Утро, не торопясь, набрасывает на город туманное и полусонное покрывало солнечного света, закручивая пружину нового дня. Ледяными пальцами пытаешься ухватиться за горячую чашку чая и кутаешься в серый свитер. Ветер колышет занавески, ты смотришь на привычный пейзаж за окном. Недостроенный высотник, шумный проспект в обе стороны, трамвай, синий гриб детского сада и маленький супермаркет. В хорошую погоду видны высотки в центре города и купол церкви.
Любимый цвет моего зимнего утра - серый. От такого утра тепло в животе и ты словно на картине, видишь второй слой неба, чистый и голубой над серым тяжелым покрывалом. Снег сверкая, падает на дорогу и на балкон. Я бы написал этот снег немного голубоватым, и еще было бы много снежинок и были бы видны освещенные окошки в домах.
На улице снега было еще больше. Он скрипел под ногами, путался в волосах, прилипал к ботинкам. Люди выскакивали из маршруток, взмахивая руками, и бежали на работу. А мне нравилось идти не спеша. Слушать Агату Кристи в плеере. "Новый год" или "Айлавью", не замечая, как под ногами тает дорога. И подставлять лицо снегу.
Потому что холодный. И потому что я знал, что можно не торопиться.
- Скажи "пакет", - говорила женщина впереди меня своему ребенку.
Пацан вертел головой, отмахиваясь от снежинок, смеялся и ел шоколадку.
- Скажи "пакет".
- Не хочу.
- Скажи "пакет".
- Не буду.
- Пока не скажешь, не отвяжусь от тебя.
Пацан вытащил изо рта шоколадку и выстрелил как пулемет.
- Капет, капет, капет!
Она рассмеялась и сказала:
- Неправильно. Скажи еще раз "пакет".
Я поднял голову. Больше всего снега кружилось вокруг фонарей. Целые тучи.
* * *
Как раз в год моего поступления она стала гордо называться "Школа искусств". Даже форму пытались ввести, с платьицами для девочек и костюмчиками для мальчиков только не получилось. В наших головах бурлил коктейль из алкоголя в подворотнях, долгих танцев на школьных дискотеках с робкими попытками поцелуев и нежелание делать уроки. А еще - полное непонимание на хрена вообще все это нужно и как вырвать у родителей немного денег. Они пили, поэтому иногда удавалось стащить прямо из кошелька.
Учитель живописи (хотя все по привычке продолжали называть его курс рисованием) однажды раскопал в моей тетрадке рисунки, которые я никому не показывал. Да ты посмотри на себя, оболтус. Ты учиться сюда пришел или эти пошлости малевать. Идем к директору.
Директора из нас никто и никогда не видел, но все его очень боялись. Говорили, что он раньше работал в колонии для несовершеннолетних и научился больно бить линейкой по пальцам. Вот, полюбуйтесь. Стыд и срам, а еще подающий надежды мальчик.
- Ты рисовал?
- Да, я.
- Еще есть?
- Больше нет. Остальное дома, но там другое.
- Идите, Андрей Валентинович, я сам с ним разберусь.
- А как же родители, по правилам я должен...
- Идите, я сказал.
Я сидел и молча ждал, пока он начнет на меня орать. Он никак не начинал. Я поднял глаза и начал его рассматривать. Невероятно толстый мужик, постоянно потеющий и с пронзительно голубыми глазами. Как ясное зимнее утро.
- Ты знаешь, что такое красота?
- В каком смысле?
- В прямом. Не валяй дурака, скажи.
- Ну, красота, это когда... ну, когда что-то красивое. Когда что-то нравится, нравится смотреть на это, и не только тебе, но и другим. А вы родителям про рисунки расскажете?
- Про баб про этих твоих? Нет, не расскажу. Если остальные рисунки принесешь из дому, не расскажу. А вот тебе пока альбом. Ван Гог. Слышал про такого? И чтобы рисовал дальше. На уроки можешь больше не ходить. Ясно? Твои рисунки баб этих голых - это и есть красота. Понимаешь?
- Нет. А как я на уроки смогу не ходить?
- Я договорюсь насчет уроков. Ты главное рисуй.
