Когда Спас-Деменщина оказалась в прифронтовой полосе (а это произошло в самый решающий разворот войны - летом 1943 года), наша деревня, как и многие другие, получила распоряжение о срочной эвакуации всего населения. Фронт уже был не за горами, а за плечами. Так это было досадно: подступает родная армия, ждём не дождёмся освобождения, а тут это распроклятое распоряжение всем и каждому об отгоне, на которое не могло быть никакого ослушания.
Объявленную эвакуацию мы, однако, сгоряча проигнорировали и из страха перед фронтом укрылись в болотистой части лесного массива, где из подземной жилы хлопотливо бил источник питьевой природно-чистой водицы. Для нас это было самое подходящее место. Вода была нужна для выпойки скота, приготовления пищи и утоления жажды. Ночлеги мы проводили в лесу, где кто мог: в шалашах, на телегах. Еду готовили на разжегшихся кострах, как на пастушьих бивуаках. Всё прочнее утверждаясь на этом месте, мы не собирались его покидать, пока линия центрального фронта не переместится к западу.
Приходящий день трижды уступал место проходящей ночи. С наступлением рассвета очередного дня среди деревьев объявились в сопровождении новоявленного старосты пожилые немецкие солдаты из конвойных частей. Мы не остались незамеченными.
--
Ein Sumpf im Wald (Болото в лесу), - обозрев наше укрытие, мистически сказал один из немцев. - Die Ortshaft fЭr Teufeln (Местечко для чертей).
Сквозь ольховый древостой наш обоз выехал из-под полога леса на лесовозную дорогу, не разбирая на части коротких телег в одну лошадь, так как те предполагали в себе некую долю мыслительной способности, чтобы выбраться из чащобы без выломки колёс. С этой лесной дороги и начался наш путь в беженство, сулящее всем горе и бедствия.
Те, кто знал потайные места в лесной глуши и не был обременён семьёй, сумели укрыться от опасностей в лесном массиве. Таких, однако, было немного.
Укладываться и брать в дорогу какую-либо поклажу не позволяла грузоподъемность нашей таратайки, которую пришлось использовать за неимением ничего лучшего из перевозочных средств.
Итак, таратайка подана! Места в ней заняли три моих сестрицы, которым хотелось езды. Им по детскому недомыслию отгон на запад казался доброй летней прогулкой. Кроме того, в двухколесную повозку было уложено только двухнедельное пропитание на две семьи. Всё, что не стоило увозить с собой, следовало спрятать в земле. Боясь быть ограбленными, мы перед этим совместно с семьёй родичей закопали в укромном месте праздничную одежду и обувь, предметы домашней утвари, в том числе и старинные самовары. Оказавшись в оккупации, мы потеряли право собственности на всё своё имущество.
Чтобы усилить слабую упряжку к нашему хилому конишке, выбракованному из колхозного табуна, присоединили в качестве тягловой силы соседскую тёлку. Нашу корову все пожалели, так она хорошо доилась и обеспечивала молоком обе семьи.
Наш обоз не сразу погнали по проходившей мимо "Варшавке", столбовой дороге предков, а заставили перемещаться на запад другой дорогой, которую в прошлом, по словам моей бабушки, называли ярмарочной. Любые дороги в ту пору не знали покоя. Со всех обозных и иных проезжих путей, наторенных войной, шёл суетный шум и раздражающий уши грохот, перед которым тишина казалась навсегда ушедшей.
Беженцев гнали на Рославль и другие города этого направления.
Когда мы отдалялись, не проявляя особой спешки, от родной черты оседлости, наш обоз ещё сопровождал грохот орудийной канонады. Это в какой-то мере успокаивало: наши артиллеристы вели пристрелку своих орудий, нарушая движение поездов врага по железной дороге Спас-Деменск - Павлиново. А так как шло ещё лето, это многим из обоза казалось подлинным грозовым явлением с неослабевавшими сухими раскатами грома.
Здесь противник предпринял эвакуационные меры раньше. Тут уже местных жителей заставили заранее утрясти мешки и двинули в отход на запад.
Мы кто прошёл, кто проехал целый край уже выселенных деревень, хуторов, сёл и подсёлков. Остались в памяти хутор Скоробы (тут мы ночевали), два других хуторских селения: Скоробы Миллера и Рогозина. Проехали Лосево, Доброселье, Трошковичи, в стороне остались Козловка и Глиновка. Все они поражали своей безлюдицей, но оставленных стен и застрех этих селений ещё не коснулись факельные поджоги.
Я почему-то боялся, как в глубокий колодец, заглядывать в избы через сорванные с петель двери. Что может быть страшней и безутешней пустующей по избам деревни?! Тут особенно напрашивалась строка поэта Никитина, знакомая мне по школьному чтению: "Тишина немая в улицах пустых, и не слышно лая псов сторожевых".
Ветер с шуршанием разносил по неметеным улочкам безлюдных селений большие суммы государственных кредитных билетов, никому уже больше не принадлежавших, и, в меньшем количестве, облигаций царских времён, что говорило о благосостоянии тогдашних обитателей этих мест.
- Откуда у них было столько червонцев? - спросил я у мамы.
- Этот край, видимо, был краем какого-то добродетельного барина, - растерянно проговорила она при виде многочисленных дензнаков, которые в своё время обогащали жизнь.
Увиденного оказалось достаточно, чтобы напомнить мне недавний случай безвозвратной утраты нашего семейного архивчика, уложенного на всякий случай в мой школьный портфельчик. В нём находились снимочные портреты папы и его сослуживцев по Красной Армии, подретушированные мною. Фотоснимки, изображающие бабушку, маму, меня самого и моих щупленьких, в панталонцах сестриц в кротком детстве. Одних моих фотографий набиралось до целого десятка. Кроме фотографий, в портфельном архивчике хранилась история нашего захудалого рода, написанная одним из моих предков, родительская добрачная переписка, свидетельства о рождениях или метрики, как их называли тогда в народе на польский манер, облигации, поминальные книжки и прочие семейные бумаги. Паспортов тогда у советских крестьян ещё не было.
Всё это безвозвратно пропало.
Так что мне и моим сёстрам в наши дни, когда все мы давно стали взрослыми и даже состарились, нечего взять в руки, чтобы посмотреть, какими мы были в различных состояниях своего детского возраста.
При бегстве в лес мы второпях упустили портфельчик из виду. Он лежал на голбце нашей старинной русской печи, составляющей часть скудной меблировки. Хватились мы злополучного портфельчика, а его с нами и нет!
- Что тебе стоило заговорить со мной об этом гораздо раньше? - упрекнула меня бабушка.
- Бабуш, я тоже не сразу почувствовал, что мне чего-то не хватает, - пытался я оправдываться.
Бабушка нашла время подходящим, чтобы на свой страх и риск наведаться из леса в деревню. Дело не терпело проволочки.
