Mirrinminttu : другие произведения.

Англия Тюдоров. Так строилась империя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.73*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великие короли становятся великими не потому, что обладают какими-то исключительными качествами и чертами характера. В конечном итоге, за короля говорят его дела. То, что он смог сделать для своей страны. Тюдоров можно любить или ненавидеть, но именно при них Англия начала превращаться из довольно изолированного островного государства в мощную империю.В тексте собраны зарисовки о том, как жили англичане той непростой эпохи.

Англия Тюдоров. Так строилась империя.

Вступление

Великие короли становятся великими не потому, что обладают какими-то исключительными качествами и чертами характера. В конечном итоге, за короля говорят его дела. То, что он смог сделать для своей страны.

Когда королева Элизабет, Елизавета I, села на трон Англии, у нее на руках оказались три главные проблемы внутренней политики: пустая казна, религиозный раскол, и отсутствие элементарной дисциплины среди подданных. Мэри, вопреки своей посмертной репутации, была слишком большой гуманисткой и прямолинейным человеком, чтобы быть эффективным правителем.

Проблемы с казной начались еще в последние годы правления короля Генриха (французская компания обошлась дорого), а правительство его сына было слишком занято личным обогащением, и не предприняло ничего для улучшения ситуации. Проще говоря, казну при Эдварде VI нагло разворовали.

Мэри храбро начала расплачиваться по долгам своего брата, и сама увязла в финансовых трудностях. Финансовая реформа в ее правление была намечена многогранным Гардинером, но ее было совершенно невозможно провести, потому что короткое царствование Мэри было слишком насыщено кризисами и бунтами. Неурожаи несколько лет подряд не облегчили ситуацию. Плюс, Мэри просто по складу характера была неспособна ввести в меридиан своих наглых ноблей при помощи плахи, а Филиппу приходилось аккуратно балансировать в английской политике, чтобы никому не наступить на мозоль.

Двенадцать лет страной правили юристы и теологи. Поэтому Элизабет и унаследовала то, что унаследовала в плане финансов и дисциплины.

Морские границы Англии охраняли "аж" семь мелких военных судов и восемь купеческих бригов, приспособленных для патрулирования. В портах находился 21 корабль, из которых только девять водоизмещением превосходили обычные боты. Потому что адмирал Сеймур, дядюшка малолетнего короля Эдварда, флот развалил. Что касается артиллерии, то вся огневая мощь королевства ограничивалась парой сотен фальконетов, миньонов и кульверин, плюс луками и стрелами для 3 000 человек. Были еще девять крупных пушек. Да, "грозная" сила для страны, находящейся в состоянии войны со второй по мощи державой в Европе.

С религиозным расколом ситуация была несколько другой. По сути, его именно в стране-то и не было. Большая часть англичан была вполне довольна мессами, святыми, красивой атрибутикой соборов и исправно проходящими свадьбами, крестинами и похоронами. Католичество в Англии никогда не было таким пламенным, как, скажем, в соседней Франции. Поэтому глобального протеста оно само по себе и не вызывало, особенно после того, как богатства монастырей перестали принадлежать священникам.

"Еретиков" легко переносили, если только они не пытались заставить окружающих думать и жить на свой лад. Были слегка скорбные на голову фанатики-проповедники, как были они в Англии всегда, еще с времен Плантагенетов. Была пестрая группа реформаторов, которых удалось вытеснить из Англии прочь, в эмиграцию, а непонятливых уничтожить. Кто-то оказался в этой группе по причинам далеким от духовных поисков, кто-то - именно в результате духовных поисков, но и в этом не было ничего из ряда вон выходящего.

Из ряда вон выходящим было то, что Элизабет, имеющая, казалось бы, несомненные права на английский престол, юридически была очень сомнительным претендентом. Интересно, что не только Мэри, но и она сама признавала, что линия Марии Стюарт "чище". Что ж говорить о многочисленных европейских аристократических домах, помешанных на генеалогии! Те же французы, услышав о том, что Элизабет была провозглашена королевой после смерти Мэри, немедленно послали в Рим протест, в котором убедительно доказывалось, что дочь Анны Болейн никак не может быть законной преемницей престола.

Единственным способом осуществить волю короля Генриха и посадить на трон, после Мэри, Елизавету, было сделать ее желанным лидером протестантской оппозиции. Драматические события последних лет царствования Мэри, когда она оказалась в ловушке союзнических обязанностей в интересах дома Габсбургов и в оппозиции к Риму, логически не оставляют другой возможности, кроме сговора сестер и гигантского спектакля с протестантской оппозицией. На плечи весьма молодой женщины была взвалена обязанность провести эту реформацию так, чтобы она не затопила страну кровью, к чему "женевские волки" были вполне готовы. Впрочем, Мэри, наверняка, верила в то, что ее сестра сохранит связь с Римом и союз с Испанией, обведя вокруг пальца тех, кто приведет ее на престол.

В плане внешней политики, дела тоже обстояли не лучшем образом. Франция угрожала Англии из Кале и из Шотландии, Мария Стюарт поместила на свой щит символы английского королевского дома, Ирландия была нестабильна, королевство оставалось связанным договором с Испанией, и привязанным к общеевропейской политике через Рим. Граф Фериа опасался, что Франция просто завоюет Англию в таких условиях, и на интересах Испании в Нидерландах и Англии будет поставлен крест.

Позже, в своем разговоре с испанским послом Гусманом де Сильвой, Елизавета признается, что в начале своего правления она не была свободна в своих решениях. Что, конечно, могло быть и очередным политическим маневром, но было, скорее всего, правдой. В сложившихся обстоятельствах, она и не могла быть свободной. Здесь, вольно или нет, ей здорово помогли испанцы. Не потому, что Филипп имел именно тогда какое-то уважение к своей ныне коронованной родственнице по браку, а потому, что Елизавета и еретическая, но свободная Англия были лучше, чем Мария Стюарт, которая объединила бы Францию, Англию и Шотландию против Испании. По этой самой логике Филипп и прикрывал Елизавету в Риме целых 15 лет. Папа опоздал с созданием крестового похода против еретической Англии, и время было упущено. За эти 15 лет Елизавета навела порядок в своем доме, и стала хозяйкой положения. Хотя не стоит забывать и завещание Мэри, которая возложила на мужа обязанность защищать Англию. Филипп был обязательным человеком.

К 1574 году Елизавета стала настолько свободна, насколько в Англии король вообще мог быть свободен. Корона была свободна от долгов, и при этом казна была полна. Кредит английской королевы, ее личный кредит, на международном финансовом рынке был максимальным. При этом, ей не пришлось обдирать до нитки своих подданных. Она была богата, популярна и свободна.

Дело в том, что традиционным методом воздействия на своих монархов у англичан был вопрос финансирования. Король не мог решать единолично вопрос сбора средств на свои проекты. Елизавета же изобрела способ вести политику, которая не только не требовала капиталовложений, но еще и обогащала казну. Поэтому управлять этой королевой было совершенно невозможно. С ней можно было только совещаться.

Вполне возможно, что за маниакальной щепетильностью с выплатами долгов брата и сестры стояла не только и не столько ответственность Елизаветы, сколько именно стремление к полной и абсолютной независимости от своих подданных и министров, которые, с ее точки зрения, тоже были только подданными - что бы они о себе не воображали. Известно, что она вполне серьезно считала, что не подданные управляют королем, а король - подданными. И ни о какой независимости управления не может идти речь, пока суверен финансово зависим от своих подданных.

Елизавета в свои молодые годы предпочитала управлять отдельными личностями, а не массами. Она набрала в свой управленческий аппарат людей сильных волей и убеждениями. С такими на одной харизме далеко не уедешь. Не думаю, что она хоть на минуту простила поучения сэра Николаса Трогмортона о том, как ей следует жить и управлять. Еще менее она была склонна игнорировать факт, что ее ближайший помощник, Сесил, не очень тайно считал женщин слишком слабыми для управления королевством.

И она интриговала со своим правительством, с чужими правительствами, делала, как в танце, шаг вперед и два назад, потом и вовсе прыгала в сторону, вводя этих мужчин в отчаяние своей непостижимостью. Ее считали за это вечно колеблющейся, неспособной принять конкретное решение, но она упорно вела свое королевство именно туда, куда считала нужным. И лихорадочно собирала деньги, экономя на чем можно, прибирая к рукам все, что плохо лежит, и не забывала при этом вооружать свое королевство. Быть непредсказуемой, богатой и сильной - вот ее путь к свободе.

Приблизительно к тому же времени, к 1570 году, вместе со своей королевой вступила в эпоху процветания и вся Англия. Со времен Елизаветы осталась бездна всевозможных материалов по разным аспектам жизни всех классов английского общества того времени. Мы знаем, как они женились и расходились, как питались, где покупали продукты. Мы знаем, как они одевались, какие запахи предпочитали, чем болели и как лечились.

Об этом периоде истории Англии написаны великолепные работы Энтони Фроде, Лизы Пикард, Дэвида Старки, Лоры Говинг, Джона Беллами. Включенные в этот обзор истории - не переводы из чужих работ, а, скорее очерки, в которые включен фактический материал, собранный перечисленными авторами и многими другими.

О том, как они жили

Когда Генрих VIII разогнал монастыри, на освободившуюся недвижимость покупатели находились мгновенно. Деньги лились полноводной рекой в королевскую кассу, и никого, в общем-то, не интересовало, что новые хозяева собираются делать с купленной собственностью. Большинство не делали решительно ничего, по очевидной причине: предложение превышало спрос, цены на недвижимость были слишком низкими. А земля - она останется землей, и когда-нибудь за клочок земли в центре Лондона еще заплатят головокружительную цену.



Этого момента землевладельцам пришлось ждать долго. Чиновники правительства малолетнего принца Эдварда занималось обогащающими лично их спекуляциями, мрачный пуританский террор пугал потенциальных инвесторов, и город продолжал зиять развалинами то здесь, то там. Эти "деформации" на лице города были замечены венецианским послом и в царствование Мэри.

В начале царствования Элизабет иностранцы хвалили Лондон за дешевизну. Снять даже очень большой дом в столице стоило сущие гроши. Но шло время, на континенте католики и протестанты уничтожали друг друга, а островное королевство упрямо пыталось избежать крайностей. И потянулись в Англию беженцы-протестанты со всех стран. В Лондоне начался невиданный строительный бум.



Прелесть домов тех времен была в том, что их можно было достаточно быстро собирать и разбирать, и даже переносить, при необходимости, с места на место. На рынке была полная монополия гильдии плотников, которые имели тенденцию запрашивать за свою работу дорого и растягивать сроки до бесконечности, но городской совет Лондона недрогнувшей рукой отклонял все заявки иностранных застройщиков, которые могли бы делать работу и быстрее, и дешевле. Англичане просто верили, что их мастера - лучшие в мире, и точка. Возможно, они были правы. В Англии наших дней полно домов, которые сохранились с времен Тюдоров, и в которые просто были добавлены удобства по мере их появления. Дубовый же остов способен выдержать еще столько сотен лет, сколько уже выдержал.



Впрочем, не все остовы домов строились из дуба. Альтернативами были вяз и сладкий орех. Вся конструкция могла достигать высоты пяти этажей - в зависимости от того, что строилось. Нередко богатые горожане потом расширяли полученную жилплощадь эркерами. Поскольку гильдия плотников нещадно штрафовала виновных за подобные украшательства, эркеры быстро стали символом достатка и вошли в моду.

В ученики плотники брали любого желающего, от восьмилетнего пацаненка до вполне взрослого дюжего парня. Для любого находилось дело. Обучали по принципу мастер-подмастерье, и обучали долго, как минимум семь лет. Но подмастерье даже после этих лет не мог получить звание мастера, пока ему не исполнялось 26 лет.



Не все дома строились по принципу сборных конструкций, конечно. После разрушения монастырей осталось такое количество камня, что было бы странно этот материал не использовать. Некоторые владельцы, как лорд Норт (1496-1564), перестраивали уже имеющиеся здания изнутри, немного изменяя их снаружи. Другие, как Томас Одли (1488 - 1544), просто разбирали добычу и строили на купленном пространстве симпатичные коттеджики, которые потом сдавали в аренду. На этом рынке царствовала, разумеется, гильдия каменщиков. Но как-то так сложилось, что в тюдоровские времена с камнем работали мало: дорого, долго.

лорд Одли

То ли дело кирпич! Дома из кирпича не были такими холодными, как каменные, они имели менее угрюмый вид, и, конечно, их было дешевле строить. В том же Лондоне не было поблизости каменоломен, зато там лихо выпекали кирпичи из местной глины. То есть, расходы на рабочую силу и транспортировку были гораздо ниже. Иногда фасады домов делали каменными, а сами дома - из кирпича.

И все-таки, большинство лондонцев жили именно в сборных домах, где остов был из дуба, стены - из любого местного материала, а обмазка - из извести. Пространство между внутренней и внешней стеной заполнялось смесью песка и шерсти. Тогда остовы еще не были такими темными, а стены - такими белоснежными. Это печать нашего времени, попытки создать экзотический контраст, отсылающий зрителя к глубокой старине. На самом деле, обмазка в 1500-х годах быть белоснежной не могла, потому что в ней не использовался гипс. Она была кремового цвета. А старый дуб имеет вовсе не черный, а серебристо-коричневый цвет. Правда, в те времена были модны добавки охры, придававшие обмазке розоватый цвет, и натуральные красители из трав, дающие зеленоватый, желтоватый и голубоватый оттенки. Совершенно не увеличивая при этом общей стоимости работы.

один пример росписи

Изнутри стены, конечно, не оставались голыми. Одним из вариантов была роспись. Причем, зачастую, роспись дорогая и изысканная. И что могло быть лучше для данной цели, чем библейские сюжеты? Любимейшим из них была история блудного сына. Но некоторые заказчики были инновативнее. Например, лорд Клинтон расписал стены одной из комнат костюмами "всего мира", а один из секретарей Елизаветы, говорят, заказал роспись на мифологические темы - оранж и туркоза на сером фоне. Выглядело это как-то так:



Другой вариант - обои, которые тогда уже были. Толстая бумага размером 15 х 9 дюймов, с печатным орнаментом. Из этих листков и собирали либо повторяющийся узор, либо что-то свое. Клеили либо клейстером, либо прямо на сырую обмазку стен. Елизаветинские обои практически не сохранились, кроме нескольких образцов в музее Виктории и Альберта. Что-то в этом роде, веселенькое:



Беднота, разумеется обоями стены не оклеивала, но в их распоряжении были памфлеты и баллады, которые продавались в огромном количестве за сущие гроши. Особенно содержатели пивных любили такой тип украшения пространства, ведь им эти литературная продукция вообще ничего не стоила, только подбирай за клиентами.

Еще одной возможностью украсить жилище были ткани с печатным рисунком - удешевленная версия гобеленов. Впрочем, не всегда удешевленная, изделия "от кого-то там" существовали и в елизаветинской Англии. Та же Бесс Хардвик была владелицей коллекции от Джона Бэльхауса (похоже, родная фамилия Джона была попроще). Конечно, на этих тканях рисунки были штучным товаром.

на тему подвигов Геракла

Тканями с рисунками обтягивали стены и Николас Бэкон, и Саймон Форман. Темы рисунков на таких эксклюзивных "матерчатых обоях" были самыми разнообразными, от мифологических до библейских. Что касается библейских сюжетов, то мастера работали исключительно со Старым Заветом, потому что любая сцена из Нового могла быть кем-то воспринята, как кощунство. Очень любили тему "Сюзанна и старцы". Лиза Пикард, написавшая бойкую и читабельную книгу "Елизаветинский Лондон", подозревает, что тема давала легальную возможность вывесить обнаженную натуру, не вызывая нареканий. Кстати, мифологические персонажи в исполнении Бельхауса были обряжены в костюмы елизаветинской эпохи, что, возможно, вызывало у зрителей восхитительные аллюзии.
<
в качестве примера из более поздней эпохи: это Соломон и королева Шебы

Впрочем, называть эти ткани обоями было бы неправильно. Их не наклеивали, их подвешивали, как коврики, через равные промежутки. Или просто прибивали к стене. Такие драпири было легко и снять, и перевезти. Но самое прелестное - что их всегда можно было "перерисовать", если какой-то персонаж выходил из моды.



Роберту Дадли, графу Лейчестеру, просто тканей было мало. Он любил позолоченную кожу (очевидно, со времен службы у Филиппа), и имел у себя в Кенилворте семь панелей из черной кожи с золотом и голубой кожи с золотом. Они изображали историю Саула и неизбежной Сюзанны. Эти панели, помимо прочего, ценили за то, что в них не впитывались запахи еды, например - блестящее решение в интерьере столовых комнат.



Для особо терпеливых или тех, кому нечем было заполнить свое время, была возможность тканевые панели расшить. Или вообще соткать. Это было занятием аристократок. Наверное, работая иглами, было легче работать языками, не испытывая при этом угрызений совести за праздную болтовню. Темы - розочки, ромашки, и прочие цветочки.



Что касается гобеленов, то лично мне они нравятся меньше всего. Здесь - гобелены, сделанные Бесс Хардвик и Марией Стюарт.



Особняком среди многочисленных способов украсить стены стояли деревянные панели. Они были красивы, но устанавливать их имело смысл только в собственных домах, потому что по законам Лондона деревянные панели автоматически становились частью дома. То есть, если дом снимался и украшался съемщиком деревянными панелями, то панели оставались домовладельцу. И не факт, что съемщик получал хоть какую-то компенсацию. Панели делались гладкими или резными, прямоугольными или восьмиугольными, волной или аркой, с изображением или родовых гербов, или нимф - как угодно.



Что касается мебели, то ее было просто мало. Не любили елизаветинцы загромождать свои жилища. Практический смысл в этом был. Во-первых, деревянные полы устилались соломой с добавлением ароматных трав, и для хорошей хозяйки было делом чести менять эту солому как минимум раз в неделю. Во-вторых, не все лондонцы жили в собственных домах. Учитывая мобильность простонародья, избыток мебели был бы обузой. Что касается богатых придворных, то они проводили в родных стенах совершенно мизерное время. Тот же Роберт Дадли имел одежду на сумму 435 фунтов, но его мебель по всем особнякам была, судя по описи, или очень старой, или вообще негодной.

Обычно в главной комнате, холле, был стол, кресло с подлокотниками (или несколько), стулья и лавки. Некоторые стулья имели спинки, но большинство - нет.



Были шкафы для посуды. Иногда - открытые, в несколько рядов полок, на которые выставлялись самые лучшие образцы посуды, имеющейся в доме. Часто - закрытые, да еще и снабженные замками. Были буфеты, где стояли бутылки и фляги, бокалы и кубки. Очень часто там же имелись сосуды с водой. Один - чтобы охладить напиток, другой - чтобы тут же вымыть или ополоснуть бокал или кубок. Шкафов и полок вообще было порядочно. В них хранили разные разности, от продуктов до письменных принадлежностей. Были всевозможные комоды и сундуки.



Самым главным и, зачастую, дорогим, передающимся из поколения в поколение, предметом обстановки была кровать. Иногда - огромная, на которой вполне комфортабельно могла разместиться целая семья. Тем более, что занавеси могли превратить такое сооружение в практически отдельную комнату. Чаще всего кровать была достаточно широкой для двоих-троих человек. Кстати, в гостиницах часто одна кровать предназначалась для нескольких путешественников. И никто не считал это чем-то неприличным. Напротив, ненормальным считалось спать в полном одиночестве. Это не значит, что хозяин и слуга делили постель. Для слуги из основной кровати выдвигалась боковая.

Возможно, именно из этой особенности кроватей и берет свое начало фраза, периодически вводящая меня в ступор: как понимать фразу, что, скажем, король Генри V и Генри VIII "делили свою постель" с людьми, впоследствии оказавшимися недостойными такого доверия? Судя по всему, фразу следует понимать совершенно буквально: уж король-то никогда не мог спать один, неприлично. А если серьезно, то возле короля всегда должен был быть кто-то, способный его защитить, при необходимости.



Обязательным атрибутом для спальни был "закрытый стул" - тот самый стульчак, под которым находился горшок с чистой водой. На этой картинке спальня уже более позднего периода, но смысл тот же.



В спальнях находилось и зеркало. Обычно оно было не из стекла, а из полированного металла. А вот у Роберта Дадли было два зеркала из хрусталя. Это зеркало из 1690 года, но дает представление о том, как выглядели зеркала того периода.



Поскольку мебель была жестковата, мягко говоря, в елизаветинских домах было много подушек и подушечек всех размеров. Как справедливо отмечает Лиза Пикард, вышивка, включающая стеклянные и металлические детали, вряд ли делала их комфортными, но мода есть мода. Правда, одежда того времени неплохо защищала тех, кто на эти подушечки садился.



О том, что они ели и пили

Хозяйка дома в елизаветинском Лондоне проводила на кухне значительную часть времени. Или там проводила время ее кухарка. Хорошая кухарка должна была уметь правильно мыть продукты и утварь, пользоваться прессом, варить, печь, начищать посуду, обрабатывать мясо, делать подливки и гарниры, а также варить пиво, сидр и делать вино со специями. В ее распоряжении были ложки и ножи, большие вилки для обжарки на открытом огне, шумовки, дуршлаги, решетки, сита, черпаки для поливки жаркого, сковороды, котлы, специальные кастрюли для соусов, приготовление которых было само по себе искусством. Соусы сначала потихоньку мазали на жаркое, с которого они стекали в поддоны, смешиваясь с мясным соком.



Мясо и птица нанизывались на шампуры, которые укреплялись перед очагом. Огонь был сзади, и жаркое надо было периодически поворачивать. Поворот шампура мог быть механическим, но чаще всего на кухне обязательно крутился мальчишка-помощник, которому и доверяли это ответственное дело.



Пекарские печи были не у каждого. Иногда было проще сделать пирог, и отнести его к пекарю. Все знали, когда у пекаря нагревалась печь, а забирать продукт можно было идти, услышав крики подмастерий пекаря на улице: "Идите в пекарню! Идите в пекарню!".

Что касается мяса, то забой животных с 1423 года осуществлялся по тем же правилам, что и в наши дни: минимум страданий, минимум стресса. Нет, тогда животных еще не очеловечивали, дело было в том, что адреналин, выделяющийся при стрессе, делал мясо слишком жестким.

Готовили мясо, используя массу специй, так что английское мясо времен Тюдоров напоминало по вкусу, скорее, мясо по-мароккански, нежели современное, прижаренное с двух сторон пресное филе, без соли и специй, к которому подаются два вида овощей. Использовали черную смородину и перец, сахар, миндаль, мед, апельсины, мускатный орех, травы, чеснок, корицу. В качестве добавок популярна была горчица, гарниром подавались ягоды и чернослив. Популярна была и капуста, фаршированная, в свою очередь, мясом. Рыба перед готовкой обычно вымачивалась в эле, если она была соленой, а не свежей, и была достаточно дешева, чтобы ее мог себе позволить есть в большом количестве любой бедняк.



Очень своеобразное значение приобретали салаты. Например, "салат любви" мог состоять из следующих ингредиентов, в зависимости от "послания": спаржа (возрождение любви), бораго, или огуречник (ты приносишь мне радость), воловик (я довольна тобой), весенний лук (я тебя не люблю), кочанный салат (твоя любовь придает мне силы), листовой салат (я тебя не люблю), оливки (твоя любовь меня раздражает), цветы розмарина (я принимаю твою любовь), чабёр зимний (я предлагаю тебе свою любовь), редис (молю, прости меня).



Салат подавался, конечно, не смешанным - и, наполняя тарелку определенного человека, можно было передать ему вполне осмысленное послание, и надеяться, что за большим столом никто этого не заметил. И получить ответ. Впрочем, дамы часто приглашали своих желанных и нежеланных кавалеров на обед, где набор зелени на столе мог выразить намерение хозяйки. Поскольку этот "салатный язык" понимали, очевидно, только придворные и романтично настроенные дамы всех классов, неправильные толкования наверняка случались. Гость мог не обратить внимания, что стол украшают лилии - а ведь это было прямолинейное дозволение "поцелуй меня", или просто с удовольствием есть клубнику, предложенную хозяйкой, не догадываясь, что она говорит ему "я вся твоя".



Впрочем, лондонцы времен Тюдоров предпочитали клубнику в красном вине, приправленную сахаром, корицей и имбирем, с которой подавался трифл - бисквит, пропитанный красным вином и залитый взбитыми сливками, приправленными сахаром, розовой водой и имбирем.

В 1589 году англичане не считали завтрак подходящим временем для приема ударных порций пищи. Слабое пиво, хлеб, масло (подчеркивалось, что оно должно быть свежим), шалфейный мед - вот что считалось нормальным завтраком. Редко кто чувствовал себя по утрам достаточно бодрым, чтобы добавить к вышеперечисленному кусок солонины
.


Тюдоровские англичане ели по-настоящему дважды в день. У ноблей, джентльменов, торговцев обед приходился на время от 11:00 до полудня, и ужинали они около 18:00. Рабочий люд обедал в полдень и ужинал около семи-восьми часов вечера.

Джентльмены и торговцы, принимая гостей, выставляли на стол от четырех до шести разных блюд, а если за столом сидела только семья, то ели скромнее - от двух до трех блюд. На банкетах еду подавали "переменами", каждая из которых включала несколько блюд, причем четкого разделения между мясным и сладким не было, в каждой перемене были мясо, рыба, овощи, фрукты и то, что мы определили бы, как десерт.



Томас Нэш, сын министра и памфлетист, критиковал гастрономические изыски современников: "Мы съедаем больше мяса за один присест, чем итальянцы и испанцы за месяц, мы изгнали со своих столов нормальные обеды с салатами. Наши столы напоминают лавки: странные птицы, китайская горчица, и еще более странные соусы... Боже, какой переполох царит за столом с той переменой и этой переменой, когда нужно убирать одно блюдо, подавать другое, и передавать третье!"

Главной едой дня был обед. Перед тем, как основные блюда ставились на стол, обедающие закусывали или кусочками редиса, которые обмакивали в соль (чтобы мясо лучше переваривалось), или выпивали несколько устриц, закусывая их маленькими кусочками хлеба грубого помола (для той же цели), или съедали кусочек соленой говядины с горчицей (для возбуждения аппетита).



Если обед был формальным, первая перемена включала густой суп или бульон, отварное или тушеное мясо, цыплят и бекон, соленую говядину, пироги, гусятину, свинину, жареное мясо, жареную телятину, соусы. На вторую перемену подавались жаркое из баранины, жареные каплуны, жаркое из зайчатины, цыплята, запечённая дичь, бисквиты. И, наконец, следовала третья перемена: перепелки (дюжина), блюдо жаворонков, два пирога с олениной на блюдо, имбирные пряники, бисквиты, выпечка.



Конечно, этот перечень - из книги рецептов, которую автор постарался сделать максимально интересной для всех слоев общества, так что, на практике, по будням люди ели что-то одно из каждой перемены: суп, мясо, и что-то сладкое - как и сейчас. Для посиделок за столом вне времени обеда или ужина, рекомендовались фруктовые пироги и торты, которые завершали и формальные обеды - как десерт. С той разницей, что если мясо к столу не подавалось, за этими сладкими блюдами должны были следовать сыры и фрукты

Все ремесленники и торговцы Лондона входили в свои гильдии, и вот гильдии умели устраивать банкеты! Поводом могло быть что угодно, от свадьбы до похорон. Или просто кто-то из гильдейских старшин решал дать банкет, на который можно было пригласить политиков и бюрократов, или это мог быть просто ежегодный праздник.



В 1564 году гильдия торговцев мануфактурой устроила как раз такой банкет, который обошелся в 82 фунта 9 шиллингов и 4 пенса. 89 гильдейцев развлекали три дня! Причем, в счет не вошли подарки от членов гильдии и их друзей - 40 оленей, например. Из этих оленей было сделано 168 пирогов, которые разослали женам приглашенных, потому что чаще всего гильдейские увеселения были именно для членов гильдии, не для их семей. Музыкант получил за свой "шум" 13 шиллингов 4 пенса, и 5 шиллингов 11 пенсов ушли на цветы и парфюмерию.



После банкетов часть гостей могла быть приглашена на более приватный праздники - несомненно, чтобы усилить социальные связи и обговорить планы. Летом 1560 года мастер Кларенсиус, член гильдии кожевников, пригласил мастера гильдии и его друзей на праздник в своем саду. Гостей угощали кексами, клубникой, черешней, яблоками, мармеладом, конфетами, апельсинами, которые запивались пряным вином, рейнским вином, и неизбежным пивом.

Такое количество еды, разумеется, нужно было уметь правильно разделить на порции, чтобы веселье за столом не превратилось в полный хаос. Уже в 1508 году была выпущена книга под названием "The Book of Kervinge", которую мастер-нарезчик должен был знать вдоль и поперек, ведь именно такие мастера и разделяли мясо на порции. Оленина отслаивалась, гусятина разделялась, мясо лебедя нарезалось узкими полосами, фазан разделывался и т.п.



Тот же мастер отвечал за то, чтобы к каждому блюду был подан правильный соус. Например, чтобы подать мясо краба, мастер-резчик должен был правильно разрезать панцирь, достать мясо, смешать его с уксусом и приправами, вымыть панцирь, наполнить вновь получившейся смесью, прикрыть панцирь хлебом, и отослать блюдо на кухню, чтобы его подогрели в печи.

Услуги мастера резчика стоила дорого. Гильдия плотников заплатила резчику за работу на банкете 6 шиллингов 8 пенсов в 1558 году, а вот священнику - всего 3 шиллинга 4 пенса за проповедь. Менестрель получил 5 шиллингов 6 пенсов, так что резко негативное отношение духовенства ко всякого рода увеселителям обретает прочное финансовое обоснование.



Дома гильдейцы резали мясо сами. В более богатых домах навыки резчика были у дворецких. Если в роли резчика выступал хозяин дома, то, при наличии за столом гостей, хозяйка обращалась к мужу: "Я прошу тебя, разрежь на части этого каплуна и подай своим соседям", после чего муж вежливо обращался к соседу/соседке: "Позвольте мне быть вашим резчиком. Какую часть вы предпочитаете?".

О том, что перед едой все участники обеда мыли руки, хорошо известно - люди должны были видеть, что у соседей руки чистые, потому что в менее формальных компаниях куски жаркого передавались руками.



Во главе стола всегда сидел хозяин дома, хотя на банкете это мог быть высший по рангу гость. Дети и слуги сидели либо в конце стола, либо за другим столом в той же комнате, либо вообще в другой комнате. И место за столом значило много! Учитель Томас Вайторн в 1557 году расхваливал дом, куда он поступил на службу, потому что в нем его место было среди чистой публики, как у члена семьи, а вот предыдущие хозяева, от которых он ушел, указали ему место за столом прислуги. Естественно, слугам полагалось есть отнюдь не то, что ели за главным столом! Если стол был один, место за ним определяла солонка: хозяева и гости садились от солонки вверх, слуги и дети - вниз.

Столы в тюдоровском Лондоне были покрыты скатертями, перед каждым обедающим была тарелка, ложка, чаще всего нож, иногда и вилка (тогда еще редко где, обычно ножи имели на конце специальный шип, позволяющий пользоваться ножом, как вилкой), и всегда - салфетка. Для хозяйки, считалось хорошим тоном громогласно школить дворецкого или слугу, накрывающего на стол, приказывая ему раскладывать то и сё (хотя именно это он и делал), просто чтобы показать, что она хочет угодить гостям.



Кухни, как правило, были достаточно далеко от жилых помещений, чтобы кухонный запах не попадал в комнаты. Даже в бедных, тесных домах кухня была во внутреннем дворе. Только уж совсем в лачугах готовили на огне того же очага, который обогревал комнату. Блюда, которые приносились из кухни, ставились на специальные столы в комнатке, находящейся рядом со столовой. Поэтому пища не попадала на столы горячей, "с пыла - с жара". С другой стороны, есть неправильное мнение, что бедняги-сотрапезники времен Тюдоров не знали вкуса горячей пищи. Знали. Для некоторых блюд (или для тех, кто любил горячую пищу) были своего рода мангалы, на которых блюдо сохраняло высокую температуру. Другое дело, что есть горячую пищу в те времена не считалось очень уж хорошей услугой глотке и пищеварительному тракту.



Застольным манерам учили с детства: "не вытирай рот ни рукой, ни рукавом - для этого перед тобой лежит салфетка... не касайся руками мяса, кроме той части, которая отрезана тебе... Следи за рукавами: если они открыты, прикрепи их к плечам, если закрыты - закатай к локтям, если они длинные - заколи булавками". Благодарственная молитва читалась всегда и перед едой, и после еды.

Но это, пожалуй, и все ограничения. В целом, англичане вели себя за столом очень свободно. Можно было хлопать соседей по плечам, а то и соседку по животу, призывая есть и пить вволю. Атмосфера становилась неформальной очень быстро, потому что пили много. Итальянцы посмеивались: "если англичанин хочет с тобой подружиться, он пригласит тебя распить кварту гасконского, за которой последует кварта испанского, и это запьется квартой мадеры".



Во время обеда, бутылки с вином стояли в ведрах с холодной водой под буфетом, а в буфете были стеклянные стаканы и серебряные кубки. Ни бокалы, ни бутылки на стол не ставились - это было делом дворецкого разливать вино. Вино выпивалось за один присест, бокал отдавался слуге, и он тотчас мыл бокал на виду у всех обедающих.

Вообще-то, были руководства к тому, как пить вино: "в небольших количествах, вино стимулирует человеческий ум. Чем лучше вино, тем лучше оно веселит. И поскольку вино полно дурмана, лучше разбавлять его водой. Вино утешает старых мужчин и женщин, но оно нехорошо для детей и девушек. Старики могут пить вино неразбавленным". Вино действительно чаще всего "дорабатывалось", потому что в обычном виде для англичан оно не было достаточно сладким. Добавляли в него невероятно популярную в елизаветинские времена розовую воду (которую, кажется, добавляли просто во всё), сахар и специи.



И все-таки, основным напитком англичан был эль, который делался из ячменя и отличался отменной крепостью. Вкус у эля был более насыщенный, и тюдоровские медики утверждали, что эль человека укрепляет, а пиво делает его "толстым и дряблым в животе".

Нобли выдерживали свое пиво года два, но простые люди пили его сразу. Среднего ранга чиновник потреблял в год вместе с домочадцами около 24 галлонов пива. Итальянские туристы пиво ненавидели: "здоровый напиток, но мерзкого вкуса, мутный, как лошадиная моча, и с какой-то пленкой". В 1574 году в Лондоне было 58 производителей эля и 33 пивовара. К 1600-му году пиво практически вытеснило эль с рынка, очевидно потому, что было дешевле, 4 шиллинга за баррель.

Вино имели право импортировать только лицензированные торговцы, но до самого 1559 года на контрабанду смотрели сквозь пальцы, пока молодая королева Лиз, ненавидящая беспорядок, не ввела для контрабандистов жестокие наказания. Сама она предпочитала мед, приправленный специями.

Отношение к воде было в елизаветинские времена странным. Не то, чтобы воду считали опасной для здоровья, как утверждают остряки. Скорее, дело было в том, что в воде не было никаких питательных веществ. Но воду пили тоже, потому что были рекомендации, что речную воду пить не стоит, только из источников и кондуитов, причем воде из кондуитов надо было дать отстояться 2-3 часа, или ее надо было отфильтровать перед использованием. Вода, которую добавляли в вино, должна была быть прокипяченной. Исключение составляла минеральная вода, которую пить рекомендовали, и минеральная вода из источников Ковентри каждый день отгружалась во все концы Англии. Эту воду также рекомендовали для наружного пользования, она хорошо залечивала раны.

Коровье и козье молоко считалось очень полезным для людей пожилых и для "страдающих от меланхолии", а также для детей. Молоко тоже рекомендовалось кипятить с добавлением небольшого количества сахара. Молоко не рекомендовалось тем, кто страдал от "бурления" в желудке - очевидно, непереносимость лактозы вовсе не является проблемой исключительно наших дней.

Популярны были молочные продукты, особенно творог с сахаром и специями в разных вариациях. Про овощи пишут мало, потому что они были таким обычным делом. Есть о них упоминание в Акте от 1559 года, которым запрещается импорт капусты и репы (а также кукол и теннисных мячей), потому что всё это вполне можно выращивать и производить в Англии. Из непрямых источников можно сделать вывод, что в тюдоровские времена неплохо понимали важность фруктов и овощей, особенно для тех, у кого были проблемы со здоровьем, в частности диабет (хотя тогда эту болезнь и не могли идентифицировать) - известно, что в диете Генри VIII овощи и фрукты были в почете.



Таверны и гостиницы тюдоровской Англии радовали путешественников, даже капризных итальянцев. Это неудивительно, потому что многие из них патронировались гильдиями, и вообще устройство торжеств, банкетов и вечеринок в таверне было делом обычным. Там предлагалось несколько видов жаркого, мясные пироги, десерты, фруктовые торты и хорошее вино. Вино подавалось в запечатанных флягах. Обычно, если речь не шла о больших банкетах, столы располагались так, что разные компании сидели спиной друг к другу. Обслуживание было дружелюбным, и санитария на уровне.



