Вздохнул вечерний ветерок и сидевшие на веранде старого особняка Мастерсонов вздохнули с облегчением. Облегчение это, сиреневое и прохладное на дне стакана, знакомо всем жителям юга: еще один жаркий день канул в лету, за необозримые хлопковые поля и ракитник, и наступает теплый сладкий вечер, когда так приятно посидеть за стаканом лимонада и побеседовать обо всем, что подкинут на язык усталые мысли. Владения Мастерсонов и в самом деле были обширны: хлопок, "хлеб насущный", как называл его сам старик Мастерсон, кучерявился белыми пышками, вздыхал и прел на десятки акров к западу от усадьбы. С востока, почти к самым окнам - по южному заводу, высоким и узким, - подступали воды грязно-желтой Миссиссиппи. В этом году, старая Мисс Сип сильно обмелела. Из засохшего ила, покрытого местами толстым ковром из водорослей и сыпучей тины, торчали то тут то там коряги, похожие на пасти старых аллигаторов, обломки чьейго-то быта, вроде сломанных стульев, каминных решеток, мелкие, недавно вросшие в ненадежную почву дубки. На севере же уходили в голубое небо отроги холмов, покрытых буйной травой, уже усталой и темно-зеленой. Как было приятно на ней, еще молодой и терпкой, поваляться в июне, в компании добрых дружков из недалекого Лэйк Провиденс! Попивая пивко, с сыном старика-плантатора, глядя на дорогу, что лениво бежала к югу, петляя и вливаясь в жидкие перелески, не появятся ли юные мисс из ! Было времечко, да сэр... Август отсчитывал последние деньки и лето катилось к закату.
Старый. построенный еще во времена Мэйсона и Диксона двухэтажный, с верандой дом, стоял на возвышении, укрепленный буковыми стволами, такими толстыми, что даже самому прилежному короеду пришлось бы грызть день и ночь, чтобы через пару сотен лет добраться до обратной стороны ствола и, наконец, помереть. Выбеленный солнцем и известкой, в наступившем душном сумраке он смотрелся прекрасной глыбой льда, сочащейся прохладным светом и журчащими разговорами. В доме, на кухне хозяйничали женщины, прибираясь после обильной и продолжительной трапезы. Белые леди по порядку, зщаведенному задолго до Войны, мыли посуду, подметали и готовили вечерний кофе с коньяком вместе с черными служанками.
Леди было двое - миссис Марджори Мастерсон, супруга сына плантатора, статная крупная блондинка из семьи добрых друзей хозяина поместья. Ей недавно исполнилось двадцать девять и к этому еще, даже, не зрелому возрасту Господь уже наградил ее двумя сыновьями. Те, младший Билли и старший Джейки, играли во дворе со Шпитцем - огромной овчаркой, страшной, как Цербер и безобидной, как бритый Самсон. Сама миссис Мастерсон была чрезвычайно благодушна и весела еще до замужества, ее всегда отличали любознательность и какая-то отвага, столь часто встречающаяся в наших женщинах. ЛУчше всего выразился о ней наш прежний маршал, Стивенс "робкая наглость". Молодой мистер Мастерсон встретил ее еще совсем юной, когда Марджи, 16 лет выступала на Тексарканской Марди Гра. Будучи человеком, в крови которого тек кураж его воинственных предков и добрых пять пинт темного пива,он решил во чтобы то ни стало жениться на королеве карнавала, что и сделал. К слову сказать, за все годы их брака, проведенного в Нью Роудс, к северу от Тексарканы, у него ни разу не было повода пожалеть о своем решении, поэтому оный они, да и все, кто их знал, называли счастливым. Сегодня они гостили у почтенного плантатора, собираясь назавтра ехать в Луивилль на скачки.
Теперь же материнство приьавило к ее живым и подвижным чертам несколько морщинок, которые смягчили ее чуточку лисье лицо, придали ему оттенок мудрости и нежности. Несомненно, она была красива и сознавала и принмала свою красоту, как само собой разумеющееся. Возможно, по этой причине, она неосознанно старалась покровительствовать своей золовке - старшей сестре молодого Мастерсона Джули или прсото Джилл.