Он нагнулся под стол и достал бутылку водки. Потом налил в стакан и выпил, легко как будто воду пил. Посмотрел на меня и сказал:
- Меня жажда мучает, понимаешь? Я родился в таком месте, где не было воды. Совсем не было. Даже маленького озерца. И теперь меня постоянно мучает жажда. И я жду, когда она пройдет. Может, ты появился и она пройдет. Может, это я тебя ждал. Не знаю.
- У нас ребята говорили, что Вы умеете линейкой по пальцам бить и что в колонии директором были. А рисунки верните. Я не художник, не хочу я рисовать. Я хочу как папа, самолеты водить. Картинки малевать - глупость какая. Настоящий мужчина должен офицером быть.
- Хочешь, расскажу тебе, что значит ждать? У тебя ведь отца нет, я все знаю. Хочешь?
Я вспомнил папину фотографию, где он в летней кожаной куртке, улыбается. Загорелый такой, стройный. Ее сняли как в раз в тот год, когда он от мамы ушел. Пришел усатый почтальон и принес от папы письмо. Мама мне его не показывала, но я и так знал что в нем написано. После этого мы вдвоем праздновали Новый год, и пока я ковырялся вилкой в оливье, мама вдруг сказала:
- Наш папа вернется. Обязательно вернется. Понял?
У нее блеснули слезы, и я бросился ее обнимать. Заревел как белуга и уткнулся в ее цветастую шаль. Так и рыдали вдвоем. Даже бой курантов пропустили.
А потом я понял, что папа уже никогда не вернется. И летчиков стал ненавидеть, хотя про папу всем рассказывал, что он на истребителе летает.
И я сказал ему, что хочу.
- Тогда слушай. Ждать - это значит испытывать благодарность. Просто радоваться тому, что тебе есть чего ждать. Смотришь в окно и думаешь: "Спасибо тебе, Господи. И всем остальным спасибо. Голубю - за то, что пролетел. Собаке - за то, что пробежала". Понятно?
- Нет, - говорил я.
-Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.
- Птицам, что ли, спасибо надо говорить?
- Дурак ты, - говорил он и налил себе еще водки.
Спустя пятнадцать лет я смотрел из окна Анкиного джипа на океан в Сан Себастьяне и понимал, что он хотел мне сказать.
- Закрой окошко, - ворчала Анка. - Холодно.
* * *
Как нарисовать ожидание? Бесконечная прямая линия, которая не упирается ни во что? От листа, на котором ты начал ее чертить, остается только воспоминание. Белое и квадратное. А мог быть рисунок. Кошка или собака. Или ребенок и дом. Но ты начал чертить линию. Теперь тебе уже не остановиться.
В альбоме, который мне директор дал, мне очень одна картина понравилась. "Вороны над полем пшеницы" называется. Я над кроватью у себя повесил и пялился на нее часами. Вроде мазки непонятные, но затягивала. Смотрел на это поле, а горизонт был такой далекий, и все что глаза видели, так только пшеницу. И ворон над ней. Такие кривые черные черточки - вороны. А картина манила. Какая-то в ней бесконечность была, и когда на нее смотришь, даже не так обидно становилось, что отец нас бросил. Но все равно тоскливо.
Но как нарисовать ожидание?
Прямая линия делает зигзаг и чертит сетку дождя. Из нее выныривают деревья, потом дорога, низкие тучи и наконец трое нас. Я, мама и папа. Мы скользим над дорогой как три мрачные тени. Как вороны над полем пшеницы. Впереди никого. Мы растворяемся в пелене.
Лист становится серым.
* * *
Анка провела кистью еще раз, и нечто, казавшееся желто-серым, сделалось низкой чеснока. Эта чесночная низка лежала возле темной бутылки с оливковым маслом, куском хлеба и двумя яблоками. Анка тронула кистью несколько разных красок, выдавленных на картон, служивший ей палитрой, потом легко прикоснулась к толстому ватману, и левое яблоко на рисунке чуть не покатилось - так неожиданно в нем угадалось движение, как и в том, которое лежало на столе. Улыбнувшись, Анка быстро оглянулась: ей показалось, что в комнату вошла мать - девочка не могла работать, если кто-либо стоял у нее за спиной; она сразу же поднималась и закрывала рисунок.
"Капризы это, - говорила мать, - что я, сглажу, что ли? Может, я ей еще лучше подскажу, где чего дорисовать".