После эвакуационных мер наш район представлял собой крайне опасную территорию, которая заставляла предполагать самое худшее: нас запросто могли пристрелить без предупреждения.
Перед этим, как назло, подоспело осложнение: отступающая часть немецких фронтовиков на нескольких грузовиках въехала в обезлюдевшую Осиновку. Один из них тянул на прицепе какую-то жерластую боевую установку. В нашем домишке гитлеровцы выставили оконные рамы и через их проёмы уставили всё наше жильё сквозными ящиками с минами, окрашенными в белый цвет.
Я это увидел, заглянув в избу через малое дворовое оконце.
Витька, мой близкий родич, обладавший осведомлённостью по этому делу, сказал мне, что эти белые штуковины предназначены для шестиствольных миномётов.
Наш обжитый коридор немцы превратили в спальню. Весь пол, устланный свежей соломой, был занят лежавшими в развалку солдатами, днём возмещавшими изнурительный фронтовой недосып. Прежде чем предаться сну, каждый из них подсунул под себя служебный автомат.
Учитывая известный риск, мы вошли с надворья в свой коридор, где злачный запах крестьянской соломы смешивался с ужасной вонью телесного пота спавших солдат. И тут мы нарвались на неприятность: бабушка не смогла как следует рассмотреть, что у неё под ногами и оступилась из-за своей неловкости, непреднамеренно придавив одному из спавших руку. Тот взвыл от боли, подкинулся на разостланной соломе, и, словно в расшумевшийся лиственный лес, прокричал что-то, но это не потревожило мёртвый сон остальных, будто рядом с ним лежали покойники. Немцы переживали кризисную фазу войны, и были донельзя раздраженные и злые, словно растравленная собачня.
Я мигом прыгнул в неприкрытую дверь, хотя всё своё детство учился быть смелым. Бабушка, укрепившись на ногах, тоже не по-старчески проворно шагнула к дворовому порогу, но немец в сонной одури успел-таки для порядка влепить ей в зад увесистый пинок.
Тем всё и кончилось. Вновь обрести утраченное нам было не суждено.
Вспоминая об этом в незнакомом краю, из которого насильственная эвакуация уже вымела своим жестким помелом всё население, но ещё не учинило поджогов, я подумал о том, что может быть и нашу деревню обойдёт стороной команда немецких факельщиков.
Так было, когда мы двигались туда и потом, когда мы возвращались оттуда, было уже по-другому: разбитый и потому злобствующий враг перед уходом с оставляемой территории безжалостно предавал огню всё, что на ней стояло извечно: селения, мельницы, колодезные срубы, даже стога сена и соломы. В этом краю появилось много пустырей и золистой погорельщины.
Чтобы никто в нашем обозе не терялся в догадках, какие у немцев намерения на наш счёт, один из конвоиров, солдат из австрийского простонародья или, как их называли фашисты, "затрофеенный немец", сказал, что за провинность нас гонят в Рославльский дулаг N 130, чтобы использовать нас на потребу немецкой армии.
От одного осознания, что нам придётся быть в лагере, всем стало не по себе. Зная наперёд, чем грозит ослушание, никто не взялся бы сказать, что ждало нас впереди.
На первом привальном отдыхе, объявленном на пятнадцать минут, к нашей таратайке подошли двое сильно измождённых юношей, похожих на святых страстотерпцев Бориса и Глеба. Так показалось моей православной бабушке, почитавшей святые образы досточтимых братьев, юных русских князей. Никто из нас не заметил, откуда они появились. Юноши, как тот, так и другой, будто взялись из-под земли. На них была обычная, уже отлинявшая форма солдат нашей армии. Сквозь разорванные ботинки с опухших ног сочилась сукровица. Будучи на грани полного истощения, они еле держались на ногах.
Я невольно подумал: сколько должны были перенести эти юноши, чтобы дойти до такой удручающей убыли в теле!.. Тронутый их видом, я робко выказал свою заинтересованность ими:
- Откуда вы и что там делали?
- Мы из самого ада, где переливали речку Шуйцу в какой-то безымянный ручей, а нам мешали другие... - со слабоумной горечью поведал один из них.
Вот оно что: сказанное этим юношей было плодом расстроенной психики или даже безумия. Теперь нам не трудно было, разбираясь по существу, усмотреть в них военнопленных, удачно совершивших побег из расположенного неподалёку от названной речки Крапивнинского лагеря, обезумившего каждого из них до степени тихого помешательства.
Предугадывая, что им, долго сносившим голод, поесть было не прочь, бабушка дала им по ломтю присоленного хлеба и по два клубня отварной картошки. "Грех перед богом оставить человека голодным" - не единожды говаривала моя добродетельная пестунья. Бабушка в меру своего радушия и хлебосольства и впрямь была ревностной и доброй христианкой, которую, будь на то моя воля, я занёс бы в святцы.
Поблагодарив бабушку за хлеб-соль, юноши осторожно, чтобы не лезть на глаза людям, удалились в неизвестном направлении. Их осмотрительное поведение ещё диктовалось остатками разума.
Наконец-то мы добрались до предписанного населённого пункта.
Перед тем как выбраться на асфальтированную "Варшавку", по которой непрерывно тянулся пеший и конный люд, мы объехали стороной большое село с церковью и домом притча, которое я не хочу называть. Из церковного пристроя вышел какой-то церковнослужитель в духовной одежде и с иконой в руках. Его появление, как оказалось, не было случайным. Подходя к каждому обозу, он заставлял всех, по изволению божьему, становиться на колени и начинал древлеотеческий обряд благословения в путь-дорогу. Было видно, что у него большая практика в этом деле. Из всего, что говорил приходской священник, мне запомнилась одна только банальная фраза: "Кто вернётся назад, будет тут же повешен немцами".
В молодой женщине, объявившейся в нашем обозе, легко угадывалась бывшая физкультурница, хотя она и не была по-спортивному коротко острижена. Когда её спросили об имени и землячестве, она назвалась просто смолянкой Валентиной. Тут же оказалось, что она, к чести её приписать, отличалась мужской храбростью. Да и по манере держаться она напоминала молодого мужчину.
- Батюшка, как вам не совестно благословлять наших людей на дальний путь в гитлеровскую неметчину, где их ожидает рабство, бесчестье и голод, - без страха перед церковнослужителем сказала она. - Уже сейчас у каждого бюргера есть свой русский раб и рабыня. Для тех, кто привык питаться в обжорках других стран, Германия сытой никогда не бывала. Она всегда была чревата нормированием эрзац-продуктов.
- Вы правы: прижимистые немцы всегда сидели на заменителях пищи, - мрачно подтвердил священник. - Их солдатьё, кажется, и в поход на СССР пошло только ради отъедания на добротной жратве.
- Тогда мне это тем более горестно слышать! Наша церковь в войну стала опорой людей. Ваша церковь и вы делаете чёрное дело - предаёте свой народ. Вас надо за такие дела самосудно убить!..