Эту леди, к сожалению, при всем желании нельзя было назвать ни красивой ни симпатичной. Даже "леди" называли ее только после того, как ее таковой представляли. Когда ее мать - безвременно почившая миссисс Мастерсон, в девичестве Пайнхорст, - разрешилась ею, врач сразу же, не отходя от окровавленной постели, на которой задыхалась в удушающем июльском полудне роженица, сказал, что это чудо, что ребенок вообще вышел, настолько большой была ее голова. Размером с небольшую дыньку, с оттопыренными ушами, она была почти такой же, как остальное трепыхающееся тельце, из которого торчала лиловая пуповина. К несчастью, такое положение вещей не менялось с семилетнего возраста Джилл и теперь на кухне мела пол странная, морозящее самое сердце, карикатура на женщину: Большущая голова с редкими волосами и торчащими по бокам, будто вылепленными из теста, ушами сидела на тоненькой шейке, грозя переломить ее при малейшем ветерке. Тоненькии ручки сжимали древко метлы чуть ниже середины, а ножки семенили в крошечных туфельках, на вид - небольше чем кошачьи лапки.
Миссисс Мастерсон ласково погладила золовку по голове и осторожно взяла метлу из прозрачных пальцев. Та обернулась и улыбнулась - нежно и трогательно, как улыбаются маленькие дети, когда их, склонившихся над трудным местом в книге, гладят по головке. Лицо Джилл было плоским и широким, как натянутая на барабан кожа. Ни одной складочки или морщинки не было на нем. Рот ниточкой и малюсенький плоский носик под бездонными синими глазами. Пожалуй, глаза были самым \красивым в этом ликовинном зверьке.
Она выпустила метлу, семеня на своих крохотных ножках развернулась к своей подруге и сделала осторожный книксен.
- Спасибо, Марджи, пойду отнесу дедушке лимонаду, а то он, бедный, умаялся за день...- голос у нее был глухой и срывающийся. Врач говорил, что это из-за того, что голова сильно давит на горло. - Ах, как хорошо стало, чувствуешь, Марджи? Кузнечики поют, может и роса скоро ляжет, ах..- она прижала обе ручки к груди и зажмурилась. Она сильно напоминала кошку, только не хватало мурчания и торчащих усов. Вместо усов торчали непослушные, коротко постриженные рыжеватые волосы на голове.
- Ступай, ступай, чертенок - ласково сказала миссис Мастерсон, улыбаясь своими новыми морщинками, - возьми у Луизы поднос.
И снова обернулась к чану с посудой. Она и правда была растрогана до слез, всякий раз когда смотрела на свою названную сестренку - такой маленькой и беззащитной она ей казалась. "И как она живет здесь одна, с этими черными и дедушкой-стариком? Не скучно ей? Не боиться ли она?" - разные мысли вертелись у нее в голове, когда она терла стальной сеточкой большую сковороду из-под курятины в кляре. например, думалось ей, долго ли еще проносит та свою голову на малюткином тельце, найдет ли себе жениха (ну, конечно, не такого как Уилльям, но хоть какого-нибудь приличного паренька с чьей-нибудь фермы)...эх, да что уж говорить, не повезло бедняжке. Зато какая же добрая она, будто ангел! - Она улыбнулась еще раз, широко и открыто и подняла голову, почувствовав на себе взгляд второй служанки. Хоть 65 год и упразднил рабство, эти две - Луиза и Мария остались у Мастерсонов. Другого мира старушки не видали и считали, что дай негру свободу, так тот шею себе свернет. Мария - толстая негритянка с лиловыми губами и белыми, как костяшки пианино, зубами лукаво глядела на молодую леди, покачивая головой.
- Что, миссус, 'звиняюссь, по душе вам, малышка то наша, Джилл-крошка?
- Очень по душе, Мария, - улыбнулась еще раз миссис Мастерсон, намыливая тарелку, - а вам как с ней тут живется? Не нужно ли ей чего из города?
- О'у, миссус Мастерсон'с, не-е-е, все есть у нас и тута, а чего хватимся- Джейки-бой на пони вскочит и - хи-и-ип, съездит, он смышленый, примчит, как на крыльях слетает, чес'н слово! - Мария булькнула своим смешком, - А Джилл у нас как у Христа за пазухой,прости господи, чесн слово - очень уж они со старым мистером дружат - кажный день шушукаются, играют, поют....он ее на тележке в город даже возил, цирк показать - да и мы с ней друзья! И картинки смотрим, и в лес ходим, и, даже, на холмы... Я-то не ученая, прости господи, а она, слышьте, миссус, и расскажет и покажет,где какой корешок и с чем его съесть можно и где какая птица-зверь, вот тебе крест...!...ох, прости, хосподи...все, слышь, книжки читает, нашла у деда книжки и читает....я ей говорю: что ты там читаешь-то, глупая, смотри, солнце светит, травка зеленая, пойди, погуляй, ножечки разомни, Джилли-джой, а она...знаете, чего говорит мне,миссус?
