Мирошниченко Никита Поликарпович : другие произведения.

Возникновение утопического социализма в России

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор, опираясь на работы советских исследователей, рассматривает вопрос об отечественных корнях и народных истоках утопического социализма в России, показывает эволюцию революционно-демократических взглядов выдающихся мыслителей XIX в. Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко. Монография рассчитана на преподавателей истории, философии, филологии, студентов гуманитарных вузов, а также на всех, кто интересуется историей освободительного движения в нашей стране.
  Возникновение утопического социализма в России.
  
  П.Я. Мирошниченко.
  
  
  Автор, опираясь на работы советских исследователей, рассматривает вопрос об отечественных корнях и народных истоках утопического социализма в России, показывает эволюцию революционно-демократических взглядов выдающихся мыслителей XIX в. Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко.
  Монография рассчитана на преподавателей истории, философии, филологии, студентов гуманитарных вузов, а также на всех, кто интересуется историей освободительного движения в нашей стране.
  Под общей редакцией д-ра ист. наук проф. Федорова В. А. (Московский государственный университет).
  Редакция общетехнической литературы при Донецком государственном университете. Зав. редакцией М. X. Тахтаров.
  
  10501-227
  ММ2Щ04Ь=76Б35-9-75; Издательское объединение "Вища школа", 1976.
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  Введение
  
  Глава I. Исторические условия зарождения социалистической мысли.
  
  Классовая борьба трудящихся.
  Социальное сознание трудящихся.
  Социальная программа реформационного сектантства и радикального староверия.
  Народные вольнодумцы.
  Опыт социально-экономического развития и классовой борьбы зарубежных народов.
  Традиции и влияние освободительной мысли России и Запада.
  
  Глава II. Начало поисков правильной революционной теории.
  
  О соотношении нравственного и интеллектуального развития Герцена, Огарева, Белинского и Шевченко.
  Философские основы общественных взглядов основоположников революционного социализма в России.
  Оценка действительности.
  Общественные идеалы.
  Решение крестьянского вопроса и перспективы буржуазного развития.
  Социализм и республика.
  Способы преобразования общества. Роль народа в истории.
  Государство как двигатель прогресса.
  Возникновение ориентации на народную революцию.
  Перспективы революции в России.
  Зарождение революционно-демократической стратегии и тактики.
  Вопрос о революционной организации. Эволюция понимания революционного дела.
  
  Заключение.
  
  Список литературы.
  
  
  
  
  
  
  
  ВВЕДЕНИЕ
  
  В истории зарождения социалистической мысли в России наименее изучено соотношение жизни, борьбы крепостного крестьянства и идей наиболее выдающихся мыслителей-революционеров. Между тем вопрос этот весьма актуален. К. Маркс обращал внимание на "невидимые нити", связывавшие крестьянские массы с взглядами революционных утопических социалистов [1, т. 33, с. 147]. В. И. Ленин подчеркивал, что Белинский выражал настроения крепостных крестьян [2, т. 19, с. 169]. Естественно, что проблема народных истоков идей Герцена, Огарева, Белинского встала перед советской историографией с самого ее возникновения. Однако решить этот вопрос, разумеется, нелегко. К. Маркс не случайно писал о "невидимых нитях". Речь идет о связях сущностных, глубинных, улавливаемых во всей их полноте и сложности лишь при исследовании более широкой проблемы: общих закономерностей генезиса социалистической мысли. Искать эти закономерности следует во всей совокупности исторических предпосылок зарождения социалистических идей и в логике развития последних. Вопрос о народных истоках социалистической мысли как части общей проблемы закономерностей возникновения революционно-демократического утопического социализма в России и является объектом рассмотрения в предлагаемой читателю книге.
  
  Известно, что утопический социализм в России начал распространяться в 30-х годах XIX в. Но на первых порах малочисленные его адепты еще не знали, как увязать свою мечту с действительностью. Положение изменилось в 40-х годах, когда прогрессивные русские мыслители в своих трудах сформулировали идею народной революции как средства достижения социализма. В результате активной революционной деятельности Герцена, Огарева, Белинского, а с середины 40-х годов "левых" (революционно настроенных) петрашевцев и Шевченко в атмосфере сочувствия передовой молодежи идеям народной революции революционно-демократическая социалистическая мысль перестает быть достоянием узких кружков и становится важным фактором политической жизни, течением общественной мысли.
  
  До зарождения революционной ситуации в конце 50-х годов эта ориентация на народную революцию развивалась в условиях отсутствия в России сколько-нибудь значительного массового движения. С 1856 г. активизация выступлений масс способствовала дальнейшему формированию революционно-демократической социалистической мысли. С возникновением революционной ситуации и появлением трудов Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и их единомышленников революционно-демократическая социалистическая мысль вступила в следующий этап. В. И. Ленин отмечал, что Чернышевский, следуя за Герценом, "сделал громадный шаг вперед" по сравнению с ним [2, т. 25, с. 94].
  
  Таким образом, хронологически генезис революционно-демократического утопического социализма в России охватывает период с начала 30-х до середины 50-х годов XIX в. В настоящей работе рассматриваются два первых его этапа:
  1) 30-е годы - время не сложившихся в сколько-нибудь стройную систему социалистических и революционных идей, не выходивших за рамки небольших кружков, и
  2) начало 40-х годов - 1848 г., когда образовалась основа всей системы революционно-демократических социалистических идей. Французская революция 1848 г. была важной вехой и в истории утопического социализма в России. Под влиянием связанных с ней событий взгляды Герцена, а затем и Огарева, выкристаллизовались в "русский социализм".
  
  Идейное развитие Герцена, Огарева, Белинского в 30-х годах обстоятельно охарактеризовано в работах А. И. Володина [62, 63], В. С. Нечаевой [100, 101, 102], Е. Л. Рудницкой [116], 3. В. Смирновой [129]. Это позволяет при характеристике первого этапа генезиса утопического социализма остановиться лишь на тех фактах, которые необходимы в данной работе.
  Для понимания истории развития социалистических идей в России 40-х годов большое значение имеет изучение деятельности "левых" петрашевцев, но, поскольку речь идет о самом моменте возникновения революционно-демократической социалистической мысли, мы рассмотрим взгляды только Герцена, Огарева, Белинского и Шевченко.
  Творчество великого Кобзаря представляет особый интерес в связи с рассматриваемой проблемой. Русское и украинское освободительное движение органически переплеталось. Поэзия Шевченко стала важным фактором революционно-демократического движения и на Украине, и в России. Эволюция философских и общественно-политических взглядов поэта дает возможность увидеть логическую связь бунтарского сознания угнетенных масс с революционно-демократической мыслью. Уже в начале своего творческого пути Шевченко выступил трибуном стихийного протеста и восстания. Дальнейшее развитие взглядов поэта закономерно привело его в революционно-демократический лагерь Герцена - Чернышевского [97, с. 482-502].
  
  В марксистской литературе еще Г. В. Плеханов обращал внимание на большое значение теоретической деятельности выдающихся русских мыслителей 40-х годов. Но особенно важны для анализа их взглядов высказывания В. И. Ленина, который писал: "В течение около полувека, примерно с 40-х и до 90-х годов прошлого века, передовая мысль в России... жадно искала правильной революционной теории... Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы" [2, т. 41, с. 7-8].
  И Радищев, и наиболее выдающиеся теоретики из декабристов были крупными революционными мыслителями, смело решавшими важнейшие проблемы русской жизни. Но перед ними еще не выросла проблема создания науки о законах развития общества. Только в 40-х годах передовая русская мысль, усвоив некоторые важные достижения западных теоретиков, но не оценив всего значения зарождения марксизма, пришла к выводу, что Запад еще не знает науки о законах развития общества, и предприняла очень интересные попытки самостоятельной ее разработки.
  Таким образом, главное, что характерно для 40-х годов, - это выдвижение задачи: открыть законы развития общества и, опираясь на них, разработать теорию революции. Герцен, Огарев, Белинский первыми в истории русского освободительного движения поняли, что научное руководство революционной борьбой является решающим условием ее успеха. Поэтому В. И. Ленин, определяя историческую роль Герцена в развитии революционного движения, писал, что пролетариат учится на примере этого мыслителя великому значению революционной теории [2, т. 21, с. 261]. В своем труде "Что делать?", заложившем теоретические основы нашей партии, разъясняя рабочему классу значение революционной теории, В. И. Ленин ссылался, прежде всего, на деятелей 40-х годов Герцена и Белинского [2, т. 6, с. 25]. Характеризуя Герцена как философа, В. И. Ленин писал, что он "встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени" [2, т. 21, с. 256]. А ведь Герцен творил вслед за такими гигантами, как Гегель и Фейербах, Сен-Симон и Фурье. Эта высокая оценка Герцена помогает нам понять и его единомышленников - Белинского и Огарева.
  
  Вожди разночинского периода освободительного движения Чернышевский и Добролюбов считали себя учениками Герцена и Белинского. С них В. И. Ленин начинал перечень замечательных предшественников русских марксистов [2, т. 6, с. 25]. Поэтому без изучения революционной деятельности и идейного наследия Герцена, Огарева, Белинского невозможно понять всю дальнейшую историю революционного российского процесса.
  
  Еще недостаточно оценено значение того большого сдвига, который произошел в 40-х годах XIX в. чуть ли не во всех областях духовной жизни России - не только в философии и общественно-политической мысли, художественной литературе (возникновение "натуральной школы"), искусстве, историографии, но и в естественных науках. Во всем этом особое значение имело развитие революционной патриотической мысли предшественников русских марксистов.
  Изучение истоков революционно-демократической социалистической мысли дает ценнейший материал об истории братских связей русского, белорусского, украинского и других народов нашей страны в освободительном движении, в развитии науки и культуры.
  
  Специфика настоящего исследования предполагает использование литературы, относящейся к двум до сих пор мало соприкасавшимся научным направлениям: по истории социального сознания народных масс, с одной стороны, и по истории возникновения социалистических идей - с другой.
  Сознание крестьянства эпохи феодализма в России всегда привлекало внимание общественности. Однако попытки понять загадочную "душу" мужика породили много легенд и мало серьезных исследований. Помещики обычно видели в крепостном здоровенного, но злонравного малого. Они же создали и идеал "мужичка", который хотя и немного придурковат, но зато своей тюрей "премного доволен" и, как подчеркивал щедринский генерал, "терпелив-с". В литературе эта идиллия воспроизводилась теоретиками "официальной народности". Славянофилы видели в крестьянине богоносца, а революционные народники - социалиста.
  
  Что касается советской историографии, то историк В. А. Федоров в 1966 г., характеризуя ее серьезные достижения в изучении крестьянского движения периода разложения крепостничества, отмечал недостаточную изученность духовной жизни народа. "Совершенно неисследованной остается социальная психология крестьянства" [131, с. 151, 154-155]. Соглашаясь в основном с этим мнением, заметим, что еще в 1964 г. была опубликована монография Б. Ф. Поршнева "Феодализм и народные массы", в которой дана философская разработка проблем классовой борьбы крестьянства в связи с экономической, политической и духовной жизнью масс и общества [112, ПО, 111]. С тех пор наша литература обогатилась новыми исследованиями В. А. Федорова [132], Б.Т. Литвака [91,92], Г. А: Кавтарадзе [74, 75], М. А. Рахматуллина [115], В. Д. Назарова [99], В. И. Буганова [61] и др. Но полемика, которую ведут советские исследователи о наличии идеологии у феодального крестьянства, сама по себе свидетельствует о необходимости более глубокого изучения истории социального сознания трудящихся той эпохи.
  
  Если серьезное исследование общественного сознания крестьянства 30-50-х годов XIX в. только начинается, то литература, посвященная идейной эволюции Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко, огромна. Еще с середины XIX в. началась полемика из-за оценки их общественно-политических взглядов. В дореволюционной буржуазной историографии можно встретить работы, которые сыграли в свое время определенную положительную роль (А. Н. Пыпин, С. А. Венгеров), но содержавшаяся в них буржуазно-либеральная концепция трактовки идей первых социалистов была принципиально ошибочной. Для буржуазной науки было характерно непонимание классовой природы революционной мысли 40-х годов, отрицание ее революционности и социалистической направленности, преувеличение влияния "западных" идей. "Веховцы", напуганные революцией 1905-'1907 гг., пришли к противопоставлению "кошмарных", "интеллигентских" идей социалистов народу.
  
  Знаменательно, что эти положения дореволюционной буржуазной историографии и составляют главное идейное оружие современных буржуазных "советологов", фальсифицирующих историю освободительного движения России [107, 114, 135]. Тем больший интерес приобретает для нас лучшее из дореволюционной историографии - произведения А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Г. В. Плеханова.
  
  Исключительно важное значение для оценки общественно-политических взглядов революционеров, предшественников марксизма, имеет наследие В. И. Ленина. Если собрать воедино все его высказывания, связанные с рассматриваемой проблемой, то они образуют цельную концепцию, включающую в себя характеристики историографии темы, исторических условий возникновения социалистической мысли, классовой природы последней и связи с жизнью народных масс, ее достижений и исторического значения. По мере своего развития советская историография все более основательно реализовала ленинскую концепцию поисков правильной революционной теории. Наиболее значительны публикации, которые появились со второй половины 50-х годов,- А. И. Володина [62, 63], 3. В. Смирновой [129], В. С. Нечаевой [100, 101, 102], Е. Л. Рудницкой [116] и др. Советские философы, литературоведы, историки, экономисты изучили историю идейного развития каждого из выдающихся мыслителей 40-х годов. Таким образом, советская историография вплотную подошла к воссозданию всего комплекса взаимосвязанных философских, политических и экономических идей первых социалистов. Недостаточная разработка вопроса о народных истоках социалистических идей является наиболее значительным препятствием для выяснения общих закономерностей процесса зарождения социалистической мысли.
  
  Состояние темы выдвигает задачу моделирования генезиса утопического социализма. И это не дань некоей моде, а назревшая необходимость, определяемая самой спецификой материала. При воссоздании истории хозяйства, социальных структур, политических учреждений нередко можно обобщить все факты и даже представить их читателю в цифровых выкладках. Идеи, как и явления социальной психологии вообще, лишь частично поддаются обобщению в количественных показателях. Единственный способ понять отдельный факт в истории общественной мысли - это рассмотреть его в связи со всей структурой и динамикой идейного процесса, учитывая классовые корни последнего. Моделирование должно воссоздать наиболее важное и характерное в историческом процессе так, чтобы динамика и наиболее существенные связи модели выразили закономерности данного процесса. Автор и ставит перед собой задачу выявить народные истоки генезиса утопического социализма параллельно с воссозданием контуров его модели.
  Задачи темы определили своеобразие ее источников. Сопоставление социального сознания трудящихся масс с идеями наиболее выдающихся мыслителей побудило использовать такой мало привлекавшийся историками источник, как фольклор, а также документы народного вольнодумства. Что же касается идей Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко, то для их исследования в распоряжении историка имеются богатейшие материалы - произведения, авторские дневники, переписка, воспоминания современников.
  
  ГЛАВА I.
  ИСТОРИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ЗАРОЖДЕНИЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ
  
  Корни революционных и утопических социалистических идей, возникающих в России с 30-х годов XIX в., уходят в те определяющие историю страны явления, которые можно объять понятием "кризис крепостничества". Этому периоду присущи острейшие общественные противоречия. Конфликт между развивавшимися производительными силами и устаревшими производственными отношениями наиболее тяжело сказывался на положении народных масс. Усиление крепостного гнета в условиях активизации хозяйственной деятельности трудящихся в связи с развитием товарно-денежных и капиталистических отношений вызывало нарастание классовой борьбы.
  
  В 30-х годах в промышленных районах России уже господствовало крупное мануфактурное производство, усиливался процесс внедрения машин и сложных механических двигателей. В 1842 г. началось строительство первой крупной железной дороги, на больших реках, озерах и морях возникло пароходное сообщение. Развивается внутренний рынок, в том числе и рынок наемной рабочей силы. Растут города - центры промышленности, торговли, культуры. Страна все более втягивается в мировой капиталистический процесс. С 40-х годов резко возрастает удельный вес экспорта зерна. "Производство хлеба помещиками на продажу, особенно развившееся в последнее время существования крепостного права,- отмечал В. И. Ленин,- было уже предвестником распадения старого режима" [2, т. 3, с. 184]. Рост общественного разделения труда и развитие товарно-денежных отношений все сильнее сказывались на эволюции сельского хозяйства. Советские историки раскрывают две тенденции этого развития [126, с. 17-19]. Лишение крестьян земли феодалами, а также увеличение повинностей обусловливали упадок все большей массы крестьянских хозяйств - базы крепостнического сельского хозяйства на большей части европейской территории страны [85; 84, с. 274-305]. Вместе с тем значительная часть крестьян, особенно государственных, удельных и оброчных помещичьих, разными способами оживила свою хозяйственную деятельность, повысила доходы и добивалась фактически все большей свободы предпринимательства [67, т. 2, с. 448-452; 122; 84, с. 341; 133, с. 184-193]. Рост производительных сил в сельском хозяйстве был обязан главным образом усилиям крестьянства. В течение первой половины XIX в. количество распаханных земель увеличилось примерно на 80%. С 40-х годов широкое распространение получают важнейшие сельскохозяйственные культуры: картофель, кукуруза, сахарная свекла, подсолнечник.
  
  Такое развитие производительных сил приводило к заметным изменениям социальной структуры населения. Помещики сохраняли господство и в хозяйстве, и в политической жизни, хотя экономический упадок затронул к концу рассматриваемого периода большую часть господствующего класса.
  
  В отношениях с помещиками крестьянство составляло в основном единую монолитную массу, задавленную крепостным гнетом. Но в промыслово-земледельческом, и особенно промысловом, селе все заметнее протекал процесс не только мелкотоварного (употребляя терминологию, обоснованную И. Д. Ковальченко), но и социального расслоения. Формировалась буржуазия, неразвитая, нереволюционная, тесно связанная с феодальным строем, с купеческим "темным царством". Складывался предпролетариат с "родимыми пятнами" крестьянской патриархальщины - традиционностью мировоззрения, верой в бога, царя, привычкой к покорности. В то же время развитие промышленности, торговли, культуры обусловливало рост разночинной интеллигенции, страдавшей от крепостничества и заинтересованной в прогрессе страны. С ней иногда смыкались выходцы из просвещенного дворянства, сочувствовавшие устранению крепостнических препон. Из этих слоев и выходили деятели освободительного движения.
  
  Бедственное положение трудящихся, и прежде всего крестьянства, будило освободительную мысль передовых кругов общества. Активизация экономических, политических и культурных отношений с наиболее развитыми странами способствовала усвоению первыми социалистами России опыта исторического развития зарубежных народов и достижений прогрессивной мысли Запада.
  
  Экономические процессы вызывали, с одной стороны, оживление классовой борьбы трудящихся, а с другой - усиленное противодействие крепостников и политического аппарата самодержавного государства.
  
  КЛАССОВАЯ БОРЬБА ТРУДЯЩИХСЯ.
  
  Проблемы классовой борьбы трудящихся против крепостничества находятся в центре внимания советских историков. Изданы сборники документов по истории крестьянского и рабочего движения. Классовой борьбе крестьянства посвящено множество работ. Однако этот огромный материал еще недостаточно осмыслен теоретически [131, с. 151].
  
  Не ставя перед собой задачи воссоздания сколько-нибудь полной и конкретной картины классовой борьбы, отметим здесь лишь те ее проявления, которые помогают лучше понять исторические корни революционно-демократического утопического социализма.
  
  Характеризуя это время, В. И. Ленин писал: "Крепостная Россия забита и неподвижна" [2, т. 23, с. 398], ї "народные массы России... спали еще непробудным сном" [2, т. 25, с. 297]. Историки полагают, что в рассматриваемый период активно боролась крайне незначительная часть помещичьих крестьян - в центрально-промышленных губерниях, например, 0,3% в год [132, с. 317]. В подавляющем большинстве случаев правительству удавалось сдерживать волнения "мерами кротости". Приученные к рабству веками гнета и церковного дурмана массы нередко проявляли удивительное легковерие к своим классовым врагам. Рабочее движение этого времени было крайне неразвито и по своему характеру сливалось с антикрепостнической борьбой крестьянства. Такая специфическая форма борьбы рабочего класса, как стачка в 30-50-х годах, встречалась очень редко. Несомненно, что дальнейшее изучение архивных материалов поможет выявить многие новые факты протеста и классовой борьбы трудящихся. Но общая картина неразвитости, неосознанный характер: этой борьбы очевидны уже сейчас.
  
  Историк Ю. Ю. Кахк, констатируя, что после крестьянской войны 1773-1775 гг. антикрепостническое движение на протяжении всего времени разложения феодализма ни по массовости восстаний, ни по их лозунгам не достигало уровня войны, полагает, что это не означает ослабления классовой борьбы крестьянства [77, с. 89-90].
  
  В исследованиях последних лет обычно подчеркивается, что для понимания динамики и исторического значения классовой борьбы необходимо учитывать все ее виды и проявления.
  Классовая борьба была органическим порождением феодальной экономики, но, являясь ее следствием, она в то же время влияла на развитие самой экономики. Известно марксистско-ленинское положение о трех формах классовой борьбы: экономической, политической и идеологической. На протяжении почти всей эпохи феодализма, вплоть до революционной ситуации, большое значение имела экономическая борьба за уменьшение эксплуатации. Норма феодальной эксплуатации определялась отношением прибавочного продукта (времени) к необходимому. Поэтому борьба крестьян развивалась в двух направлениях:
  1) за сокращение прибавочного продукта (времени), присваиваемого феодалмаи, и
  2) за увеличение оставшегося крестьянину необходимого продукта (времени), за увеличение доходности его хозяйства.
  Преобладающее значение экономической борьбы на протяжении большей части периода существования феодальной социально-экономической формации объясняется как неразвитостью политического сознания крестьянства, так и, что особенно важно, спецификой феодальной экономики. Как правило, стремление трудящихся уменьшить прибавочный продукт порождалось желанием увеличить необходимый продукт (необходимое время), хотя иногда, все чаще к концу существования феодального строя, у крестьянина "опускались руки" и в своем хозяйстве. Это вело к упадку всей крепостной экономики.
  
  В состав необходимого продукта, остающегося крепостному, входило не только то, что требовалось для воспроизводства рабочей силы самого работника (как при рабстве) и его семьи (как при капитализме), но и то, что обеспечивало воспроизводство крестьянского хозяйства. Экспроприация рабовладельцем или капиталистом части необходимого продукта вела "только" к деградации и вымиранию трудящихся. Посягательства феодала на необходимый продукт крепостного разрушали основу всего феодального общества - крепостное хозяйство [1, т. 25, ч. 2, гл. 47; 112, с. 83-90]. Диалектика эволюции сельского хозяйства той эпохи была такова, что борьба крепостного за увеличение оставшегося ему необходимого продукта (времени) объективно содействовала развитию капиталистических отношений (способствуя росту товарности крестьянского хозяйства), т. е. со своей стороны разрушала крепостное хозяйство. Чаще всего подобные усилия крестьянства были, собственно, не борьбой, а самой низшей формой сопротивления, поскольку рост производительности крестьянского хозяйства феодалы обычно использовали в своих интересах. В результате крепло хозяйство не массы крепостных, а наиболее удачливых одиночек, хотя к концу крепостной эпохи таких становилось все больше. Подобная форма сопротивления крестьянства, не улучшая положения основной его массы, стимулировала вместе с тем прогресс хозяйства страны [112, с. 275-279].
  
  Б. Ф. Поршнев, анализируя соотношение феодальной экономики и классовой борьбы, отмечает, что эффективность крестьянских усилий, направленных на увеличение, остающегося им необходимого продукта, находилась в обратном отношении к развитию открытого сопротивления и борьбы трудящихся за уменьшение прибавочного продукта, шедшего феодалу. Это действительно было типично для феодального общества. Но к концу существования феодальной системы, когда в недрах ее сложился капиталистический уклад и подспудно начали действовать закономерности капиталистических отношений, успешная борьба части крестьян за увеличение необходимого продукта побуждала их к открытому сопротивлению феодалу, поскольку крепостнические порядки сковывали их предпринимательскую деятельность [131, с. 153]. "...Крепостное право стесняло одинаково всех - и крепостного бурмистра... и хозяйственного мужика... и пролетария-дворового и обедневшего мужика..." [2, т. 1, с. 306]. Это и помогает понять глубокий смысл ленинского определения: "Когда было крепостное право, вся масса крестьян боролась со своими угнетателями" [2, т. 7, с. 194].
  
  Чтобы оценить нарастание силы этой великой борьбы [там же], следует принять во внимание и тот глухой, нередко слабо осознанный антифеодальный протест, который пронизывал всю жизнь мужика и проявлялся в нежелании работать на барском поле, в плохой работе, в порче барского скота, инвентаря. Дворянская агрономическая литература изобиловала жалобами на "ленность", "нерадивость", "непослушание" крепостных. Барщиной называлось все, что "медленно, нерадиво и безо всякой охоты делается",- писал один из апологетов крепостничества И. Вилькинс. Он доказывал, что успехи помещичьего хозяйства зависят не только от физических сил, но и от "нравственного расположения" крестьянина [68, с. 68]. Крепостники пытались поднять это "нравственное расположение" самыми разнообразными способами понуждения. Но это не помогало. Один из управляющих поместьями Юсуповых объяснял упадок доходности хозяйства "общим неприязненным духом" крестьян [128, с. 182-183]. Этот "общий неприязненный дух" порождал падение производительности труда в феодальном хозяйстве, что заводило крепостническое общество в экономический тупик. Массовые жалобы, неисполнение барщинных работ, неуплата оброка, потравы помещичьих полей и порубки леса, побеги и т. п. обусловливали нарастание напряженности аграрных отношений, которое наглядно проявлялось в увеличении из десятилетия в десятилетие количества открытых волнений крепостных. По материалам сборников "Крестьянское движение в России" (под ред. Н. М. Дружинина) можно подсчитать, что в 30-х годах произошло 328 волнений, в 40-х - 545, а в 50-х- 1010. Так борьба угнетенных вовлекала страну в состояние революционной ситуации. Хорошо осведомленный шеф жандармов Бенкендорф еще в 1839 г., докладывая царю о нравственно-политическом состоянии империи, писал, что "крепостное состояние" - "пороховой погреб под государством" [31, с. 31].
  
  СОЦИАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ ТРУДЯЩИХСЯ
  
  В связи с ленинским высказыванием о том, что и стихийный бунт рабочих таил зачатки сознательности [2, т. 6, с. 29-30], Б. Ф. Поршнев отмечал, что даже самый стихийный бунт крестьянства заключал в себе семена атеизма и материализма (в том смысле, что бунтующие своими действиями отрицали устои "социальной программы" христианства: веру в божественность существующих порядков, покорность господам, презрение к материальным условиям жизни), идеи революции, отрицания крепостнической собственности, стремление к такому строю, который покончил бы с эксплуатацией и где вся власть перешла бы к народу [111, с. 217-225]. Б. Ф. Поршнев имеет при этом, в виду психологию восставших. Что же касается "мирных" периодов жизни крепостного люда, то бросается в глаза противоречивость его сознания: сочетание рассудка с предрассудками, элементов революционности и поразительной косности. И все же антифеодальная монолитность крестьянства, сходство условий жизни позволяют предположить наличие органической связи некоторых компонентов его социального сознания. Нельзя ли воссоздать интересующие нас психические комплексы последнего? Для этого, очевидно, необходимо изучить массовое сознание угнетенных, поскольку в борьбе с помещиками участвовала "вся масса крестьян" [2, т. 7, с. 194]. Как уже было сказано, глубокое понимание характера классовой борьбы народных масс невозможно без учета повсеместно усиливавшегося сопротивления требованиям феодалов. Чтобы ответить на вопрос, правомерно ли в этом видеть хотя бы зачаточную форму борьбы, необходимо изучить то, как в сознании самих масс взаимоотношения с феодалами в процессе производства были связаны с их протестом.
  Слабая изученность истории духовной жизни народных масс объясняется главным образом скудостью исторических источников. Темные, безграмотные крестьяне не могли записывать свои мысли. Поэтому для изучения данного вопроса значительную ценность представляет фольклор, и прежде всего те его жанры, в которых в наибольшей степени могли отразиться реальные общественные интересы труд
  
  Чтобы лучше оценить значение паремиографии (так в фольклористике называют записи пословиц и поговорок) для выяснения затронутых в работе проблем, следует иметь в виду своеобразие миросозерцания народных масс эпохи феодализма, а также те функции, которые выполняли пословицы и поговорки в их жизни. В то время над сознанием не только народных масс, но и господствующих классов довлел опыт предков. В традициях, старине видели обоснование и порядков землевладения, и феодальных повинностей, и вообще взаимоотношений между людьми. Народные пословицы и поговорки являлись наиболее полным и всесторонним выражением и закреплением в устной форме тех традиций, которыми руководствовались массы в решении своих вопросов. В .И. Даль - глубокий знаток фольклора - видел в пословицах и поговорках своеобразную энциклопедию народной жизни, порожденную ею и необходимую для нее. Все, что было важно для его мирского и семейного быта, "народ - в этом можете быть уверены - разглядел и обсудил его кругом и со всех сторон, составил об этом устные приговоры свои... А чего нет в приговорах этих, то и в насущности до народа не доходило" [21, с. 29]. Так же, по существу, оценивает народные пословицы и советская фольклористика [120, с. 119; 140, с. 313, 314, 317].
  
  Изучению сознания народных масс на материале паремиографии в период кризиса крепостничества благоприятствует то, что именно в 30-50-х годах XIX в. создаются научные, достаточно полные собрания русских, белорусских и украинских пословиц и поговорок, бытовавших в народе.
  
  Важное преимущество паремиографии - отражение сознания трудящихся во всей его противоречивости. Не излагая сколько-нибудь обстоятельно примененную в данной работе методику использования фольклорных источников, заметим основное: во-первых, объектом исследования были все пословицы и поговорки, относящиеся к сюжетам и мотивам, необходимым для темы, и, во-вторых, паремиографический материал интерпретировался в свете марксистско-ленинского учения о базисе и надстройке на фоне уже изученных советской историографией процессов хозяйственной, социально-экономической, политической и духовной жизни трудящихся в связи со всеми другими доступными материалами. Ключом к пониманию социального сознания масс, и, прежде всего, тех его сторон, в которых находила свое отражение классовая борьба, является изучение представлений трудящихся о справедливости человеческих отношений [112, с. 310-311; 131, с. 155]. Правда - справедливость была главным лозунгом борьбы угнетенных уже со времен Киевской Руси.
  
  Изучая представление масс о правде, мы выбирали, прежде всего, те пословицы и поговорки, в которых прямо говорится о ней. Вместе с тем, поскольку речь идет о крестьянском мироощущении, то естественно, что автор пытался раскрыть комплекс представлений о социальной гармонии с помощью тех пословиц и поговорок, которые содержат отношение народа к земле, труду, собственности, "миру", феодалу, властям, попу, царю, богу, отечеству.
  На основании имеющихся материалов можно судить о том, что представления о правде возникли еще в условиях генезиса феодальных отношений и были порождением хозяйственного быта сельской общины и социальных противоречий, в которых та развивалась [112, с. 310-311].
  Еще со времен глубокой старины понятие правды в сознании народных масс имело двойственное содержание - это, говоря современным языком, истина и справедливость. Что касается справедливости, интересующей нас в первую очередь, то можно заметить, что она обосновывалась тремя безусловными авторитетами сознания масс эпохи феодализма: старины, разума и бога (авторитет царя логически, с точки зрения масс, вытекал из авторитета бога, будучи одновременно реально-историческим подтверждением его). "Правда старше старосты" [21, с. 197], "Правда давнейша, як ми" [18, с. 3251, "Нового не запроводжай, старини держись" [33, с. 15; 18, с. 312]. В то же время трудящиеся связывали свою правду с разумом: "Правда- свет разума" [21, с. 195]. Вопрос о соотношении авторитета разума с авторитетом бога не возникал в сознании угнетенных (пословицы о мудрости как "страхе божьем" явно церковного происхождения). Вместе с тем правда народных масс всегда и безусловно освящалась всевышним: "Бог правду любит" [21, с. 188; 34, с. 8], "Вся неправда от лукавого" [21, с. 195].
  
  Понимание крестьянством правды как истины и справедливости, а также обоснование ее стариной, разумом и богом позволяют лучше представить своеобразие миросозерцания трудящихся той эпохи. Разумеется, с современной точки зрения крестьянин знал очень немного, но эти знания включали все, от чего зависела его жизнь - от явлений космических до вопросов интимных отношений. Осознавалась прямая зависимость "хлебушка" на столе от "солнышка" в небе, картина окружающего мира была цельным комплексом представлений, объединяемых разумом и верой. Эта вера помогала объяснить все.
  
  Определяющим фактором жизни крестьянина была природа, поэтому правда - это прежде всего истина природных явлений. Зима сменяется весной, дети рождаются, а старики умирают. Такова истина. Умирая, старики оставляют созданное ими добро и все "отечество" детям. Это правда-истина и в то же время - справедливость. Для крестьянина той эпохи наследование "отечества" детьми было таким же законом природы, как смерть и рождение. А высшую санкцию естественного течения событий видели в боге: "Бог правду любит". В несправедливости видели нарушение божественного порядка. В справедливость верили как в безусловную необходимость, столь же естественную, как необходимость пахать и сеять.
  
  Социальная правда народных пословиц и поговорок периода кризиса крепостничества направлена против бар, богатеев и власть имущих: "Не в силе бог, а в правде" [21, с. 35], "Хто не звик правди поважати, той завжди ласий панувати" [33, с. 25], "Пани правдою кепкують, проте ж в свiтi панують" [там же], "Где суд, там и неправда"[21, с 172], "Когда деньги говорят, правда молчит" [21, с. 513]. Поэтому "Правда по миру ходит" [21, с. 199], "Правда ходит в лаптях, а неправда в кривых сапогах" [49, с. 337]. Совсем не встречаются пословицы и поговорки периода кризиса крепостничества, в которых правда отражала бы интересы бар, чиновников и богачей.
  Основой жизни в представлениях крестьян была "мать-сыра земля", напоенная влагой и рождающая "жито" [21, с. 291; 34, с. 49]. Но "мать-сыра земля" кормит, если ее возделать трудом: "Не поле родит, а нивка" [21, с. 905]. Если проанализировать все пословицы и поговорки, выражающие крестьянское отношение к труду, то можно заметить, что в некоторых случаях они прямо противоположны по своему содержанию. В большей части из них труд - главное условие благополучия, богатства: "Праця робить багача" [18, с. 325], "Як робиш, то й матимеш" [33, с 193], "Кто рано встает, тому бог подает" [21, с. 508; 34, с. 177; 33, с. 219; 18, с. 285], "Поживешь счастливо, паши не лениво" [21, с. 56]. Прямо с этим связаны пословицы, осуждающие лень и лентяев. Но встречаются некоторые пословицы иного характера: "Дело не медведь, в лес не уйдет" [21, с. 502], "Дай боже, шоб пилось та їлось, а робота i на ум не йшла" [33, с. 51], "День в день, а топор в пень, смотрю не на работу, а на солнышко" [21, с. 503].
  
  Столь различное отношение к труду может объясняться лишь историческим положением крестьянства: в первой группе пословиц речь идет, скорее всего, о работе на себя, а во второй - на барина: "Там ся лiниво працює, де пожитку не чує" [18, с 341], "На себя работа не барщина" [21, с. 513], "Барской работы не переработаешь" [21, с. 502; 33, с. 28]. Но дело не только в работе на барина. Ограбление крестьян крепостниками усиливалось по мере развития товарно-денежных и капиталистических отношений. Жизнь все больше убеждала крестьян, что богатство создается вовсе не собственным трудом. Оказывалось, что "деньга деньгу родит" [21, с. 158; 33, с. 32]. Отсюда пессимистический вывод: "От крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат" [21, с. 719].
  
  Первичное и преобладающее в традиционном патриархальном сознании крестьянства представление о том, что собственный труд создает богатство, уважение к такому труду было органически связано с уважением к созданной им собственности: "Щоб лиха не знати, треба своїм плугом, та на своїм полi орати" [33, с. ЗО], "Живи всяк своим, добром да своим горбом!" [21, с. 625], "Хазяїна i бог любить" [33, с. 197].
  