Она сказала это в надежде, что люди её не выдадут, а сама резко отстранилась от черноризца, взметнув тяжелыми волосами.
- Эта рисковая женщина дело говорит, - отозвался кто-то с повозки. - Может быть этот поп некрещеный, как бревно. Такой священнослужитель описан у Николая Лескова.
Все, кто составлял людскую часть нашего обоза, приметили бесстрашное поведение этой женщины, нашедшей в себе личное мужество произнести эти слова.
- Уби-вай-те! Я иного и не ожидаю от безбожников, - ответил святоша, уязвлённый в своём престиже. - Едва началась операция "Котбус", как немцы обязали меня благословлять в путь уходящих и уезжающих в "Третий рейх". Никогда бы себе этого не позволил, если бы гитлеровцы не пригрозили мне концлагерем.
И кто знает, чем бы всё кончилось, если бы приходский священник не покаялся в своих прегрешениях. То ли страх перед самосудной расправой, то ли привитая христианской культурой способность к покаянию спасла его от смерти...
Моя мама от какой-то сведущей женщины узнала, что из Рославля многих людей отправят в вагонах для скота до города этого направления Белостока, где их отсортируют для Германии, на угон в которую смотрели как на смертный приговор.
Многочисленный скот станет добычей захватчиков.
"Но что говорят одни, не всегда подтверждается другими", - по-взрослому подумалось мне.
Когда мы выехали на "Варшавку" и подстроились к одной из колонн, по ней несметными массами валили беженцы. Шло насильственное перемещение гражданского населения теперь уже с востока на запад. Откуда и набралось столько толп эвакуированного народа?!
Наш район находился на пути отступления вражеских войск.
В попутном с беженцами направлении, прикрываясь их живым щитом, продолжался якобы стратегический отвод неприятельских войск со спас-деменского выступа: пехоты, моторизованных соединений, артиллерии с "целью выравнивания фронта", как трубила с голоса Геббельса фашистская пропаганда.
Но это было не так. По всему было видно: идёт настоящее отступление разбитого противника после того, как 7-го августа 1943 года восточнее Спас-Деменска в направлении Рославля перешли в наступление войска Западного фронта. Недобитые фашисты насильно влекли своим позорным путём ретирады мирное население.
- Идут и едут, как с похорон, - в душе издеваясь над гитлеровцами, сказала моя учительница Зинаида Леонидовна Крылова. - Гитлер всё больше уподобляется Наполеону, и для него скоро появится своё Ватерлоо.
Я не знал тогда, что означает это слово, поэтому смысл второй фразы остался для меня неясен.
Худшая для нас часть войны оставалась позади, а для немцев она только ещё наступала. Некоторые из фрицев, отряхнув со своих ног прах Советской России, бежали с фронта в свой рейх, ещё сохранявший преданность фашизму. И теперь уже мало кто из них верил в одержание своей конечной победы.
На одном из участков шоссе наш обоз то и дело накрывало с подветренной стороны наплывами густого мазутного дыма: оказалось, что на побочной дороге, в зоне поражения, догорало, потрескивая, несколько обугленных грузовиков противника, подожжённых с воздуха нашими штурмовиками "Ил-2". Они обычно являли своё присутствие там, где из-за заторов или иных причин скапливалась, загружая дорогу, многочисленная техника противника.
Я не раз примечал на шоссе большую, как бы ордынскую, повозку в старинном исполнении. В ней сидело трое всегда полупьяных мужчин, в которых я наугад определил нацистских функционеров, ответственных за эвакуацию. Их притязание на властность поддерживалось большим тарантасом с четвериковой упряжкой неважно съезжанных лошадей, с бородатым кучером и запяточным, как в былое время. В районе лесного пролегания тракта кто-то, исполняя свой долг народного мстителя, удачно вбросил в тарантас гранату с крупной осколочной насечкой. От взрыва, вырвавшего из тарантаса часть днища, оказались убитыми все три завзятых русофоба: два украинских самостийника и один потомок польских шляхтичей.
Из подвижного состава жандармерии туда быстро съехался крупный наряд полевой полиции на мощных мотоциклах с боковыми прицепками. На гитлеровцах бравадно красовались служебные бляхи на зашиворотных цепках. В выражении их лиц сквозила арийская неумолимость. Их то я меньше всего хотел бы видеть. Я всегда содрогался, когда видел их. В ходе войны никто не навлекал на себя такого гнева нашего народа, как полевые жандармы из карательных подразделений, действующих на оккупированной территории.
В этапном управлении беженцев в связи с этим допросили всех примаков из нашего обоза, и ни один их них не вернулся к своей подруге. С этого дня об этом пошли разговоры и слухи. Но ни тогда, ни позже мы не узнали подробностей этого взрыва. А дорога эта всё ещё оставалась полюсом притяжения партизан.
На этом закончились происшествия в тот наполненный ездой и ходьбой день.
Беженство - это прежде всего бездомность.
Через час после захода солнца наш обоз расположился на ночёвку под открытым небом. Это была третья ночь, проведенная нами вне родных стен.
Лошадей впервые отложили от повозок.
Подростки и кое-кто из мальчишек, привыкших в ночном спать прямо на земле, облюбовали себе спальный приют в куче древесных опилок, оставленных здесь какой-то лесопилкой. Опилки - и за постель и за одеяло. Среди августовской ночи я прохватился ото сна. С насыпи опилок открывался в озарении пожара вид на какую-то незнакомую улочку: по ней, сталкиваясь факелами поджога, метались немцы. Паническая живость их телодвижений напоминала пресловутый порыск травленных подвальных крыс. Было ясно: современные геростраты, обнося застрехи изб запальными факелами, чтобы пошире распустить огонь, боялись партизанских пуль в спину.
На нас понесло сажей и гарью. Я тут же разбудил спавшего рядом Витьку. Сон мгновенно слетел с него. Он мрачно поглядел на деревню: избы и весь пристрой к ним горели всплошную от поджога.
- Это, скорее всего, месть за взрыв тарантаса с чиновниками. Их делом была поставка рабочей силы для Восточной Пруссии, - глухо произнёс Витька, и я подивился солидности слов своего близкого родича.
Пожелай Витька пойти в горящую деревню, чтобы мстить поджигателям каким-либо оружием, за мной бы дело не стало.
В ту ночь вдали поднялись зарева пылающих селений. Пожары, как в языческий праздник огня, разбрасывали по небу, поверх облаков, кровавые отсветы.
- Горят наши обители, - негодуя на поджигателей, вновь заговорил мой двоюродный братец. - Сволочи, практикуют не столько факельный, сколько огнемётный способ поджога! Что там будет с нашей Осиновкой?!
День ещё не проглянул, как нас подняли с ночёвки и погнали дальше.
Фронт на центральном направлении, приближение которого определялось на слух по канонаде, во все последующие дни где-то замялся и заглох. Здесь уже не чувствовалось его дыхания, но было утешение в том, что это только временно.
