Ещё до того, как истекла вторая декада августа, имел место случай, невольно наводящий на мысль о том, что он напрямую связан с появлением в нашем районе ополченческих формирований москвичей. Были основания полагать, что кто-то из штабников дал утечку информации, другими словами, метнул икру в чужое нерестилище.
Театром этой трагедии, которой суждено было разыграться в тот день, стало полётное небо, превратившееся из птичьей обители в какое-то моторизованное пространство. В его тревожно проголубевшем просторе, вопреки правилам тактики, в рискованном одиночестве, без оберегателей, и неспроста, а ради злоумышленной цели, объявился чужой для нас самолёт. Он не подходил в своей обозримой части под общий шаблон обычной воздушной машины. Это, как впервые увидели мы, было по-своему любопытное, почти приснившееся, воздушное судно: у него было два удлинённых фюзеляжа и столько же задранных вверх килей, соединённых перемычкой стабилизатора. В меру своей нетипичности такой самолёт ни с каким другим не спутаешь - узнаешь сразу. То, что объявилось сверху, было монопланом конструктора Курта Танка, который окрестил своё детище именем обитательницы дуплистого леса - совой, способной поворачивать свою голову на 270 градусов. Очень пресловутая, по общему мнению, воздушная машина из состава эскадрилий германской тактической разведки. В штабах Люфтваффе на эту летунью преобладал взгляд как на "недремлющее око вермахта". В ту пору самолёт выявлял своё основное предназначение без всякой вкрадчивости, словно это был не разведочный полёт, а воздушная прогулка. "Под большим шатром голубых небес" Смоленщины авиаразведчик врага вёл себя спокойно, уверенный в своей безопасности.
Деревенские старики стали показывать на него своими скрюченными пальцами.
- Андрон, смотри, какой нам ниспослан залётный птах! Хе-хе-хе! Всё в нём в невидаль: о двух гузках на чёрных воскрылиях, усугубленных белизной крестов, - с коротким смешком подверг дерзкому осмеянию небоход противника наш состарившийся ложкарь Евлан, человек кроткой сноровки. Старик замер и, приложив заскорузлую ладонь к надбровью, чтобы не слепило солнце, неприязненно вглядывался в одинокий самолёт люфтваффе. Он, видимо, никак не мог заставить себя назвать самолётом эту воскрылённую бестию, которая, очевидно, чем-то напоминала ему огромную жабу, распластанную в воде.
Много лет спустя я узнал, что у нас Павлом Ивенсеном был сконструирован сходный по схеме двухбалочный пикирующий истребитель-бомбардировщик, который, однако, так и не увидел фронтового неба, даже в одиночном случае. А ведь в нашей авиации этот моноплан, как утверждали знатоки, мог сыграть триумфальную роль... Но не сыграл, быть может потому, что Ивенсен был потомком обрусевших немцев.
Говоря коротко и ясно, не прибегая к изысканным парафразам, бойцы в частях Красной Армии привыкли уже этот самолёт ради речевого удобства немудрёным словом "рама". По всем фронтам этот приборно-инструментальный самолёт знали под этим прозвищем и сбить "раму" за её оголтелую вездесущность и неуёмность ставили себе в большую заслугу.
- Нигде таких не видел в одиночку, без других, - продолжал Евлан. - Ишь, любопытствует, ходя по кругу, как призовой скакун по манежу!
- Сразу видно сову по полёту, - стоя лицом к небу и, заслоняясь от солнца, проговорил другой наш седеющий старец, в прошлом печник и тележник по ремеслу Андрон, воевавший ещё с кайзеровскими войсками, прострелившими ему "стегно" с дирижабля "Граф Цеппелин".
- Видать с дурным умыслом к нам явился. Высматривает, где и что у нас в тылу. Хорошо, что хоть бомб не сбрасывает.
- А чего же тогда он тут ошивается и коптит наше поднебесье? - спросил у него Евлан с недоумённым видом.