  В паремиографии рассматриваемого периода не встречается отрицание частной трудовой собственности. Уважение к ней проявлялось и в отношении к чужому достоянию: "Хто чужого не жалiє, той i свого не має" [33, с. 276], "На чужий коровай очей не роззiвляй, а свiй май" [48, с. 15; 33, с. 188; 21, с. 187; 34, с. 90], "Чужое добро впрок не идет" [21, с. 134; 22, с. 134; 33, с. 222]. Это соответствовало историческому положению патриархального крестьянина как неотделимой части целого - "мира". Интересы и права земледельца, порожденные его владением - пахотной землей, сенокосами, рыбными ловлями, неразрывно переплетались с интересами и правами соседа, всего "мира". Это и порождало сознание единства внутри соседской общины.
  
  Крестьянин-одиночка вне общины бессилен: "Адзiн i у кашы ня спор" [57, с. 1; 33, с. 119], "Веревка крепка с повивкою, а человек с помочью" [21,.с. 778], "Як роблять укупi, то не болить у пупi" [33, с. 210]. Сплоченность общины была необходима и в борьбе с враждебными социальными силами: "В согласном стаде волк не страшен" [21, с. 778; 33, с. 210], "Самолюб никому не люб" [21, с. 618]. Поэтому так важен сосед: "Нема бiльшої бiди над лихi сусiди" [18, с. 305], "Не купи двора, купи соседа" [21, с. 772], "Близкий сосед лучше дальней родни" [там же]. Герой украинской народной думы, погибая в бурном море, дает обет: в случае спасения отца и мать почитать, старшего брата, как отца, уважать, а к близким соседям относиться, как к родным братьям [24, с. 129-130, 133].
  
  Материальная взаимозависимость мирян, естественно, порождала соответствующие представления о безусловной важности совести: "Душа всего дороже" [21, с. 304], "С совестью не разминуться" [21, с. 306].
  
  Сплоченный мир могуч и мудр: "Мир велик человек" [21, с. 404], мир не уступит и феодалу - "Що громада скаже, то й пан не поможе" [33, с. 209; 18, с. 235]. Мир сильнее местных властей: "Як тiльки плюне - войта затопить" [18, с. 252]. И даже народный герой Устим Кармалюк, отправляясь за справедливостью, кланяется "всей громаде" [30, с. 689]. "Что мир порядил, то бог рассудил", поскольку "Глас народа - глас божий" [21, с. 404; 33, с. 210].
  
  Вместе с тем паремиография 30-50-х годов XIX в. наглядно отражает нарастание критического отношения к миру, рождение индивидуализма: "Всякий за себе дбає" [33, с. 180], "Что мне до других, был бы я сыт" [21, с. 613], "Своя рубашка к телу ближе" [21, с. 609; 33, с. 189]..Представления о мудрости и могуществе мира сменялись иными: "Силен как вода, а глуп как дитя" [21, с. 406; 48, с. 225].
  
  Соотношение столь противоположных оценок общинного коллективизма объясняется историей крестьянства той эпохи. Усиление феодального гнета, сочетавшегося с развитием товарно-денежных отношений, упадок традиционного натурального крестьянского хозяйства, тесно связанного с соседской общиной, обогащение одиночек, главным образом за счет мира, обусловливали разложение его. Характеризуя эволюцию пореформенного села, В. И. Ленин писал, что "индивидуализм сделался основой экономических отношений... между крестьянами" [2, т. 1, с. 263]. Такое развитие крестьянского сознания обозначилось еще до реформы.
  
  Сознание крестьянина было ограничено пределами мира [1, т. 19, с 405], и понимание правды порождалось, прежде всего, жизнью общины. Поэтому представления крестьян о труде, собственности, отношениях, порожденных жизнью общины, образуют первичный комплекс представлений масс о справедливости.
  
  В освещении внутриобщинных и личностных отношений правда трудящихся зачастую поражает богатством, глубиной, точностью и тонкостью не только чувств, но и мыслей. Этот комплекс норм человеческих взаимоотношений и составляет основу народного, крестьянского гуманизма, выражение того первобытного, инстинктивного демократизма крестьянства, о котором писал В. И. Ленин [2, т. 9, с. 357].
  
  Главные интересы крестьян сосредоточивались в общине, но история властно втягивала их в сферу политических взаимоотношений с феодалом, феодальным государством, церковью, с соседними народами, завоевателями-поработителями. Политическую жизнь трудящиеся понимали исходя из своей правды, но этот вторичный комплекс представлений о ней гораздо сложнее и противоречивее.
  
  Посягательства иноземных завоевателей на крестьянскую землю и волю приводили к тому, что весь первичный комплекс правды трудящихся порождал такой могучий фактор истории, как народный патриотизм - чувство любви к родной земле, к своему народу. Пословицы хорошо выразили природные чувства патриотизма: "Мила та сторона, где пупок резан" [21, с. 324]. Эти мысли отличаются глубоким чувством и задушевностью: "У сваiм краi, як у раi" [34, с. 20], "С родной сторонки и ворона мила" [21, с. 324; 33, с. 182], "На чужой стороне и весна не красна" [21, с. 325]. И даже если на родине плохо, то все равно лучше, чем на чужбине: "За морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое" [там же]. Впечатляющими призывами к защите отечества были украинские и белорусские народные песни с их высоким представлением о славе не только отдельных героев, но и народа, защищавшего свою землю [52, с. 55-56; 14, , с. 183].
  В различных исторических условиях патриотизм осознается массами по-разному. В отечественной истории он нередко проявлялся в борьбе против иноплеменных завоевателей. Но сущностью патриотизма трудящихся была защита родной матери-земли от притязаний сил, чуждых связанному с землей-кормилицей крестьянскому миру. Главной такой силой были феодалы. Их посягательства на землю и труд крестьянина выступали не в столь откровенной форме, как у иноплеменных завоевателей. К этому следует добавить, что бояре, помещики зачастую возглавляли борьбу против захватчиков-чужаков. Права феодалов освящались авторитетом религии и "хозяина" земли русской - царя. И все же посягательства феодалов на землю и труд в корне противоречили представлениям трудящихся о справедливости.
  
  Вытекающий из первичного комплекса правды патриотизм трудящихся, независимо от степени осознания этого массами, в своей сущности был родствен их протесту против "своих" господ и всей системы крепостного гнета, представленной государственным аппаратом с чиновниками, армией, церковью.
  
  Понятие "земля" на языке крестьянства всегда выступало как антитеза феодальной собственности, оно объединяло трудящихся в борьбе с угнетателями,- заключал Б. Ф. Поршнев [111, с. 310].
  Угнетенные понимали, что имущество, богатство феодала создано крестьянским трудом: "Крестьянскими мозолями и бары сыто живут" [21, с. 718; 33, с. 27], "Коли б не хлоп, не вiл, не було б панiв" [33, с. 25; 18, с. 276], "Неволя волю одевает" [21, с. 828].
  
  В фольклоре подчеркивались принудительный характер работы на барина и жесточайшая эксплуатация крепостного труда. В украинской народной песне на упрек попа крестьяне отвечают, что им некогда и помолиться:
  
  Од недiлi до недiлi гонять молотити
  Чоловiки молотити, жiнки кужiль прясти,
  Малi дiти до тютюну, у папушi кластi [30, с 722].
  
  Гнет разорял крестьянина. "А вже наша Постолiвка,- пелось в украинской народной песне,- обросла вербами, котрi мали по шiсть волiв, то пiшли з торбами" [52, с. 210].. И в русской народной песне говорилось о крепостной неволе: "Пропали наши головы за боярами, за ворами" [46, с. 414]. На языке господствующего класса слово "вор" означало не только похитителя чужой собственности, но и всякого мятежника против господствовавших порядков. Для протестующего же народа "воры" - бояре, феодалы, посягающие на имущество и труд крестьянина.
  Паремиография отражает осознание массами не только противостояния бар и мужиков, но и определенную сплоченность внутри обоих лагерей: "Барин за барина, мужик за мужика" [21, с. 510; 33, с. 182].
  
  Подобное осмысление крестьянством своих взаимоотношений с помещиками было связано с чувством ненависти к барину. Паремиографический материал позволяет уловить связь этой ненависти с примитивным народным гуманизмом трудящихся. Украинская поговорка противопоставляла барство человечности: "Чи пани, чи люди?" [33, с. 25], "Панiв, як псiв" [там же], "Што пан, то собака" [34, с. 189], "Скоромничают бары да собаки" [21, с. 42]. Поэтому "Хвали рожь в стогу, а барина в гробу" [21, с. 715; 33, с. 28]. Помещичьи имения - это проклятые гнезда врагов [30, с. 696]. Украинские крестьяне пели: "Ой, дай боже дощ, аби не мороз на панове сiно, щоб попелом сiло, на панiв овес, щоб погнив увесь!" [52, с 236].
  
  Трудящиеся хорошо видели враждебность чиновников, судейских: "З багатим не судися, а з дужим не борися" [33, с. 27; 34, с. 96], "Закон, что дышло...", "Где суд, там и неправда" [21, с. 172].
  Участвуя помимо своей воли в политической жизни, народ сталкивался с царской властью и пытался осмыслить ее характер. Московские государи возглавляли борьбу народа против татар, немцев, шведов, французов. Расширение и углубление гнета были связаны с присвоением феодалами земель, которые ранее считались государственными. Монархи в общегосударственных интересах иногда в некоторой степени ограничивали эти захваты. Свою землю крестьянин осознавал как божью или государеву и, защищая ее от притязаний помещиков, пытался опираться на авторитет московского царя [137, с. 263].
  
  Глеб Успенский справедливо отмечал, что и бессилие крестьянина перед деспотизмом могущественной природы, и опыт патриархального хозяйства, требовавшего сильной власти "большака", учили преклонению перед царской властью [130, с. 35-45]. Поэтому крестьяне связывали с ней поиски справедливости: "Где царь, тут и правда" [21, с. 245]. Такое отношение к монархии отражено и в народных песнях об Иване Грозном, Петре I.
  
  Жизнь все чаще сталкивала народ с попами, церковью и заставляла переосмысливать важнейшие постулаты церковного вероучения. Уже широко распространенная и, казалось бы, лишенная политического значения пословица "До бога высоко, до царя далеко", в сущности, не соответствовала официальной доктрине об абсолютной власти, как бога, так и царя, и тем самым предполагала возможность критики и царских властей и господних пастырей. Отрицание официальной церкви начиналось с осуждения греховности попа, с которым крестьянин сталкивался на каждом шагу: "Попу да вору все впору" [21, с. 707], "Попiвськi очi, а панська кишеня" (никогда не насытишь.- П. М.) [33, с. 154]. В сознании трудящихся поп часто осмысливался в связи с барином как сила, враждебная народу: "Буде гарно на свiтi, як попу пiдсипать, а пана засипать" [33, с. 28]. Белинский в своем знаменитом письме к Гоголю обращал его внимание на широкое распространение в народе недоброжелательности к попу, насмешки над ним. Это характерно и для белорусского, и для украинского фольклора: "Нема дурнiшого од попа: люди плачуть, а вiн спiває" [33, с. 4].
  
  Если иметь в виду сферу социальной психологии; то уже здесь можно проследить логическое начало того народного свободомыслия, которое таило атеистические тенденции. "Психологической сутью веры всегда оставалось принятие неких слов без малейшего противодействия" [ПО, с. 27]. От "греховности" попа крестьянский протест мог подняться до критики того, чему он учил: "Близко церкви, да далеко от бога" [21, с. 49]. С этим же связано и проявление критического отношения к церковным "святостям", например к иконе: "Годится - молиться, не годится - горшки накрывать". Белинский напомнил эту пословицу в своем письме к Гоголю, доказывая, что русский народ не столько религиозен, сколько суеверен. В. И. Даль приводит несколько более приемлемый для цензуры вариант [21, с. 78].
  
  Разум угнетенных не умел объяснить мир без бога. Но поскольку бог трудящихся - это гарант справедливости, добра, совести, поскольку "Доброму бог помогает" [21, с. 35], то для человека, живущего по совести, по правде, бог - явление не чуждое, жестокое и тщеславное (в этих нравственных категориях разум трудящихся хорошо разбирался), а свое, разумное и нравственное.
  В представлениях народных масс бог выглядел "старым хозяином", отцом-патриархом: "Господь бог старий господар" [18, с. 251; 33, с. 85]. Это хорошо выражено в украинской народной песне: "Сам господь бог за плужком ходить, пресвята дiва їстоньки носить" [52, с. 424]. Б. Г. Литвак считает, что крестьянство под "мы" понимало и бога [91, с. 209]. Это не совсем так. Очевидно, у крестьянства имелся "свой" бог, у которого был крестьянский взгляд на добро и зло.
  
  В народной песне легендарный повстанец Кармалюк, расправляясь с угнетателями, говорит: "За те мене бог не всудить i грiха не маю" [30, с. 684]. В этом плане интересна и белорусская народная сказка о великом грешнике, который много и страшно разбойничал. Бог отпустил его грехи, лишь, когда он убил войта, мучившего народ на барщине в первый день Великодня. За это великий грешник попал в рай [14, с. 274-275]. Все это свидетельствует, что крестьянское понимание бога, добра, греха существенно отличается от официальной религиозности. Главное достоинство верующего с точки зрения христианства - это покорность, кротость и смире-ние. Главный грех и доминирующее свойство сатаны - гордыня [112, с. 383]. Бог правды трудящихся - хороший хозяин. Его самого изображают иногда пахарем. Бог мог освящать ненависть к несправедливости и восстание против угнетателей.
  
  Фольклорный материал о правде позволяет воссоздать и соответствующий общественный идеал. Практичное сознание крестьянства не придумывало его, а "помнило" в идеализированном прошлом. Это - мелкая свободная собственность, добрососедские взаимоотношения между людьми, "мирские" власти под покровом "доброго" царя - хозяина всей земли.
  
  И отрицание феодальной эксплуатации, и примитивный общественный идеал отнюдь не были оторванной от жизни идиллией. Не случайно на подавление их была направлена вся духовная и материальная мощь феодального государства - религия, схоластическая наука и армия. С невероятной жестокостью истреблялись подчас десятки тысяч бунтарей, поднявшихся на борьбу против угнетения, и смелые одиночки, выражавшие высшие взлеты человеческой мысли.
  Добро в понимании народа имело не созерцательный, а действенный, активный характер. Ему в фольклоре нередко противопоставляется сила зла: "Знает сила правду, да не любит сказывать" [21, с. 384]. Справедливость предполагает не примирение с этой силой, а безусловное отрицание ее: "Правда рогатиной торчит" [21, с. 198], "Правда груба, да богу люба" [49, с. 337; 34, с. 136], "Правда очi коле" [18, с. 325]. Она неподкупна, поэтому так распространена была пословица "Хлеб ешь, а правду режь" [22, с. 133; 18, с. 349; 34, с. 172]. Правда - это не только слова, но и дела, стремление к непреклонной борьбе до конца - "За совесть да за честь хоть голову снесть" [21, с. 306]. Она требует отваги: "Адважному i бог памагаець" [34, с, 120]. Героизм в борьбе за справедливость многократно воспет в народных песнях. В феодальном обществе ненависть к угнетателям была своеобразным выражением политического содержания правды неискушенного в политике народа, крестьянства прежде всего.
  
  На первый взгляд может показаться, что крестьянство с присущими ему раздробленностью и отсутствием сознания своего единства в масштабах страны не может сохранить традиций борьбы с угнетателями. Однако В. И. Ленин подчеркивал, что "века крепостного гнета накопили горы ненависти, злобы" [2, т. 17, с. 210-211]. Это положение убедительно подтверждают материалы фольклора: "Бывали были и бояре волком выли" [21, с. 296]. Традиции ненависти и борьбы трудящихся с угнетателями сохранялись и передавались из поколения в поколение в народных песнях о Разине, Пугачеве [46, с. 383], в белорусских песнях [14, с. 183]. Особенно богато они представлены в исторических песнях украинского народа о предводителях народных восстаний конца XVI, XVII и XVIII вв. История в этих песнях переплеталась с современностью. Народ хорошо помнил о гайдамаках: "Ой ходiмо, пане-брате,-в степ та в гайдамаки, та дамося, пане-брате, добре панам взнаки!" [52, с. 219]. Народ хранил память о борьбе повстанцев опрышков в Карпатах [52, с. 248]. "Чи знаєш ти, пане-брате, що будем дiяти? Вирiжемо песiх врагiв, будем панувати!" [там же]. Герой песен, возникших в период кризиса крепостничества, Кармалюк, как бы повторяя призывы гайдамаков-колиив, обращается к народу: "Збирайтеся, козаченьки, берiть коли в руки, та й пiдемо панiв бити за народнi муки" [52, с 686], "Гнiзда спалимо їх розпроклятiї, а самих сих панiв на рогатину!" [там же]. В сущности, это своеобразные устные прокламации с призывами к борьбе; они обосновывались опытом истории антифеодальной борьбы трудящихся, освещались славой выдающихся ее героев. В то же время песни по горячим следам событий популяризовали опыт современных восстаний: "У Києвi вогонь горить - по цiм боцi душно; як убили Саливона - усiм панам скушно" [52, с 722].
  
  Таким образом, представления трудящихся о справедливости, естественно, порождали у них ненависть к угнетателям, поскольку последние посягали на священные для трудового люда землю, труд, собственность, поскольку они были "ворами". Патриотизм и ненависть народа к угнетателям - два могучих социально-психологических фактора в истории нашей родины. Они логически соединены в психологии народных масс трезвым осмыслением действительности. Таков вторичный комплекс правды трудящихся. Его нормы отражали феодальный гнет помещиков, власть самодержавно-бюрократического государственного аппарата, влияние религии и деятельность церкви, а также нередкие столкновения с внешними завоевателями. Диалектической сутью этого вторичного комплекса является отрицание социально-экономического и политического гнета во имя правды крестьянского "мира".
  
  Корни представлений угнетенных о справедливости, как было сказано ранее, уходят в хозяйственные интересы крестьян-общинников. В органической связи с этим, выражая, главным образом, рассудок трудящихся, вопреки их предрассудкам, правда была духовным обоснованием, своеобразной программой и лозунгом классовой борьбы народных масс. Усиление поисков справедливости, жалоб на кривду - своеобразный показатель нарастания недовольства, ненависти и протеста народа. Такие исторические функции крестьянских поисков справедливости находят свое подтверждение и в ленинском отношении к ней. Готовя партию к революции, В. И. Ленин советовал пролетариям-марксистам, работавшим на селе, обращаться, прежде всего, к тем крестьянам, "которые ищут правды и не убоятся первой полицейской собаки" [2, т. 7, с. 198].
  Иногда, характеризуя социальную психологию феодального крестьянства, исследователи обращают внимание, во-первых, на то, что основой основ ее является обычай, старина, и, во-вторых, на свойственный ей бунтарский дух [112, с. 311-312]. Может показаться, что второе противоречит первому, поскольку бунтарство выражало отрицание обычая, традиции. Но в том-то и дело, что бунт был проявлением отчаяния, чувства мести [2, т. 6, с. 30] и осознавался он массами, прежде всего как восстановление старины. Здесь мы сталкиваемся с диалектикой социального сознания крестьянства, которая была обусловлена его историческим положением в эпоху феодализма. Поскольку крепостной крестьянин выступал как хозяин, рутинность хозяйства предопределяла косность, традиционность его мышления. "Крестьянин повсюду является противником всяких крутых перемен",- писал К. Маркс [1, т. 19, с. 405]. Но поскольку крестьянин был эксплуатируемым, в нем таился протест против существующего порядка и бунтарство (а не склонность к сознательной политической борьбе). Косность, традиционность крепостного как хозяина обусловливали его мятежность как труженика и эксплуатируемого. Взрывная же сила бунтарства проявлялась в том случае, когда крестьянина лишали возможности быть хозяином.
  Общественное сознание крепостных рассматриваемой эпохи было пестрым и противоречивым, но довольно четко выраженная классовая ориентация правды позволяет связывать ее с определенными социальными сила ми. Поскольку правда фольклора 30-50-х годов XIX в. выражала протест и против феодальной эксплуатации, и против разъедавшей общину "власти денег", она адекватно представляет сознание трудящихся масс крестьянства и низов промышленного населения. Вместе с тем отметим, что социальное единство антифеодальной правды было временным и таило в себе глубокие противоречия. Если протест против крепостной эксплуатации был обращен на внешний по отношению к крестьянской общине мир, то отрицание индивидуализма и эгоизма направлялось все больше внутрь общины - базиса правды. По мере развития капиталистических отношений эта тенденция неизбежно должна была усиливаться.
  Своеобразие крестьянской правды эпохи феодализма заключается в том, что как социальный идеал она была устремлена в прошлое, и как таковая не развивалась. Росла ее критическая ориентация против феодальной, а затем даже, в какой-то мере, капиталистической эксплуатации; менялось крестьянское отношение к правде, понимание ее значения в жизни. Это определяет и соотношение правды с идеями выдающихся зачинателей революционно-демократической мысли и "крестьянского социализма" в России. Их настроениям и взглядам были созвучны уважение к работе, трудовой собственности, примитивный коллективизм, патриотизм, ненависть к угнетению. Но взгляды этих мыслителей развивались в направлении, прямо противоположном устремленности крестьянской массы в прошлое, к патриархальщине. Прогрессивное значение эволюции взглядов Герцена В. И. Ленин усматривал в том, что он "обратил свои взоры... к Интернационалу" [2, т. 21, с. 257].
  
  
  СОЦИАЛЬНАЯ ПРОГРАММА РЕФОРМАЦИОННОГО СЕКТАНТСТВА И РАДИКАЛЬНОГО СТАРОВЕРИЯ
  
  Сознание народа в эпоху феодализма было религиозным. Но правда трудящихся приводила крестьянина к заключению: "Не тому богу попы наши молятся" [21, с. 707]. Недовольные искали истинную церковь и бога, соответствующих их помыслам. Возникавшие в связи с этим ереси, радикальные течения религиозного сектантства и раскола представляют собой попытки идеологически обосновать протест и классовую борьбу угнетенных. Ф. Энгельс писал: "Революционная оппозиция феодализму проходит через все средневековье. Она выступает, соответственно условиям времени, то в виде мистики, то в виде открытой ереси, то в виде вооруженного восстания" [1, т. 7, с. 361]. Развитие радикального сектантства и рационализма в духовной жизни крестьянских масс В. И. Ленин расценивал как проявление революционности: "...выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития..." [2, т. 4, с. 228]. Перед нами своеобразная идеологическая форма классовой борьбы эпохи феодализма, поэтому в основе социальной программы реформационного сектантства и радикального староверия нетрудно обнаружить уже знакомую нам правду трудящихся.
  
  Раскол и сектантство представляют интерес потому, что речь идет о массовых движениях, охвативших десятки и сотни тысяч людей. В середине XIX в. только бегуны имели свыше 1200 "пристаней" [83, с. 20] (старообрядческое учение бегунов призывало бежать от кривды и греха в лесные дебри, недра Сибири, в легендарное Беловодье), сектантов-молокан насчитывалось около 200 тыс. [87, с. 57]. В конце XIX в. старообрядцы составляли свыше 10% всего населения страны, т. е. не менее 10 млн. человек [139, с. 248].
  
  Существенно отличающихся по своему характеру течений среди раскольников и сектантов было гораздо меньше, чем названий их сект и согласий. Но при всех отличиях, а иногда и острой враждебности между ними, следует отметить те элементы их вероучений, которые выражают самую суть исторических тенденций классовой борьбы трудящихся и являются общими для многих из них.
  
  История религиозного вольнодумства, ересей и сектантства органически связана с историей классового протеста масс эпохи феодализма. Важный этап истории старообрядческих и сектантских движений, которые нас в данном случае интересуют, начинается примерно с 60-х годов XVIII в. в условиях разложения крепостного хозяйства и развития капиталистической промышленности [80, с. 39, 85; 122, с. 482; 120, с. 177, 187].
  
  Наиболее радикальные и рационалистические вероучения распространялись главным образом среди оброчных и государственных крестьян, особенно в тех их слоях, которые втягивались в торговлю и промышленное производство. Историк русского религиозного сектантства А. И. Клибанов отмечает, что христоверие (христовщина, хлыстовщина), породившее наиболее крупные, секты духоборов и молокан, возникло в нечерноземной полосе, в индустриальных и торговых районах среди оброчных крестьян и "как тень двигалось на юг" по следам распространения буржуазных форм хозяйства [81, с. 44, 57]. Движение федосеевцев и бегунов охватило главным образом слои разорявшегося крестьянства, вынужденного уходить в промышленность, а потом и "спасаться" от нее. Федосеевское учение было широко распространено среди населения городов - рабочих мануфактур и фабрик, ремесленников, а также среди мещан.
  
  Расцвет радикальных течений староверов и сектантов приходится как раз на период кризиса крепостничества - время крайнего обострения классовых противоречий и отсутствия более или менее развитого массового движения [87, с. 55; 123, с. 460; 145, с. 203-204, 214]. С расширением активных форм классовой борьбы значение религиозно-сектантских проявлений протеста народа падает.
  
  Исследователь получившего широкий общественный резонанс антиклерикального движения на Тамбовщине П. Г. Рындзюнский показал, что оно возникло как рационалистическое антифеодальное и антицерковное, но затем, как и многие другие подобные идейные течения той эпохи, стало приобретать характер сектантства, религиозные формы которого все более подавляли демократический крестьянский гуманизм, составлявший сущность движения.
  
  П. Г. Рындзюнский пишет о том, как в Козловском захолустье Тамбовщины в среде темного крестьянства возникла глубокая и сравнительно сложная социальная платформа демократического крестьянского гуманизма. Историк объясняет это тем, что и в данном случае еретики опирались на распространенные в народе традиционные формулировки этой программы [121, с. 177-187]. И это характерно не только для Тамбовщины. В хитросплетениях религиозного суеверия и фанатизма наиболее радикальных учений староверия и сектантства можно было разглядеть социальную платформу, в основе которой лежала крестьянская правда с ее примитивным человеколюбием. Развивая многовековые традиции классовой борьбы и народного вольномыслия, этот гуманизм исходил из высокого представления о природе человека: "Человек есть чудное, дивное творение божие". Все люди по своему естеству равны, поэтому все братья [4, л. 26 об., 176 об.]. Все люди "самовластны", рождены для свободного, дружного труда и братской взаимопомощи.
  
  Исходя из народного, трудового гуманизма, радикальные староверы и сектанты отвергали крепостничество, самодержавие, официальную церковь и все господствующие имущественные, сословные и нравственные отношения. Широко распространенная секта бегунов бескомпромиссно отрицала государственные законы, как "царство антихриста". Ненависть к этим законам она возводила в религиозный догмат [139, с. 248]. "Хлысты" считали, что работать на барина грешно [87, с. 60]. "Спасется лишь непокорившийся мучителю; до самого дня судного непокоримым быти антихристу повелено" [139, с. 246].
  
  Сектантство, выражая настроения трудящихся, иногда по-своему чутко реагировало на важнейшие процессы кризиса крепостничества и развития новых капиталистических отношений. Бегуны отрицали не только помещичью, феодальную, но и капиталистическую собственность [123, с. 482-483, 485-486]. Слово "мое"... от дьявола v введено, все нам общее сотворил .господь, разве можно сказать: мой свет! мое солнце! моя вода!" [139, с. 242].
  
  Некоторые секты лояльно относились к царской власти. Но связанные с промышленностью и городом федосеевцы, а также бегуны, выступавшие как против феодальной, так и капиталистической эксплуатации, полностью отрицали самодержавие, усматривая в нем власть антихристову [83, с. 20-21; 121, с. 178; 139, с. 242].
  
  Решительное осуждение господствующих общественных порядков как "антихристовых" не всегда приводило староверов и сектантов к сознанию необходимости вести борьбу против них. Наоборот, иногда сектанты сдерживали открытые выступления народа; так было, например, при волнениях государственных крестьян на Тамбовщине в 1842-1844 гг.
  
  Сектантство искало решения социальных проблем не в общественной борьбе, а в нравственном совершенстве - "в чьем сердце взошло солнце правды", тому не нужны для спасения "ни цари, ни власти, ни какие бы то ни было человеческие законы" [83, с. 11].
  Наиболее активной формой религиозного протеста было бегунство. Современный исследователь К. В. Чистов подчеркивает, что бегуны вовсе не стремились к вооруженной борьбе против правительства. Они ограничивались тем, что с фанатическим упорством вели противокрепостническую, противоправительственную и противоцерковную пропаганду [139, с. 246].
  
  Сектанты не выдвигали задач перестройки всего общества. Они хотели лишь выделиться из него, чтобы "спасти душу". Большинство из них ожидало счастья на том свете", и лишь среди бегунов и отчасти духоборов были попытки создать общество социальной правды "на этом свете".
  Каковы же общественные идеалы наиболее радикальных течений раскола и сектантства? Как отмечалось, социальный опыт трудящихся, разоряемых феодальной и капиталистической эксплуатацией, приводил влиятельные группы сектантства к отрицанию частной собственности на основные средства производства. Поэтому сравнительно широкое распространение получили идеалы коллективного, общинного владения.
  
  Пропаганда общности имущества с 60-х годов XVIII в. велась среди духовных христиан, духоборов, молокан, федосеевцев, бегунов. Столь же настоятельно проповедовался коллективный труд [83, с. 12, 19, 31, 33-35; 87, с. 49; 123, с. 464, 481; 121, с. 174, 189; 139, с. 243]. Он в условиях общей собственности часто мыслился не "по писанию" (наказание за грехи праотцов), а как потребность человеческой природы, такая же, как стремление к равенству, взаимопомощи, справедливости и любви [87, с. 49].
  
  Один из зачинателей антицерковного движения на Тамбовщине дьячок К. Петров еще в 60-х годах XVIII в. учил, что бог создал человека по своему образу и подобию - "самовластным", и поэтому пропитание человек хочет "иметь своими руками" [121, с. 178; 83, с. 10]. Социальные порядки представлялись как связи свободных людей, не знающих взаимной эксплуатации, равноправных и экономически, и политически [123, с. 467].
  
  Политические идеалы сектантов и старообрядцев были расплывчаты. Некоторые из них готовы были даже верить в хорошего, справедливого царя, другие отрицали всякую власть. Неясность политических устремлений радикального сектантства и староверия не следует, впрочем, отождествлять с анархизмом. А. И. Клибанов утверждает, что религиозные вольнодумцы мечтали не об обществе без законов, а о жизни по законам свободы [83, с. 11].
  
  Идеал общественной собственности, коллективного труда и справедливого распределения обусловил отрицание некоторыми согласиями и сектами супружества и права наследования имущества в семье. Это отрицание брака нередко имело отнюдь не аскетический характер, поскольку признавались гражданский брак и любовные связи. Главным в этом случае было наследование имущества не детьми, а общиной [123, с. 464]. Тамбовские еретики жили группами человек по 60, безвозмездно помогали друг другу, между собой у них "щота не было", поклонялись друг другу и считали себя братьями и сестрами. Браки были гражданскими [121, с. 174-175].
  
  Высланные с Тамбовщины духоборы основали довольно устойчивые колонии в Мелитопольском уезде. В начале 30-х годов XIX в. в Саратовском Заволжье возникают "рабочие согласия" среди молокан. Устав секты "Общие" провозглашал общность имущества и обязательность труда. Для детей существовали пятилетние школы с производственным и гражданским обучением. Почти все выполняли общественные функции [83, с. 33-45]. Инициатор одной из таких групп крестьянин М. А. Попов, сосланный на Кавказ, разработал "Устав упования общего учения", который А. И. Клибанов характеризует как своеобразную молоканскую социалистическую утопию [82, с. 106]. В соответствии с этим уставом Попов со своими последователями создал в Шемаханском округе колонию с коллективным имуществом и выборными властями во главе с "12 апостолами". "Это был настоящий фаланстер, который привел бы в восхищение самого Фурье", - писал И. М. Никольский [103, с. 206]. Слава о "праведном житии" в этой общине распространялась все шире, и правительство в начале 40-х годов вновь сослало Попова. Дальнейшая история этого "фаланстера" была типичной. Верх в нем взяли богатеи, и к концу 40-х годов он развалился.
  
  В промышленности коллективный труд и порядок общинного наследования приносили подчас весьма внушительные, хотя, разумеется, отнюдь не социалистические результаты. Так, например, были сколочены богатства федосеевцев, известных впоследствии капиталистов Гучковых, Грачева и многих других.
  
  Следует, однако, подчеркнуть, что и раскол, и реформационное сектантство, являясь своеобразными идеологическими видами классового протеста против феодальных порядков, развивались в органической связи с экономическим сопротивлением народных масс. Если официальная религия и церковь освящали существующее положение, то раскол во всех его проявлениях, как и реформационное сектантство, содействовали вызреванию новых, капиталистических форм и в промышленности, и в торговле, и в сельском хозяйстве. Но этот капитализм был "чумазым", диким [82, с. 54].
  
  Демократические традиции трудовой жизни народа сталкивались в сектантских общинах с узами веры, религиозным авторитетом. Среди "братьев" и "сестер" выделялись наставники, которые все в большей степени требовали поклонения. В таких условиях секты и согласия становились орудием в руках заправил и распадались, особенно в периоды подъема массового движения. По мере развития промышленности, торговли, проникновения просвещения в некоторые слои трудящихся наиболее активная и решительно настроенная часть их все чаще искала выхода не на небе, а на земле. Рабочие все больше отходили от религиозного сектантства. Характерно, что среди рабочих возник даже особый толк - "вольтеровщина". Эти сектанты собирались и читали антицерковные произведения Вольтера [123, с. 478].
  
  
  НАРОДНЫЕ ВОЛЬНОДУМЦЫ
  
  Естественный процесс исторического развития страны, рост промышленности, торговли, как это отмечал еще Белинский, делал крестьянина смышленее, порождал у него тягу к знаниям, учил трудящегося человека "смекать, на чем стоит свет". Жизнь, хоть и медленно, просвещала мужика - и мироеда и разорявшегося. Те, кого мы называем народными вольнодумцами, так или иначе, уже "раскрестьянились". Их, пожалуй, нельзя причислить и к пестрой социальной прослойке разночинцев. Опираясь на традиции народного свободомыслия, эти люди выражали интересы, настроения и взгляды трудящихся. Среди них - безымянный создатель стихотворной рукописи "Вести о России". Судя по тексту, он - крепостной крестьянин Ярославской губернии, побывавший в городе на заработках. Другой вольнодумец, Ф. И. Подшивалов, крепостной человек князя Лобанова-Ростовского, с детства работал на вотчинной мануфактуре, ездил со своими господами за границу [9, л, 132 об., 142-144]. Грамотен он был "не шибко", но читал сравнительно много. Особенно нравились ему басни И. А. Крылова. Вольнодумец С. Н. Олейничук - из крепостных крестьян Винницкого уезда Подольской губернии. Утаив свое социальное положение, он учился в гимназии. Затем скрывался от хозяина в католических монастырях, учительствовал в Белоруссии. Кроме русского, украинского, польского и, вероятно, белорусского языков он хорошо владел французским и знал латинский язык. При аресте у него было изъято 20 русских и 5 французских книг. Вернувшись на родину, он с трудом добился освобождения, чтобы уйти в монастырь, но вместо этого отправился странствовать, собирая материал о жизни народа для книги, которой хотел улучшить участь трудящихся [86, с. 225-230]. Свободомыслящим был сельский дьякон и ремесленник, уроженец г. Мурома Н. Канакин. К вольнодумцам можно отнести и солдата И. Смирнова родом из крестьян Рузского уезда Московской губернии. Кроме псалтыря и молитвенника он ничего не читал, но зато много общался с крестьянами, городскими обывателями [7, л. 8, 10 об., 14].
  
  Представление о характере народного свободомыслия дают и направленные против феодальных порядков произведения представителей заводской крепостной интеллигенции - А. В. Лоцманова, Н. И. Сабурова, П. И. Поносова [86]. Это уже люди сравнительно образованные, испытавшие серьезное влияние передовой общественной мысли.
  
  Как видно из приведенного нами краткого перечня, народные вольнодумцы - люди разных судеб; все они так или иначе поднялись в своем духовном развитии над массой трудящихся, знали грамоту, иногда даже иностранные языки. До них доходили веяния передовой русской, а иногда и зарубежной мысли. Однако не следует преувеличивать значение этого обстоятельства.
  
  Испытывая воздействие передовых идей, вольнодумцы принимали лишь то, что соответствовало их убеждениям. Примечательно, что свободолюбивые авторы произведений о жизни народа излагали свои взгляды, ссылаясь на множество собеседников из крестьян, солдат, ремесленников, мещан, купцов. Это характерно и для "Вестей о России", и для книги С. Н. Олейничука, названной "Историческим рассказом... коренных жителей Малороссии..." [5, л. 1], и для Ф. И. Подшивалова, который понял, по его словам, что искра божия истины "тлится во многих сердцах человеческих и никогда угаснуть не может" [9, л. 46].
  