Пабы и кабаки - это несколько другое дело, их тоже пытались более или менее держать в меридиане, но безуспешно - все зависело от района, собирающейся там публики и неподкупности местных шерифов. Стандартный обед в таверне стоил 18 пенсов, и это были немалые деньги. Во всяком случае, Нэш утверждает, что некоторые молодые студенты пару раз в год появлялись в тавернах, чтобы произвести впечатление, даже если после этого им месяцами приходилось довольствоваться соленым маслом и голландским сыром в своих комнатах. У Нэша было своеобразное представление о нищете

Во времена правления Мэри Тюдор англичане были вынуждены есть рыбу по средам, пятницам и субботам ради спасения души. Вступив на трон, Элизабет отменила обязательную рыбу по средам, но в 1563 году была вынуждена отменить отмену - нужно было поддерживать местных рыбаков, увеличивать флот, укреплять побережные крепости. Англичанам было тщательно разъяснено, по какой причине им приходится довольствоваться рыбой три дня в неделю - по патриотическим причинам, а не ради "суеверий". Вместе с 40-дневным запретом на мясо в период Пасхи, британцы были разлучены с любимыми мясными блюдами 156 дней в году!

За нарушения карали строго: за забой животных в неположенные дни полагался штраф, или шесть часов у позорного столба, или 10 дней в тюрьме. В том же 1563 году одного мясника оштрафовали за забой 4 быков на сумму 20 фунтов за каждого (парадная мантия графа Лейчестера стоила 20 фунтов)! Сумма астрономическая для простого горожанина (барристер зарабатывал 10 фунтов в год, например, а мясник - всего 6 фунтов). Владелица таверны угодила к позорному столбу за то, что ела в неположенный день мясо. За то же четыре горожанки просидели в участке всю ночь, пока утром их не вернули мужьям. Впрочем, запреты можно было обойти совершенно официально.

Например, в среду мясо можно было есть, если на столе присутствовали три блюда из рыбы. Разрешение есть мясо в неположенные дни можно было купить. Лордам и членам парламента оно стоило 26 шиллингов 8 пенсов, рыцарям 13 шиллингов и 4 пенса, и людям "низкого звания" 6 шиллингов 8 пенсов. Деньги вносились в приходскую казну, из которой осуществлялась помощь бедным. Разрешения покупались на время поста, и жены заплативших тоже получали возможность есть мясо, когда им хотелось, а не по разрешенным дням. Те, кто по состоянию здоровья должен был соблюдать мясную диету, получали освобождение от обязательных рыбных дней от епископа, по представлению приходского священника.

Впрочем, "приходская казна" звучит безлично. На самом деле, каждое отдельное разрешение оплачивало какое-то определенное доброе дело. Из записей в приходских книгах понятно, кому и на что эти деньги шли. Например, м-р Крук заплатил свои 6 шиллингов и 8 пенсов за право есть мясо в пасхальный пост. На эти деньги какая-то больная женщина, принесенная в бессознательном состоянии с берега Темзы (очевидно, из тех, кто на свой страх и риск отправлялся в столицу, в поисках лучшей доли) получила место в доме Николаса Пейна за 3 шиллинга и 4 пенса, заплаченные Пейну. Сама женщина получила 3 шиллинга - немалые деньги, неквалифицированная рабочая сила стоила 6-7 пенсов в день, а плотник высокой квалификации запрашивал 1 шиллинг и 2 пенса. В кассе прихода остались 4 пенса - очевидно, на расходы.

Довольно оригинальным способом получить лицензию на мясоедение в пост или запретный день было приглашение на обед постороннего - ему можно было предложить одно мясное блюдо, которое он, разумеется, с радостью разделял с хозяевами: например, баранью ногу, запеченную с телятиной и фазанами (предполагалось, что гость был или с членами семьи, или со слугами, которым тоже позволялся в таком случае отказ от рыбы).

Еще обыгрывалось понятие мясо/рыба с точки зрения цвета. Понятно, что красное мясо считалось в пост запрещенным. Но если рыба белая, то и белое мясо дичи, и телятина поглощались прихожанами под именем "рыба".

Поскольку мясо лондонцы продолжали есть при помощи всевозможных ухищрений в любой пост, должны были быть и мясники, которые им это мясо продавали. И такие лицензии на деятельность дорогого стоили, просто лишь бы кому их не выдавали. Например, 24 января 1582 года лорд Говард из Эффингема просит канцелярию мэра выдать лицензию мяснику Дэвиду Ньюхолту. Канцелярия ему даже не ответила! Почему? Потому что в том же месяце рыбники Лондона отправили в канцелярию жалобу, что уже 40 мясников получили лицензии, и это уменьшает их, рыбников, законные доходы. К 1587 году канцелярия уже расписывается в своем бессилии: "великий беспорядок учиняется каждый год мясниками Сити, которые, будучи людьми грубыми и нецивилизованными, не признают никаких запретов на забой животных во время поста. Некоторые уважаемые личности постоянно требуют лицензий для мясников, и выражают неудовольствие, когда им отказывают".

В 1591 году королевский совет распорядился конфисковать мясо, продаваемое в посты нелицензированными мясниками, и отправлять его в госпитали и тюрьмы. Но, судя по реакции канцелярии мэра, лица, которые должны были наблюдать за порядком с лицензиями, просто подкупались ("были невнимательны"), и канцелярия предлагает платить им половину стоимости конфискованного мяса - очевидно, для подкрепления способности замечать нарушения

Очень часто можно встретить мнение, что в отсутствие холодильников и морозильников выбор у потребителя был невелик: продукты были или засоленными, или засахаренными, и никогда не были свежими. Какая ошибка! Лондон жил ритмом, который наши современники не без сбоев пытаются внедрить сейчас: каждый день туда поставлялась свежая продукция из окрестностей города и близлежащих районов. Скот пригонялся на Смитфилдский рынок из Эссекса, Саффолка, Кента и Бедфордшира, и оттуда продавался. Фрукты доставлялись из Кента. Около 20 барж, груженных свежей рыбой, каждое утро возвращались к пристаням после утреннего траления.



Такая система требовала хорошей и четкой организации процесса поставок, обработки продукции, и ее продажи. Каждый рынок имел свою специализацию, и его деятельность регулировалась. Главным было соотношение торговцев-лондонцев и "пришлых". Лондонцы имели привилегии, за которые держались веками, а на некоторые рынки "пришлые" не допускались вообще.

В Лиденхолле продавали мясо и птицу. Торговцы из глубинки туда допускались, но в очень ограниченном количестве. Остальным приходилось продавать продукцию перекупщикам из столицы, и, разумеется, не по рыночной цене. Рынок представлял из себя каменное строение с галереями, что-то типа крепости, даже с башнями по углам. Смысл в этом был: именно в Лиденхолле правительство имело склады на случай чрезвычайных ситуаций, как то недородов, и там же складировались материалы, из которых создавались декорации к праздничным шествиям.



"Пришлые" имели право торговать на этом рынке по средам и субботам, но в 1564 году среду у них отобрали. Лондонские мясники имели в Лиденхолле свои постоянные лавки. Есть записки венецианского путешественника, в которых он поражается обилию мяса на этом рынке, и утверждает, что никогда и нигде не видел такого количества и разнообразия. Всего в Лиденхолле торговали в 1550 году 89 мясников, а в 1599 их было уже 113. Было бы и больше, но лавки находились в частной собственности, переходили к членам семьи, и крайне редко продавались.

В Сток Маркете базировались 25 рыбников и 18 мясников, все лондонцы. Этот рынок получил свое начало и своих акционеров еще по королевской хартии 13-го века!

Вдоль Корнхилла и Чипсайда торговали цветами и овощами, птицей и молочными продуктами. Часть торговых мест была зарезервирована для торговцев из деревень. В западной части Ньюгейт Стрит торговали, опять же, мясом. Особенность этой торговли была в том, что там отсутствовали бойни, и до самого 1516 года торговцы имели привычку забивать животных прямо на улице. В 1516 им это запретили. Торговцы цветами всегда распологались с южной стороны улицы. Торговцы овощами не имели права продавать свыше трех корзин овощей, если только речь не шла о корнеплодах - и мыть овощи на улицах запрещалось. Ограничения диктовались подсчетом спроса и предложения, и имели целью обеспечить покупателям именно свежие овощи, а не начавшие вянуть и подгнивать. Ньюгейт Стрит выходила на рыночную площадь, где торговали зерном.



Мясом торговали также в Истчипе, на уличном рынке, где имелись и мясные лавки, и свои бойни.
На Грейсчерч Стрит допускались торговцы не из Лондона. Там продавали молочную продукцию, свинину, птицу, дичь и колбасы, а также овощи и фрукты.
Название Фиш Стрит говорит за себя - это были владения торговцев рыбой.

Прибрежный Квинхит торговал зерном и фруктами, которые доставлялись в Лондон по Темзе. В 1564 году там был построен большой крытый рынок и склады.

Рынки Биллингсгейта и Саутварка входили в число основных лондонских рынков, но если Саутварк честно дозволял торговать и "пришлым", то на Биллингсгейт орудовал синдикат перекупщиков, практически вынуждавший "пришлых" продавать рыбу лондонским торговцам. Хотя многих жителей Сюррея и Сассекса вполне устраивало, что торговцы рыбой из столицы забирали у них каждое утро определенный улов.

Огромное число всего этого добра закупалось домохозяйками лично, если они позиционировались как бедные, или домоправительницами/служанками, если хозяйство было богатым или средней руки. Венецианец Алессандро Магно поражался: "Англичанки имеют большую свободу покидать дом без сопровождения мужчин... Мужчины там не тратят времени на домашние дела, а женщины сами покупают продукты..." Очевидно, его поражало не столько то, что англичанки появляются на улицах сами по себе, хотя и это было достаточно исключительное зрелище в Европе 16-го века, сколько то, что закупка продуктов подразумевала, что у женщин был доступ к семейным деньгам, что было уж совсем нетипично, с точки зрения южно-европейского джентльмена.



Начальствовали над рынками мэр и его совет, и именно они назначали продажные цены - то есть, никакой рыночной экономики, цены были фиксированы по границе максимума: дешевле можно, дороже нельзя. Три вещи считались тяжелейшим преступлением в торговле: перехват (перекупка продукции раньше, чем она попадала на рынок, в радиусе 15 миль от города), поглощение (скупка вообще всего продукта, как то зерна в неурожайный год, позволяющая выкручивать у канцелярии мэра ту цену, которую хотел установить продавец), и перепродажа (когда товар покупался на одном рынке и перепродавался на другом - дороже). Штрафы за такую деятельность были значительные: некий Роберт Вуд был оштрафован в 1580 году на 6 шиллингов 8 пенсов за то, что перехватил стадо овец в Паддингтоне прежде, чем они попали на рынок.

Совершенно особое положение в Лондоне имели пекари. В 1559 году в столице были зарегистрированы 127 пекарей. Каждая буханка выпеченного хлеба несла на себе печать мастера - состав, вес и цена хлеба были жестко фиксированы канцелярией мэра. Пекари не делали свой профит на продаже - канцелярия использовала сложную формулу, включающую расходы (стоимость ингредиентов) и помощь членов семьи, вплоть до двоих детей и, почему-то, одной кошки и одной собаки (отгоняли грызунов?). То есть, пекари получали не профит от торговли, а компенсацию от администрации, обеспечивающую им доход, который администрация считала достаточным.

К 1580-м годам рыночная экономика стала брать свое, и пекари объединились. Увы, хлеб-то был разным. Белый хлеб чаще всего выпекался по заказам и продавался прямо заказчикам, а часть продавалась на крытых рынках. Уличная торговля хлебом была запрещена. Но выпекался еще и коричневый хлеб, который скупали содержатели харчевен и гостиниц для лошадей своих постояльцев (да, в те времена такой модный нынче хлеб из муки грубого помола не считался человеческой пищей). И между "белыми" и "коричневыми" пекарями не было ни согласия, ни уважения. Королева насильно соединила две эти ассоциации в 1569 году, но в 1580-м они снова рассоединились, заплатив 189 фунтов на взятки и увеселения чиновников (интересно, что ассоциации и торговые компании аккуратно вели записи взяток), причем "коричневые" пекари в расходах не участвовали.

По правилам, рынки были открыты 6 дней в неделю, с 6:00 до 11:00 утра, и потом с 13:00 до 17:00. Молоко, фрукты и овощи можно было продавать и по воскресеньям, но только до 7:00 в светлое время года, и до 8:00 зимой. Излишне говорить, что правила соблюдать торговцы не любили и в XVI веке. Есть жалоба от жителей Чипсайда, что, хотя рынок и закрывался в положенное время, торговля продолжалась у его дверей, иногда до девяти вечера и даже при свечах. Обвешивали торговцы своих покупателей и тогда, и это даже привело к серьезным беспорядкам в городе в 1595 году, в результате чего произошла знаменитая реформа мер и весов, весы на рынках стали проверяться, а эталоны были помещены в Гильдейскую палату.



Помимо рынков, продукты продавались в бакалейных магазинах, число которых выросло с 1550 по 1599 гг от 280 до 377. Магазины избавляли лондонцев от необходимости отправляться на рынки за каждой мелочью, ведь лавки разной величины были в каждом квартале - сыр и сахар, пироги и кексы, даже соленая рыба и колбасы. Только вот свежим мясом и рыбой в этих лавках не торговали.

Рыбачкам дозволялось торговать устрицами, угрями и разделанной рыбой на улицах, если торговля осуществлялась из корзин, установленных на "транспортном средстве", то бишь осле обычном, длинноухом. На улице торговали сезонными продуктами - черешней, редисом, луком, салатом, клубникой, и тоже с условием, что торговец не раскидывает палатку, а движется с товаром. Таким же образом продавались колбаски, печеные яблоки и пироги. Чаще всего торговки имели договоры с хозяйками, и поставляли каждый день именно то и столько, сколько могло быть продано быстро и качественно. Они торговали поштучно, или товар был разложен по емкостям, так что можно было обходиться без взвешивания.



О том, как они болели и лечились

Из историй о семействе Тюдоров у меня сложилось довольно нелестное представление о медицине того времени, в Англии, во всяком случае. Причиной была, несомненно, чрезмерная увлеченность двух существующих университетов страны теологией и юриспруденцией, так что и медицина стала чересчур схоластической в худшем смысле этого слова. В защиту Англии надо сказать, что причина этого странного состояния в медицине и, кстати, искусстве кроется в истории, а не в невежестве.

Мало того, что население острова было весьма плохо настроено к иностранцам, несколько столетий Англия, по большей части, воевала, и была страной довольно закрытой. Заслуга Тюдоров в том, что еще Генри VII стал приманивать ко двору иностранных специалистов, обязанных брать в обучение англичан. Но прошло довольно много времени, прежде чем обстоятельства на континенте сложились так, что эти специалисты сами стали искать убежища в Англии. При Элизабет Англия стала единственной в Европе страной, где люди, независимо от их вероисповедания, могли жить в сравнительной безопасности. А королева постановила, что у каждого мастера-профессионала должно быть одинаковое количество английских и иностранных учеников.

Прорыв в науке и искусстве начался уже к концу жизни Элизабет. А во времена ее правления и слегка до него дела обстояли следующим образом.

Статистическая продолжительность жизни в Лондоне того времени была 25-35 лет. Сказывались периодические всплески чумы, потницы, туберкулеза. Еще в 1541 Томас Пенел писал, что человек, доживший до 60 и более лет, может считать себя счастливчиком. Если посмотреть по датам рождения и смерти конкретных людей, счастливчиков было довольно много, но в расчет средней продолжительности жизни входили и детская смертность, и смертность во время эпидемий.

Первый список смертности среди населения, Bill of Mortality, появился еще в 1532 году, и содержит, в основном, данные о смертности во время эпидемии чумы. Но к 1553-му эти списки стали уже рутиной, и выпускались регулярно. Вели их приходские клерки. 1563 снова был чумным годом, в Лондоне было зарегистрировано 23 660 смертей, из которых 20 136 были засчитаны смертью от чумы - почти четверть населения города. В 1593 году - новая эпидемия, всего умерших от различных болезней 16 844 человек, из которых от чумы 10 662. Крестили в том году 4 021 ребенка. Приходов, свободных от чумы, в Лондоне не было, мерли и бедные, и богатые. 1600-й был плохим чумным годом. Последняя эпидемия чумы была в Лондоне в 1665 году.

Это не значит, что в другие годы чума исчезала. Приблизительно каждые четыре года она проявлялась в виде эпидемий, и каждое лето - в виде единичных случаев. Поражала чума чаще мужчин, чем женщин. Возможно потому, что мужчины чаще всего работали в местах скопления народа - особенно в доках и портовых складах, где крыс было достаточно много. Возможно потому, что женщины просто лучше справлялись с болезнью. Или потому, что были просто-напросто чистоплотнее.

В 1568 году были выпущены правила, по которым заболевшие должны были оставаться в добровольном карантине три недели минимум. Двери и окна закрывались, на дверь вывешивалась бумага "Lord have mercy upon us". А потом оставалось только ждать, выживут заболевшие или умрут. Каждый приход имел клерка, ежедневно доставляющего продукты к закрытым дверям. Бедные семьи снабжались продуктами бесплатно. Клерк также сообщал приходскому совету, если еда оставалась нетронутой - это значило, что обитателям дома она больше не нужна.

Тогда в дом посылалась своего рода бригада женщин, которые по какой-то причине имели иммунитет к болезни (кто от природы, кто переболев и выжив). Они осматривали трупы, составляли заключения, оставляя рапорты в специальных ящиках, чтобы не переносить "бациллы". Эти женщины работали за плату, платил им приход. Если кому-то (выжившему, или оставшемуся здоровым) было, все-таки, необходимо выходить в места скопления народа из зачумленного дома, он нес белый шест в ярд длиной, который давал ему свободное пространство.

К сожалению, городские авторитеты не догадались специальным биллем обязать горожан держать в каждом доме кошек. Но в 1563 году Сити стал использовать больницы для прокаженных, которые находились за пределами города и давно пустовали, для своего рода стационара-карантина для чумных больных. И когда количество смертей от чумы в городе начинало превышать обычное летнее, городские власти выпускали специальный билль с просьбой, чтобы все, кто только мог, покинули бы Лондон на время эпидемии.

Представления о том, как надо бороться с распространением эпидемии, у лондонцев в 16-м веке были. Были правила карантина кораблей, пребывающих из районов, где была эпидемия чумы. Были запреты на содержание свиней "на вольном выпасе", то есть пожирании отбросов.

Да и самих отбросов быть, по уму, не должно было. Каждое утро в Лондоне появлялись крестьянки из пригородов, и обходили улицы, выкрикивая "Any kitchen stuff, maids?!" - то, что для одного отходы, для другого материал для компоста. Отходы у мясников забирали содержатели медведей и прочих плотоядных зверей. Золу из лондонских печей и использованную солому давным-давно забирали на удобрение садов вокруг Лондона. Вообще, отходов в те времена было несравнимо меньше, чем сейчас. Общественные туалеты в Лондоне были с давних времен, тот же Long House, построенный еще в 1423 году Ричардом Виттингтоном для нужд горожан и путешественников. В 1579 году только на Тауэр Стрит было три общественных туалета. Другое дело, что и тогда горожане имели печальную привычку справлять нужду в ближайшем закоулке.

Вода в Лондоне тоже была, да еще в разных видах. Кто-то мог набирать свою воду сам, из фонтанов - обычно всего в нескольких минутах ходьбы. Были "кондуиты" - трубы, по которым вода стекала в фонтан. У части лондонцев были собственные кондуиты, по ним вода поступала из фонтана прямо во двор. Под фонтаном здесь понимается просто скромная поставка воды, а не бьющие в воздух струи. В Лондоне были свои натуральные источники воды, но к 13-му столетию они уже не могли обеспечить нужды всего населения. В 1237 году пикардийский купец дал 100 фунтов на проводку воды в Лондон из источников Тибурна. За это он получил торговые привилегии.

Вообще обеспечение столицы водой из отдаленных источников было почетной обязанностью каждого зажиточного лондонца. Тот же Ричард Виттингтон построил целых два кондуита, один на Биллингсгейт и другой на Крипплгейт. Он также дал денег на проводку воды в тюрьмы Ньюгейт и Лудгейт. Это было в 1432 году. Уильям Ламб перестоил Холбор кондуит в 1564 году, потратив на проект 1500 фунтов. В 1583 году Барнард Рандульф, сержант, дал 900 фунтов "на водяной кондуит".



Трубы делались либо из свинца, либо из цельного ствола дерева, в котором выжигалась сердцевина. Первый кондуит построил на Чипсайд Кросс вообще еще Эдуард I в 1290-м году, в память о своей королеве. Увы, он встроил его в статую Девы Марии, держащей Христа-младенца на руках, и статую вандализировали дважды, в знак протеста против католицизма: в 1554 году, и в 1581 году, и снова в 1596 году. Тогда реставратор заменил Деву Марию на языческую Диану, но, увы, изобразил ее с обнаженной грудью, и вандалы снова принялись за свое.

Второй значительный кондуит был известен, как Грейт Кондуит, и располагался в середине Чипсайда, используя воду из Тибурна и Паддингтона. Кондуит на Флит Стрит питался водой из Паддингтона через Тибурн и Мэрилибон. Этот был еще и произведением искусства - там были расположены статуи ангелов с колокольчиками, которые начинали звенеть в определенной мелодии каждый раз, как включалась машина.

справа Грейт Кондуит

Разумеется, была масса носильщиков воды, и речной, и из кондуита, и из источников для тех, кому было некогда или лень заниматься этим самому. Неплохо носильщики зарабатывали в школьных общежитиях, где сонные подростки умывались перед началом учебного дня.

Машины, подающие воду, были огромными гидравлическими колесами, построенными датским инженером. Был у него и конкурент, некий английский джентльмен Бевис Балмер. Благодаря им, лондонцы получили воду в собственные трубопроводы где-то в отрезок времени между 1574 и 1592 гг. Это была система, где главная труба образовывала как бы ущелье, по которому тек главный поток, а от этой трубы делались отводы узкими трубками прямо в дома или во дворы. Эта вода предназначалась именно для кухонных и гигиенических необходимостей. Для стирки, уборки и для животных воду надо было доставлять из кондуитов или реки. Одна из таких систем была постороена в 1431 году монахами-картезианцами из Чартерхауса, от Барнсбери в Ислингтон, с многочисленными ответвлениями, и прослужила более 300 лет. В зоне снабжения были два госпиталя, св. Бартоломея и Христа.

И, наконец, туалетный вопрос. При Тюдорах туалетами были горшки, чаще всего стоящие под специальными стульями. Служанок всегда наставляли, что стулья должны быть чистыми, а вода в горшках - свежей. Джон Харингтон в 1596 году изобрел ватерклозет, но люди еще долго держались за старое и привычное - стулья и горшки. Вместо туалетной бумаги использовались аккуратно нарезанные старые одежды у среднего класса, шелк и шерсть у высшего, и просто соломка у простолюдинов.


простейшая версия
По идее, отходы из этих горшков собирали "золотари", чтобы отвезти их в места, предназначенные для сброса в проточную воду, но на практике служанки и хозяйки предпочитали более быстрый метод - просто выплескивали содержимое из окна. Хотя у многих были вполне симпатичные "скворечники" с выгребными ямами, которые очищались по ночам. Так что система-то гигиены существовала, только человеческий фактор действовал и при Тюдорах.



Конечно же, городские власти старались наблюдать за чистотой улиц, оплачивали работу дворников и метельщиков, штрафовали нарушителей правил, но человеческий фактор - это человеческий фактор. Горожане даже растаскивали одежду и мебель из чумных домов, хотя знали, чем это может грозить, так что ж говорить о каких-то горшках. Известно, что были пробы компостировать человеческие отходы, но садовники предпочитали ослиный навоз человеческому. Зато эти отходы научились в Англии использовать для изготовления пороха (это непроверенная, сетевая информация).



Помимо чумы, лондонцев терзали эпидемии оспы. Да, smallpox, которой когда-то переболел юный король Эдуард VI - это именно классическая оспа. В октябре 1562 года заболела оспой и королева Елизавета. Весь день 10 октября она неважно себя чувствовала, и отправилась проветриться. В результате у нее поднялась температура, но не было никаких признаков сыпи. Несмотря на это, ее терапевт - немец Баркот - правильно диагностировал оспу, но королева не хотела ему верить. Пришлось. 16 октября, через 6 дней, она потеряла сознание. Врач велел завернуть ее в красную фланель и положить поближе к огню. Через два часа Элизабет пришла в себя, и была в совершенной ярости, увидев оспенные нарывы на своих руках, которыми она так гордилась.



Врач тоже разозлился: "Что лучше, получить отметины на руки и даже лицо, или нарыв в сердце, который убьет все тело?!" Элизабет пришлось смириться, и начать принимать докторовы микстуры. Ее спасла ее конституция, та, которая когда-то помогла ее матери пережить потницу, загадочную болезнь, косившую периодически английских ноблей. Через шесть дней королева была уже здорова. Она отделалась оспинами на щеках, которые легко маскировались густой косметикой тех времен, а вот ее подруга, леди Сидней, которая ухаживала за ней и заразилась оспой сама, была так изуродована болезнью, что больше никогда не появлялась при дворе. Эти вариации были типичны для оспы - одни просто получали больше или меньше оспин на мягкие ткани лица, другие слепли и даже умирали. Редко у кого из лондонцев в те годы не было отметок на лицах, разве что у тех, кто в детстве переболел легкой формой оспы и выработал пожизненный иммунитет к болезни.

Другими убийственными болезнями были тиф и дизентерия. Кажется, никаких попыток карантина тогда при этих заболеваниях не предпринимали. Немало людей умирало от туберкулеза, годами чувствуя себя слабо, но не понимая, в чем дело.

Туберкулез называли "consumption", то есть чахоткой, и о его эпидемической природе знали. Туберкулез, кстати, в некоторых приходах уносил столько же жизней, сколько и чума, которой так боялись. Между 1583 и 1600-м в приходе св. Ботольфа на чахотку пришлась четверть всех смертей, а ведь этот период включал в себя и 1593-й, очень жестокий чумной год.

Распространялся в Лондоне, портовом городе, сифилис, который назвали "французской оспой" или "неаполитанским ревматизмом". Лиза Пикард в своей книге "Елизаветинский Лондон" утверждает, что, по принятой в наше время теории, сифилис в своей родной среде был так же безобиден, как корь для европейцев. Только вынесенные из своей естественной среды, возбудители этих болезней приобрели убийственные свойства.

Среди моряков была часта цинга, и от цинги массово страдали дети. Правда, лечить эту болезнь умели, и не только дорогущими цитрусовыми. Обычная "серебряная трава", или ложечница, содержала не меньше витамина С. Саймон Форман, астролог королевы и знаток трав, рекомендовал всем, чья диета не отличается разнообразием, принимать по четыре ложки либо лимонного сока, либо настойки ложечницы на эле.



От малярии страдали жители южного берега Темзы, где обширные заболоченные площади были настоящим комариным раем. С комарами малярию тогда, впрочем, не связывали. Многие получали приступы "лихорадки" через каждые три дня, другие - через четыре. Лечить малярию не умели, с ней просто жили. Худшим в этой болезни было то, что она истощала организм и убивала иммунную систему. Поэтому от малярии не умирали, умирали, подхватив что-то другое, и не имея ресурсов сопротивляться заболеванию.

Детские болезни были и в 16-м веке те же, что и в наше время: тонзиллиты, корь, диарея, детские кошмары, и пр. Правда, в те времена детей автоматически пользовали несколько раз в год глистогонным - на всякий случай.

Рассеянный склероз, менингит и заболевания моторики в те времена распознавать не умели. Зато умели распознавать апоплексию, и даже иногда спасать больных, которых "хватил удар". Хотя здесь принадлежность к высшей социальной иерархии была не на пользу больному: там, где соседний цирюльник просто пускал страдальцу кровь в бедном квартале, в богатом терапевт мог заявить, что больной пострадал от "задумчивости": смерть Маргарет Расселл, например, была объявлена коронером именно так. Злой дух заманил душу в задумчивое состояние, и она забыла про тело.



Лечить больных, конечно, лечили. Богатые могли для поправки здоровья выезжать на природу и обращаться к дипломированным врачам, для бедных было два госпиталя - св. Томаса и св. Варфоломея. Причем, там тоже практиковали дипломированные врачи - им за это платила корона.

Полным именем знаменитого Бедлама было The Hospital of St Mary of Bethlehem. Этот госпиталь еще с 1403 года специализировался на заботе о душевнобольных - именно заботе, потому что с лечением психических заболеваний в те времена было неважно. Генрих VIII, к тому же, передал управление госпиталем светским властям, и когда в 1598 году городская инспекция туда добралась, то шок был велик. Результатом был беспощадный акт текущего состояния, и приказ привести его в место, пригодное для обитания.



"Центральный колодец с нечистотами должен быть немедленно опустошен, и кухонные стоки заменены. Мы также нашли много упущений, приведших к тому, что человек в означенном доме жить не может. Попечитель довел его до такой грязной кондиции, что человеку туда и войти невозможно". Но люди там жили, 21 человек на момент инспекции.

В защиту управителя госпиталем можно сказать только то, что в его же ведении была тюрьма в Брайдвелле, которая требовала куда как большего внимания. И попечители Бедлама жили спокойно и сыто. За каждого "клиента" им платили от 12 до 20 пенни в неделю - или родственники, или приход, откуда был пациент. Иногда плательщиком был работодатель, как в случае с Джоном Саммерскейлом из Грей Инна. Мало того, что за него платили в год по 3 фунта, 6 шиллингов и 8 пенсов, за ним оставили и рабочее место дворецкого. Самое интересное, что он действительно вернулся из Бедлама, через 16 лет. Ему выплатили единовременно 7 фунтов "стартовых", и он занял прежнее место. Исцелился.

Эндрю Бурдл

О том, лечили ли в Бедламе людей от "лунатизма" - неизвестно. Что означает, скорее всего, что не лечили. Роспуск монастырей в этом отношении был фатален для подобных пациентов. Монахи умели составлять микстуры из трав, которые больных хотя бы успокаивали. Но эти рецепты никто не догадался сохранить. Эндрю Бурдл, терапевт, оставил кое-какие заметки по поводу того, как надо обращаться с душевнобольными: им надо было брить голову раз в месяц, чтобы она не была "разгоряченной", их надо было содержать в комнатах, полностью лишенных визуальных раздражителей, которые могли бы вызвать "фантазии".

учебник по анатомии, изданный в Лондоне а начале 17 века

Депрессию Бурдл предлагал лечить "обильными" разговорами с "загрустившим" и многими обещаниями, некоторое из которых следовало выполнять. Женщинам, впавшим в депрессию, он рекомендовал компанию мужчин, "это введет их в рассудок". Впрочем, врачи уже в елизаветинские времена знали то, что заново открыл Фрейд. Разве что тогда они признавали, что недостаток интимных отношений действует негативно не только на женщин, но и на мужчин. Во времена Фрейда уже считалось, что "истерия" - это женская болезнь.
хирургические инструменты, Страсбург, 1497 год

Диагностировали врачи заболевания по общему внешнему виду больного, по его пульсу, и, по-прежнему, по виду мочи. Многие терапевты даже не ходили сами взглянуть на больных, просто посылали верховых посыльных (моча больного должна была быть свежей). Некоторые терапевты утверждали, что при помощи уриноскопии они могли определить, не болен ли пациент венерическим заболеванием. Впрочем, серьезные врачи, вроде Формана, предпочитали больного осмотреть.

дистиллятор, Англия, елизаветинские времена

В елизаветинские времена врачи никогда не говорили пациентам, что "вам просто придется с этим жить" или "вы совершенно здоровы". Пациент обеспечивал врачу доход. Если пациент верил, что он болен - врач его лечил. Например, слабительным. Если пациент выздоравливал (или решал, что он выздоровел), это ставилось врачу в заслугу. Если пациенту становилось хуже - таковы были звезды или судьба. Астрология была тогда теснейшим образом связана с медициной, и, честное слово, слабительное было еще самым безобидным, что человек мог получить от слишком увлеченного своим делом врача.



Мало кто из терапевтов заводил на своих пациентов "больничную карту" - Форман же вел записи с первого момента до последнего о каждом пациенте, за что Колледж Терапевтов его сильно критиковал. По их мнению, это оскорбляло приватность пациентов. Скорее всего, они просто завидовали преуспевающему врачу-астрологу.

эти картинки - из учебника по анатомии, очевидно написан он был еще в конце 15 - начале 16-го вв, просто издан в Англии позже.

Помимо слабительного, в чести было рвотное и промывание кишечника. Что ж, повредить эти методы лечения точно не могли, чего нельзя сказать о неизбежном кровопускании, которое делали практически при любом заболевании - даже при цинге.



Были в шестнадцатом веке и педиатры, например, Томас Файр (или Файре, или Файер - по-разному его именуют). Некоторые его советы выглядят странноватыми, мягко говоря. Например, если еще можно понять рекомендацию давать беспокойным детям "маковый сироп", то какая польза может быть от золы из "навоза" пациента, смешанной с медом? И могло ли помочь детям, у которых режутся зубы, жевание красного коралла? В качестве средства от скопления газов в кишечнике ребенка, почтенный педиатр рекомендовал отвар коровьего навоза в молоке той же коровы, которая этот навоз произвела. Звучит абсурдно, но вот только в наше время врачи пришли к тому, что пересадка каловых масс больным, страдающим от хронического, ничем не излечимого поноса - это единственный способ спасти кишечник. Так что не стоит смеяться над старинными методами лечения.



Еще одна заслуга доктора Файра в том, что он признал детей особым классом пациентов, он научился хотя бы различать детские болезни, причем категорически настаивал, чтобы детей не пытались лечить от ветрянок и кори - природа сделает свое дело, утверждал он. Тело больного надо было осторожно обмывать травяным настоем, а подсыхающие ранки смазывать жиром, выделяющимся при обжаривании гуся на вертеле.

Он первым в Англии отнес энурез именно к заболеваниям (назвав его "дебилизмом почек"). Он детально описал виды глистов, встречающиеся в человеческом организме. К тому же, он был первым врачом, опубликовавшим свою медицинскую книгу на английском. Его возмущало то, что вся медицинская литература была на латыни, и простым смертным этих книг было просто не понять. Его книга, выпущенная в 1545 году, предназначалась для простых горожан, латыни не учивших, но за своих детей беспокоившихся. И, честно говоря, его порошки были не более странными, чем состав многочисленных "верных" средств для обретения стройности газели при любой степени ожирения, которые прекрасно продаются сегодня нам, просвещенным и циничным потребителям. И некоторые эту стройность даже обретают.

Врачи шестнадцатого века знали, что время менструации у женщины - не слишком подходящий момент для секса. Удивительно, но они знали и то, о чем у нас заговорили всего пару лет назад: престарелые должны питаться более калорийно, чем молодые. Им рекомендовались белый хлеб, хорошее мясо и вино. Одним из условий исцеления тяжелобольных считался оптимизм и вера в лучшее. То есть, именно то, чему сейчас пытаются научить людей personal trainers за неслабые деньги.

так представлены виды повреждений, обычные для человека

Можно ужасаться тем, что сифилис в то время лечили ударными дозами чрезвычайно ядовитой ртути, но ведь эта практика продолжалась до самого 1910 года. С шестнадцатого же века венерические болезни стали считаться признаком беспутного поведения пострадавшего, и сам Кловс считал, что больные ими должны наказываться. И они наказывались еще долго и повсюду, может быть, и сейчас где-то больных ими заключают в стационары, напоминающие тюрьмы.

В 1561 году Джон Холлибуш напечатал нечто вроде популярного издания различных рецептов от всех болезней, для домашнего пользования, под названием "A Most Excellent and Perfect Homish Apothecary or Homely Physic Book for All the Griefs and Diseases of the Body". Любопытно здесь то, что имя Джон Холлибуш было псевдонимом знаменитейшего теолога и епископа, который перевел Новый Завет на английский язык - Майлса Кавердейла (о его псевдониме известно из письма, написанному епископу Питерсборо). Очевидно, хобби.

Книга эта очень редкая, и я не могу сказать, насколько практичной она была. По сети гуляют цитаты, надерганые у автора "Елизаветинского Лондона" Лизы Пикард , но в этой книге многовато огрехов и ахов-охов над "средневековым варварством". Очень похоже, что она ее слепила из того, что было, даже не полюбопытствовав, кем был автор с такой странной фамилией. К тому же, ее заключения еще и перевираются. Помогает ли вербена от головной боли и ножные ванны от похмелья - я не знаю. Туберкулез епископ считал неизлечимым, но рекомендовал больным для общего укрепления здоровья ослиное молоко, что считалось правильным лечениям еще во времена Чехова (поездки "на кумыс").

Мэри занимается исцелением

Был еще один способ избавиться от болезней - прикосновение коронованного короля страны. Почти все короли относились к этой своей обязанности исцелять очень серьезно. Эдвард II, который не любил рано вставать и много работать, обязанностями несколько манкировал, чем заслужил неодобрение в хрониках своей страны - есть сравнительные количества больных, которых касались в день другие короли. Мэри относилась к этой обязанности очень серьезно. Элизабет - тоже. Кловс пишет об огромных количествах исцеляемых таким образом, англичан и иностранцев. По-видимому, люди действительно исцелялись: Сэмюэл Джонсон, живший уже в 18-м веке, например, всю жизнь носил медальон из золотой монеты, которая выдавалась каждому, к кому прикасались королевские руки. А ввел этот обычай еще Эдуард Исповедник.