- Оттого и коптит, что ещё не наглядел сверху, куда поудачнее сбросить бомбы, - Или немцы сегодня, видать, не расположены к бомбёжке.
- Может быть и так, - охотно согласился Евлан.
- Самое время быть бы ему сбитому! - подал реплику невесть откуда взявшийся на высоких ходулях Лёнька, связанный со мной двоюродным родством и носивший ту же фамилию, что и я. За столь наглое вторжение в наше небо Лёньке захотелось, чтобы "раму", эту пронырливую аспиду, подбили или, что ещё гораздо лучше, сбили совсем. И тут из уст находульника послышалась незамысловатая детская песенка, слегка подредактированная самим Лёнькой:
Когда война - метелица
Пришла опять,
Должны уметь мы целиться,
Уметь стрелять.
Ты у нас ветрогон... горячая голова, - обратился Андрон к Лёньке. - Раз умеешь целиться, так запусти в "раму" ходулей.
Я, пожалуй, этого делать нес тану, - отпарировал с плутоватой ужимкой Лёнька. - Тут нужна зенитная пушка по воздушным целям, а не ходуля.
Лёнька был одним из моих добрых закадычных дружков, родившихся на три года раньше меня. Он занимал существенное место в моей жизни. Многое в своём детстве я делал из подражания этому шустренькому и дерзкому жизнелюбцу. Верный дружбе и родству, он всегда и во всём вёл меня тогда за собой. Я был обязан ему в большей мере, чем он признавал это сам. Самый разборчивый иллюстратор детских книг не отказался бы взять его за образец самого известного парижского "гамена" - Гавроша из знаменитого романа Виктора Гюго "отверженные".
- Все в укрытие! - закричал, напрягая свой голос, "нижний чин" ополченцев. - Не выходить на открытые места! "Рама" курсирует и фотографирует наше расположение!
Ополченцы, прирулив к срубному колодцу свою полуторку с котлами, делали забор свежей питьевой воды для полевой кухни. Увидев в воздухе вызывающую неприязнь "раму", они оставили свою работу и, укрывшись в тени под раскидистыми кронами приусадебных деревьев, предались бездельничеству. Иногда они выходили из-под них и, закинув головы к небесному своду, настороженно следили за перемещениями самолёта наведения на цель - "Фокке-Вульфа - 189". Многие из ополченцев уже знали этот моноплан по немецкой довоенной кинохронике и, как читатели, по печатному органу немецкой армии - журналу "Ди вермахт". За свою беспардонную фронтовую вездесущность он стал мишенью не только наших зенитчиков и зенитчиц, но и солдатской брани в свой адрес. Слегка снизившись и, полностью выявляя своё предназначение, "рама", покачиваясь то вправо, то влево, совершала разведочные облёты мест дислокации 17-ой Москворецкой ополченческой дивизии, чему способствовала хорошая погода.
Теперь мы точно знали, чему приписать, что "рама" удостоила посещением наш неважно описанный и картографированный край, где появились формирования МАНО.
- Так и есть, - таинственно, чужими фразами произнёс Лёнька. - "Рама" уточняет укреплённость главной полосы обороны дивизии, её батальонных участков.
Я промолчал, так как был слишком юн, чтобы вникать в смысл этих слов.
Боясь демаскировать себя, молчали огневые точки ополченцев. Вооружение их, как было вполне очевидно, ещё не пополнилось зенитным парком. А стрельба по летящему самолёту противника залповым огнём из винтовок была почему-то тогда запрещена. Может быть потому, что "рама" была трудно сбиваемым с земли самолётом: низ моноплана в качестве бронировки был выстелен латами булатной снарядостойкой брони. Так что "рама" была довольно крепким орешком.
Повысмотрев в операционной зоне дивизии объекты для будущих бомбёжек, самолёт должен был с минуты на минуту лечь с одного курса на другой - возвратный.