  Народные вольнодумцы периода кризиса крепостничества все смелее разоблачали не только церковь, но подчас и догмы официальной религии. Ф. И. Подшивалов обойтись без всевышнего не умел, однако, как и многие деисты (деизм - религиозно-философское воззрение, согласно которому бог, сотворив мир, не вмешивается в закономерное течение его событий), отводил ему лишь роль инициатора сотворения мира и гаранта справедливости жизненных основ человечества. Для него бог, натура и истина едины [9, л. 49, 50, 73]. Но натура все же действует по соизволению бога [9, л. 73, 108 об.]. Компонентами понятия "бог" являются солнце, звезды [9, л. 73, 73 об.]. "Бог есть свет чистый и праведный". Истинный бог никому зла не желает, никогда на плохие дела не побуждает и мучиться никому не велит. Вера в такого бога учит истине и всякой добродетели. От имени такого бога и выступал Подшивалов, подписываясь "Федор - посланник божий" [9, л. 4],
  Опираясь на понятый таким образом божественный авторитет, Подшивалов провозглашал, что господствующая религия - христианство - насквозь лжива, поскольку она придумана для того, чтобы во имя Христа, божьей матери и всех святых помогать господам мучить крестьян. Ада и рая нет и никогда не бывало. Черта и сатану выдумали с той целью, чтобы удобнее было всякого верующего в Христа заставить повиноваться господам.
  
  Терпи - "сам бог терпел", а когда господа нам оброк заплатят за шкуры с нас содранные? [9, л. 55 об., 56 об.]. Никакой платы на том свете не будет. Человек из земли вышел и в землю войдет, землей опять станет. А то, что называют душой, во время последнего дыхания превратится в ничто, останется в воздухе [9, л. 79-79 об.]. "Заплати мне здесь, а на том свете пущай господину заплатят" [9, л. 67 об.]. Пришло время перестать поклоняться Христу, матерям божьим и всем святым. Покуда человек будет продолжать веровать, он не станет свободен телом и душой. Подшивалов прямо пишет, что тот, кто освободится от веры в Христа с его религией страдания, освободится от своего господина [9, л. 92].
  
  Атеистические тенденции порождают у Подшивалова материалистические тенденции, присущие народной вольнодумной "социологии" и общественной мысли. Подшивалов высмеивал библейскую легенду о сотворении богом человека из глины, считая такое объяснение слишком примитивным. На самом деле, доказывал он, бог сотворил человека посредством натуры. Натура дала человеку убытие, жизнь и душу, используя которые он должен действовать. Душа имеет натуральное, т. е. материальное происхождение. Она подобна часовой пружине. Наличие у человека души отнюдь не отрывает его от природы, от всего естественного мира. Даже у дерева, писал Подшивалов, есть нечто подобное человеческим чувствам. Животным это свойственно в еще большей мере.
  
  Таким образом, для Подшивалова характерно стремление, по существу, материалистически объяснить весь окружающий мир и порожденного природой человека.
  
  Никто из народных вольнодумцев не мог, разумеется, приблизиться к постижению обществоведения как науки, в решении социальных проблем исходить из объективных законов развития. Мыслителям из народа присуща своеобразная утопичность в самом подходе к пониманию социальной жизни. Идеалы они обосновывали собственными представлениями о справедливости человеческих отношений. "Без правды царства упадают",- писал автор "Вестей о России" [19, с. 104]. "Правда светлее солнца, кто же дерзнет противу нее стоять",- писал Подшивалов, ссылаясь на народную поговорку [9, л. 50 об.].
  
  Ссылка на правду заменяла крепостным вольнодумцам ориентацию на объективные законы истории. Трудящиеся исходили из представлений, что все люди от природы равны. Эта истина логически обосновывала справедливость. Поскольку все люди равны от природы, они имеют одинаковые права и на счастье.
  
  Такая идея характерна для освободительного движения многих народов со времен далекого прошлого. Она воодушевляла на борьбу павликиан в Византии и Армении, богомилов в Болгарии, массы во главе с Фра Дольчино в Италии, Джона Болла в Англии XIV в. ("Кто был дворянином, когда Адам пахал, а Ева пряла?"), Джона Лильберна и левеллеров во времена Английской революции. Великая французская революция, как отмечал В. И. Ленин, "шла против помещиков под лозунгом равенства" [2, т. 38, с. 352]. Поэтому идею равенства В. И. Ленин относил к числу наиболее революционных в крестьянском движении [2, т. 15, с. 226-227; т. 38, с. 352].
  О том, как с помощью антицерковных и стихийно-материалистических аргументов народное вольнодумство России обосновывало равенство всех людей от природы, свидетельствуют рассуждения Подшивалова. Поскольку бог для него - одновременно и природа и истина, а человека творит непосредственно природа в соответствии с истиной, то, естественно, что все "равны и подобны друг другу как братья родные" [9, л. 101 об.].
  
  Аргументом о природном равенстве всех людей обосновывали свои взгляды Лоцманов и Поносов. "Разве сотворено на свете два Адама?" [45, с. 164]. И безымянный автор "Вестей о России" писал: "Адам у нас был не господский" [17, с. 70].
  
  Чтобы понять правду жизни, рассуждал Подшивалов, человек должен познать самого себя, те свойства, которые вложены в него натурой [9, л. 51 об., 98 об.]. Главное из таких свойств - необходимость и потребность трудиться для общего блага и своей пользы [9, л. 59, 123 об.].
  Для Подшивалова труд как свойство человеческой натуры не наказание за грехи праотцов. Человек родится не для мучений, подчеркивал он, а чтобы украшать землю и прославлять творца. Все люди - сыны божьи. Человек - "самое лучшее и превосходное творение на земле". Человек рожден для счастья. "Мы произведены . на свет для того, чтобы царствовать и веселиться" [9, л. 118 об., 126]. Автор "Вестей о России" также считал, что человек "создан в бессмертие благое" [17, с. 98-99]. И Подшивалов и автор "Вестей о России" полагали, что труд должен быть необходимым условием, а не помехой счастью людей.
  
  Подшивалов и другие народные вольнодумцы не могли еще понять социальной природы личности. Но, и это характерно для народного гуманизма, выступая в защиту личности, ее прав, Подшивалов вместе с тем далек от индивидуализма. По его мнению, трудиться необходимо для всеобщего блага и своей пользы. При этом общее благо для него находится на первом месте. Отрицая гнет властей, он не сомневался в необходимости государственного порядка ради коллективных интересов. И, по мнению Лоцманова, настоящее человеческое счастье заключается "в счастии всех" [86, с. 116].
  
  Коллективистская окраска трактовки народными вольнодумцами человеческой природы знаменательна. Они старались понять эту природу для того, чтобы вывести из нее правду общественной жизни.
  
  Если в объяснении природы человеческой личности Подшиваловым ощутимо сказывались материалистические тенденции его миропонимания, то попытки объяснить жизнь общества природой человека неизбежно приводили народных вольнодумцев к историческому идеализму. Плохие порядки и законы, по мнению Подшивалова, представляют собой результат глупости отцов, их непросвещенности, заблуждений, поступков, противных человеческой природе [9, л. 7]. По мнению Поносова, "слепой случай и нахальство сильнейших сделало слабых невольниками" [45, с. 164]. Олейничук также объяснил тот или иной путь развития страны степенью просвещения общества, злонравием или добродетелями людей [5, л. 54].
  
  Но "социологии" народных вольнодумцев наряду с идеалистическими представлениями о характере развития присущи и заметные материалистические тенденции. Уральский заводской служащий крепостной Сабуров признавал за деятельностью крестьян основание общества: "...труд есть первый источник силы и богатства" [86, с. 77]. Такого же мнения придерживался и Подшивалов. Для автора "Вестей о России" крестьянский труд - "твердый корень царству". Беда лишь в том, что результаты труда присваивают крепостники [17, с. 45-46, 66-67]. И Подшивалов, и этот автор понимали необходимость личной заинтересованности в труде.
  
  С размышлениями о работе как источнике развития и богатства страны, естественно, были связаны мысли о народе как создателе этих богатств и главной силе истории. Зачатки таких материалистических мыслей можно встретить у Сабурова, Никифора Канакина и у автора "Вестей о России" [6, л. 197].
  Оценивая современную им действительность, народные вольнодумцы прежде всего сосредоточивали свое внимание на положении крепостных, на взаимоотношениях помещиков и крестьян. По мнению. Лоцманова, Подшивалова, безымянного автора "Вестей о России", Олейничука, Канакина, общество состоит из двух основных группировок: богатых тунеядцев - крепостников и бедных бесправных крепостных.
  
  Яркие описания разорения и обнищания крепостных встречаются в "Вестях о России", у Подшивалова, Олейничука.
  
  Олейничук рассказывал о том, как бессовестно помещики отбирали у мужиков землю, запрещая пользоваться пастбищами и сенокосами [5, л. 124], даже заставляли крестьян продавать коров и овец, чтобы купить волов для обработки барских полей [5, л. 101 об.].
  
  "Вести о России" были о том, как крепостники выгоняли крестьян на барщину, отпуская их домой преимущественно в ненастье. "Ну, скажите, люди добрые,- восклицал Олейничук,- как теперь мужику на свете жить! Как видите, каждый божий день на панщине" [5, л. 55 об.]. А тут еще рекрутчина, принудительные работы в промышленности - и все по барскому произволу [5, л. 5, 38]. "Чернь исключена из числа людей", и мужик приравнен к скоту [5, л. 50, 45].
  Народные вольнодумцы понимали, что разорение трудящихся - следствие не какой-то якобы присущей русскому и украинскому крестьянину лености и бесхозяйственности, а закономерный результат чрезмерного гнета и стремления крепостников к тому, чтобы держать трудящихся в невежестве [9, л. 70]. "В нас бедность, глупость - от господ" [17, с. 33]. Народная мысль приближалась к осознанию того, что именно чрезмерный гнет делал поле земледельца неплодородным [1, т. 19, с. 407].
  
  Вольнодумцы обращали внимание на имущественное расслоение крестьян, втягивание их в торговлю и промышленное производство. В книге "Вести о России" говорилось о том, как многие разорившиеся крестьяне Ярославщины вынуждены были уходить в город на заработки. Вместе с тем Олейничук с симпатией писал и о зажиточных мужиках, видя в крестьянском богатстве трудовую собственность.
  
  И автор "Вестей о России", и Олейничук замечали, как из среды крестьянства выделялись скупщики хлеба, корчмари, купцы, наживавшиеся за счет народа. Однако, о точки зрения вольнодумцев, зло, которое приносили эти люди, было обусловлено крепостничеством и бесправием народа. Использование наемного труда вольнодумцы не осуждали. Они видели экономические различия, существовавшие между помещиками и крестьянами, купцами и наемными работниками, но господство крепостного права, неразвитость капиталистических отношений мешали им осмыслить всю значимость новой классовой дифференциации общества.
  Противоречивым было отношение народных вольнодумцев к самодержавию. Классовой природы его никто из них еще не разглядел. Но Олейничук, например, писал о страданиях Украины под властью царей, с горечью отмечал, что "правительство, между нами будь сказано, угождает постоянно их (помещиков.- П. М.) даже страстям к любостяжанию" [5, л. 50]. Подобные мысли возникали порой и у Подшивалова, и у автора "Вестей о России", которому отец не советовал жаловаться царю, так как ничего хорошего от него не ждал.
  
  Никаких сомнений не оставалось в оценке государственного аппарата: чиновники и судейские - либо сами помещики, либо родственники их. Все они злодеи и разбойники. Любая тяжба для крестьянина кончается разорением и поркой, иногда до смерти. В стране царит беззаконие.
  Анализируя отношения народных вольнодумцев к религии, мы уже показали, что некоторые из них видели в церкви прислужницу самодержавия и крепостников. Даже неразвитый и робкий солдат Смирнов жаловался на продажность православного духовенства. Олейничук наряду с критикой католицизма и алчности ксендзов разоблачал православных попов, которые сами грабят и помогают обирать народ. Поэтому ой и приравнивал попов к помещикам. Подшивалов в христианской церкви видел главную опору поработителей.
  
  Свободомыслию выходцев из угнетенных народностей было свойственно осуждение национального гнета в царской России. Вместе с тем на оценку Олейничуком, например, взаимоотношений угнетателей и угнетенных сильнейший отпечаток накладывали национальные и религиозные предрассудки, свойственные Правобережной Украине и Белоруссии, где он вырос и жил. Помещиками, асессорами, откупщиками и шинкарями были здесь в" подавляющем большинстве польские паны-католики и евреи. Поэтому ненависть Олейничука к угнетателям приобрела национальную и религиозную окраску, как ненависть, прежде всего к поляку и еврею.
  Взгляды Олейничука - своеобразный вариант примитивного национализма угнетенных. Вековые народные традиции братства русского и украинского народов, а также тот факт, что большинство помещиков на Правобережье были иноверцами, сформировали представление Олейничука об иноземном происхождении крепостников России и Украины. Помещики для него международный сброд, поработивший коренных жителей края. Наше высшее сословие состоит из поляков, евреев и пришельцев со всего света. И в России, в Воронежской губернии например, помещики - иностранцы: поляки, евреи, татары, немцы, французы, даже цыгане. Попадаются русские и украинцы, но они во всем подражают чужакам. Хозяйничанье иностранцев "задушило нашу народность" [5, л. 50,60, 127].
  
  Национализм угнетенных сочетался иногда с признанием того факта, что и среди поляков можно встретить трудящихся. А собеседник Олейничука доказывал: дело не в том, еврей ты или татарин, лишь бы ты был хорошим человеком. Этот же собеседник, да и сам Олейничук, рассказывают, что, когда украинские крестьяне и казаки становятся помещиками, они грабят своего же брата-украинца ничуть не меньше, чем польские паны [5, л. 8, 49 об., 53-55, 57 об., 127].
  
  Большое внимание вольнодумцы уделяли состоянию общественных нравов, обычно подчеркивая различия морали господ и трудящихся. В "Вестях о России" господа - все эти Бездушины, Обираевы, Дармовзяткины - алчные, хищные тунеядцы, садисты. Для Олейничука помещики - абсолютно безнравственные люди, чиновники и судейские - взяточники и разбойники. Ничем не отличается от них и духовенство.
  
  Господство крепостников, рабство и невежество трудящихся развращают последних. "Ужель грабительством возможно народ жить честно научить?" - восклицал автор "Вестей о России", рисуя картину падения нравов "неволей испорченного" народа [17, с. 109, 144-145]. Наиболее пагубное проявление морального растления вольнодумцы видели в привычке народа к рабству. "Бедные черви, по земле пресмыкающиеся, неужели вы не чувствуете тягости вашего мучения?" - восклицал Подшивалов [9, л. 56 об.]. Об этом же писал и Поносов [45, с. 164]. Однако трудовой народ вопреки деморализации, идущей сверху, сохраняет истинную нравственность, в том числе чувства патриотизма и ненависти к угнетателям.
  
  
  Глубокий анализ русской действительности приводил народных вольнодумцев к выводу, что общественная жизнь зашла в тупик. В бедственном положении народа, разгуле неправды, "совершенном аде на земле", как писал Подшивалов, они усматривали верные признаки надвигающейся катастрофы. Автор "Вестей о России" уподоблял страну гибнущему саду. Подшивалов предрекал "большое несчастье": "Плотина духовных законов чуть-чуть держится. Свежая вода, посланная богом, напирает на плотину, и она вот-вот рухнет" [9, л. 6, 6 об.].
  Такая оценка действительности народными вольнодумцами органически связана с присущими им глубоким патриотизмом и ненавистью к угнетателям. Патриотизм, прежде всего в том, что касается его внутриполитической направленности, характерен для взглядов заводских крепостных Сабурова, Поносова и Лоцманова, для которого сыны отечества - одновременно сыны свободы, ее сеятели, подвижники и ревнители. Чувство родины вдохновляло и Подшивалова, Олейничука, Канакина, автора "Вестей о России". Оно, естественно, связано у них с заботой об "общем благе", о народе. Этот патриотизм иногда перерастал узкие рамки национальной ограниченности. Например, Подшивалов посвятил себя делу "избавления от ига рода человеческого".
  
  Одним из проявлений любви трудящихся к Родине была ненависть их к угнетателям. Ею проникнуты все писания вольнодумцев. Олейничук следующим образом охарактеризовал свою книгу: "Я описал народную ненависть". Это та самая "святая злоба", которая превращала раба в бунтаря и человека.
  
  Неприятие современной действительности, патриотизм и ненависть к угнетателям побуждали вольнодумцев искать пути и средства преобразования страны.
  Исходя из своих идеалистических представлений о характере общественного развития, они связывали большие надежды с просвещением как способом освобождения народа и прогресса страны. Поэтому Олейничук писал: "Человек без науки в нынешнее время есть самое жалкое творение". Ведь науки "украшают ум познаниями, а сердце добродетелью... научают познавать все перемены и постигать все причины явлений" [5, л. 22-22 об.]. Автор "Вестей о России" спасение гибнущего "сада" видел в науке, в просвещении рабов [17, с. 47, 56]. Подшивалов усматривал развитие народа в распространении письменности, книжности, в проникновении знаний в массы, создании народных школ, которые бы при помощи книг учили трудиться [9 л. 59, 68].
  В то же время Олейничук и, особенно, Подшивалов, гневно осуждая современное духовенство, были склонны видеть в истинной или новой (Подшивалов) религии важнейший фактор просвещения и освобождения народа. Для Подшивалова избавление от веры в Христа и вера в истинного бога представляли собой чуть ли не главное условие счастья людей. Поэтому такую большую роль он отводил наставнику веры. Вольнодумец считал, что в новом обществе сохранится только власть бога, государя и наставника веры [9, л. 92, 98 об., 123].
  
  Но, веря в силу просвещения и науки, вольнодумцы все же понимали, что при господстве крепостничества "к нам не проникнет просвещение" [17, с. 33], что господа намеренно не учат народ, "чтоб мы свету не видели, чтоб как свиньи бродили в грязи, в темноте и невежестве" [9, л. 70]. Поэтому свои надежды на распространение просвещения вольнодумцы связывали с активностью трудящихся в освобождении России. У некоторых из них (Канакин, Поносов) эти надежды утверждались под влиянием опыта революционного движения народов Запада. Однако Олейничук - выходец из крепостных крестьян - отрицательно относился к революции во Франции, считая Париж "гнусным гнездом столицы всемирного безбожия и разврата" [5, л. 25 об.]. Он осуждал польское освободительное восстание 1830-1831 гг. и антиправительственные кружки польских студентов в университетах [5, л. 7 об., 8, 25, 106]. По-видимому, в этих революционных движениях Олейничук усматривал только борьбу "панов" за свои права. Иначе он относился к выступлениям самого народа, крестьянства. Вольнодумец вовсе не отрицал освобождения с помощью восстания. Все дело в том, что "народ только выходит... из рук природы" [5, л. 17]. "Могильный холм покойной нашей матери хохлушки Заднепрянки покрывается час от часу вокруг черными тучами, предвещающими не минутную грозу" [5, л. 27]. Такие мысли подсказывал Олейничуку опыт народных восстаний. Он неоднократно с чувством симпатии вспоминал о движении гайдамаков в 1768-1769 гг.
  
  Усомнившись в помощи государя, Подшивалов пишет: "Только и надежды на то, что есть уже хотя немногие люди, способные отличить правду от кривды" [9, л. 57]. К ним, очевидно, относился и его собеседник - учитель арифметики, считавший, что воля может быть искуплена только кровавыми реками [9, л. 145]. Подшивалов призывал: "Проснитесь, братья... плотина напряглась и больше уже не в силах в себя поместить воды... вода с радостным восторгом ожидает той божественной минуты, просит бога, чтоб еще усилиться" [9, л. 58]. Автор "Вестей о России" также предрекал восстание, которое потрясет трон и истребит всех "извергов" [17, с. 146-147].
  Опыт массовых движений учил вольнодумцев, что и темный, забитый мужик может пробудиться от спячки и почувствовать свою силу. Поэтому нужно разбудить народ. "Проснитесь, братья, воспряньте от сна вашего!" - обращался к нему Подшивалов. Чтобы поднять крестьянство, нужно просветить его, внушить людям стыд за рабское положение. "О, несчастные народы, доколе вы будете блуждать во тьме невежества, как лягушки в болоте, пожираемые цаплями. Гады негодные, на то ли вас бог создал, чтобы страдать под игом мучения!.. Опомнитесь, лягушки болотные, сделайтесь человеками, подобными (очевидно, достойными.- П. М.) вашего звания" [9, л. 55 об., 56].
  
  У некоторых вольнодумцев иногда возникала мысль даже о революционной организации. Следствие по делу о многочисленных подметных листах в Муромском уезде Владимирской губернии установило, что сельский дьякон Канакин, очевидно, имея в виду польское восстание 1830-1831 гг., с одобрением говорил о многочисленном тайном обществе в Польше [6, л. 209]. Лоцманов и Поносов пытались создавать революционные кружки.
  
  Каким представляли себе вольнодумцы, говоря словами "Вестей о России", "мир правды", каков их общественный идеал?
  
  Одним из важнейших положений "социологии" вольнодумцев было представление о равенстве всех людей от рождения. Поэтому справедливое общество должно соответствовать такой природе человека. Об этом писали и Олейничук [5, л. 14 об.], и Подшивалов [9, л. 122]. Даже очень нерешительный Смирнов считал, ссылаясь на "глас народа", что необходимо, прежде всего, освободить крестьян с землей; уничтожив землевладение помещиков и переведя их на жалование за службу [7, л. 16]. Подшивалов выступал за освобождение крепостных с землей по душам или по тяглам за счет раздела господских имений [9, л. 111 об. 112]. "Земли и воли" желали и автор "Вестей о России", и Олейничук, хотя они и считали возможным оставить дворянам некоторое количество земли [5, л. 48 об. - 49, 78]. Осуждая крепостническую эксплуатацию, и Олейничук, и автор "Вестей о России" не отрицали необходимости наемного труда, а Подшивалов не сомневался в справедливости свободы найма в грядущем обществе [9, л. 72, 80, 111 об.- 112, 124 об.].
  
  Из характерного для вольнодумцев представления о работе как о первом источнике силы и богатства вытекало их стремление к созданию общества освобожденного труда. "Должно человеку работать и трудиться",- учил Подшивалов [9, л. 59]. "Тогда свободными руками возобновим мы земной труд... И будет всякий для себя о исполненьи дел стараться", - мечтал создатель "Вестей о России" [17, с. 98-99, 103]. Но это не проявление индивидуализма. "Современный ад", по мнению Подшивалова, это "разврат самолюбия". В стране "новой правды" каждый будет "трудиться для собственной своей пользы и для общего блага" [9, л. 82 об., 100 об., 123 об.]. Забота о государственных интересах характерна для "Вестей о России", Канакина и Олейничука.
  Идеалы хозяйственной независимости у вольнодумцев были связаны с уничтожением сословных прав и привилегий, с полным политическим равенством всех граждан России, с уничтожением телесных наказаний [17, с. 33, 57-58, 103; 9, л. 96-96 об., 123; 7, л. 16 об.].
  У Подшивалова иногда появлялись суждения о том, что в обществе "новой правды" станут излишними государство и даже законы, поскольку закон для здравомыслящих людей не нужен [9, л. 54]. Но в основном для вольнодумцев свойственно стремление к твердой и справедливой, единой для всей страны законности, причем обычно представлялось, что во главе праведного государства должен стоять царь. "Свобода, царь и христианский всем один закон!" [17, с. 38, 103; 9, л. 100, 100 об., 123].
  
  Это, конечно, не означало, что идеалом народных вольнодумцев было самодержавие. Считая .необходимой для страны единую твердую власть, они верили, что возглавит новое государство справедливый царь. Он будет опираться на выборных судей [17, с. 103]. В случае смерти царя иногда допускалась возможность выборов нового [9, л. 96-96 об.]. В "мире правды" будут и новые братские нравы. Тот, кто будет хорошо трудиться, и на этом свете будет "ощущать царство небесное и земное" [9, л. 82 об.]. Освободившиеся от гнета и насилия люди не будут лгать - в этом просто не будет нужды [17, с. 103; 9, л. 9 об., 84 об.]. Люди-братья будут царствовать, наслаждаться жизнью, дружбой, любовью красивых женщин. Не будет ни пьянства, ни разврата -[9, л. 63 об. - 64, 83, 122 об., 127-128]. Свободный труд на себя и своих братьев обусловит экономический и культурный расцвет страны, разовьется просвещение, расцветут науки [17, с. 103, 147].
  
  Подшивалов, как и автор "Вестей о России", предполагал даже, что в справедливом обществе улучшится и климат. Это связывалось с установлением веры в истинного бога. Русские вольнодумцы руководствовались той же логикой, что и классик французского социализма Фурье: разве может всемогущий творец насылать на людей, живущих по правде, стужу ледяных ураганов?
  
  Таким образом, общественные идеалы народных вольнодумцев имели буржуазно-демократический характер. Самые смелые из них хотели уничтожения крепостного права, раздела всей земли между трудящимися и полной хозяйственной и политической независимости их - "земли и воли". К частной трудовой собственности, к хозяйственному мужику вольнодумцы относились с уважением. Сколько-нибудь четко выраженных социалистических идеалов мы у них не встречаем. Это еще одно косвенное свидетельство крестьянской природы их социальной программы.
  
  Идеи самых смелых вольнодумцев принципиально отличались от массового сознания крестьянства отрицанием 'традиций, рационалистическим обоснованием решения социальных проблем и критикой официальной религии. Вместе с тем их социальная программа - логическое развитие правды крепостного крестьянства.
  
  
  ОПЫТ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ И КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ ЗАРУБЕЖНЬIХ НАРОДОВ
  
  В результате активизации экономических и политических связей России с мировым рынком, с международной политической жизнью усилилось влияние событий за рубежом на развитие российской экономики. Обострение классовой борьбы на Западе отразилось и на внутренней политике самодержавия.
  
  Деятели русского освободительного движения внимательно изучали эволюцию, как передовых, так и отсталых стран, особенно был поучителен опыт освободительного движения в Европе. Поэтому истоки революционной социалистической мысли следует искать, "а наш взгляд, в жизни и борьбе трудящихся не только России.
  
  События Великой французской революции конца XVIII в. произвели сильнейшее впечатление на деятелей российского освободительного движения. Вместе с тем последние видели, что революция не принесла массам благополучия и счастья. Пролетариат Запада все громче заявлял о себе: мощное чартистское движение 30-40-х годов в Англии, лионские восстания 1831 и 1834 гг. во Франции, восстание силезских ткачей в 1844 г. в Германии. Среди рабочих капиталистических стран распространялись идеи социализма. Над Европой встал "призрак коммунизма", нарастала пролетарская революция.
  
  В то же время в самой царской империи, в Польше, разразилось восстание 1830-1831 гг. Оно произвело сильнейшее впечатление на передовую молодежь. В США развернулась борьба за освобождение черных рабов. События, происходившие далеко за океаном, перекликались с проблемой освобождения "белых невольников" в России. Здесь еще со времени Радищева американские события находили непосредственный отклик.
  
  Успехи передовых народов в развитии производительных сил, культуры, общественной жизни, естественно, сопоставлялись прогрессивными людьми с "азиатчиной" Китая, Турции, Персии. Это давало большой и очень важный материал для размышлений и выводов.
  
  Восстание декабристов в России и "призрак коммунизма" над Европой вызвали наступление реакции времени царствования Николая I, показавшего "максимум возможного и невозможного" по части "палаческого" способа управления страной [2, т. 31, с. 158]. Политика Николая Палкина усиливала бедствия трудящихся и одновременно душила все живое в русском обществе, нравственно и политически растлевая его. Это вызывало протест лучших людей России. Герцен называл эти годы временем наружного рабства и внутреннего освобождения.
  
  
  ТРАДИЦИИ И ВЛИЯНИЕ ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ МЫСЛИ РОССИИ И ЗАПАДА
  
  Герцен начинал историю освободительного движения с имени Ломоносова [19, т. 18, с. 243-244]. Глубокий народный патриотизм гениального русского самородка, его вера в науку и просвещение как бы положили "начало тому движению, которое выдвинуло Радищева и декабристов. Особенно велико было значение выступления последних. По словам Герцена, "с высоты своей виселицы эти люди пробудили душу у нового поколения" [19, т. 7, с. 201]. Воздействие примера декабристов было поддержано могучим потоком патриотизма, высокого гуманизма, отрицания крепостничества и самодержавия, шедших от гигантов русской литературы - Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя. Эти влияния обретали силу в кружках передовой молодежи конца 20-30-х годов. Еще большее и самое непосредственное воздействие на генезис социализма оказало общественное движение 40-х годов. В ходе борьбы западников против славянофилов, революционных просветителей против либеральных (среди западников) формировались политические позиции и теоретические системы Герцена, Огарева, Белинского.
  Сильное влияние на зачинателей утопического социализма в России оказали передовая западная мысль от Монтескье и Вольтера до классиков германской философии и великих утопических социалистов Франции, произведения титанов художественной литературы Шекспира, Сервантеса, Шиллера и таких писателей XIX в., как Жорж Санд, Диккенс.
  
  Известно, что немецкая классическая философия, английская политическая экономия и французский социализм были тремя источниками марксизма. Именно эти направления западной мысли наиболее обстоятельно изучали Герцен, Огарев, Белинский.
  
  Наши представления об идейных влияниях, шедших с Запада, были бы неполны, если бы мы упустили из виду воздействие на Герцена, Огарева и Белинского взглядов К- Маркса и Ф. Энгельса в период становления марксизма. Знакомство с эволюцией этой теории на Западе дает возможность путем сопоставления понять важные особенности и закономерности развития русской революционной социалистической мысли.
  
  Вопрос о значении идей К. Маркса и Ф. Энгельса для передовых мыслителей России 40-х годов уже давно привлекает внимание исследователей. Ему посвящены статьи Н. Рязанова [124], исторический этюд К- Чуковского [140], статьи В. Шульгина [144], Д. Заславского [70] и др. Если обобщить все установленное в литературе, можно получить конкретное представление о хорошей осведомленности всего крута друзей Герцена, Огарева, Белинского в важнейших произведениях К. Маркса и Ф. Энгельса этого времени. С Марксом и Энгельсом были лично знакомы ближайшие друзья русских социалистов-утопистов - В. П. Боткин, Г. М. Толстой, П. В. Анненков, М. А. Бакунин, Н. И. Сазонов. Последним, в частности, были хорошо известны исторические "Немецко-французские ежегодники" со статьями Маркса и Энгельса. Близкие к Герцену и Белинскому люди были знакомы с "Немецкой идеологией" и "Нищетой философии", с блестящим изложением основ исторического материализма в письме Маркса к Анненкову в конце декабря 1846 г. [1, т. 27, с. 401-412]. Тогда, в 40-х годах, даже наиболее ' проницательные из русских читателей Маркса и Энгельса многих идей их еще не поняли, но, как будет показано далее, некоторые заключения основоположников научного социализма оказали благотворное влияние на формирование революционной мысли в России.
  
  
  ГЛАВА II.
  
  НАЧАЛО ПОИСКОВ ПРАВИЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ТЕОРИИ О СООТНОШЕНИИ НРАВСТВЕННОГО И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ ГЕРЦЕНА, ОГАРЕВА, БЕЛИНСКОГО И ШЕВЧЕНКО
  
  Содержание и направление эволюции той или иной идеологии, в конечном счете, определяются историческими условиями, но значимость и глубина ее в большой степени зависит от личности создателя. Даже в лучших работах о Герцене, Огареве, Белинском и Шевченко нередко упускается из виду то, что в ходе становления личности политические взгляды обычно вырастают из нравственных корней. Это мешает понять все значение народных истоков политических идей зачинателей революционно-демократической мысли в России, поскольку нравственный склад последних формировался под непосредственным воздействием правды народных масс.
  Чтобы объяснить сложный и противоречивый путь их духовного развития, следует, прежде всего, обратиться к истокам их миропонимания. Сами Герцен и Огарев обращали внимание на большое познавательное и воспитательное значение чтения. Литература, бесспорно, оказывает сильное влияние на духовную эволюцию детей и юношей. Но еще раньше на их становление воздействуют окружающие люди, та атмосфера человеческих, прежде всего нравственных, взаимоотношений, которую застает ребенок, начиная осознавать окружающее.
  
  Герцен родился в 1812 г., Огарев -- в 1813 г. С раннего детства они росли в атмосфере патриотизма, порожденного великими событиями Отечественной войны 1812 г. Несмотря на потуги лживой официальной историографии изобразить победу над Наполеоном как заслугу царя и дворянской России, общество видело в событиях 1812 г. подвиг народа, русского солдата и мужика прежде всего. Имея это в виду, мы лучше поймем Герцена. Одна из стержневых задач "Былого и дум" заключается в том, чтобы объяснить духовную эволюцию поколения, показать, как дети аристократов, дворян пришли к пониманию необходимости народной революции. Книга начинается воспоминаниями крепостной няни Веры Артамоновны о злоключениях семьи Герцена в 1812 г. "Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей. Моя мать и наша прислуга, мой отец и Вера Артамоновна беспрестанно возвращались к грозному времени, поразившему их так недавно, так близко и так круто" [19, т. 8, с. 22]. И Огарев в "Моей исповеди" вспоминал: "Двенадцатый год крепко отзывался во мне" [37, т. 2, с. 415]. И у него эта школа патриотизма, естественно, породила любовь к трудящемуся люду. "Как я люблю этот народ",- писал он в конце 30-х годов о своих крепостных, стремясь к их освобождению. А немного позднее, осуждая космополитические настроения Бакунина, он подчеркивал: "Я чувствую, что принадлежу нации, и это чувство есть великая сила в моей душе... Благословляю мою Россию и не оторвусь от нее" [38, т. 2, с. 291].
  
  Вопросы общественно-политические в раннем детстве воспринимают как нравственные. Ребенок знает лишь немногих окружающих его лиц, не видя за ними классов, государства, страны. Но Отечественная война 1812 г. была именно тем великим событием, которое подымало до всенародного масштаба симпатии и антипатии детей к отдельным лицам, очень рано пробуждало в них общечеловеческие интересы.
  
  Народный патриотизм был родствен ненависти трудящихся к угнетателям. Она еще более непосредственно влияла на настроения и взгляды. Герцен вспоминал, что в детстве передняя и "девичья" с "людьми", т. е. слугами, составляла его "единственное живое удовольствие" [19, т. 8, с. 35]. Ненавидя демагогическую лесть толпе и еще больше аристократическую клевету на народ, Герцен не идеализировал нравственность слуг, но утверждал, что они, во всяком случае, не хуже дворян, чиновников и купцов. Именно в обращении с крепостными он получил первые наглядные представления о народной правде и барской кривде.
  
  Рассказывая о гибели на его глазах одаренного крепостного повара, он вспоминал: "Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека" [19, т. 8, с. 35]. Повар фамильярно похлопывал мальчика Герцена по плечу: "Добрая ветвь испорченного дерева".
  
  Первый мертвец, которого видел ребенок, был сломленный крепостничеством дворовый. Поэтому Герцен писал: "Передняя с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говорила мне: "Дайте срок - вырастете, такой же барин будете, как другие". Меня это ужасно оскорбляло" [19, т. 8, с. 36].
  
  Аналогичные уроки получал и Огарев. Сохранилось несколько набросков его автобиографических воспоминаний. Они свидетельствуют, что и для него в детстве наиболее близкими людьми были крепостные. "Добра со мной бывала разве дворня, вся дворня без различия чинов" [29, с. 7]. Особенно любил мальчик дядьку-воспитателя Булатова, который выучил его читать и писать, рассказывал сказки, помогал фантазировать. "Я этого дядьку любил страстно и считал его моим лучшим другом". Высокие нравственные качества своего воспитателя он объяснял чувством ненависти крепостного человека к барству: "Я на этом чувстве и рос" [36, с. 15].
  
  Патриотизм и ненависть народа к угнетателям, являясь первичными жизненными влияниями в развитии общественных взглядов Герцена и Огарева, сохраняли важнейшее значение и в процессе их последующей духовной эволюции.
  
  К сожалению, источники, отражающие доуниверситетский период жизни Белинского, гораздо беднее, чем аналогичные материалы о Герцене и Огареве. Однако и то, что имеется в нашем распоряжении, позволило биографу критика В. С. Нечаевой сделать обоснованный вывод, что первое яркое выражение революционного протеста Белинского в "Дмитрии Калинине" созрело под влиянием крестьянского протеста [100, с. 278].
  Будущий великий критик также рос в атмосфере еще свежих впечатлений общества от великого патриотического подвига русского народа в 1812 г. Эти события были и для него школой народного патриотизма. На протяжении всей жизни он черпал в них уверенность в великих судьбах своего отечества [15, т. 7, с. 47].
  