В тот день нам особенно хотелось, чтобы на шоссе образовался затор вражеской техники и сюда нагрянули наши штурмовики "Ил-2".
И тут, лёгкие на добром помине, вновь подлетали к шоссе изученным маршрутом самолёты советских ВВС. Мы тотчас распознали в них знаменитых штурмовиков, которых в наших войсках называли "летающими танками", а в немецких - "Шварце Тод" (чёрная смерть).
Мы втроём стояли на обочине тракта и широко раскрытыми глазами в восхищении смотрели, как с северо-восточного курсового угла "Илы" приближаются к "Варшавке".
Сейчас мы, необратимо застыв в "несменяемых позах", могли бы послужить натурщиками для картины "Юные и восторженные обожатели штурмовиков "Ил-2".
На шоссе поднялся несусветный переполох и толчея. Немецкие автомашины и бронетранспортёры, сталкиваясь и сшибая друг друга, стали сползать с шоссе и бездорожьем расползаться по сторонам. Ошеломлённые внезапным появлением летящих на низкой высоте самолётов противника, гитлеровцы шарахнулись наутёк. Спасая свою жизнь, они разбегались кто куда, падали, обхватив в предшествии смерти головы руками.
Желая спастись, панически заметались и беженцы. Переполошенные возницы дёргали вожжи, понукая встревоженных лошадей, чтобы побыстрее съехать с шоссе.
Появились опрокинутые повозки и трупы. Немцы расправлялись с теми, кто лишал их живого прикрытия.
Заранее откатив свою таратайку подальше от дороги, мы с трудом удерживали в упряжке своих напуганных четвероногих животин.
Тут-то и настало время для штурмовиков. Витьке и мне удалось при этом понаблюдать, всё больше изумляясь, за гвардейской штурмовкой "Илов".
Угрюмые, как грифы, и по-верблюжьи горбатые, они быстро разомкнулись по двум звеньям и, снизившись до бреющего полёта, стали с напористым рёвом заходить вдоль шоссе на боевые цели.
- Производят боевой заход для нанесения удара, - прокричал мне Витька. - Кто сказал, что наша авиация, сложив крылья, находится в отгуле?!
Яростно сотрясаемые и задымленные стрельбой пронеслись штурмовики над трактом с вихревой стремительностью. Вся транспортная колонна врага тут же оказалась во всполохах огня и дыма.
Когда штурмовики улетали с шоссе, нам показалось, что от них так и пышет метеорным жаром...
После уборки с дороги трупов и сожжённой техники всё вернулось на свои места.
Чем дальше нас гнали, тем длиннее делалась общая колонна: в неё загоняли людей из попутных и побочных селений, не успевших укрыться в своё время.
Среди неупорядоченного потока пешеходов были на шоссе и сиротствующие дети, очень неуместно выглядевшие здесь. Считалось, что они шли навстречу своей мрачной судьбе. Всех волновала горькая доля этих бедняжек, лишённых семейной среды и включенных в этот опасный поток дорожного движения.
Бедные дети! Кто защитит их в превратностях насильственной эвакуации?!
С той минуты, когда моё внимание обратилось на них, я весь отдался чувству жалости при виде осиротевших девчушек.
Меня особенно тянуло наблюдать в "минуту жизни трудную" своих сверстниц, кому война принесла наиболее страшные испытания. Сами едва пережившие кроткое малолетство, они уже познали двойную немилость судьбы - война отняла у них не только отцов, но и матерей. Зная об этом, они говорили о них в прошедшем времени. И теперь, движимые свойственным их полу матерним наитием, они наравне со взрослыми безропотно тащили у себя на плечах любимых братиков и сестричек, зовущих маму и уже одним этим осложняющих девчушкам жизнь.
Нельзя было видеть этих несчастных созданий и не тронуться таким зрелищем даже тем, кто не страдал излишней чувствительностью.
Наблюдая за девчушками, я убедился, что они осторожны в своём поведении: связанным дружбой, им всегда хотелось быть вместе. Разобщённость была не для них. Все они не навязывались даже к людям доброй воли, но и не отчуждались от них, так как те помогали им пропитаться в дороге. Я слышал, как одна женщина сказала о них: "Сироты убитых кормятся среди беженцев, как воробышки среди кур". Добродетельные люди, заботясь о них, упрашивали возниц, всегда жалеющих своих кляч, "примостить" сирот на своих повозках.
Появился тревожный слух, что сиротинок в сумрачное время пытались похитить из колонны.
Нашим подросткам захотелось по-братски поговорить с ними и выяснить, что за прощелыга появлялся среди них.
- Насколько мы знаем, за вами кто-то приходил, - осмелился заговорить с ними Витька. - Кто он?
- Плохой человек! - наперебой заговорили девчушки. - Он проявил себя как развратник.
- А куда он собирался вас увести с дороги?
Было любопытно их спрашивать и слушать на эту тему.
- На какое-то рандеву в тёмное место, - устыдившись, ответила одна из них. - Когда он попытался надругаться над одной из нас, мы оказали ему сопротивление. Это произошло во время ночлега.
- Вам нельзя отказать в смелости, - одобрительно отозвался Витька. - Выходит, что тот, для кого зло предпочтительнее добра, колобродил возле вас. А кем он вам представился?
- Он причислял себя к партизанам и говорил, что идёт за Вислу с их поручением, - ответила другая из них. - Но мы усомнились в этом.
Дело с ним решилось очень быстро. Распутник оказался мелким самцом: в меру своих возможностей девчушки выцарапали ему один глаз, а другой, не смея доводить дело до конца, из жалости оставили в орбите: не быть же ему слепым... Их понять было можно: они ведь не валькирии какие-то безжалостные!
Дойдя до этого места в своём рассказе, я перехожу к злоключению, имевшему место в последующий день на перегоне Кириллы-3 - Кириллы.
Витька обратил моё внимание на сразу узнаваемый среди разновидных самолётов истребитель, заходивший в одиночном порядке в хвост нашего обоза. Это был наш военный "И-16", "ишачок", захваченный противником. Кричаще-красные звёзды на нём были закрашены до полной беспросветности. Вместо них грубо набелены тевтонские кресты. Со стабилизатора хвоста мне бросился в глаза знак выморочности, какой наколачивают косым крестом на двери пустующих домов. Здравый смысл, увы, подсказывал, что это не так. Это был определённо чей-то знак опознания. Но чей? Чуть позже я узнал, что это немудрящий опознавательный знак РОА - щиток с красным кантом, на белом поле которого был синий андреевский крест.
Пилот, сбросив скорость и снизив высоту до предела, прошёлся над нашим обозом, словно в нём ему показалось что-то знакомое.
Вдруг поперёк шоссе прометнулся разлётистый "мессер", и в том, что последовало за этим, было что-то донельзя подлое и непоправимое: готовый к нападению, немецкий ас сверху преднамеренно всадил в мотор своего вассала порцию огня из швейцарского эрликона...