Задрав головы и заслоняясь от солнца, мы стояли у пристенья колхозного лабаза.
- Ну-ка, братец, взгляни на крыло! - вперив глаза в чужой самолёт, сорвался вдруг на крик Лёнька.
Всё время бывший настороже, я взглянул, тараща глаза, и увидел то, чего не ждал: один продольный фрагмент крыла, так называемый лонжерон, шарнирно отвёрзся вниз, а соседний, наоборот, приподнялся, словно выставляя себя напоказ. Это был обычный механизм метаморфозы крыла при повороте или, по-научному, вираже. Самолёт ведь не птица, чтобы мгновенно переменить курс на лету.
- Э, да ведь это так разворот делается, - с нетерпением, присущим этому мигу озарения заключил мой родич. - Уходит на свою авиабазу. Вот кого сбить бы надо, но как это сделать?!
Редко сбывается то, чего хотят в самое надлежащее время многие. А тут сбылось, словно уступив нашему общему желанию.
Довершив разведку, "рама" стала завышать полёт. Сделала боковой подход к Варшавке. Она могла так же свободно уйти, как и появилась.
То, что произошло дальше, никто не мог предвидеть.
В небе до этого мы чаще видели чужие самолёты, чем свои. Был слух, что советские ВВС погибли на своих же базах в первый день войны. Однако уничтожения нашей винтомоторной авиации так и не произошло. У наших ВВС намного сократилось число устаревших самолётов, но с ней по-прежнему необходимо было считаться. Несмотря на все усилия и постоянные попытки уничтожить советскую авиацию и предприятия её промышленности, выполнить эту задачу немцам так и не удалось. Уравняв шансы с Люфтваффе, наша авиация замахнулась уже в сентябре 1941 года на своё господство в воздухе.
Это произошло неожиданно для всех: откуда-то, будто в предвидении этого случая, выхватились наши, легко узнаваемые юркие истребители "И-16", кургузые, бочковатые, с тупыми носами. Это были, как выяснилось потом, ястребки из 6-го корпуса истребительной авиации Московской ПВО. На военном жаргоне их просторечно , но с любовью и почтением называли "ишачками".
- А вот и наши! - в восторге закричали подростки. - Вот и они! Двойка истребителей. Они появились в паре, словно рифмованные слова: один вёл, а второй - ведомый - шёл следом. Это было какое-то чудо - родные и резвые, как молодые козлики, ястребки в небе с пронзительно-красными звёздами на положенных местах подкрылий. До чего же здорово было снова увидеть их - своих боевых ястребков! Уже само то, что они появились в самую надлежащую пору, казалось нам победой добра над злом.
Позже, уже в подростковую пору, я узнал, что поднятых в воздух одноместных "ишачков", вооружённых двумя крыльевыми пушками, пилотировали опытные пэвэошники Москвы.
Два "кубарика" возвращались с маршрутного фотографирования из-под Рославля и над сквозным перегоном Новоалександровское - Кузьминичи увидели пресловутый воздушный "катамаран", двухфюзеляжку с центральной гондолой экипажа из трёх человек. Он безмятежно плавал над нашим передним краем, словно непуганый альбатрос над простором спокойного моря. Передовая отсюда была более чем в двухстах километрах, и здесь было сравнительно спокойно: войска генерала Конева впереди держали ещё не прорванным свой фронт.
Сидевший в кроне приусадебного дерева доброволец из ополчения с радиостанцией услышал, как воздушный стрелок на "Фокке-Вульфе-189" оповестил своих сослуживцев об опасности: "Achtung! Ich sehe die Raten, hier sind zwei Raten!" Радист ополченцев догадался, что крысами немцы презрительно называют наши предвоенные истребители "И-16", старые штурмовики.