  Расставаясь с университетом в начале 30-х годов, юноши были переполнены волнующими, но смутными идеями. Попытки осуществления их на практике в условиях жесточайшей реакции завели молодых людей в тупик идеализма, религиозности и даже примирения с действительностью.
  
  А. И. Володин и 3. В. Смирнова в своих трудах показали, как Герцен, Огарев, Белинский к началу 40-х годов вышли из тупика "примирения", религии и даже мистицизма. Следует лишь добавить, что такой поворот в идейном развитии зачинателей утопического социализма в России объясняется не столько логикой их "смутных" идей конца 30-х годов, сколько нравственным складом, определившимся под влиянием жизни и борьбы народа,- глубоким патриотизмом и невозможностью замкнуться в узком мирке личного счастья. Огарев писал своим близким друзьям Герцену и Грановскому: "У меня как-то уже не вмещается в уме различие личной и общественной жизни. Любовь к женщине и любовь к человечеству равно составляют мой личный мир" [38, т. 2, с. 338]. За три дня до венчания Огарев писал своей невесте: "Наша любовь, Мария, заключает в себе зерно освобождения человечества" [28, с. 7]. "Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из братии моих по крови,- костей от костей моих и плоти от плоти моей",- писал Белинский [15, т. 12, с. 23].
  
  Они не могли не искать ответа на самые сложные и острые вопросы общественной жизни, отсюда - титаническая работа по осмыслению опыта истории человечества и высших достижений человеческого гения. Этот путь, определенный нравственным складом мыслителей и могучим интеллектом, закономерно привел их к атеизму, материализму, диалектике, к революционности и социализму.
  
  Что касается Шевченко, то в советской литературе хорошо показана обусловленность его нравственного облика традициями патриотизма и ненависти народа к угнетателям. Все творчество Кобзаря было поэтическим воплощением его личности и этих традиций. Крепостная "правда-месть" естественно определила приход Шевченко в стан Герцена, Белинского и Чернышевского.
  
  
  ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВЫ ОБЩЕСТВЕННЫХ ВЗГЛЯДОВ ОСНОВОПОЛОЖНИКОВ РЕВОЛЮЦИОННОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ
  
  Стремление обосновать борьбу за освобождение человека от пут феодализма ссылками на объективные законы жизни и равенство людей от природы, т. е. на материалистическую философию, ясно выражено еще крупнейшими мыслителями европейского Возрождения. Особенно плодотворными в этом отношении были усилия блестящей плеяды французских просветителей XVIII в. Однако даже наиболее проницательные среди них не сумели распространить материалистическое толкование естественного мира и природы человека на понимание законов развития человеческого общества. До начала XIX в. в социологии доминировал метафизический способ мышления здравого рассудка.
  
  Как известно, Гегель первым увидел в истории диалектику (идеалистически извращенную), осознав необходимость познания сущностных связей органического развития общества в его противоречиях. "Он первый,- писал Ф. Энгельс,- пытался показать развитие, внутреннюю связь истории, и каким бы странным ми казалось нам теперь многое в его философии истории, все же грандиозность основных его взглядов даже и в настоящее время еще поразительна, особенно если сравнить с ним его предшественников" [1, т. 13, с. 496]. "Много прекрасного в постановке вопроса",- писал В. И. Ленин о введении в "Философию истории" Гегеля [2, т. 29, с. 289].
  Высказывания классиков марксизма-ленинизма о значении Гегеля в становлении науки о законах истории помогают оценить и вклад выдающихся русских мыслителей 40-х годов XIX в. в разработку научной социологии. Исследование отечественных корней идей первых социалистов позволяет верно оценить и все значение воздействия на русских революционеров передовой европейской мысли, понять развитие Герцена, Огарева, Белинского в ее русле. По словам В. И. Ленина Герцен в крепостной России 40-х годов XIX в. "встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени. Он усвоил диалектику Гегеля... Он пошел дальше Гегеля, к материализму, вслед за Фейербахом... Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед историческим материализмом" [2, т. 21, с. 256].
  
  Глубокая диалектичность и зачатки материализма в социологии выдающихся русских мыслителей дали основание В. И. Ленину отнести к 40-м годам XIX в. начало поисков правильной революционной теории, которые привели к победе марксизма в России [2, т. 41, с. 7-8], а первыми среди предшественников русских марксистов назвать Герцена и Белинского [2, т. 6, с. 25].
  Как и их выдающиеся современники - немецкие философы, Герцен, Огарев и Белинский видели в религии идеологическое обоснование существующего строя. Отсюда их стремление доказать несостоятельность идеализма как философской основы религии. В соответствии с тенденциями народного вольнодумства, так ярко проявившимися, например, у Подшивалова, зачинатели утопического социализма в России видели в материализме, или как они говорили "реализме", научное обоснование освободительных общественных идей.
  
  Особенно плодотворной в этом отношении была деятельность Герцена. В начале 1842 г. он начал писать "Дилетантизм в науке". Эта серия статей, продолжавшаяся в "Письмах об изучении природы", опубликованная в "Отечественных записках" за 1843-1846 гг., заложила философские основы революционно-демократической и социалистической системы идей. Герцен блестяще обосновал следующие важнейшие выводы.
  
  1. Жизнь поставила вопрос о необходимости создать единую науку о законах развития природы и общества.
  2. Такая наука должна опираться на материализм и быть диалектичной.
  3. Наука должна не только объяснять мир, но и направлять революционную борьбу за его переустройство.
  4. Логика истории философии также приводит к выводу, что настоящая наука должна опираться на материализм и стать руководством в общественной деятельности.
  5. Основными источниками этой науки должны быть достижения немецкой философии и французского социализма.
  
  В мыслях Герцена было много общего с идеями Маркса и Энгельса периода становления марксизма. Однако есть и принципиальные расхождения. Когда Герцен утверждал, что основой науки должен быть материализм, он не исходил из определяющего значения материального производства в развитии общества, к чему шли Маркс и Энгельс, а считал лишь, что идеи, направляющие деятельность людей, могут быть объяснены законами развития материи, которая порождает идеи, поскольку последние представляют собой продукт мозга.
  
  Непонимание законов материального производства и экономики обусловило недооценку Герценом, в отличие от Маркса и Энгельса, третьего важнейшего источника социальной науки - политической экономии.
  
  Огарев не публиковал специальных философских работ, но он не только штудировал в основном ту же философскую литературу, что и Герцен, но и много работал в области химии, анатомии, физиологии, чтобы понять связь материи и мысли, преодолеть ту пропасть между органической и неорганической природой, которая его так волновала [38, т. 2, с. 349-354, 359-362, 379-380]. Показательно, что, живя на большом расстоянии друг от друга, редко видясь, Герцен и Огарев сходным образом пришли к единой философской платформе.
  
  Еще более примечательна в этом плане эволюция Белинского. Он принял работы Герцена с восхищением, горячо рекомендовал их читателям. И для Белинского философия - наука, которая, прежде всего, объясняет законы развития общества и способна, поэтому направить борьбу за его преобразование. "Можно сказать, что философия есть душа и смысл истории, а история есть живое практическое проявление философии в событиях и фактах" [15, т. 6, с. 22].
  Работы Герцена стимулировали мировоззренческие поиски критика, но эволюция взглядов Белинского была оригинальной. Самостоятельность и параллельность философского становления мыслителей-революционеров - убедительное свидетельство закономерности их развития к материализму и диалектике.
  
  Шевченко, в отличие от выдающихся русских мыслителей, из-за тех жизненных условий, в которых он находился, не мог подняться до понимания философии как научного обоснования освободительной борьбы. "Чувствую непреодолимую антипатию к философиям и эстетикам",- записывал он в дневнике [56, т. 5, с. 46]. Однако эволюция убеждений великого поэта весьма показательна. Развивая традиции народного вольнодумства, он очень близко подходил к атеизму. "Нет на небе бога!" [56, т. 1, с. 253], - категорически заявлял он еще в 1844 г. Вместе с тем дневник поэта свидетельствует, что в 1857 г. он не сомневался в существовании бога [56, т. 5, с. 57]. А. И. Белецкий и А. И. Дейч обоснованно полагают, что Шевченко не стал последовательным атеистом [60, с. 85-86]. Но успехи его богоборческой мысли тем более замечательны, что они логически были связаны с материалистическим миропониманием и материалистической теорией познания в зрелые годы.
  
  Иногда великого поэта изображают диалектиком на том основании, что он был сторонником революции. Желание революции и вера в ее созидательные возможности сами по себе еще не являются свидетельством диалектичности. К примеру, Людвиг Фейербах надеялся на изменение современных ему порядков и верил в создание нового общества в результате революции. Однако классики марксизма-ленинизма, как известно, не считали его диалектиком.
  
  Можно сказать, что революционность как бы таит в себе диалектичность. Что же касается Шевченко, то дело не только в его революционности. Принадлежность поэта к "дурной противоположности" общественной жизни, к угнетенным и протестующим обусловила его предрасположенность к пониманию жизненных противоречий и восприятию диалектики.
  Убеждение Шевченко в объективной закономерности развития вечной и бесконечной природы, в том, что человек- часть природы, а познание - результат воздействия окружающего мира на субъект, т. е. материалистическая теория познания поэта развивалась как основа формирования материалистической диалектики.
  
  Герцен разрабатывал свой "диалектический реализм" главным образом для того, чтобы применить его к истолкованию законов развития общества [98, с. 56-60]. Однако его "исторический реализм" был весьма далек от исторического материализма. В понимании характера и законов развития общества зачинатели утопического социализма не могли выйти за рамки исторического идеализма. Движущую силу истории они видели в духе народа, эволюции сознания. Иногда они "реалистически" искали "источник прогресса" в "человеческой натуре". А поскольку эта "натура" определялась, с их точки зрения, прежде всего разумностью, то и в этом случае прогресс выводился из идеальных начал.
  
  Иногда мыслители видели неудачность своего объяснения истории духом народа, поскольку сам этот дух плохо поддавался определению [15, т. 6, с. 612]. Кроме того, естественно, возникал вопрос - чем же определяются особенности духа народов? Герцен в "Письмах об изучении природы" пытался увязать развитие человеческого духа с реальными факторами, с природой: "История мышления - продолжение истории природы" [19, т. 3, с. 128-129]. Порой он замечал зависимость истории от прогресса производства [19, т. 3, с. 94], но сколько-нибудь плодотворно развить эти свои догадки не смог.
  
  Уже в 1847 г., будучи на Западе и увидев, что вопросы экономической жизни находятся там в центре внимания, Герцен попытался "реалистически" увязать исторический идеализм с признанием решающего значения экономического фактора в истории. Он писал для русских читателей, что экономический вопрос - "это самый внутренний... существенный... вопрос общественного устройства" [19, т. 5, с. 58]. Для Герцена "реалистическая" сущность экономики заключена в проблеме насыщения бедняков, которым голод не дает возможности подняться до понимания современных идей.
  
  "Диалектический реализм" Белинского в социологии был близок к взглядам Герцена. И все же в тайны эволюции общества мысль великого критика проникала немного глубже. Еще в 1842 г., выводя историю каждого народа по Гегелю из духа народа, сам этот дух Белинский в соответствии с гегелевским объяснением истории европейских народов считал произведением физиологии и непосредственно творящей - под влиянием географических, климатических и исторических факторов - природы [15, т. 5, с. 638-639]. Показательно стремление Белинского учесть роль материальных факторов в жизни народа. Этому содействовало то обстоятельство, что осенью 1842 г. ему удалось познакомиться с "Сущностью христианства" Л. Фейербаха, со статьей Ф. Энгельса "Шеллинг и откровение" и в конце 1844 г. - со статьями К. Маркса в "Немецко-французских ежегодниках". Но от материалистического восприятия истории Белинский был еще очень далек. Он не понял главного у Маркса и самостоятельно искал "реалистический" ключ к жизни общества.
  
  Настойчиво пытаясь постигнуть единство материальной и духовной сторон жизни, Белинский, подобно Герцену, иногда усматривал это единство в том, что идеи - продукт мозга, материи. Но иногда мысль критика развивалась в ином, более перспективном направлении. Разночинская точка зрения позволяла лучше оценить значение материальных условий жизни и материальных интересов людей. Сказывалось, вероятно, и влияние выдающихся историков эпохи Реставрации, а может быть, и воздействие Сен-Симона и ранних сенсимонистов, убедительно писавших о большом значении материальных интересов общества.
  
  В августе 1844 г. Белинский предпринял еще одну попытку объяснить читателю характер исторического развития общества. Как раз в это время Герцен в "Письмах об изучении природы" на материале естественных наук обосновывал свой "диалектический реализм", противопоставляя его, с одной стороны, крайностям идеализма, с другой - "эмпиризма". Белинский пытался решить еще более сложную 'задачу - обосновать "диалектический реализм" в социологии и истории. Критик тоже противопоставлял его крайностям идеализма и "эмпиризма". Интересно, что эти крайности он обнаруживал, находясь на том пути, который вел к открытию истины.
  
  Общества продвигаются вперед, как полагал Белинский, через распространение и обобщение идей. Но идеи не летают по воздуху; они расходятся по мере развития коммуникаций между народами, а коммуникации требуют путей материальных. Отсюда великое нравственное значение, например, железных дорог, кроме их великого значения как средства улучшения материального благосостояния народов- "Историк должен показать, что исходный пункт нравственного совершенства есть прежде всего материальная потребность и что материальная нужда есть великий рычаг нравственной деятельности. Если б человек не нуждался в пище, в одежде, в жилище, в удобствах жизни,- он навсегда остался бы в животном состоянии. Этой истины может пугаться только детское чувство или пошлый идеализм" [15, т. 8, с. 286-287].
  
  Здесь наметилось преодоление гегелевской философии истории и, на первый взгляд, отсюда уже недалеко до исторического материализма. Но Белинский тут же добавляет: "Эта истина не поведет ума дельного к разочарованию, дельный ум увидит в ней только доказательство того, что дух не гнушается никакими путями и побеждает материю ее же собственным содействием". И несколькими строками ниже: "...источник прогресса есть сам же дух человеческий" [15, т. 8, с. 287].
  
  Так критик обосновывал важность материальной жизни общества и избегал крайностей идеализма и "эмпиризма". Заметим, что если Герцен, говоря о важности экономического фактора, подразумевает не производство и не распределение, а лишь потребление, то Белинский понимает сущность экономики глубже, имея в виду не только потребление, но и производство, и обмен, и распределение. Значение последнего он отмечал, например, в рецензии на роман Э. Сю "Парижские тайны" (1844 г.), хотя и для критика основа прогресса - идеальные начала. Однако мысли о важности материальной жизни общества, возникшие у Белинского еще до начала 40-х годов, все усиливались к концу его жизни. В развитии промышленности, железных дорог, торговли он все чаще видел наиболее обнадеживающие явления современности. С годами у него крепло убеждение, что промышленное и торговое развитие Европы - основа ее прогресса [15, т. 6, с. 450; т. 8, с. 283, 286-287; т. 12, с. 452, 468]. В феврале 1847 г. в одной из своих рецензий критик писал, что ему XIX век нравится, так как он "лучше своих предшественников смекнул, на чем стоит и держится общество, и ухватился за принцип собственности, впился в него душой и телом и развивает его до последних следствий, каковы бы они ни были" [15, т. 10, с. 112]. Белинский здесь, весьма возможно под влиянием идей К- Маркса, поразительно близко подходит к пониманию соотношения базисных и надстроечных явлений. XIX век, по его словам, обосновав жизнь на принципе собственности, "из старой морали и из всего, чем думало держаться прежнее общество... удержал только то, что пригодно ему как полицейская мера, облегчающая средства к "благоприобретению" [там же].
  
  Может быть, потому, что Огарев не пытался связать свое понимание роли производства с общей, идеалистической системой социологии, материалистические тенденции последней выражены у него более отчетливо, чем у Герцена. В этом Огарев близок к Белинскому. В статье, опубликованной в "Московских ведомостях" в сентябре 1847 г., Огарев подчеркивал, что "материальные силы государства составляют основу его цивилизации". Дальнейшее развитие государства определяется теми элементами народной жизни, которые изучает политическая экономия, т. е. производством и в том числе экономическими отношениями в процессе производства [38, т. 1, с. 94-95].
  
  Для развития материалистических тенденций в социологии зачинателей революционно-демократической мысли весьма показательно осознание ими важности политической экономии как части общественной науки.
  
  Большим достоинством взглядов первых социалистов на философию истории была диалектичность. Они были убеждены в органическом характере развития общества. "Движение событий есть не что иное, как движение из себя самой и в себе самой диалектически развивающейся идеи" [15, т. 6, с. 53]. До поражения революции 1848 г. никто из них не сомневался в прогрессивном характере развития человечества, даже если прогресс шел через времена упадка [15, т. 6, с. 94; т. 8, с. 86, 286; т. 10, с. 283].
  
  Исторический прогресс осуществляется через диалектическую борьбу внутренних противоречий, противоположностей. "Все живое тем отличается от мертвого, что в самой сущности своей заключает начало противоречия" [15, т. 6, с. 588]. В этой борьбе новое неизбежно одерживает верх над старым и господствующим. Жизнь постоянно развивается, обличая "неестественным тот организм, который вчера вполне удовлетворял". "Давность с точки зрения природы дает только одно право - право смерти",-доказывал Герцен [19, т. 3, с. 92]. Писать об этом яснее в подцензурных изданиях было немыслимо. Поэтому показательно горячее одобрение Герценом и Белинским статьи Бакунина "Реакция в Германии" (1842 г.) в немецком издании, где автор обосновывал диалектикой борьбы противоположностей свои главные выводы о приближении демократической революции, как на Западе, так и в России Г19, т. 2, с. 256-257; 15 т 12 с. 114].
  Не сомневаясь в возможности познать историческую истину, зачинатели утопического социализма понимали ее относительность, необходимость исторического подхода к ней. "На свете нет ничего безусловно важного или неважного" [15, т. 10, с. 22-23]. "Что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век" [15, т. 10, с. 92].
  
  Белинский, как и Герцен, хорошо понимал важнейшее требование диалектики: "Нельзя остановиться на признании справедливости какого бы то ни было факта, а должно исследовать его причины в надежде в самом зле найти и средства к выходу из него" [15, т. 10, с. 18].
  До 1848 г. никто из основоположников революционно-демократической мысли не сомневался в объективной закономерности истории и в огромных возможностях науки о ней.
  Такой подход Герцена, Огарева, Белинского к социологии и истории в корне отличался от подхода не только народных вольнодумцев, но и Шевченко, у которого нельзя обнаружить осознания объективных законов развития общества. В то же время в основе социологии Шевченко лежат те же основные тенденции, какие определяют социологию Герцена, Огарева и Белинского. Вольнодумцы объясняли историю идеалистически - как результат борьбы правды с ложью, просвещения с темнотой. В сущности, так же объяснял причины зла и Шевченко. С одной стороны, "разбойники, людоеды правду побороли", а с другой - господь почему-то простым людям "разум сковал", допустил их темноту [56, т. 1, с. 279-280]. Великий поэт усматривал иногда в просвещении, науке и технических достижениях, не только могучее средство прогресса, но и решающую, все преодолевающую силу истории [56, т. 5, с. 106]. Но наряду с таким идеалистическим, просветительским пониманием истории у него прослеживаются отчетливо выраженные материалистические тенденции - представление о труде как первом источнике силы и богатства, основе общественной жизни. Характерно, что Шевченко, задумавшись над причинами нищеты и грязи в Астрахани и других губернских городах России, пришел к выводу, что виною этому не национальный характер населения, а "политико-экономическая" пружина [56, т. 5, с. 92]. Некоторое знакомство с политической экономией помогло поэту научным термином выразить ту направленность народного вольнодумства, которая получила развитие у выдающихся мыслителей России 40-х годов. Высказанное Шевченко суждение о том, что политическая экономия объясняет коренные вопросы исторического бытия, свидетельствует о нарастании материалистических тенденций в его социологии.
  
  
  ОЦЕНКА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
  
  Фундаментом системы общественных взглядов зачинателей отечественной революционной социалистической мысли была оценка ими действительности. Из нее вырастали их представления о способах преобразования жизни и социальные идеалы.
  
  Верное понимание действительности - первое условие успешной общественной деятельности. Эта мысль неоднократно встречается в дневнике Герцена. Он весьма настоятельно проводил ее, и в своих художественных произведениях [19, т. 4, с. 92, 120-121]. Этим же принципом руководствовался и Белинский [15, т. 10, с. 19].
  
  Особенность подхода Герцена, Огарева и Белинского к действительности - стремление вывести ее оценку из философии истории. Но последняя возникает как результат обобщения всемирной истории и, особенно, истории наиболее развитых стран. Отсюда вторая важная черта рассуждений зачинателей утопического социализма - анализ ими русской жизни на фоне мировой истории в связи с событиями за рубежом.
  
  Более развитая социально-экономическая и политическая жизнь Запада позволила Герцену, Огареву и Белинскому на пути материалистического ее осмысления прийти к важным заключениям. В характеристике Запада эти мыслители больше подчеркивали развитие производительных сил: промышленности, путей сообщения, торговли. Они видели, что в основе жизни западных народов лежат взаимоотношения буржуазии и пролетариата. Но если для Герцена отличительное свойство буржуазии - не столько ее экономическое положение, сколько бессовестность, барышничество, т. е. нравственные признаки, то Белинский видел в буржуазии прежде всего хозяев собственности, "приобретателей", живущих чужими трудами [15, т. 10, с. 112]. Для Герцена буржуазия - чуть ли не историческая случайность, которой могло бы и не быть; Огарев и, особенно, Белинский подымались до понимания исторической закономерности и даже прогрессивности буржуазии. Белинский в конце жизни сумел разглядеть разные прослойки буржуазии и подойти исторически к оценке ее роли на разных этапах развития западных народов [15, т. 10, с. 353-354; т. 12, с. 448, 449].
  
  Глубокие симпатии у первых русских социалистов вызывал пролетариат. И Герцен, и Белинский обращали внимание на замечательные нравственные и интеллектуальные задатки рабочих людей [19, т. 5, с. 29-32, 45-46, 64; 15, т. 8, с. 173]. Однако исторической миссии рабочего класса они не поняли.
  
  Высокий накал политической борьбы на Западе позволил зачинателям утопического социализма уяснить, что государство там стоит на страже интересов буржуазии. Это, однако, не означало еще понимания классовой природы всякого государства, но способствовало развитию общественной мысли в этом направлении.
  
  Подобно большинству утопических социалистов Запада зачинатели революционно-демократической мысли хорошо видели ограниченность буржуазных свобод, но бесправие народа в России приводило их к выводу об исторической прогрессивности даже таких свобод.
  Хорошее знакомство с жизнью капиталистического Запада создавало важные критерии для оценки русской действительности. И здесь Белинский и Огарев более, чем Герцен, осознали значение развития промышленности и торговли, возрастания богатства и силы купечества, роста количества "мастеровых". Русское дворянство революционные демократы рассматривали как паразитический класс, живущий за счет ограбления народа, видели обнищание и бесправие крестьянства, его темноту и косность. Вместе с тем русские социалисты отмечали и его замечательные духовные задатки.
  
  Не понимая классовой природы самодержавия, но вместе с тем видя, что оно стоит на страже интересов помещиков, мыслители-революционеры были убеждены в антинародности его бюрократического продажного государственного аппарата. Им была ясна тесная связь церкви с самодержавием, ее враждебность интересам страны.
  
  Развитие капиталистических отношений и борьба угнетенных народов за независимость обусловили актуальность и остроту национального вопроса. Отрицая всякое национальное неравноправие, Герцен, Огарев и Белинский, подобно большинству утопических социалистов, настороженно относились к национально-освободительным движениям отсталых народов, опасаясь, что "резня" восставших помешает делу их братства.
  
  Оценка российской действительности Герценом, Огаревым, Белинским была очень близка к оценке ее народными вольнодумцами и Шевченко. Вместе с тем своеобразие и большая заслуга великого украинского народного поэта состоит в том, что он с большой остротой поставил национальную проблему перед российским освободительным движением.
  
  Современную им действительность зачинатели социалистической мысли оценивали как кризисную или переходную. Что касается мира капитализма, то до 1847 г. они соглашались с западными утопическими социалистами, прежде всего с сенсимонистами, в их оценке современности как эпохи критической, аналогичной эпохе гибели римской рабовладельческой цивилизации [19, т. 1, с. 194]. До поражения революции 1848 г. Герцен считал, что Запад находится накануне революции пролетариев, которая вот-вот покончит с буржуазным обществом [19, т. 5, с. 64-67]. У Огарева еще летом 1847 г. возникли сомнения в близости краха буржуазного общества, о чем он писал другу [38, т. 2, с. 407]. Еще острее эти сомнения выражены у Белинского. Рассматривая промышленность и торговлю как основу современной цивилизации и видя что с их развитием связано усиление буржуазии, критик, начиная с лета 1847 г., все более убеждался в том, что буржуазия - не историческая случайность и что будущее ее на Западе - это вопрос, который решит только сама жизнь [15, т. 12, с. 452, 468].
  
  Состояние России не соответствовало сенсимонистскому представлению о критических эпохах. Ведь действительную историю своего народа русские социалисты-утописты склонны были начинать с Петра I. Да и период от Петра I до 1812 г. они рассматривали скорее как вступление в историю. Россия, по их мнению, так же молода, как и Америка. Поэтому Белинский еще с начала 40-х годов определял и в подцензурных статьях свою эпоху как переходную [15, т. 6, с. 469-476; т. 8, с 412; т. 10, с. 19-20].
  
  Обращая внимание на существенные отличия отечественной жизни от западной, русские мыслители склонны были усматривать связь между тем кризисом, в котором очутился Запад, и тупиком, в который зашла Россия. Общим и для Запада, и для России, по их мнению, было "неразумие" общественной жизни, ее несправедливость, бедственное положение широких народных масс и отсутствие перспектив прогресса [38, т. 1, с. 104; т. 2, с. 408; 15, т. 10, с. 365-366; т. 12, с. 438].
  
  По мере развития материалистических тенденций, особенно у Белинского и Огарева, они все отчетливее видели главное противоречие русской жизни в несоответствии крепостнических и самодержавных порядков интересам широких народных масс, перспективам развития промышленности, торговли, цивилизации вообще [37, т. 1, с. 104; т. 2, с. 408; 15, т. 10, с. 365-366; т. 12, с. 438].
  
  
  ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИДЕАЛЫ
  
  Революционно-демократическое отрицание самодержавно-крепостнической и "свободной" буржуазной действительности привело мыслителей-революционеров к идеалам социализма. Естественность и логичность этих идеалов была блестяще доказана наиболее выдающимися умами Запада и подкреплялась, таким образом, авторитетом науки. Мысли о социализме Герцена, Огарева, Белинского и Шевченко соответствовали их представлениям о справедливости человеческих отношений, той правде трудящихся, которая была усвоена ими еще с детских лет.
  Известно, что социализм Герцен и Огарев приняли как идеологию еще с начала 30-х годов. Его идеалы освещали весь их жизненный путь. Белинский, отбросив "примирение с действительностью", в начале 40-х годов увидел в социализме "идею идей", "альфу и омегу" веры и знания [15, т. 12, с. 66].
  
  Многие мыслители Запада считали, чуть ли не главным в социальной науке общественный идеал, соответствующий человеческой природе. Им казалось, что достаточно лишь ознакомить людей с "новой религией", чтобы она увлекла их своей человечностью, как в свое время увлекло народы христианство. Такая логика рассуждений свойственна в какой-то мере и для русских утопических социалистов, особенно до середины 40-х годов. В ту пору они много размышляли о совершенном строе, как бы примеряя человечеству то сенсимонистские, то фурьеристские костюмы. И в тех и в других русские социалисты видели достоинства и недостатки и надеялись, что сама жизнь подскажет детали устройства нового общества.
  
  В феврале 1843 г. Герцен записал в дневнике, что на этот вопрос не может быть дан полный теоретический ответ. "События покажут форму, плоть и силу реформации. Но общий смысл понятен. Общественное управление собственностями и капиталами, артельное житье, организация работ и возмездий и право собственности, поставленное на иных началах. Не совершенное уничтожение личной собственности, а такая инвеститура обществом, которая государству дает право общих мер, направлений. Фурьеризм всех глубже раскрыл вопрос о социализме, он дал такие основания, такие начала, на которых можно построить более фаланги и фаланстера" [19, т. 2, с. 266-267]. Но и в близкий ему фурьеристский идеал Герцен вносил революционные поправки сенсимонистской окраски. В четвертом "Письме из Франции" он соглашался со стремлением вырвать у слепой случайности, у "наследников насилия" орудия труда и скопившиеся силы, "привести ценности труда, обладание и обращение богатства к разумным началам, к общим и современным правилам, снять все плотины, мешающие обмену и движению" [19, т. 5, с. 59].
  Фаланстер - сельскохозяйственная община - как общественный идеал был, естественно, ближе социалисту-утописту аграрной России, чем идеалы Сен-Симона и Оуэна, порожденные промышленным и финансовым развитием Франции и Англии. С фаланстером Фурье легко
  увязывались и еще неясные мысли о русской общине как зародыше социализма.
  Однако Герцен не был полностью согласен и с идеалом Фурье. В четвертом "Письме из Франции" он писал, что в идеалах социалистов "человек как-то затерялся в общине". "Понять всю ширину и действительность, понять всю святость прав личности и не разрушать, не раздроблять на атомы общество - самая трудная социальная задача. Ее разрешит, вероятно, сама история для будущего" [19, т. 5, с. 62]. Эту мысль Герцен сумел провести в основном и в варианте письма, опубликованного в "Современнике" [19, т. 5, с. 238].
  
  Подобные же мысли о необходимости полной свободы индивидуальности и в социалистическом обществе волновали и Огарева [38, т. 2, с. 288].
  
  По мере усиления материалистических тенденций в социологии русских социалистов-утопистов они все более задумывались о реальных основах социализма в жизни общества. Диалектика учит в самой действительности искать вопросы и их решения. Белинский еще в 1843 г. в рецензии на "Историю Малороссии" высказал мнение, что при всей безотрадности жизни она готовит все элементы будущего, социализма [15, т. 7, с. 46].
  
  Герцен до середины 40-х годов вслед за многими утопистами Запада иногда надеялся на победу социализма в результате увлечения общества "новой религией", а порой связывал победу социализма с народной революцией . [19, т. 2, с. 345]. С середины 40-х годов Герцен-диалектик все настойчивее задумывался над тем, где в самой русской жизни найти залог социализма, пытаясь перебросить мост из мечты в действительность. Мысли его и тогда уже останавливались на общине. Первоначально он видел в ней только остаток старины [19, т. 2, с. 281-282, 288, 344], но уже в 1846 г. склонялся к признанию важности "мирских", артельных отношений. Когда Огарев летом 1847 г. писал Герценам за границу, что не разделяет общинных аксаковских иллюзий Герцена, он, очевидно, вспомнил разговоры об этом в кругу друзей еще в 1846 г. [37, т. 2, с. 383]. В 1847 г. Герцен и в печати высказывал предположение о великом будущем русского села [19, т. 5, с. 74].
  
  Вывод, к которому пришел Герцен об общине, как зачатке социалистических отношений, органически связан с его диалектическим идеализмом в понимании общественного развития. Основы социализма он искал не в хозяйственной жизни и экономических отношениях, а в нравах. И нашел их в общинном коллективизме.
  
  У Белинского и Огарева материалистические тенденции социологии были выражены более отчетливо. Диалектическое стремление рассмотреть черты нового общества в самой русской жизни привело их к более глубоким и обоснованным выводам. Белинский с самого начала 40-х годов видел осуществление идеалов социализма на пути революции якобинского типа [15, т. 2, с. 66, 71]. Что же касается сельской общины, то она для критика была остатком старины, свидетельством неразвитости [15, т. 9, с. 198-199; т. 10, с. 266-267]. Огарев, также возражая Герцену, замечал, что тот не знает русского села, что община есть "равенство рабства" и оплот косности [38, т. 2, с. 9-10,403].
  
  В. С. Нечаева справедливо обращает внимание на большое значение в идейном развитии Белинского его поездки с М. С. Щепкиным по России и Украине в 1846 г. Многое увидел великий критик собственными глазами, наблюдая наиболее развитые районы и центры страны. Обзор русской литературы, написанный в декабре 1846 г. и опубликованный в начале 1847 г., можно рассматривать как начало нового этапа в самом подходе Белинского к общественным идеалам. Полемизируя с прежними единомышленниками, он подчеркивал, что великие вопросы, которые волнуют Запад, должны интересовать и русских. "Но перенесенные на почву нашей жизни, эти вопросы требуют другого решения" [15, т. 10, с. 32].
  
  Белинский не отрицал единства основных путей и законов развития всех народов, но гегелевская схема развития всемирной истории с ее представлением о народах исторических и неисторических все более не удовлетворяла его. Он стремился наполнить ее материалистическим содержанием. В письме к Кавелину в конце ноября 1847 г. Белинский уже скептически относится к представлению о народах, ведущих за собой все человечество [15, т. 10, с. 433].
  
  В это время крепли материалистические тенденции социологии великого критика. В начале 1847 г. он уже писал, что XIX век показывает всем собственность как основу общественной жизни. Промышленность и торговля - важнейшие факторы прогресса. Надежды на развитие промышленности, торговли, путей сообщения особенно железных дорог - играют едва ли не главную роль в обосновании общественных идеалов Белинского. Критик "отводит душу" на строительстве железной дороги Петербург - Москва. "Вы не поверите, как эта мысль (о строительстве железной дороги. - П. М.) облегчает мне иногда сердце",- говорил он Достоевскому. "Наука и промышленность дружно и быстро идут теперь вперед, совершая чудеса на пути своем, все обновляя и преображая вокруг себя",- писал он в одной из предсмертных рецензий, в январе 1848 г. [15, т. 10, с. 377].
  
  Подобные же представления о важности развития в стране промышленности, торговли, путей сообщения характерны и для Огарева. В сентябре 1847 г. в "Московских ведомостях" он с удовлетворением отмечал образование экономических районов со специфическим для каждого из них развитием хозяйства, писал о большом значении общественного разделения труда, межрайонных связей, путей сообщения [38, т. 1, с. 96-99].
  
  С лета 1847 г. Белинский пришел к выводу, что господство буржуазии, руководящей развитием промышленности и торговли,- не случайность, а историческая закономерность. Ему все яснее становилась историческая неизбежность и прогрессивность для России такого устройства общества, которое гарантировало бы собственность, права и свободу личности (об этом он писал в письме к Гоголю); все это увязывалось с перспективами буржуазного развития, с процессом превращения русских помещиков в буржуа [15, т. 12, с. 468].
  
  Решение крестьянского вопроса и перспективы буржуазного развития
  В письме к Гоголю Белинский отнес проблему освобождения крепостных к числу наиболее важных. Но данных для суждения о том, как великий критик представлял себе конкретный ход уничтожения крепостного права, у нас, к сожалению, мало. В 40-х годах публичное обсуждение крестьянского вопроса не допускалось. В печати очень осторожно заговорили о нем лишь в конце 1847 г. в связи с намерениями правительства решить эту проблему. К указанному времени относится и единственное печатное высказывание критика в рецензии на "Сельское чтение" об условиях освобождения крестьян [15, т. 10, с. 365].
  
  Узнав о намерении царя освободить крепостных, Белинский горячо приветствовал инициативу правительства, видя в этом продолжение дела Петра Великого. В условиях цензуры он архиосторожно писал и о том, какое именно освобождение необходимо. Понимая, что правительство не осмелится посягнуть на дворянское землевладение, Белинский высказал мысль, что земля помещичьих крестьян принадлежит крестьянам и, следовательно, освобождать их нужно с землей. Он напомнил, что в России искони существует многочисленный класс свободных крестьян, владеющих землей на коммунальных началах (имелись в виду государственные крестьяне, которые официально именовались "свободные сельские обыватели" [67, т. 2, с. 76-77]. Историческая наука в то время полагала, что на Западе феодальное землевладение возникло в результате завоевания коренных жителей пришельцами. В связи с этим Белинский обращал внимание читателей на существенное коренное отличие аграрных отношений России от Запада. В России "е было такого завоевания, подчеркивал он. Тут надо было подразумевать, что крестьяне и по праву завоевания никогда не принадлежали русским дворянам. В написанном одновременно с рецензией на "Сельское чтение" письме к Анненкову Белинский ссылался на слова царя, что закрепощение крестьян произошло "хитростью и обманом" дворян и "невежеством" крестьян. Критик значительно усилил их смысл: Николай I сказал, что это произошло "почти не по праву, обычаем" [102, с. 385].
  