В медицинской иерархии времен Тюдоров терапевты находились на верхней ступени медицинской иерархии. Еще в 1518 году выпускники College of Physicians получили статус джентльменов, если они имели дипломы Оксфорда или Кембриджа - правда, других университетов в Англии того времени и не было. Признавались в Англии дипломы университетов Падуи и Лейдена, где, честно говоря, подготовка будущих врачей была лучше, чем в Англии. В 1568 году на весь Лондон было всего 9 терапевтов, и трое из них были иностранцами. Родериго Лопес, испанец, был терапевтом королевы Елизаветы - опасная должность. В 1594 году его обвинили в попытке отравить королеву и казнили без особых попыток как-то доказать его вину.



Другими иностранцами-терапевтами были отец и сын Боргаруччи, Карло и Джулио, венецианцы. Насколько я знаю, у Карло был еще один сын, младший, по имени Просперо, который преподавал в Падуе анатомию и был профессором. А Джулио был протестантом, поэтому и перебрался с отцом в Лондон. Про него ходили слухи, что он слишком хорошо разбирается в ядах, но он сделал карьеру, став сначала личным врачом графа Лейчестерского, а потом, в 1573, был включен в придворный штат королевы. Что случилось потом, не могу сказать, но в 1581 он точно попал в тюрьму по обвинению в шарлатанстве, и практически сразу там умер (был казнен?). Поскольку с ним в приговоре фигурируют еще двое, среди них аптекарь, то выводы можно делать какие угодно. Может, тоже обвинение в деятельности отравителя. По некоторым данным, Джулио Боргаруччи был одним из редких эпидемиологов, изучающих чуму.

College of Physicians получил в 1540 году теоретический контроль над аптекарями и хирургами, но практически многие из них продолжали свою деятельность, как и раньше, нигде не регистрируясь, кроме как в собственной гильдии, и никому не подчиняясь. Зато Колледжу даровали 1565 году аж по четыре трупа повешенных в год для проведения анатомических публичных лекций, которые были невероятно популярны среди лондонцев. По закону, только терапевты имели право прописывать больным лекарства для внутреннего применения. Когда хирург заканчивал свою работу, ему приходилось вызывать терапевта, чтобы тот прописал лекарство, если в этом была необходимость. Впрочем, хирурги неплохо научились обходить это правило.

Хирурги джентльменами не были, и, соответственно, не были леди женщины-хирурги, которые в то время практиковали - оказывается. Элинор Снешелл начала практику в Лондоне еще в конце 1560-х, а Элизабет Мултхорн открыла практику в 1593 году. Первая была валенсийкой, вторая- фламандкой. Известно о них только благодаря переписи иностранцев, проживающих в Лондоне в 1593 году, деталей о том, где они учились и как, я не нашла. Во всяком случае, не в Лондоне, хотя явно входили в гильдию хирургов, соединенную в 1520 году с гильдией цирюльников.

Цирюльники были в Англии старой гильдией, занимающейся хирургической практикой еще с 1308 года. Тогда она называлась The Worshipful Company of Barbers - и не без причины. Учителями гильдейцев были монахи, которые медицину знали, но которым было запрещено проливать кровь. Первым мастером этой гильдии стал Ричард ле Барбер, отсюда, собственно, и название. А вот гильдия хирургов более молодая, ее образовали только в 1368 году, а до этого хирургов обучали именно в The Worshipful Company of Barbers. В 1540 Генрих VIII обе гильдии объединил под именем Company of Barber-Surgeons. И только в 1745 году хирурги образовали отдельную организацию, Company of Surgeons, которая выросла в 1800-м году в Royal College of Surgeons. Эта организация тоже получала свои трупы, тоже четыре в год. По ним обучали новых хирургов, и известно, что одним из лекторов там был тот же Джулио Боргаруччи.

К концу 1500-х годов в Лондоне было 70-100 хирургов, как минимум пятеро из которых были иностранцами. Готовили хирургов к профессиональной деятельности долго, семь лет длилось их ученичество, и только после этого они получали лицензию на ограниченную практику. Для того, чтобы стать мастером в анатомии и хирургии, надо было учиться дальше, и мастерам лицензию выдавал уже епископ Лондона. Очень незначительное количество хирургов было готово идти в своем образовании до получения полной лицензии, но некоторые были энтузиастами своего дела.

Например, Уильям Кловс, военный хирург. Неизвестно, где он учился, об этом нет данных. Скорее всего, обычным путем, начав с ученичества. Полную лицензию он получил после почти 30 лет практики, в 1590-м году. Свои записи, которые стали популярной книгой A Prooved Practice, он вел на четком и понятном английском, совершенно не пытаясь украсить их маловразумительной латынью, как тогда было модно. Кстати, благодаря ему известно еще одной коллеги-женщины: постоянным хирургом-аптекарем в Christ's Hospital была некая миссис Кук.

Уильям Кловс

Мы ничего не знаем о женщинах-хирургах того времени, но мы хотя бы знаем, что они были, и были членами своих гильдий/организаций. Но ведь и их коллег-мужчин мы не знаем поименно. Вполне может быть, что женщина в медицине в Лондоне 1500-х годов отнюдь не была ни чудом, ни редкостью, о которой надо было упоминать отдельно. На самом деле, в какой-то степени этот вопрос не так уж трудно выяснить при желании и доступе к гильдейским спискам и приходским записям, если кто-то этим займется. Надеюсь, что кто-то займется.

и не только а Англии женщины хирургами были

Из записей Кловса понятно, что, например, при ампутациях ему удавалось свести потерю крови до 4 унций, что вполне уважаемое достижение и в наши дни. Он также никогда не прижигал культи, а использовал влажный бычий пузырь, который, высыхая, сжимался, прекращая кровотечение. В качестве анестезии он использовал сок крапчатого болиголова. Больной погружался в наркотический сон, и по окончании операции его приводили в себя винным уксусом, втираемым в ладони и ступни. Вот один из примеров того, как хирурги обходили приказ привлекать к своей деятельности терапевтов: ни растительные препараты, ни уксус лекарствами не являлись.

хирургические инструменты из книги Кловса

Кловсу принадлежит афоризм, что у хирурга должен быть орлиный глаз, сердце льва и руки женщины. Имея огромный практический опыт, он полностью доверял тому, что пальцы хирурга - его лучший инструмент. Но даже Кловс не имел права делать полостные операции. Он мог проводить ампутации, работать с переломами и черепными травмами. Единственно полостной операцией, дозволенной врачу, было удаление камней, если болезнь была запущена настолько, что их нельзя уже было растворить (что предпочитают делать и в наши дни). Но камни удаляли литотомисты, специалисты узкой квалификации, а не простые хирурги.

Вот как Кловс описывает свои действия по трепанации черепа одного пострадавшего во время обвала галереи в Беар Гарден: хирург сначала просто запустил свои знаменитые пальцы в рану, чтобы понять, что там поизошло. А произошло то, что осколок черепной кости впился в мозг, поразив речевой центр. Кловс просверлил в черепе несколько отверстий, чтобы снизить внутричерепное давление, и затем элеватором извлек кость, после чего больной немедленно обрел дар речи (Кловс не пишет, какими были первые слова пациента после обретения возможности говорить). Со временем больной поправился полностью.

не та страна, но эпоха та же

Переломы лечились и тогда просто методом совмещения кости с наложением шины. Кловс описывает два случая, когда его пациенты остались недовольны тем, что нога, в которой кость была срощена, оказалась несколько короче другой. Я читала, что потом Кловс занялся именно тем, как предотвратить этот эффект, но не могу сказать, насколько далеко он преуспел. Во всяком случае, его работы в этом направлении называют значительными.

А еще Кловс неустанно боролся с шарлатанами от медицины, еще с армейских времен. В армии их было предостаточно, а уж в Лондоне и того больше. Здесь ему помогало его довольно острое перо. Например, он издевался над действительно дурацкими обещаниями излечить любую рану, нанесенную оружием, даже если "врач" никогда не видел ни раны, ни самого пациента. Оказывается, для этого целителю хватило бы самого оружия, которым была рана нанесена. "Этот шарлатан заявляет, что если человек был ранен в Йорке, то он может исцелить его, только смазывая оружие, нанесшее рану, и не видя пациента. С таким же успехом можно попытаться поджечь море!"

шарлатан извлекает "камень безумия"

А еще лондонцы тогда очень увлекались загадочными "квинтэссенциями", которые, как гарантировали им шарлатаны, подарят всего за пенни вечную жизнь/красоту/здоровье, а то и всё это вместе в одном флаконе. Кловс пишет по поводу одного такого: "затем он встал со стула, усмехаясь и подергиваясь, как лунатик - этот чудесный хирург, с браслетами и перстнями, с серебряным ящичком с инструментами, подвешенным к его поясу, и позолоченным шпателем, воткнутым в его шляпу... Он сказал, что обладает знаниями, позволяющими сделать квинтэссенцию, рецепту которой научил его великий заморский учитель, великий маг... Этот бесстыдный дикарь заявил, что если человек будет пить его квинтэссенцию каждый день, то доживет до дня Страшного Суда... сохранившись, как тридцатилетний, будь его возраст сто или в шесть раз больше лет!"

шарлатан за работой

Что ж, подобные целители процветали в Лондоне Тюдоров так же, как они процветают и сейчас. В конце концов, человек, начавший в мрачную минуту принимать панацею, обещающую ему всё и навсегда, будет счастлив хотя бы то время, какое нужно для принятия курса. На этом стоит современный бизнес красоты, в который непрерывной и широкой рекой вливаются деньги доверчивых обывателей, желающих навечно сохранить красоту, стройность, потенцию и много чего еще.

О том, как они учились

Лондонцы тюдоровских времен так же, как и наши современники, задумывались над тем, как достойно воспитать своих детей, чтобы они были умными, преуспевающими, уважительными к родителям и вообще выросли хорошими людьми. В помощь родителям и тогда писались и издавались многочисленные рекомендации. "Родители, в особенности мать, должны разговаривать с ребенком четкими, понятными словами, потому что они будут первыми, с кем он будет говорить... И с самого детства пусть родители не учат детей сказкам, а только слову Божьему", - так рекомендовал один из учителей-протестантов где-то в последние годы царствования Генри VIII. Последний пассаж может нас возмутить, но он - вполне в духе того времени. Более того, в елизаветинские времена автора продолжали уважать, как большого специалиста по воспитанию детей.


те самые сказки...
Конечно, и тогда родители, возможно, читали наставления, но предпочитали воспитывать детей добрыми, старыми методами: младенцам лепетали, и сказки, конечно, рассказывали. И когда ребенок шел в школу, учителя недовольно отмечали, что дитя Бога не боится и повиноваться не обучено.

Школы в елизаветинском Лондоне были, надо сказать, под надзором епископа Лондона. И чем горячее становился религиозный климат, тем больше становилось учителей, чьим главным достоинством в глазах выдающих лицензии была непоколебимость в деле Реформации. После 1570 года количество лицензированных учителей выросло в таких пропорциях, что это не может не заставить задуматься об их профессиональных достоинствах.


petty school
Впрочем, первые классы, в которых учили читать и писать, и так назывались "petty school". Девочки и мальчики учились вместе, а в учителя годился любой образованный человек, получивший лицензию от епископа - обычно женщина, отсюда и название школ.

Начинали дети ходить в эту школу в разном возрасте. Кто лет в семь, а кто - уже с четырех, но обычно пытались обучать детей в возрасте 5-7 лет. Смотрели, конечно, не на возраст, а на способности, готовность ребенка воспринимать обучение. Читать и писать учили не одновременно. Сначала учили чтению, как печатных так и прописных букв. Учили арифметике. На этом для многих образование и заканчивалось - не все были способны к учению, не всем полная программа была нудна, и не все хотели учиться. Но абсолютная неграмотность для англичанина того времени была бы странной.


букварь
После того, как дети были обучены свободно читать, их начинали учить писать. Это было не так уж просто, потому что каждую букву можно было изобразить разными способами, а чтобы жизнь не казалась легкой, то многие слова писались аббревиатурами. Например, сочетание "th" писалось, как "y", а черточка над какой-либо буквой в слове означала, что некоторые буквы в этом слове просто пропущены, и надо было знать, в каких словах и какие буквы можно пропустить.



Так что школа начиналась в 7 утра зимой и в 6 утра летом. В 9 был короткий завтрак, после которого работа продолжалась до 11. Потом, с 11 до 13 был перерыв. После перерыва учеба шла до 17 - 17:30. Длинные школьные дни. И никаких каникул!

Арифметика была сущим кошмаром. Например, что значит lxxiiii m iiii c iii xx viii ll vi s 8 d ? А означает это сумму в 74 473 фунтов 6 шиллингов и 8 пенсов. И подмастерье должен был уметь оперировать такой системой расчетов.

А вот пример задачи: "Влюбленный пришел в сад, чтобы набрать яблок для своей леди. Из сада ведут три выхода, на каждом из которых стоит привратник, которому надо отдать часть яблок. Первому привратнику он должен отдать половину яблок и еще одно, второму - половину и еще одно, и третьему - половину и еще одно. Сколько яблок собрал влюбленный в саду, если его возлюбленная получила одно яблоко?" (22 яблока).

Или: "Девушка отправилась на рынок с корзиной яиц. По дороге она встретила молодого человека, который начал заигрывать с ней так, что корзина упала, и все до одного яйца разбились, но он отказался заплатить за испорченный товар. Бедная девушка подала на молодого человека в суд, но ни она, ни ее мать не знали, сколько яиц было в корзине. Какую формулу должен применить судья, чтобы определить, сколько молодой человек должен заплатить?" (формулы не знаю).

Или: "Пьяница выпивает баррель пива за 14 дней. Когда его жена пьет с ним, они вместе выпивают баррель за 10 дней. За сколько дней жена выпила бы этот баррель одна?" (за 35 дней).

И это только начальная, подготовительная школа, имеющая своей задачей подготовить учеников для следующей ступени обучения, грамматической школы.

Не могу сказать, сколько стоила родителям учеников petty school. Во всяком случае, создается такое впечатление, что оплата производилась не только в денежном эквиваленте, но и продуктами и товаром. А вот грамматическая школа была однозначно платной. Но это не значит, что дети бедных родителей оставались без возможностей учиться.



Например, в школе, открытой гильдией ткачей в 1561 году, с целью "лучшего образования и воспитания детей в хороших манерах и грамотности", обучались 250 мальчиков. Из них 100 были детьми богатых родителей, плативших по 5 шиллингов за четверть. Другие 100 учеников были из бедных семей, и обучались бесплатно. Остальные 50 были из семей, способных платить за обучение ребенка, но не очень богатых. Для них платой были 2 шиллинга и два пенса за четверть.


грамматика Лили
Целью грамматической школы была подготовка детей к обучению в университете, так что школьная программа была еще более насыщенной. Помимо базового учебника, Грамматики Уильяма Лили (1468 - 1522), изучали Платона, Теренция, Сенеку, историю, литературу, драму. В идеале, ученики должны были научиться лет за семь говорить четко, правильно и культурно, как на английском, так и на латыни. Интересно, что школа гильдии ткачей специально указала в уставе, что дискриминация учеников по национальной принадлежности запрещена - главное, чтобы ученик был подготовлен в начальной школе или дома к восприятию программы грамматической школы.

Дисциплина была второй целью школы. Не удивительно, потому что образование, без умения вести себя прилично с людьми и среди людей, бессмысленно. Ученикам грамматической школы предписывалось не лазить на крышу, содержать школьный двор и часть улицы, на которой находилась школа, в чистоте и порядке, и справлять свои нужды в специально отведенных для этого местах, а не где попало. Приносить свои продукты в школу запрещалось, все питались одинаково. Запрещались развлечения, способные породить нездоровый дух соперничества, как то теннис и петушиные бои. Конечно, по вторникам и четвергам у учеников была свободной вторая половина дня, а по воскресеньям они вовсе не занимались, так что дух соперничества, несомненно, цвел пышным цветом именно тогда.

Директором школы мог быть человек "без физических увечий, трезвый, самостоятельный, добродетельный и ученый в добротной и чистой латыни и греческом". Упор делался именно на классические языки, потому что и протестантской Англии университетские курсы продолжали читаться на латыни. Директор нанимался на год. Если он устраивал учредителей, которые каждый год экзаменовали учеников, то контракт продляли. Плата директору была 10 фунтов в год, но часто кто-то из учредителей школы или видных членов гильдии платил добавочные 10 фунтов лично из своего кошелька. Полагался директору и оплачиваемый больничный - если болезнь была кратковременной, или даже затяжной, но поддающейся лечению.

Была и вовсе бесплатная грамматическая школа - при соборе св. Павла. Там обучались 153 ученика. Но бесплатное не было хорошим и в елизаветинские времена, так что часть учеников бегали к директорам других школ, которые учили их в частном порядке и за плату. Вообще-то это было запрещено директорам, но практика, тем не менее, существовала. Ученики этой школы, судя по жалобам штата собора епископу, не были особенно дисциплинированными созданиями. Они смели играть в школьном дворе! Да еще и шуметь, скандализируя этим публику, собирающуюся в собор на богослужение!

Школа при Вестминстере была основана еще Генри VIII, и Елизавета учредила там стипендии для 40 "королевских учеников", которые учились бесплатно и, кроме того, каждый из них имел собственного наставника. Эти стипендии были для особо одаренных детей бедняков, но как-то так вышло, что большинство из 120 учеников были детьми лондонских горожан. Особенностью этой школы было то, что там упор делался на греческом языке, и что ученики были обязаны даже между собой общаться на латыни и греческом. Система не хотела допускать, чтобы способные люди пренебрегали доставшейся им от рождения искрой. Дисциплина была просто драконовской, и количество домашней работы таким, что засиживаться над заданиями приходилось до полночи. А подъем был в пять утра.

Физические наказания в школах практиковались, но от учителя ожидали, что он будет суров, но справедлив.



Как ни странно, Елизавета ничего не сделала для Итона, в который Генри VI влил немало денег, а Эдвард IV отобрал практически все. С интересом королевы к всеобщему образованию, она могла бы обратить внимание и на этот колледж, предназначенный именно для бедняков.

Еще одна бесплатная грамматическая школа была при госпитале св. Антония, еще со средних веков. Госпиталь был монашеским, и, соответственно, распущенным при Большом Гарри, но школа сохранилась, и в 1560 году там было 200 учеников - именно детей бедноты.

Были частные грамматические школы. Николас Гибсон, торговец, основал свою в 1536 году, для 60 учеников. Сэр Роджер Колмли открыл школу в 1585 году. А прихожане Саутварка открыли в 1562 году одну школу на 100 учеников, и в 1571 - вторую, "для детей и молодежи, богатых и бедных".

Что касается домашнего образования, то здесь вариации могли быть какими угодно, в зависимости от того, какой жизненный путь для ребенка был намечен. Для будущего графа Эссекса, воспитанного в доме Уильяма Сесила, программа включала французский, латынь, каллиграфию, рисование, письмо, танцы, космологию - и это только в один день, который начинался танцами в 7 утра и заканчивался молитвами и ужином в 17:30.

Говоря про обучение девочек в елизаветинский период, не упущу возможности сказать пару неласковых слов в адрес тех, кто пишет, что девочек не учили вообще ничему, кроме умения готовить, работать иглой и нянчить младенцев. Дескать, все равно дома сидели.

В том-то и дело, что не сидели. Бедные не сидели потому, что им надо было зарабатывать. Богатые - потому что у них была масса социальных и управленческих обязанностей. Очевидно, у современных авторов статей очень четко засело в голове, что грамотность - это умение читать и писать. Елизаветинцы считали по-другому. Читать должен уметь любой, считать - тоже, а вот писать - если есть желание, возможность и необходимость.



Любая крестьянка должна была быть способной к арифметическим расчетам, чтобы закупить, продать, расплатиться с налогами, и уметь читать, чтобы быть способной прочесть королевский указ, вывешенный на главном перекрестке, и главу из Библии.

Любая горожанка была с детства помощницей родителей, а в будущем - помощницей мужа. Ремесленники, торговцы, рабочий люд - все они должны были быть адекватны в жизни и своих профессиональных делах.

И откуда, скажите на милость, брались те "молодые хозяйки", которые вели бесчисленные начальные школы, если принять на веру утверждение, что женщин "ничему не учили"?

Что касается девушек из богатых семей, то здесь, к общему уровню грамотности, добавлялись требования к владению языками, умению танцевать, рисовать, играть на музыкальных инструментах.

Да, замужество часто было "единственной карьерой, доступной женщине" (хотя и не всегда). Но не будем забывать Бланш Перри, влиятельную даму из Уэллса, имеющую вес и репутацию при дворах, начиная с Генри VIII и заканчивая Элизабет. Она пожелала себе такую эпитафию: "Придворная дама, которая никогда не была ничьей женой". Потому что Бланш сделала себе карьеру сама, начав прислугой при дворе короля.



Чего девушки тюдоровской Англии действительно не могли себе позволить, так это университетского образования. С другой стороны, мальчики, закончившие грамматические школы, тоже отнюдь не повально продолжали свое обучение в университете, хотя такое право и возможность у них были.

Так что начальное образование имели практически все англичане елизаветинского периода, за исключением маргинального процента, который был всегда и будет всегда. Не все дети способны к учению. И не всех детей можно заставить учиться, даже если объективно они вполне обучаемы.

Если сравнить елизаветинское образование горожан с образованием средневековым, то в необходимо помнить, что городской социум средневековых городах не был однородным. Поэтому образование, получаемое детьми буржуа, имело несколько другие цели, чем образование, получаемое детьми рабочих. Тем не менее, начиналось оно для всех одинаково, в элементарных школах, куда ходили и бедные, и богатые, и мальчики, и девочки. Некоторые получали это образование дома у профессиональных учителей, но чаще всего, все-таки, в обычной школе, хотя бы и сопровождении наставника. То есть, в этом отношение традиция сохранилась.

Практика частных школ была введена во Фландрии и Италии во второй четверти четырнадцатого века. Оттуда она распространилась по другим странам. Школы, таким образом, разделились на муниципальные и частные. Известно, что все программы элементарных школ были практически идентичными, обучение проводилось без разделения школьников, и женщины преподавали в этих школах наравне с мужчинами. Кстати, с возникновением частных школ, начали раздаваться голоса о необходимости разделения детей. В елизаветинское время в Англии частных начальных школ для девочек уже не было

В Средние века, после нескольких лет, проведенных в элементарной школе, дети, которых готовили к работе в банках и коммерции, продолжали обучение в коммерческих школах. Там они учились арифметике, бухгалтерскому учету, правилам коммерческой переписки, иностранным языкам и географии. Часть детей не проходили полный курс коммерческих школ, а уже после года обучения определялась учениками в банки и коммерческие конторы. Один из членов семьи Валори был отправлен в банк после восьми месяцев обучения, специалист по международным отношениям Грегорео Дати в 13 лет был определен на работу к торговцу шелками, и Петрарка, после посещения "арифметической школы", тоже был отдан в 13 лет в коммерцию. Эти дети были, в силу действующих традиций, определены учениками в ту область деятельности, в которой их родители видели их будущее.

В елизаветинские времена, коммерческие школы в Англии сменились школами грамматическими, программа их бела расширена, и арифметика с бухучетом перекочевали в программу начальной школы.

В Средние века, в городах Тоскани дети коммерсантов и банкиров вообще не ходили в коммерческую школу, а отдавались в ученичество уже в возрасте 12 лет. В Лондоне же большие коммерческие фирмы не брали учеников моложе 16 лет, и требовали законченного курса коммерческой школы. Прием в ученичество означал окончание юридической ответственности отца за сына. Сыну выделялась либо сумма денег, либо часть недвижимости, достаточные для того, чтобы было из чего в будущем заплатить взнос за вступление в соответствующую гильдию, и чтобы обеспечить ученику хорошее отношение к себе там, куда он поступил в ученики.

Будущие врачи, юристы и нотариусы определялись после элементарной школы в грамматическую школу, которая подготавливала их к университету. Программа грамматической школы была идентична программе школ, готовящих будущих священников. В елизаветинские времена, насколько я знаю, школ для будущих священников уже не было. Был Кембридж и курсы с теологическим уклоном.

В Средние века городские власти интенсивно развивали как элементарные, так и высшие школы, причем, помимо этого, для бедных студентов специальные фонды составлялись из пожертвований местной аристократии и буржуазии. В елизаветинские времена стипендии стали назначаться уже конкретными людьми, и деньги для обучения бедных студентов учебное заведение получало от студентов богатых, которые платили вдвое и больше за обучение. Началось, таким образом, перераспределение средств согласно доходу.

В Средние века, начав ученичество у профессионалов, ученики редко продолжали жить дома. Обычно они жили там, где работали, составляя с учениками других банков и торговых домов на той же улице тесную группу, проводящую свободное время вместе. Та же тенденция сохранилась и в елизаветинские времена.

Продолжительность ученичества в Лондоне Средних веков была около 10 лет. В елизаветинские времена ученики уже приходили у мастеру более образованными, так что срок ученичества уменьшился до 7 лет, но зато появился возрастной ценз. Мастером подмастерье мог стать только достигнув возраста 26 лет.

Дочери в буржуазных семьях Средних веков начинали свое обучение так же, как и сыновья, в элементарной школе. Поскольку от них не ожидалось, что они будут работать сами по себе, после элементарной школы девочек учили премудростям домашним: прясть и шить, убирать и готовить, стирать и печь. Безделье считалось грехом. Дочки в семьях богатой буржуазии получали более или менее такое же образование, как и дочери семей аристократов в плане танцев, манер, умения красиво читать вслух и рассказывать истории, ездить верхом и знать салонные игры. Вот в семьях ремесленников дочери и жены практически всегда помогали мужьям и отцам, причем такиого понятия, как "женская профессия" не существовало. Если хозяин дома был оружейником, то доспехи умели клепать и жены, и дочери, которые, в случае смерти главы семейства, продолжали дело, сами или нет. В елизаветинские времена таланты девочек в каллиграфии, грамматике и математике стали ценить больше. Уже недостаточно было готовить будущую хозяйку дома к роли украшения и управления. Жены стали реально помогать мужьям и в деловой жизни. Если, конечно, имели к этому способности.

Дети ремесленников также начинали учебу с элементарной школы, куда их посылали вне зависимости от того, предназначались они для продолжения семейного дела, или для отсылки в ученики. В Средние века те, кто продолжал дело отцов, как правило, дальше не учились: и некогда, и не хотелось, и не к чему. В елизаветинские времена, ремесленники старались, чтобы их дети закончили и грамматическую школу тоже - и для развития кругозора, и для получения более широкого образования, и просто для завязывания нужных связей.

Пожалуй, больше всего изменилось в елизаветинскую эпоху образование аристократов. Если в Средние века уклон был в сторону конкретного умения воевать и быть преданным своему сеньору и королю, то в елизаветинские времена преданность королеве была ожидаемой добродетелью, а вот свою верность мелкие дворяне уже не отдавали сеньорам, но продавали, нанимаясь к определенному работодателю.

О том, как они модничали

Законы о сословиях придумали отнюдь не Тюдоры, но Тюдоры пытались (безуспешно) проводить в их в жизнь - с Законов о Сословиях. Смысл законов был в том, чтобы люди жили по средствам: ели, одевались, украшали себя согласно доходам. Контроль пытались установить над продуктами, напитками, мебелью, тканями, поведением, количеством прислуги...

На самом же дели, свое первоначальное значение эти законы потеряли еще в правление Эдуарда III. При нем появились торговцы и горожане, вполне способные затмить внешним видом и хозяйством любого пэра. Ну, почти любого. А пэрам было бы желательно, чтобы по одежде всякий мог видеть, кто есть кто. Насколько эти законы выполнялись? Если судить по тому, с какой частотой они проводились через парламент, не выполнялись: 1336, 1337, 1363, 1463, 1483. А ведь парламенту и без того было, что обсуждать: были в эти периоды и войны, и чумные годы.

Наказания за нарушения были суровы: от потери всего состояния до смертной казни (за намеренное введение в заблуждение), в лучшем случае - чувствительный штраф за тщеславие. Но когда это законам удавалось исправить человеческую натуру? Пуританам впоследствии удалось людей сначала элементарно запугать, и потом заставить их поверить, что они сами хотят одеваться в темное и скромное, чтобы спасти свою душу, но пока, к счастью, мы еще во временах Тюдоров.

Первым из Тюдоров закон на эту тему выпустил Генри VIII еще в 1510 году, под названием: "Закон против дорогих тканей". В 1514 и 1515 годах к этому закону были пристегнуты законы о социальных сословиях. Мэри провела этот закон еще через свой первый парламент в 1553 году, и на следующий год. Любительница красиво одеваться, Элизабет в 1574 году расширила и законы о тканях, и законы о сословиях, объявив поход против излишеств, ненужностей, роскоши, импортных редкостей, и вводящего в заблуждение стиля жизни. Не потому, что она хотела быть единственной яркой звездой на сером фоне, а потому, что в ее правление многие тщеславные модники буквально разорялись, пытаясь одеваться с шиком и блеском. Не говоря о том, что предметы роскоши и контрабанда были тесно связаны, а хозяйственная Элизабет предпочитала, чтобы доходы и торговли и пиратской деятельности шли в казну.

Если вообще возможно провести какие-то четкие классовые границы, то всё общество времен Тюдоров можно разделить на королевскую семью, аристократию, высший класс и "бедных", в который входили все, зарабатывающие себе на жизнь работой.

Так вот, "бедным" (и мужчинам, и женщинам) в качестве материалов для одежды разрешалось использовать только лен, шерсть и овечью кожу. Цвета этой одежды тоже не могли быть абы какими, только коричневый, бежевый, желтый, оранжевый, красновато-коричневый, желтовато-коричневый, зеленый, серый и голубой (но не индиго, а бледно-голубой). В качестве отделки разрешались пуговицы и окантовка плащей, накидок, шляп и шапок.

Те же цвета/материалы предписывались и женщинам каждой социальной группы. Как видите, модникам и модницам развернуться особо не было возможности, поэтому они придумали обходной маневр. Не при Тюдорах, еще раньше, просто при Тюдорах этот обход запретов стал модой сам по себе: разрезы. Разрезы в верхней одежде, через которые можно было красиво вытащить ткань нижней одежды, которую никто не догадался как-то систематизировать под запреты - или не захотел. А на нижнюю одежду регуляций наложить никто не додумался, ибо как потом проверять исполнение регуляций?

Главной объединяющей деталью одежды елизаветинских времен у всех сословий был знаменитый рафф, елизаветинский воротник, напоминающий блюдо, на котором покоилась более или менее представительная голова.


Раффы даже у младенцев, только хозяин носит свободный воротник - лорд Кобхем может себе позволить быть эксцентричным
Начнем с женщин, и с их белья. Первой одевалась нижняя сорочка, шемизетка, обычно льняная. Потом натягивались чулки или штаны - панталоны к тому времени еще не изобрели (в Италии к концу 16-го века уже были, но насчет Англии спорят). На сорочку надевался корсет или просто корсаж. Он был совершенно плоским, очевидно он или начинался под грудью, или наличие груди "признавалось" шнуровкой.

Потом - юбка с фижмами. Сужающийся книзу перед корсажа надевался отдельно, и называли его попросту "наживотник". Потом - нижняя юбка, при помощи буфов и обручей создающая объем, и потом киртл, еще одна нижняя юбка, к которой пришпиливалась передняя часть платья, и потом верхняя юбка с разрезами. Декольте прикрывалось отдельной частью, парлетом, и после этого прикреплялась вставка. Все, дама была готова к тому, чтобы надеть верхнюю одежду: рукава, рафф, накидку, туфли и головной убор.

Поскольку процесс одевания больше напоминал сборку, чем то, что понимаем под словом "одеться" мы, дама, которая носила все вышеупомянутое, сама одеться не могла, только при помощи служанки. Процесс происходил приблизительно так: "Ты что, весь день собираешься меня здесь держать? Где мои вещи? Принеси мой корсет и петтикот. Я имею в виду мой дамасковый корсет на китовом усе...нижняя юбка, где она? Дай мне чистые носки, я не буду одевать штаны. Покажи мне мои шелковые чулки; куда ты вчера положила мои подвязки? Убери эти туфли, мне сегодня придется много ходить, дай мне вельветовые пантуфли... нет, лучше те, из испанской кожи. Дай мне мой чепец, я думаю, что сегодня будет холодно. Маленьких иголок нет! Проследи, чтобы игольная подушечка была полна иголок. Дай кушак со всей фурнитурой, посмотри, чтобы были ножницы, пинцет, перочинный ножик, печать, нож для бумаг... Где кошелек? Наполни серебряную конфетницу конфетами!" - так это описывал один французский учитель типичное утро лондонской дамы.


Элизабет Вернон, графиня Саутхемптон
Еще обязательным атрибутом был красивый носовой платок. Не сморкаться в него, конечно, а изящно носить в руке. На улицу одевались перчатки, испанские или французские, чаще всего из парфюмированной кожи. Очень часто дамы из высших кругов выходили на улицу только в вельветовых масках - чтобы сберечь кожу, говорят, но я уверена, что просто сохраняя немалую косметическую раскраску, потому что кожи под их белилами наверняка не было видно. Поскольку улицы были то пыльными, то грязными, на туфли одевали верхние туфли (пантуфли), но для длительных прогулок и мужчины, и женщины одевали кожаные боты по щиколотку. Шелковые чулки, которые не становились лучше от частых тирок, предохраняли от ножного пота специальными носками: сначала надевались носки, и потом только чулки.

Весь женский костюм держался на иголках и завязках, отсюда и ухищрения с буфами и оборками: просто чтобы скрыть место стыка. Только один заказ на 6 месяцев для гардероба королевы в 1565 году составил 14 000 больших иголок и 20 000 средних, плюс 25 000 больших вельветовых завязок и 39 000 маленьких. Не то, чтобы тюдоровские англичане забыли о том, что костюмы можно и сшить. Просто меняя части костюмов в разных сочетаниях, можно было легко создать себе легендарную репутацию человека, никогда дважды не одевающего один и тот же наряд - так говорили о королеве.



Женщины из простых чаще всего носили чепчики, обычно льняные, часто украшенные вышивкой и отделкой. Любили чепчики и женщины высших классов: в них было удобно спать, не спутывались волосы.

Вот картинка, изображающая торговок, прибывших в Лондон на рынок. Здесь видны головные уборы и то, что простые женщины тоже прикрывали лицо от солнца и пыли. Поскольку на картинке присутствует и водонос, видно, как одевались мужчины-рабочие, довольно редко встречаются их изображения.



Еще женщины носили французские чепцы, которые ввела в моду Анна Болейн:



Она считала, что они гораздо элегантнее английских, но лично я большой разницы не вижу.



Мария Стюарт ввела в моду аттифеты


Странные сооружения, похожие на ящики, которые видны на некоторых портретах, именовались койфами. В елизаветинские времена их уже не носили.


Зато носили шапки, шляпки, береты, и даже что-то типа шляпок-таблеток с прикрепленной вуалью. При Элизабет вообще дамы уже не прикрывали волосы, шляпками они дополняли прически.



В 1557 году Харрисон писан, что только собака, одетая в дублет будет столь же безобразным зрелищем, как мужчины его страны в модных нарядах. Я бы сказала, что он был излишне суров. Разумеется, мужская мода во времена Тюдоров была столь же неудобной, как и женская, но она делала то, для чего предназначена мода: изменяла пропорции тела и давала возможность каждому проявить ровно столько тщеславия, насколько позволял кошелек или бесстрашное влезание в долги.

И мужчины тоже одевали всю остальную одежду на рубашки. И в мужскую одежду входили чулки, штаны и корсеты, но была в ней со средних веков одна особенность, которая очень заметна на портретах того времени - гульфик.



Гульфик представлял собой треугольную секцию материала, имеющую подбивку и корсетную основу, и по размеру настолько большую, что в ней можно вполне было носить и небольшой кинжал, и драгоценности, и деньги. Вообще, леди-историки до сих пор спорят, укладывался ли мужской пенис в эту конструкцию, или спокойно находился за ней. Как понимаете, никто ничего не может сказать со стопроцентной уверенностью. На мысль, что не укладывался, наводят гигантские гульфики в турнирной броне короля Генри VIII.



Считается, что появился гульфик на мужской одежде для приличия: короткие камзолы Средневековья просто требовали как-то прикрыть нахальную мужскую анатомию. Опять же "штаны" тех времен представляли собой колготки, открытые в промежности. Поэтому промежность прикрывал отдельный кусок материи, прикрепляющийся к штанам завязками.

Но зачем на этом останавливаться? Как раз во времена Генри VIII какой-то светлый дизайнерский ум придумал, что из гульфика можно сделать многофункциональную часть одежды: и символизировать мужественность носителя, и устроить ему потайной карман, и подарить мужчинам еще одно место, которое можно было пикантно украшать вышивкой и драгоценными камнями (на иголках, ага).