Мы впервые увидели, как сбивается находящийся в воздухе самолёт. С боязливым любопытством мы стали следить за нападками наших "ишачков" на тяжело маневрирующего корректировщика врага. Один предполагаемый "кубарик" зашёл на цель с хвоста и со стороны солнца, имея к тому же над "рамой" преимущество по высоте. Всё было сделано так, как и полагалось по авиаучебнику. Заняв выгодное положение для открытия огня и, когда турельная установка на верхнем выступе кабины вошла в сетку его прицела, он хлестнул очередью по огневой точке, сразу убив стрелка. Затем, не прибегая к таранному бою, он так "тюкнул" по её левому мотору, что сразу высек из него огненный фонтан, и "рама" тут же потеряла курсовую устойчивость. Его напарник, второй "кубарик", тоже произвёл атаку и, в свою очередь, зажёг правый мотор.
Ободрённые первым успехом, они усилили огонь и после атаки боевым разворотом ушли вверх.
Нас поразил перед этим стремительный и ломаный полёт "ишачков", характерный для летучих мышей. И только потом я узнал причину этого: у пилота "И-16" из-за широкой лобовой части фюзеляжа был неважный обзор перед собой и ему приходилось "ломать" полёт, чтобы держать атакуемого врага в пределах видимости.
Мы не сразу могли поверить тому, что вскоре увидели: самолёт, как жерло ожившего вулкана, безбожно окрутило завихрением всепожирающего огня и дыма.
Мог ли я думать, что когда-нибудь увижу воочию нечто подобное! Созерцание этой кратковременной картины стоило любых зрелищ, любых апокалиптических представлений!..
- Военных лётчиков, - сказал мне Лёнька, - учат атаковать врага в воздухе. Видно по всему, что они ужарили "раме" сполна.
Я был рад случаю впервые увидеть собственными глазами, как подбивается и горит в воздухе чужой самолёт. И был даже разочарован тем, что всё происходит быстрее, чем нам хотелось. И, тем не менее, с нас было достаточно и этого, чтобы почувствовать всю силу и весь трагизм войны.
- Во-от один и отлетался. Ишь, как он разгорелся!.. - оба фюзеляжа горят - без особого злорадства подкинул кто-то из собравшейся вмиг толпы. Недаром мы встречали их с радостью, будто райских птиц.
- Хлопцы дали себя знать: метко накрыли "раму" пушечным огнём, - ответил из сбежавшихся другой. - На одного стервятника в их стае стало ещё меньше.
Тут все радовались подбитой на лету вражеской машине. Ещё бы этого не хотеть!..
Когда клокочущая пламенем "рама", как дракон из рыцарского романа, летела, как на грех, наискосок к деревне, общий крик вырвался у всех из груди. Едва ли кто устоял на ногах. По деревне прокатился знойный вал воздуха. Разбрасывая коптящие клочья огня, соскальзывающие с передних кромок её плоскостей, как вода с гусиных крыльев, "рама" пересекла онемевшую от ужаса деревню поперёк и хлобыстнулась за изрытый траншеями косогор. Самолёт взорвался с неяркой при дневном свете вспышкой. Показалось, что силе взрыва едва ли нашлось бы сравнение. Он разметал сложенный в самолёте боекомплект по всей окрестности, как и тела экипажа. Позже их собрали с поля обожжёнными взрывом и перележалыми, словно все немцы завещали свои трупы воронью.
Несколько минут я стоял, безмолвный от ошеломления, пока ребята постарше затаптывали коптящие огоньки оброненные "рамой".
Взрыв, потрясший деревню, гулким эхом затихал вдали. Растревоженную Осиновку словно сдвинуло с насиженного места.
После трагического конца "рамы", гордо качнув, как водится, крыльями, "ястребки" наших пэвэошников взяли курс на Москву. Они быстро уменьшались в размерах, пока не исчезли бесследно где-то вдали. Порадовали нас силой своей боевой выучки и скрылись, словно "мимолётные видения". Эти ребята заслужили самых восторженных слов. Как не славить этих расчудесных, прекраснодушных лейтенантиков, на которых тогда держалась фронтовая авиация!