  Белинский хотел освобождения крестьян с той землей, которой они фактически владели. Вопроса об уничтожении помещичьего землевладения критик при этом не ставил.
  
  Имеется еще одно, хотя и косвенное, свидетельство о конечном аграрном идеале Белинского. Известно, что В. А. Милютин, один из левых петрашевцев, член тайной революционной группы Н. А. Спешнева, крупнейший политэконом 40-х годов, доказывал политико-экономическую несостоятельность земельных латифундий и считал необходимым, чтобы земля принадлежала тем, кто ее обрабатывает. Познакомившись с Милютиным, Белинский полностью одобрил его взгляды как "направление дельное и совершенно гуманное, без прекраснодушия" [15, т. 12, с. 408]. Возможность уничтожения помещичьего землевладения связывалась в представлениях критика скорее всего с перспективой мощного крестьянского восстания.
  
  В этом отношении Шевченко был близок к Белинскому. Считая помещиков паразитами народа, он стремился к полному уничтожению их власти и землевладения, к освобождению крестьян со всей землей и со "всей волей".
  
  Что же касается Герцена и Огарева, то, желая полного освобождения крестьян, они, судя по их высказываниям 50-х годов, не расстались окончательно с иллюзиями, что среднее дворянство сможет сыграть освободительную роль, и, по-видимому, допускали возможность сохранения помещичьего землевладения.
  
  Надежды на уничтожение крепостного права зачинатели утопического социализма связывали с убеждением, что это приведет к подъему промышленности и торговли, к ускоренному развитию экономики страны. Передавая речь Николая I к депутации смоленских дворян, Белинский выделял его слова о том, что крепостное право - причина неразвитости русской промышленности и торговли [15, т. 12, с. 438]. Эту же мысль критик высказывал и в рецензии на "Сельское чтение" [15, т. 10, с. 366].
  
  Вывод, к которому пришел Белинский в последний год жизни, об исторической прогрессивности буржуазии вообще и буржуазного развития России в частности справедливо расценивается в советской литературе как значительное достижение социологической и политической мысли критика. К такому же выводу пришел и Огарев. Он, как и Белинский, не только готов был видеть прогресс в развитии буржуазных отношений в России, но и пытался сам содействовать такому прогрессу. Летом 1847 г. Огарев писал Герцену за границу: "Назначение русского помещика.... быть просто индустриалом... С учреждением ферм... хлебопашество и промышленность сильно продвинутся. Может быть, я - как первый - разорюсь на этом, беда не велика, путь проложен... истина свое возьмет" [37, т. 2, с. 408-409]. В своих печатных выступлениях он высказывал мысль о политико-экономической несостоятельности крепостнических отношений и выгоде свободного найма работников [38, т. 2, с. 104].
  
  Огарев пытался на практике показать полезность и прогрессивность превращения русских помещиков в буржуазию. Он отпустил большую часть своих крестьян на волю, стремился заменить крепостной труд наемным, хотел наладить в своих имениях фабричное производство, одновременно предполагая при помощи политехнической народной школы, больницы просветить и воспитать своих крестьян для новой жизни [118, с. 80-81; 116, с. 76-85].
  
  Если в письме к Гоголю и рецензии на "Сельское чтение" Белинский рассчитывал, что освобождение крестьян будет стимулировать подъем промышленности, сельского хозяйства и торговли, то в письме к Анненкову (15 февраля 1848 г.) критик видел реальную первопричину прогресса России в подъеме промышленности и торговли и в связи с этим - в развитии и усилении буржуазии. И Белинский, и Огарев буржуазное развитие России связывали с перспективой не только освобождения крестьян, но и установления "гарантий для личности, чести и собственности" [15, т. 10, с. 213], политических прав и свобод для общества. Это были надежды на буржуазную эволюцию экономики и политического строя России. Но соотношение этих надежд с представлениями Белинского и Огарева о перспективах русской революции не вполне ясно. О целесообразности буржуазного развития России они писали, потеряв надежду на восстание народа в ближайшем будущем.
  
  Социализм и республика
  
  Признание Белинским полезности буржуазного развития России и его отрицательные отзывы о современных социалистах Запада дали основание некоторым исследователям сделать заключение об отходе критика в последний год жизни от социализма. Такое мнение было высказано еще В. Е. Евгеньевым-Максимовым [69], а позднее О. К. Горячевой [65]. В. С. Мартыновская также считает, что Белинский не впал в "аграрный мистицизм" "крестьянского социализма" Герцена [95, с. 308- 309].
  
  В подтверждение таких выводов ссылаются на некоторые факты. В начале 40-х годов критик восторженно писал, что социализм - "альфа и омега" его веры и знания; он был восхищен Пьером Леру, Луи Бланом, Жорж Санд как апологетами социализма. В конце жизни характер его высказываний об этих людях резко изменился, и даже горячо любимую Жорж Санд критик стал упрекать именно за социалистическую тенденциозность [15, т. 12, с. 462, 468]. Далее исследователи обращают внимание на то, что в таком программном документе, как письмо к Гоголю, нет ни слова о социализме.
  
  Чтобы разобраться в этом вопросе, следует начать с понимания критиком исторического значения буржуазии и перспектив капиталистического развития России и Запада. В литературе достаточно убедительно показано, что, сумев, в отличие от Герцена, подойти к буржуазии исторически, Белинский вовсе не стал ее апологетом, как, например, Боткин. Даже заключая, что будущее не только России, но и Франции связано с господством буржуазии, разных ее прослоек, Белинский вместе с тем хорошо видел пагубность ее господства и был убежден в неизбежности ее конечной гибели. Поэтому, защищая Герцена от нападок Боткина, Белинский писал последнему уже в декабре 1847 г.: "Горе государству, которое в руках капиталистов" [15, т. 12, с. 449]. "Пока буржуазия есть, и пока она сильна,- я знаю, что она должна быть и не может не быть. Я знаю, что промышленность- источник великих зол, но знаю, что она же- источник и великих благ для общества. Собственно, она только последнее зло во владычестве капитала, в его тирании над трудом" [15, т. 12, с. 452].
  
  Ненавидя самодержавно-крепостнические порядки, критик разделял чувство омерзения, которое испытывал . Герцен к капитализму. Если помнить, что Белинский - диалектик, верящий в неизбежность общественного прогресса, то каковы же его действительные идеалы? Очевидно, его можно охарактеризовать как социалиста - человека отрицающего общество, основанное на эксплуатации. Такое определение нередко дается в научной литературе. Но при этом порой упускается из виду значение критики капитализма для пропаганды идей социализма в России. Открыто проповедовать социализм в то время было, разумеется, невозможно. Тем большее значение для людей, осознавших невозможность жить по-крепостнически, имела критика буржуазных порядков в публицистике Белинского и Герцена. Поэтому Боткин, который до середины 40-х годов сам не прочь был представить себя социалистом, в 1847 г. так непримиримо воспринимал критику капитализма Герценом и Белинским.
  
  Почему же Белинский ни слова не сказал о социализме в письме к Гоголю? Потому, что оно не политическая программа, а письмо, хотя и необычное. Разумеется, Белинский не мог доказывать автору архиреакционных "Выбранных мест" необходимость социализма.
  
  Как объяснить гневные выпады великого критика против современных ему утопистов Запада? В. С. Нечаева убедительно охарактеризовала положительное влияние, которое оказали на Белинского Пьер Леру, Луи Блан и Жорж Санд. Однако, пытаясь объяснить причины изменения отношения критика к этим социалистам, она пишет, что "Белинский с его реалистическим умом должен был окончательно отвергнуть утопические построения западных теоретиков - Фурье, Сен-Симона и других об изменении социального строя" [102, с. 280]. Здесь, на наш взгляд, смешаны воедино гениальные Сен-Симон и Фурье и их мелкобуржуазные эпигоны. Дело в том, что великий критик "окончательно отверг" далеко не все в "утопических построениях" западных теоретиков. Многое у него, как и у Герцена и Огарева, осталось в самой основе на всю жизнь.
  
  Белинский начал знакомиться с учениями западных социалистов по сочинениям Пьера-Леру, Луи Блана и Жорж Санд. Несомненно, что их острая, талантливая критика противоречий капиталистического общества плодотворно сказалась на эволюции взглядов Белинского. Хотя мы и не располагаем достаточными данными, но трудно допустить, что критик не был знаком с произведениями Сен-Симона и ранних сенсимонистов, Фурье и Консидерана. Друзья Белинского читали их и много о них говорили. Главное в наследии выдающихся социалистов-утопистов Запада критик был способен оценить лучше, чем большинство из его окружения. Чтобы разобраться в этом, целесообразно установить, что именно он отвергал в учениях западных социалистов. Такая задача в основном разрешима. Ее решению может помочь сопоставление взглядов Белинского и его единомышленников - Герцена и Огарева.
  
  Герцен, Огарев и Милютин хорошо видели пороки учений западных социалистов - их неумение связать идеалы с жизнью. Герцен и Милютин писали об этом в 1847 г. в "Современнике" и "Отечественных записках". И Белинский резко осуждал Луи Блана за поразительное, с точки зрения критика, непонимание исторической закономерности господства буржуазии в связи с закономерностью развития промышленности, торговли, буржуазной собственности [15, т. 10, с. 112-113; т. 12, с. 323, 468].
  
  Другой порок "социалистов", как считает Белинский, тесно связан с первым - нелепые представления о путях преобразования общества. "Жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление... Вместо того чтоб думать о невозможном и смешить всех на свой счет самолюбивым вмешательством в исторические судьбы, гораздо лучше, признавши неотразимую и неизменимую действительность существующего, действовать на его основании, руководясь разумом и здравым смыслом, а не маниловскими фантазиями" [15, т. 10, с. 19]. Это было адресовано и славянофилам, и "социалистам". Ведь и для тех и для других было характерно "мистическое верование в народ".
  
  Белинский Писал, что славянофилы "высосали" свои представления о народе у "социалистов" [15, т. 12, с. 468]. "Что за наивная, аркадская мысль! После этого отчего же не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство" [15, т. 12, с. 468]. И славянофилы, и "социалисты" (и Бакунин) практически приходили к общему для них выводу: народ не нужно просвещать, развивать, он уже готов "к аркадской жизни". Это извращало верное понимание действительности и противоречило тем задачам деятелей освободительного движения, которые великий критик считал главными.
  
  Белинского-диалектика, глубоко убежденного в необходимости исходить из трезвого, научного анализа действительности, опираться на объективные законы общественного развития, утопическое непонимание действительности, необоснованность в оценке средств борьбы, маниловщина в идеалах до крайности возмущали именно потому, что речь шла о людях, претендовавших на руководство освободительным движением и компрометирующих самые высокие истины. Чтобы понять пафос выступлений критика, стоит вспомнить убийственную характеристику различным направлениям утопического социализма в "Коммунистическом манифесте" или об отвращении Маркса к социализму "бараньему, сентиментальному, утопическому" в письме к Анненкову [1, т. 27, с. 411]. Не исключено, что Белинский был знаком с этим высказыванием Маркса.
  
  Е. М. Филатова, показав критическое отношение Герцена и Огарева к западным социалистам, отмечает, что это не мешало Герцену относить Сен-Симона, Фурье и Оуэна в отличие от их эпигонов к числу наиболее выдающихся деятелей прогресса [136, с. 318]. Такое мнение, скорее всего, разделял и великий критик.
  
  Утверждая в своем обзоре русской литературы 1846 г., что нужно в себе и вокруг себя искать и вопросы, и их решения, Белинский в то же время с уважением намекал именно на идеи социализма, когда писал: "Теперь Европу занимают новые великие вопросы" [15, т. 10, с. 32]. Идеалом Белинского было "братство между людьми" [15, т. 10, с. 214]. Критик хорошо знал, что при капиталистическом строе такое братство невозможно.
  
  В конце 1847 г. в последней своей крупной работе "Взгляд на русскую литературу 1847 года" Белинский утверждал: "Высочайший священный интерес общества есть его собственное благосостояние, равно простертое на каждого из его членов" [15, т. 10, с. 311]. Яснее невозможно было высказать свои симпатии к социализму в подцензурной статье. Показательно и отношение Белинского к Милютину. Молодой политэконом выступил тогда с серией статей, в которых глубоко вскрывал противоречия капитализма, пропагандировал идеи социалистов и в то же время убедительно показывал их утопичность. Великий критик очень высоко оценил статьи Милютина, привлек его к работе в "Современнике" и, познакомившись поближе, полностью одобрил его направление.
  
  Наконец, вспомним об идейных взаимоотношениях Белинского с убежденным социалистом Герценом. Никаких данных об их расхождениях нет. Наоборот, то обстоятельство, что Белинский так решительно поддерживал разоблачение капитализма Герценом, подтверждает единство их социалистических идеалов. На наш взгляд, нет оснований для утверждений, что Белинский в конце жизни якобы отказался от идеалов социализма.
  
  Белинский улавливал последовательность смены государственных политических форм с развитием социально-экономических отношений. Поэтому критик не ожидал близкой победы республиканского строя. Но политическим идеалом его была республика [15, т. 12, с. 468].
  
  Итак, социализм и республика - таков конечный идеал Белинского и, как известно, Герцена и Огарева.
  
  Признание Белинским и Огаревым прогрессивности буржуазного строя для крепостнической России и в то же время принципиальное отрицание этими мыслителями капитализма во имя социализма свидетельствуют о том, что в 40-х годах стала смутно вырисовываться перспектива двух этапов борьбы - сначала против феодализма за победу буржуазных отношений (программа-минимум), а затем - против капитализма за социализм (программа-максимум). Однако обе эти программы остались в зародыше. Возникшая после революции 1848 г. теория "русского социализма" была сориентирована на переход к социализму, минуя этап буржуазно-демократической революции.
  
  Социально-экономический идеал великого Кобзаря выражал исторические стремления крепостных: свое поле, своя хата, своя воля [56, т. 1, с. 174, 316, 346]. Эта мечта сочеталась у него с представлениями о жизни "громадой", сельским "миром". Его симпатии к сильной и мудрой общине несомненны [55, т. 1, с. 8, 41, 44, 133, 254, 263, 279; т. 2, с. 69, 72]. В решении главных вопросов народной жизни он возлагал надежды именно на "громаду":
  Всем миром закалить обух
  Да наточить топор острее... [56, т. 2, с. 295].
  
  Ни господ, ни слуг быть не должно. "Казацкая наша воля без холопа и без пана" [56, т. 2, с. 49]. Крестьянский мелкособственнический идеал был близок поэту и на последнем этапе его развития [56, т. 2, с. 295]. Вместе с тем, следуя той же логике, которая приводила радикальных сектантов и старообрядцев к вопросу: разве можно сказать "мое солнце", "мой воздух", Шевченко, мечтая о своем поле для каждого крестьянина, в "Холодном яре" (декабрь 1845 г.) говорил о земле, "всем данной" [56, т. 1, с. 355]. Сообразно с правдой народа поэт ненавидел сребролюбие, стяжательство, эгоизм:
  Дели с убогими достаток,
  Так легче будет добывать... [56, т. 2, с. 65].
  С этими помыслами связаны у него и мечта о братстве людей [55, т. 1, с. 53, 55], и рано проявившийся интерес к социализму.
  
  Вопрос об отношении поэта к социализму впервые возник около ста лет назад, но и сейчас он освещается не всегда убедительно. Известный литературовед Е. П. Кирилюк значимость социалистических устремлений Шевченко объясняет, противопоставляя их ограниченности западных утопических социалистов. Превосходство великого Кобзаря исследователь видит в том, что тот был революционером и трезво оценивал действительность [79, с. 17-18]. Но разве Бланки, Дезами и Вейтлинг отрицали революцию, а гениальность Фурье и Сен-Симона не проявилась именно в поразительно трезвой оценке действительности?
  
  С идеями социализма поэт столкнулся, скорее всего, еще в первой половине или середине 40-х годов, возможно, благодаря своим связям с петрашевцами. Способствовало этому и общение в ссылке с деятелями русского и польского освободительного движения. В созданной во время ссылки повести "Художник" Шевченко называл очень симпатичного ему Брюллова социалистом за то, что последний, несмотря на старания хозяйки пансиона создать ему привилегированные условия, садился обедать вместе со своими учениками. А в другом произведении убеждение в естественности коммунизма поэт иллюстрировал примером женитьбы помещика на своей крепостной [56, т. 4, с. 312]. В дневнике периода возвращения из ссылки поэт называл коммунистом Разина за то, что тот захваченное добро делил между своими сподвижниками [56, т. 5, с. 109]. Такие факты говорят скорее о том, что Шевченко еще по-своему толковал понятия социализма и коммунизма. Но эти направления человеческой мысли, судя по всему, очень интересовали его, он немало размышлял о них.
  
  На основании весьма немногочисленных высказываний Шевченко о социализме и коммунизме невозможно сколько-нибудь полно восстановить его отношение к этим учениям, но нарастание внимания к ним довольно убедительно объясняется историей народного вольномыслия той эпохи, с одной стороны, и направлением политического развития поэта - с другой. Вспомним, что среди радикальных религиозных сектантов, выражавших настроения разоренных слоев крестьянства и предпролетариата, были распространены идеалы общинной собственности и общинного труда.
  Выходец из среды разоренных крепостных крестьян, Шевченко был предрасположен к восприятию идей социализма. Традиции "громады", дружбы и братства людей, естественно, порождали у него социалистические тенденции. Еще в конце 1845 г. он воспевал братскую жизнь в условиях общей собственности [55, т. 1, с. 344]. Показательно, что уже в конце жизни, издавая в 1860 г. "Букварь", которому он придавал большое значение в деле просвещения народа, поэт начинал книгу своими стихами 1845 г. о братской совместной жизни на основе общей собственности [55, т. 6, с. 369].
  
  Усиление интереса Шевченко к социализму прослеживается достаточно ясно. Но эти взгляды сочетались у него с мелкособственническими идеалами своего поля и своей хаты в рамках дружной "громады", сельского "мира". Несовместимость этих, в сущности, мелкобуржуазных идеалов с социализмом не понимал тогда и Герцен. То была эпоха, когда, по словам В. И. Ленина, социализм еще не отделился от демократизма [2, т. 1, с. 280]. Такое переплетение буржуазно-демократических и социалистических взглядов было естественным для идеолога крепостного крестьянства. По поводу классовой природы одного из более поздних вариантов "крестьянского социализма" В. И. Ленин писал, что масса крестьян не сознает и не может сознавать того, что самая полная "воля" и самое "справедливое" распределение хотя бы даже и всей земли приведет к торжеству капитализма, а не социализма [2, т. 11, с. 284].
  
  Политический идеал Шевченко также глубоко связан со стремлениями трудящихся и идеалами народных вольнодумцев. Развивая традиции правды русского, белорусского и украинского народов, Шевченко настойчиво пропагандировал республиканские, в сущности, политические идеалы: внизу - сильные и мудрые громады, а наверху-выборные гетманы [56, т. 2, с. 155].
  Для некоторых декабристов историческим обоснованием республиканских идеалов была Новгородская феодальная республика, для трудящихся и для Шевченко аналогичным образцом были казачьи "республики". Вначале конечной целью поэта была Сечь Запорожская [56, т. 1, с. 47; т. 2, с. 46, 51, 94]. На последнем, высшем этапе его эволюции политические формы казачьей вольницы насыщались новым содержанием, он мечтал теперь о Вашингтоне" "с новым и праведным законом" [56, т. 2, с. 289].
  
  Осознавая первостепенное значение хозяйства для жизни людей, Шевченко видел освобожденную родину сельскохозяйственной страной изобилия и процветания [56, т. 2, с. 301].
  Согласно идеалам народного гуманизма поэт мечтал, что на обновленной земле
  
  Врага не будет, властелина,
  А счастье матери и сына
  И люди будут на земле [56, т. 2, с. 355].
  
  Человеческие отношения Шевченко понимал как братские. А братство людей он, естественно, в своих стремлениях распространял и на братство народов. Уже в "Гайдамаках", где поэт еще разделял некоторые крестьянские предрассудки, наметилось освобождение от свойственного темным массам недоверия ко всем иноплеменникам. А немного позднее Шевченко сказал:
  Чужому научайтесь,
  И свое познайте... [56, т. 1, с. 351].
  
  Таким образом, еще до 1848 г. у Герцена, Огарева и Белинского складывается буржуазно-демократическая программа, которую они воспринимали как социалистическую. К этому был близок и Шевченко.
  
  
  СПОСОБЫ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ ОБЩЕСТВА. РОЛЬ НАРОДА В ИСТОРИИ.
  
  Вопросы, когда русские социалисты-утописты стали революционными демократами и в чем именно выразился их переход на эту позицию, когда и как возникло направление революционно-демократической мысли в России, освещаются по-разному. Чтобы разобраться в этом, необходимо прежде всего уяснить связь революционности Герцена, Огарева и Белинского с их философией истории, оценкой ими действительности. Исторический прогресс эти мыслители-диалектики рассматривали как борьбу прогрессивных и реакционных, полезных и вредных идей.
  
  Как же можно повлиять на развитие идей, на исход их борьбы? Каковы субъективные факторы и двигатели исторического прогресса? На эти вопросы основоположники утопического социализма в России отвечали, в сущности, почти так же, как и народные вольнодумцы: государство и народ. "Кто-нибудь должен проснуться,- записывал Герцен в дневнике,- или правительство, или народ". И тут же с горечью замечал: "О первом так же трудно поверить, как и о другом" [19, т. 2, с. 322]. В поисках способов преобразования общества революционные демократы осознали в качестве первостепенной проблему роли народных масс в историческом процессе.
  
  Эволюция представлений о роли народа в истории - кардинальный вопрос развития, как материалистических тенденций, так и революционности социалистов-утопистов. Однако некоторыми авторами он решается упрощенно, без учета всей сложности и противоречивости фактов. Например, в книге "Исторические взгляды В. Г. Белинского" В. Е. Иллерицкий, напомнив о требовании критика показывать в исторических трудах "жизнь народов" всесторонне - изображая религию, искусство, науки, ремесла, нравы, подати и войска, усматривает здесь новые задачи исторической науки, которая якобы должна, по мнению Белинского, изучать созидательную производительную деятельность народных масс, жизнь трудящихся [71, с. 66--67]. В русском языке только в единственном числе слово "народ" может означать "трудящиеся массы", Белинский же имеет в виду то, как историкам следует описывать "жизнь народов".
  
  Выше отмечалось, что у основоположников утопического социализма еще с детских лет возникли глубокие симпатии к разуму и нравственному облику трудящегося человека, к его правде. В то же время опыт декабристов убеждал Герцена, Огарева и Белинского в том, что без участия народных масс в революционной борьбе даже самые высокие устремления остаются лишь пожеланиями. Но даже признавая большое значение производства в жизни общества, революционные демократы не увидели действительной роли "необразованной" массы "низших сословий". Ведь паровые машины и телеграф создавали изобретатели, ученые. Как активная историческая сила народ выступал только в освободительных войнах, революциях. Но, проснувшись на короткое время, проявив свою мощь, народ, как полагали социалисты-утописты, снова удалялся пахать ниву, хлебать щи и... спать.
  
  Прогрессивные мыслители России понимали, что темнота и отсталость масс - косвенное условие прочности и западных монархий, и самодержавия. Поэтому еще с начала 30-х годов у революционных демократов можно встретить, с одной стороны, высокие оценки нравственных качеств и одаренности трудящихся, надежды на народ в освобождении страны, а с другой - печальную, а иногда и проникнутую чувством отчаяния констатацию его темноты, дикости, враждебности прогрессу. В разные времена то одна, то другая тенденция становилась господствующей, но все они следовали за историей русской революционной мысли:- от Радищева до народовольцев.
  
  Особенно интересна эволюция взглядов Огарева, поскольку он, благодаря обстоятельствам своей жизни, лучше других современных ему революционных мыслителей был знаком с народом - с крестьянами и даже с фабричными. В апреле 1842 г. Огарев вспоминал, что начали они с Герценом с веры в массы [38, т. 2, с. 330]. Это подтверждает интересный, относящийся к 1833- 1834 гг. этюд Огарева под названием "Толпа". В нем один из собеседников доказывает, что толпу возможно воодушевить хоть на миг. "Возьми в пример хотя бы и наш православный народ: неужели в этих остроумных физиономиях, в этой огромной способности понимать и производить, в этой оборотливости ума не заключается достаточных элементов, чтобы созиждить стройное гармоническое целое, чтобы человечеству показать чудный пример общественной жизни" [37, т. 2, с. 323].
  
  Попав в ссылку, Огарев попробовал осуществить свои замыслы - пробудить в народе сознание социальных интересов. Осенью 1836 г. в письме к друзьям по кружку, в том числе и к Герцену, он рассказывал, что вначале пытался в Пензе распространять свои идеи в обществе - но безрезультатно. Тогда он отправился в деревню. "Тут я возвысил голос, хотел пробудить сочувствие, но эхо по-прежнему молчало и я только видел толпу каких-то странных животных, которые мне кланялись. Я ужаснулся!" [38, т. 2, с. 282].
  
  В 1838 г. Огарев по пути в Пятигорск едет по Дону. Вольнолюбие "казачьего племени" пробуждает в нем новые надежды. И под свежим впечатлением, в конце 1838 - начале 1839 г., он пишет поэму "Дон", где казак говорит:
  
  Близка пора: мы буйной тучей
  За вольность встанем, за права [37, т. 2, с. 10].
  Воодушевленный поэт восклицает:
  Любви к отчизне и свободе, Высоких чувств простой язык, Среди степей, в простом народе... Глубоко в душу мне проник [там же].
  
  Однако близкое знакомство с крестьянами своих имений порождает у Огарева совсем другие мысли и настроения. Почти в то же время, в январе 1839 г., он пишет о "полускотском состоянии" своих мужиков [27, с. 10]. И вообще, в конце 30-х годов для социалистов-утопистов характерна скорбная констатация темноты и дикости народа. Герцен пишет в это время стихотворную драму "Вильям Пен", где народ проклинает героя, пытавшегося его спасти. Неподвижность народа была одной из - важнейших причин "примирения" Белинского с действительностью. Его мысли о нем в эти годы проникнуты глубокой горечью.
  
  С начала 40-х годов логика общественной борьбы в России и опыт освободительного движения народов Запада выводят Белинского из состояния "примирения", Герцена и Огарева - из атмосферы религиозности. Именно с нарастанием веры в народ крепла их революционная и материалистическая направленность.
  
  Противоречие между надеждами на активность народа и его косностью Герцен объяснил "детством" народных масс. Но дети растут. В свое время массы поднялись до христианства и это обусловило прогресс средневековой европейской цивилизации. У русского народа "темнота и неподвижность - качества младенческого состояния", но у него имеются великолепные задатки. Герцен часто задумывался над этим [19, т. 2, с. 214-217, 285-286, 305, 363]. "Взглянул бы на тебя, дитя, - юношею, но мне не дождаться, благословлю же тебя хоть из могилы" [19, т. 2, с. 214]. Важно, что и в жизни современной России Герцен увидел развитие мужика - крестьянин Подмосковья ушел вперед по сравнению с псковским крестьянством [19, т. 5, с. 22].
  
  Иногда он верил, что помещичий гнет и антинародная политика самодержавия сами по себе "просветят" мужика. Судя по записям в дневнике, Герцен внимательно, с глубоким сочувствием следил за признаками пробуждения народа, за выступлениями его против своих угнетателей [19, т. 2, с. 322, 349, 380]. Он обращал внимание на то, какой большой путь прошли массы в годы английской революции - от монархизма к сознательной борьбе против короля [19, т. 2, с. 291], как в ходе Великой французской революции массы поднялись до идеалов Руссо [19, т. 2, с. 302]. Наиболее заметные взлеты в духовном развитии народа Герцен связывал с периодами революционных движений. Естественно, что именно во Франции, наиболее революционной стране того времени, он увидел трудовой люд, восхитивший его чувством человеческого достоинства, высокой нравственностью, политической сознательностью.
  
  "Знаете ли, что всего более меня удивило в Париже?- писал Герцен,- работники, швеи, и даже слуги..." Даже слуги, работая за троих, не продадут ни своих удовольствий, ни права рассуждать, ни своего достоинства. "Слуги, впрочем, еще не составляют типа парижского пролетария, их тип... работник... Порядочный работник... по развитию и выше и нравственнее". Рабочие имеют "сверх затаенного негодования, голову, поднятую вверх",- тягу к знаниям и высокие нравственные качества [19, т. 5, с. 29-31, 45-46, 64].
  
  Вера в способности трудящихся к духовному росту и убеждение в огромном его значении отличают Герцена "и от великих классиков утопического социализма и от большинства западных социалистов 30-40-х годов XIX в. Фурье считал просвещение народа в современном обществе невозможным и даже вредным, так как это могло бы привести к "бунту". Сен-Симон, правда, говорил о высоких духовных качествах французских рабочих в отличие от английских, но превосходство первых он усматривал в их уважении к своим хозяевам, т. е., по существу, в отсталости их классового сознания. Герцен восхищался духовными достоинствами парижских рабочих как революционер.
  
  До Маркса и Энгельса еще никто так не писал о пролетариях, не исключая и революционных социалистов Бланки и Дезами. Бланки готовился к революции без народа, а Дезами не умел отличить рабочего класса от остальной массы трудящихся. Обнаженность классовой структуры и острота социальных противоречий, которые Герцен увидел на Западе, помогли ему сделать шаг вперед в понимании классовой борьбы пролетариев и буржуазии как движущей силы современного общества. Накануне революции 1848 г. он отчетливо видел, что здесь противостоят буржуа и пролетарии. "Борьба началась; кто победит, нетрудно предсказать: рано или поздно... победит новое начало... Вопрос тут не в праве, не в справедливости - а в силе и в современности" [19, т. 5, с. 66].
  
  Казалось бы, если духовные качества пролетариев так высоки и к тому же за ними - сила истории, то это означает, что победа социализма в результате пролетарской революции обеспечена. Но дело в том, что над Герценом довлело представление о народе, сложившееся у него еще в России. В октябре 1843 г., записав в дневнике свое мнение о политических событиях на Западе, в том числе в Англии, он с грустью отмечал: "Везде несовершеннолетие поразительное" [19, т. 2, с. 309]. "Доселе с народом можно говорить только через священное писание" [19, т. 2, с. 345]. В понимании наиболее важных и поэтому наиболее трудно доступных вопросов общественной науки масса невежественна. Ведь даже значительно более образованная интеллигенция чаще всего не понимает социализма. Поэтому Герцен и ожидал появления новой религии [19, т. 2, с. 370].
  Идеология социализма, новая религия, писал Герцен вслед за Сен-Симоном и сенсимонистами, порождается не жизнью и борьбой рабочего класса, а миром литературно-образованным [19, т. 5, с. 62]. Социализм - учение надклассовое. Восставшие пролетарии неизбежно победят, разрушат устои буржуазного общества [19, т. 5, с. 64], но социализм восторжествует только в том случае, если рабочие проникнутся надклассовой религией социализма.
  
  Огарев, пытаясь осуществить в своих огромных имениях важные социальные преобразования, заменить крепостной труд наемным, на практике сталкивался с народом. Крестьяне не понимали его и не верили ему. Встречаясь с "упорным неразумием общины" [38, т. 2, с. 414], Огарев нередко впадал в глубокое отчаяние:
  Да будет проклят этот край,
  Где я родился невзначай! [37, т. 2, с. 104-105].
  
  И одновременно в поэме "Деревня" он признает, что мужик "совсем не глуп; он волю чтит, но ненавидит ваш ум, как школьный свой урок, хотя бы и пошел он впрок" [37, т. 2, с. 91]. Мыслитель видит изменения в отношениях крепостных и помещиков: Бывало, барской произвол - Святыня; нынче на работу Насилу розга придает охоту [37, т. 2, с. 95].
  
  И завершает поэму выражением надежды на то, что, может быть, его голос достигнет народа и "накличет бунт под русским небосклоном" [37, т. 2, с. 105]. Даже за самым горьким высказыванием Огарева о тупости народа обычно следует надежда на его пробуждение, подкрепляемая оживлением крестьянского протеста.
  
  Что касается Белинского 40-х годов, то великий критик был ближе к народу и осознавал свое плебейство, кровную связь с униженными и оскорбленными [15, т. 11, с. 522; т. 12, с. 23]. Эта позиция наряду с более глубоким пониманием значения экономики и классовой борьбы в истории позволили ему пойти и в этом направлении несколько дальше выдающихся дворянских революционеров, его друзей.
  
  И у Белинского мы встречаемся с двумя линиями высказываний о роли народа. Для одной из них характерна мрачная констатация темноты и косности народа без сколько-нибудь определенных надежд на будущее [15, т. 7, с. 46; т. 10, с. 31].
  
  Характеризуя мнение критика в начале 40-х годов о былинах как отражении жизни народа, В. С. Нечаева с сожалением отмечает принижение их Белинским и объясняет это его полемикой со славянофилами [102, с. 183]. Полемика со славянофилами несомненно влияла на появление подобных мыслей у Белинского. Но главное все же - та действительная роль народа в жизни страны, которую он наблюдал: "Народ-враг наш из невежества" [15, т. 12, с. 69]. Когда Чернышевский назвал Россию "нацией рабов", В. И. Ленин увидел в этом проявление глубокого чувства истинного патриотизма [2, т. 26, с. 107].
  
  Побывав за границей, Белинский обнаружил, что даже на Западе пролетариат безмолвствовал. "В народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малейшей" [15, т. 12, с. 383, 402]. И в России, несмотря на отказ правительства освободить крестьян, массы, вопреки надеждам мыслителя, остались неподвижны. Подавленный этим, страдающий от смертельного недуга, он в письме к Анненкову в феврале 1848 г. рассказывал, что споры с Бакуниным (во время поездки Белинского за границу в 1847 г.) и со славянофилами, доказывавшими, что народ ничему учить не нужно, помогли ему "сбросить с себя мистическое верование в народ". "Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности... Вся будущность Франции в руках буржуазии, всякий прогресс зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть пассивно-вспомогательную роль" [15, т. 12, с. 467-468]. В этой линии рассуждений народ представлялся критику косной массой, которая лишь иногда может играть пассивно-вспомогательную роль для таких творцов прогресса, как Петр Великий, или таких вождей революции, как Робеспьер и Сен-Жюст.
  
  Уже со времен французских просветителей сложилось убеждение, что недостатки людей обусловлены средой. Подобно Радищеву, декабристам, Герцену такого же мнения придерживался и Белинский [15, т. 8, с. 174]. Недостатки русского крестьянства он объяснял влиянием татарского ига, крепостничества, самодержавия, церкви. В этом он принципиально не отличался от Герцена, однако иногда понимал явления глубже. Критик писал об исторической обусловленности и даже необходимости на ранних этапах развития человеческого общества отсталости, невежества и косности масс. Нищета и невежество трудящихся создали экономические и политиче- . ские условия для умственного развития высших, просвещенных сословий. В таком смысле разделение общества на "классы" было необходимо, без него народы не вышли бы из первобытного состояния [15, т. 10, с. 368].
  
  Эта мысль - несомненное достижение критика в понимании закономерностей развития общества. Он видел естественность темноты масс в прошлом, но делал вывод о преходящем характере их нынешнего бедственного состояния. Так горькая констатация косности угнетенных логически соединялась со второй линией рассуждений критика о роли народа. Она более сложна и сочетается с материалистическими тенденциями его взглядов.
  
  Белинский верил в развитие "народа-дитяти" в результате распространения просвещения. Пробуждение народа ставилось в зависимость от забот о нем просвещенных сословий [15, т. 8, с. 155-156; т. 10, с. 369- 370]. Но наиболее плодотворными были мысли о самодеятельности угнетенного люда в деле освобождения страны.
  
  Еще в середине 30-х годов Белинский горячо сочувствовал Великой французской революции. А затем, в самом начале 40-х годов, говоря о полуазиатском облике русского крестьянства, он одновременно с симпатией отзывался о разбойничьих народных песнях, видя в этом выражение лучших здоровых тенденций народной жизни [15, т. 5, с. 438-439]. Критик приходил к выводу, что сам гнет, сама жизнь и ее бедствия пробудят народ независимо от забот просветителей - "горе научит его уму-разуму". Здесь Белинский, по существу, развивал те же мысли, которые воодушевляли Радищева,- "из мучительства рождается вольность". Эти рассуждения имеют много общего и с теми, которые записывал в своем дневнике Герцен, надеясь, что несправедливости помещиков и правительства откроют глаза крестьянам, разбудят их.
  