В Англии гульфики приобрели менее вызывающий вид только при королеве Елизавете. Она вообще была дамой очень систематичной, и любила единый порядок. Одно время она, по совершенно неизвестной причине, запретила ВСЕМ своим подданным носить раффы с голубоватым оттенком (раффы, надо сказать, белыми не были никогда, это их потом на большинстве портретов отреставрировали до белизны, потому что кто-то предположил, что они были белыми). Так же она распорядилась уменьшить и размер гульфиков до приемлемого с ее точки зрения (Фрейд, это к Вам).



А к 1603 году гульфики исчезли сами по себе, потому что изменилась форма бриджей - они стали не подбитыми, а сборчатыми, и вертикальная шнурующаяся пройма стала прикрываться складками. Так что аккуратные штанишки, фигурирующие в "Тюдорах" - исторический нонсенс. Не беда, конечно - кино и есть кино, только составлять по нему представление о том, как одевались во времена Тюдоров, не стоит.

В принципе, тюдоровские бриджи были изначально просто штанами свободного покроя, длиной где-то до колена - именно так их носило простонародье. Но нобли сделали из своих бриджей нечто невообразимое. Чем красивее были ноги владельца, тем короче были бриджи - эквивалент женских мини-юбок наших дней. У модников бриджи приобретали форму арбуза. Менее счастливо одаренные природой предпочитали "бараньи ножки", которые перевязывались под/над коленом. Можно было также сделать двойные бриджи: через прорези верхних вытягивался материал нижних. Разумеется, какой бы ни была форма бриджей, они все были довольно тяжело подбиты, а иногда и укреплены китовым усом. Бриджи имели карманы - вшитые в боковые швы.


французское мини
Теперь возникает вопрос, как все это великолепие стиралось. Ответ очевиден: великолепие не стиралось, оно проветривалось и чистилось - собственно то, к чему приходят в отношении многих сложных материалов и в наше время. То, что стиралось, и стиралось часто, были льняные подкладки великолепия. Они были сделаны отсоединяющимися, делались из льна, и прекрасно, вкупе с протираниями настоем ромашки, держали под контролем телесные выделения. Протирали себя тюдоровцы довольно часто в течение дня, особенно в местах наиболее обильного потовыделения.


английское мини
Дублеты первоначально были просто стеганными куртками, которые одевались в Средние века под доспехи. Во времена Тюдоров, доспехи были у всех ноблей, но вот носить их практически уже не носили, разве что на войне. Зато функциональная когда-то куртка превратилась в великолепный дублет, подчеркивающий плечи и привлекающий внимание к бедрам, подбитый и распушенный впереди, что напоминало грудь фазана. Не зря, кстати. Идеальные фигуры и при Тюдорах встречались редко, а мужчины к моменту, когда они могли покрасоваться в великолепных дублетах, обзаводились уже более или менее солидным брюшком, которое такой "фазаньей грудью" и маскировалось почти идеально.



Дублеты застегивались на пуговицы, которые могли быть сделаны из чего угодно, как из дерева, так и из драгоценных камней. Некоторые предпочитали крючки, скрытые от взглядов, но это не значит, что крючки были абы какими - серебро было популярным материалом. Иногда дублет просто шнуровали. Ниже линии талии дублет обычно имел "юбочку", длина которой варьировалась, и которая имела единственное предназначение: прикрыть пояс бриджей. Нагнуться в такой конструкции было практически невозможно, сесть - тоже. Поэтому дублеты были, обычно, одеждой сугубо парадной, в которой можно покрасоваться.



Конечно, были еще корсеты. Но корсеты у мужчин тюдоровского периода были скорее предназначены для придания телу "правильной" геометрической формы и утепления, чем для утягивания талии.

Тем более, что большое внимание привлекали к себе ноги. Тюдоровские чулки были безжалостны к мужчинам со слишком тощими, кривыми, короткими ногами, или просто ногами слишком грубой формы. Можно смеяться над тревогой молодого Генри Тюдора по поводу ног короля Франциска, но в те времена женщины, прячущие свои ножки под широкими юбками, имели милую привычку довольно громко обсуждать ноги окружающих их мужчин. У Франциска действительно были худые ноги. Худые конечности были и у императора Чарльза. У Филиппа Испанского была некрасивая форма икр, и кривоваты были его ноги, да еще и коротковаты. Идеальными были ноги графа Эссекса, Роберта Деверекса - судите сами, любая модель наших дней обзавидуется.


лучшие ножки Англии

явно кривоногий Филипп
Рукава и у мужчин привязывались или пришпиливались к дублету. Конечно, и мужчины тоже вовсю пользовались возможностями, которые представляли прорези в верхней одежде. Рукава обычно тоже имели подбивку, и к 1575 потеряли всякое сходство с человеческой рукой. Вошли в моду "стволообразные" рукава и "бараньи ножки". Иногда рукав открывался сверху донизу, перехватываясь через равные интервалы какими-нибудь украшениями или лентами. Через прорези можно было протащить красивую нижнюю рубашку, а еще их можно было оторочить мехом. Иногда рукава уже пришивались к дублетам, и швы маскировались так, что это добавляло плечам ширины.


куртка поверх дублета
Поверх дублетов, мужчины косили куртки, иногда более короткие, иногда довольно длинные. Рабочие носили куртки из кожи, нобли - из парчи или любой другой предписанной их достоинству ткани.

И, наконец, мантии. Минимум по колено, но часто и по щиколотку. Альтернативой мантии был плащ. Только бретеры позволяли себе появляться на улицах без одной из этих одежд. Плащи тоже могли быть и довольно короткими, прикрывающими только бедра, и, с 1570-х, по щиколотку.



Талию у мужчины обозначал пояс. На него тоже привешивалась масса полезных вещей, от оружия до кошелька. Довольно популярны были перчатки из парфюмированной кожи. Шапки во времена Тюдоров были всех фасонов, от плоских шерстяных, прадедов кепок, до почти котелков. Причем, с нашей точки зрения, навскидку решить, мужская это шляпа или женская, довольно затруднительно.



Я не нашла никаких упоминаний, пользовались ли мужчины тюдоровского периода косметикой. Упоминаются только духи, но не краска. Украшения мужчины носили, разумеется. После прибытия в Англию Филиппа со свитой, англичане стали обращать большее внимание на свои усы и бороды.

О том, как они следили за чистотой и красотой

Определить, насколько часто и как именно мылись люди 500 лет назад очень трудно. Мы ведь тоже не записываем, как часто и как долго стоим под душем, мокнем в ванных, паримся в банях. Будущим поколениям будет так же трудно делать выводы о нас, как нам - о елизаветинцах. Есть, конечно, рекомендации по гигиене, альманахи, где перечислены благоприятные дни для похода в баню, сведения о мыле, пенках и прочем, вот на них только и можно опереться. Но они только свидетельствуют о том, что "да, они мылись".



Вот рекомендации из книги от 1547 года о том, как надо вставать по утрам: "Когда ты встанешь с кровати, потяни тело, руки и ноги, откашляйся и отплюйся, и сходи на стул. После того, как ты облегчился и вымыл свои точки, причеши голову. И вымой свои руки и запястья, лицо, и уши, и зубы холодной водой.". Можно с достаточной уверенностью сказать, что люди ходили в бани, потому, что публичные дома тоже назывались "парные", и, рассуждая о них, елизаветинцы просят туристов-иностранцев не путать эти заведения с парными в приличных домах.

Рабочие, скорее всего, мылись толком раз в неделю, в субботу вечером: в воскресенье предстоял поход в церковь, и все старались выглядеть в тот день респектабельно. Существуют целые книги с массой рецептов приготовления ароматных вод и "шариков для подмышек", по составу явно обладающими свойствами дезодорантов наших дней. Мыло варилось разное, грубое, для стирки, и душистое, для бани. Можно предположить, что знать на неделе протирала тело душистыми водами. Брились мужчины раз в неделю, не сами. Все, кто мог себе это позволить, имели годовой контракт с брадобреем за фунт стерлингов, и считалось верхом неприличия иметь щетину длиннее, чем недельная. Собственно, многие учреждения прямо запрещали своим служащим являться на работу в запущенном состоянии.

Елизаветинцы были просто помешаны на запахах. В те времена на размер и цвет цветов не обращали внимания, главным был запах. В самых бедных домах под окном была грядка, где росли лаванда и розмарин, а из цветов ценились душистый горошек, фиалки душистые, водяные лилии и розы.

Еще очень важная примета уровня гигиены: мытье рук перед едой, которое при Тюдорах было возведено в целый ритуал. Серебряные тазики и кувшины с полотенцами всегда были недалеко от обеденной комнаты, и прежде, чем сесть за стол, вся компания направлялась дружно мыть руки: было важно делать это публично, чтобы все были уверены в чистоте рук соседа, который, возможно, будет передавать лакомый кусочек с блюда, находящегося далеко.

Вино тогда не стояло на столе, и рюмки не входили в предметы сервировки. Каждому подавалось по требованию вино в стакане, и потом этот стакан мылся прислугой в сосуде с горячей водой (деревянной, чтобы опасность разбить драгоценное венецианское стекло была меньше), опять же, на глазах у обедающих.

Высморкаться на людях было возможно - отвернувшись. Но вот отрыжка и испускание газов тогда не приветствовались. С графом Оксфордом произошел однажды страшный конфуз, он громко пукнул, кланяясь королеве. Бедняга не осмелился появиться при дворе следующие семь лет! И как же его после долгого отсутствия приветствовала королева? "О, дорогой Оксфорд, я уже забыла ваш пук")))



Очень часто упоминают плохие зубы королевы Елизаветы, как доказательство того, что гигиена елизаветинского периода была не на высоте. В случае Элизабет, дело бы в частном отношении к зубам. Для начала, и ей, и многим другим ноблям было проще жевать ароматные конфетки, чем чистить зубы золой розмарина, положенной в льняной мешочек. И она смертельно боялась удалять больные зубы! Епископ Лондона даже предложил ей удалить на ее глазах ему зуб, чтобы доказать, что это вовсе не смертельно. Но она предпочитала оставить все, как есть, и зубы портились, портились, пока их не осталось немного, да и те - в ужасном состоянии.

Существовали и вставные зубы. Бен Джонсон писал:

"What lady sleeps with her own face at nights?

Which puts her teeth off, with her closes, in court?

Or which her hair? Which her complexion?

And in which box she puts it?"

О да, Джонсон был совершенно прав! В елизаветинские времена вошли в моду волосы, уложенные в замысловатые прически, использование париков и накладок. Волосы красили. Одно время меня потрясало количество рыжих особей в тюдоровский период, но большая часть этих рыжиков была рыжей не от природы. Еще с времен крестовых походов англичане прекрасно ознакомились с восточными красками и всевозможными косметическими кремами, так что волосы просто красили природными красителями. Седину они, очевидно, не закрашивали, поэтому поседевшие дамы носили парики. Согласитесь, что по отношению к собственному поседевшему и поредевшему скальпу парик милосерднее красителей.



Модным, кстати, рыжий цвет не был. Джентельмены предпочитали блондинок и при Тюдорах, если искали добрую жену, добросовестную прислугу или заботливую кормилицу детям. В моде был "желтый" цвет волос. Черный цвет волос ассоциировался со страстью, даже похотью. Поэтому черноволосые от природы дамы меняли цвет волос на каштановый. А вот мужчине лучше было быть черноволосым, если ему хотелось, чтобы его воспринимали человеком сильным, мужественным и страстным. У рыжих была странная репутация. С одной стороны, поскольку Тюдоры были рыжими, их родичи были рыжими, этот цвет был почти символом некоторой изысканности. С другой стороны, рыжим просто не доверяли, считая их людьми злого темперамента, мстительными и склонными ко всяким каверзам.

Косметика в свое время тоже была завезена с Востока, но еще во времена короля Генри дамы практически не красились. Во всяком случае, дамы респектабельные. За кожей ухаживали, но не больше. Есть намеки, что Анна Болейн пользовалась белилами, что в глазах многих подтверждало ее ведьмовскую природу и то, что доброго короля Генри она просто околдовала.

Зато при Элизабет каждая придворная дама имела коробочки с белилами и румянами, красила ногти и губы, подводила глаза, красила ресницы, брови и веки. Это стало модным. Здесь уж явное влияние самой королевы: она старела тяжело, и малейшая морщинка становилась трагедией, сопровождающейся взрывами плохого настроения и наказаний. Спасением для нее стала густая краска для лица, смесь белого свинца и уксуса. Что она делала с кожей, никого не волновало, зато алебастровый цвет лица был гарантирован, а руки можно было и перчатками прикрыть. Ресницы и брови чернили сурьмой, губы и щеки красили- вермиллионом.

Наиболее разумные и счастливые, обладающие модной белизной кожи от природы, поддерживали красоту натуральными средствами, в которые входили розовое масло и мед. Хью Платт, автор книг Delightes of Ladies и Floreas Paradise дает чрезвычайно много рецептов приготовления косметических средств, наряду с рецептами консервирования. Например, различные способы приготовления розовой воды: http://www.gallowglass.org/jadwiga/herbs/rosewater.html



При Тюдорах был моден высокий лоб, поэтому дамам, вдобавок к удалению волос на нежелательных для волосатости местах, приходилось еще и выщипывать волосы надо лбом, вот на этой картинке очень заметно, что лоб искусственно сделан более высоким.



В качестве альтернативы болезненной и долгой процедуры выщипывания волоска за волоском, некоторые отчаянные авторы предлагали совсем уж смелые средства: например, смесь высушенного кошачьего дерьма, смешанного с уксусом. Наложенная на "проблемные места", эта смесь должна была уничтожить волосы, растущие там, где их не хотели. Авторы популярных советов, содержащихся в книгах типа "A Pretious Treasury of Twenty Rare Secrets" были или людьми с очень своеобразным юмором, или им платили за каждую страницу их опусов, что бы они ни содержали. Впрочем... Может, этот совет и "работает", только вот проверить действенность на практике желания не возникает.

О том, как они ругались и судились

Существует мнение, что сплетни и публичные оскорбления - это не что иное, как средство регулирования общественных норм, и тенденция общества усвоить базовые моральные ценности, разделяемые в определенной степени всеми или подавляющим большинством членов данного общества. Возможно. Это вполне объяснило бы, почему именно по обе стороны 1600-го года лондонцев вдруг обуяла страсть к судебным разбирательствам каждого бранного слова в свой адрес. Новая религия, новая мораль, новые способы регулирования спорных вопросов дали инструмент для защиты своей чести всем подданным королевства, от прачки до герцогини.

Суды тюдоровского времени проводили очень четкую границу между моральным регулированием (helpful moral regulation)и оскорблением со злобными намерениями (malicious slander). Первое делалось в духе христианской любви к ближнему, подтверждалось аргументами, и имело целью не унизить оппонента, а указать ему путь к исправлению. В таких разговорах приветствовались цитаты из Библии, в виде высшего авторитета, и обязательно присутствовал оборот "я желаю тебе добра".

Вторая категория хорошо описана Чарльзом Гиббоном в его "The Praise of a Good Name" (Лондон, 1594): "когда один оговаривает другого с красивыми вступлениями и преамбулами, объясняя, как досадно, что такой-то его сосед сделал то и это, и что он говорит не со зла, а с самыми добрыми намерениями, что он просто вынужден рассказать, и то, что он рассказал - это далеко не все, что он мог бы сказать".

Разумеется, публичные нападки с использованием бранных слов рассматривать в качестве морального регулирования было затруднительно, поэтому зачастую виновные в таких проступках наказывались. Например, в 1637 году жительница Лондон Катрин Барнаби была привлечена к суду за то, что устроила скандал, обозвав другую женщину привычной идиомой "шлюха моего мужа": "... эта пьяная кляча, которая здесь сидит, заставила моего мужа потратить на нее 500 фунтов, разорила его, а те, кто водит с ней компанию - никчемные негодяи и воры". Стоит ли удивляться, что "компания" обруганной в полном составе обратилась в суд.

Впрочем, лондонцы того времени прекрасно знали, что им, с большой долей вероятности, придется держать ответ за нанесенные оскорбления в суде, и старались оставить себе лазейку "доброго намерения". Например, "я не утверждаю, что ты - шлюха и спишь со своим хозяином, но...". Обвиняемые утверждали, что говорили шутливо или дружески, а свидетели обвинителя - что оскорбление было нанесено по злобе и с ненавистью.

Суды очень внимательно рассматривали обстоятельства, при которых оскорбление наносилось, приравнивая словесное поношение к физической атаке. Действительно, то, что агрессивно выкрикивалось в местах скопления народа, всегда имело намерение нанести ущерб и вред. Уничтожить репутацию оскорбляемого. Особенно в том случае, если оскорбления наносились мужчине, прямо или косвенно. В этом, кстати, не было шовинизма. Как мы уже видели из статистики, женщины очень активно защищали свое доброе имя в суде, но словесно униженный мужчина терял, вместе с добрым именем, возможности быть уважаемым и принимаемым всерьез там, где делались карьера и деньги.

Что касается женщин, то, в большинстве случаев, карьера женщины ограничивалась удачным замужеством. Поэтому можно признать справедливость слов Уильяма Вогана: "Да будут прокляты те сикофанты, которые своими сплетнями и слухами мешают честной женщине преуспеть в честном замужестве!". Когда Эллен Бриттани обвинила Джона Тавернера и Элизабет Мэттьюз в том, что они состоят в сексуальных отношениях, все свидетели были едины в мнении, что сплетни сильно повредили девичьей репутации Элизабет и ее брачным перспективам. А Ричард и Агнес Найтингейлы дошли со своим делом аж до Звездной палаты. Еще до их брака, кто-то написал по поводу Агнес неприличный стишок, в котором трое (!) любовников Агнес сравнивали между собой ее знаки предпочтения. Это дело любопытно тем, что на клеветников подали в суд только после того, как Агнес вышла замуж. Возможно, только после замужества она смогла позволить себе обращение в инстанции, но вероятнее то, что ее мужу нужно было получить легальное свидетельство того, что он не является рогоносцем.

Действительно, большинство судебных дел о диффамации поднимались замужними женщинами, а не девицами. Казалось бы, чем можно повредить "продвижению" женщины, которая уже достигла максимума возможного? Оказывается, многим. Достаточно радикальные протестантские реформаторы видели женскую неверность достаточной причиной для расторжения брака. Ничего нового, собственно. И в Средние века супружеская неверность была уважительной причиной для развода (вернее, аннулирования брака), но тогда линия церкви была настроена на примирение супругов, раскаяние и прощение.

Реформация принесла новые веяния, где за раскаянием должно было следовать наказание. Например, в 1610 году Звездная палата рассматривала обвинение Маргарет Смит в том, что она своей бранью расстроила семейную жизнь Анны Фанн. Маргарет заявила Анне, что та обесчестила дом, потому что она видела ее и Хопкинса "his breeches downe and bothe your bare bellies together" ("его со спущенными штанами, и вас обоих с голыми животами вместе"). После чего муж Анны был настолько оскорблен, что перестал пускать жену в супружескую кровать, и та была вынуждена уехать к своей матери в деревню. Известны случаи, когда слухи распускались и обвинения выкрикивались именно с целью развести супругов.

Интересная деталь: Звездная палата в своих слушаниях концентрировала внимание на практических результатах диффамации, на том, как сплетни, слухи или прямые оскорбления повлияли на жизнь жертвы, тогда как церковные суды ограничивались просто констатированием факта и свидетельских показаний.

Честь, репутация, старые дружеские связи могли пострадать из-за одной фразы. Например, в 1591 году Мэри Вартон ехидно осведомилась на публике у Анны Холстед, кто разодрал ей кожу на коленях и бедрах. После этого старинная подруга Анны, по ее собственным показаниям, "стала думать не так хорошо об Анне и решила ее избегать, пока та не очистит свое имя". А сосед счел нужным рассказать об инциденте мужу Анны, прибавив, что дело это "весьма подозрительное, и он не может думать хорошо о них, пока она не очистит свое имя".

Дело было в социальном кредите, разумеется. Для мужчины социальный кредит складывался из его самостоятельности, возможности содержать семью и поддерживать в этой семье порядок. Для женщины - из благонравия (что чаще всего понималось именно сексуальной моралью), умения строить соседские отношения, трудолюбия и тихой жизни. Нарушение только одной составляющей репутации одного из супругов нарушало социальный кредит всей семьи.

Насколько всерьез рассматривалось самое пристрастное обвинение, видно из дела Маргарет Дюрран от 1593 года. Маргарет, замужняя повариха, уволила одну из своих прислуг за воровство. Та направилась прямиком к конкуренту Маргарет, Роджеру Пепперу, который взял ее на работу, чтобы выведать все возможное о Маргарет. Очень скоро Роджер пошел по соседям с новостью, что Маргарет сожительствует с пивоваром. Оповестив соседей, он обратился к церковным властям. Приходской констебль прямо сказал, что обвинению не верит, потому что оно не сходится с репутацией Маргарет. Поскольку констебли были обязаны рапортовать обо всех обвинениях в адрес морали прихожан, в архивах суда появилась запись, взвешивающая социальный кредит всех сторон. Репутация Маргарет базировалась на том, что ее знали, как добросовестную и трудолюбивую, материально независимую женщину. А вот ее прислуга поставила своим утверждением под сомнение собственную сексуальную мораль. Если она знала, что происходит в доме поварихи и молчала, пока ее не уволили, то она - не что иное, как сводня. Пеппер, вовремя понявший, откуда ветер дует, подтвердил, что с рассуждениями констебля согласен.

На рубеже 1600-го года лондонские женщины из простонародья относились к своей репутации с огромнейшим пиететом. И были не прочь хорошенько потрепать репутацию ближнего. Желательно, публично. Как правило, репутацию другой женщины, хотя исключения были. Как правило, оскорбления были связаны с имеющей место быть или подозреваемой сексуальной активностью. В результате, лондонские суды не скучали, разбирая бесконечные склоки соседок.

Причиной таких столкновений была, конечно, перегруженность Лондона работающими молодыми мужчинами и женщинами, при соотношении 100 женщин на 113 мужчин. Причем, где-то в то же время власти Лондона попытались ограничить прирост населения запретом браков для лиц моложе 25 лет.

Город действительно был перегружен. Если за стенами Лондона плотность населения была 15 домов на акр, то внутри стен этих домов было 95 на тот же акр! Причем, люди постоянно мигрировали. В пригородах Лондона около 45 % населения оставались всю жизнь членами одного прихода. В Лондоне - только 9,5%. Каждый седьмой житель Лондона жил в приходе не более года. Такое вот странное сочетание анонимности и скученности.

Язык оскорблений за века почти не изменился. Цель тоже. Мужчин оскорбляли, ставя под сомнения их мужественность, роль главы дома и законность отцовства. Например, в 1618 году некий административный служащий Ричард Пейнтер попытался арестовать слугу Абигейль Хеллам за то, что тот неуважительно отозвался о жене Пейнтера. Абигейль вступилась за своего слугу, ославив Пейнтера так: "Thowe art a troublesome fellowe and it were more fitter for thee to be at home with thie wife, and meddle with thie bastardes" ("От тебя одни проблемы, парень! Лучше убирайся к себе домой, сиди там со своей женой и занимайся своими бастардами!"). Здесь Абигейль Хеллам подтвердила обвинения своего слуги в адрес жены Пейнтера, обозвав его детей бастардами, т.е. "нагулянными", а не рожденными от законного супруга.

И оцените ярость, с которой Анне Вебб набрасывается на соседку Марджери Данн в 1593 году, обвиняя ее в слишком доминирующем над мужем поведении! "thow hackney queane thow hackney jade comon ridden jade... codpeece quean thow monster thow, putt of thy long pettycote put on a pair of britches putt of the white kerchiff and putt on a flatt capp for thow hast a snaffle for thy husband to make him ly upon the boords all night and by the selfe upon two or thre feather bedes" ("ты, продажная стерва, продажная кляча, заезженная всеми кляча, стерва с ширинкой, монстр, одела штаны под длинную юбку, одела передник, шляпу с полями одела, и все потому, что у тебя ничтожество мужем, который спит на полу, пока ты сама спишь на двух или трех перинах"). Здесь довольно причудливо откликнулось представление о "кроссдрессинге" (брюки, короткая стрижка и шляпа типа цилиндра, которые как раз были в большой моде) как признаке сексуальной доступности.

Относительно мужественности и способности мужчины удовлетворить женщину тоже ходило немало оскорблений. Если верить Алану Хейнсу, то половое бессилие было самым страшным пугалом для англичан того времени. Разумеется, это нашло свое отражение в диффамации.

Поскольку угодить под суд за диффамацию было легко и просто, скандалисты зачастую использовали непрямую форму оскорбления: "Я никогда не играла в шлюху с Джоном Найтом за корсаж и голландскую рубашку". Помогало это не всегда. Например, за фразой, которую сказала Винифред Бланд Элизабет Холлиншед ("я никогда не скакала на лошади 12 миль, и никогда не выносила корзину простыней из дверей Неда Бёрда... Бесс, Бесс, когда у меня будут дети, у них будет только один отец"), последовало аж три судебных разбирательства в 1608 году
.
Своеобразным был случай, когда Энн Симс заставили покаяться в непристойном поведении перед Рождеством 1586 года, перед всеми прихожанами церкви св. Маргариты.

Она и призналась, что м-р Лисби, пастор церкви, "бесстыдно" совершал с ней "телесное совокупление" множество раз, и достаточно подробно описала, где именно, как, и когда. Явно не то покаяние, которого ожидали прихожане, но вряд ли они были разочарованы. Вполне очевидно, Энн Симс не солгала, потому что на следующий год тот же м-р Лисби был обвинен в поползновениях на честь другой своей прихожанки.

Не менее забавна ссора, происшедшая в Степни, в 1627 году, когда Элизабет Вилли и Элизабет Итон изругали Анне Хупер: "away you whore you lay with a fleminge for 2 shillings and with an Englisn man for halfe a crowne I would have used an English man better than a fleminge you whore" ("ты, шлюха, спала с фламандцем за 2 шиллинга, а с англичанина содрала полкроны! Я бы лучше дала англичанину, чем фламандцу, шлюха ты эдакая!")

Или представьте, как высунувшаяся из окна дома на Флитстрит Сьюзен Симондс кричит своей соседке этажом ниже: "Ты шлюха, Элис Эмос! Я видела, как мой муж стоял у тебя между ногами и ты нагло положила свою руку на его ширинку!". А из глубины квартиры выкрикивает и сам муж: "Не забудь про кварту сливок, не забудь про кварту сливок!". Потом муж присоединяется к жене в окне, и уточняет соседке, что "шлюха ты и есть, потому что я поимел тебя шесть раз за эту кварту сливок!"

О том, как они "женихались"

Представьте себе сценку: после веселых танцулек в местной таверне девушка оказывается зажатой в угол кавалером, с которым танцевала, и хозяином кабака. Все уже разошлись по домам, никто не придет на помощь. "Ты не выйдешь отсюда, пока не согласишься!", - рычит кавалер, а трактирщик согласно кивает головой. Угадайте, на что девица должна была согласиться? Время действия: 1575 год, место - Харлоу, Эссекс.

Совершенно правильно: речь идет о согласии на брак. Мэри Перри встретила Роберта Бриджеса на танцах, и к концу вечера тот решил, что она должна стать его женой. "Marye can you funde in your harte to love me above all other?" (Мэри, найдешь ли ты в своем сердце любовь ко мне больше, чем к другим?). Казалось бы, безобидные слова, просто подталкивающие к флирту. Но нет, фраза была ритуальной фразой предложения брака, да еще в присутствии свидетеля. Ответ Мэри мог быть истолкован, как согласие. То есть, в глазах закона пара заключила бы брачный контракт. Девушке пришлось отвечать, очень тщательно подбирая слова в непростой обстановке, и она с этим справилась неплохо: "ther ys noe haste but that I may tarry well inoughe I am but a stranger to you and you a stranger to meand I maye here of you. Yf you can get the goord of my mother I shalbe contente to have you before anye other but I must tell you that whotte love is sone cold" (Не вижу причин торопиться, при том ты не знаешь меня, а я не знаю тебя, и я хотела бы больше о тебе услышать. Но если ты получишь согласие моей матери, то соглашусь и я, хотя должна сказать, что горячая любовь остывает быстро).

Итак, Мэри смогла выторговать себе возможность ретироваться домой, оставив своим ответом для себя лазейку: условие. И правильно сделала, потому что за Роберта замуж она не собиралась, и когда тот подал на нее в суд за нарушение контракта, суд решил дело в ее пользу. Была еще одна потенциальная опасность: принять подарок. Хитрый трактирщик заставил девушку взять у Роберта два пенни "на перчатки", и отказываться было бы опасно. Но когда Мэри попала домой и все рассказала семье, ее отчим отослал деньги трактирщику с посыльным.

Не всегда настойчивость женихов объяснялась внезапно вспыхнувшей любовью. В том же 1575 году Джоан Смит, сирота под опекой мэра, была похищена друзьями Генри Итона. Генри интересовала не девушка, а наследство, которое оставил ей отец. Ее спасла сестра (со своими друзьями), поэтому дело попало в суд и сохранилось в архивах.

Некоторые приятели предполагаемых женихов действовали за обговоренную заранее сумму. В 1572 году Элизабет Черч из какой-то деревни в Эссексе обручилась с молодым человеком, который умер прежде, чем они поженились. Но выяснилось, что заботливый жених успел составить завещание, по которому оставил 20 фунтов своей невесте. Очевидно, Элизабет была девушкой чувствительной, потому что продолжала считать сестру своего умершего жениха и мужа сестры, Уильяма Кремпхорна, своими родственниками. И вот в один прекрасный день Уильям, после воскресной службы в церкви, попросил Элизабет зайти к ним. Когда они пришли, Уильям послал Элизабет за чем-то наверх, где она столкнулась с мужчиной, которого в жизни никогда не видела. Им был какой-то мелкий церковный чин, Мэттью Леветт. Он сразу взял девушку за руку, засыпал ее всяческими приятными словами, и потом напрямую спросил, "найдет ли она в своем сердце любовь к нему". Элизабет не нашла, поэтому Крепхорнам пришлось отпустить ее домой, опять же с двумя пенни на перчатки.
Очевидно, сообщники считали себя в безопасности, потому что про отца Элизабет говорили, что он бешеный, когда пьян, а когда трезв, то просто ненормальный. Что касается матери, то она была "somewhatt more wytt but not much" (немного умнее, но не намного). Но у Элизабет был дядя. Он-то и отослал Кремпхорнам деньги назад. Крепхорны действовали из корысти: Леветт пообещал им часть денег, которые Элизабет принесла бы в приданое. Злоключения богатой невесты на этом не закончились: через пару недель какой-то неизвестный ей мужчина пристал к ней с брачным предложением, когда она засевала поле. Так что против Элизабет Черч было выдвинуто почти сразу два обвинения в нарушении контракта. С первым делом все было ясно. Хотя свидетелей ее разговора с Леветтом не было, и он мог утверждать все, что угодно, но возвращение подарка эффективно служило знаком того, что предложение не принято. Во втором случае, девушка отмахнулась, что она была так испугана и смущена, что совершенно не помнит, о чем шел разговор. Кстати, Леветту-то Элизабет, очевидно, на самом деле нравилась, потому что он пообещал Крепхорнам за содействие больше половины этих злосчастных 20 фунтов.

Иногда обмен клятвами действовал и в обратную сторону. Это когда родители были не в восторге от ухажера своей дочери. В этом случае они и были ответчиками в суде. В 1579 году Роджер Барретт судился с родней (и, особенно, с матерью) своей невесты Эллен Шоукок. Здесь молодые позаботились о том, чтобы при разговоре о браке, имевшем место в лавке Роджера, были свидетели как у Эллен (ее сестра), так и у Роджера (его друзья). Очень интересный обмен репликами, вообще-то.

Роджер: "If you come to me you shalbe as welcome as my owne mother but if your mother be willing to matche you with another man rather than with me as I know not her minde, she perhappes will send you awaye so that I shall not come at you and terrifie you in sutch sorte that you shalbe forced although against yor will be to denie both me and your promise" (если ты решишь быть со мной, то я буду привечать тебя, как родную мать. Но если твоя мать, мнения которой я не знаю, решит, что другой подойдет тебе больше, чем я, она может услать тебя прочь, чтобы я тебя не нашел, или так запугать, что ты, пусть и против желания, отвергнешь и меня, и свои обещания).

Эллен: "thinke not so Mr Barrett for if I be sent awaye from you (as I know I shall not) I wilbe torne in pieces with wilde horses before I will denie either you or my promise" (не думайте так, мастер Барретт, потому что если меня отошлют прочь, чего, я знаю, не случится, то раньше дикие лошади разорвут меня на куски, чем я откажусь от вас и своих обещаний)

Таким образом, парочка исключила возможность "условия", когда Эллен заявила, что ЗНАЕТ, что ее мать ее не отошлет. Поэтому, когда мать Эллен все-таки попыталась объявить брачный контракт дочери недействительным и выдать ее за другого, Роджер просто подал на нее в суд - и выиграл. Влюбленные получили друг друга.

В целом, на брачном рынке того времени женщина была стороной, реагирующей на предложение, положительно или отрицательно. За исключением вдов. Вот вдовы вполне имели право самостоятельно предлагать мужчине союз, хотя именно такие контракты были для мужчины наиболее сложными. Потому что преувеличивать свое благосостояние перед вдовицей было чревато, как это видно из дела Сьюзен Джейсон против Генри Боуза. Она решила расторгнуть контракт на основании того, что состояние Генри отнюдь не было таким большим, как он дал понять. В свое время, она пригласила Генри и еще одного мужчину на обед, вручила ему несколько подарков при свидетеле, и сказала, что он - единственный мужчина, который обратил на себя ее внимание, и она надеется, что он будет честным, добрым и любящим мужем. Потом она уточнила, как именно он может доказать, что достоин ее внимания? Боуз назвал двух олдерменов. Потом выяснилось, что Генри Боуз кое-что преувеличил, и суд освободил Сьюзен от контракта. Более того, судебные издержки в размере 10 фунтов пришлось платить Боузу.

Насколько вообще такие словесные контракты были легальны? Были, еще по средневековым законам, которые никто не отменил. Единственной разницей было то, что в средние века было достаточно обменяться обещаниями, подкрепить их "телесным знанием друг друга", и пара считалась официально в браке. В церковь шли, если шли, когда-нибудь. В конце XVI века реформация несколько усложнила процедуру не столько в плане закона, сколько в плане морали, и обмен обещаниями стал рассматриваться все чаще предварительным договором, а уж сам брак заключался в церкви. В XVII веке договор мутировал в обручение, состояние, когда человек как бы не был еще женат, но уже и не был свободен.

Возможно, причина такого изменения была не в морали, а в практичности. Потому что в 1570-х годах суды буквально захлебывались в делах, связанных с неясностями. Был контракт заключен per verba de futuro, как обещание жениться в будущем, или de praesenti, когда пара объявляла себя женатьй немедленно? Опять же, даже обязательство жениться в будущем считалось браком, если подтверждалось вступлением в интимные отношения. В какой форме было дано обещание? Трудно было, например, расторгнуть контракт, если пара обещала себя друг другу, имитируя церковное обещание "в богатстве и бедности, в здоровье и болезни, пока смерть не разлучит", да еще в присутствии свидетелей.

Всякие бывали случаи. Были затянувшиеся обручения, когда жених вдруг решал, что не так уж и хочет данную девицу в жену. И попадал в суд. Были почти анекдотические случаи, когда девица получила на пенни больше, чем полагалось за молоко и масло, отпущенные ее матерью, и была объявлена невестой хитрым покупателем. Были и менее веселые случаи, когда женщина верила, что она замужем, пока ее "муж" не приводил в дом новую жену. И вся эта путаница заканчивалась, обычно, в суде.

Или, скажем, подарки. Все любят получать подарки, и периодически вспыхивают по разным поводам дискуссии на тему, обязывают эти подарки или нет. Кажется, девушки наших дней считают, что не обязывают. Жительницы Лондона на переломе 1600-х придерживались противоположного мнения. Представительницы любого класса того времени рассматривали абсолютно любой дар, даже самый пустячный, как капиталовложение. Если ты позволяешь, чтобы в тебя вкладывали средства, ты даешь этим согласие на то, что вложенное не выброшено на ветер.

Обмен подарками между мужчиной и женщиной входил в ритуал ухаживания. Приняла подарок - приняла с благосклонностью ухаживание. И если мнение потом переменится, то оскорбленный "бывший" может и в суд подать. Не из мелочности, а чтобы защитить свою честь, не сделать из себя посмешище. Правда, правило работало в обе стороны, но чаще всего стороной, проявляющей инициативу, был, все-таки, мужчина.

В 1626 году Сьюзен Хиллс подала в суд на Роберта Ловтера, утверждая, что у них был брачный преконтракт, на основании того, что он дарил ей подарки. Свидетельница с ее стороны подтвердила, что Сьюзен показывала ей половинку золотой монеты, которую Роберт дал ей, прежде чем отправиться в плавание - действительно, типичный дар для тех, кто заключает брачный договор. Более того, Роберт писал Сьюзен из-за границы, и вложил в письмо "золотое кольцо с красным камнем". Тоже типичный подарок для пары, собирающейся пожениться.

