывал, что под Москвой погублен цвет немецкого воинства.
Уже в первый вечер он показал нам серию в несколько дюжин фотографий, изображающих ещё не упущенные под снег трупы своих соотечественников. На одной из свежих фотографий был увековечен в каком-то подмосковном месте заснятый сверху труп молодого атлетичного немца без головного убора, с модной короткой стрижкой. На его распахнутой форменной шинели с утеплённой штафиркой поблёскивал басонной тесьмой плечевой погон с тремя серебристыми четырёхлучевыми звёздами - знаками различия штабс-фельдфебеля.
- Я щёлкнул убитого под Волоколамском, - сообщил нам газетный писака. - На последнем рубеже к Москве.
Он, конечно же, умер не своей смертью, а был убит.
Когда мы, даже не зная его лица по другим фотографиям, присмотрелись получше, то убедились: в мёрзлом лице убитого малоприятно проступал облик нашего недавнего постояльца Томаса Штебера. Мы были озадачены увиденным. Мёртвое лицо штабс-фельдфебеля нам действительно показалось его лицом.
- Он мне напоминает... ах!.. - вскрикнула одна из моих кузинок, только что выросшая из косичек и ленточек. - Ну конечно, нашего постояльца Штебера! Я думаю, что это он самый и есть.
Смерть на холоде не настолько исказила черты лица Штебера, чтобы не распознать его. Теперь молодой германец уже представлял собой мёртвое повторение Аполлона, одетого в форму вермахта.
Мне по своей младоглупости было бы предпочтительнее увидеть его в среде пленных, чем вот так - убитым наповал. Он, как мне теперь представляется, не подпадал под расхожий образ матёрого фашиста или даже приверженца фашизма. Во всяком случае, овального значка германкой национал-социалистической партии он не носил. Не в пример прочим, которым был ненавистен славянский мир книг, он хранил у себя, как инкунабулу, нашу "комиссарскую книгу", которая лишь по недосмотру служак гестапо избегала аутодафе, а теперь, видимо, сгорела в бронемашине.
На заднем плане фотоснимка битая, обездвижено перекособоченная техника, так и оставшаяся здесь и смертно черневшая среди складок многоснежья, была представлена вблизи двумя шрамистыми танками, упёршимися друг в друга, опрокинутой крупповской пушкой с поломанным лафетом и колёсно-гусеничным "Игномаком". По его обгорелой бортовине кто-то из наших бойцов или местных партизан написал мелом ясную для всех проходящих или проезжающих надпись, которую сохранил нам летописный предок: "Кто придёт на Русь, будет смертно бит!.."