  Вдохновленный опытом революционной борьбы французского народа Белинский писал о нем в марте 1844 г.: "Горе научило его уму-разуму и показало ему конституционную мишуру в ее истинном виде... В народе уже быстро развивается образование, и он уже имеет своих поэтов, которые указывают ему его будущее, деля его страдания и не отделяясь от него ни одеждой, ни образом жизни. Он еще слаб, но он один хранит в себе огонь национальной жизни и свежий энтузиазм убеждения, погасший в слоях "образованного общества" [14, т. 8, с. 173]. По смыслу в этом высказывании много общего с тем, что писал Герцен о парижских пролетариях летом 1847 г. в "Письмах из Франции". Но имеется и интересное отличие - Герцен полагал, что при всех замечательных умственных и нравственных качествах французских пролетариев творческой силой истории они смогут стать лишь в том случае, если мыслители, стоящие над народом, создадут доступную для него новую религию. Белинский несколько иначе представлял себе соотношение пролетариев и социалистов, которые слили свои интересы с интересами трудящихся. Для Белинского пролетарии - более самостоятельная сила истории.
  
  Активизация пролетариата на Западе побуждала передовых людей России внимательнее присматриваться к жизни трудового люда своей страны. Критик с поразительной проницательностью отмечал развитие крестьянства как результат не только воздействия горя и страданий, но и благотворного влияния экономического прогресса. Еще в феврале 1844 г. он писал: "Ошибаются те, которые думают, что наши крестьяне все те же, какие были назад тому сто или двести лет. Цивилизация незаметно оказывает над ними свое влияние и изменяет их. Это особенно стало заметно в последнее время". И далее Белинский подчеркивает, что общественный прогресс сделал крестьянина "бойчей, развязней, промышленнее, так сказать, способнее ко 'всякому делу, находчивее, предприимчивее, смелей". Критик видел вместе с тем, что "цивилизация" порождает и новые недостатки. Тем важнее он считал образование, просвещение народа, которые должны избавить его от влияния дурных ее сторон [15, т. 6, с. 155-156]. Он с радостью отмечал, что мужики тянутся к грамоте, к книге [15, т. 8, с. 258-259].
  
  В начале 1847 г. Белинский, углубляя свое представление о роли общественного прогресса для пробуждения народа, еще настойчивее отмечал первостепенное значение экономического развития государства для роста масс. Возможно, под влиянием некоторых слов Маркса, дошедших до него через Анненкова и Боткина, критик писал, что в XIX в. стало ясно, что в основе жизни общества лежит эволюция собственности и что естественное развитие экономических отношений проясняет умы не только эксплуататоров, но и трудящихся, которые все . лучше понимают "на чем мир стоит" [15, т. 10, с. 112- 113]. Герцен не поднимался до такого понимания роли экономического развития в возмужании народа.
  
  Оживление крестьянского протеста во второй половине 40-х годов укрепляло надежды на народ основоположников революционно-демократической мысли. Летом 1847 г. Белинский писал Гоголю о том, что правительство хорошо знает, сколько крестьяне ежегодно режут помещиков [15, т. 10, с. 213]. А в конце 1847 г. он уже считал возможность крупного крестьянского восстания реальной и надеялся, что у правительства хватит предусмотрительности, чтобы освободить крепостных сверху [15, т. 12, с. 436-439]. Позднее в письме к Боткину он высказывал предположение, что в будущем в Англии народ придет к власти и спасет страну от мерзостей господства буржуазии, хотя возможно, что этого и не произойдет. В таком случае Англия представит собой "еще более отвратительное зрелище", чем буржуазная Франция [15, т. 12, с. 451].
  Интересное подтверждение крепнувшей у Белинского и Герцена тенденции видеть в народе важнейший фактор прогресса России мы находим в воспоминаниях Анненкова. По его словам, Белинский пришел к мысли о необходимости для деятеля освободительного движения "благожелательного изучения народных стремлений и воззрений". Во время парижских споров летом 1847 г. именно Белинский подымал вопрос о народе. Герцен доказывал, что "пока западники не завладеют со своей точки зрения всеми вопросами, задачами и поползновениями славянофильства" (очевидно, представлять и возглавлять устремления народа) до тех пер никакого "дела не сделается, ни в жизни, ни в литературе". С этим соглашался и Белинский [12, с. 551, 553]. И Герцен, и Белинский все глубже осознавали, что плодотворной может быть лишь такая общественная деятельность, которая исходит из понимания жизни, интересов народных масс.
  В начале 40-х годов источником оптимизма Белинского был главным образом опыт революционной борьбы народов Запада. С середины 40-х годов критик все больше задумывался над развитием просвещенности и предприимчивости русского мужика, над ростом активности его борьбы с помещиками. Однако до действительного просвещения русского народа было еще далеко. Крепостная Россия была задавлена и молчала, а впечатления, полученные во время поездки на Запад, убедили Белинского, что и во Франции, и в Германии трудящиеся еще очень неразвиты. На что же тогда надеяться? Все-таки только на революцию. Разве английскую или Великую французскую революции делал просвещенный народ?
  
  Хорошо видя неподвижность и невежество трудящихся, Белинский, тем не менее, не сомневался, что и находясь в таком "несовершеннолетнем", как он писал, состоянии, народ представляет собой могучую силу истории и деятели освободительного движения должны обязательно изучать ее [15, т. 10, с. 369]. Белинский готов приветствовать революционное выступление такого народа. Но будет гораздо лучше, если его просветить. Здесь мы встречаемся с переплетением двух упоминавшихся выше линий в рассуждениях критика о роли трудящихся в истории. Категорически заявив, что "народ - вечно ребенок", Белинский доказывал, что и отсталый русский народ растет, ибо он один из Способнейших. "Трудно было ему сдвинуться со своей стоячести в первый раз, но, сдвинувшись, он уже не может не идти" [15, т. 10, с. 370-371].
  
  Последняя зафиксированная на бумаге мысль Белинского о роли народа в истории полна пессимизма: "Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности" [15, т. 10, с. 467-468]. Но если вспомнить, что подобный пессимизм был не новым явлением и вера великого критика в самодеятельность масс возрастала по мере роста их просвещенности, активизации их хозяйственной деятельности и классового протеста, то в целом его взгляды развивались в направлении все большего понимания исторического значения деятельности трудящихся. Следует все же отметить, что решения этой проблемы Белинский, как и его друзья-единомышленники, не нашел, и это мучило критика до последних дней его жизни.
  
  Даже самые пессимистические размышления о косности народных масс не изменяли с начала 40-х годов демократической ориентации первых русских социалистов-утопистов. Это было бы трудно понять, если упустить из виду важнейший элемент их представлений о преобразовательных силах. При недостаточной определенности, особенно у Герцена, классового содержания понятия "народ" вера в прогрессивную роль его иногда осознавалась как вера в общество [19, т. 3, с. 41, 43-44, 54], даже в дворянское [19, т. 7, с. 168-169]. Память о декабристах освящала эту веру [129, с. 69-70, 198].
  
  И у Белинского выступление декабристов, творчество Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя усиливали веру в общество как движущую силу прогресса.
  
  Отношение к декабристам предшественника "полного вытеснения дворян разночинцами" в русском освободительном движении [2, т. 25, с. 94] - спорный вопрос истории зарождения революционно-демократической социалистической мысли в России. М. Я- Поляков в антикрепостнической позиции Белинского видит продолжение и развитие традиций Радищева, декабристов и Пушкина. Он пишет в своей работе о "живой связи" патриотических и гражданственных идей "неистового Виссариона" с мировоззрением декабристов [103, с. 159-160]. Глубокая связь патриотических и антикрепостнических идей декабристов и взглядов Белинского несомненна, но отношение его к деятельности дворянских революционеров остается невыясненным. Как известно, у критика нет ни одного прямого упоминания о декабристах. Ю. Г. Оксман в статье "В. Г. Белинский и политические традиции декабристов" считает, что пьеса Белинского "Пятидесятилетний дядюшка" выражает симпатии к личностям декабристов, но вместе с тем ученый пришел к выводу, что общественно-политические взгляды критика развивались не в ходе усвоения традиций декабристов, а в борьбе с этими традициями.- Исследователь считает, что в известном своем выступлении "Мендель - критик Гете" Белинский чрезвычайно резко писал о "заговорах школьников и духовно малолетних", якобы намекая при этом на декабристов. Ю. Г. Оксман обращает внимание на сомнения Белинского в народе и напоминает заключение Г. В. Плеханова, что неверие критика в народ привело его к надеждам на правительство [105, с. 206].
  
  Вопрос об отношении критика к декабристам Ю. Г. Оксман рассматривает лишь на материале идей Белинского 30-х годов в период "примирения с действительностью". Между тем, известно, что именно позднее критик достиг вершин своей общественно-политической эволюции. На наш взгляд, суждения Ю. Г. Оксмана, во-первых, не учитывают важнейших источников, которые помогают разобраться в проблеме, и, во-вторых, упускают из виду всю систему представлений Белинского о путях развития России и факторах ее прогресса.
  
  Принципиально важные положения о возникновении и истории русского общества излагались Белинским в связи с оценкой дворянской революционности 20-х годов в одной из наиболее значительных его работ - "Сочинениях Александра Пушкина", в 8-й и 9-й статьях, посвященных "Евгению Онегину" и написанных в декабре 1844 - феврале 1845 г.
  
  Зарождение общественности в стране критик связывал с преобразованиями первой четверти XVIII в. Впервые "образованный быт" проник в созданное реформой Петра I сословие дворян [15, т. 7, с. 435, 445, 485]. Ко времени Екатерины II дворянское вельможество было единственным сословием, достигшим высшего развития в просвещении и образовании. С этих пор возникает, т. е. "образовывается", "класс среднего дворянства".
  
  В первой четверти XIX в. образование распространяется по всей огромной помещичьей провинции. "Таким образом формировалось общество, для которого благородные наслаждения бытия становились уже потребностью". Литература, сближая людей разных сословий стремлением к этим благородным наслаждениям, "сословие превратила в общество". Особенно значительной была "великая эпоха" 1812-1815 гг.- она возбудила народное сознание и гордость, а это способствовало зарождению публичности "как началу общественного мнения" [15, т. 7, с. 445-447].
  
  В 20-х годах русская литература от подражательности устремилась к самобытности. Пушкин был представителем "впервые пробудившегося общественного самосознания" [15, т. 7, с. 432]. Он великолепно, полно и реально изобразил жизнь высшего и среднего дворянства [15, т. 7, с. 502]. Здесь, на наш взгляд, мы встречаемся с той проблемой, которая давно уже волнует советских исследователей - "Пушкин и декабристы". Отношение критика к дворянским революционерам выясняется в связи с главной его мыслью о "самом задушевном произведении" Пушкина как об "энциклопедии русской жизни". Еще Д. И. Писарев выразил недоумение: как можно говорить об "энциклопедии", если такое явление, как крепостное право, и основная масса русского народа - крепостное крестьянство - вовсе не являются объектами изображения поэта. Писарев упустил из виду, что для Белинского 1844-1845 гг. жизнь задавленного крепостного трудящегося люда рисовалась как историческая неподвижность и даже "оплот косности". В образованном сословии, обществе, по мнению критика, заключались вся жизнь и пружины прогресса страны. Поэтому в "Евгении Онегине, где нет трудящегося народа, "народности больше, нежели в каком угодно другом народном русском сочинении" [15, т. 7, с. 435].
  
  Белинский отнюдь не рассматривал все дворянство как силу прогресса. К такой силе он относил людей типа Евгения Онегина - носителей истинного просвещения, европеизации, стоящих значительно выше массы дворянства, для которой Онегин - "опаснейший чудак". С точки зрения Белинского, Онегин-тип, идейно родственный декабристам. "Ярем он барщины старинной оброком легким заменил", но не удовлетворился этим. "Важное и великое для многих, для него было не бог знает чем" [15, т. 7, с. 459]. Зачем же он не принялся за более серьезные дела? "За тем, милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать" [там же].
  Критик не мог яснее сказать о том, чего не понимали только "пустые люди". И все же в следующей, 9-й статье он весьма прозрачно намекал на главное в общественных устремлениях Онегина. Знакомясь с его библиотекой, Татьяна поняла, что "есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интересов страданий и скорби любви". Такое книжное знакомство с этим "новым миром скорбей" произвело на нее тяжелое впечатление, испугало и ужаснуло [15, т. 7, с. 497]. Так Белинский помогал читателю понять близость этого героя к декабристам.
  
  Белинский не случайно в примечании обращал внимание читателя на то, что первая глава "Евгения Онегина" появилась в 1825 г. [15, т. 7, с. 441]. Критик писал: "Время от 1812 г. до 1815 г. было великою эпохою для России" - конечно, он не мог сказать "время от 1812 до 1825", но несколькими строками далее довольно прозрачно говорил, что этот период кончался не 1815 годом. "В 20-х годах, (подчеркнуто нами.- П. М.) текущего столетия русская литература от подражания устремилась к самобытности" [15, т. 7, с. 447]. "Высший круг общества был в то время в апогее своего развития" [15, т. 7, с. 448]. Роман "Евгений Онегин" тем и замечателен, как полагал Белинский, что он воспроизводил картину русского общества, взятого "в одном из интереснейших моментов его развития" [15, т. 7, с. 432]. Здесь отсутствует прямая оценка восстания декабристов, но можно предположить, что критик видел в них наиболее выдающихся деятелей прогресса России того времени.
  
  Вместе с тем в этих статьях довольно отчетливо выражено историческое отношение к декабристам: "Нельзя не подивиться быстроте, с которой движется вперед русское общество... Идеалы, мотивы этого времени (двадцатых годов.- П. М.) уже так чужды нам, так вне идеалов и мотивов нашего времени" [15, т. 7, с. 447].
  
  Белинский характеризует декабристов как дворянских деятелей (революционеров). И сам Пушкин для него дворянин, душою и телом принадлежавший "основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса", "везде вы видите русского помещика... принцип класса для него - вечная истина... И потому в самой сатире его так много любви" [15, т. 7, с. 502].
  
  Критик был убежден в неизбежности возрастания роли общества в жизни страны и отмечал это в 40-х годах, хотя в то время действовало уже не высшее и вообще не дворянское общество. В самом конце 1845 г. Белинский с удовлетворением писал, что развитие промышленности и торговли разрушает сословные перегородки. В этом процессе решающее значение имеет литература, которая "положила начало внутреннему сближению сословий, образовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особенного класса в обществе, который от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою через образование" [15, т. 9, с. 432]. Со всей возможной осторожностью критик намекал и на самое главное в политических устремлениях такого общества. "Посмотрите, как в наш век везде заняты все участью низших классов..." [15, т. 10, с. 302].
  
  Нетрудно понять, что именно в "идеалах и мотивах" 20-х годов никак не удовлетворяло критика. Незадолго до этого, в марте 1844 г., он пытался даже в подцензурной рецензии на "Парижские тайны" Э. Сю выразить горячие симпатии к народной, пролетарской революции на Западе [15, т. 8, с. 173].
  
  Государство как двигатель прогресса.
  
  Все основоположники революционно-демократической мысли считали государство могучей, едва ли не самой мощной исторической силой. Но и в современных государствах Запада, и в России, как уже отмечалось в другой связи, они видели факторы застоя и реакции. Во Франции, например, правительство, находящееся в руках капиталистов, позорит страну; в России государство дошло до небывалого цинизма, провозгласив самодержавие лозунгом жизни народа. Однако классовой природы не только русского самодержавия, но и западных государств мыслители-революционеры не понимали. Поэтому их система взглядов не исключала возможности появления на современном Западе и прогрессивных правительств.
  
  Социалисты-утописты допускали возможность разумной, прогрессивной политики и со стороны самодержавия. Ведь был же Петр I, рассуждали они, почему же и в середине XIX в. не
  Тем более что ныне вся духовная обстановка гораздо более благоприятствует этому, чем в начале XVIII столетия, и поддержку в обществе подобный деятель может встретить гораздо более внушительную.
  
  Когда Герцен записывал в дневнике: "Кто-нибудь должен проснуться - или правительство, или народ", у него теплилась надежда, что может "проснуться" и правительство, он ожидал от него разумных шагов в крестьянском, например, вопросе. Тем горше было разочарование. И даже Белинский, летом 1847 г. характеризовавший современное самодержавие как огромную корпорацию служебных воров и грабителей во главе с деспотом, в конце того же года поверил в то, что правительство понимает опасность крестьянского восстания, и Николай I всерьез намерен освободить крестьян. Эта искренняя его вера отражена и в письмах, и в подзенцурных статьях, где он писал, что "настоящее царствование... есть самое замечательное после царствования Петра Великого", поскольку правительство мудро устраняет старые основы жизни и, в частности, занялось решением крестьянского вопроса [15, т. 10, с. 366].
  
  Не следует понимать это высказывание упрощенно. В мудрость Николая I критик, конечно, не верил, но на то, что царь поостережется доводить дело до крестьянской войны, надеялся. И когда он хвалил правительство за то, что оно занялось теми сторонами жизни народа, которые до сих пор находились вне поля зрения прежних правительств, намереваясь исправить "механизм" постепенным преобразованием "без переворотов", критик исходил из надежд на достаточное благоразумие правительства и даже из возможности влиять на него. Поэтому в назидание он напоминал о примере Петра Великого, который должен был воодушевить Николая I. Правда, с этими иллюзиями Белинский расстался уже в начале 1848 г.
  
  Возникновение ориентации на народную революцию.
  
  Великие утописты Запада доказывали необходимость коренных преобразований капиталистического общества. Но, даже признавая полезность революций в прошлом, они категорически отвергали насильственный способ борьбы за свои идеалы. В то же время вышедший из школы французского социализма О. Бланки всю жизнь посвятил героическим, но безуспешным попыткам захватить власть при помощи группы революционеров-заговорщиков. Вейтлинг в Германии и Дезами во Франции ориентировались на народную революцию. Однако эта ориентация была намного слабее обоснована социологией названных утопистов, чем отрицание революции у Сен-Симона, Фурье, Оуэна и их учеников. Маркс и Энгельс в тех трудах, которые были или могли быть известны российским мыслителям, научно доказывали необходимость и неизбежность пролетарской революции. Но в отсталой России, не имевшей своего рабочего класса, именно эти мысли об особой исторической миссии пролетариата понять было трудно. Поэтому ориентация на народную революцию возникла в России не столько под влиянием современной утопической социалистической мысли Запада, сколько вопреки ей. Что касается русских предшественников Герцена, Огарева и Белинского, то, как известно, декабристы не хотели восстания народа. Но еще Радищев пришел к заключению о необходимости народной революции. И в этом он не был исключением среди дворян-революционеров. Вскоре после разгрома декабристов, в 1827 г., Оренбургское тайное общество пытается при помощи пропаганды "поднять знамя бунта" войск и "простого народа". Подобные же намерения были у членов кружка братьев Критских в Москве. Сунгуровцы в самом начале 30-х годов хотели "возмутить находящихся на фабриках людей и всю чернь московскую" и разослать по всей стране прокламации к народу "для возбуждения ненависти к государю и правительству" [134, с. 55-57].
  Для понимания развития революционности Герцена, Огарева и Белинского необходимо учесть их отношение к декабристам и революциям Запада, особенно 1789- 1794 гг. и 1830 г. Иногда начало дворянской революционности Герцена и Огарева относят чуть ли не ко времени их клятвы на Воробьевых горах. Не следует, однако, забывать, что в эти годы можно говорить не о революционных идеях зрелых борцов, а об антикрепостнических настроениях подростков.
  Огарев вспоминал, что в брате Николая I Константине видели они "человека свободы". Герцену пришла мысль присягнуть ему и пожертвовать всем для его восстановления на престоле. "Мы взяли листок бумаги, написали присягу и подписались" [37, т. 2, с. 416]. В то же время подростки восхищались и Великой французской революцией. И в университетские годы, как точно вспоминал Герцен, их идеи "были смутны": "Мы проповедовали декабристов и французскую революцию" [19, т. 10, с. 318].
  
  Герцен вспоминал и о том, с каким восторгом весь круг их друзей встретил весть о народной революции 1830 г. во Франции, о восстании в Польше 1830-1831 гг. Эту смутность идей, характерных симпатиями и к декабристам, отрицавшим восстание народа, и к народным движениям 1789 и 1830 гг., нетрудно объяснить. Даже в 40-х годах Герцен еще не понимал классовой природы Великой французской революции. Восстание всего народа против реакционной власти во имя реализации идей выдающихся мыслителей, "благородство" дворянства, "добровольно" отказавшегося 4 августа 1789 г. от своих сословных привилегий,- все это вызывало сочувствие не только революционеров, но и Грановского, и даже таких, как юный Б. Н. Чичерин, и умереннейший прогрессист профессор А. В. Никитенко. Последние не скрывали своего восхищения жирондистским вариантом революции. В якобинской же диктатуре они видели лишь болезненную крайность ее.
  
  Революция 1830 г., в которой массы шли за просвещенной буржуазией, только закрепляла иллюзии о внеклассовом восстании всего народа против надклассовой реакционной власти. Важно еще одно обстоятельство, которое не всегда учитывается исследователями. Известно, как горячо приветствовали единомышленники Герцена и Огарева польское освободительное восстание 1830-1831 гг. Но ведь это была "дворянская революция", в которой народ шел за образованными и благородными вождями. Это тоже укрепляло традиции дворянской революционности, смешанные с симпатиями к революционным выступлениям народа, и консервировало неклассовые представления о народе как силе, противостоящей власти, государству. Для всего кружка ближайших друзей Герцена и Огарева были характерны смутные надежды и на революционность просвещенной элиты русского дворянства, и на выступление народа под ее руководством.
  Огарев первым стал освобождаться от этих иллюзий. Осенью 1836 г. он уже весьма энергично доказывал своим друзьям, что надежды на такую роль дворянской аристократии совершенно неосновательны [38, т. 2, с. 284-285]. Учитывая собственный опыт, Огарев писал и о мрачных перспективах работы в народе. "Снимите ваш фрак, наденьте серый кафтан, вмешайтесь в толпу, страдайте с ней, пробудите в ней сочувствие, возвысьте ее; ее возвышение будет час трубный... Но извините, если вас тогда свяжут и посадят в тюрьму" [38, т. 2, с. 285]. Однако вера в восстание народа не покидала его. Он надеялся и на инициативу Запада. "Но туча идет с Запада и все облака по дороге пристают к ней, сядьте на эту тучу и по дороге управляйте ею, посылайте молнию, где нужно жечь, дождь, где нужно напоить землю, бурю на море, вихри на степи, вылейте эту тучу, вылейте всю до капли - и солнце озарит землю" [там же].
  Решительное отрицание самодержавия, крепостнической действительности и опыт Запада неизбежно порождали у дворянских революционеров 30-х годов мысли о народной революции в России, хотя и не без опасения дикости со стороны "мужичья". Другой силы они не видели. Декабристы находились в особом положении, в их руках были армейские части, которые, казалось, давали ' возможность избежать стихии народного бунта.
  
  Белинский еще в середине 30-х годов пришел к осознанной революционности несколько иными путями. Критик вспоминал, что, увлекшись учением Фихте, воспринял его как "робеспьеризм" и в новой теории чуял запах крови [15, т. 11, с. 320]. Сам он позднее невысоко ценил эти свои взгляды, характеризуя их как "абстрактную революционность", мало связанную с русской жизнью. Но весьма симптоматичны его симпатии к якобинцам [89, с. 274]. Однако абстрактность была чужда духу Белинского. "Инстинкт истины" направлял его мысли к главному - оценке состояния народа, темнота и косность которого и обусловили "примирение" великого критика с действительностью [15, т. 11, с. 159].
  
  "Наше общее расположение,- писал Огарев,- какая-то безнадежность и безвыходность". "Темно впереди, не видно ни зги - и только" [3, л. 1 - 1 об.]. Однако по своему складу мыслители-революционеры не могли долго оставаться в тупике. Они упорно шли вперед и искали - что делать?
  
  Летом 1841 г. Огарев надолго, до 1846 г., уехал за границу. Сложные, трагично сложившиеся для него личные обстоятельства, а также теоретическая работа, несколько оторвали Огарева от политической жизни России. Примиренческие настроения с начала 40-х годов вызывали у него все большее недовольство собой. "До чего мы или я дожили. В какую лощину запрятались, сойдя с Воробьевых гор" [28, с. 6-8]. В 1840-1841 гг. в поэме "Юмор" он писал:
  Есть к массам у меня любовь \ И в сердце злоба Робеспьера \ Я гильотину ввел бы вновь... [37, т. 2, с. 18].
  
  К 1841 г. отказался от "примирения" и Белинский. Уже в декабре 1840 г. он писал Боткину о своем восхищении французами, передовой колонной человечества, "народом, льющим кровь за священнейшие права людей" [15, т. 11, с. 576]. В июне 1841 г. он рассказывал: "Я понял и французскую революцию... Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом", "я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливой малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную" [15, т. 12, с. 52]. В сентябре 1841 г. он, развивая эти же мысли, утверждал: смешно и думать, что совершенствование человечества произойдет "само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови. Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастию. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов... Я все думал, что понимал революцию - вздор - только начинаю понимать. Лучшего люди ничего не сделают" [15, т. 11, с. 71-o 72].
  
  Обычно, приводя эти высказывания как доказательство горячей революционности Белинского, исследователи не объясняют, почему критик, любя человечество "маратовски", чтобы сделать счастливой малейшую его часть, готов истребить остальную. В. С. Нечаева, например, видит в этом отражение космополитических настроений критика. Хотя такие настроения у него в это время и существовали, но в данном случае дело, скорее всего, не в международном аспекте революционности Белинского.
  
  "Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью". Белинский исходит из представления о темноте и косности большинства и не согласен ждать, пока это большинство станет разумным. Поэтому он готов и на террор, направленный против большинства.
  
  Русская действительность влияла на толкование критиком событий Великой французской революции, классовой природы которой в это время Белинский еще не понимал. Он изучал ее опыт всеми доступными средствами, в том числе и с помощью друзей. Они переводили с французского труды, посвященные истории революции. Но критик понимал события по-своему. Весной 1842 г. он вступил в спор даже с таким авторитетом, как Грановский. Критик писал Боткину в Москву: "Ясно, что Робеспьер был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами - обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов" {15, т. 12, с. 105]. Это письмо читал и Грановский. Он тотчас письменно возразил Белинскому, настаивая, что "Робеспьер был мелкий, дрянной человек", что "жиронда выше Робеспьера", так как только она хорошо понимала смысл событий [20, с. 440].
  В спор вмешался Герцен. В письме Грановского он дописал несколько строк - выразил твердое убеждение, что прав Белинский [25, с. 80].
  
  Воспоминания Панаева о том, как Белинский и его друзья в 1842 г. читали вслух труды французских историков о событиях 1789-1794 гг.,- еще одно свидетельство того, как формировались революционно-демократические взгляды критика. Мемуарист рассказывает, что Белинский великой революцией восторгался. Часть слушателей сочувствовала жирондистам. "Мы с Белинским отстаивали монтаньяров" [42, с. 243].
  
  Эти споры о Великой французской революции - знаменательный факт в истории русской общественной мысли. Они обозначили начало размежевания между революционными и либеральными просветителями. К этому времени Герцен, Огарев и Белинский ясно выразили свои симпатии к якобинскому варианту народной революции. Значительный интерес в этом отношении представляет опубликованная в октябре 1842 г. в одном из "Немецких ежегодников" статья М. Бакунина "Реакция в Германии". Автор оценивал современность, опираясь на принципы диалектики. Он писал, что жизнь развивается в борьбе противоположностей. "Дурная противоположность" с ее отрицанием настоящего, устаревшего является силой прогресса. Такой "дурной противоположностью" современной жизни выступают угнетенные, бедствующие массы народа. Приближается революционный взрыв борьбы масс, который сокрушит господство буржуазии. В заключение автор выражал надежду, что демократическая революция захватит и Россию [88, с. 181 -198]. Статья была подписана псевдонимом М Жюль Элизар. Герцен встретил ее с восторгом, не зная сначала, кто ее автор [19, т. 2, с. 256-257]. В это время и Белинский, получив достоверные сведения о взглядах Бакунина, признает в нем своего единомышленника [15, т. 12, с. 114]. Никаких новых для них идей здесь не было, но поскольку, по понятным соображениям, Герцен, Огарев и Белинский даже в письмах, посылаемых с оказией, осторожно выражали свою революционность, эта статья Бакунина, одобренная его русскими читателями, расшифровывает для нас понимание ими диалектики как "алгебры революции" и убедительно свидетельствует о горячих упованиях на грядущую, уже недалекую народную революцию. Заметим, что здесь мы встречаемся с той же смутной надеждой, что революционная туча с Запада захватит и Россию, надеждой, которую Огарев выражал еще в 1836 г. Советские исследователи Белинского справедливо отмечают, что уже к концу 1841 г. "новые философские и социальные взгляды определяли и его эстетические и критические позиции" [101, с. 316]. Герцен в 1842 г. приступает к созданию своих блестящих философских работ, которые стали публиковаться с 1843 г. Ориентация на народную революцию получает широкое научное обоснование в философии, социологии, политической и литературно-эстетической мысли. С начала 40 х годов революционно-демократическая мысль выступает именно как целостное направление, и с этих пор, уже не прерываясь, она подхватывается и развивается преемниками Герцена, Огарева и Белинского, становясь все более значительным фактором общественной жизни страны.
  В это время возникает и теория демократической революции - представления об исторических корнях, движущих силах, содержании, историческом значении революций. Эта теория у Герцена, Огарева, Белинского, естественно, формировалась на опыте первого и единственного до них революционного выступления декабристов в России и на практике западных революций. "Мы - дети декабристов", - писал Огарев о себе и своих единомышленниках 30-х годов [29, с. 8-9]. В выступлении декабристов они видели борьбу за сокрушение крепостничества и самодержавия. Эти лозунги они подхватили и сделали своими. На юных дворянских революционеров сильно повлияли героизм декабристов, пример самоотверженной борьбы, их мученичество. Здесь речь идет не столько об идейном, сколько о нравственно-психологическом влиянии. На опыте декабристов их последователи еще в 20-30-х годах поняли то, что Герцен выразил позднее: декабристам на Исаакиевской площади "не хватало именно народа" [19, т. 13, с. 144].
  Революционность Герцена, Огарева и Белинского органически связана с их диалектичностью. Для Герцена диалектика - "алгебра революции" [19, т. 9, с. 23]. "О диалектика жизни! Ты выше всех наук в мире!" - восклицал Белинский в одном из своих писем именно в то время, когда он отбрасывал "примирение" и становился на путь борьбы [15, т. 11, с. 544].
  А. И. Герцен завещал сыну единственную религию - "религию Революции, великого общественного перевоплощения" [19, т. 6, с. 314]. Для первых социалистов-утопистов революция - естественный, закономерный результат исторического развития. Но поскольку они были идеалистами, Герцен, например, рассматривал революцию как следствие развития передовых идей. Английская -революция середины XVII в. завершила реформацию - идейное движение [19, т. 2, с. 219]. Великая французская революция была порождена скептицизмом и рассудочным движением, начавшимся в Англии, а затем развитым Монтескье, Вольтером и другими просветителями, "плачем и проклятиями Руссо" [19, т. 2, с 294-295, 301 - 302].
  
  Для Белинского революции также представляют собой закономерный результат общественного развития. Но, не выходя за рамки идеализма, он несколько глубже видел их историческую обусловленность и связь с жизнью масс. Еще в начале 1845 г. он писал, что царствование Людовика XV было колыбелью революции и что энциклопедисты, ее идеологи, высказывали печатно то, что все и каждый думали про себя и говорили вслух [15, т. 8, с. 599]. Мысль Белинского и дальше следовала в этом направлении; не исключено, что под влиянием Маркса он приближался к пониманию роли классовых, экономических интересов в революциях. В начале 1847 г. критик писал, что в XIX в. не только буржуазия, но и работники стали разбираться, что общество основано на собственности [15, т. 10, с. 112-113].
  
  В 40-х годах и Герцен, и Огарев, и Белинский считали основной движущей силой революции массы, народ и в английской революции, и в Великой французской, и в революции 1830 г. [19, т. 2, с. 284, 291, 295, 301-302; 15, т. 8, с. 171 - 173; т. 12, с. 443].
  
  Понимание революции как народного движения было важным достижением мысли первых социалистов. Труднее было увидеть классовую природу революций, понять роль экономических классов в них. Хотя этот вопрос был хорошо уяснен еще французскими историками эпохи Реставрации, для Герцена, который не понимал действительной роли дворянства и буржуазии в этих движениях, он оставался неясным. В событиях 1649 г. Герцен видел борьбу народа во имя Реформации, а в революции 1789 г. - ради идей просветителей против реакционной власти. Поскольку буржуазии свойственны эгоизм, барышничество и все нравственные пороки, она никогда не была носителем и защитником прогрессивных идей. "Буржуазия не имеет великого прошедшего и никакой будущности" [19, т. 5, с. 34].
  
  Белинский, высказывая в 1841 г. горячее сочувствие революциям, тоже не осознавал еще их "классового содержания. Но он лучше Герцена понимал значение экономики и экономических классов, поэтому работы Минье, Тьерри, Гизо и, возможно, мысли Маркса помогли ему к лету 1847 г., особенно в ходе парижских споров с Герценом, Бакуниным, Анненковым, Сазоновым, увидеть, что Великая французская революция произошла под руководством буржуазии [15, т. 12, с. 385, 402]. В декабре 1847 г. ему уже было ясно, что в борьбе против феодалов буржуазия возглавляла народ [15, т. 12, с. 449, 451, 402]. Таким образом, Белинский ближе подошел к пониманию классовой природы Великой французской революции. Он видел, что и в 1830 г. буржуазия "подбила" рабочих на революцию и воспользовалась ее победой [15, т. 8, с. 171 - 172].
  Основоположники революционно-демократического учения хорошо разбирались в политическом содержании революций. Для Герцена английская революция значительна захватом власти нижней палатой и внедрением великой идеи о праве народа [19, т. 2, с. 291]. Революция 1789 г. свергла монархию [19, т. 2, с. 295]. До революции 1830 г. буржуазия "покрывала неправое стяжание борьбой за права" [19, т. 5, с. 64-67].
  
  Белинский лучше, чем Герцен и Огарев, понимал, что основное в революциях - борьба за власть, так как глубже видел классовое содержание этой власти. Он писал, что в 1830 г. буржуазия подняла народ на защиту своих прав, в результате победы буржуа сосредоточили в своих руках "всю власть" [15, т. 8, с. 171 -172]. В конце жизни великий критик понял, что в 1789-1794 гг. буржуазия с помощью угнетенных собственными руками добилась политических прав [15, т. 12, с. 449, 451, 402].
  
  Если первые социалисты-утописты хорошо осознавали значение революции как борьбы за власть и права, то им труднее было оценить экономическое ее содержание. В 1847 г. Герцен в статьях, опубликованных в "Современнике", подчеркивал, что на первый план современной жизни вышли экономические проблемы. Но под экономикой он понимал не столько характер производственных отношений, сколько вопрос о сытых и голодных, хотя еще в дневниковых записях 1844 г. вслед за социалистами-утопистами отмечал, что в основе несправедливостей современного общества находится собственность на "недвижимое имущество" [19, т. 2, с. 376].
  
  Ограниченное восприятие экономики не позволило Герцену правильно оценить и Великую французскую революцию. В "Письмах из Франции" он утверждал, что все предшествующие революции носили только политический характер, не решая социальных и экономических вопросов. События 1789-1794 гг. также кончились ничем, поскольку экономическое положение масс не улучшилось [19, т. 5, с. 39, 60]. Поэтому, вслед за утопистами Запада, Герцен считал, что грядущая революция должна быть социальной [19, т. 2, с. 287, 289, 376]. Имелось, очевидно, в виду то, что она должна изменить отношение к собственности на "недвижимое имущество", но главное - обеспечить сытость для всех.
  
  И в этом плане мысль Белинского пошла несколько дальше, поскольку он с революции 1789 г. начинал период новейшей истории, а XIX в. считал временем, когда буржуазия поняла, что в основе жизни общества лежит собственность. Критик шел к пониманию Великой французской революции как перелома в отношениях к собственности. Это тем более вероятно, что высоко ценимые им французские историки эпохи Реставрации именно так и определяли экономическое содержание этой революции.
  