В 1574 году Сюзанна Кольс пришлось признать, что она заключила вербальный брачный договор с Джоном Родсом - на скамейке под окном дома ее отца. Помимо разговора, Сюзанна приняла от Джона две пары перчаток. Позже Джон дал ей кошелек с одиннадцатью шиллингами и четырьмя пенсами, а также "пару штанов" (думаю, речь идет о пра-прадедушках нынешних леггинсов). Сюзанна признала, что, приняв подарки, она дала Джону понять, что рассматривает его, как будущего мужа.

Если девушка совершенно точно не желала иметь ничего общего с мужчиной, делающим ей авансы, она просто не принимала подарки. В 1590 году Томас Ви пообещал прачке Катрин Фрим вознаграждение, если она замолвит за него словечко перед Агнес Буши - девушкой, намного моложе Томаса. Замолвит словечко и передаст кое-какие подарки. По возможности, Катрин должна была как-то подловить Агнес на слове, которое можно бы было истрактовать, как согласие на брак. Но Агнес на удочку не попалась. И слова не сказала, и подарки не приняла.

Вообще, всякое было с подарками. Дело в том, что подарок можно было дать так, что одаренная и не успевала среагировать. Например, Джоан Мортимер утверждала, что Ричард Кампион сунул ей в руку половинку золотой монеты в темноте, так что она даже не поняла, что приняла. А Элизабет Коль и вовсе получила от Мартина Малленса... свисток из груды хлама, который, "по молодости лет и неопытности" приняла из рук Мартина.

Впрочем, не все было потеряно, если чересчур находчивому кавалеру и удавалось дать подарок практически обманом. Девушка всегда могла при свидетелях этот подарок вернуть. Еще лучше, если возврат совершал кто-то из старших родственников. Это не было гарантией против того, что потом не придется давать объяснения в суде, но почти было гарантией того, что суд решит дело в пользу девушки.

Бывали ситуации, когда девушка принимала ухаживания, но вовсе не была уверена, что не изменит своего намерения в будущем. Тогда она просто отвечала подарком на подарок, стараясь не остаться в долгу. Вышеупомянутая Джоан Мортимер, получившая во тьме ночной полмонеты от Ричарда Кампиона, почему-то не вернула ее кавалеру. Возможно, на тот момент она была готова принять ухаживания. Потом она говорила на суде, что отдаривалась, но с одинаковым успехом можно было сказать, что пара просто обменивалась подарками. Он дарил ей перчатки, корсаж, пояс, она ему - вышитые носовые платки, рубашку, пару воротников. Похоже, Джоан лукавила перед судом: подарок вышитого платочка (фиалками, обычно) однозначно считался освященной временем приметой принятого ухаживания.

Бывало и так, что от подарка было нелегко избавиться. Джоан Салсбери в 1574 году вела методичный список всего, что получала от Уильяма Ллойда, и всего, что отправляла ему назад. Ллойд тоже присылал ей пресловутые "штаны" (популярный подарок! и эти неизбежные перчатки...), тапочки, даже вино. Мудрая Джоан послала кавалеру 10 шиллингов. Тот обозлился, явился к ней в дом, и подчеркнуто оставил пол-ангела, которые она просто побоялась ему в тот момент отдать, уж больно угрожающей была ситуация. Ллойд также передал ей через служанку шарф и деталь для платья, которые Джоан не сразу обнаружила. А когда нашла, то отослала Ллойду. В конце концов, дело оказалось в суде, но здесь было ясно, что Джоан пыталась нейтрализовать своими действиями значимость передаваемых ей подарков.

Был ли подарком дом? Элизабет Вивайес, служившая у сэра Генри Баркера, считала, что да. На службе она встретила Эдварда Симонса, и они решили, что созданы друг для друга. Эдвард снял дом, куда отправил жить Элизабет, а сам остался работать на сэра Генри. Понятно, что в обязанности Элизабет входило ведение хозяйства и уход за той мелкой скотиной, которая паслась на заднем дворе практически каждого дома в Лондоне тех лет. Соседи считали, что пара жената, Элизабет считала, что они женаты, но Эдвард со временем решил, что не хочет себя связывать, и просто объявил Элизабет, что она живет в его доме не женой, а прислугой. Ах, он "пользуется ею телесно"? Ну, так она же не сопротивлялась. В общем, пара подала в суд друг на друга. Элизабет - за нарушение брачного обещания, Эдвард - за то, что она обозвала его под горячую руку перед всеми соседями нехорошими словами. Оба остались при своем. Суд не признал того, что между Элизабет и Эдвардом был контракт, на основании только того, что он поселил ее в снятом им доме и спал с ней. С другой стороны, суд с пониманием отнесся и к диффамации со стороны Элизабет.

Был еще один вид подарков "со значением", которые вряд ли пришлись бы по вкусу нам, но в Лондоне того времени оны считались вполне уместными и очень ценными - вещи, принадлежавшие покойному супругу или супруге: вельветовая шляпа покойного мужа, дорогая накидка покойной жены, печатка, оставленная вдове ее умирающим мужем. Эти вещи от предыдущего брака были фундаментом брака грядущего, и никто не видел в этом ничего обидного, напротив.

Но, разумеется, слова и подарки - это так, "конфетно-букетная стадия" добрачных отношений, как сейчас говорят. Парочки распознавались еще и по степени фамильярности обращения друг с другом.

Та же Сюзанна Кольс, которой пришлось напоминать про ее обязательства по отношению к Джону Родсу через суд, однажды на людях "came unto John Roades and sett on the bench there with hym usynge herselfe vere famylyarlye and lovinglye unto him" (села рядом с Джоном Родсом на скамейку у вела себя по отношению к нему фамильярно и нежно). Влюбленная пара пила из одного кубка, ела из одного блюда, вообще вела себя игриво. Под "игривостью" понимали даже то, что на наш взгляд выглядит вполне невинно. В 1575 году некий мистер Роул посетил в феврале месяце своего родственника, Николаса Рейнольдса. Подойдя к дому, он увидел "фривольную" сцену: дочь Рейнольдса играла в снежки с неким Робертом Проуфутом. Роул встревоженно осведомился у хозяина дома, с кем это его дочь ведет себя так фамильярно. Рейнольдс бросил, что с малым, за которого собирается замуж. Но Роул не успокоился, пока молодого человека не зазвали в дом, не допросили о намерениях, и не ударили по рукам относительно женитьбы, заключив, таким образом, контракт.

Следующим шагом за игривостью был, по идее, добрачный секс. Это не было чем-то неслыханным или бесчестным, но договорная фраза о том, что пара относится друг к другу как муж и жена, вовсе не подразумевала, что они немедленно вступали в супружеские отношения. Бывало всяко. Иногда и вступали, и становились после этого действительно законными мужем и женой без всякого церковного благословения. Иногда в церковь шли, иногда нет, и никого это не волновало, если только потом дело, по какой-то причине, не попадало в суд. Закон признавал внецерковные браки, но разбираться с ними было мукой мученической.

Например, как в случае Аллана Брауна и Сибиллы Грин. Они заключили словестный контракт при свидетелях, оговорив даже, что в случае гибели моряка Брауна Сибилла унаследует все его имущество. В контракте они пообещали друг другу быть во всем с этого момента как муж и жена, "исключая постель". Был это преконтракт или брак, если уж стороны объявили себя супругами? Сибилла, видимо, посчитала, что ни то и ни другое, потому что выступала в суде в роли ответчицы.

А как рассматривать ситуацию Элизабет Дрейк и Эдварда Гудина, которые закончили обещание друг другу словами "теперь мы муж и жена и отправляемся в постель", отправились в эту постель, но секса между ними не было. Это - явная имитация предварительных браков знати, но делало ли действо Элизабет и Эдварда женатыми? В данном случае Эдвард посчитал, что нет.

Но, к великому облегчению судей, только каждая пятая женщина, подавшая в суд за нарушение обещания жениться, имела с женихом добрачный секс. Иногда они лгали, что имели, чтобы выиграть дело, как это следует из показаний свидетелей. Иногда дамы прыгали в постели перспективных женихов, заявляя только потом, на суде, что у них был брачный преконтракт. Бедолага Роберт Скейв защищал себя против притязаний Эллен Тинкем, рассказав суду, что сначала они хорошенько напились вместе, а потом она "пришла к нему". Протрезвев, Эллен решила ковать железо, пока горячо, и подала на Скейва в суд.

Возникает законный вопрос: неужели суд мог своим решением действительно принудить людей жить вместе? Вообще-то, мог запретить жить раздельно. Но крайне редко и эти иски доводились до конца, разве что в случаях, когда ответчик или ответчица решительно не хотели примирения. Что истцам было нужно, так это четкое освобождающее решение суда, чтобы продолжать жить и не бояться, что в один прекрасный день прошлое явится на порог со своими претензиями. Люди, по большей части, подавали в суд за нарушение брачных преконтрактов по той же причине, по которой подавали в суд за диффамацию: ради сохранения репутации, для того, чтобы поставить точку в унизительной ситуации.

Иногда в суд подавали с намерением вытянуть из ответчицы или ответчика деньги. Я упоминала историю сироты Джоан Смит, похищенной Генри Итоном с целью женитьбы. Джоан спасла сестра со своими друзьями. Но история эта не закончилась спасением сиротки. Генри Итон подал на Джоан в суд, на основании того, что она - его законная жена. Напрасно он это сделал, потому что Джоан, несмотря на молодость, была прекрасно в курсе своего статуса дочери свободного горожанина ожидающей наследства. Генри Итон, вообще-то, был братом мужа другой сестры Джоан, не чужим. Но он, почему-то, ожидал, что Джоан постесняется довести дело до дачи показаний, и предпочтет откупиться. Не тут-то было. Девушка дала совершенно убийственные для Итона показания. Она четко обозначила, что никаких обменов подарками или словами, никаких ухаживаний между ней и Итоном не было. Не ее он поля ягода, и хотел просто наложить лапу на деньги, оставленные ей отцом. Генри Итон дело позорнейшим образом проиграл, но не знаю, понес ли он наказание за похищение.

Разумеется, большая часть отношений лондонцев на грани 1600-го года никогда не попадала в поле зрения судов, но о них ученые ничего не знают. Можно только предположить, как оно было. В частности, как именно заканчивалась та половина браков, которые продержались не более 10 лет.

О том, как они расставались

Статистика разводов удивительно стабильна: около половины браков заканчивается крахом в течение первых 10 лет. Для лондонцев на переломе 1600-х процедура развода была достаточно сложной. Для начала, в Европе, Реформация дала возможность нового брака хотя бы для стороны, в крахе предыдущего не повинной. В Англии, церковные суды продолжали быть ограничены правом вынесения решения только об "отлучении от стола и постели" ("from bed and board"). Это означало, что паре было дано легальное право не жить вместе. Нелегальный разъезд супругов был, кстати, подсудным делом. Но такое решение не давало права заключить новый брак ни виноватой стороне, ни невинной. Новый брак был возможен для пар, чей брак аннулировался: на основании близкой степени родства, двоеженства, преконтракта, не завершенного брака (отсутствие сексуальных отношений между супругами), брака по принуждению, и брака, в котором одна из сторон еще не достигла совершеннолетия.

Лазейка была: церковный суд мог разъединить супругов на основании либо доказанной супружеской неверности (adultery), либо доказанного чрезвычайно жестокого обращения (extreme cruelty). Но опять же, здесь речь идет, все-таки, не о разводе, расторжении брака (divorce), а о разъединении супругов (separation). Лондонские суды требовали доказательств и того, и другого. Недостаточно было увидеть супруга или супругу в неподходящем месте и неподходящей компании. Надо было увидеть непосредственный акт измены. Недостаточно было знать, что один супруг поколачивает другого. Нужны были свидетели результатов и, желательно, заключение хирурга о причиненных повреждениях.

Около 42% дел о разъединении в период 1572 - 1640 гг были начаты мужчинами, обвинявшими супруг в неверности. А 26% - женщинами, обвинявшими мужей в жестоком обращении. В обеих вариациях суд выносил решения в пользу истцов - практически стопроцентно. Дела, не имеющие шанса на успех, отсеивались еще до судебных сессий. Иногда пары мирились, иногда разъезжались под каким-нибудь благовидным предлогом, достигнув соглашения о разделе имущества.

Технически, подтвержденное судом разъединение давало возможность заключить новый брак. На протяжении всего правления Елизаветы теологические дебаты о праве на развод не прекращались. До самого 1603 года очень многие церковные деятели давали свое согласие на заключение нового брака "разделенным" парам. А 1604-м предыдущий, разъединенный брак снова стал препятствием для нового, и, заодно, двоеженство было выделено в разряд уголовных преступлений. Как ни странно, очень многие предпочли ограничить понятие "препятствия" только 1604-ым годом, потому что большинство пар, чьи дела фигурировали в лондонских судах, заключали повторные браки до 1604 года и после него. И весьма часто они имели разрешение от местных священников.

Разумеется, большинство пар, не желающих жить вместе, не утруждали себя формальностями. Лондон был достаточно большим городом, чтобы в нем затеряться, и всегда была возможность объявить исчезнувшего супруга просто умершим. Учитывая причудливость способов заключения брака, можно только догадываться о том, сколько же людей, на самом деле, были двоеженцами, и сколько пар жили вместе и раздельно только на основании хорошо продуманной истории. В суд попадали дела о двоеженстве, если одна из сторон действительно чувствовала себя обманутой. Что касается пар, желавших разъединения, то мужчины практически всегда судились с женами, обвиняя их в измене, а женщины - обвиняя мужей в жестоком обращении.

Любопытно, что 12% дел о разъединении затевались среди джентри, причем, именно в Лондоне, а не в графствах, где истцы и ответчики жили. А вот в делах о диффамации джентри были меньшинством, всего 4%. Но подавляющее большинство недовольных браком составляли, все-таки, лондонские ремесленники и мелкие предприниматели.

Это не значит, что агрессивной стороной в браке всегда был мужчина. Как раз около 1640 года была популярна баллада "Жалобы женатого мужчины" ("Married Man"s Complaint"):

I wash the dishes, sweep the house, I dress the wholesome dyet;

I humour her in everything, because I would be quyet:

Of every several dish of meat, she"ll surely be first taster,

And I am glad to pick the bones, she is so much my Master

Что касается супружеской неверности, то не всегда представление о том, что злобный муж следил за бедняжкой женой и обвинял ее без особых оснований, имело место быть. Во всяком случае, Маргаретт Марре вела себя так, словно хотела, чтобы весь мир был в курсе того, что она изменяет своему мужу Джорджу. Слуга Джорджа Марре, Мэтью, рассказал на суде, что Маргаретт вела себя "подозрительно", уединяясь с Эдмундом Элденом, бывшим в подчиненном положении по отношению к Марре-мужу (выполнял для него разные работы). И вот однажды, когда Мэтью вернулся домой около 10 вечера, он увидел мальчишку, служившего Элдену, деловито выбегающего из дома Марре. На вопрос Мэтью, что он здесь делает в такое время, малый сказал, что хозяин послал его за вином. Мэтью уже сделал подходящую дырку в драпировке панелей, чтобы убедиться в справедливости своих подозрений. И он поспешил в них убедиться.

Действительно, Маргаретт и Эдмунд были в постели, и занимались именно тем, для чего женщина ложится в постель с мужчиной, не являющимся ее мужем. Надо сказать, что Мэтью был невероятно зол на хозяйку, поставившую его в положение соглядатая. Потому что, в отсутствие хозяина, именно он отвечал за то, чтобы в доме все было путем - так распорядился Джордж Марре, явно не доверяющий тому, что дом и хозяйство можно оставить на жену.

Жена Мэтью знала о приключениях хозяйки давно. Но, поскольку ее не спрашивали, она свою историю держала при себе, и рассказала ее только на суде, даже не слишком охотно. Однажды она отправилась в деревню проведать своего ребенка, и Марре распорядился, чтобы Элден ее сопровождал в дороге. Когда они остановились на постоялом дворе, туда явилась Маргаретт. Спали они все в общей комнате. Маргаретт сначала легла в кровать с женщинами (трое их там было), но потом встала, и на глазах изумленной публики улеглась в постель к Элдену. Не выскользнула тайком, потому что никто из них еще не спал. Нет, она встала, разделась, и прошлепала в кровать Элдена, где и осталась на всю ночь.

В конце концов, Маргаретт забеременела. Знакомый ее мужа как-то встретил ее на улице, и у них завязался разговор, который, разумеется, коснулся и ее беременности. На замечание Томаса Слэтера о том, что ее муж не должен был отпускать Маргаретт в таком положении ходить за покупками, та легкомысленно ответила, что муж здесь не при чем, "Эдмунд Элден делал за него работу в его спальне".

В конце концов, Маргаретт и вовсе бросила мужа, переехав к своей сестре. Беременная на последнем сроке, она не унывала, а обратилась с предложением к некоему Томасу Флетчеру: "У меня не то сейчас тело, которым я могла бы гордиться, так что, возможно, я поступаю слишком смело, признаваясь тебе, что я отношусь к тебе хорошо. Настолько хорошо, что могла бы вообразить тебя своим мужем". И предложила Флетчеру стать для нее тем, кем был Эдмунд Элден. Небольшой нюанс: Флетчер был женат. Что делает его ответ Маргаретт еще более интересным. Он сказал, что "здесь" (в его доме) ему "неудобно". Еще бы, ведь в этом доме уже была хозяйка. Но он предложил Маргаретт снять дом и жить самостоятельно. В более "удобном" месте. Правда, в этом удобном месте Томас ее так и не посетил, так что Маргаретт вернулась в деревню. Почему-то мне кажется, что эта предприимчивая женщина не осталась после родов в доме своего отца.

Сюзанна Вильсон тоже не стеснялась. Сочтя своего мужа Джеймса безнадежным случаем, она просто заменила его в своей постели Томасом Пейджем. И не только в постели. Пейдж ел за столом Вильсона, тратил деньги Вильсона, которые давала ему Сюзанна. Вильсон пытался, конечно, возражать, но Сюзанна, в ответ на его претензии, просто запирала мужа в комнате, а сама продолжала развлекаться с Пейджем. Мало того, она повсюду говорила, что "никогда не будет спать с этой кривой задницей, зовущейся ее мужем, до конца своей жизни". Она также угрожала мужу, что избавится от него, хотя никогда не уточняла, как. Надо сказать, что ее угрозы легкими не были. Однажды Сюзанна избила служанку, которая пыталась получить у нее свое жалование, Сюзанну вызывали в суд за диффамацию, она делала аборты посредством каких-то настоев, и вообще имела такую репутацию, что слуга, стянувший у нее флягу с вином, валялся у хозяйки в ногах, умоляя о прощении. Ее по-настоящему боялись не только женщины, но и мужчины. Можно только пожалеть, что Джеймс Вильсон не рассмотрел, с кем связывается, пока ухаживал за своей супругой.

Дороти Кингсленд, в ответ на вопрос повитухи, где же ее муж и почему не любуется на такого прекрасного ребенка, отрезала, что предпочтет видеть муженька повешенным, нежели в своей постели, и что он-то никогда ей ребенка не сделает, она ручается.

Довольно темная история случилась в доме сэра Фрэнсиса Эшби в 1619 году. Его жена открыто флиртовала с Роджером Ди, который находился в штате сэра Фрэнсиса. Лорд Эшби, кстати, был молод и хорош собой, но что-то между супругами было не так, потому что свидетели слышали, как Роджер Ди и леди Джоанна смеялись насчет отсутствия у Эшби детей. Надо сказать, что в то время еще считалось, что женщина способна зачать ребенка только в том случае, если получает от своего партнера физическое удовлетворение. Поэтому очень часто разговор об отсутствующих детях был, на самом деле, разговором о неудовлетворенных сексуальных потребностях. Впрочем, мрачный оттенок флирту давали частые шутки леди Джоанны, что она заменит одного мужа на другого. В конце концов, Роджера Ди просто уволили, сэр Фрэнсис хотел развестись с женой, но суду удалось их примирить. Сначала все было неплохо: через год Джоанна родила дочь. А потом сэр Фрэнсис вдруг скоропостижно умер в возрасте 28 лет, хотя ничто не предвещало. Люди часто вспоминали после его смерти о словах Джоанны насчет замены мужа.

Что бросается в глаза во всех этих и многих других, похожих историях: женщины, обвиняемые мужьями в супружеской измене, действительно были в ней повинны, и толчком к такому поведению являлась сексуальная неудовлетворенность, подкрепленная неуважением к личности супруга. Не знаю, можно ли обозначить это сплетение, как фактор физическо-эмоциональный. А вот мужчины, которых жены обвиняли в жестоком обращении (тоже обоснованно), действовали из других побуждений, но об этом будет рассказано позже.

Представления о том, что такое идеальная семья, тоже не слишком изменилось за столетия. Мысленная картинка осталась той же: надежный, умелый, трезвый и ласковый муж, создающий экономическую базу для процветания семейства; добрая, ласковая, спокойная, хозяйственная, разумная жена; умные, здоровые, воспитанные и послушные дети. Жизнь, конечно, вносила свои коррективы. Но и тогда существовала масса литературы, учащей людей корректировать эти коррективы. Особенно советы любили давать ученые мужи Реформации. Роберт Кливер написал книгу "Угодная Богу форма управления домашним хозяйством: как управлять семьей согласно слову Божьему" ("A Godly Form of Householde Governement: for the ordering of private Families, according to the direction of Gods word", Лондон, 1616 г). Уильям Вайтли объяснял вступившим в брак, как должно строиться управление семьей в 1619-м году, в проповеди "Указания для женатых персон". Были о книги, посвященные обучению хозяек искусству быть хорошей женой, например, вышедшая в 1607 году книга Александра Никколса с длиннейшим названием , которое можно свести к "Как отличить хорошую жену от плохой и плохого мужа от хорошего".

Большинству коррективы, кстати, удавались. Некоторым дано подходить к выбору будущих супругов изначально рационально, некоторым просто везло, некоторые были слишком заняты проблемами повседневной жизни, и не имели ни времени, ни сил на переосмысливание разумности некогда сделанного выбора.

Суды имели дело со случаями маргинальными, с ситуациями, когда внутренние семейные проблемы уже не могли оставаться в четырех стенах. Проблемы с гулящими женами были одной из групп рассматриваемых дел, по которым суды выносили решения в пользу истцов. Проблемы с жестокими, агрессивными супругами были другой группой.

В делах об исключительной жестокости супруга истцами были, как правило, женщины. Вопреки бытующему мнению, ни средневековый закон, ни законы эпохи Ренессанса не давали права мужьям дурно обращаться со своими женами. Напротив. Законы Реформации до 1640 года продолжали традицию, по которой идеальной моделью супружества была дружба и гармония между мужем и женой, "друг, собеседник и партнер по удовольствиям" ("a friend, and comfort for society, but also a companion for pleasure", Alexander Niccholes). Да, на мужа возлагалась обязанность этой гармонии добиваться, а на жену - признавать мужа главой дома. Но тот же Никколс яростно клеймит мужей, которые своим поведением "узурпируют такое превосходство, словно имеют дело с рабами, и доводят своих жен до супружеской измены" ("usurp such superiority over them, as is commonly used towards slaves and drive their wives to adultery").

И вот именно с последней моделью супружеского поведения имели дело суды.

В 1586 году Маргарет Эливер давала показания о том, что ее соседка, Маргарет Фармер, "много раз приходила и жаловалась, плача и причитая, на то, как жесток с ней ее муж, который использовал ее и бил ее. И показывала подбитые ударами мужа глаза, и говорила, что на ней живого места нет из-за жестокости и безумия ее мужа, и говорила, что не знает, что делать, и боится за свою жизнь, если будет продолжать жить с ним. И однажды упомянутый Джон Фармер избил ее так, что упомянутая Маргарет не могла встать с кровати 8 или 9 недель...". Показания подтвердили и другие соседи, которые, услышав крики, поспешили на помощь, и нашли Джона Фармера с палкой в руках, избивающего свою супругу "с жестокостью безумца". Суд решил дело в пользу Маргарет Фармер, разумеется, освободив ее от кошмарного замужества.

В другом деле соседка, зашедшая как-то к Анне Янг, нашла ее "с лицом, покрытым синяками и опухшим, и с тем же на всем теле, и она не могла ни говорить, ни шевельнуться, чтобы помочь себе, и ее челюсти были выбиты или повреждены, и нос сломан, и только с помощью хирурга ее удалось поднять, но и тогда она едва могла дышать, и можно было ожидать скорее, что она умрет, чем придет в себя". Анна Янг все-таки оказалась более живучей, чем ожидала соседка, и не только пришла в себя, но и смогла подать в суд на мужа. Дело было решено в ее пользу. А причина побоев была в том, что состояние Анны оказалось не таким большим, как ожидал ее муж.

Некоторые случаи были менее ясными, из тех, когда оба супруга были не сахарными. Анна Перри подала на мужа в суд за то, что он толкнул ее так, что она упала и вывихнула палец. Но дело-то в том, что печальный инцидент произошел в результате того, что Анна закрыла от мужа часть его собственного дома: когда он послал слугу принести ему из кладовки пива, Анна заперла кладовку. И когда Джон сам пришел разбираться, завязалась потасовка, в результате которой Джон потянул жену за платье (очевидно, она таки сбила муженька с ног), она упала на руку, и палец был вывихнут именно в тот момент.

Довольно интересно то, что канонический закон, основанный на римском праве, принимал во внимание только физическую сторону насилия, конкретные побои и повреждения. Церковные суды рассматривали ситуацию более полно. Допустим, муж никогда не шел дальше нескольких щипков и тычков, то есть, речь об угрозе жизни не шла, но зато имели место словесные поношения и ущемления супруги в ее законных правах.

В 1614 году Чарльз и Мэри Джонс, жившие как муж и жена и работавшие прислугой, начали самостоятельную жизнь. Очевидно, уход от хозяев-джентри не был мирным, потому что Чарльз поместил Мэри в нанятую у одной вдовы в Гринвиче квартиру, а сам жил отдельно. Когда он супругу навещал, то и ее квартирная хозяйка, и все соседи не были особенно счастливы, потому что Чарльз "часто очень грубо бил ее кулаками и щипал, и угрожал придушить, и называл шлюхой, и обвинял в том, что она целый день была в Лондоне, занимаясь тем, чем шлюхи занимаются, и клялся страшными словами, что он ее убьет". Кроме этого, Чарльз не только отказывался содержать Мэри, как подобает супругу, но и отнимал у нее ключи, чтобы забрать из сундуков то, что она зарабатывала сама, своей работой. Кроме того, Мэри, уставшая от такого брака и подавшая на развод, обвинила Чарльза в прелюбодеянии, в том, что он "водит компанию с опасными и бесчестными женщинами", и "хирург предупредил ее, чтобы она не имела с ним дела, потому что это будет для нее очень опасно". Проще говоря, местный хирург знал, что у Чарльза сифилис. Отсюда и дикая ревность Чарльза - Мэри просто не допускала его до тела. И суд решил дело в ее пользу.

Освободил суд от брачной обузы и Анну Кендрик. По свидетельству служанки Кендриков, Джон Кендрик бил жену "кулаками, палками и кочергой... называл шлюхой и говорил, что ребенок, которым она беременна, не его, и так плохо с ней обращался, и не разрешал ее спать вместе с ним на кровати, и заставлял спать в кровати свидетельницы". Кроме того, опять же, Джон Кендрик не давал жене ни гроша, запирал от нее кладовые и уносил прочь всю приготовленную служанкой еду. И такая "веселая" жизнь продолжалась у Анны три года. Жила она на собственные заработки, обучая кого-то чему-то. Свидетельница употребляет слово "teaching", так что Анна, очевидно, держала начальную школу.

Иногда муж и пальцем жену не трогал, а методично и злобно доводил ее до самоубийства. Не без помощи соседей, от такого типа насилия удалось освободиться в 1619 году Элизабет Уильямс. По словам свидетелей, муж Элизабет, Джон, довел ее до такого состояния умопомрачения вечными придирками и насмешками, что она зачастую уже не понимала, где, что и как. Однажды соседка нашла Элизабет с ножом с руках, пытающуюся покончить с собой. Она сказала, что лучше умрет, чем будет жить, мучимая мужем, до конца своих дней. А именно это и было ее будущим, если верить угрозам мужа. Действительно, на суде Джон Уильямс хладнокровно заявил, что женился на Элизабет не по любви, а ради денег, и в будущем намеревается относиться к ней в десять раз хуже, чем до суда. Очевидно, негодяй был совершенно уверен в том, что суд дело решит в его пользу. Ведь его мать и сестры утверждали, что Элизабет одержима злым духом. Но суд решил дело в пользу Элизабет.

Бывали случаи, в которых ход событий невольно наводит на мысль, что отчаявшиеся женщины просто провоцировали своих агрессивных мужей в ситуациях, когда тщательно скрываемые семейные проблемы становились явными для всех. Хотя большинство англичан жили и в 1600-х так же, как в средние века - с ничтожным частным пространством, всегда на виду у соседей и прислуги, аристократы смогли позволить себе большую приватность. Опять же, одно дело - служанка ремесленника, работающая по найму, и совсем другое - прислуга аристократа, подписывающая клятву о лояльности хозяину. Поэтому иногда терроризируемым женам аристократов приходилась действовать находчиво.

Так случилось, например, когда в гости к графу Линкольну приехала молодая пара, Энн и Томас Дитоны. В тот же момент там гостила и другая пара, Морранты. И вот среди ночи Энн Дитон появляется в комнате Мэри Моррант "с лицом, омытом слезами", и желуется, что "больше не может выносить жестокость своего мужа по отношению к ней". И тут начинается катавасия. Мэри Моррант почему-то посылает свою служанку в комнату, где остался Томас. Чтобы она принесла ночную рубашку беглянки. Естественно, скоро служанка вернулась с рассказом, что Томас Дитон ущипнул ее за руку и пригрозил свернуть шею. После этого рассказа в поход за ночной рубашкой отправилась сама Энн Дитон, в сопровождении уже ущипнутой служанки. По их словам, Томас сумел закрыть их обеих в своей комнате, где Энн, почему-то, отправилась в кровать, а Томас встретил ее там кулаками. Тут обе женщины подняли дикий хай, на который прибежали слуги графа. Дело закончилось с тем, что с Томасом Дитоном подрался сам граф.

Очень интересная история. Дело, после вмешательства графа, было обречено на успех, конечно. Без сомнения, Энн Дитон имела хорошие основания, когда бесконечным снованием взад и вперед за какой-то рубашкой (как будто Мэри Моррант не могла дать ей одну из своих!) доводила своего супруга до белого каления. На суде кое-что выяснилось. Горничная Энн Дитон слышала, как Том угрожал жене, что прикует ее к кровати, и поступит с ней, как с Бартоломью, который, по его словам, был его рабом: посадит на цепь, хлеб и воду. Причем каждое слово угрозы молодой аристократ подтверждал ударом кулака.

Увы и ах, приходится отметить, что популярная культура того времени была не столь милосердна к пострадавшим, как судебные власти. "Укрощение строптивой" имеет свой прототип, в котором муж добился покорности жены, избив ее до крови, и завернув в просоленную конскую шкуру. Что касается рогатых мужей, то:

Old Humphrey Hodge a farmer was,

His age was fifty-seven;

A bachelor, too, and well to do,

For he in the world had thriven;

And Humphrey Hodge from dawn till dark,

Was happy us the day was long,

For he rose with the sun, and he sang with the lark,

And this was his favorite song-

Rock the cradle, John,

Rock the cradle, John,

An old man married, had better be buried,

Than rocking the cradle alone.

Now Humphrey Hodge had a servant girl,

As blooming as the day,

And she was fair as the lily or pearl,

And fresh as the flowers in May;

And her eyes shot forth such lustrous beams,

That somehow, ere 'twas long.

Her image was ever in Humphrey's dreams.

In spite of his favorite song

Now Humphrey Hodge, alas, and alas.

Grew tired of single life,

And ere the harvest moon could pass,

He made his maid his wife;

And the sun shone bright oh his marriage morn,

And the bells rang out ding, dong, And Humphrey felt like a man new born,

And fairly forgot the song

Now Humphrey Hodge and his dear little wife

Were happy as any pair,

"Until the time that he was blessed

With a buxom son and heir; And he sits and sighs as the baby cries,

With its lungs so loud And strong,

Yet he sings, forsooth, and reflects on the truth

Contained in his favorite song.

Now Humphrey Hodge walks round the farm.

And his hair is silver grey,

With his wife before, and the child on his arm

The fruits of December and May

And people smile at the silly old man,

Being wed to a wife so young.

And Humphrey thinks as he Winks and blinks,

When his neighbours sing him the song

О том, как они преступали закон

Убийство в Англии времен Тюдоров было преступлением редким. Во время правления Елизаветы, только 5% всех осужденных за преступления в графствах Сассекс и Чешир предстали перед судом по объявлению в убийстве. В Кенте процент был выше, 8%. Зато в Эссексе - всего 1%. Так называемые "серийные убийства" в документальных источниках 16-го века отсутствуют вообще.

Эта достаточно удивительная статистика объясняется тем, что именно считалось убийством: спланированное умерщвление жертвы, не ожидающей нападения, и не имеющей возможности защитить себя.

Вот непредумышленное убийство - это да, это случалось достаточно часто, но это преступление убийством не считалось, это было не murder, а menslaughter. На это разделение были свои причины, и часто границу было нелегко обозначить.

За весь период правления Елизаветы за убийство были осуждены, в вышеупомянутых четырех графствах, 190 мужчин и 52 женщины. Семеро из этих женщин были осуждены за убийство мужей, и одиннадцать из мужчин - за убийство жен.

Из тех, кто предстал перед судом, виновными признаны были в Сассексе 86% мужчин и 38% женщин, в Эссексе 71% мужчин и 30% женщин, в Кенте 67% мужчин и 75% женщин.

Проникновение протестантизма в общество при Елизавете внесло несомненное изменение в ситуацию. Сама по себе новая религия не увеличила и не уменьшила число преступлений, как таковых. Изменилась система оповещения общества о совершающихся преступлениях, и появились исследования личностей - как жертв убийства, так и убийц. Разумеется, большую роль в этом сыграло распространение печатных изданий, памфлетов. Но было кое-что еще. Средневековые историки больше интересовались делами великих людей и событиями общегосударственной важности. Историки 16-го века стали больше обращать внимание на то, что занимало умы среднего класса, который, вместе с новой религией, поднимался на более активные роли в функционировании королевства.

Для памфлетов выбирались убийства, которые могли наверняка привлечь внимание аудитории. Во-первых, внимание было гарантировано, если главным лицом трагедии была женщина. Желательно - молодая и красивая. Причем, одинаковым интересом пользовались расследования, где женщина была жертвой, и те, где женщина была убийцей или соучастницей убийства. Особенно, если в деле прослеживался сексуальный момент измены. Впрочем, второй вариант был, все-таки, популярнее. В памфлетах давался обзор личности, образа жизни, взаимоотношений действующих лиц трагедии. Бросается в глаза еще одна особенность: памфлеты описывают убийства, случившиеся на более или менее высоких ступенях социальной иерархии, среди них нет преступлений в среде рабочих и крестьян.

Часть памфлетов была направлена против женщин, часть - в их защиту. Несомненно, народ в 1540-х начал понимать, что в какой-то момент во главе королевства может встать женщина. Отсюда пространные рассуждения об особенностях женской натуры, содержащиеся в памфлетах. Вообще, прослеживается тенденция, что чем дальше, тем больше женщин привлекалось к ответственности. Отчасти, это можно объяснить социально-экономическими изменениями в обществе. Например, роспуск монастырей при Генрихе VIII привел к двум изменениям: исчезли приюты для подкидышей, и многие, потерявшие работу при монастырях, были вынуждены искать пропитание в городах. В результате, уже в начале царствования Елизаветы перед судом появились женщины - убийцы новорожденных детей. Преступление, практически неизвестное в средневековой Англии, где подобное случалось не более четырех раз в год, и виновные автоматически считались безумными.

В середине 1560-х годов появилась несколько неожиданная группа обвиняемых: женщины, которых обвиняли в убийстве при помощи колдовства. Опять же, ничего подобного в средневековой Англии не было. Можно списать этот феномен на то, что средневековые авторы вообще не слишком интересовались преступлениями, но в распоряжении историков имеется превеликое множество судебных материалов, из которых понятно, какие дела разбирали общие и экклезиастические суды XIII - XV вв.

Еще одной группой населения, присутствие которой в памфлете гарантированно привлекало внимание публики, была прислуга. Похоже, что лояльность к хозяину исчезла вместе с исчезновением средневековой морали. Слуги охотно принимали участие во всех домашних заговорах, причем не из ненависти к жертве, а в поисках чистой выгоды. Суммы вознаграждений иногда поражают мизерностью, иногда выглядят довольно внушительно.