Это было так непредвидимо: никто не понимал, как власовский пилот оказался причиной нападения со стороны своего сюзерена.
Не успел я раскинуть умом, что к чему, как "ишачок" упал и невозгораемо разбился, будто его и не было. Впечатление, произведённое на меня падением самолёта, было до такой степени сильно, что я опрометью бросился вместе с другими к месту его падения. И каково же было наше горькое удивление и скорбь, когда в белобрысом, почти девичьем лице мёртвого мы сразу, без приглядки, узнали злополучного односельчанина Ваньку Гвоздёва!.. Ведь человеку не дано предугадать, что с ним будет... Но это, как говорится, к слову.
Когда осенью 1942 года проходила вербовка в крестьянской среде, он, вопреки своему желанию, из-за семейных неурядиц приписался к армии генерала Власова, стал роашником. Так как ещё до войны, как мне помнилось, он окончил один из досаафовских аэроклубов, то его взяли на заметку, а когда это потребовалось, дали ему путёвку в небо.
До октября 1943 года фашисты не хотели видеть в РОА никакой своей авиации. По тому, что мы увидели, можно было судить: это был враждебный выпад представителя люфтваффе против первых попыток создания власовской авиации.
"Ничего больше дорожного в мой рассказ не напрашивается", - подумалось мне. И вдруг перед моим внутренним взором открылось страшное зрелище полона вяло идущих людей, отстранённых от мира немецкими конвоирами. Спотыкаясь и почти падая, брели они во всю ширь второго плана шоссе, чем-то напоминая слепцов Брейгеля с его известной картины.
Не желая оставлять живых свидетелей своих зверств, гитлеровцы этапировали пленных красноармейцев из одного шталага в другой.
Шоссе в тот час занимали одни только беженцы.
Отступающих частей вражеских войск на нём временно не просматривалось.
- Ведут наших пленных красноармейцев, - внятно и вразумительно сказала, что составляло ей привычку, моя учительница. - Они сильны духом, но слабы физически. Им бы сейчас посидеть в тени под стеной да чем-то существенным подкрепиться!.. Помогай им всячески Бог!
И она замолчала, ожидая, что скажет её сестра.
- Нет доли хуже, чем плен, - убеждённо отозвалась та. - Надо, однако, устоять! Будущее победы за ними...
Подгоняя колонну военнопленных, охрана кричала своё ненавистное "Sneller! Nun aber Tempo! (Быстрее, быстрее!) и изредка улюлюкала, как на загонной охоте, но несчастные подконвойные шли как громом прибитые. Большинство из них было без ремней и без пилоток. Обмундировка, бывшая на них, требовала обновления.
Бедняги тащились, борясь за каждую минуту промедления. Тех, кто падал по пути, пинками и прикладами маузеровских винтовок заставляли подняться.
- Du stehs auf! (Ты встанешь!) - кричал конвоир, подступая к безнадёжно упавшему. - Aufstehen! (Встать!). Nun wird's bald? (Ну, скоро?).
Сил преодолеть дорогу хватало, как можно было видеть, не у всех.
- Schlag mich tot, ich kann nicht (Хоть убей, не могу), - обречённо ответил тот на их языке. Смерть для него стала желанным исходом.
- Was braucht es so viel Umstande? (Зачем столько церемоний?) - сказал другой и со всем хладнокровием выстрелил в военнопленного, не выдержавшего долгой дороги. Пуля оказалась смертельной.
Двигались они почти машинально, из последних сил, надеясь дотянуть до очередного привального отдыха.
По беглой прикидке взрослых, в подходившей колонне было не меньше тысячи человек. Все сошлись на этой цифре.
- Los, los, geschwind, verdammt noch einmal! (Живо, живо, чёрт вас подери!) - поторапливали солдаты конвоя, раздражённые медлительностью снедаемых голодом военнопленных. - Wir mЭssen uns beeilen (Мы должны спешить).
Измученные плелись, не ускоряя шага и не реагируя не только на выкрики понукателей, но и на их подстёгивания и подталкивания. Что станешь делать?! Некоторые натерпелись ударов и толчков прежде, чем были пристрелены в лежачем положении.
Мы воочию видели, что колонна продолжала перемещаться по тракту под присмотром конвойцев из лагерных служб и воюющих овчарок, которые до времени держались на сворках.
Я знал, что в овчарках выработаны навыки, необходимые фашистам для охоты на "большевистских недочеловеков". До этого я видел, какие у них страшные клыки в мясистых дёснах!.. То, что они подлинные зверюги, доказательств не требовалось...
Напрягаясь, шли между тем несвязным ходом бывшие красноармейцы, которых, как ни прискорбно, пленили на своей земле. Некоторые из них выглядели совсем апатично и, что тут скрывать, довольно жалко. Но многих сломить пленением не удалось, словно они владели секретами жизнестойкости и выносливости.
Озлобленные немцы через окопный радиоусилитель потребовали, чтобы беженцы незамедлительно очистили дорогу для прогона военнопленных.
Прикладами и пинками нас отогнали прочь от дороги и велели сесть спинами к ней, руки за голову. Я тоже повернулся назад и незаметно стал озираться сквозь пальцы...
Сознавая опасность, которую представляли для нас отступающие немцы, полчище конных телег быстро съехало в невозделанные поля. Люди спрыгивали с грохочущих телег и подпрягались с обеих сторон к оглоблям.
Я всё это воспринял как абсолютную реальность, но не сразу смог понять, зачем нам было садиться спиной к дороге и покорно держать у себя на затылках руки? Оказалось попросту для того, чтобы хоть какой-то издёвкой, не сносясь со здравомыслием, досадить нам за своё поражение от наших отцов, братьев и сестёр.
Мне было видно, как из левого фланга колонны несколько пленников решились на опасный шаг: они вдруг сорвались с места и суетливо побежали к манившему их лесу. Несколько других тут же последовали за ними. Всего несколько метров им оставалось добежать до леса.
Минуты явного замешательства среди немцев оказалось достаточно, чтобы полусотне пленников вбежать в лес, сулящий им безопасность. Видимо эти солдаты недавно были взяты в плен и ещё чувствовали в себе запас энергии, которой и воспользовались.
Немцам нетрудно было заранее предугадать этот проступок военнопленных, но они, видно, понадеялись на своих служебных овчарок, о которых говорили, что они более чем наполовину звери.
Помимо меня, сцены побега подсматривали со стороны и другие мальчишки. Мы вдруг увидели жуткую картину, от которой перехватило дыхание: двое военнопленных, размахивая окровавленными руками, отбивались от разъярённых отвязных овчарок, которые пытались сбить их с шатких ног и добраться до заветной цели - горла. Одной из них это почти сразу удалось: собака сбила пленного с ног и, навалясь на поверженного увесистой шерстистой плотью, искромсав, перегрызла ему горло.
Представив, что может испытывать человек, горло которого кромсают челюсти овчарки, я в ужасе содрогнулся.