- Вот оно что: соколы наши - отряхи! - прикрякнув от удовольствия, сказал Евлану Андрон, в котором на минуту ожил солдат. - Молодцы, утешили нас, уже не годных ни для меча, ни для орала!..
- О них, само собой, хоть песню пой, да песни такой, видать, ещё не сложено, - охотно произнёс Евлан.
В деревне дело не обошлось без угрозы пожара. Так как с горящего самолёта падали коптящие кляксы жертвенного огня, то от них взяло пламенем соломенные крыши двух изб. Возникший было пожар, как и полагалось, усилиями сбежавшихся ополченцев и жителей, сумевших установить живую конвейерную цепь водоносов, был быстро потушен: хорошо разгореться и набрать сжигающую силу огонь, к счастью, не успел. Расплескаться ему по растревоженной деревне не дали самым дельным образом. Минуты промедления могли обернуться большой бедой для деревни.
Мало кому известная Осиновка, которую немецкий картограф только что нанёс на свою бортовую карту, оказалась последним подкрыльным русским "дорфом" на пути трёх немецких авиаторов к бесславной могиле. Для противника это было роковое событие с гибельным последствием, только что ж, не мы развязали эту войну, а они.
В своём нетерпении увидеть сбитый самолёт на земле, мы со всех ног, сбивая друг друга, залихватски бросились к месту только что грянувшего взрыва.
Военные, сочтя за благо, остановили нашу безалаберно шумную кампанию.
- Куда это вы, чертенята, вылупив зенки, навострились? - выстрелив в воздух, строго спросил нас полуседой военный с тремя шпалами на петлицах и кобурой на ремне, куда он вложил пистолет. - Там без вас всё обойдётся.
Этим для нас всё и закончилось.
Эпилог или последний акт трагедии, разыгравшейся под куполом погожего неба, немногие из военных досматривали уже на земле.
В наших глазах гибель "Фокке-Вульфа-189" со своим экипажем, не сумевшим обеспечить своих штабистов даже минимумом целевой разведочной информации, срочно необходимой для готовящейся операции, стала первым эпизодом великой войны, которая для нас уже обернулась страшной явью. Так мы начинали жить войной.
... Из всех гроз, выдавшихся в то жаркое лето, эта была самая сильная в наших широтах по вольтажу. Она разразилась в ночь тех суток, когда был сбит "Фокке-Вульф-189".
С вечера я стал испытывать какое-то подкожное булавочное покалывание в теле. Небо готовило к ночи небывалую грозу, и это было предвестием близости её молниевых разрядов.
Деревня, где мы обитали, отходила ко сну, и на неё явно не ко времени находило небесное неистовство - гроза между сошедшихся в небе туч, с обилием ярких молний.
- Откуда такую сильную грозу накатывает на деревню? - осеняясь крестом, сказала мне бабушка. - Ты засыпай, раз грозы не боишься. Неразумен ты внучек, оттого и неустрашим...
И так как я был уставшим, то сразу заснул. Во сне мне представилось, что я обрёл крылья и каким-то чудесным образом покинул родные стены. Удивляясь собственной отваге, я будто бы улетел в грозовую вышину, испытывая захватывающее ощущение полёта. Развлекаясь опасностью и не видя никого другого, я с каким-то дикарским наслаждением летал под небом, погружённым в стихию грозы. Что может быть романтичней прогулки по грозовому поднебесью?! От грянувшего под самой крышей громового раската прервался мой мнимый полёт. И сразу пришло горькое чувство разочарования, что всё это было не наяву, а во сне.
Неистовствуя с громозвучным треском, стремглавным огнём и характерным запахом озона, последняя летняя гроза отдалялась. Одни за другими сменялись длинные молнии, разрывая и встряхивая небо. Громовой грохот давал о себе знать, как голос самого космоса.