Что касается методов убийства, то в памфлетах они описываются удивительно сухо. Нет того, чем грешат наши современные таблоиды, который любят поплавать в кровище. Памфлеты упоминают кровь только как нечто, помогшее напасть на преступление. Маркер, не приправа. Похоже, что особенным воображением убийцы тюдоровской Англии не отличались: чаще всего, орудием убийства была обычная дубина. Дело довершалось тем, что оглушенной жертве перерезали горло. Убийств при помощи огнестрельного оружия было мало, поскольку огнестрельное оружие в Англии того времени было редкостью. Достаточно часто убивали ударом меча или кинжала. Яд был чаще всего чисто женским оружием, но и здесь памфлеты только сухо перечисляют симптомы отравления, не драматизирую каждую судорогу жертвы.

Это был совсем другой мир. Мир, где от виновного ожидалось раскаяние и покаянная речь перед публикой, собравшейся на его казнь. Где мужеубийца просила и получала прощение у родных убитого ею мужа. Мир, где верили, что раны убитого начинают кровоточить, если его убийца находится поблизости, и от убийцы, опять же, ожидалось в этом случае добровольное признание. И даже получалось. И, как ни странно, мир, где зачастую понимали, что привело убийцу к его преступлению. Мир без сентиментальности, довольствующийся фактами и, скорее, предостережением для читателя, нежели сочувствием к жертве или порицанием убийцы.

Акценты, расставляемые памфлетистом, могли быть достаточно неожиданными. Например, в случае, где рассказывается про отравление мужа женой, свидетельствуется, что она была выдана замуж против воли, и делается предупреждение против насильственных браков. В случае, когда овдовевший отчим убил, при помощи слуги, детей покойной жены, чтобы быть свободным для вступления в новый брак "без обузы", просто указывается, что долг отчима ничем не отличается от долга отца любить и обеспечивать потомство.

Исключения, конечно, были. В одном случае, где убийцей был католик, убивший уже в тюрьме другого заключенного, тоже католика, автор-протестант пускается в рассуждения, что католики - "бешеные собаки, всегда готовые убить и поругать закон и порядок". В случае, когда новобрачная, вернувшая из поездки к родителям, обнаружила, что в ее отсутствие муж убил (по пьяному делу) соседа, автор выражает ей сочувствие.

Наиболее желанной для публики формой доказательства вины было признание преступника с сопутствующим ему раскаянием. Признание в ответ на вопрос судьи, признает ли обвиняемый себя виновным. Во-первых, признание с раскаянием спасало душу, во-вторых, исключало возможность судебной ошибки. Если предполагаемый преступник отказывался признать свою вину, в ход шли доказательства, собранные следствием.

Сбор таких доказательств был обязанностью очень широкого круга людей: мэров и служащих мэрии, мировых судей, констеблей, членов коронерских жюри, и всей общины. Известны случаи, когда именно зоркость соседей выводила на убийцу. Одна женщина заметила, что у усопшего по предположительно естественным причинам мужа соседки сломана шея. Врач и констебль, выдавшие свидетельство о смерти, не догадались обследовать труп, не имеющий никаких повреждений. Во втором случае, соседи заметили, что камыш, покрывавший пол, был заменен не в тот день (обычная смена была раз в неделю). Обязанностью ведущих следствие была, также, проверка алиби, если у обвиняемого такое имелось. И снова община была бесценным источником сведений. Даже в Лондоне люди жили удивительно тесно, и не только в физическом смысле. Такое понятие, как приватность, было недоступной роскошью ни для метельщика улиц, живущего в хибаре, ни для пэра, живущего в замке. Всегда кто-то что-то видел и знал.

Как правило, когда дело доходило до допроса упорствующего обвиняемого, у следственных властей было уже достаточно доказательств. В необходимых случаях даже проводилось вскрытие трупа. Например, одна женщина явно умерла от отравления, но несомненным было то, что яд попал в ее организм не через желудок. Было заказано вскрытие, и метод отравления выяснен.

Еще одной особенностью статистики убийств времен Тюдоров является то, что только около половины из них совершалось в быту. В наше время в быту совершается большая часть убийств. Не менее интересно и то, что подобному бытовому убийству чаще всего не предшествовали избиение или плохое обращение. Убийство имело целью или устранить препятствие, либо выиграть материально.

Радикальным отличием английский системы криминального расследования от континентальной была ее открытость и явная популярность в обществе. Преступник должен быть пойман и понести наказание, и помочь в этом акте возмездия системе было предметом гордости. То есть, "детективом" в этой системе выступал каждый, от члена жюри до прохожего. Суды и дознания тоже всегда были открытыми, проводились даже на улицах и площадях. Расследование убийства в Англии XVI века было в буквальном смысле слова общим делом. Начав расследование, следствие уже не отступало, хотя некоторые дела расследовались даже по 20-30 дней.

Убийство было отделено от умерщвления в отдельное преступление еще в англо-саксонский период. Glanvill, трактат XII века, определяет убийство как действие, совершенное секретно, и неизвестное ни для кого, кроме убийцы и его помощников. Генри Брактон, английский юрист XIII-го века, добавил к определению еще один признак: планирование, как ключевой элемент. В начале XIV века был добавлен элемент невозможности жертвы защитить себя. То есть, к XVI веку английские суды уже имели сложившуюся процедуру определения убийство и солидное количество прецедентов, на основании которых и выносился приговор.

Обвинения в убийстве, помимо непосредственного убийцы, выносились тем, кто был ответственен за планирование преступления; тем, кто отдал другим приказ совершить преступление; тем, кто принял участие в преступлении зная, что один или больше соучастников имеет в анамнезе склонность к физическому уничтожению противника; те, кто участвовал в сорвавшейся попытке убийства, или в убийственном акте, в результате которого был убит не тот человек, который изначально намечался как жертва; те, кто убил представителя закона, даже если последний мог ожидать сопротивления. То есть, в последнем случае убийство считалось именно преднамеренным убийством, а не совершенным "на горячую голову".

Очень долго "слепым пятном" в законе была ситуация, когда приказ убить отдавал лорд или суверен, который физически не присутствовал при самом убийстве. Эту "дыру" удалось заткнуть только к 1555 году, опять же, при помощи прецедентов. Во времена Тюдоров не очень четко была обозначена ситуация, в которой попытка убийства была предпринята, но не удалась. Обычно суды обозначали это обычным уголовным преступлением, наказанием за которое был штраф - если наличие подобной попытки удавалось доказать.

Сложными были ситуации, когда, например, кто-то, совершающий нелегальное действие (скажем, охота в запрещенном месте), был убит в результате попытки защиты собственности. Или ситуации, где смерть наступала случайно. Скажем, кто-то решил кого-то проучить, напал из засады, чтобы просто побить, но ударил неудачно. Известен случай, когда напавших из засады обвинили в непреднамеренном убийстве, потому что у группы жертв была возможность физически себя защитить, и было время к защите подготовиться.

Вообще, логика юристов уникальна. Например, согласно мнению судьи Томаса Кромптона, если А ударил В, и В удалось избежать удара, но он ответил на него, ударив А и убив его, то В повинен именно в преднамеренном убийстве, потому что у него зародилось намерение, когда А попытался его ударить. Были и более понятные трактовки: если А намеревался попасть стрелой или камнем в В, но попал, вместо этого, в С, то А был повинен в убийстве С, хотя и не имел против С злого умысла. В 1572 году один муж попытался отравить жену, дав ей отравленное печеное яблоко. Та к яблоку, по какой-то причине, не прикоснулась, и яблоко съела потом дочь, которая и умерла. Мужчину признали виновным в убийстве дочери, хотя у него и не было никакого злого умысла по отношению к девочке.

К середине елизаветинского периода была также определена одна тонкость в отношении убийства "лица при исполнении". Шерифы, бейлифы, стражники, и их помощники были офицерами закона, убийство которых считалось автоматически преднамеренным убийством - но только тогда, когда обвиняемый действительно знал, кто они (ему был предъявлен документ на обыск или арест), и когда они действительно были при исполнении.

К 1557 году разделили ответственность за недонесение о готовящемся преступлении, и недонесение о готовящемся убийстве. Старший судья Присот считал, что обязанность донести о готовящемся преступлении является обязанностью каждого, кто присягнул королю по списку. Почему-то он включил в это число всех совершеннолетних, поэтому позже его заметки были дополнены. Вопрос, собственно, был о наказании: наказать, как соучастника, или просто наказать штрафом? Мнение склонилось к тому, что штраф является более адекватным наказанием, если только речь не идет о государственной измене.

Мэри Тюдор стала первым монархом, который ввел в систему английской уголовной юрисдикции пункт о беспристрастности закона.

До нее, у обвиняемых не было защитников. Она же потребовала от главного судьи королевства, чтобы в деле выслушивались свидетели защиты. Далее, она уточнила саму процедуру расследования уголовных преступлений. Любой, арестованный за уголовное преступление, должен быть допрошен мировым судьей, свидетели должны быть допрошены, протоколы составлены, и затем переданы, вместе со свидетелями, в распоряжение следующей юридической ступени. Она вообще заявила вот что главному судье: "судьи, сидящие на скамье, не должны быть адвокатами в мою пользу, но беспристрастными судьями между мной и моим народом".

Отношение англичан к убийству было определено еще при Чосере: "Murder will out". Шестнадцатый век добавил к этому убеждению Бога, при помощи которого возмездие и осуществится. Расследование убийства в этот период осуществлялось двумя путями. Расследование начиналось, когда кто-либо обнаруживал свежий труп и, возможно, видел, как убийство совершилось. Во втором случае, расследование начиналось, что называется, по холодным следам - когда со времени убийства прошло изрядное время. В первом случае, правилом было, что объявлялись общие "hue and cry", то есть все взрослые мужчины района пускались в поиски преступника, и передавали эстафету следующему району, когда достигали границ своего. Руководить операцией должен был местный констебль.

К позднейшим временам Тюдоров эта средневековая практика почти изжила себя. Возможно, потому, что в то время констебль уже не обладал достаточным авторитетом, чтобы поднять людей, или потому, что появилось слишком много людей, оторванных от своих общинных корней, и предпочитавших заниматься только своими собственными делами, а может и потому, что проблемы преследования с поимки убийцы просто перешли к властям.

Поскольку одним из элементов убийства была секретность, то обычно между преступлением и обнаружением жертвы проходило некоторое время. Пока слуга, гость или прохожий не наталкивался на спрятанный труп. В этом случае нашедший сообщал о случившемся местному констеблю, а тот вызывал коронера. Коронер собирал жюри из местных жителей, имеющих хорошую репутацию, числом в 12-14 человек. Они приносили присягу, занимались самостоятельным расследованием и выслушивали свидетельства тех, кто обнаружил труп, а также родных, соседей и знакомых покойного. Первым делом такого жюри было установить, наступила ли смерть именно в результате убийства, а затем обозначить подозреваемых. У коронера была та же власть при проведении следствия, как и у мирового судьи, когда он устанавливал предполагаемое время убийства, перемещения жертвы и связанных с ней людей, изучал, каким оружием убийство было совершено убийство, кто и при каких обстоятельствах этим оружием пользовался.

В тех случаях, когда смерть не следовала непосредственно за преступным действием (медленно действующий яд, смерть от полученных ран), о преступлении, зачастую, становилось известно только через последнюю исповедь убийцы, который избежал суда земного, но не надеялся избежать суда небесного. Эти случаи разбирали так называемые квартальные сессии суда.

Что касается ареста подозреваемого, то еще до времен Эдуарда I человек, подозреваемый в уголовном преступлении, мог быть арестован немедленно только в том случае, если он был известным преступником, если был задержан не месте или непосредственно после совершенного преступления (как раз через "hue and cry"), или если так указало жюри коронера. Ко временам Эдварда III арест подозреваемого стал возможным до вынесения обвинения, но основание, в виде предварительного расследования, должно было уже существовать на момент ареста. Акты Эдварда III однозначно указывают, что никто не может быть арестован по подозрению в совершении преступления без постановления жюри коронера и предъявления составленного обвинения. В конце XV века, мнением судей было, что человек может быть арестован по постановлению жюри, до того, как его вина доказана, только в случае, если он имеет "плохую репутацию" - то есть, преступления в анамнезе. Человек хорошей репутации не может быть арестован, пока его вина не доказана.

Иногда служащие закона брали, тем не менее, на себя проведение обыска без всяких там документальных формальностей. Когда в 1583 году Роберт Гринолл исчез после того, как направился к Томасу Смиту, власти города Ившем осмотрели подвал Смита и нашли там захороненное тело Гринолла. Документов на обыск у них не было, жюри никаких постановлений выписать не успело. Была уверенность местного констебля в том, что Гринолл убит Смитом, и в том, что Смит не вынес тело жертвы за пределы дома. Это, так сказать, положительный пример.

Отрицательным примером такой самодеятельности стала трагедия Визерика, обвиненного собственным сыном в убийстве их жильца. Там бейлиф самовольно вторгся в дом и фальсифицировал улики. Суд докопался до правды, но для Визерика эта правда пришла слишком поздно.

Иногда расследование брали на себя и простые граждане. В 1590 лондонцы перевернули все свалки, помойки и отхожие места, ища пропавших Томаса Винчестера и Роберта Бича. И таки нашди в отхожем месте сумку, содержащую части человеческого тела. Люди отправились с этой сумкой на поиски от двери к двери, и действительно выяснили, кто ее купил, и вышли на убийцу. Потому что "if we can finde the murther out".

О самом процессе установления вины сохранилось удивительно мало материалов. Известно, что допрос обвиняемого проводился одним или несколькими мировыми судьями, или коронером в его расследовании. Одной из причин, по которой центральная часть расследования получила такое малое внимание, может быть то, что к временам Эдуарда III процесс был основательно установлен. Второй - что историки и писатели, писавшие о преступлениях, считали допрос грязным занятием. Именно такими допросы и были.

Смыслом дознания является получение признания. Это можно или методом прямого допроса, используя факты и доказательства, убеждая подозреваемого, что о его вине известно. Другие методы живут и здравствуют по наши дни. Подозреваемому можно говорить полуправду, а то и откровенную ложь, обещать и угрожать, внушать, что признание облегчит его участь, намекать, что другой участник полностью взвалил вину на него, и предлагать восстановить справедливость.

Во времена Генриха VIII некоторые уголовники действительно получали, раскаявшись и признавшись, помилование. В делах об убийстве, тем не менее, помилование мог получить пособник, но не главный злодей.

Судья Комптон составил список вопросов для следователей, на которые те должны стараться получить ответ во время допроса. Необходимо было установить причину убийства, выяснить, кому оно было выгодно и каким образом. Были ли у предполагаемого убийцы аналогичные преступления, или подозрения в их совершении, ранее? Проживал ли он в частях страны, где уровень преступлений высок? Какова его профессия, чем он занимается по жизни? Является ли он азартным игроком, собирает ли возле себя подозрительные компании? Большое значение придавалось характеру подозреваемого: был ли он задирчив, гневлив, поддавался ли легко на провокации? Были ли ему присущи быстрые смены настроения, приводившие к всплескам насилия? Был ли он щеголем?

Следствие было обязано установить, была ли у подозреваемого возможность совершить данное преступление? Где он находился во время убийства, есть ли этому свидетели? Пытался ли он бежать при аресте, пытался ли прятаться? Была ли у него на одежде кровь? Как он вел себя при аресте, замечены ли несостыковки в его заявлениях? Не последнюю роль играла оценка физических особенностей обвиняемого: мог ли он совершить данное преступление чисто физически?

Что касается физического воздействия на допрашиваемого, в делах об убийстве оно применялось время от времени. Обвиняемого могли заставлять ходить до изнеможения, заключали в одиночную камеру, не давать спать. Что касается применения пыток как таковых, они были редки. Во времена Эдуарда VI в Тауэре пытали двоих подозреваемых в "чудовищном убийстве". В июне 1570 года из Маршалси в Тауэр был отправлен для угрозы пыткой Томас Эндроу, который был с сильным основанием подозреваем в зверском убийстве, имевшим место в Сомерсете, но нагло запирался. Несомненно, что слугам лорда Стортона пригрозили пыткой, чтобы заставить их указать места захоронения трупов. В 1573 году в Тауэр был отправлен по делу убийства Джорджа Сондерса главный подозревамый, Джордж Браун. В Тауэре его должны были допросить двое судей, и применить пытку, если сочтут это необходимым. Не пришлось, Браун сознался. в 1579 году трое судей и лейтенант Тауэра решили повторно допросить двоих подозреваемых по делу об убийстве. Мерой воздействия было определено заключение в темных подвалах на "малой диете". Сознались. В 1579 году в Темзе был обнаружен труп юриста. Подозрение пало на сына убитого и одного из сторожей Грей Инн. Инструкцией королевского совета был строгий допрос и использование наручников в тюрьме Брайдвелл.

Вот, собственно, и все известные случаи применения физического воздействия на подозреваемых в убийстве. Указание о подобном воздействии исходили всегда от административных властей: королевского совета, или совета Севера, или совета Уэллса. Более низкие уровни судебного механизма не могли ни применять физическое воздействие, ни даже угрожать им. Да и смысла не было, ведь в деле об убийстве процесс расследования выяснял вину достаточно эффективно и быстро.

Но дело об убийстве не заканчивалось расследованием и заседанием местного суда. После того, как все было расследовано, виновный найден и вина им признана, все свидетели выслушаны и показания запротоколированы, осужденный оставался в местной тюрьме до настоящего вынесения приговора. Приговор выносил королевский судья на выездной сессии суда. Такие сессии проходили дважды в год. И вот здесь кроется самая уязвимая точка тюдоровского правосудия. Судьи были разные. Кому-то было просто скучно вникать в детали дела, кто-то мог оказаться подкуплен, на кого-то могли оказать воздействия родственники или покровители обвиненного. То есть, настоящую власть над судьбой осужденного имели местные клерки короны, которые представляли дела выездному судье. Судьи обычно поступали именно так, как им советовали местные клерки. В конце концов, если судья должен был вынести приговор по нескольку десятков дел, ему некогда было вникать в детали. Известен случай, когда коронер не позволил сержанту свидетельствовать по делу, зато с сочувствием выслушал свидетельства четверых знакомых убийцы, и повернул дело от убийства к неумышленному умерщвлению. При Елизавете, уже в 1601 году, суд коронера в Нортумберленде просто приказал убийце заплатить "деньги за кровь" семье убитого, после чего убийство превратилось, опять же в непреднамеренное умерщвление.

Государственные обвинители задействовались чрезвычайно редко, только в запутанных случаях, когда обвиняемый категорически отрицал свою вину, несмотря на то, что она была абсолютно доказана. Как в случае убийства того же Сондерса. Тогда вызывались главные свидетели, которые повторяли свои показания в присутствии обвиняемого, и обвиняемый мог попытаться выкрутиться. В деле Сондерса у его жены выкрутиться не было ни малейшей возможности, потому что показания были просто убийственными для нее, и на все ее заявления у обвинителя короны были готовы уличающие ответы.

Другой проблемой тюдоровского правосудия было то, что обвиняемому не зачитывалось обвинение до самого суда, на котором ему должен был быть вынесен приговор. Так что человеку вовсе не было понятно, до самого конца, в чем именно его обвиняют в юридической терминологии: умерщвлении, предумышленном убийстве, непредумышленном убийстве, пособничестве , сокрытии, или в чем? Сюрпризы случались. Сестра убийцы, не сообщившая властям о совершенном братом преступлении, могла рассчитывать быть обвиненной всего лишь в недонесении. За это полагался штраф. Но она покупала сумку, в которую брат уложил расчлененный труп, она замывала кровь, поэтому ее обвинили в соучастии в убийстве и повесили, хотя и выразили сожаление, что несчастная так запуталась между своей гражданской обязанностью и лояльностью к брату.

Не вызывает особого удивления, что в какой-то момент королевская власть что-то сделает в отношении подобных слабых мест в законе. Таким монархом оказалась Мэри Тюдор. Она еще и провела полную амнистию уголовных преступников в 1554 году, потому что, как она считала, им не дали возможности защиты во время следствия, то есть была вероятность, что сессии королевского суда ожидает и некоторое количество невинных, павших жертвами обстоятельств или недоброжелательности местных властей. В теории, обвиняемый мог себя защищать сам, это не возбранялось. Но мог ли лакей, за вознаграждение убивший хозяина, соперничать с квалифицированным юристом? Понимал ли он, как может смягчить предполагаемое наказание? Знал ли он, хотя бы, возражать ему против всего обвинения, или против отдельных его частей?

Неподсудной категорий убийц были "лунатики", как их тогда называли, или сумасшедшие. Один мужчина нанес своей спящей жене 25 ударов ножом, после чего спокойно улегся рядом досыпать. Когда уснуть не удалось, он просто выкинул труп в окно, после чего без помех проспал до утра. Когда его пришли утром арестовывать, он не сопротивлялся, и не отрицал вины. Просто он проснулся от того, что голос в его голове приказал ему ударить ножом жену. Он наносил удары, пока голос не стих. Потом голос приказал выкинуть труп в окно, что он и сделал. Потом голос исчез, и он заснул.

Подобные преступники заключались в Бедлам. Были ли среди обитателей Бедлама симулянты? Вряд ли в этом можно сомневаться.

Другим способом избежать виселицы было то, что называлось "привилегией духовенства" - если преступнику удавалось доказать, что он каким-то боком к духовенству принадлежит: образованием, работой... Таких убирали в суровые монастырские кельи. Насколько известно, за убийцами подобного права на привилегию не признавалось.

О том, как умер Филипп Визерик

Случилось это в 1537 году, в деревне Билдестон, Саффолк. Население деревни было человек 300, в основном - портные. У некоторых жителей даже свои мастерские были. Например, у одного обитателя Билдестона, Джона Стэнсби, работали 12 итальянцев. В общем, люди не бедные.

В конце 1520-х в деревне поселился Филипп Визерик. Приехал он туда с женой Марджери, которая была из Билдестона родом. Сначала и Визерик занялся изготовлением одежды, но потом начал совмещать это дело с фермерством, и вполне процветал. Кто оценивал его доход в 20 фунтов в год, кто - в 100 марок. Очевидно, у Визерика был талант видеть возможность заработать, потому что он взял постояльца, Амбруаза Летиса, тоже портного.

Во вторник 18 декабря, Амбруаз Летис отправился по делам рано, в 6 утра. Марджери он сказал, что поработает у одного столяра, Элмена, и работа займет часа два - три. Но Летис не вернулся, ни через три часа, ни через три дня. Он исчез. Исчез, как потом выяснилось, чтобы убежать от долгов. И Визерику он задолжал 12 шиллингов, и еще одному м-ру Винсу, известному, как "джентльмен горячего характера".

Но выяснилось это потом. А в декабре 1537 года, практически одновременно с исчезновением Амбруаза Летиса, по деревне разлетелся слух: Филипп Визерик убил своего постояльца. В тот момент в деревне был один человек, который знал Визериков еще до их приезда в Билдестон, и он потом точно заявил, что слухи достигли его ушей в самый день исчезновения Летиса. Возможно, Визерика считали чужаком и не любили. Возможно, его предприимчивости просто завидовали. Потом были попытки выяснить, как относились к Визерику жители деревни, но все хором ответили, что никаких проблем не было. Марджери Визерик тоже подтвердила, что проблем не было, но тогда ей ничего другого и нельзя было сказать.

Очевидно, слух долетел и до самого Визерика, потому что он, через два дня после исчезновения постояльца, начал активные поиски Летиса. А два деревенских констебля, Уильям Тровер и Николас Винсент, отправились к мировому судье Джону Спрингу из Лавенхема. По их мнению, исчезновение Летиса было весьма подозрительно потому, что вся его утварь, инструмент и одежда остались в его комнате. Рождество было близко, и они отказывались верить, что человек мог уехать, не взяв с собой свою лучшую одежду, которую, несомненно, он одел бы на праздник. Судья посоветовал им подождать до Рождества, и, если Летис так и не появится, приступить к расследованию.

26 декабря Филипп Визерик был объявлен официальным подозреваемым в деле об исчезновении Амбруаза Летиса. Он, правда, продолжал поиски пропавшего. Если Летиса искали констебли, записи об этих поисках не сохранилось. Зато к поискам примкнул некий Джон Томпсон, странствующий бондарь, появившийся в Билдестоне перед самым Рождеством, и поселившийся в таверне Корона. Непонятно, почему он пошел с разговором к Марджери Визерик, и непонятно, почему пообещал ей искать Летиса. Но отбыл он без промедления. Возможно, в надежде на вознаграждение

Через две недели к делу подключилась личность более важная, чем деревенские констебли. В дело ввалился сам бейлиф Билдестона Уильям Годжер, работавший на графа Эссекса. А с графом, хозяином поместья, у жителей деревни в тот момент отношения были скверными. Очевидно, поэтому Годжер стал действовать столь бесцеремонно.

8 или 9 января 1538 года он пришел к Марджери Визерик, и заявил ей, что он имел разговор с Филиппом, из которого сделал вывод, что Филипп лжет, и посоветовал Марджери быть умницей. Если Филиппа осудят, то ей останется ее наследство и треть их состояния, но если она таки будет умницей, то он, бейлиф, из сострадания поможет получить ей всё. Ничего не было сказано прямо, но Марджери поняла, чего хочет бейлиф: чтобы она заявила, что ее муж убил их постояльца. Бейлиф, после этого разговора, два вечера подряд посылал к Марджери своих людей с напоминанием, чтобы та помогла себе, пока возможно. Марджери все это время утверждала, что ее муж ни в чем не виновен.

В начале февраля Годжер принялся за детей Визериков: Мартина, 11 лет, и Мэйт, 6 лет. Дело в том, что уже до этого Мартин заявлял, что Амбруаза Летиса убил его отец. Теперь дети дали официальные показания: Мартин - что видел, как произошло убийство, а Мэйт - что брат сказал ей о том, что Летиса убил их отец. Потом выяснилось, что Мартин и бейлиф Годжер работали рука об руку. Например, вместе были на кладбище, где Годжер раздобыл какие-то старые кости, потом сжег их в доме Везериков. То есть, подложил "вещественные доказательства". В тот момент дом был пуст. Марджери, по совету мирового судьи, отправилась к брату своего мужа, аббату, чтобы тот дал поручительство о добром нраве Филиппа, а детей забрали в дом бейлифа.

Марджери пробыла в аббатстве около недели, и за это время Годжер устроил в доме Визериков обыск с конфискацией. Мартин указал место, где отец спрятал труп. Это был почти фарс: искали весь день, в прудах и на лугах, а малый только указывал следующее место, и клялся, что там уж точно найдут. Рассказ мальчика стал еще более выразительным. Теперь он добавил, что видел, как его мать замывала пятна крови после убийства. Тут-то и пришла очередь костей. Их торжественно "нашли", и с добычей отправились к графу Эссексу.

Когда Марджери вернулась с письмом, в нее вцепились безжалостно, угрожая расправой графа, требуя нужных показаний. Она продолжала отрицать вину свою и мужа, и ее заперли в деревенскую тюрьму, где бедная женщина чуть не умерла. Во всяком случае, к ней приводили исповедника. Но и исповеднику она поклялась в невиновности своей и мужа.

24 марта начался суд. Теперь в обвиняемых был не только Филипп, но и Марджери. Судья допросил ее, требуя признания, утверждая, что только чистосердечное признание спасет ее жизнь, но женщина стояла на своем. Мартин, тем не менее, бойко повторил перед судом свои показания о том, что его отец убил их постояльца, а его мать помогла скрыть убийство. Дело вел мировой судья Джордж Колт. Деталей судебного разбирательства не сохранилось. Известен результат: после демонстрации костей и заявления сына, Марджери, чтобы сохранить свою жизнь, все-таки дала свое подтверждение, что все случилось так, как сказал Мартин. Правда, она говорила после этого с одним из констеблей, которого, очевидно, знала, и сказала ему, что признание, конечно, ложное, просто ей не оставили выхода. Констебль честно передал этот разговор суду, но в результате угодил сам под замок к шерифу.

Суд в те времена был скорым. Между вынесением приговора и приведением его к исполнению проходило максимум несколько часов. 26 марта, рано утром, Филиппа Визерика повесили.

Прошло две недели, и в Билдестоне снова появился Джон Томпсон, с ошеломляющей вестью: убиенный Амбруаз Летис нашелся, живым и здоровым. Он видел его в Приттлевелле, 45 миль от Билдестона, и даже говорил с ним. Летису он не сказал, какие проблемы возникли у Визерика из-за его бегства, но рассказал историю своим коллегам, и попросил их быть свидетелями того, что Летис жив и здоров. Томпсон отправился с новостями к Марджери Визерик, но по дороге услышал о казни Филиппа Визерика, и повернул назад, чтобы прихватить этого Летиса с собой. Но он опоздал: Летиса уже доставили в распоряжение королевского совета.

Да-да, дело Визерика встревожило самого Томаса Кромвеля. Теперь делом занялись лорды: канцлер сэр Томас Одли, мировой судья всего Эссекса Джон Спринг (очевидно, именно он довел дело до самых верхов), мировой судья Приттлевелла Генри Дойл и лорд Вентворт. Лорды взялись за дело энергично: с 13 по 25 апреля они допросили Мартина Визерика, Марджери Визерик, Джона Томпсона, контеблей Билдестона и Амбруаза Летиса дважды, как минимум. Теперь обвиняемым был, собственно, слишком предприимчивый бейлиф Годжер.

Протоколы допросов не сохранились, по сохранились вопросы. Во-первых, лордов заинтересовали мотивы Мартина Визерика, который оклеветал собственного отца до петли. Понятно, что поддерживал эти инсинуации бейлиф Годжер, но ведь кто-то парня настроил? Далее, давление, которому подверглась Марджери Визерик, не входило ни в какие рамки и было само по себе преступным. Не менее интересным было то, что дело уверенной рукой довел до несправедливого завершения граф Эссекс, не имеющий в Саффолке никаких юридических полномочий. Не оставили лорды без внимания и то, как обращались с обвиняемым: как долго его держали под арестом, в каких условиях, кто и как допрашивал - ни один момент не был забыт. Проследили все передвижения Амбруаза Летиса, расследовали все отношения между фигурантами.

Правда оказалась жалкой. Жительница деревни, Маргарет Ди, настроила Мартина Визерика, какую историю тот должен рассказать про своего отца, посулив ему 12 декоративных подвязок для штанов, красного цвета. Бейлиф и один из констеблей знали источник оговора, потому что Мартин им рассказал. Они даже вместе отточили историю. И от них Мартин тоже получил разные подарки. Красные подвязки на пенни он получил от Маргарет Ди. А бейлиф обещал корыстному юнцу "многие вещи", принадлежавшие отцу Мартина.

Вина бейлифа была очевидна. Нет сомнений и в том, что Годжер вел себя так грубо в этом деле потому, что он был уверен в том, что его хозяин его защитит. То есть, граф Эссекс поощрял проведение расследования именно таким образом. Хотя не исключено, что и бейлифом руководила жадность: именно он распоряжался бы имуществом казненного Филиппа Визерика.

Непонятно, почему деревня ополчилась на Визерика, непонятно, почему Маргарет Ди подговорила Мартина обвинить отца в убийстве. Предыдущим бейлифом был Ричард Стейнсби, который рассорился с деревней и графом из-за того, что неправыми методами добавил к своим землям земли общины. А Стейнсби был крестным отцом дочери Визерика, что предполагает, что тот был на стороне Стейнсби. Возможно, дело было и в религии. Филипп был убежденным католиком, а в регионе как раз вводились мессы на английском, с энтузиазмом принятые местным населением.

Как ни странно, Мартин Визерик не был осужден. Относительно Марджери лорды сделали заметки, что она согласилась подтвердить, в конце концов, показания сына только под угрозой, что ее осудят за соучастие в убийстве. Единственно виновным был признан бейлиф Уильям Годжер. Рекомендацией судей было пожизненное заключение.

Но у Годжера действительно были заступники. Вряд ли он был арестован, потому что в марте 1539 года его и некую Маргарет Коли арестовали в Чесворте, расположенном в миле от Билдестона. По обвинению в убийстве мельника Уильяма Томпсона, который приходился родней Джону Томпсону, разыскавшего Летиса и лишившего, таким образом, Годжера чина бейлифа. Дело слушалось в 1541 году, но Годжер снова выкрутился. На суде он указал, что в ордере на арест значится "йомен Уильям Годжер из Данмоу", а такого места, как Данмоу, просто не существует. Есть Литтл Данмоу и Грейт Данмоу. Когда суд убедился в том, что так и есть, Годжера освободили из-за процедурной ошибки.

В 1556 году 12 жителей Грейт Данмоу стали первыми гражданами этого городка, получившего права самоуправления. Шестое имя в списке: Уильям Годжер.

О том, как лорд Стортон попал на виселицу

Чтобы понять, почему правление Елизаветы осталось в памяти англичан, как эпоха порядка и закона, надо знать, какие нравы царили в обществе до этого. Централизацию власти начал еще Большой Гарри. Опять же, эта история дает понять, с какой неимоверно сложной задачей он столкнулся. А тут еще последующие царствования Эдварда и Мэри... При Эдварде, лорды творили, что хотели. Думаю, этот период был наиболее коррумпированным в истории королевства. Мэри пришлось вводить в меридиан обнаглевших варлордов, так что особенно управленческими достижениями и ее царствование не блистало. Порядок навела только Елизавета. Ниже я расскажу на одном только примере, почему централизованное, бюрократически управляемое государство все-таки лучше, чем полуанархия сильных феодалов, где прав тот, кто агрессивнее.

Когда барон Уильям Стортон женился на дочери Эдмунда Дадли, всесильного министра короля Генриха VII, он оказал себе хорошую услугу. Кадровый военный, он смог заплатить астрономическую сумму в 4 500 фунтов за земли, которые отошли к королю и некоторым причастным при роспуске монастырей. Через пару лет он купил еще землицы, некогда принадлежавшей пяти монастырям, выложив 1260 фунтов. Элизабет Дадли, леди Стортон, принесла мужу хорошее приданое и родила ему много детей. Одиннадцать. В том числе, и мальчиков. Наследником лорда Уильяма стал старший, Чарльз, который невероятно походил на папашу характером: оба были непереносимо высокомерны, вспыльчивы, жестоки, злопамятны и жадны. Правда, они были еще и очень храбры, что доказало их участие в тех военных действиях, которые в их времена случались.

Но счастливые времена, если таковые были, миновали, и лорд Уильям нашел себе новую подругу, дочку магната из Уэллса Райса ап Гриффида. Агнес Рэйс была там, где был сэр Уильям, жила с ним вполне открыто, и даже утверждала, что он на ней женился в 1547 году, в часовне Стортон Хауз. Разумеется, у законной жены, Элизабет, такое поведение супруга восторга не вызвало, но что она могла? Говорят, он, следуя примеру своего короля, объявил супруге, что не считает себя с ней связанной, потому что она была до него обручена с его братом. Правда, детей сэр Уильям бастардами не объявил и с Элизабет не развелся. Более того, он выразил неудовольствие своему управляющему, Уильяму Хартгриллу, что леди Элизабет выезжает из дома на большие расстояния, нежели он ей дозволил. Письмо это от 1546 года, и с Агнес лорд Стортон к тому времени прожил лет пять, так что оцените наглость.

Отсутствие леди Элизабет там, где ей приказал находиться муж, объясняется ссорой с сыном Чарльзом, наследником титула. А находилась она в доме м-ра Хартгрилла, не желая оставаться с сыном под одной крышей. Неясно, что у них там вышло. Кажется, она его просто боялась. Ничего подозрительного в проживании леди у собственного управляющего не было. Тот был человеком семейным, и его жена и дочери дружили со своей леди.

Проблемы начались сразу после смерти лорда Уильяма. По его завещанию, практически все его имущество переходило верной Агнес. Наследник, сэр Чарльз, с положением дел не смирился, и отказался выполнить условия такого завещания - благо, отец назначил его распорядителем. У старика было мрачное чувство юмора, очевидно. Чарльзу как-то удалось повернуть дело так, что его отец умер как бы вообще без завещания. Так что все состояние переходило ему, старшему сыну и наследнику. А на Агнес он сделал заявление в суд, по поводу тех драгоценностей и денег, которые она прихватила из дома Стортона в Ламбете. Но Агнес была дамой решительной, и вступила в вооруженный конфликт с новым лордом, силой захватив Стортон Хауз и некоторые земли. Его еще и вызывали дважды давать объяснения перед королевским советом.

Чарльз Стортон предпринял действия и против собственной матери. Почти сразу после смерти отца, он заявился домой к Хартгриллу, и потребовал у леди Элизабет, чтобы та заключила с ним договор: она никогда больше не выйдет замуж, а он обязывается выплачивать ей ежегодно 200 марок, и она может жить в поместье Стортон Кондл. Если же она выйдет замуж, то останется яко благ, яко наг. Стортон приказал Хартгриллу составить договор немедленно, то тот открутился, сказав, что недостаточно квалифицирован для этого, и вообще в договоре должны быть обещаны леди Элизабет некоторые земли, чтобы она продолжала получать свою ренту, если Чарльз умрет. Стортон обозлился, и мать, все-таки, увез. Ведь речь шла о трети всего немалого имущества Стортонов! Забегая вперед, скажу, что леди Элизабет удалось, все-таки, сбежать из-под контроля сыночка около 1555 года, и она немедленно вышла замуж за Эдварда Ладлоу. Учитывая, что невесте было 67 лет, замужество было страховкой от поползновений сына. Или она была знакома с Ладлоу раньше, пока ее муженек жил с Агнес Рэйс, отсюда и ссора с сыном, и странное условие относительно замужества: в 1548 году леди Элизабет было 60 лет!