У второго дело тоже дошло до крайности - произошла схватка с собакой. Этот, однако, не поддался смерти от клыков хищницы на высоких когтистых лапах.
Мы восхищённо следили за его усилиями одолеть крепко сбитую овчарку.
Защищая себя, военнопленный зажал голову собаки под мышкой. Рассвирепевшая псина страшно рванулась и, уподобившись матёрому волку, закусила через воротник гимнастёрки горло своего обидчика. Но это длилось недолго: военнопленный увернулся и, обхватив руками короткую мясистую шею, стал ломать её, как сухую воблу. Собака тотчас уронила голову и, не пытаясь сопротивляться, распялила слабеющие лапы.
Как опытный зверолов бывший красноармеец лежал на спине овчарки и, словно вспрыснутый живой водой, душил под собой четвероногую вражину, которой не меньше его хотелось жить.
Следующим, кого я увидел, был разъярённый немец. Выстрелом в затылок он убил военнопленного, только что задушившего его служебную овчарку из эсэсовской псарни...
Перед этим я увидел, как один из убегающих подобрал с земли трёхгранный штык от переломленной надвое винтовки. "Какое ни есть, а это средство защиты", - обрадовался я, но, увидев прыгающую среди трепавших ветром кустов овчарку, приуныл. - Собака несётся прямо на него. Приблизившись к человеку, она начала постепенно замедлять бег...
Когда галопирующая псина разъярённо бросилась с развёрстой пастью на пленника, тот, перекинув штык в правую руку, чтобы использовать его по назначению, сноровисто вогнал его в брюхо служебной овчарки. Издыхающее животное в предсмертной агонии забилось у его ног, словно огромная рыбина, выброшенная на берег. Казалось вот-вот раздастся её предсмертный вопль...
Гитлеровцу, уверенному в том, что его боевая подруга способна расправиться с любым лагерным доходягой, пришлось убедиться в обратном: именно такой "недочеловек" и заколол его любимую Блонди. Воспользовавшись преимуществом своего положения, чего не трудно было заметить, немец со спины, между плеч, выстрелил в военнопленного, оборвав ему жизнь. Я увидел его упавшим на землю.
После прогона наших пленённых солдат по обочинам только этого участка шоссе осталось до десятка тел без признаков жизни. Кроме того, по полю возле шоссе валялось несколько бездыханных тел с хищнически разорванными при попытках к бегству глотками. То, что с ними случилось, было типично для этапирования немцами наших военнопленных: это были тела жертв тренированного собачьего убийства.
Что касается задержек в пути, то это была самая долгая из них.
Заливистая трель свистка новоявленного эвакуатора послужила сигналом к возобновлению движения обозов.
Последними, кто влился со своим обозом в общий поток движения, почти перед самым окраинным Рославлем, были люди таборного происхождения - неплохо обжившиеся цыгане из прикарпатского воеводства сопредельной тогда с нами Польши, как и из всех её кальварий, были по приказу эксперта по переселенческим вопросам А. Эйхмана вытеснены на советскую территорию под невоздержанное улюлюкание, гам и свист пуль.
Неосмотрительно избегая Сциллу, мы, почти не предвкушая последствий, оказались на близком пути к Харибде...
Когда въехали и вышли на окраину Рославля, стены близкостоящих домов, афишная тумба и даже дощатые заборы были оклеены иллюстрациями из берлинских журналов. Запомнились некоторые сюжеты из них. Гитлер в окружении дебёлых белокурых немок. На другой иллюстрации мордастые солдаты вермахта на досуге перетягивали канат. На третьей гитлеровцы спасали из горящего танка наш экипаж.
Везде стреловидные указатели и какие-то таблицы.
Здесь дислоцировалось большое количество солдат и офицеров немецкой армии. Были в городе и сателлитные войска - власовские, финские и другие сообщники, воюющие в единении с вермахтом.
Оккупированная фашистским нашествием Смоленщина превратилась в край адских объектов, не имеющих прав на существование, - концлагерей, резерватов, застенков, обвальных могильных рвов, при виде которых многим мерещилось, что они слышат из них вздохи и стоны.
В чёрную летопись вермахта входит и далеко известный Рославльский дулаг N 130, устроителем и вдохновителем преступлений в котором, как и во многих других, являлась 4-я полевая армия, действовавшая на Юхновском направлении. В нём советских военнопленных неимоверно мучили и предавали смерти по многочисленным разнарядкам высших чинов вермахта: для них мёртвые были надёжнее живых.
По мере приближения к окраине города давал о себе знать зловредный запах.
Понятно, что вонищу, от которой вскоре стало захватывать дыхание, гнало не от райских кущ: впереди размещался армейский концлагерь, гнусное порождение фашистов на нашей земле.
Многие женщины нашей колонны почувствовали приступ мигрени. Начитанной в житиях святых представительнице слабого пола могло показаться, что к её носу подступает тот неотступный запах преисподней, который вдыхала, как зловонную гнусность, святая Екатерина Сиенская.
Другим книжникам, особенно военнопленным из бывших ополченцев, этот запах напоминал, возможно, зловоние взбаламученной трясины Сорбонского озера, описанного географом Страбоном.
Так именно и было: не имеющее себе равных зловоние возвещало всем близость фашистского концлагеря. Место, где оказался лагерь захватчиков, было на юго-западной захолустной окраине города, почти у самого придорожья.
Устрашая своим видом, как совсем обособленный антимир, стоял в охранных заплётах колючей окопной проволоки дулаг N 130, зловещий и мрачный, словно Харон у перевоза. Кому по душе была колючка, тот любовался лагерем, понимая, что ему уже недолог век до своего ухода в небытие.
Немцы с явной пользой для себя приспособили здания и складские, с узкими верхними окнами, помещения, принадлежавшие бывшей тут до войны Школе младших командиров пограничных войск НКВД.
Поэтому концлагерь не был полностью барачным. В запроволочной выгородке, кроме дощатых бараков, стоявших в линейном плане, размещалось два больших здания серой кирпичной кладки, своего рода "каменные палаты". Одно из серых зданий, кажется, с колонным подъездом, было административным корпусом лагеря, в котором размещалась его канцелярия ("Шрайбенштубе"). Эти по-городски выложенные апартаменты выделялись в скоплении других построек и бараков. Рамное остекление обоих корпусов было вышиблено. Можно было подумать, что по многим окнам, особенно первых этажей, прошлась целая поленница дров. Но дров, кстати, на территории лагеря не сыскать было днём с огнём. В суровую зиму 1941-1942 годов многолюдный лагерь вовсе не отапливался.
Низкие и длинные бараки для сплошного коммунального прозябания, побеленные снаружи известью, словно отхожие нужники, являли собой русские прототипы немецкого Бухенвальда. Во всех бараках не допускалась даже мысль о каких-либо удобствах в виде соломенных тюфяков и где сама жизнь воспринималась как обуза. Они были определены фашизмом как среда временного обитания обречённых на смерть.