  Как уже отмечалось, Герцен был иногда склонен недооценивать значение политических свобод и прав. Но русская действительность "помогала" приблизиться к истине. Поэтому в "Письмах из Франции", опубликованных в России, Герцен говорил о круговой поруке политических и экономических вопросов, о том, что провозглашение революцией политических свобод создавало предпосылки для решения и экономического вопроса [19, т. 5, с. 236-237]. Превосходство республики над монархией не вызывало у него сомнений [19, т. 5, с. 184]. Как идеалист-просветитель огромное значение английской революции Герцен усматривал главным образом в идейно-политических сдвигах в просвещении и развитии масс. "Республиканское устройство пресвитерианской церкви, разноголосица независимых, нижний парламент, в глазах народа захватывающий власть, внедряют великие идеи о праве народа, о самодержавии народа, массы воспитываются" [19, т. 2, с. 291]. Великая французская революция особенно важна тем, что она всем доказала "небожественность монархической власти" [19, т. 2, с. 295].
  
  Белинский более глубоко оценил значение Великой французской революции как смены дворянства буржуазией в качестве господствующего класса, как факт, создавший предпосылки для быстрого подъема промышленности и торговли.
  
  И Герцен, и Белинский видели в революциях важные вехи истории человечества, события, в которых выражаются результаты общественного развития и заложен дальнейший прогресс. Герцен записал в дневнике: начиная с Реформации, человечество развивается через ряд эмансипационных переворотов. Английская революция заключила реформацию [19, т. 2, с. 219]. Особенно велико значение Великой французской революции - ею завершалась подготовительная эра для перехода в новый мир [19, т. 2, с. 295].
  
  Представление о том, что революция - важнейший и закономерный результат исторического процесса, привело и Белинского к мысли о необходимости периодизации всемирной истории по революционным событиям. Это он стремился выразить даже в своих подцензурных работах. Еще в августе 1844 г. критик доказывал, что в периодизации новая история должна обнимать собою только "время от конца XV века, или от открытия Америки, до конца XVIII века, или до французской революции, которая начинает собою новейшую историю... Ибо деление истории на периоды должно основываться не на произволе автора, не на привычке, а на духе событий" [15, т. 8, с. 288].
  
  Каковы же были перспективы революции в западном обществе?
  
  Русские мыслители рассматривали обстановку на Западе как критическую, предгрозовую, предсказывали неминуемость революций. Об этом Герцен писал в своем дневнике еще в 1843 и 1844 гг. [19, т. 2, с. 289, 376]. Утверждал он это и летом 1847 г. в "Письмах из Франции" [19, т. 5, с. 64]. В дневниковой записи в августе 1844 г. Герцен предполагал революционный взрыв на Западе в довольно отдаленном будущем - "наши внуки увидят" [19, т. 2, с. 376]. А в письмах из Франции в 1847 г. он уже ожидал, что революция может разразиться со дня на день. Ведь господство буржуазии не имеет никакого положительного смысла. Белинский летом 1844 г. в рецензии на книгу Е. Сю "Парижские тайны" считал революцию пролетариев делом близкого будущего [15, т. 8, с. 173]. Но в 1847 г. он понял, что господство буржуазии . не случайность, так как оно органически связано с подъемом промышленности и развитием торговли, что буржуазия "не вчера словно гриб выросла" и не завтра уйдет, что судьбу ее решит только история [15, т. 12, с. 447,448, 452].
  
  В декабре 1847 г. Белинский связывал прогресс Англии с выходом на арену политической борьбы вместо аристократии пролетариата как преемника буржуазии [15, т. 12, с. 452]. Он как диалектик пришел в 1847 г. к заключению, что не только победа, но и грядущая гибель буржуазии исторически закономерны.
  
  Изложенные рассуждения русских социалистов-утопистов о классовой борьбе и революциях на Западе содержат важные элементы зарождавшейся революционно-демократической стратегии и тактики. Цель и содержание грядущей революции на Западе - социальный переворот, сокрушение частной собственности. При этом само собою разумелось, что социальное освобождение трудящихся принесет им и настоящие политические свободы.
  
  Наибольшую опасность для господства буржуазии Герцен увидел в 1847 г. в сочетании рабочего движения и социалистических учений. Белинский надеялся на трудящихся в связи с естественным экономическим, прежде всего, развитием общества. Но отсутствие зрелости пролетариев Запада в последние месяцы жизни критика вызывало у него иногда горькие размышления. Крестьянства как союзника пролетариата русские социалисты-утописты в это время не видели. Они не замечали и таких резервов революции, как национально-освободительное движение. Русские деятели почти не касались вопросов тактики подготовки и проведения революции на Западе. Для них это был вопрос отвлеченный.
  
  Ориентация Герцена, Огарева и Белинского на народную революцию ясно определилась в 1841 -1842 гг. Философские работы Герцена, его дневниковые записи и художественные произведения, литературно-критические статьи Белинского свидетельствуют, что уже в 1844- 1845 гг. у них сложилась система взглядов на исторические корни, движущие силы, содержание и историческое значение революций прошлого. Эта система получила дальнейшее развитие в 1847 г. в связи с раздумьями мыслителей о перспективах грядущей революции на Западе.
  
  
  Перспективы революции в России
  
  Отсутствие революций в прошлом России Герцен и его единомышленники объясняли ее "молодостью", что означало прежде всего темноту крепостного люда, косность, привычку его к рабству. Один из выдающихся революционных социалистов 40-х годов М. В. Петрашевский считал, что русский народ еще не созрел для революции, которую нужно подготовить. Герцена, Огарева и Белинского, как и юного Н. Г. Чернышевского, писавшего в дневнике 1849 г. о возможности выступления "пьяного мужичья с дубьем", отрицательные стороны крепостной стихии "є отпугивали от стремления к революции в ближайшем будущем.
  Герой поэмы Огарева "Деревня" (1847 г.) мечтал, что его голос "накличет бунт под русским небосклоном" [37, т. 2, с. 105].
  
  Герцен с глубокой симпатией отмечал в дневнике случаи крестьянских возмущений, бунтов [19, т. 2, с. 322, 349, 380]. Эти свои симпатии он сумел выразить даже в подцензурном "Докторе Крупове".
  
  Пожалуй, наибольшими были надежды, с которыми следил за активизацией крестьянского протеста Белинский. В июле 1847 г. в письме к Гоголю критик обращал внимание не только на ясный ум, здравый смысл, одаренность народа, но и на то, сколько крестьяне ежегодно "режут" помещиков. А. Я. Панаева вспоминает, что Белинский в разговоре выражал надежду, что сам народ проткнет злокачественную опухоль крепостного права [43, с. 120-121].
  
  В конце 1847 г. Белинский считал уже реальной возможность крупного крестьянского восстания. Именно ею он и объяснял попытки Николая I решить крестьянский вопрос. Он писал в декабре 1847 г. Анненкову, что в противном случае вопрос решится сам собою - в тысячу раз худшим для дворянства образом. "Крестьяне сильно возбуждены, спят и видят освобождение... Обманутое ожидание ведет к решениям отчаянным" [15, т. 12, с. 436-439].
  
  Некоторые исследователи высказывают мнение об отходе Белинского в последние месяцы его жизни от революционности. Наиболее обстоятельно это мнение было изложено в 1934 г. в монографии В. Евгеньева-Максимова [69, с. 116-120, 149, 172, 173, 194-195]. Такое мнение обосновывается тремя главными аргументами:
  
  1., Отсутствием в письме к Гоголю лозунга революции, умеренностью "Письма".
  2. Высказанным Белинским печатно в конце 1847 г. одобрением намерения Николая I освободить крестьян.
  3. Зафиксированными в предсмертном письме к Анненкову (февраль 1848 г.) горькими мыслями: "Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности" и предсказанием, что прогресс России связан с процессом превращения русского дворянства в буржуазию.
  
  Анализу письма Белинского к Гоголю и, что очень важно, современных письму произведений критика посвящена содержательная статья Д. Заславского "К вопросу о политическом завещании Белинского" [70]. Но, пожалуй, наибольший интерес в этом плане представляет специальное исследование Ю. Оксмана "Письмо Белинского к Гоголю как политический документ". Однако на вопрос, почему в этом программном документе Белинский высказывает пожелание не революции, а "строгого выполнения хотя тех законов, которые есть", т. е. николаевских законов, исследователь, нам представляется, убедительного ответа не дает.
  
  Как уже было отмечено выше, усматривать в письме Белинского к Гоголю программу великого критика верно лишь в том смысле, что оно отражает ее важные элементы. Вместе с тем это именно письмо к Гоголю - любимому писателю, который опубликовал вреднейшую книгу и с которым Белинский спорил. В. С. Нечаева отвергает трактовку Ю. Оксманом письма как "тонко рассчитанного конъюнктурного политического выступления" [102, с. 510-511]. С этим следует согласиться. Никак не мог Белинский, обращаясь к Гоголю, выступившему панегиристом православия и самодержавия, доказывать необходимость революции в России и излагать программу коренных демократических преобразований. Спор только тогда имеет смысл, когда спорящие находят нечто общее. Белинский и пытался это сделать. Напомнив, что Россия представляла собой страшное зрелище страны, которой управляют огромные корпорации служебных воров и грабителей, критик, говоря, что нужно выполнять хотя бы те законы, которые есть, не выражал свою программу, а в полемической форме подчеркивал мысль о царящем беззаконии. Революционность Белинского нужно искать не в словах, цитатах, а в самом духе этого замечательного произведения. Она, эта революционность, в его глубочайшем, полном отрицании "мрака самодержавия, православия и народности", бытия, при котором "жизнь теплится только в литературе" [15, т. 10, с. 217-218].
  
  Аргументом, свидетельствующим о "поправении" Белинского, выглядит, на первый взгляд, указание на его печатное высказывание в рецензии на "Сельское чтение" в конце 1847 - начале 1848 гг. за мирный путь преобразования страны - с освобождением крестьян по воле царя [15, т. 10, с. 366]. Однако для того чтобы правильно оценить это выступление критика, следует учитывать общественно-политическую обстановку, в которой оно произошло.
  Белинский не строил иллюзий; революционного народа он не видел и в ближайшем будущем ожидал не революции, а бунта. И это отразилось в его печатных выступлениях: "Народ - вечно ребенок, всегда несовершеннолетен" [15, т. 10, с. 369]. В самом конце 1847 г. Белинский писал в подцензурной рецензии, что первое лекарство против главного зла русской жизни "должно состоять в успехах цивилизации и просвещения" [15, т. 10, с. 366]. "Путь мирный и спокойный", указанный Петром Великим.
  Белинский, получив сведения о решимости царя освободить крестьян, поверил царским намерениям. Однако вера критика в "разумность" и "добрые намерения" царя была кратковременной. Уже в феврале 1848 г. он расстался с ней и с горькой иронией писал, что опубликован закон, "позволяющий крепостному иметь собственность - с позволения помещика!" [15, т. 12, с. 468].
  
  Никаких выступлений в ответ со стороны крестьянства не последовало. В такой обстановке оставалось положиться на развитие промышленности, торговли и культуры, которые просветят мужика, сделают его предприимчивее и смелее.
  
  Белинский с грустью говорил, что "внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуазию" [15, т. 12, с. 468]. Эти мысли, разумеется, не означали отказ от революционности. Просто критик вполне обоснованно не видел сколько-нибудь реальных революционных перспектив в ближайшем будущем. О том, что это так, довольно убедительно свидетельствует эволюция взглядов и деятельность человека, очень близкого к Белинскому,- Огарева. Та же обстановка порождает у него аналогичные размышления. Летом 1848 г. он писал Герцену, что розовых надежд нет. Оставались лишь две возможности: либо предаться унынию, либо заняться практической деятельностью. Огарев выбрал последнее. Он страстно принялся осуществлять то, о чем говорил Белинский как о единственной реальной перспективе прогресса страны,- решил посвятить 5-6 лет своему хозяйству, чтобы коренным образом перестроить его из крепостнического в капиталистическое, в том числе заняться и промышленным предпринимательством [37, т. 2, с. 405-406, 408-409, 414]. Ведь добился же успеха в аналогичной ситуации социалист Оуэн. Но эта попытка Огарева превратиться из помещика в "буржуа", как известно, не означала его отказа от революционности. В разгар своей "буржуазной" деятельности он услышал о революции 1848 г. Тотчас возникли надежды, связанные с Россией:
  И ты, о Русь! Моя страна родная
  И ты под свод дряхлеющего зданья,
  В глуши трудясь, подкапываешь взрыв? [37, т. 1, с. 248-249].
  
  Белинский, по словам Герцена, располагавшего, очевидно, надежными сведениями, воспринял весть о февральской революции "за занимавшееся утро" [19, т. 9, с. 34]. Другой очень близкий критику человек, И. С. Тургенев, рассказывал: "Перед смертью... он еще успел быть свидетелем торжества своих любимых, задушевных надежд и не видел их конкретного крушения" [15, с. 54].
  В. И. Ленин писал, что Герцен в конце жизни обратил свои взоры к Интернационалу. О такой же направленности развития Белинского имеется свидетельство Ф. М. Достоевского. Как известно, некоторое время начинающий писатель был очень близок с Белинским. С начала 1847 г. они разошлись, но и впоследствии Достоевский, несомненно, не только из литературных источников, но и через личные связи был хорошо осведомлен о взглядах и настроениях мыслителя до его последних дней. Будучи надломленным реакцией, каторгой, отойдя от освободительного движения и осуждая его, Достоевский вспоминал, что не умри Белинский, он кончил бы эмиграцией и скитаниями где-нибудь в Швейцарии или Германии по конгрессам Интернационала [23, с. 549- 552].
  
  Утверждения об отходе Белинского от революционности в последние месяцы его жизни лишены основания. Вся система его взглядов была основана на ней. Но были вопросы, которые никто из первых русских социалистов тогда не сумел решить, были сомнения и, временами, даже моменты отчаяния. Это вызывалось их историческим идеализмом, незавершенностью революционно-демократической идеологии и главным образом неразвитостью классовой борьбы в стране.
  В середине 40-х годов в только что возникшее и еще далеко не сложившееся течение демократической мысли России влилась еще одна струя, непосредственно идущая от стихии народной жизни, - революционность Т. Г. Шевченко. Ей присущи две характерные особенности: во-первых, органическая связь с традициями антифеодальной борьбы крестьянства, восстаний и войн; во-вторых, преемственность с традициями национально-освободительной борьбы украинского и других народов России против турецко-татарских, польских захватчиков и русского царизма. Как известно, эти традиции воспринимались Шевченко не только через письменные источники и литературу, но и, что особенно важно, через народное творчество. Поэт вспоминал, с каким воодушевлением его дед, участник восстания, рассказывал о грозных событиях 1768 г. [56, т. 1, с. 160]. Много слышал Шевченко и о подвигах своего современника "славного рыцаря" Кармалюка.
  
  В какой-то мере поэт был и свидетелем Польского освободительного восстания 1830-1831 гг., так как в начале его жил в Вильно. Об этом восстании ему, вероятно, рассказывал его друг - студент Демский [56, т. 4, с. 210]. О событиях 1830-1831 гг. он знал и от товарища по ссылке - поляка Мостовского [56, т. 5, с. 13]. Шевченко горячо сочувствовал героической борьбе горцев Северного Кавказа против русского царизма [56, т. 1, с. 341-342]. Вся его поэзия озарена пламенем народных восстаний. Имена их предводителей Северина Наливайко, Павлюка, Тараса Трясыла, борьба повстанцев, и особенно национально-освободительная война украинского народа во главе с Богданом Хмельницким, которая, в сущности, была крестьянской войной против феодального гнета польской шляхты, а также восстание гайдамаков воодушевляли веру поэта в народную "правду-месть".
  
  Время жизни и учебы в Петербурге 30-х - начала 40-х годов было важнейшим периодом формирования общественных взглядов Шевченко. В научной литературе справедливо отмечается, что среда столичной учащейся молодежи с характерными для нее увлечениями "Отечественными записками", статьями Белинского, произведениями Герцена не могла не оказать благотворного влияния на идейную эволюцию великого поэта.
  
  С глубокой горечью, говоря о покорности народа, Шевченко, связанный с ним гораздо теснее, чем русские мыслители, верил в его восстание. Он писал о герое "Гайдамаков" (1841 г.) крестьянском парне Яреме, примкнувшем к восстанию:
  Не знал горемычный, что зрела в нем сила, Что может высоко над небом парить, Не знал, покорялся... [56, т. 1, с. 105].
  
  Поэт верил, что вырастут новые Гонты, подымутся еще более мощные восстания [56, т. 1, с. 315]. Воспевая крестьянскую войну в "Гайдамаках", Шевченко как мыслитель принципиально не отличался от современных ему крестьянских вольнодумцев - и автора "Вестей о России", и Олейничука, который тоже с воодушевлением писал о гайдамаках 1768 г., о бывших и возможных в грядущем восстаниях народа. Но под влиянием прогрессивной русской культуры, русского и мирового освободительного движения Шевченко из певца крестьянской войны вырастает в идеолога народной революции.
  
  На вопрос, когда поэт стал революционным демократом, шевченковедение дает два ответа. Одни исследователи указывают на 1841 г. ("Гайдамаки"), другие - на середину 40-х годов. Ю. Д. Марголис, обоснованно обратив внимание на недостаточную аргументированность той и другой точек зрения, утверждает, что великий поэт стал революционным демократом уже с 1841 г. [94, с. 125-126]. Такое решение этого вопроса не представляется нам убедительным. Прежде всего, неверен уже выбранный Ю. Д. Марголисом критерий для определения перехода поэта на революционно-демократические позиции. Думается, что им не может быть защита "идеи крестьянского восстания, направленного к уничтожению существующего строя и установлению народовластия" [94, с. 126-127], поскольку такие мысли были свойственны и Разину, и Пугачеву, и гайдамакам. Поэт стал революционером, когда осознал разницу между стихийным крестьянским восстанием и революцией, понял примат социальных противоречий среди украинцев перед национальными. В "Гайдамаках" Шевченко воспевал восстание и бедных и богатых, и старшины и рядовых казаков. Сам Ю. Д. Марголис показывает, что только с 1845 г. Шевченко стал понимать несостоятельность концепции единства украинской нации [94, с. 179, 181].
  
  Яркой вехой на революционно-демократическом этапе развития поэта является его "Завещание" (1845 г.), призывающее к восстанию во имя создания "семьи великой", "семьи вольной, новой" [56, т. 1, с. 371]. Эта мечта окрашена теперь - очевидно, под влиянием русской революционной мысли - в социалистические тона братской жизни в условиях общей собственности [56, т. 1, с. 361-362].
  
  
  Зарождение революционно-демократической стратегии и тактики
  
  Революционная стратегия и тактика - это теория руководства борьбой народных масс. Выдающиеся мыслители русского освободительного движения с начала 40-х годов увидели в народных революциях важнейший фактор исторического прогресса. Отсюда их стремление дать научно обоснованный ответ, что необходимо делать в процессе подготовки к революции для ее ускорения и победы. В ответах, данных ими на этот вопрос, и можно разглядеть зачатки революционно-демократической стратегии и тактики.
  
  Как уже отмечалось, первые русские социалисты-утописты целью революции считали сокрушение самодержавия и крепостничества в интересах создания в конечном итоге социалистической республики.
  
  Главную и единственную силу революции они видели в крестьянстве. Имевшиеся у Герцена, Огарева и их друзей в 30-х годах надежды на участие в борьбе народа передового дворянства в 40-х годах ослабли. Зато усилилась вера в просвещенное разночинское общество. О вероятных союзниках они еще не задумывались, хотя в неясной перспективе иногда возникала возможность сочетания крестьянского восстания в России с революцией на Западе. Эти мысли нашли отражение и в цитированном выше письме Огарева к друзьям осенью 1836 г., и в его стихотворении под характерным названием "Упование"- отклике на первые известия о революции 1848 г., с выраженными в нем смутными надеждами, что и в России может произойти нечто подобное [37, т. 1, с. 248-249].
  
  У первых русских социалистов-утопистов еще не было представления о том, что мы назвали бы резервами крестьянской революции, если не считать мимолетных замечаний Герцена в дневнике о раскольниках как активной антиправительственной силе [19, т. 2, с. 349].
  
  Поскольку революционное выступление крестьянства и стратегические цели революции - уничтожение крепостничества и самодержавия - рассматривались лишь как отдаленная перспектива, в центре внимания мыслителей-революционеров находились вопросы тактики. При этом революционные демократы, естественно, исходили из своей оценки действительности, а главными факторами прогресса считали просвещение и экономическое развитие. В области экономики они не могли сделать многого. Лишь Огарев предпринимал некоторые практические шаги. Зато в главном, с точки зрения утопистов-социалистов, - в просвещении, существовали вполне реальные возможности оказать влияние на ход общественного развития.
  
  Еще в декабре 1840 г., когда "борьба с действительностью,- по словам Белинского,- снова поглотила все его существо", в одном из писем он спрашивал: "Как же действовать?" И отвечал: "Только ...кафедра и журнал- все остальное вздор" [15, т. 11, с. 581]. Такова, по его мнению, была наиболее действенная форма борьбы. Главной задачей "кафедры и журнала" было не столько просвещение многомиллионных масс крестьянства (задача нереальная для маленькой группы людей), сколько формирование воодушевленного передовыми идеями политически активного общества, которое смогло бы, с одной стороны, успешно просвещать народ, с другой - воздействовать на правительство, а когда наступит час, возглавить выступление народа. Отсюда - стремление к пробуждению гражданственности общества и борьба за влияние на него.
  Особенно отчетливо прослеживается все это у Белинского, о сложности и противоречивости пути которого написано много. Белинский сам подчас поражался, куда увлекали его бескомпромиссные поиски истины. Но еще Н. Г. Чернышевский заметил, что можно обнаружить удивительную последовательность критика в отстаивании своих основных убеждений. Это относится и к его ответу на центральный вопрос освободительного движения "Что делать?", который был сформулирован уже в своеобразном лозунге первого крупного произведения Белинского "Литературные мечтания" (1834 г.), - "У нас нет литературы!" Это он подчеркивал и повторял "с восторгом, с наслаждением" [15, т. 1, с. 22-25, 101].
  
  Тезис Белинского "У нас нет литературы!" обычно понимается как лозунг борьбы за литературу, которая должна отражать дух народа. Это верно, но здесь схвачено далеко не все содержание мысли критика. Белинский действительно начинал борьбу за такую литературу. Но все дело в том, как тогда понимал критик философско-идеалистический термин "дух народа", чего он хотел от литературы. Ответ находится в тех же "Литературных мечтаниях". Он хотел дружных усилий литераторов, чтобы сплотить публику, т. е. общество, во имя любви к отечеству, добру и истине [15, т. 1, с. 24-25]. С годами изменялось его понимание любви к отечеству, добру и истине. Но уже в "Литературных мечтаниях" возникновение самобытной народной литературы критик связывал с формированием просвещенного, т. е., говоря нашим языком, передового общества.
  Напомним, что в середине 30-х годов Белинский преклонялся перед Великой французской революцией. Потом он прошел через период "примирения с действительностью", а утверждаясь с начала 40-х годов на позициях революционной демократии, Белинский все глубже понимал соотношение литературы и общества.
  
  В обзоре русской литературы за 1843 г. критик объяснял ее слабость неразвитостью, идейной рыхлостью общества: "Где наша публика, которая силою своего мнения уронила бы бесстыдно торговый журнал...? Она... собрание людей, не связанных между собою единством мнения" [15, т. 8, с. 71]. В 1846 г. критик видел главную задачу литературы в образовании общества, в создании "рода общественного мнения" [15, т. 9, с. 432]. Именно так понимал он ее задачи и .в своих обзорах литературы за 1846 и за 1847 гг. [15, т. 10, с. 32-33, 302].
  
  Революционная практика состояла тогда в разработке революционной теории и в пропаганде ее в обществе. Первостепенное значение имели философские работы Герцена, философское изучение естественных наук Огаревым и блестящая пропаганда материализма и диалектики Белинским.
  Еще более важным было гражданское воспитание общества с помощью словесности. Отсюда титаническая борьба Белинского и его единомышленников за "натуральное" направление русской литературы - литературы, которая правильно бы изображала жизнь, помогая осмыслить ее с позиций "диалектического реализма" и тем самым воспитывала бы общество и народ в духе прогресса. Поэтому во "Взгляде на русскую литературу 1847 года" Белинский с удовлетворением отмечал победу "натуральной школы". Главной задачей такой литературы, как писал Белинский Гоголю, он считал "пробуждение в народе чувства человеческого достоинства", пропаганду гуманизма в самом высоком его понимании. Объясняя обществу, чем особенно замечательна одна из лучших повестей 1847 г. "Кто виноват?" Герцена, критик писал: "Гуманность есть человеколюбие, но развитое сознанием и образованностью... Вот это-то чувство гуманности и составляет, так сказать, душу творения Искандера. Он ее проповедник и адвокат" [15, т. 10, с. 319-320]. Человеколюбие, "развитое сознанием и образованием", органически порождало требование гражданских прав и свобод, поскольку человек - существо общественное, что неоднократно подчеркивали основоположники революционно-демократической мысли. Этот гуманизм был неразрывно связан с пропагандой "европеизации" человеческого достоинства" [15, т. 10, с. 213]. Это генеральная линия пропаганды и в обществе, и в народе. Здесь мы уже имеем дело с "дальним прицелом" просветительной пропаганды на революцию, поскольку народ, осознавший себя, не потерпит рабства. Маркс в эти же годы писал, что для пролетариата чувство человеческого достоинства важнее хлеба насущного [1, т. 4, с 204-ї 205].
  
  Примечательно, с какой радостью критик отмечал, что, и сам мужик все чаще тянется к знаниям. Белинский видел связь между просвещенностью и чувством человеческого достоинства. Вместе с тем такая ограниченность программы просветителя, отсутствие в ней задач политического воспитания масс была обусловлена, очевидно; не только цензурой, а и трезвым пониманием' того, что может воспринять отсталый крепостной, и как можно пробудить в нем революционное сознание. Такие же цели преследовала попытка Огарева создать в своих имениях политехническую школу. Ее устав предусматривал обучение крестьянских детей путем привития им здравых понятий об окружающем мире и воспитание "личного достоинства человека", очеловечение их [38, т. 2, с. 7-8].
  
  В соответствии с такими задачами боролись революционные просветители не только против теории официальной народности, но и против славянофилов. Открыто полемизировать с доктриной официальной народности было невозможно. Поэтому социалисты-утописты выступали против наиболее влиятельных ее теоретиков. Так, один из шедевров герценовской публицистики "Записки г. Ведрина" был направлен против М. П. Погодина, а памфлет Белинского "Педант" - против С. П. Шевырева. Это были эффективные удары, они делали врага смешным, лишали его идейного влияния.
  
  До середины 50-х годов некоторые важные элементы доктрины славянофилов были созвучны теории официальной народности. Апология у славянофилов православия - идейного оплота крепостничества и самодержавия, идеализация религиозности и косности народа, пропаганда единства народа и самодержавия, крепостников и крепостных, враждебность делу действительного просвещения страны - все это глубоко противоречило главным стремлениям зачинателей революционного социализма.
  
  Борьба против теории официальной народности и славянофильства стала наиболее важным явлением общественной жизни начала и середины 40-х годов. Она велась в подцензурных статьях Белинского и в его знаменитом письме к Гоголю, в публицистике и художественных произведениях Герцена, в устных схватках западников и славянофилов.
  
  Анализируя зарождение революционно-демократической тактики, необходимо рассмотреть взаимоотношения революционных просветителей и либеральных западников. Активная пропаганда Герценом, Белинским и Огаревым материализма и диалектики, революции и социализма, острая критика экономического и политического господства буржуазии были направлены, в сущности, и против либерально-просветительских идей. Эта направленность хорошо осознавалась русскими социалистами-утопистами. Теоретическая борьба среди западников выносилась на страницы журналов, книг, приобретала характер острых схваток в их переписке и в словесных спорах. Но обе стороны видели в этом проявление разномыслия среди своих. То, что Грановский верил в бессмертие души, мыслители-материалисты принимали за извинительную слабость близкого человека.
  
  Проблемы революции и социализма для России тех лет были не актуальными. Зато ненависть к крепостничеству и всему, что с ним связано, стремление к европеизации страны и искреннее сочувствие народу сплачивали западников в единый политический лагерь. Теоретическая борьба до середины 50-х годов не приобрела характера- борьбы политической. Поэтому самый непримиримый из революционных просветителей Белинский до конца жизни в своих обзорах и рецензиях горячо пропагандировал не только произведения А. И. Герцена, В. А. Милютина, Н. А. Некрасова, но и буржуазных просветителей К. Д. Кавелина, В. П. Боткина, Й. С. Тургенева, С. А. Маслова, А. П. Заблоцкого, С. М. Соловьева, В. С. Порошина и других [15, т. 10, с. 49, 354, 372]. В расхождениях Белинского и Боткина можно видеть наиболее яркое проявление раскола западников в 40-х годах. Но между тем до конца своей жизни Белинский стремился оторвать своего старого друга от "Отечественных записок" и привлечь в "Современник".
  
  Зарождение основ революционно-демократической стратегии и тактики во взглядах и деятельности Герцена, Огарева и Белинского интересно сопоставить с аналогичным процессом у Шевченко. И для поэта целью народной революции было сокрушение крепостничества и самодержавия. Великий Кобзарь был ближе к народу, к стихии классовой ненависти. Отсюда - его вера в восстание народа, в его творческие силы, в "семью вольную, новую". Уже в 1845 г. он в "Завещании" призывал народ к восстанию.
  
  Движущей силой революции Шевченко считал крепостное крестьянство. О союзниках в лице "мастеровых", "среднего сословия" поэт еще не задумывался. Но Шевченко лучше, чем Герцен, Огарев и Белинский, видел возможности национально-освободительных восстаний угнетенных народов. Петрашевец Н. А. Момбелли вспоминал, что уже в 1844 или 1845 г. он слышал от Шевченко о перспективах восстания Украины [32, с. 618- 621]. Поэт воспевал борьбу горцев Северного Кавказа против русского царизма [56, т. 1, с. 342]. Таким образом, Шевченко приближался к пониманию национально-освободительных движений скорее как союзника, чем резерва народной революции.
  
  В то же время поэт по-своему воспринимал исторические тенденции национально-освободительных движений той эпохи - к консолидации угнетенных наций. Отсюда его призыв: "Обнимите же меньших братьев, как братья родные" (1845 г.) [56, т. 1, с. 351]. С этим призывом он обращался и в предисловии к несостоявшемуся изданию "Кобзаря" (1847 г.) [55, т. 6, с. 312- 315].
  Желание объединить всех украинцев в борьбе за независимость оказалось несбыточным, и сам Кобзарь это осознал. В отличие от буржуазных националистов Шевченко стремился к объединению всех украинцев не в интересах верхов, а во имя всеобщего подъема народа против самодержавия и крепостничества. Поэт хотел подчинить интересы верхов целям народного освободительного движения.
  Что касается тактики в подготовке к революции, то, как и другие социалисты-утописты, Шевченко считал основным средством борьбы просвещение народа в школах посредством изучения художественной литературы, искусства. Он проявлял живой интерес к школьному обучению и воспитанию, с большим вниманием отнесся к букварю Кулиша. Возвратившись из ссылки, поэт создал и свой букварь. Не случайно, что его особенно волновали проблемы низшей, народной школы.
  
  Глубже веря в крестьянскую революцию, Шевченко, в отличие от Герцена, Огарева, Белинского, обращался не столько к обществу, сколько к народу. Цель литературы, искусства и учебных заведений он также видел в пробуждении в народе чувства человеческого достоинства. Герой "Гайдамаков", восстав, почувствовал крылья [56, т. 1, с. 105]. "Немые, подлые рабы...", "Вы ж люди, люди, не собаки",- стыдил поэт покорных [56, т. 2, с. 288, 367]. Обращаясь к трудящимся, великий Кобзарь взывал к их ненависти, рисуя мрачные картины бедствий масс, самодурства царизма, паразитизма помещиков. Он стремился пробудить патриотизм и национальное самосознание угнетенных народов.
  
  Вместе с тем Шевченко не сразу разобрался в политическом значении общественных течений 40-х годов. В начале творческого пути поэта, когда его взгляды еще не выходили за рамки народного вольнодумства, сложились его литературные связи с такими органами печати, как "Москвитянин", "Маяк". Эти контакты были результатом обоюдного недоразумения. Апологеты "официальной народности" не поняли, что Шевченко защищает "не ту" народность и что его ненависть к католикам, в сущности, является народной ненавистью ко всем панам. Поэтому "Северная пчела" Греча и Булгарина, "Москвитянин" Погодина и Шевырева, "Маяк" Бурачека и печатали Шевченко [80, с. 79, 80, 91, 130]. Конечно, это не могло быть продолжительным. Благодаря таким фактам, легче понять и возникшие - вероятно, еще в 40-х годах - временные симпатии поэта к славянофилам. Он, возвратившись из ссылки, с радостью увидел "Русский вестник" с произведениями С. Т. Аксакова [56, т. 5, с. 101]. В Москве Шевченко посещал Аксаковых и говорил о них с большой теплотой [56, т. 5, с. 210]. Известно, что свою последнюю повесть "Прогулка с удовольствием и не без морали" поэт посвятил С. Т. Аксакову. "Все семейство Аксаковых непритворно сердечно сочувствует Малороссии и ее песням, и вообще ее поэзии" [56, т. 5, с. 212].
  
  С оживлением общественного движения во второй половине 50-х годов славянофилы превратились в национал-либеральное течение, выдвинувшее программу освобождения крепостных. Это до определенного момента привлекало поэта. Вместе с тем отметим, что дворянский революционер Герцен в период своих либеральных колебаний, увлекшись идеей общинного социализма, в корне изменил отношение к славянофилам, признав их идеалы по сути социалистическими [19, т. 7, с. 248]. В противоположность этому Шевченко в период революционной ситуации, сближаясь с Чернышевским, приходит, судя по его отклику на смерть Хомякова, к осуждению славянофильства [56, т. 2, с. 347]. Что же касается отношения поэта к буржуазным просветителям, то его позиция была очень близка точке зрения русских революционеров.
  
  
  Вопрос о революционной организации. Эволюция понимания революционного дела
  
  Способы борьбы предопределяют, как известно, формы организации. Понятно, что теоретическая и пропагандистская деятельность "на кафедре и в журнале" не нуждалась в революционной организации. И Герцен, и Огарев, и Белинский до 1848 г. этого вопроса и не ставили. Победу идей, которые воодушевят социалистическую революцию, Герцен представлял по аналогии с победой христианства. "Обновление неминуемо,- записал он в дневнике в марте 1844 г.- Принесется ли оно вдохновенной личностью одного или вдохновением целых ассоциаций пропагандистов - собственно все равно... Христианство не заключается в Христе, а в Христе и апостолах, в апостолах И их учениках, в живой среде их оно развивалось и становилось тем, чем человечеству надобно было" [19, т. 2, с. 354]. Революционные просветители задумывались об апостолах социализма, но отсюда было еще далеко до осознания необходимости революционной организации.
  
  Шевченко был ближе к мысли о создании революционной организации. Можно предполагать, что с этим было связано его вступление в тайное Кирилло-Мефодиевское общество. Однако ничего достоверного о таких его замыслах нам неизвестно.
  
  С возникновением революционно-демократического направления начинают складываться и новый облик революционера, новые представления о его задачах, и прежде всего о деле. Об этом можно судить и по практике революционных просветителей, и по их высказываниям на эту тему.
  
  С начала сознательной жизни Герцену, Огареву, Белинскому свойственно стремление к активной общественной деятельности. Белинский ринулся в борьбу еще в студенческие годы, написав "Дмитрия Калинина", Герцен и Огарев тоже в студенческие годы действуют, не ожидая усвоения полного курса наук. Им достаточно было их веры. Огарев писал об этом времени:
  Каждый шаг того, кто верит,
  Есть действие, есть шаг вперед [38, т. 2, с. 279].
  
  Вскоре после окончания университета Белинский энергично вошел в жизнь "Литературными мечтаниями", а Огарев в ссылке попытался обратиться к обществу и народу. Уже цитированное письмо к друзьям осенью 1836 г. свидетельствует о постигшей его неудаче. Он приходит к мрачному выводу: "...делать-то решительно нечего". Невозможность деятельности толкала революционеров к занятиям теорией. Появляется сознательное решение - теоретически, подготовиться для практики. "Мой ум... собирает... войско идей",- пишет Огарев в 1836 г. [26, с. 6]. "Теперь учиться и мыслить, а там действовать; пусть пять лет пройдут в уединении, а там с светлым умом и железной волей взойду я на поприще жизни" [38, т. 2, с. 287]. Весь круг близких им людей считал изучение наук важнейшим делом.
  