Агнес Рэйс, тем временем, продолжала защищать то, что захватила. Она заперла ворота в Стортон Хауз, и расставила повсюду вооруженных людей. Сама она, тоже с оружием, встречала любого, пытающегося попасть в поместье, и пропускала только чиновников. Стортон попытался сдать это поместье, но Агнес прямо сказала предполагаемым арендаторам: из тех, кто в эти ворота войдет, живым никто не выйдет. И кто же поддерживал ее в этом стоическом противодействии? Уильям Хартгрилл, бывший управляющий Стортонов.

Похоже, что противостояние Стортона и Хартгрилла относительно леди Элизабет привело к их немедленной ссоре, и Хартгрилл перешел управляющим к тогдашнему лорду-протектору, то есть к Сомерсету. Потянулись годы склок со Стортоном. То Хартгрилл рапортовал, что лорд незаконно охотится во владениях Сомерсета, то Стортон жаловался, что люди Хартгрилла угрожают его людям. Хартгрилл, надо сказать, сколотил себе симпатичное состояние, служа предыдущему Стортону, и даже купил у патрона в 1543 году земли, но нынешний лорд, убежденный, что трудом праведным не наживешь палат каменных, эти земли у бывшего своего управляющего аннексировал. По этому поводу тоже шли бесконечные тяжбы в суде.

Надо сказать, что Стортон не был каким-то там незначительным бароном, он был пэром. В 1550-х он конкурировал с самим графом Пемброком за влияние, отчаянно завидуя графскому титулу Гербертов. И Хартгрилл был отнюдь не скромным слугой, а значительным землевладельцем, имеющим влияние и в местных делах, и при дворе - через своих благородных знакомых. Если не по титулу, то по сути он тоже был бароном.

То есть, их конфликт включал вооруженные столкновения челяди, по нескольку десятков с каждой стороны. И это были серьезные столкновения!

В 1549 году люди Стортона осадили целую церковь, где находились в тот момент Хартгриллы. Сыну Хартгрилла, Джону, пришлось выскочить под градом стрел с обнаженным мечом, и добежать до своего дома (тот был рядом с церковью), где он взял длинный лук, вооружил женщин арбалетами, и налетел на людей Стортона, которые осаждали церковь. Старший Хартгрилл в это время, с несколькими слугами, заперся в церковной башне: мечи-то у них были, но они не догадались взять на церковную службу луки и арбалеты. Конечно, несколько женщин с арбалетами не могли разогнать банду в 15 человек, но они их отвлекли.

Благодаря такому маневру, Джон Хартгрилл пронес в башню съестные припасы, и спросил отца, что следует делать. Он мог бы поднять их людей, и освободить осажденных. Но Хартгрилл-отец счел, что в башне они могут отсидеться сколько угодно долго, а вот устраивать войну в локальном масштабе - это против закона, за это обеим сторонам достанется, так что пусть лучше Джон берет лошадь и скачет в Лондон. Что тот и сделал. Королевский совет отрядил шерифа Сомерсетшира вмешаться, тот освободил осажденных, и прихватил с собой в Лондон Чарльза Стортона, который попал за свое действия в тюрьму Флит. На некоторое время.

В том же 1549 году произошло еще одно серьезное столкновение (мелкие и не прекращались) между Хартгриллом и Стортоном. Хартгрилл, державший нос по ветру, организовал женитьбу своего капеллана на одной вдове. Тогда, как помните, священников усердно женили, потому что в правительстве сидели ярые протестанты. Стортон заявил, что новобрачная отравила своего прежнего мужа, а ее новый муж был соучастником убийства. Видимо, капеллан был человеком не бедным, потому что Стортон немедленно конфисковал и присвоил имущество супругов. Хартгрилл не стал вовлекать себя в утомительное расследование предполагаемого убийства, а просто вцепился в саму процедуру. Он написал шерифу, что доказательства вины женщины были собраны странными методами: заключение коронера не выдерживает критики, свидетельниц посадили в камеру, чтобы запугать и заставить свидетельствовать, а все жюри присяжных состояло из "папистов", для которых женитьба служащих церкви вообще была чем-то чудовищным. Неизвестно точно, чем кончилась история, но, кажется, новое жюри, собранное шерифом, женщину оправдало.

В 1552 году политический ветер сменил направление, и земли Сомерсета перешли к его внуку, а управляющим стал брат лорда Стортона, Уильям. Но и у Хартгрилла были друзья повсюду, так что мало изменилось в противостоянии этих двух магнатов.

После смерти короля Эдуарда, Стортон стал лордом-лейтенантом Вилтшира, Сомерсета и Дорсета. Непонятно, кто его назначил. Может, он назначил сам себя, может, его назначил его дядюшка (Джон Дадли), а может, что и Мэри, ведущая борьбу за свою корону и собирающая под свое знамя всех католиков. Стортон, кстати, не торопился выбрать сторону. Он примкнул к Мэри только тогда, когда убедился, что она выиграет. После этого началась борьба Стортона уже с Пемброком, который не смирился с внезапным карьерным взлетом своего недоброжелателя. Как известно, Мэри очень постаралась выиграть расположение Пемброка, военная сила которого была ей необходима. Стортон нервничал, и постоянные победы Хартгрилла в суде начали раздражать его еще больше. Стортон ведь считал, что его статус и вера должны автоматически означать, что он всегда прав. Хартгрилл же знал, что силу закона недооценивать не стоит. Высокомерие Стортона также изрядно бесило других пэров, так что друзей у него при дворе не было.

Дело зашло так далеко, что Чарльз Стортон оказался в декабре 1556 года снова в тюрьме Флит. Но близилось Рождество, судьи разъезжались на рождественские каникулы, и Стортона отпустили домой под залог в 2 000 фунтов, обязав вернуться в тюрьму к 20 января 1557 года. Для Хартгриллов этот отпуск их врага стал фатальным.

В воскресенье 11 января 1557 года, Уильям и Джон Хардгриллы получили от лорда Стортона записку, что он хочет встретиться с ними в 10 утра и заплатить свои долги. Нельзя сказать, чтобы Хардгриллы не заподозрили какого-то обмана, но им и в голову не пришло, что их может ожидать, поэтому отец с сыном решили, все-таки, отправиться в церковь Килмингтона, где была назначена встреча.

Стортон явился, приведя с собой 15 человек челяди, нескольких арендаторов, как минимум двоих мировых судей (сэра Джеймса ФитцДжеймса и Томаса Чаффина), и других "судей и джентльменов" - общим числом около 40 человек. Хартгриллы были в самой церкви, а эскорт Стортона - в доме в 40 ярдах от церкви, так что Стортон вызвал Хартгриллов туда. Те пришли, но старший Хартгрилл заметил вслух, что ему не нравится присутствие многих его врагов в одном месте. Вышеупомянутые судьи убедили Хартгриллов, что бояться нечего. Стортон пригласил Хартгриллов в дом, но те сказали, что предпочтут переговоры во дворе. Тогда Стортон торжественно заявил, что заплатит Хартгриллам все, до последнего пенни, присужденного судом, если те докажут, что они - честные люди.

Эти слова, "честные люди", были сигналом для челяди Стортона, которая вмиг скрутила Хардгриллов, на глазах всех собравшихся. Стортон объяснил свои действия тем, что обвиняет Хардгриллов в тяжком уголовном преступлении. Жертв затащили в дом, связали предусмотрительно прихваченными Стортоном веревками. Пара слуг получила от лорда затрещин за нерасторопность, а Джон Хардгрилл - за слова, что "это уже слишком". Тут, на свою беду, в дверях появилась жена Джона, Дороти, которая сильно беспокоилась из-за этой подозрительной встречи, и решала сама убедиться, как идут дела. Она явно не ожидала, что Стортон просто собьет ее с ног, распорет ей своими шпорами панталоны, и ударит по шее мечом. Правда, плашмя, но с намерением сломать шею. К счастью, женщина потом очнулась, но она была без памяти 3 часа.

Связанные Хардгриллы находились в доме священника до вечера понедельника. За это время мировые судьи, участвовавшие в их захвате, несколько отошли от азарта охоты, и вспомнили, что в стране есть суд и королева. Они распорядились развязать Хартгриллов и накормить, но оставили их, все-таки, во власти Стортона. А тот перевез их в свое имение, и велел слугам забить их дубинками, а потом перерезать обоим горло. Сам он присутствовал при убийстве с начала до конца. Жертвы были сброшены в глубокий подвал, где потом кое-как закопали. Похоже, у Стортона в тот момент было не все в порядке с головой: все знали, что он увез Хартгриллов в свое имение, но он все равно торопил слуг с захоронением, потому что "ночь заканчивается".

Дороти Хардгрилл к тому времени пришла в себя, и они со свекровью поспешили прямиком в Лондон, в королевский совет. 14 января Стортон получил от совета требование немедленно доставить Хардгриллов шерифу Сомерсета, поскольку совету стало известно, что Хардгриллы арестованы им за уголовное преступление. Ему также приказывали объяснить шерифу свои действия. Пытался ли лорд как-то выкрутиться из сложившейся ситуации - неизвестно, но конец января он встретил в тюрьме. Как ни странно, вызвали его оттуда в Звездную палату не по обвинению в убийстве, а чтобы завершить уже начатое дело за 1556 год, об угоне скота Хартгриллов и прочих делах. Присудили ему заплатить Хартгриллам 300 марок, и он еще заметил председателю суда, что сожалеет о том, что риторика победила справедливость. Судья ему ответил, что его слова - это неуважение к суду, но о размере штрафа за это решат потом, когда доложат королеве.

Только после этого суд начал рассматривать дело об убийстве. Вернее, об исчезновении Хартгриллов после того, как Стортон увез их в свое имение. Лорд ответил, что понятия не имеет, что они, вероятно, сбежали, но слуги Стортона рассказали, как было дело. Арестовали и мирового судью ФитцДжеймса, который, почему-то, изначально был обвинен в убийстве, но потом присужден к штрафу, как находившийся на месте преступления, и еще его обязали выплатить значительную сумму каждой из вдов Хардгриллов. Все-таки, делом мирового судьи было поддерживать закон и порядок, а не помогать дикому лорду расправляться с его врагами.

17 февраля суд уже мог вынести обвинение лорду Стортону и его слугам. Тела Хардгриллов были найдены, слуги признали себя виновными. Стортон, тем не менее, отказался отвечать суду, виновен он или нет. Его предупредили, что в подобных случаях обвиняемого осуждают под пресс: на грудь ему будут положены каменные жернова, и каждый день вес будет добавляться, пока он не выскажет, признает он себя виновным или нет - или не умрет. Очевидно, Стортон рассматривал возможность такой молчаливой смерти, начав понимать последствия своих действий: все имущество убийцы забирала себе корона. Имущество же человека, умершего под прессом, оставалось в семье, потому что, технически, он не был осужден. Но очень быстро Стортон решил, что королева его, лорда, несомненно, помилует, так что, признав себя виновным, он все равно избежит смерти.

Но судил лорда Стортона общий суд, как обыкновенного убийцу. Жюри из 16 человек вынесло вердикт "виновен", написав сильное по форме заключение, в котором было много фраз типа "чудовищное, низкое убийство", "по дьявольскому наущению" и "давно беспокоил законы Бога и Короля своим негодным поведением". Это был конец. С таким заключением помилование было получить невозможно. Но Стортон все еще оставался пэром, и он имел право на суд пэров - равных себе. И 26 февраля 1557 года суд пэров, в составе 12 лордов, маркиза, виконта и графа, признал лорда Стортона виновным в убийстве.

Интересно, что еще в 15-м веке Стортон отделался бы только крупным штрафом, ведь сам он своих рук кровью жертв не запачкал. Но при Генрихе VII виновным стал считаться и тот, по чьему приказу было совершено убийство.

Стортон, все-таки, был совершенно уверен в том, что получит помилование. Но в те годы с казнью осужденных преступников не медлили, да и не помиловала бы Мария Стортона, не зря же она сама проверяла все протоколы дела. И 6 марта лорд Стортон был повешен на рыночной площади в Салсбери. Дело было в субботу, народа было много, и лорд Стортон, как и ожидалось в те годы от преступника перед казнью, произнес покаянную речь.

В викторианские времена историки-любители очень интересовались, повесили ли лорда на обычной веревке, или, как пэра, на шелковой красной. В пользу шелковой доказательств не нашлось. В те же годы родилась трогательная история о том, как сын Стортона, вымолив у королевы помилование для отца, пытался разыскать шерифа, чтобы остановить казнь, но был предательски запутан запертыми воротами и прочими атрибутами романтических историй. Поскольку сыну Стортона в 1557 году было 4 года, подобные героические действия он совершить, конечно, не мог. Не говоря о том, что в те годы и четырехлетний знал, что глупо искать шерифа в доме шерифа в день казни. Но так вот рождаются легенды.

Слуги Стортона, непосредственно убившие Хардгриллов, были повещены на цепях.

Осуждение аристократа за уголовное преступление, с последующей публичной казнью, было в те годы большой редкостью. В анналах Тюдоров, до Стортона были осуждены только двое. Леди Агнес, вторую жену сэра Эдварда Хангерфорда, повесили в 1523 году за то, что она в 1518 году убила своего мужа, Джеймса Котелла. Вроде бы, задушила его, а потом сожгла останки в кухонной печи. Но эти Хангерфорды вообще были семейкой более, чем своеобразной. Вторым аристократом, повешенным за убийство (1541 год), был лорд Дакр (южная ветвь), убивший лесничего, потому что поклялся, в пьяном безобразии, перед друзьями, с которыми охотился, что убьет любого, кто попытается помешать их охоте.

Сейчас принято говорить о трудном детстве убийц. Что ж, у Чарльза Стортона оно было непростым. Когда ему было 8 лет, отец продал за 800 фунтов опекунство над ним и его братом Эндрю... сэру Уолтеру Хангерфорду. В ту самую странную семью, о которой я упоминала. Учитывая, в каких условиях формировался характер Чарльза, совершенно не удивляет то, каким он вырос.

Для остальных сторон этой трагедии дела сложились следующим образом. Сэру Джеймсу ФитцДжеймсу присудили уплатить в апреле 1557 года по 25 фунтов каждой вдове Хатгриллов. Через 13 месяцев Джоан и Дороти стали получать от короны 5 марок годовых за те их земли, которые продолжали на момент убийства находиться во владении Стортона, и были конфискованы короной. Наследник Джона Хартгрилла, Катберт Хартгрилл, получил, достигнув совершеннолетия, земли, приносящие ему 9 фунтов в год. Джоан, вдова Уильяма, получила 100 фунтов по завещанию и дом в Килмингтоне. Два других сына, Томас и Эдвард, получили по 40 фунтов каждый, а также права на земли.

Вдова лорда Стортона, Анна, уже через два месяца после казни мужа выкупила у короны все конфискованное имущество. Опекунство и право женить наследника лорда корона продала сэру Хью Полетту за 340 фунтов, но леди Анна получила от королевы Мэри разрешение воспитывать сына до того, как ему исполнится 10 лет, и самой принять решение о его браке. Королева, разумеется, пожалела женщину, и даже назначила ей 40 фунтов годовых за земли Стортонов, которые были во владениях короны. В начале царствования королевы Елизаветы леди Анна Стортон вышла замуж за рыцаря из Корнуолла, и опекунские права на Джона Стортона, с правом женитьбы, были переданы отцу леди Анны. Им был граф Дерби.

О том, как складывались женские судьбы

При дворе английских королев было много молодых и не очень женщин, чей статус довольно трудно определить словом "фрейлина". Дело в том, что в Англии эти фрейлины делились на несколько групп.

Maid of honour - это, собственно, и есть фрейлина. Эти девушки были в возрасте от 16 лет и старше, незамужние и принадлежавшие к традиционно активным в политике семействам. Их отправляли ко двору королевы с двумя целями: приобрести светский лоск и обзавестись полезными дружескими связями с представителями других семейств. Конечной целью было достойное замужество. В идеале, устроенное или самой королевой, или по разрешению королевы - в ответ на предложение какого-либо придворного.

Maids of the court были служащими при дворе, выполняющими различную работу. Некоторые из них принадлежали к дворянским семьям, некоторые были отпрысками ничем не знаменитых семей землевладельцев без титулов, а некоторые - и вовсе из простонародья. Не стоит думать, что эта категория женщин была обречена на пожизненную "грязную" работу. Очень и очень многие из них неплохо продвигались по служебной лестнице, и даже получали со временем титул "дама". Более того, умение строить социальную сеть связей и отношений среди дворцовой прислуги было делом куда как более замысловатым, нежели просто появиться при дворе в уже готовой социальной нише.

Lady-in-waiting, придворная дама, служащая королевы, была, скорее, компаньонкой, имеющей ряд обязанностей, от приведения в порядок королевских нарядов до присмотра за прислугой и фрейлинами. Требования к уровню образования этих дам был значительным. Эти леди должны были владеть несколькими языками в мере, позволяющей им свободно на них общаться, вести корреспонденцию, читать вслух. Они должны были знать не только правила придворного этикета, но и массу оттенков этих правил. Они должны были уметь и танцевать, и ездить верхом, и рисовать, вышивать, устраивать всевозможные представления для увеселения королевы. Но превыше прочих, их обязанностью было быть всегда в курсе всего, происходящего во дворце и за его пределами, иметь сеть осведомителей и возможности влиять на ход событий по приказу королевы.

Одной из самых неблагодарных обязанностей lady-in-waiting был надзор за поведением фрейлин. Во-первых, этих фрейлин было много. При дворе королевы Элизабет между 1553 и 1603 перебывало 400 девиц! К счастью, не одновременно. Обычное количество фрейлин было 10 - 15, но и этого хватало для причинения головных болей и королеве, и ее придворным дамам. В принципе, это было естественно, если учесть, что каждый день в покоях королевы крутились от 80 до сотни всевозможных советников и служащих двора, не говоря уже о вечерних танцах, где интерес присутствующих был сконцентрирован именно на фрейлинах. Стоит ли удивляться, что некоторые из них весело впадали в грех? Впрочем, кого это интересовало, если девица была достаточно умна для того, чтобы ее похождения не вылились в скандал. Большинство были.

Некоторые были достаточно наивны, чтобы выйти замуж тайно. Здесь многое зависело от того, насколько известие о тайном браке могло взбесить королеву Бесс. Девочки Грей заплатили за свои браки практически пожизненными арестами - слишком близко они были, по праву крови, к трону. А весь ум в этом семействе отпрысков младшей сестры короля Большого Гарри, похоже, достался только леди Джейн, что ее, впрочем, не спасло.

Тайный брак фрейлины, от которого ее родители могли только схватиться за голову, был своего рода неудачей королевы. Ведь предполагалось, что она заменяет фрейлинам родителей и выполняет их функции. Такие браки заканчивались, как правило, заключением в тюрьму на некоторое время, и изгнанием прочь. Многие пары шли на сознательный риск, знали, что их ожидало, и жили потом долго и счастливо вдали от странной дворцовой обстановки. Но были и более драматические случаи, когда фрейлина оказывалась слишком амбитной и рисковала всем. Именно на свой страх и риск, потому что в случае неудачи она оказывалась изгоем и в своей семье, и в своих кругах.

Именно таким случаем была Мэри Фиттон, дочь чеширского джентльмена. Надо сказать, что родители Мэри не слишком-то хотели отправлять дочь в Лондон. Они прекрасно понимали, что девушка окажется в столице и при дворе в качестве желанной добычи для придворных. Но их уговорили. Сэр Уильям Ноллис был другом отца Мэри, и пообещал хранить девушку, как зеницу ока. Причина у него для этого была: он был отчаянно влюблен в девицу, хотя сам был старше ее на 34 года, и, к тому же, женат. Но жена его была старше сэра Уильяма на 20 лет, брак был бездетным, и Ноллис обоснованно ожидал, что вскоре окажется вдовцом. Откуда ему было знать, что Дорис Брэй проживет 81 год и умрет только в 1605 году!



Но с чего Ноллис решил, что юная Мэри Фиттон польстится на его седую бороду в любом случае? Мэри решила отхватить себе мужа куда как более приятного: Уильяма Герберта, сына лорда Пемброка. Сэр Уильям был на два года ее моложе, имел репутацию книжника и отшельника, но на брачном рынке ценился высоко. Ему было всего 15 лет, когда его отец отверг предполагаемый брак своего наследника с Бриджит де Вер, внучкой самого Сесила. Не сошлись в цене Сесил и лорд Пемброк. Что ж, парень вырос, и связался без отцовского благословения с Элизабет Кэри, единственной наследницей лорда Хансдона. Напомню, что Хансдон практически наверняка был сводным братом королевы, и официально - кузеном королевы. Но лорду Пемроку и эта кандидатка в невестки не пришлась по вкусу. Элизабет выдали замуж за лорда Беркли, а молодой Герберт продолжал ходить в холостяках.

Мэри Фиттон решила почему-то, что самым легким способом окрутить перспективного наследника одного из самых громких титулов королевства будет беременность. И она принялась за дело. Поскольку Мэри была девушкой видной и темпераментной, Уильям Герберт встречался с ней очень охотно. Очевидно, не в своей резиденции Байнард Кастл, а в какой-то укромной гостинице. Широко известно, что Мэри бегала на свидания, подобрав юбки под широкий плащ и распустив волосы. Очевидно, поэту такая возлюбленная вполне нравилась, пока она не забеременела, и ее положение не стало очевидным для всех. Дело было в конце 1600-го года, а в самом начале 1601-го, когда скандал еще не разгорелся, строгий отец Уильяма умер, и он сам стал лордом Пемброком. И наотрез отказался жениться на Мэри Фиттон, хотя и не отрицал своего отцовства. Он прекрасно знал, что королева будет в ярости. Она в любом случае была бы в ярости, но отказ "прикрыть грех" - это не лучший способ поладить с ее величеством.

И Уильям Герберт отправился в тюрьму Флит. Он решил, что одно дело - Мэри в качестве любовницы, с ее дерзостью, страстностью, напором и презрением к условностям. И совсем другое - Мэри в роли леди Пемброк. Так что лорд Пемброк сидел в тюрьме, писал стихи, и периодически слал петиции Роберту Сесилу, который сменил своего отца возле трона королевы. Конечно, лорда помиловали, но от двора удалили. Вряд ли его это расстроило. Он, в конце концов, женился на внучке Бесс Хардвик, Мэри Тальбот. И, замечу, прижил двоих детей со своей вдовой кузиной-поэтессой.

Что касается Мэри, то ребенок ее умер, едва успев родиться, и девушка была отослана прочь. Отец ее принял, но почти тайно, стыдясь и страдая. Впрочем, Ноллис продолжал кружить неподалеку, обещая жениться сразу, как его жена умрет, но Мэри не считала, что ее надо спасать такой ценой.

Ей приглянулся молодой адмирал сэр Ричард Лисон. Который был, увы и ах, женат. Женился сэр Ричард, когда ему было всего 17 лет, по любви, на девушке из клана Говардов. К сожалению, в отцы ему достался человек, которого позже обвинили в пиратстве, колдовстве, а также убийстве и попытках убийства нескольких человек. Включая сына с невесткой. Там случилось что-то жуткое, и Маргарет, в конце концов, сошла с ума, хоть и осталась жива. Или, как тогда выражались, "впала в неизлечимую депрессию".


Ричард Лисон
Мэри Фиттон и сэр Ричард нашли друг друга, но Лисон умер в 1605 году, и Мэри снова осталась одна. Хотя ее любовник оставил ей симпатичную сумму в 100 фунтов. За Лисоном последовал один из его капитанов, Уильям Полвил, и Мэри родила от этой связи еще одного ребенка, к стыду и ужасу своей матери, которая писала старшей сестре Мэри, что это "стыд, которого не испытывала ни одна чеширская женщина". Впрочем, Мэри вышла замуж за этого Полвила, но вскоре снова овдовела. Теперь у нее была еще и дочь.

В конце концов, Мэри Фиттон вышла еще за одного моряка, капитана Логера, и прожила с ним до самого 1636 года, когда овдовела еще раз. Умерла она в 1647 году, в возрасте 69 лет. Последние годы она жила в Уэльсе.

А старый поклонник Мэри, Ноллис, женился-таки на молодой девице 19 лет, после смерти своей жены, и стал графом. Так что может быть и так, что Мэри, бегая к Уильяму Герберту, бегала не за титулом, а за любовью.

Говорят, что в сонетах Шекспира в образе Темной Дамы выступает именно Мэри Фиттон, но на этот счет есть много мнений.

129

Души растрата в пропасти стыда -

Вот похоти финал, а до финала

Она дика, груба, полна вреда,

Жестока, неверна - и всё ей мало.

Вкусивший с нею сладостных минут

Презреньем платит ей. Ее без меры

Взыскуют и без меры же клянут

Как злой обман, рождающий химеры.

Сначала домогаясь без ума,

Потом безумна в обладанье томном.

Само блаженство - и печаль сама.

Поманит счастьем - сном растает темным.

Все это знают, но избегнет кто ж

Такого ада, что на рай похож?

Хотя приключения леди Франсис Говард случились уже в царствование короля Джеймса, я рискну отнести их к елизаветинским, потому что участниками этих приключений были люди знакомые еще по временам царствования Елизаветы: Говарды, неизбежный Сесил (уже младший), Деверосы. На этом ассоциация с правлением Ее Величества и заканчивается, потому что такого спектакля при Елизавете просто не могло бы случиться. Портрет самой леди Франсис не может не привлечь внимание, не может не заставить задуматься о том, какой она была - и сделать выводы
.


Франсис Говард выдали замуж за Роберта Девероса, 3-го графа Эссекс, когда ей было около 15 лет. Брак был заключен по мотивам политическим и династическим, с учетом интересов того момента. Это с одной из ее сестер нашел утешение Уильям Ноллис, отвергнутый Мэри Фиттон. К моменту женитьбы Ноллису стукнуло 58 лет, зато он был уже пэром. Молодой было 19 лет. А вторая сестра Франсис стала женой юного Уильяма Сесила, внука Того Самого Сесила.

Поскольку новобрачные были еще слишком молоды для того, чтобы начать совместную жизнь, Франсис отправилась после свадьбы в свой семейный клан, а ее муж - в тур по Европе. Надо сказать, что этот Роберт Деверос был внуком Летис Ноллис и сыном фаворита королевы Елизаветы, графа Эссекса.

За три года, проведенных в разлуке, дети выросли. Франсис успела влюбиться в Роберта Карра, придворного, который тогда еще не был графом Сомерсетом и еще не совсем определился со своей сексуальной ориентацией. А Деверос заболел оспой, что позволило молодой его избегать на законных основаниях. Что самое интересное, Деверос тоже не слишком-то искал компании своей жены. Впрочем, к бабушке Девероса, в Чартли, ездить вместе все-таки приходилось.

Летиция Ноллис, возможно, могла бы объяснить невестке доходчиво, как вести себя с мужем - если бы Франсис искала возможности оживить свою брачную жизнь. Но ее вполне устраивало, что супруг не испытывает к ней никакой тяги. Ради этого она готова была перетерпеть и несколько оплеух, когда муж не нее внимание, все-таки, обращал. Женщины из клана Говардов всегда отличались целеустремленностью, и Франсис Говард не была исключением. Поскольку ее не устраивал в качестве мужа Роберт Деверос, она решила добиться развода. "Жестокое обращение" в придачу к "незавершенному замужеству" было хорошим поводом, так что в отношении молодой дамы к супругу имел место и элемент провокации. Потом поговаривали, что был в наличии еще один элемент: пилюльки от Саймона Формана, врача-астролога-колдуна, которые успешно подавляли половое влечение у мужа в те моменты, когда он имел шанс его проявить по отношению к жене.

Благодаря Франсис, 3-й граф Эссекс был ославлен на все последующие поколения, как импотент. Импотентом он не был. Во всяком случае, ни с кем, кроме своей жены. На суде он откровенно объяснил, что имеет "силу и телесные возможности иметь дело с другими женщинами". Но не с женой, "несмотря на все усилия". Более того, добрая супруга прекрасно знала, что ее муж отнюдь не страдает импотенцией, потому что приняла все меры предосторожности (те самые пилюльки и обращение, заканчивающееся плюхами), чтобы одно из "усилий" не увенчалось успехом. В потентности Девероса заверяли судей и его друзья, которые своими глазами видели его оснастку в полной боевой готовности в мужской компании, когда кавалеры, упившись, мерялись, у кого длиннее.


предполагаемый импотент граф Эссекс
С другой стороны, Франсис тоже несправедливо обвиняли позднее в том, что она уже была любовницей Карра на момент бракоразводного процесса. Не была, скорее всего, именно в прямом смысле. Если бы была, то, скорее всего, оставила бы все, как есть. В конце концов, от титула графини Эссекс не отказалась бы. Но гормоны бушевали, сдерживаемая сексуальность искала выхода, и единственным приемлемым для себя она обозначила новое замужество. Или бушевали семейные интересы - дядя Франсис был явно расположен взлететь в политике на хвосте восходящей звезды.

В том, что петицию в суд о незавершенности брака Эссекса подали ее отец и дядя, а не она сама, был свой смысл. Это случилось не потому, что "как женщина, она даже подумать не могла действовать самостоятельно", как часто пишут. Еще как могла, и была бы отнюдь не первой женщиной, расторгающей брак на основании импотенции супруга. Такие браки просто аннулировали без особых проблем. Но Франсис почему-то решила выбрать роль трепетной лани. Возможно, учитывая склад психики Карра, кто знает. Скромная юная дама, которая "никогда бы не вынесла на публику свои брачные проблемы, если бы не сплетни о том, что она неверна мужу". Не говоря уже о том, что громкое имя графа Нортхемптона само по себе имело вес. Это обеспечило молодой даме юридическую комиссию из архиепископа, трех епископов и шести юристов, относящихся к сливкам юридической братии.

В общем, на суде Франсис заявила, что до сих пор является девственницей, несмотря на то, что делила постель со своим мужем, на что имеются свидетели.

Есть намеки, что Эссекс и сам был бы не прочь избавиться от нежеланной супруги. Но объявить себя добровольно импотентом он, все-таки, не смог. Процесс получил, разумеется, широчайшую огласку, и для каждого человека есть определенный предел, до которого он способен унизиться, чтобы получить желаемый результат. Эссекс импотентом себя не объявил, и его никогда не экзаменовали на этот предмет. Собственно, бедняга пытался объяснить суду, что очень затруднительно иметь дело с супругой, которая иначе, чем "коровой, дикарем и негодяем" мужа не называет. Осуществить супружеские отношения с ненавидящей тебя женой можно, пожалуй, только одним способом, а до насилия доводить дело Эссекс смысла не видел.

И в Европе, и в Англии судьи имели право потребовать, чтобы в делах об аннулировании брака на основании импотенции супруга пара была осмотрена специалистами. В конце концов, у некоторых мужчин были настолько явные деформации, что одного взгляда было достаточно. Но для Франсис было важно доказать не столько импотенцию мужа, сколько свою девственность, и суд назначил комиссию. Впопыхах, сначала в нее включили десять матрон и шесть повитух! Потом, поостыв, судьи несколько уменьшили число осматривающих до "всего" шести матрон и двух повитух. Комиссия сделал вывод, что Франсис действительно является девицей, и не имеет никаких дефектов, которые в будущем помешали бы ей стать матерью.

Надо отдать судьям должное: заклеймить графа импотентом и аннулировать его брак они не торопились. Во всяком случае, пока граф не будет осмотрен. А граф на осмотр не соглашался, не признавая себя импотентом.

Патовая ситуация отягощалась политикой. Роберт Сесил умер в 1612 году. Говарды, это семейство оппортунистов, всегда находили методы быть рядом с сильными мира сего - обычно через браки. И сейчас, после смерти Сесила, им позарез был нужен Карр, который, как ожидалось, должен возглавить теперь правительство. Что приводит к вопросу: была ли случайностью любовь Франсис Говард именно к Карру? По какой-то причине этот молодой шотландец стал влиятельнейшим фаворитом короля, хотя ни большим умом, ни интеллектом парень не блистал. Впрочем, когда дело касается короля Джеймса или его королевы Анны, обычные понятия логики теряют силу.


Роберт Карр
Проблема была в том, что на Карра предъявлял вполне обоснованные права сэр Томас Овербери, политический враг Говардов. Ведь это он нашел симпатичного пажа в захолустном Данбаре, ведь это он подставил Карра королю. И добился того, чего хотел, потому что Карр не имел способностей вершить те дела, которые возложил на него король. Он обращался к Овербери, и тот делал все так, как было выгодно ему и его фракции. Поэтому для того, чтобы завладеть Карром полностью, Говардам Овербери надо было убрать.

Каким-то образом Говардам удалось убедить короля Джеймса, что Овербери будет самым подходящим послом в Россию, с чем сам Овербери был категорически не согласен. А категорическое несогласие с королем обычно заканчивается командировкой в Тауэр. Совершенно случайно, лейтенант Тауэра был немедленно заменен на человека Говардов, как только Овебери там оказался. А стражником опального придворного назначили бывшего слугу дорогой подруги Франсис Говард, дамы, известной как мистрисс Тёрнер. Эта дама содержала не одно уютное гнездышко, где скучающие аристократы, дамы и джентльмены, встречались для несанкционированных любовных утех, и имела, таким образом, широчайшие связи при дворе. С Франсис они подружились уже давно, так что можно предположить, что сплетни, на которые сетовала замужняя девственница на суде, имели некоторое основание. Так или иначе, но после данных передвижений в Тауэре Овербери начал хворать.


Томас Овербери
К сожалению Говардов, дело о разводе Франсис зависло, хотя Овербери и удалился со сцены. И все потому, что ничего не могло продвинуться, пока Эссекс не признал бы себя импотентом и не согласился бы на осмотр. Тогда за дело взялся сам король Джеймс. А где Джеймс, там и мистика. Он вдруг вспомнил, что однажды граф собирался съездить в Польшу, чтобы его там расколдовали. Когда и этот неясный аргумент не помог (расколдовали от чего?), король просто добавил в комиссию двух "своих" епископов. Овербери умер в Тауэре 11 сентября 1613 года, а через 11 дней брак Франсис Говард с графом Эссексом был аннулирован. Причем, Говардом каким-то образом удалось не дать архиепископу Кентербери дать рекомендации присяжным.

Бедный Эссекс. Уж лучше бы его интимные части тела и правда осмотрели, потому что весь Лондон смеялся над ним в любом случае. При том, что лондонцы не сомневались, что леди Эссекс во время осмотра была заменена на одну из дочерей ее подруги мистрисс Тёрнер - не зря же она настаивала на том, чтобы ее лицо было закрыто густой вуалью. Культура тех времен не была склонна к деликатности в вопросах неверности и импотенции, к тому же Эссекс не был приятным человеком. Он был агрессивен, раздражителен, груб и довольно зол. Это сделало его в будущем неплохим военным. А осадок от вмешательства короля, возможно, привел к тому, что в гражданской войне он перешел на сторону Кромвеля и сражался против роялистов.

В начале ноября 1613 года Карр стал графом Сомерсетом, а в конце декабря Франсис Говард и Роберт Карр поженились. Счастье? Как бы не так. Как говорится, "весь Лондон знал", что леди по уши замешана в своевременной для нее смерти Овербери, памфлетов с прозрачными намеками об этом ходило предостаточно. Но официально никто никого не обвинял, пока Карр оставался в фаворе. Увы, ничто не длится вечно, и в 1615 году король Джеймс и Робер Карр рассорились.

Рассорились сначала по-домашнему, со списком претензий от короля, которые он имел к своему фавориту. Но потом король обратил свое внимание на Джорджа Вильерса (или его внимание на Вильерса обратила королева Анна), герцога Бэкингема, и Карр решительно лишился всякого влияния при дворе. Врагам Карра можно было начинать раскопки в смерти Томаса Овербери.

В 1613 году никто из сильных мира сего по поводу его смерти особо не беспокоился (ехидные лондонцы не в счет). Предполагалось, что Овербери умер от сифилиса, тем более, что лечили его, как тогда было принято, пилюлями с ртутью, да и тело имело такой вид, что в диагнозе никто не усомнился. И не хотели усомниться, конечно. Но в 1615 года из Франции дошла весть, что некий Уильям Рив, помощник аптекаря Саймона Франклина, опасно там заболел, и решил исповедоваться. А в исповеди признался, что однажды изготовил ядовитую клизму для Томаса Овербери. Да, все имена были названы! Просто потрясающее совпадение болезни Рива и ссоры Джеймса с Карром, вы не находите?

Впрочем, Карр действительно снабжал своего друга в Тауэре клизмами и слабительными, потому что тот от ядовитых пилюлек чувствовал себя не лучшим образом. Только поэтому Овербери и не умер сразу. Но леди Франсис однажды заказала ядовитую клизму у Франклина, и Овербери сменил Тауэр на лучший мир. Скорее всего, Карр действительно не ведал ни сном, ни духом о том, насколько активно его будущая жена и ее родичи спроваживали Овербери на тот свет. Но удар был нацелен именно на него. Остается вопрос, кто инициировал удар?