Сверх того тут было ещё два большущих стропильных сарая, выстроенных в царскую бытность, скорее всего, для дворянских карет и извозчичьих фаэтонов.
Так примерно выглядел весь лагерный комплекс.
От всего, что виделось вокруг, исходила какая-то выморочность и безысходность. Здесь всё говорило о владычестве смерти.
Мы попали в лагерь к концу его существования. Созданный сразу же после взятия Рославля (в августе 1941 г.), лагерь просуществовал более 750-ти дней. К той поре территория концлагеря была перегорожена на два сектора: для военнопленных, число которых явно поубавилось, и местных жителей. Лагерь стал сборным.
По описаниям побывавших в нём людей, это был несомненный лагерь смерти или, попросту, людская бойня.
Из тех, кто это видел воочию, самое точное и отталкивающе подробное описание дал бывший узник этого лагеря С.Голубков в своей книге "В фашистском концлагере. Воспоминания бывшего военнопленного", изданной в 1958 году Смоленским книжным издательством.
Попав сюда, даже мирные люди, оказывающие невольные услуги немецкой армии, могли лишиться жизни. Совершая предписанные убийства, служители не очень разборчиво гнали вверх шкалу смертности.
Позже лагерь представился мне лабиринтом истребления, где минотавром выступал его палаческий персонал, начиная с коменданта лагеря, некоего малоизвестного офицера вермахта по фамилии Мартинсон, его помощников Фонфе, Люфта и кончая самым фанатичным расстрельщиком Гёшлером, которые впоследствии будут числиться в списках военных преступников.
Командующий 4-й полевой армией генерал-фельдмаршал фон Клюге посчитал заурядного майора Мартинсона подходящей фигурой для главы концлагеря.
Обозрев лагерный пункт и сразу заразившись к нему неприязнью, я почувствовал, как во мне усилилось чувство оторванности от места родного обитания. В ту пору я очень боялся чужбины.
Всё сборище прибывших, зарегистрировав, немцы авралом разделили на три партии: большую часть эвакуированных отправили дальше, за Буг, в Польшу; других в меньшинстве выпустили на свободу; третью партию, в которую входили наши беженцы, попавшие к ним на заметку, оставили в лагерной загородке. У нас отняли скот, коней, повозки.
Сразу же пожитки новоприбывших подвергались досмотру, во время которого гитлеровцы, которым поживиться всегда было кстати, неправомочно присваивали понравившиеся им вещи, чтобы отослать их посылками в фатерланд. Дух стяжательства заставил помощников коменданта Мартинсона открыть в лагере реквизиционный пункт. Здесь происходили сцены, достойные морского судна, захваченного одичалыми средневековыми пиратами.
По лагерю распространился слух, что у цыганских женщин выудили из задних клистерных проходов несколько золотых монет и гранёный бриллиант, оправленный в чистое золотишко. Когда гитлеровцы прибегли к неприглядной процедуре поиска драгметалла у цыганок, то они уподобились именно таким пиратам на захваченном судне. Недовольные, что от цыганок им не перепало больше ничего, рыцари наживы выставили их за проволоку и погнали в известном направлении. Перед этим цыганок заставили расплести косы и распустить волосы. Затем с каждой из них сняли волосяной покров так же бесцеремонно, как это сделала колдунья с бедной Рапунцель из сказки братьев Гримм. Фашисты часто прибегали к этому самоуправству, цель которого была одна - унизить достоинство уважающих себя женщин и девушек. Было время, когда намеренно опростоволосить женщину после церковного венца, то есть сорвать с неё платок, считалось в народе чуть ли не святотатством. Остричь же её головушку наголо - это же для неё уже несмываемое бесчестие. Некоторые из них предпочли задушиться длинными прядями своих волос, чем предоставить свои головы в распоряжение лагерных парикмахеров. Волосы на головах славянских, еврейских, цыганских женщин фашисты считали неэтичными. Они предпочитали ими набивать свои матрацы.
Во дворе лагеря я прислушался к тому, что говорят о цыганках.
- Этим теперь не бывать в живых, - с прискорбием сказала кому-то одна из узниц. - Им определят место на Троицком кладбище.
Нас поместили в блок карантина - в барак для вновь прибывших. Санобработку мы прошли, побывав во врытой в землю ёмкости с дезинфекционной жидкостью. Из карантинного барака перевели в другой, где были двухъярусные нары, но не было никаких тюфяков. Соломой тут и не пахло. В санчасти, так называемом ревире, немцы неотложным делом посчитали взять у нас кровь.
В четыре утра - взвой внутрилагерной сирены. Всех сгоняли на аппельплац для переклички. Здесь шла поверка и вёлся наш пересчёт. С аппеля гоняли на работу. Возле Рославля протекает река Остер. На её берегах немцы возводили оборонительную линию. Туда из лагеря гоняли бывших беженцев на рытьё траншей и окопов. После вечерней поверки на аппельплаце раздавалась команда: Wegtreten! (Разойдись!).
Мама принесла радостную весть: 13-го августа освобождён Спас-Деменск. Позже я узнал, что в его освобождении приняла участие 146-я стрелковая дивизия полковника Н.П.Балояна и 42-я генерал-майора Н.И.Мультана. Их поддерживала 256-я танковая бригада. Эти войска входили в 49-ю армию под командованием генерал-лейтенанта И.Т.Гришина, уроженца этих мест.
В середине августа мне минуло десять, и я наравне с другими подростками был принужден к труду на немецкую армию. После удачного побега одного из мальчишек я с видом простодушия занял его место у верстака. Меня определили в подручные к пожилому сапожнику.
В то же день блоковая надзирательница повесила мне на шею бирку с учётным номером - 2342.
Прикреплённому к команде по разделке и ремонту старой армейской обуви, мне быстро нашли применение: вооружившись подручным средством - обычной отвёрткой, я должен был выковыривать из прессованных подошв снятых с убитых сапог и ботинок дюралюминиевые подбивки, если они оказывались сильно стёртыми. Следуя полученным наставлениям, я выполнял эту однообразную и унизительную операцию, темп которой поначалу был неизменным. Стёршиеся подбивки я складывал в крышку от немецкого котелка с шипом для его запора, а потом, подсчитав их, сдавал на склад после работы. С этими подбивками, пригвождёнными к подошве, было нелегко, но всякий раз я сдавал их не менее других. Вид подошвы с двадцатью восьмью подбивками навечно запечатлелся в моей памяти. Сначала эта работа мне не очень претила, пока я не стал обессиливаться из-за неполноценных приёмов пищи, не дававших утоления голода. Нас стали изводить плохим питанием. Сжиться с лагерем из-за одного только этого было невозможно. К этому времени кончились деревенские припасы, и нам ничего другого не оставалось, как питаться, отплёвываясь, из лагерного котла. Лагерный паёк был донельзя убогий: утром - кружка жёлудевого кофе, а в полдень - черпак баланды в консервную банку. Ложек при этом не полагалось. Дневной рацион хлеба составлял 120-150 граммов, причем он был с той дозой чего-то несъедобного, что от него ничем злачным и не пахло. Мерзкий суп вермахта, приготовленный по собачьему рецепту, вызывал отвращение у людей даже самой низкой гастрономической культуры.