- Что же? - рассеяно ответила миссис Мастеросон, ополаскивая последнюю тарелку из колонки. В голосе Марии зазвучали лукавые нотки:
- говорит мне - у нее в книжках и трава и солнышко и все-все на свете, надо поискать только! Вот умора! Я уж на что старуха, а хохотала как курица какая! Гдеж видано то,чтоб в книжке и солнце все-все-все, ах ты господи...! - Мария зашлась в своем булькающем смехе, а миссис Мастерсон, продолжая улыбаться собственным мыслям, вытирала руки о клетчатый фартук.
Потом вышла на веранду, к мужчинам, в уже свежий Луизианский вечер. Солнце догорало, простреливая насквозь самые высокие хлопковые ядрышки, в заствшем воздухе слышалось пение цикад, крики болотных птиц и ворчание Шпитца, которого почему-то перестали ласкать дети. Они сидели на широких ступенях крыльца, не двигаясь и разинув рты. Посмотрев туда же, Марджи увидела тестя. Тот сидел в своем любимом кресле-качалке,ноги его покрывал теплый плед, а в жилистых голубых пальцах дымилась толстая сигара. Она что-то рассказывал необычайно четким и протяжным голосом. Южный говор, мягкий и тягучий, как черная патока струился над резными перилами крыльца, обхватывал слушателей за плечи и ласково шевелил волосы на загривках. Внуки слушали деда с завороженными лицами, Билли даже оставил в покое новую игрушку - чертика в коробочке - та валялась на крыльце, подле столика. На столике стоял поднос с ледяным лимонадом, сигарами и виски. Под столиком примостился большой сифон с содовой. Джилл нигде не было видно, наверное, собирала светлячков у реки.
-...вот так, внучки, и было дело. Так и вышло, что дед ваш и вытащил старика Ли из-под пуль северян проклятых. За это и получил медальку свою, вот - он гордо откинул плед и стала видна щербатая оловянная медалька, наколотая на простую хлопковую рубашку меж черных подтяжек. Дедушка откинулся на подушки, с чувством выполненного долга приложившись к стакану с лимонадом, щедро сдобренным виски.
Внуки не смели шелохнуться, все глядя на замшелого героя войны и его медальку. Джейки робко поднялся и осторожно протянул руку, чтобы потрогать ее. Добродушно усмехнувшись, плантатор поймал ладошку мальчугана в свою мозолистую пятерню, снял медальку и вложил в дрожащие от страха и любопытства пальчики.
- Играйся, пацан - буркнул он в бороду и улыбнулся, топорща усы.
- Бдует вам, папа, байки детям травить. Еще наслушаются врак в колледже. - шутливо заметила Марджи, наконец приблизившись и отправив детей в дом, укладываться. - Найдется ли и даме местечко с почтенными аксакалами? -
Из своего кресла поднялся молодой мастерсон - полный мужчина с малиновой лысиной в белоснежном костюме. В петлице торчала бессмысленная в этот вечер гвоздика, а стоячий воротник кремовой рубашки посерел от пота. Нежно поцеловав супругу, он подтолкнул к ней кресло, а сам встал, опершись широкими ладонями в перила террасы.
Плантатор неодобрительно смерил сына взглядом и напустив в голос строгости заявил:
- Ну что ты скажешь, Мардж, в какого борова с тобой сынок мой Стюи превратился! Ты его чем, отрубями что ли кормишь? Или необъезжаешь его совсем? - тут он усмехнулся собственной остроте, глядя, как привычно Марджори заливается краской. - Ладно, шучу-шучу, объезжаешь, раз таких пострелят мне на радость заделали...Эй, Луиза! - принеси еще Лимонаду, да льду не жалей! - Он допил свой лимонад и поставил стакан на столик. Тот жалобно звякнул. - Эх, детишки, помню я себя в ваши годы...скакал я за третий кавалерийский тогда, оооо....
- Ну вот, - добродушно сказал Стюарт, - внуков увели, теперь он детям свои сказки расскажет...