Похоже, что королева Анна, которая Карра не переносила. Более того, Анна была в плохих отношениях с дядей-Говардом, который с самого начала жизни в Англии пытался вбить клин между ней и королем. Что было не так уж сложно, учитывая скандалы супругов еще в Шотландии.

И надо же так случиться, что расследование обстоятельств смерти Томаса Овербери начал человек Анны, сэр Эдвард Кук. Эдвард Кук был личностью непростой. С одной стороны, он явно засудил сэра Рейли. С другой стороны, он буквально достал короля до печенок тем, что ограничил королевское право выдавать патенты на торговые бенефиты по своему усмотрению и сильно ограничил понятие "государственной измены", которое Тюдоры, за исключением королевы Мэри, применяли очень охотно по поводу и без.

Соперником и, можно сказать, врагом Кука был сэр Фрэнсис Бэкон, который был назначен вторым судьей, ведущим следствие по делу о смерти сэра Томаса Овербери. Кук очень быстро законопатил в Тауэр и чету Сомерсетов, и мистрисс Тёрнер, и бывшего лейтенанта Тауэра, и аптекаря со стражником. Ведь король явно вмешивался в дело о разводе Эссекса в пользу Карра, и смертельно перепугался от одной мысли, что может наговорить в суде его простоватый экс-фаворит. Карру было велено признать себя виновным без лишних слов, в обман на клятвенное заверение, что и он, и его жена будут немедленно помилованы после вынесения приговора.

Для Карра вся история была, несомненно, шоком. Он пытался оправдаться в ходе следствия, но ему дали понять, что под тяжестью косвенных доказательств его осудят в любом случае. Так что признать себя виновным и получить помилование - его единственный шанс. Очевидно, он узнал и о том, что мистрисс Тёрнер охотно дала показания, что поставляла леди Франсис не только пилюли против потенции для ее мужа, но еще и порошки, целью которых было разжечь страсть у Карра.

Мистрисс Тёрнер вообще было нечего терять. Кук обращался к ней, как к "шлюхе, своднице, колдунье, ведьме, папистке и убийце". Она знала, что ее осудят. Ее и осудили. Тёрнер, вместе с аптекарем и помощниками Говардов, была повешена.

Леди Франсис и ее муж были приговорены к смерти, но действительно помилованы, как им и было обещано. Только вот освободить из Тауэра их не пообещали, и не освободили еще долго. Леди Франсис родила дочь в Тауэре, и оставалась там до самого 1622 года. Роберт Карр - до 1624. Им запретили появляться в столице, и пара была практически сослана в Розерфилд Грейс в Оксфордшир. Там они и прожили до конца своих дней. Карр никогда не простил свою жену, и супруги вряд ли сказали друг другу несколько слов, живя в разных частях дома и никак не пересекаясь. Франсис умерла в 1632 году от рака, Карр - в 1645. Есть некоторые показания (вызов на суд в Звездную Палату), что он участвовал в планах создания временного правительства, переписываясь с Робертом Дадли, сыном графа Лейчестерского. В любом случае, если он чувствовал себя пострадавшим от королевского произвола, он успел увидеть реванш.

Как ни странно, единственная дочь этой несчастной пары, Анна, вышла замуж вполне достойно, за Уильяма Рассела, 5-го графа Бедфорда. Она была красива, очень порядочна, и сумела своими достоинствами компенсировать мрачные обстоятельства своего рождения.

А Томас Овербери успел написать в тюрьме нечто вроде поэмы с многоговорящим названием "Жена".

Пенелопе Деверос посчастливилось прожить свою жизнь так, как она считала нужным, и умереть сравнительно молодой, оставшись в истории яркой кометой на небосводе последних лет царствования королевы Елизаветы и первых лет царствования короля Джеймса. А ведь все начиналось достаточно скверно...


Дороти слева, Пенелопа справа
То есть, сначала-то все было прекрасно. Пенелопа и ее сестра, Дороти, были дочерями Летиции Ноллис от ее первого брака с Валтром Деверосом. Потом Летиция вышла за Роберта Дадли, а ее дочери вошли, таким образом, в блестящий и полубогемный клан Эссексов - Сидни. Полубогемный потому, что племянник графа Лейчестерского, Филипп Сидни, был популярным поэтом. Говорят, он был влюблен одно время в свою кузину Пенелопу, но в кого только не был влюблен этот Филипп, если верить его автобиографистам. В конце концов, Пенелопе на тот момент было всего 13 лет.

Ситуацию с замужеством девушек из этих семейств осложняло то, что, несмотря на блеск и славу, денег там было маловато. Во всяком случае, со стороны Сидни. Сэр Генри Сидни был вице-королем Ирландии, но на практике это означало, что поддержание блеска титула осуществлялось за его собственный счет. Поэтому его дочери Мэри пришлось выйти замуж за Генри Герберта, который был гораздо старше ее, но имел деньги. То есть, прецедент выгодных браков в клане существовал.

Потом Роберт Дадли умер, и его вдова, мать Пенелопы, выскочила замуж за сына одного из служащих своего покойного мужа, Кристофера Блонта. Кристофер был, несомненно, интересным и непростым человеком, и брак был счастливым, но особого счастья среди родных и близких Летис он не вызвал. На тот момент семья Блонтов котировалась как старая, но обедневшая и впавшая в ничтожество. А уж учитывая, что королева терпеть не могла Летис, невозможно было бы и ожидать, что Пенелопа и Дороти, тогда несовершеннолетние, останутся при матери.

Сестра Роберта Дадли, Кэтрин, была замужем за Генри Гастингсом, графом Хантингдоном, которому и доверили опекунство. Кэтрин была хорошо знакома обеим девочкам, потому что, будучи сама женщиной широко образованной, обучала обеих еще при жизни брата. Этот Генри Гастингс был достаточно интересной фигурой, о которой нельзя не сказать пару слов, хотя эта история вовсе не о нем. Гастингсы были насквозь католической семьей, но Генри Гастингс начал свою политическую карьеру при протестантском дворе юного сына Большого Гарри.

Нет, он не изменил своим убеждениям, он просто проникся философией учителей Эдварда VI, Джона Чека и Ричарда Кокса. Этой философией был гуманизм. Парадоксально, как ученики больших гуманистов и гуманисты по убеждениям вели себя, получая реальную власть. Томас Мор, в свое время, не побрезговал основательно запачкать руки кровью и копотью, будучи канцлером Большого Гарри. А политика короля Эдварда VI была гораздо ближе к пуританскому террору, нежели к гуманизму.

Генри Гастингс не был человеком энергичным или честолюбивым, но замашки гуманиста, имеющего власть, проявились в том, как он попытался решить судьбу своих подопечных.

Надо сказать, что Пенелопа Деверос была красавицей. Во всяком случае, контраст темных глаз и золотистых волос делал ее внешность незабываемой. Когда она появилась при дворе в 1580 году, кузен Филипп объявил себя влюбленным, но, скорее, только для того, чтобы чувствовать себя несчастным. Возможно, поэту надо чувствовать себя несчастным для того, чтобы писать стихи. По его словам, красота Пенелопы нанесла ему рану, которая будет кровоточить, покуда он жив. Нет никаких оснований полагать, что Пенелопа когда-либо обращала внимание на кузена или пыталась ранить его сердце.


один из портретов Пенелопы
Ее опекун решил пристроить красавицу за Роберта Рича, 3-го барона Рича, в котором не было ничего хорошего, кроме его состояния. Скучный, мрачный, неумный, лишенный всякого шарма - разве такого мужа заслуживала девушка с талантами Пенелопы? Тем не менее, она, похоже, на момент своего замужества была совершенно свободна в отношении привязанностей, и вышла замуж без колебаний. И взяла свою жизнь в собственные руки.

Каким-то образом семейная жизнь барона и баронессы Рич устроилась так, что супруги вполне счастливо жили раздельно, встречаясь в супружеской постели приблизительно раз в полтора года, чтобы произвести на свет очередного ребенка. Пенелопа же собрала вокруг себя кружок интересных людей, устроив что-то типа салона, которые войдут среди аристократок в моду гораздо позже. Возможно, она взяла пример именно с Мэри Сидни, которая и сама занималась переводами, композициями, химическими опытами, фармакологией и музыкой, и собрала вокруг себя круг дарований, известный как The Wilton Circle. Компания Пенелопы известна как The Essex Circle, и в этот круг входили многие из тех, кто был своим человеком в Вилтоне.

На этом и заканчивалось сходство между двумя женщинами. Мэри Сидни была фигурой более консервативной, и жила со своим мужем если и не душа в душу, то не бросая вызов обществу. Когда лорд Пемброк умер, он оставил ей изрядное состояние, приправленное условием, что она не должна выходить замуж. Есть мнение, что Мэри впоследствии была вполне счастлива со своим собственным врачом, но условие было соблюдено.

А вот Пенелопа, встретив человека, подходящего ей во всех отношениях, совершенно спокойно включила его в свой брак. Ее любовником стал еще один представитель семьи Блонтов, Чарльз. На тот момент Чарльз Блонт имел только красивый титул барона Монтжоя и ничего больше. Кроме красивой внешности и глубокой цивилизованности, конечно. Что было в елизаветинские времена неплохим капиталом для мужчины, надо заметить. В 1589 году Елизавета сделала этого Блонта одним из своих гвардейцев. Но отличать Блонта она начала раньше, что совсем не понравилось старшему брату Пенелопы, который решил защищать свое право на роль королевского фаворита с оружием в руках. Молодые люди даже дрались на дуэли, из которой победителем вышел Блонт.


Чарльз Блонт
В любом случае, Блонт стал любовником Пенелопы Рич где-то в начале 1580-х годов. Впоследствии историки будут ломать головы над тем, кто был отцом многочисленных детей Пенелопы? Семеро старших носили имя барона Рича, но наверняка ни Рич, ни Монтжой, ни сама Пенелопа понятия не имели, кто из детей родился от кого. В будущем Монтжой сделает завещание, включающее не только детей, носящих его имя, но и Пенелопу Рич, и Изабель Рич.

Неизвестно, как бы трио разбиралось в своих отношениях, если бы не скандал с братом Пенелопы и фаворитом королевы, Робертом Деверосом. За что Елизавета благоволила к этому кретину - непонятно. Разве что в первые годы появления при дворе недостаток ума компенсировался приятной внешностью, а ляпы доброжелательно объяснялись неопытностью. Но дело было вовсе не в неопытности, а в том, что Роберт Деверос любил себя превыше всего на свете, имел ни на чем не обоснованное большое мнение о своих способностях, и совершенно не умел и не хотел подчиняться.

По мере того, как Роберт Деверос взрослел, королева срывалась на него все чаще. Известен даже достаточно некрасивый инцидент, когда королева съехала любимчику по уху за очередную бессмысленность, а тот, в ответ, начал вытягивать меч из ножен. Возможно, это только исторический анекдот. Вряд ли лорды были вооружены на заседаниях совета, иначе книга пэров стала бы гораздо короче.


Роберт Деверос
Здесь не время и не место расписывать о том, почему возник и почему не удался так называемый мятеж Эссекса. Главным для Пенелопы Рич были последствия этой достаточно дурацкой выходки. Мало того, что брат попытался свалить вину на Пенелопу и Монтжоя, так еще и "привилегированная распутница" была сдана на поруки законному супругу! До этого она вполне добровольно провела изрядное количество времени у постели мужа, выхаживая его от какой-то тяжелой болезни, но теперь-то положение дел изменилось. Имя Деверосов было официально в немилости, и неизвестно, как повел бы себя барон Рич теперь. Пенелопа задумалась о разводе.

О разводе Пенелопы задумались и оба ее мужа. Монтжой хотел бы узаконить отношения так, чтобы у него были узаконенные наследники, ведь теперь ему уже было, что наследникам передать. Что касается барона Рича, то его положение в союзе Рич - Пенелопа - Монтжой было достаточно унизительно, определяясь одним словом: рогоносец. Ему захотелось нормальной семьи и менее богемной жены.

Поскольку Англия в те годы переживала волнения, связанные с переходом власти от королевы Елизаветы к королю Джеймсу, до развода барона и баронессы Рич руки дошли только в 1605 году. Барон подал на развод на основании супружеской неверности, баронесса уверенно эту неверность признала, но ведь развода-то в том смысле, в каком мы понимаем его сейчас, именно в те годы в Англии не было. Паре официально было разрешено расстаться, да. Но право на заключение нового брака получил только барон Рич, как сторона пострадавшая. Пенелопа потребовала, чтобы ей разрешили выйти замуж за отца своих детей и узаконить потомство пары, но ей было в этом отказано.

Но что значило дозволение или отказ для Пенелопы Деверос? Она и Монтжой поженились приватно, в его доме. Обряд совершил капаллан Монтжоя, Лауд, который стал впоследствии епископом кентерберийским. Кстати, хотя пара и поженилась вопреки судебному решению, их брак был, очевидно, признан законным, потому что старший сын, Монтжой Блонт, унаследовал титул в 1617 году.

Чарльз Блонт умер в апреле 1606 года. Пенелопа пережила его на год. Что касается барона Рича, то он, поверьте, не был обойденной стороной в этой истории. Лет 20 он жил в странном "браке втроем", не выказывая ни малейшего неудовольствия, и не отказывая в любовных связях себе. После развода, он женился на Франсис Врэй, и дожил до 1618 года. От этого брака детей у него не было, и титул 2-го барона Рича унаследовал его старший сын от Пенелопы.

А что касается Дороти Деверос, то она и ждать не стала, пока опекун разберется, за кого ее выдавать. Появившись при дворе в возрасте 17 лет, она молниеносно присмотрела себе жениха. Скорее всего, она даже была уже знакома с сыном сослуживца своего отца, потому что земли, принадлежащие семейству сэра Джона Перротта в Пемброкшире, примыкали к владениям Деверосов, в которых те проводили лето. Томас Перротт написал сестре своей избранницы, прося Пенелопу отнестись к планам Дороти с одобрением. По какой-то причине Пенелопа не ответила, и парочка предпочла признать это за знак одобрения.

Тем не менее, Дороти подозревала, что дело не в одобрении, а просто в том, что случился какой-то сбой в передаче информации, так что лицензию на брак она предложила взять в Броксбурне, куда приехала на лето. Священника пара наняла со стороны, и тот согласился обвенчать Дороти и Томаса с условием, что сделает это анонимно. Внезапным препятствием оказался отказ местного церковного ключника выдать ключи для проведения церемонии. Ну, дверь просто выломали, и священник провел обряд с немыслимой скоростью, пока два стражника, захваченные из дома Томасом и его отцом, не пускали семью Дороти прервать церемонию.

Как обычно в таких случаях, королева пришла в ярость, Дороти изгнали из числа фрейлин прочь, а Томаса посадили в тюрьму Флит. Ненадолго, конечно. Есть одна сплетня, что дедом новобрачного был сам Большой Гарри. Что сэр Джон Перротт был сыном короля от Мэри Беркли. Не удивилась бы, если бы сплетню запустил сам сэр Джон, который был внешне чрезвычайно на короля похож. И характером тоже. Когда ему не понравилось, как офицеры короны ведут себя в покоренных им мятежных провинциях Ирландии, он просто хлопнул дверью. Прибыл в Лондон и потребовал, чтобы его от должности освободили, после чего гордо удалился в Уэллс.

Замужняя жизнь Дороти стала, как минимум, весьма тревожной около 1592 года, когда ее свекр, вернувшись из Ирландии, где служил Лордом Депутатом, был обвинен в государственной измене. Дело против него было построено, это факт. Все обвинения основывались на поддельных письмах ирландского священника. Вроде бы сэр Джон предлагал свою лояльность Филиппу Испанскому и герцогу Пармскому. Непонятно, правда, в обмен на что. Его также обвинили в том, что он отзывался о Елизавете, как о "бастарде, выродке обычной шлюхи". Тяжкие обвинения, но сэр Джон ухитрился держаться на суде достаточно убедительно, чтобы вынесение приговора отложили. За это время Перротт, заключенный в Тауэр, успел умереть. Был ли он тайно убит, или умер сам? Возможно и то, и другое. Перротту было на момент смерти 64 года, и характер он имел взрывной. Мог и от удара умереть.

Через несколько месяцев все имущество сэра Джона, конфискованное в пользу короны, было возвращено мужу Дороти. О Томасе неизвестно решительно ничего, он себя никак не проявил. Умер он достаточно быстро после того, как приключилась драма с его отцом, потому что уже в 1594 году Дороти вышла замуж ни больше, ни меньше чем за Генри Перси, графа Нортумберлендского.


граф
Как и где они успели познакомиться - трудно сказать, не имея детального материала о жизни Дороти, которая считается менее интересной по сравнению с ее знаменитой сестрой. Можно предположить, что Генри Перси, владелец самой большой в Англии библиотеки, был вхож в салон Пенелопы Рич. Во всяком случае, Кристофер Марлоу, который был своим человеком в салоне леди Пенелопы, всегда говорил, что он хорошо знаком с Нортумберлендом.

Говорят, что брак удачным не был. Генри Перси нашел свою жену неподходящей ему по характеру, и пара большую часть времени жила раздельно. Что не помешало им обзавестись четырьмя детьми. Похоже, сестры Деверос предпочитали иметь отцов своих детей на удобном для себя расстоянии. И - редкая удача! - их мужей такое положение дел устраивало.

Нортумберленда называли "граф-волшебник", и он был известен тем, что плохо уживался с кем бы то ни было из домашних. Он ссорился с матерью, потом ссорился с женой, и явно достаточно уютно чувствовал себя только в компании своей трубки и своих друзей.

В своем "Фаусте" Кристофер Марлоу писал:

Что быть должно, то будет! Прочь, писанье!

Божественны лишь книги некромантов

И тайная наука колдунов.

Волшебные круги, фигуры, знаки...

Да, это то, к чему стремится Фауст!

О, целый мир восторгов и наград,

И почестей, и всемогущей власти

Искуснику усердному завещан!

Все, что ни есть меж полюсами в мире.

Покорствовать мне будет! Государям

Подвластны лишь владенья их. Не в силах

Ни тучи гнать они, ни вызвать ветер.

Его же власть доходит до пределов,

Каких достичь дерзает только разум.

Искусный маг есть всемогущий бог.

Да, закали свой разум смело, Фауст,

Чтоб равным стать отныне божеству.

Не Нортумберленд ли послужил ему прототипом Фауста? Во всяком случае, дочь Дороти и Нортумберленда, Люси, была прототипом Миледи в романах Дюма.

Дениз Бодли (1492- 1561)

Дочь портного их Экзетера, который переехал с семьей в Лондон. Овдовев, ее мать вышла замуж за торговца Томаса Брэдбери, который был мэром Лондона в 1509 году. Он вырастил Дениз и подарил ей поместье Весткот в Кенте. Потом Дениз вышла замуж за Николаса Левесона, тоже торговца, и они переехали в Прествуд, Стаффордшир.

После смерти своей матери, пережившей и второго мужа, Дениз получила в наследство еще два поместья, Блэк Нотли и Стонтон. У Дениз и Николаса было 18 детей! Тем не менее, Дениз своего мужа пережила. Он завещал лично ей дом, в котором они жили, сад на Лим Стрит в Лондоне, земли в Кенте, земли, скот и арендаторов в Эссексе, и всю мебель и посуду их лондонского дома.

Но Дениз и не подумала уходить на покой. Она подхватила бизнес своего мужа, набрала собственных подмастерьев, и занялась экспортом шерсти, что было бизнесом, где уровень конкуренции был достаточно высоким. А эта вдовица стала самым крупным экспортером шерсти уже в первый год правления Эдуарда VI. Когда Англия потеряла Кале, Дениз добилась лицензии экспортировать шерсть в Брюгге. А в завещании она оставила гильдии торговцев, членом которой была, 10 фунтов на обед в ее память.

Томазина Бонавентура (1450-1512)

Из обычной фермерской семьи. О том, как она попала в Лондон, есть версия, что ее увидел одил лондонский торговец, Ричард Бримсби, когда она пасла овец. Очевидно, и Томазина, и ее брат Ричард получили образование в детстве, потому что брат позже стал священником, а торговец счел ее подходящей компанией для своей жены. Когда жена Бримсби умерла, он женился на Томазине. А через три года умер и сам - от чумы.

Овдовев, Томазина вышла за моряка, торговца и искателя приключений (то есть, одного из тех, кто торговал или пиратствовал, судя по обстоятельствам) по имени Генри Голл. И через пять лет снова овдовела. Голл оставил ей бизнес фунтов на сто, столько же в деньгах, и всех своих подмастерий.

Томазина занялась торговлей одеждой, что было прибыльным бизнесом, и около 1469 года снова вышла замуж, за Джона Персиваля, портного, который стал мэром Лондона в 1498 году. Снова овдовев, Томазина продолжила его бизнес, сама тренировала подмастерий, но нажила врагов. Против нее были выдвинуты какие-то обвинения, но Генрих VII настолько любил деньги, что помиловал Томазину за 1 000 фунтов штрафа - безумные деньги по тем временам.

Но вряд ли Томазина сильно обеднела. Она переехала в Вик Сент Мэри, и занялась добрыми делами. Построили мост в Вик Форд, ремонтировала дороги, снабжала бедных невест приданым, выстроила колледж и школу. А еще она снабжала едой и прочими необходимостями заключенных в Лондоне и Корнуолле. И дожила до 89 лет. Детей у нее не было ни в одном браке.

Элис Брэдбридж (1523-1604)



Была одной из 14 детей у своих родителей. Людей, очевидно, не бедных, потому что когда Элис вышла в 1546 -м за Франсиса Барнема, за ней дали 10 фунтов приданого.

С Барнемом, торговцем мануфактурой и олдерменом в Лондоне, они нажили четверых сыновей. В 1561 году Барнем получил даже собственный герб! Что не помешало ему быть обвиненным, вместе с супругой, в ростовщичестве в 1574 году. Впрочем, обвинение не привело к суду, так что есть основания предположить, что дело оказалось оговором.

С 1560 года Элис работала по шелку по собственному праву, то есть, это был ее собственный бизнес, не зависящий от мужа. Когда она овдовела, за ней стал ухаживать сэр Томас Рамси, мэр Лондона в 1577 году. Элис ему отказала, потому что он набрался наглости включить в брачный контракт условие объединения состояний.

Энн Брэндон (1507- 1558)

Очень своеобразная дочь Чарльза Брэндона. Она родилась в тот момент, когда ее папочка решил сделать вид, что не имеет никакого отношения к ее матери, Энн Брауни. Сэр Чарльз предпочел богатую вдову, Маргарет Невилл. Но брак объявили недействительным и аннулировали, так что Брэндон вернулся к Энн и женился на ней.

В 1514, сэр Чарльз пристроил свою семилетнюю дочь ко двору Маргариты Савойской, где она и прожила два года. А когда Энн Брэндон вернулась домой, в Весторп Холл, то нашла там мачеху, прекрасную сестру короля.

Из-за запутанных брачных дел сэра Чарльза, ему и Мэри понадобилась специальная папская булла, подтверждающая, что он действительно разведен с Маргарет Невилл. Иначе законность детей Мэри и Чарльзы могла бы быть оспорена. Для Энн папская булла тоже была спасением, потому что она утвердила и ее законность.

В 1531- м для Энн началась взрослая жизнь. Она вышла замуж за барона Эдварда Грея. Их хватило ровно на 6 лет. В 1537 году Энн ушла к любовнику, Рэнделлу Ховесу, а лорд Грей взял любовницу, Джейн Орвелл. Почему-то Чарльз Брэндон решил, что Грей обязан содержать сбежавшую жену, и даже выкрутил (при помощи Кромвеля) содержание в 100 фунтов в год для дочери.

В 1540, Эдвард Грей попросил у королевского совета наказания для Энн за супружескую неверность, и за то, что она, вместе с любовником, строит планы его убийства. Разумеется, против дочери Брэндона никаких действий принято не было, да и вряд ли она умышляла что-то против своего бывшего супруга и дойной коровы. Но Грей избавился, благодаря этому камерному скандальчику, от необходимости содержать бывшую жену, открыто живущую с любовником. А Брэндон, которого, образно говоря, повозили личиком по столу, обозлился на Энн настолько, что не включил ее в завещание.

Энн не растерялась, и где-то между 1545 и 1551 гг сговорилась с судьей Джоном Бьюмонтом. При его помощи она сделала несколько земельных приобретений по фальшивым документам, выписанных, якобы, ее отцом. Пострадавшим оказался маркиз Дорсет, муж ее сводной сестры. В 1552 -м авантюра лопнула, судья был арестован, но Энн снова вышла сухой из воды.

Элизабет Гэйл (год смерти 1559)
Дочь лондонского купца и жена торговца одеждой, Элизабет была единственной женщиной, вложившей деньги в Московскую торговую компанию по своему праву, и одной из двух женщин среди 201 основателя этой компании в 1555 году. К тому моменту она была вдовой и матерью одиннадцати детей. К моменту ее смерти, ее состояние оценивалось более, чем в 1000 фунтов.
Сара Вильямс (1570-1594+)

Иногда под видом религиозных ритуалов происходят страшные вещи. Сара Вильямс была из семьи протестантов. Как это было заведено, в 15 лет она пошли работать, найдя себе довольно престижное место, в хозяйстве сэра Джорджа Пекема. Чего девушка не знала, так это тайны сэра Пекема: он был тайным католиком. И, разумеется, в доме был католический священник, Роберт Дибдейл. Саре не повезло наткнуться не на фанатика даже, а на фигуру позатейливее. Дибдейл затеял дьявольскую игру, объявив, что Сара - одержимая, и что над ней надо провести сеанс экзорцизма. Ее поили какими-то настойками, заставляли вдыхать какие-то пары. Наркотические, очевидно, потому что у нее действительно начались видения.

Гром для Дибдейла грянул, когда Сару вдруг арестовали власти за то, что она уже 4 года не показывалась в церкви. Наказанием было бы пять месяцев тюрьмы. В данном случае, арест стал спасением. Придя в себя, девушка рассказала об игрищах в доме Пекема, о том, что и ее, и остальных девушек из прислуги сексуально использовали сначала Дибдейл, а потом его приятели, тоже священники, между прочим. В приличном с виду доме девушки были настоящими пленницами, которых держали под действием наркотиков и не позволяли вернуться домой.

У этой истории счастливый конец - для Сары Вильямс, во всяком случае. Она выздоровела, смогла вернуться к родителям, вышла замуж вполне счастливо и нажила пятерых детей.

Элизабет Вайтпол (1510-1537)

Элизабет, дочь лондонского торговца и олдермена, получила блестящее образование. Она читала и писала на латыни, испанском, итальянском, не говоря об английском. Но особенно талантлива девушка была в сложностях бухгалтерии и математики. Когда ей было 15 лет, она написала эссе "Curious Calligraphy", где продемонстрировала свое искусство в трех типах каллиграфии. И это еще не все! Девушка играла на лютне, на скрипке, на верджинеле, рисовала картины. В 1534 году Элизабет вышла замуж за Эммануэля Люкара, тоже торговца. К моменту ее смерти она уже была матерью четверых детей, так что нетрудно догадаться, что свело ее в могилу в таком молодом возрасте. Впрочем, супруг ее обожал, и воздвиг в ее память впечатляющий монумент с трогательной надписью, восхваляющей ученость и прочие достоинства жены.

Флоренс Водем (1530-1596)

Дочь помещика, Флоренс вышла замуж в 1556 года. Через год молодая женщина внезапно заболела и умерла. Ее с надлежащей печалью похоронили в семейном склепе мужа, и на этом история Флоренс закончилась бы, если бы один кладбищенский вор не решил бы ограбить труп. Он сдвинул крышку гроба, и принялся стаскивать дорогие кольца с пальцев покойной. И вдруг покойница открыла глаза, и склеп огласился визгом Флоренс и криками насмерть испуганного вора.

Счастью семьи не было предела, воссоединение супругов увенчалось рождением сына на следующий год. Флоренс пережила своего мужа, и, после его смерти, вышла замуж во второй раз.

Энн Во (1562-1637)

Дочь барона Во и родственница Бьюмонтов и Гастингсов, Энн была убежденной католичкой. Причем, католичкой из тех, кто активно работал в Англии над созданием "пятой колонны". Под именем миссис Перкинс она снимала дома, где проходили проповеди миссионеров. Иногда она представлялась именем своей сестры, Элеанор Бруксби, известной своей кротостью и робостью. В общем, настоящая заговорщица.

Каким-то образом ее имя стало известно властям в связи с событиями Порохового заговора. Она была арестована, но вскоре выпущена. В марте 1606 года ее арестовали снова, и она просидела в Тауэре до августа. После этого неукротимая дама то ли притихла (что вряд ли), то ли научилась лучше запутывать следы, потому что в следующий раз ее арестовали только в 1625 году.

Кроткая и робкая Элеанор, сестра Энн, не побоялась, тем не менее, приютить у себя в 1586 году католического проповедника, иезуита Генри Гарнета. После его ареста, Элеанор была в бегах. В 1625 году арестовали и ее, и присудили к штрафу в 240 фунтов, но штраф старушка уплатить уже не успела - умерла.

Была еще одна сестра, Элизабет, которую тайно вывезли во Францию, где она стала католической монахиней.

Когда Энн осталась одна, то она и вовсе перестала скрывать свои убеждения, и открыла в Стэнли Грэндж школу для сыновей джентри-католиков, которая, по сути, стала центром активности иезуитов в Англии.

Энн Вэйвасауэр (1560-1650)



Долгая жизнь, полная приключений. Свой первый фурор Энн произвела при дворе в 1581 году, родив сына прямо в дортуаре для фрейлин. Поскольку любовником Энн был не кто иной, как Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд и любимец королевы Элизабет, за подобную дерзость Энн была отправлена вместе с ребенком прямиком в Тауэр. Сколько она там пробыла - неизвестно, но в 1588 году она точно снова была с графом Оксфордом.

В 1590-м Энн вышла за какого-то моряка, капитана Джона Финча, и немедленно взяла в любовники еще одного аристократа - сэра Генри Ли. Ему она тоже родила сына. И снова связь была очень долгой, потому что в 1605 году Ли стал выплачивать Финчу пенсию в 20 фунтов. Энн он содержал куда как щедрее, оставив ей по завещанию 700 фунтов, дом, в котором они жили, и даже деньги на ее будущие похороны! По замыслу сэра Ли, ее должны были похоронит в гробнице вместе с ним. Правда, подобный план церковь одобрить отказалась.

В 1618 году 58-летняя Энн вышла замуж за Джона Ричардсона, совершенно запамятовав, что Джон Финч все еще где-то жив. Ее осудили за бигамию, заставили заплатить штраф в 2000 фунтов, и приговорили к публичному покаянию, от которого позже освободили.

Мэри Сидни (1587-1652)



Что может сделать молодая вдова аристократа, обремененная разоренным хозяйством и новорожденным сыном? Мэри Сидни взялась за перо. Это она стала первой женщиной-писателем в Англии. The Countesse of Mountgomeries"s Urania разъярила критиков до крайности. Мэри называли монстром, даже гермофродитом (мужским же делом занялась!), на нее нападали за все мыслимые и немыслимые нарушения кода приличий. Тем более, что она действительно не очень-то морочила себе голову приличиями, нажив во времена своего вдовства пару детей от своего кузена, Уильяма Герберта, 3-го графа Пемброка.

Еще Мэри писала сонеты:

Eyes hauing [wunn], reiecting proues a sting

Killing the budd before the tree doth spring;

Sweet lipps, not loving, doe as poyson prove:

Desire, sight, Eyes, lipps; seeke, see, proue, and finde

You love may winn, but curses if vnkind,

Then show you harmes dislike, and ioy in love

Текст "Урании" с анализом произведения найдется здесь: http://www.luminarium.org/renascence-editions/mary.html#Introduction

Маргарет Скипвит (1520 - 1583)

Поговаривали, что Маргарет была любовницей Большого Гарри где-то году в 1538. Впрочем, мало ли кого королю потом историки "сватали", так что неизвестно, правда это или нет. С королем ее объединяет то, что она в апреле 1539 года вышла за Джорджа Талбойса, который был сыном бывшей любовницы Гарри, Элизабет Блант. Сыном, рожденном в законном браке, разумеется. Через год Маргарет овдовела, и была в достаточно сильной репутации при дворе, чтобы ей дали опекунство над сыном Энтони Тоттофта. А в 1546 году она покорила сердце сэра Питера Кэрью.

По какой-то причине, он-то ее сердце не покорил, потому что обратился за помощью своим брачным планам к самому королю. Гарри терпеть не мог вмешиваться в сердечные дела своих подданных, но к концу жизни он стал в определенном смысле менее эгоистичным, и написал Маргарет, рекомендуя ей сэра Питера. Гарри уже умер, когда пара поженилась.

Маргарет, надо сказать, была очень богата. Она имела в Ликольншире восемь поместий, и проводила все свое время там, по-прежнему именуясь леди Талбойс и оставив мужа исполнять его обязанности шерифа в Девоне. Вряд ли отношения супругов были на тот момент слишком теплыми в любом смысле. Известно, что к 1552 году Кэрью был должен короне 2 100 фунтов.

А потом королевой стала Мэри, Кэрью по уши вляпался в заговор Вайатта-младшего и был вынужден бежать, в результате, за границу. Известно, что его супруге приснился сон, что ее муж поскользнулся, поднимаясь на борт судна, упал в море и утонул. Сэр Питер действительно поскользнулся, но его спасли.

А дальше история становится интересной. Разумеется, все имущество Кэрью было конфисковано короной. Но Маргарет выкупила это имущество себе и начала методично закидывать сначала Мэри, а потом Мэри и Филиппа петициями за своего супруга. Она также грамотно подкупала чиновников. После подарка члену Тайного Совета, ее вызвали на заседание, и разрешили переслать мужу деньги.

Но Маргарет требовала ясного королевского ответа на свои петиции. Надо сказать, что Мэри эту даму страшно уважала, говоря о ней, как о "хорошей, любящей жене".

Известно, что сэр Питер посетил тайно Англию (и, возможно, жену) в апреле 1555 года. В сентябре Маргарет отправилась вместе с войсками Филиппа в Брюссель, имея при себе письмо мужа, адресованное Филиппу. Мэри подписала официальное помилование сэру Питеру в начале ноября того же года. Супруги тогда жили вместе, в Брюсселе. Но пока письмо до Фландрии добралось, на дворе был уже март 1556 года, и теперь самой Маргарет было нужно королевское помилование: она задержалась за границей на большее время, чем позволял ей выданный на заграничную поездку патент.

Тем не менее, Маргарет оказалась в Англии раньше мужа. А когда сэр Питер вернулся, то его неожиданно арестовали. За долги короне. Опять же, поговаривают, что этот арест был просто для спасения репутации сэра Питера, который довольно много порассказал о своих сообщниках по заговору. Маргарет, судя по всему, ни о каких слухах понятия не имела, потому что снова начала закидывать королеву петициями. К октябрю сэра Питера выпустили, договорившись о том, как он будет погашать долг.

Интересно, что как только леди Маргарет добилась освобождения мужа, она явно потеряла к нему всякий интерес и снова удалилась в Линкольншир. А как только сэр Питер умер, она вышла замуж за сэра Джона Клифтона. Такая вот своеобразная история.

Дороти Смит (1564-1639)

Дороти, дочь торговца шелков, интересна даже не тем, что выходила замуж четыре раза, и не тем, что три ее дочери стали женами пэров. Интересен ее хорошо известный в те времена характер.

Первым мужем Дороти был торговец Бенедикт Барнем, и в том замужестве характер проявлять некогда: они успели нажить восемь детей, всего четверо из которых дожили до взрослого возраста.

В ноябре 1598 года, Дороти вышла за Джона Пакингтона, которого сама королева Элизабет называла "соблазнительным Пакингтоном" - тот был дюжим мужчиной ростом под 190 см, крутившим романы иногда и с тремя фрейлинами одновременно.



Дороти родила Пакингтону троих детей, но уже в начале 1607 года Джон Чемберлэйн пишет своему приятелю, что "сэр Джон Пакингтон и его маленькая, агрессивная леди расстались в отвратительных отношениях".

После разрыва с супругом, Дороти ступила на тропу войны. Неизвестно, в чем она обвинила мужа, но на основании ее обвинения Пакингтон даже был в тюрьме, хотя и недолго. Их отношения рассматривала комиссия арбитража, но председателем этой комиссии был зять Дороти, Фрэнсис Бэкон, с которым она успела поссориться в 1607 году. Зятя она обвинила в том, что он заставил ее 12-летнюю дочь от первого брака выйти замуж за сэра Джона Констэбла. Естественно, решение комиссии было не в пользу Дороти.

После смерти Пакингтона, Дороти поссорилась с мужем дочери Анны, сэром Хэмфри Феррерсом, и с мужем дочери Мэри, сэром Ричардом Бруком - у них были разногласия относительно того, как управлять имуществом, оставшимся от Пакингтона.

Проиграв в очередной раз, Дороти вышла в 1629 году Роберта Нидема, 1-го виконта Килмори. А после его смерти, в возрасте 75 лет, за Томаса Эрскина, 1-го графа Килли.
Оценка: 7.73*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список