Стараясь сдержать готовую вырваться рвоту, я с самопринуждением принимался за отвратительное варево, чтобы погасить спазмы недоедания в желудке.
Меня тошнило, и я видел, что с другими происходит то же самое. Мой организм требовал более питательного подкрепления, чем эта гнусная стряпня. Поэтому тратить время и последние усилия на эти проклятые подбивки стало сплошным мучением. Как же я здесь всё ненавидел!..
Убитых на фронте с каждым днём становилось всё больше, и больше в связи с этим поступало в лагерь солдатских сапог и ботинок. В случае необходимости обувку, в которой были убитые, привозили с передовой грузовиком.
Иногда приходилось отмывать обувь от крови. Как ни сильно было моё отвращение, я был вынужден извлекать из некоторых сапог раздробленные кости и мышцы, от одного вида которых впору было обезуметь!
С течением времени я, сам того не желая, стал свыкаться и с этим. В какой-то из последних дней, завершающих преступное существование лагеря, моё вынужденное усердие увенчалось непредвиденной находкой: в широком голенище отбившегося от пары сапога я обнаружил среди грязных носков пару золотых кавалерийских шпор, то ли похищенных с закаблучьев офицерских сапог своего современника, то ли похищенных из какого-то исторического музея. В ту пору я ещё не знал, что такие шпоры носили в былое время знатные европейские рыцари. Как попал в голенище солдатского сапога золотой прибор управления верховой лошадью - это было для меня загадкой. И как же я поступил? Не предвидя для себя ничего хорошего от своей находки, я поступил так, как мне подсказала совесть: отличая своё от чужого, я отдал шпоры, не вредя их, надзиравшему за нами пожилому блокфюреру Карлу из Бремена. Подарок не обернулся благим отзывом: доброта и благожелательность, видно, не входили в число добродетелей этого крутого и повелительного бременца. К нему отнеслись как к человеку, а он оказался хамом: вместо того чтобы вознаградить голодного мальчишку ломтиком хлеба, он подверг меня личному обыску.
Ребятам постарше приходилось под наблюдением бдительного немца готовить к боевому применению гранаты "М-24". Отдельные части гранат: корпуса, деревянные рукоятки, запалы, соединённые с вытяжными шнурками прибывали в отдельных ящиках. Подросткам приходилось пропускать через полые рукоятки шнурки с синими шариками на концах. В таком виде рукоятки с запалами укладывались в ящики. Стоило рукоятку с запалом вкрутить в корпус с взрывчатым веществом - и граната была готова к боевому броску.
Моя мама и бабушка тоже невольно работали на немецкую армию. Зачисленная в пошивочную команду, моя родительница с откровенно недовольным видом выполняла принудиловку: шила на швейной машинке, как она говорила, какие-то пакеты для артиллерийского пороха, ремонтировала вместе с другими поношенную солдатскую одежду. Из рулонов лигнина, используемого в качестве перевязочного материала, узницы нарезали ленты бинтов для перевязки, в том числе и ветеринарных. Помимо этого, они изготовляли маскировочные сети, предварительно разрезав на лоскутья всё старьё, окрашенное в осеннюю цветовую гамму.
Она часто возмущалась, что кормили всех нерегулярно, плохо и по уменьшенному пайку. Мама почти во всеуслышание призывала подать коллективную жалобу в продовольственное управление Берлина.
Я боялся за неё, тем более что немцы имели в каждой рабочей команде своих соглядатаев... А когда узнал, что она участвовала в каком-то тайном совещании, то это меня ошеломило: она забывала не только о собственной судьбе, но и о наших судьбах, чего делать ей, по-моему, не следовало из боязни возможных последствий.
Бабушка работала в центральном пищеблоке, оборудованном рядом с двухэтажным зданием. За ней утвердилась репутация заступницы за голодных людей. В 1941-1942 годах, как рассказывали, раздача супа шла из 50-ти котлов, теперь их число уменьшилось втрое. И тем не менее служебная рьяность чинов кухонной полиции не поубавилась. Если они замечали, что те или иные доходяги во второй раз становились в очередь за баландой, самые лихие из них тут же, закусив враждебно губы, набрасывались на бедолаг и избивали их до крови. Это были местные слуги палачей и сами палачи. Бабушку это всегда возмущало, так как кровь для неё ничем не оправдывалась, и она оказывала пострадавшим сострадание.
Все мы дожидались поворота судьбы к лучшему: к этому времени фронт близко придвинулся к Рославлю. Красная Армия, возобладав над вермахтом, сводила на нет все потуги врагов закрепиться на нашей земле и под градом ударов гнала их вспять. Немцы то ли забыли про нашу провинность, то ли им было теперь не до нас.
Кто-то распустил молву, что всех узников к середине сентября переместят в другой дулаг. Потом заговорили о каком-то богатом белорусском селе Скобровка, что под самым боком у Бобруйска. В этом селе срочно организуется детский лагерь, о чём уже и впрямь ходили слухи. А так как на разлуку с детьми никто не был согласен, то было решено: создать в лагере группу добровольцев с немногочисленным кобурным и холодным оружием и отправиться с этапом. И вот желанное: в пути ребята без особого труда разделались с пожилым конвоем и освободили колонну.
После этого нас, словно каким-то силовым полем, затянуло в глубокий захолустный овраг со стропильным мостом, почти съехавшим со своих опор. Надо было уходить, пока не слишком поздно. Чтобы нас не перехватили в случае преследования, мы наикратчайшей дорогой по этому оврагу и по звериным буеракам, подошли к селу Чепищево. Из случайных расспросов выяснилось, что в этом населённом пункте есть ещё действующая жандармерия гитлеровцев, которая могла организовать за нами погоню. Избегая тех опасных мест, где можно было навлечь на себя подозрение, взявший на себя роль проводника, местный уроженец, знавший обходные тропы, вывел нас в укромную деревню Мохи, где мы радостно встретили родную войсковую часть. Радость освобождения сроднила и сблизила всех. С благодарностью, почтительностью и самой живой признательностью смотрели мы на своих освободителей. Местные девушки бросали солдатам и офицерам цветы. Мы никогда ещё не переживали такой радости! Отдаваясь радости освобождения, никто не скупился на проявление своих чувств. Мы уже забыли, что такое эмоции и не смели надеяться, что когда-либо восторжествуем сообща. Дети протягивали к воинам худенькие ручонки. Ко всеобщему удовольствию выглянуло благодатное солнце. Враз нахлынула уверенность, что худшее - позади, и жизнь для нас вновь пойдёт светлыми днями.