- Что я слышу? Какой-то сопляк необстрелянный мне тут дерзит?? Ну вот я тебя сейчас, погоди...! - Старик сделал вид, что вылезает из кресла, ухватив палку как дубинку - все засмеялись.
- Сказки то сказками, сынок, но вот ты заруби себе на носу своем толстом, бывют вещи в жизни, ууу, так те пострашней сказок будут. И не на войне даже, а вот в такие вот вечерки, как сейчас...
- О чем это ты,пап?
- Эххх....
Старик не ответил и погрузился в себя, ковыряя палкой в широких щелях веранды. Из одной щели выпзла сороконожка и метнулась было под плед, но была пригвозжена тростью старика. Пришла Джилл, осторожно поднимаясь по садовой дорожке. К груди ее была прижата банка, в ней тихо мерцали золотом светляки. Не мешая дедушке грустить, молодежь сбилась в кружок, поставив посредине банку с живыми огоньками и Стю с Марджори принялись по очереди нахваливать Джилл. Та только улыбалась и хихикала, то и дело прикосаяь к супругам от какой-то неземной нежности к ним.
Внезапно Джилл замерла и уставилась куда-то. Ее личико сморщилось и в нем не осталось ничего, кроме тоски и жалости, из глаз потекли слезы. Стю и Мардж посмотрели на старика. Тот сидел, утонув в подушках и беззвучно рыдал, глядя в лицо Джилл. Внезапно, отбросив плед, он вскочил и порывисто прижал к себе дочь, преодалев расстояние до нее за один широкий шаг.
- Уйдите....уйдите, детишки. Оставтье нас. - Сказал он, срываясь на рыдания, тихие, старчески-прозрачные.
- Пап! Папуля! - неожиданно тонким голосом крикнул Стюарт, кидаясь к отцу, но тот ударом трости, резким и тяжелым, заставил его отступить. - Убирайся в дом. И ты, Мардж, ступай. Потом поговорим. - Голос его сдавила не то ненависть не то какая-то отчаяная печаль и страх.
Супруги, как побитые собаки, поддерживая друг друга, спотыкаясь укрылись в доме. Постояв рядом с закрытой тяжелой дверью, они пытались услышать хоть звук, но ночь отвечала лишь стрекотом цикад и плачем ночных птиц. Потрескивал хлопок и дом отвечал ему размеренно и неторопливо, будто разминая застывшие за день половицы.
Луиза слышала все из прихожей и не посмела вйти на веранду. Она проводила супругов в их спальню, а сама пошла к Марии, на кухню. Благо, было им о чем посудачить, а стариковские бредни, как она знала по опыту, лучше переждать.
Тем временм мистер Мастерсон успокоился немного. Усадив дочь себе на колени, нежно гладя ее по лицу, как и у него залитому слезами, он шептал ей: - ну прости, прости старика, ну не могу я больше, не могу...прости...всехорошо, все хорошо, доченька, прости..."
Та тихо ответила
- За что,за что, папа? Прости ты меня,если расстроила тебя чем...ты не любишь светлячков?
Старик, услышав это, снова разрыдался. Сквозь слезы он начал говорить, как будто вскрывая гнойник, сначала с натугой, потом все легче и наконец его прорвало. Его слова плыли, как папиросная бумага в густой южной ночи. Блуждающие огоньки на полях вторили его дыханию и колыхались, будто встревоженные чем-то:
-....все расскажу тебе. Я стар, могу и не успеть уже, дочка, не должен, да, не должен.....не смогу спокойно умереть, пока не расскажу...
Дело было сразу после войны. Пришел я домой, повесил ружье на стену, флаг в сундук спрятал, думал брату твоему оставить,да, вишь,он и вилки то держать не умеет, а флаг и вовсе загубит....аа, да вот, вернулся в общем. Жена, мамка твоя меня дождалась, да вот негры наши все разбежались. Остались мы с ней вдвоем, а она еще и на сносях. Тебя, слышь, под сердцем носила. Устала ждать, устала, вобщем, от всего. Ворчать начала, браниться, что, мол, на работу не иду, не кормлю ее. Есть то ей за двоих надо было, вот как... Ну, а как мне, герою войны, джентельмену работу искать? Думал снова хлопок поднимать, да только вот ребята задарма не шли, все негры наглые стали, деньги вперед просили, а ведь я им всегда честно платил, даже выходной был у них, как у людей, со мною на службу ходили в воскресенье...в свою церковь, конечно. Ну, сам собирать хлопок я не хотел,что бы соседи сказали? Сама понимаешь... Начал я пить с горя. Сначала так, полегоньку - вроде как отмечаю,что живым вернулся, или за покоников-дружков пью. А потом как по накатанной пошло - с утра лыка не вяжу, мамка твоя в слезах вечно, ругает меня, а мне - хоть бы что, - когда пьяный, не так больно, когда ругают...