  Правда', если Огарев мог себе позволить посвятить несколько лет научным занятиям, чтобы потом заняться практикой, то у Белинского такой возможности не было.
  
  Изучая науки, просветители-социалисты немедленно делились узнанным с обществом, втягивая его в процесс усвоения революционной теории. Белинский вел огромную работу на важнейшем поприще - в журналистике, в литературе. Герцен сотрудничал с ним и публиковал великолепные философские работы, блестящие публицистические статьи, художественные произведения. Революционеры воодушевляли и вели за собой круг талантливейших людей - Грановского, Некрасова, Кавелина, Боткина, Анненкова, Тургенева.
  
  Тяжело переживая теоретический разрыв с либерально настроенными друзьями, Огарев писал летом 1846 г.:
  Опять одни мы в грустный путь пойдем,
  Об истине глася неутомимо... [37, т. 1, с. 244].
  С немногими свершим наш путь,
  Но не погибнет наше слово... [37, т. 2, с. 32].
  
  Занятый в период революционной ситуации созданием тайной революционной организации, работой в "Колоколе" Огарев вспоминал о попытке петрашевцев в 40-х годах создать политическое общество: "В то время теория не примыкала к факту, слово не примыкало к делу" [37, т. 2, с. 457].
  
  Находясь всю первую половину 40-х годов за границей, и в меньшей степени втянутый в активную литературно-публицистическую деятельность, чем Белинский и Герцен, Огарев, глядя на нее несколько со стороны, уже летом 1842 г. высказывал Герцену свое неудовлетворение по этому поводу: "Или ты думаешь, что мы, в самом деле, что-нибудь делаем? Смешно так жестоко надувать себя" [28, с 8]. Хотя Огарев не всегда так смотрел на результаты их усилий, неудовлетворенность лишь теоретическими занятиями за счет "наследного достояния" у него нарастала. Весной 1844 г. он писал Сазонову: "Я твердо убежден, что для сохранения чистоты и полноты личности надо превратиться в народ и работать с ним вместе" [40, с. 349]. Эти мысли были не случайными, они долго занимали Огарева. Почти через год, в феврале 1845 г., в письмах к ближайшим друзьям он высказывал намерение уйти в "пролетарии" и жить с народом одной жизнью, призывал к этому и Герцена [38, т. 2, с. 370, 373].
  
  Белинского не мучила жизнь за счет "наследного достояния", но и он к 1847 г. понимает недостатки прежней деятельности. Интересно свидетельство Анненкова, сопровождавшего критика во время поездки на Запад и близко знавшего его в этот период. Мемуарист сообщает, что Белинский выражал неудовлетворенность своей прежней литературной деятельностью. Его влекла новая правда "экономических учений" [11, с. 463]. Далекий от революционности Анненков, вероятно, не все понял, но настроение критика уловил, судя по всему, верно. Правда экономических учений привлекала Белинского в связи с крепнувшим у него убеждением в огромном значении хозяйственного развития страны, с мыслями о перспективах ее буржуазного прогресса.
  
  Близок к этому был и Огарев, но, находясь в иных условиях, он и выход нашел иной. Летом 1847 г. Огарев писал Герцену, что розовых надежд нет. Было два пути: пребывать в унынии или заняться хозяйственной деятельностью. Он выбрал последнее [38, т. 2, с. 405- 406], хотя и сознавал, что это не та практика, которая вытекает из его теории. В декабре 1848 г. под влиянием революционных событий на Западе и в связи с оживлением общественного движения в России Огарев писал Н. А. Тучковой: "До сих пор я не имел духа сбросить все ложное и отдать самого себя за правду" [13, с. 28].
  
  А. И. Володин аргументировано отмечал, что вера в социализм как "силлогизм философии", как результат разумности законов жизни общества таяла у Герцена и его друзей уже накануне революции 1848 г. [63, с. 174- 176]. Но исследователь, на наш взгляд, недостаточно учитывает, что поворот, наметившийся в развитии общественных взглядов революционных просветителей в 1846-1847 гг., объясняется не столько имманентной последовательностью их идей, сколько социально-экономическим развитием, классовой борьбой и общественным движением в России и на Западе, а также логикой борьбы самих Герцена, Огарева, Белинского.
  
  Высказав в основном все из того, что было возможно в общественных условиях тех лет, основоположники революционно-демократического учения стали задумываться над результатами своих усилий. В этих помыслах - и поиски нового направления теоретической пропагандистской деятельности, и смутное стремление выйти из теории в практику революционной борьбы.
  Шевченко с его антикрепостническими обращениями к народу был несколько ближе к тому делу, перспективы которого все яснее обозначались у Герцена, Огарева и Белинского. Однако планам поэта не суждено было сбыться.
  
  Тенденции перехода к революционной практике, обозначившиеся у Герцена, Огарева и Белинского, были развиты их учениками - левыми петрашевцами.
  
  
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  
  Закономерности возникновения и эволюции общественной мысли могут быть осознаны в результате уяснения множества переплетающихся и взаимодействующих связей идей со многими сторонами не только современной им жизни общества, но и его истории. Отсюда - неизбежная сложность предлагаемого в заключении описания контуров модели генезиса утопического социализма и народных истоков зарождения социалистической мысли в частности.
  Кризис крепостничества, порождая недовольство во всех слоях общества, особенно усиливал бедствия крестьянства, жизненное положение и сознание которого были противоречивы. Ориентация народных масс на старину, вера в бога и царя косвенно содействовали консервации самодержавно-крепостнических порядков. Но в условиях оживления хозяйственной деятельности трудящихся усилилось осознание ими невыносимости своего положения. Экономические интересы угнетенных неизбежно сталкивали их с эксплуататорами. Классовая борьба развивалась во всех ее формах. Она порождала представления о справедливости и, в свою очередь, испытывала на себе их воздействие. Правда массового сознания угнетенных получила своеобразное преломление в социальной программе реформационного сектантства и радикального староверия. Еще лучше она осознана и развита представителями народного вольнодумства.
  
  Развитие производительных сил и обмена способствовало изменениям классовой структуры населения - появлению тех прослоек общества, которые сами страдали от самодержавно-крепостнических порядков и были носителями передовой идеологии. Бедствия народа вызывали у них глубокое сочувствие. Прогрессивные деятели все более внимательно присматривались к низам, прислушивались к их ропоту.
  
  Исторически наиболее важное в программе Герцена, Огарева, Белинского и Шевченко - отрицание господствовавших самодержавно-крепостнических порядков - отражало интересы всех прогрессивных общественных слоев русских, белорусов, украинцев и других народов России. В наибольшей степени философская и общественно-политическая концепция первых социалистов отвечала интересам и настроениям крепостного крестьянства и трудящихся промышленности. Главное - политическая родственность содержания и исторических тенденций классовой борьбы со взглядами Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко. Эти тенденции довольно наглядно прослеживаются при сопоставлении правды на разных "этажах" народного сознания.
  Несколько более высокому уровню протеста масс в реформационном сектантстве и радикальном староверии соответствует более развитая социальная программа, иногда с идеалами коллективного труда и общинной собственности.
  
  Отдельным выходцам из народа в условиях углубления кризиса крепостничества удается пойти дальше в осмыслении протеста низов, их правды. Народные вольнодумцы подчас сильно разнились своими взглядами, но если собрать высшие достижения их учений воедино, то складывается определенная система. Включающая в себя идеи многих людей, она представляет собой не произвольную конструкцию историка, а важный факт народного свободомыслия, поскольку является рационалистическим обобщением и развитием правды трудящихся. Поиски справедливости приводят вольнодумцев не к сотворению своей веры, как у сектантов, а к сведению роли бога при объяснении природы и общества к минимуму. Для Подшивалова эта позиция наиболее характерна. Используя материалистические и рационалистические элементы сознания трудящихся, он создал достаточно стройную деистическую и рационалистическую теорию миропонимания.
  
  Критика народными вольнодумцами действительности в основном была прототипом понимания современности Герценом, Огаревым, Белинским и Шевченко.
  
  Сочетание немудреных крестьянских стремлений к "земле и воле" у народных вольнодумцев с попытками организации общинного труда и общинной собственности у реформационных сектантов и старообрядцев - прообраз буржуазно-демократических идеалов, переплетавшихся с социалистическими утопиями у первых социалистов.
  
  Упованиям Подшивалова, Олейничука и их единомышленников то на царя, то на просвещение, то на восстание соответствуют надежды на позитивную роль самодержавия, которые сохранялись некоторое время у Герцена и Огарева, и вера социалистов в просвещение с их последующим развитием к пониманию революции как главного способа спасения страны.
  Близость по духу правды народных масс и идей Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко определяла то, что методологическое обоснование освободительной борьбы в программе первых социалистов логически увязывалось с историческими тенденциями классовой борьбы и чаяний трудящихся. В самом деле, правда массового сознания аргументировалась традицией, разумам и богом. Однако разум здесь был как бы "зажат" между традицией и переплетавшейся с ней верой, подчинен им, хотя только он и был живым носителем прогресса в сознании масс. В реформационном сектантстве и радикальном староверии разум подвергает критике, как общественные порядки, так и официальную веру, причем у старообрядцев бог, как и обычай, остается безусловным авторитетом.
  
  Генезис капитализма, активизация хозяйственной деятельности трудящихся и их классовой борьбы, естественно, выдвигали на первый план рационалистическое обоснование правды. В народном вольнодумстве логика разума сталкивалась с авторитетами старины и бога. И хотя Подшивалов, Олейничук и их единомышленники еще полностью не расстались с такими авторитетами, разум у них доминирует. Этим определялась возможность перерастания народного свободомыслия в революционно-демократическую систему идей. Ярчайшее подтверждение тому - эволюция общественных взглядов Шевченко.
  
  Свойственные народным вольнодумцам надежды на просвещение и смутные ожидания восстания народа сменились у первых социалистов верой в науку и крепнувшими упованиями на народ и революцию. Однако все это еще не было научно обосновано. Отсюда и возникли у основоположников революционно-демократического учения мучительные сомнения. Поэтому у Герцена, как и у школы Сен-Симона, мы встречаемся с верой в "новую религию" социализма.
  Политическая родственность содержания и исторической направленности развития правды трудящихся с идеями первых социалистов помогает лучше понять значение прямого воздействия жизни, классовой борьбы и сознания народных масс на эволюцию взглядов Герцена, Огарева, Белинского и Шевченко. Здесь мы имеем дело уже не только с логическими, но и с причинными связями. Трудолюбие, патриотизм, ненависть крестьянства к угнетателям вызывали сочувствие передовых людей России. Степень развития классовой борьбы оказывала сильное воздействие на революционность первых социалистов, на понимание ими возможностей и перспектив восстания народа.
  
  Идеи Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко выражали интересы народных масс России, формировались под влиянием борьбы классов народов России и Запада, зависели от настроений и правды крепостного крестьянства. Мыслители испытывали сильное влияние передовых идеологов Запада, выражавших, в конечном счете, интересы своих народов. Все это дает основание сделать вывод о народных истоках возникавшего в России революционно-демократического утопического социализма.
  
  Ярким примером исторических и логических связей классовой борьбы трудящихся и народного вольнодумства с революционной демократией и социализмом является закономерное развитие взглядов великого украинского поэта Шевченко под влиянием русского, польского и мирового освободительного движения от народного свободомыслия к революционной демократии и социализму.
  
  Жизнь крепостного люда и его правда оказали влияние на формирование нравственного сознания Герцена, Огарева и Белинского. Достижения западной философии и социологии способствовали становлению у первых социалистов научного мышления, характерного диалектичностью и зачатками материализма в понимании истории. Все это позволило создать им сравнительно глубокую систему философских и общественных идей, качественно отличную не только от рационалистических построений народных вольнодумцев, но и концепций Радищева и декабристов.
  
  Гегель и школа Сен-Симона не только провозгласили необходимость научного понимания развития общества, уяснения объективных законов его развития, но и высказали много интересных догадок. В соответствии с просветительскими тенденциями народного вольнодумства и под влиянием просветительных традиций прогрессивной русской культуры вообще и общественной мысли в частности первые русские социалисты-утописты сумели постигнуть огромное значение социальной науки для борьбы за революционное преобразование общества и выдвинули задачу ее практического создания. Начали они с разработки основ, с философии.
  Выражая интересы народа, в соответствии с направлением развития народного свободомыслия и традициями предшествующей русской антикрепостнической идеологии Герцен, Огарев и Белинский закономерно пришли к атеизму и материализму. Поэтому они с таким увлечением воспринимали и развивали достижения материалистической и атеистической мысли Запада.
  Воодушевляясь нарастающим революционным протестом народных масс, а также развивая лучшие традиции русского освободительного движения, первые социалисты были предрасположены к пониманию диалектического метода. Поэтому они с подъемом воспринимали разработку диалектики Гегелем и стали творчески ее развивать.
  
  Распространить материализм и диалектику на истолкование законов развития общества можно было, только обобщив опыт исторического развития всего человечества и, особенно, передовых стран. На Западе прогрессивная научная мысль в лице классиков германской философии, английской политической экономии и выдающихся творцов французского утопического социализма вплотную подошла к решению этой задачи, а с появлением трудов Маркса и Энгельса совершила революционный переворот, который имел столь огромные последствия.
  
  Герцен, Огарев, Белинский тоже опирались на опыт всемирной истории, и особенно истории наиболее развитых стран Запада. Это обусловило замечательные достижения их мысли. Однако если Маркс и Энгельс не только исходили из прошлого человечества, но и правильно определили важнейшие перспективы настоящего, то Герцен, Огарев и Белинский не поняли самого главного в революционной направленности развития Запада - исторической миссии пролетариата. Причина этого в экономической и политической отсталости России, в завуалированности экономических отношений правовыми, в отсутствии рабочего класса. Поэтому первые социалисты России не поняли экономики как основы развития общества, не смогли перешагнуть за рамки исторического идеализма. Но, обобщая опыт жизни и борьбы народных масс и осмысливая значение экономического развития Запада, а также все лучше понимая значение экономического развития своей родины, Герцен, Огарев, Белинский, Шевченко приходили к все более значительным материалистическим догадкам и в области социологии.
  
  Правильно понимая и выражая интересы трудящихся под влиянием нарастающего протеста крестьянства, первые социалисты закладывали основы революционно-демократической и социалистической программы - разрабатывали свою оценку действительности на Западе и в России. Характерно, что в постижении более развитой капиталистической деятельности у них более отчетливо проявлялись материалистические тенденции социологии.
  
  Под влиянием стремлений народа к земле и воле, в соответствии с чаяниями народных вольнодумцев, с учетом опыта исторического развития Запада складывалась положительная часть политической программы первых социалистов - освобождение крестьян с землей, обеспечение политических свобод. Достижения социологической мысли Белинского и Огарева позволили им даже осознать историческую необходимость буржуазного развития России. Вместе с тем глубокая связь с интересами народа побуждала их к разработке идеалов бесклассового общества.
  Не подлежит сомнению, что социалистические идеалы в феодальной России в условиях неразвитости капиталистических противоречий складывались под сильным влиянием опыта капиталистического развития Запада и его социалистической мысли. Однако мечты Герцена, Огарева, Белинского, Шевченко о социализме логически увязывались с нуждами трудящихся, соответствовали их исторической направленности, поскольку уважение к труду и трудовому человеку, представления о равенстве людей и идеалы примитивного коллективизма были враждебны не только феодальному, но и капиталистическому строю.
  
  Социалистическая мысль как направление возникла в России с начала 30-х годов, будучи логическим следствием революционного отрицания российской действительности. Но до конца 30-х годов идеалы первых русских социалистов смутно увязывались с неясными представлениями о путях и средствах их достижения. С начала 40-х годов социалистические устремления насыщаются осознанным революционно-демократическим содержанием. С этих пор общественные идеалы получают философское обоснование и в результате разработки революционными просветителями политической программы логически увенчивают ее.
  Представления первых русских социалистов о способах преобразования Запада и России выражали интересы трудящихся и складывались под воздействием опыта освободительной борьбы масс, в соответствии с направленностью народного вольнодумства, под влиянием прогрессивной мысли России и Запада. Главное в этих представлениях - революционность, которая выражала исторические тенденции борьбы крепостного крестьянства, подкрепленные опытом декабристов и революционного движения Запада. Ориентация на народную революцию как направление русской общественной мысли возникла под воздействием опыта революций Запада, но появилась она лишь тогда, когда наиболее осведомленные и проницательные идеологи по-своему осознали кризис крепостничества, несовместимость господствующих порядков с интересами народа.
  
  Ориентация на народную революцию и научный подход к проблемам освободительного движения позволили Герцену, Огареву, Белинскому заложить основы теории демократической революции, ее стратегии и тактики. Впервые в русском освободительном движении были подвергнуты анализу вопросы исторических предпосылок, движущих сил, экономического и политического содержания, исторического значения народных революций. Исторический идеализм обусловил ограниченность этой теории, но сильные материалистические тенденции социологии первых русских социалистов дали им возможность не только занять практически верную позицию сочувствия крестьянской революции в России и пролетарской - на Западе, но и в основном правильно ответить на кардинальный вопрос освободительного движения: что делать? Разработка ими атеистической и материалистической философии, революционной политической мысли, плодотворные усилия по созданию прогрессивного общественного мнения, верно намеченное направление деятельности социалистов в народных массах, общий курс на европеизацию России при горячем сочувствии пролетарской социалистической революции на Западе - все это подвело освободительное движение России к созданию тайной революционной организации (среди левых петрашевцев), подготовило расцвет революционно-демократической теории, связанный с деятельностью Чернышевского и Добролюбова. Именно поэтому В. И. Ленин назвал Герцена и Белинского в числе первых предшественников марксизма в России, отнес начало поисков правильной революционной теории к 40-м годам XIX в. [2, т. 41, с. 7-8].
  
  СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
  
  1. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1--46.
  2. Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 1-55.
  
  ИСТОЧНИКИ
  
  3. Отдел рукописей библиотеки им. В. И. Ленина, ф. Герцена - Огарева, Љ 8, 35. Письмо Н. П. Огарева А. И. Герцену 20 октября 1840 г.
  4. Отдел рукописей библиотеки им. В. И. Ленина, ф. 214, Оптина пустынь, ед. хр. 44. .
  5 Центральный Государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), ф. 109, оп. 214, ед. хр. 76.
  6. ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1830, Љ 284, ч. 1. Дело о Владимирских листках.
  7. ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1833, ед. хр. 94.
  8. ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1849, д. 405.
  9. ЦГАОР, ф. 109, Секретный архив, оп. 1, ед. хр. 55.
  10. ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1843, ед. хр. 117.
  11. Анненков П. В. Из "Замечательного десятилетия, 1838-1848". - В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., Госполитиздат, 1962.
  12. Анненков П. В. Письма к А. Н. Пыпину.- "Литературное наследство", т. 67. М., 1959.
  13. Архив Н. П. Огарева.- В кн.: Гершензон М. О. Русские пропилеи, т. 4, М., 1917.
  14. Беларуси эпас. Мiнск, Выд-во АН БССР, 1959.
  15 Б ел и н с к и й В. Г. Поли. собр. соч., в 13-ти т. М., Изд-во АН СССР, 1953-1959.
  16. Берх А. М. Из знакомства с В. Г. Белинским.- В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., Госполитиздат, 1962.
  17. Вести о России. Повесть в стихах крепостного крестьянина. 1830-1840. Ярославль, 1961.
  18. Вислоцкий В. С. Пословицы и поговорки Галицкой и Угорской Руси. СПб., 1868.
  19. Герцен А. И. Собр. соч., в 30-ти т. М., Изд-во АН СССР, 1954-1965.
  20. Грановский Т. Н. и его переписка. (Сост. А. В. Станкевич), т. 2. Изд. 1. М., 1897.
  21. Даль В. И. Пословицы русского народа. М, Гослитиздат, 1957.
  22. Добролюбов Н. А. Пословицы и поговорки Нижегородской губернии. - В кн.: Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII-XX веков. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1961.
  23. Достоевский Ф. М. Из "Дневника писателя".- В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1962.
  24. Думи. Пiд ред. М. П. Бажана. К-, "Радянський письменник", 1969.
  25. Из неизданной переписки В. Г. Белинского с К- С. Аксаковым, В. П. Боткиным, А. И. Герценом, А. П. Ефремовым и М. Н. Катковым.- "Литературное наследство", т. 56. М., 1950.
  137
  26. Из переписки недавних деятелей.- "Русская мысль", 1888, Љ 9.
  27. Из переписки недавних деятелей.- "Русская мысль", 1888, Љ 10.
  28. Из переписки недавних деятелей.- "Русская мысль", 1889, Љ 11.
  26. Из переписки недавних деятелей.- "Русская мысль", 1904, Љ 8.
  30. Iсторичнi пiснi. Збiрник. За ред. М. Т. Рильського и К. Г. Гуслистого. К., Вид-во АН УССР, 1961.
  31. Крестьянское движение 1827-1869. (Подготовил к печати Е. А. Мороховец). Вып. 1.-М., Соцэкгиз, 1931.
  32. Момбелли Н. А. Записки.- В кн.: Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., Госполитиздат, 1953.
  33. Н о м и с М. Т. Українськi приказки, прислiв'я i таке iнше. СПб., 1864.
  34. Н о с о в и ч И. И. Сборник белорусских пословиц. СПб., 1874.
  35. О г а р е в Н. П. Записки русского барина.- В сб.: Литература. Л., Изд-во АН СССР, 1931.
  36. Огарев Н. П. Записки русского помещика.- "Былое", 1924, Љ 27-28.
  37. Огарев Н. П. Избранные произведения, т. 1-2. М., Госполитиздат, 1956.
  38. Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения, т. 1-2. М., Госполитиздат. 1952-1956.
  39. О г а р е в Н. П. Письма. - В сб.: Звенья, т. 1. М., Госуд. изд-во культ.-просвет, лит., 1932.
  40. Огарев Н. П. Письма. - В сб.: Звенья, т. 6. М., Госуд. изд-во культ.-просвет, лит., 1936.
  41. Орлова А. В. Из воспоминаний о семейной жизни В. Г. Белинского.- В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1962.
  42. П а н а е в И. И. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950.
  43. Панаева А. Я. Воспоминания. М., Гослитиздат, 1956.
  44. Пассек Т. П. Из дальних лет.- "Полярная звезда", 1881, Љ 2.
  45. Рабочее движение в России в XIX веке. (Сборник документов и материалов). Под ред. А. М. Панкратовой, т. 1, ч. 2. М., Госполитиздат, 1955.
  46. Русское народное поэтическое творчество. Хрестоматия. (Сост. Э. В. Померанцева и С. И. Минц). Изд. 2. М., Госуд. учебно-пед. изд-во, 1963.
  47. Сазонов Н. И. Письмо к Н. П. Огареву 22 марта 1844 г.- В сб.: Звенья, т. 6. М., Госуд. изд-во культ.-просвет, лит.,1936.
  48. Смирницкий В. Н. Малороссийские пословицы. Харьков, 1834.
  49. С н е г и р е в И. М., Русские народные пословицы и притчи М., 1848.
  50. Толстой Л. Н. Дневник помещика.- Собр. соч. в 20-ти т.,т. 19. М., "Художественная литература", 1965.
  51. Тургенев И. С. Воспоминания о В. Г. Белинском.- 138 В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., Гослитиздат, 1962.
  52. Українськi народнi пiснi. Упорядкування, пiдготовка текстiв, вступна стаття та примiтки О. М. Хмiлевської. К-, "Музична Україна", 1967.
  53 Українськi пiснi, виданi М. Максимовичем. (Фотокопiя з видання 1827 року). К., Вид-во АН УССР, 1962.
  54. Франко I. Я- Галицько-руськi народнi приповiдки. Львiв, 1901 - 1905.
  55. Шевченко Т. Повне зiбрання творiв в 6-ти т., т. 1-6. К., Вид-во АН УССР, 1963.
  56. Шевченко Т. Собр. соч. в 5-ти т., т. 1-5. М., "Художественная литература", 1964-1965.
  57. Ш п и л е в с к и й П. М. Белорусские пословицы. СПб., 1853. ИССЛЕДОВАНИЯ
  58. А з а д о в с к и й М. К. История русской фольклористики, т. 1. М., Учпедгиз, 1958.
  59. Ахрыменко П. П. Беларускiя загадкi, прьїказкi i прынаукi. Мiнск, Выд-во вышэйш., еярэд. .спец. i праф. адукацьii БССР, 1961.
  60. Б е л є її к и й А. И., Дейч А. И. Тарас Шевченко. М., "Просвещение", 1964.
  61. Буганов В. И. Об идеологии участников крестьянских войн в России.- "Вопросы истории", 1974, Љ 1.
  62. Володин А. И. Начало социалистической мысли в России. М., "Высшая школа", 1966.
  63. В о л о д и н А. И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., "Мысль", 1973.
  64. Г о л о б у ц к и й В. А. Запорожское казачество. Киев, Госполитиздат УССР, 1957.
  65. Горячева О. К. Был ли Белинский утопическим социалистом.- "Учен. зап. Ленингр. ун-та. Сер. филос. наук", 1947, вып. 1.
  66. Добролюбов Н. А. Поли. собр. соч., т. 1-6. М.-Л., Гос. изд-во худ. лит., 1934-1941.
  67. Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева, т. 1-2. М.-Л., Йзд-во АН СССР, 1946-1958.
  68. Дружини н Н. М. Конфликт между производительными силами и феодальными отношениями накануне реформы 1861 года.- "Вопросы истории", 1954, Љ 7.
  69. Е в г е н ь е в - М а к с и м о в В. Е. "Современник" в 40-50-х годах. Л., Изд-во писателей в Ленинграде, 1934.
  70. 3 а с л а в с к и й Д. И. К вопросу о политическом завещании Белинского.- "Литературное наследство", т. 55. М., Изд-во АН СССР, 1948.
  71. Иллерицкий В. Е. Исторические взгляды В. Г. Белинского. М., Госполитиздат, 1953.
  72. История и социология. М., "Наука", 1964.
  73. История философии в СССР, т. 2. М., "Наука", 1968.
  74. К а в т а р а д з є Г. А. К истории крестьянского сознания периода реформы 1861 года.-"Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. История-язык-литература", 1969, Љ 14, вып. 3.
  75. К а в т а р а д з є Г. А. Крестьянский "мир" и царская власть в сознании помещичьих крестьян (конец XVIII века - 1861 год). Автореф. канд. дис. Л., 1972.
  76. Кауфман А. А. Русская община в ее зарождении и росте. М., 1908.
  77. К а х к Ю. Ю. Некоторые общие проблемы классовой борьбы частновладельческих крестьян в период разложения и кризиса феодальной формации.- "Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы". Таллин, 1959.
  78. К а ч о р о в с к и й К- Р. Русская община. М., 1906.
  79. Кир и люк Є. П. Iдеї соцiалiзму i творчiсть Шевченка.- В зб.: Збiрник праць 17 наукової Шевченкiвської конференцiї. К-, "Наукова думка", 1970.
  80. К и р и л ю к Є П., Шаблiовський Є. С, Щ у б р а в ський В. Є. Т. Г. Шевченко. К-, "Наукова думка", 1964.
  81. Клибанов А. И. История религиозного сектантства в России. М., "Наука", 1965.
  82. Клибанов А. И. Религиозное сектантство в прошлом и настоящем. М., "Наука", 1973.
  83. Клибанов А. И. Социальные утопии в русских крестьянских движениях. М., "Наука", 1966.
  84. К о в а л ь ч е н к о И. Д. Русское крепостное крестьянство в первой половине XIX века. М., Изд-во Моск. ун-та, 1967.
  85. К о в а л ь ч е н к о И. Д., Ми лов Л. В. Об интенсивности оброчной эксплуатации крестьян Центральной России в конце XVIII - первой половине XIX века.- "История СССР", 1966, Љ 4.
  86. К о г а н Л. А. Крепостные вольнодумцы. М., "Наука", 1966.
  87. Корсики й В. И. Очерки истории религиозного сектантства на Тамбовщине. - "Вопросы истории религии и атеизма". Вып. 9. М., Изд-во АН СССР, 1961.
  88. К о р н и л о в А. А. Годы странствий Михаила Бакунина. Л.-М, Госиздат, 1925.
  89. Корни л о в А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915.
  90. Л инков Я. И. Очерки истории крестьянского движения в России в 1825-1861 годах. М., Учпедгиз, 1952.
  91. Литва к Б. Г. О некоторых чертах психологии русских крепостных первой половины XIX века.- В кн.: История и психология. М., "Наука", 1971.
  92. Л и т в а к Б. Г. Опыт статистического изучения крестьянского движения в России XIX века. М., "Наука", 1967.
  93. Л у н а ч а р с к и й А. В. А. С. Грибоедов.- Собр. соч., в 8 томах, т. 1. М., "Художественная литература", 1963.
  94. М а р г о л и с Ю. Д. Исторические взгляды Т. Г. Шевченко. Л., Изд-во Ленингр. ун-та, 1964.
  95. Мартыновская В. С. Белинский о путях социально-экономического развития России.- В сб.: Вопросы экономики, планирования и статистики. М., Изд-во АН СССР, 1957.
  96. Мелентьев Ю. С. Революционная мысль России и Запад. М., "Наука", 1966.
  97. Мирошниченко П. Я. Народные истоки утопического социализма в России.- В сб.: История общественной мысли. М., "Наука", 1972.
  98. М и р о ш н и ч е н к о П. Я. Общественно-политическое значение философских работ А. И. Герцена.- "Вопросы философии", 1962, Љ 4.
  99. Н а з а р о в В. Д. О некоторых вопросах ленинской теории классовой борьбы русского крестьянства в эпоху феодализма.- В сб.- Актуальные проблемы истории России эпохи феодализма. М., "Наука", 1970.
  100. Нечаева В. С. В. Г. Белинский (1811 - 1830). М., Изд-во АН СССР, 1949.
  101. Нечаева В. С. В. Г. Белинский (1836-1941). М, Изд-во АН СССР, 1961.
  102. Нечаева В. С. В. Г. Белинский (1842-1848). М, Изд-во АН СССР, 1967.
  103. Никольский Н. М. История русской церкви. М., "Атеист", 1930.
  104. Носов А. В. Утопический социализм и революционный демократизм. Харьков. Изд-во Харьк. ун-та, 1972.
  105. О кем а н Ю. Г. В. Г. Белинский и политические традиции декабристов.- В кн.: Декабристы в Москве. М., "Московский рабочий", 1963.
  106. О кем а н Ю. Г. Письмо Белинского к Гоголю как политический документ. - "Учен. зап. Сарат. ун-та", вып. филолог., 1952, т. 31.
  107. Покровский С. А. Фальсификация истории русской политической мысли в современной буржуазной литературе. М., Изд-во АН СССР, 1957.
  108. Поляков М. Я. Виссарион Белинский. М., Гослитиздат, 1960.
  109. Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., "Наука", 1966.
  110. Поршнев Б. Ф. Контрсуггестия и история.- В сб.: История и психология. М., "Наука", 1971.
  111. Поршнев Б. Ф. Народные истоки мировоззрения Жана Мелье.- В сб.: Из истории социально-политических идей. М., Изд-во АН СССР, 1955.
  112. Поршнев Б. Ф. Феодализм и народные массы. М., "Наука", 1964.
  113. Пр он штейн А. П. Земля Донская в XVIII веке. Ростов-на-Дону, Изд-во Рост, ун-та, 1961.
  114. Против современных фальсификаторов истории русской философии. (Сборник). М., Соцэкгиз, 1960.
  115. Рахматуллин М. А. Проблема общественного сознания крестьянства в трудах В. И. Ленина.- В сб.: Актуальные проблемы истории России эпохи феодализма. М., "Наука", 1970.
  116. Рудницкая Е. Л. Огарев в русском революционном движении. М., "Наука", 1969.
  117. Рудницкая Е. Л. Письмо Н. П. Огарева к А. И. Герцену и московским друзьям.- "Записки отдела рукописей библиотеки им. В. И. Ленина", Љ 12. М., Соцэкгиз, 1951.
  118. Рудницкая Е. Л. Социальный эксперимент Н. П. Огарева.-"Вопросы истории", 1961, Љ 1.
  119. Русское народное поэтическое творчество т 2 кн 1 М-Л Изд-во АН СССР, 1955.
  120. Русское народное творчество. Учебное пособие для университетов и пединститутов. М., "Высшая школа", 1966.
  121. Рындзюнский П. Г. Антицерковное движение в Тамбовском крае в 50-х годах XVIII века.- "Вопросы истории религии и атеизма", т, 2. М., Изд-во АН СССР, 1954.
  122. Р ы н д з ю н с к и й П. Г. Вымирало ли крепостное крестьянство перед реформой 1861 года? - "Вопросы истории", 1967, Љ 7.
  123. Рындзюнский П. Г. Городское гражданство дореформенной России. М., Изд-во АН СССР, 1960.
  124. Рязанов Д. Б. Маркс и русские люди 40-х годов. - "Современный мир", 1912, Љ 8-12.
  125. С а и. а л ь А. И. Некоторые вопросы мировоззрения народа в белорусском дореволюционном фольклоре. Минск, Изд-во М-ва высш., сред. спец. и проф. образования БССР, 1962.
  126. Сахаров А. Н. О диалектике исторического развития русского крестьянства.- "Вопросы истории", 1970, Љ 1.
  127. Семевский В. И. М. В. Буташевич-Петрашевский и петрашевцы, ч. 1. М., "Задруга", 1922.
  128. Сивков В. К- Очерки по истории крепостного хозяйства и крестьянского движения в России первой половины XIX века. М., Изд-во АН СССР, 1951.
  129. Смирнова 3. В. Социальная философия Герцена. М., "Наука", 1973.
  130. Успенский Г. И. Поли. собр. соч., т. 5. СПб., 1908.
  131. Федоров В. А. Историография крестьянского движения в России периода разложения крепостничества.- "Вопросы истории", 1966.
  132. Федоров В. А. Крестьянское движение в Центрально-промышленных губерниях России в 1800-1860-х годах.- "Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы". М., Изд-во Моск. ун-та, 1970.
  133. Федоров В. А. Помещичьи крестьяне Центрально-промышленного района России. М., Изд-во Моск. ун-та, 1974.
  134. Федосов И. А. Революционное движение в России во второй четверти XVIII века. М., Соцэкгиз, 1958.
  135. Филатова Е. М. Русская революционная демократия и ее буржуазные критики. М., Соцэкгиз, 1967.
  136. Филатова Е. М. Экономические взгляды Герцена и Огарева. М., Госполитиздат, 1953.
  137. Череп нин Л. В. Русское централизованное государство в XIV-XV веках. М., Соцэкгиз, 1960.
  138. Чесно ков Д. И. Маркс-Энгельс - Ленин о Герцене.- "Литературное наследство", Љ 39-40. М., Изд-во АН СССР, 1941.
  139. Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVIII-XIX веков. М., "Наука", 1967.
  140. Чичеров В. И. Русское народное творчество. М., Изд-во Моск. ун-та, 1959.
  141. Чуковский К. И. Григорий Толстой и Некрасов.- В кн.: Люди и книги. М., Гослитиздат, 1960.
  142. Шахнович М. И. Краткая история собирания и изучения русских пословиц и поговорок.- В сб.: "Советский фольклор", Љ 4-5. М,-Л., Изд-во АН СССР, 1936.
  143. Шахнович М. И. Русские пословицы и поговорки как исторический источник. М., Изд-во АН СССР, 1937.
  144. Шульгин В. О. Знакомство Белинского с работами Маркса и Энгельса.- "Историк-марксист", 1940, Љ 7.
  145. Юзов И. Политические взгляды староверья.- "Русская мысль", 1882, Љ 5.
  
  Мирошниченко Поликарп Яковлевич
  
  ВОЗНИКНОВЕНИЕ УТОПИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ
  
  Издательское объединение "Вища школа" Головное издательство
  Редактор М. X. Тахтаров Художественный редактор С. В. Анненков
  Технический редактор А. М. Сухорукая Корректоры С. С. Себова, Л. И. Зотова
  Сдано в набор 9.02.1976 г. Подписано к печати 1.04.1976 г. Формат бумаги 84X108^32- Бумага тип. JVg 2. Физ. печ. л. 4,5^ Усл. печ. л. 7,56. Уч,-изд. л. 8,16. Тираж 1000 экз. Изд. Љ 1751. БП 06616. Цена 73 коп.
  Заказ Љ 41.
  Редакция общетехнической литературы при Донецком государственном университете, 340002, Донецк, 2, Челюскинцев, 186.
  Типография издательства "Радянська Донеччина", г. Донецк, ул, газеты "Социалистический Донбасс", 4#
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"