Прошел так месяц, мамка твоя уже на втором была, но живот у нее не рос особенно заметно, так что мы выходили к старым знакомым,обедать. Нас еще приглашали тогда, вот, как Харви ходили, это папаша нашей Марджи...хороший был человек, рак его съел....эххх... И вот, раз, поссорились мы с мамкой твоей, поссорились вдрызг - и все из-за того, что она со стола, после обеда в гостях, начала хлеб в подол прятать. Я осерчал - как вышли, отнял я у нее хлеб этот, швырнул в грязь. А сам довольно пьяный - на виски за обедом налег хорошенько - кричу на нее при людях (дело в Тексаркане было) - кричу: "Ах ты неблагодарная корова! Я тебя кормлю,из кожи лезу, а ты уж и объедки побираешь! К черту тебя, ослица ты этакая!" - ну, она-то с норовом была. Без слез вскочила в чью-то телегу, дала вознице нашу денюжку последнюю (она деньги тогда при себе носила, чтобя не пропивал, а я все равно находил...) и укатила. А я, пьянющий, домой пошел. Иду, как сейчас помню, ночь, дождь полил, дело в феврале было, холодно. Плетусь я по грязи, трезвею, мрачнею...стыдно мне становится, а еще - как назло - есть хочется, будто и не обедал совсем, да и на мать твою злюсь страшно. Ну как же - бросила меня одного, посреди дороги...вот, думаю, приду, покажу ей, кто в доме главный. Тут еще костюм выходной расклеился- рукав один совсем пополз, оторвался, ботинок каши запросил. Бухнулся я тогда в грязь самую, начал кататься, как зверь - катаюсь и рычу и плачу как дитя - так плохо и страшно мне было. Говорил я с богом, просил, упрашивал сделать так, чтобы все повернуть, чтобы и войны не было и виски не было у меня в глотке и хлеба вдостать было, только вот не услышал он меня.
Поднимаюсь я тогда, отряхиваюсь как могу и вижу - стоит передо мной лошадь, а на ней - всадник. Весь в темном - лица в ночи не разберешь, вижу только глаза мерцают. Говорит мне таким голосом, будто гвоздей наглотался или простужен: "Хочешь, говорит, все по прежнему сделаю? Сделаю так, чтобы дом твой всегда стоял, чтобы хлопок всегда колосился и чтобы люди у тебя всегда работали самые лучшие? Хочешь, станешь самым богатым человеком в Луизиане? Хочешь?" - а сам вроде как улыбается, но так ласково говорит... Я и говорю "как не хотеть, хочу, конечно. Но только у меня ничего нет, чтож я тебе взамен дам?" - А тот не задумываясь и говорит - "А твою жену отдай. На ночь одну. Ты придешь, а я уже все....и не вспомнишь". И сам....(старик разрыдался снова, опустившись совсем на колени. Дочка, как ни в чем не бывало, гладила его по седым волосам, положив свою тяжелую голову на его)....и сам так смеется, красиво смеется... и ноги у меня как ватные стали, не стал я его ничего спрашивать. Сказал "да" и только помню, копыта его сверкнули и отключился я. Очнулся - сижу на крыльце этом самом, на мне - новый костюм, в руке - лимонада стакан, безо всякого виски, а передо мной, овт на этих вот полях - толпы негров, и все поют, все работают - увидели меня - радуются, кричат, кланяются....тут, вижу, губернатор прикатил - руки мне жмет, на обед зовет, сулит какие-то еще приятности, а я все не понимаю и улыбаюсь так глупо, будто идиот я совсем. Но тут вышла мамка твоя....и понял я все. Пузо у нее за одну ночь стало как барабан, а сама - ничего не помнит.Только говорит "Какое виски, какой февраль, какие ссоры, милый мой! У нас все хорошо!"
Стал я было успокаиваться, да только ждал я все дня, когда ты родишься....я сразу понял, как ты родилась - он за тобой придет. Ты - его дочь, не моя - мой - вон тот оболтус спит уже как час....а сегодня он рядом. Видел я его, видел в твоей банке......оххххх.... -= старик снова обмяк и замолчал. В сухом горле что-то булькало, слез больше не было. Джилл смотрела на него грустно и по-доброму. Они долго молчали. Наконец , она спосила. Всего лишь одно: "ты отдашь меня ему, папа?"
Старик поднялся. Палка осталась лежать у ног дочери.
- Нет. Не отдам. Принеси мой флаг, дочь. Моя дочь.
Джилл спокойно пошла в дом, тихо улыбаясь. На лице ее не было никакой тревоги, будто все, что рассказал ей любимый папа - не больше чем, стариковская страшилка для красношеей деревенщины.
Хлопнула дверь, отбросив в ночь пару крупных москитов. Недовольно жужжа они принялись виться вокруг керосиновой лампы, подвешенной над столиком. Старый плантатор взял со столика сигару и задумчиво ее раскурил. Неужели он думал, что так просто все кончиться? Что большая голова его дочери будет единственным испытанием за собственный промах? Хах, а ведь не раз он был счастлив,думая, что слабоумие да большая голова его дочери - небольшая цена за счастливую жизнь с любимой семьей.... Черта-с-два. Он не отдаст ее. За эти годы она была ему ближе всех. Ближе сына, умирающей жены, друзей и, даже, Шпитца, уж на что тот был хорошим другом. Нет, он уже проиграл одну войну. Пора выигрывать.
Он вышел в сад и поглядел на север.Там висела злая луна - рыжая, расколотая надвое. И на гребне холма старик увидел то, что ожидал, но все равно вздрогнул от смертельного ужаса - так не было страшно даже под Геттисбергом - черный, будто вырезанный из бумаги, на холме неподвижно стоял черный силует. Казалось,даже отсюда видно, как мерцают его глаза и змеей стелется шипение его смеха.
-Папа...
Он обернулся. Джилл стояла, протягивая ему старый, местами рваный,местами прожженый флаг конфедерации. Пора. Он подошел к дочери, обнял ее. Она молча протянула ему флаг и еще что-то. Он близоруко прищурился. Что-то маленькое и холодное....Ба! Так это ж его медалька...наверное, утащила у пацанят. Он ухмыльнулся. хорошие будут ребята. Особенно Билли.
Он подхватил трость. Рассек ей воздух. Для древка сойдет. Расправив полотнище флага, он ступил в ночь, на ходу прилаживая его к трости. Джилл постояла на крыльце, глядя вслед старику. Рядом с его маленькой ,неровно идущей фигурой ,прихрамывая бежал пес, поскуливая, уговаривая хозяина вернуться. Лицо Джилл ничего не выражало. В нем не было ни улыбки, ни страха. Казалось, Джилл, так трогательно касавшаяся рук Стью и Мардж, куда-то исчезла, буто она тонет в черной вязкой патоке, затопившей равнину вместе с приходом черного силуета на холме.
Резкий порыв ветра скинул со стола салфетку и та, белым пятном, заплясала на полях. Тень старика уже исчезла, и последний раз пронеслась дуга от взметнувшегося флага на кромке хлопковых зарослей.
Прошло еще несколько минут и луна исчезла. Тучи затянули небо и молния вонзилась в холм. Белый свет, ярче чем солнечный, выхватил из угольной темноты две тени, сошедшиеся в неравной схватке. Над ними обеими развевался тринадцатизвездный флаг.
Джилл вздрогнула. Уголки губ медленно опустились, как опускаются усталые крылья чаек, глаза остекленели. Медленно она повернулась и пошла в дом. Проходя под раскачивающейся керосиновой лампой, безвольная кошачья лапка толкнула банку со светлячками. Та покатилась, рассыпая вокруг себя свет и смятение, скатилась по ступеням и замерла в канавке между нижней, вкопанной ступенькой и началом отмостки. На банку взвилась сороконожка, привлеченная светом и недосягаемым лакомством. Пробежавшись взад-вперед она уставилась своими глазами-бусинками, повдя челюстями на диковинное марево и тут вздрогнула и отпрянула, свернувшись клубком от бенгальской вспышки внутри банки. В ней стало на двух светлячков больше.