Отец привел учителя живописи из гимназии; он циклевал полы в доме, где жил старик, и вместо платы попросил его посмотреть работы дочери: стоит ли деньги на краски переводить, может, лучше пусть вяжет, как мать?
Учитель в дом Иосифа сердитый и раздраженный: на педагогическом совете завуч гимназии выговаривал ему за то, что ученики разбегаются с его уроков.
"В конце концов я не могу заставить рисовать того, кто не хочет рисовать! - отвечал учитель. - Нельзя привить навык к творчеству! Можно привить навык к физике или зоологии, потому что это дисциплины! А рисование - это не дисциплина! Это - рисование!"
Завуч, хрустя тонкими и длинными пальцами, ответил, что ему надоело постоянное жонглирование термином "творчество", и что гимназия - не ателье импрессионистов, и если "господин Сыпайло не может заставить учеников выполнять его предписания, то гимназия будет вынуждена отказаться от услуг уважаемого живописца". Учитель сник, начал лепетать что-то о необходимости помощи со стороны коллег, и то, что его методы одобряет директор, и ненавидел себя за эту ложь; хотелось послать все к черту, но он понимал, что если он лишится заработка в гимназии, то снова начнется голод и жена будет пилить его за то, что детям надо купить новую обувь, "а на твои рисунки можно приобрести бутылку воды и ящик воздуха".
- Ну, - сказал учитель, - где работы?
Мать и отец засуетились, начали доставать рисунки из комода, а девочка стояла около окна, и щеки ее жег стыд - и за свои работы, и за то, как суетливо отец раскладывал рисунки на столе, но внезапно все это исчезло, потому что Анка вспомнила, как однажды пошла с матерью на базар помочь ей нести сумки, и увидела сейчас - явственно и близко - желтый медовый прилавок и старуху с длинными зубами, прикрывавшую лицо черной шалью, которая то и дело сползала на спину; старуха раскладывала перед покупателями облитые керамические тарелки - сине-красные, черно-желтые, красно-голубые. Анка вспомнила сейчас, что среди всех этих тарелок ее поразили две - со странным, диковинным рисунком: петухи с распущенными хвостами, с неестественно длинными лапами и с когтями, украшенными синим маникюром. Анка тогда прищурилась, и петухи исчезли - осталось лишь точное сочетание красок, которые поймали форму - законченную, литую, и если долго смотреть на этот рисунок, то могло показаться, что здесь и не петух вовсе, а июльское желтое поле и голубые васильки в нем или предгрозовое небо поздним майским вечером, когда черная туча кажется фиолетовой, а в провалах белого неба горят зеленые, холодные звезды...
- Тебя спрашивают! - услыхала Анка голос отца. - Не слышишь, что ли?
- А? Чего? - спросила девочка, покраснев.
- Это она, значит, витала, - виновато объяснила мать учителю. - Разинет рот и глядит мимо.
- Что ж ты линию горизонта заваливаешь? - повторил учитель. - Нельзя так. И проекцию совершенно неверно пишешь... У тебя ведь яблоко меньше перца.
- Отвечай, когда спрашивают! - сказал отец. - Что молчишь?
- Я не знаю, - ответила девочка, - оно так лежало.
- При чем здесь "лежало"? - поморщился учитель. - Есть законы живописи, которым подвластны все... Кроме гениев, впрочем, - добавил он, скорее для себя, чем для этой туповатой, то и дело краснеющей девочки в уродливом платье, перешитом, видимо, из материнского. - Ты у кого училась?
- Ни у кого она не училась, - ответил отец. - У кого ж ей учиться?
- В гимназии ведь проходят рисование.
- Так то в гимназии, а откуда у нас на гимназию деньги-то? Она девять классов походила в обычную, а теперь матери по хозяйству помогает.
- Нельзя так писать бутылку, - снова поморщился учитель, - стекло ты по фактуре угадала верно, но цвета смешаны: мягкий должен быть разлит в центре, а на стыках тени и света следует подчеркнуть цветовую жесткость...
Нельзя же так: что вижу, то и рисую... Нет, ей надо как следует учиться.
Учитель сказал еще что-то и ушел, отказавшись от приглашения к обеду, который со вчерашнего дня готовила мать, купив на базаре курицу. Она еще утром накричала на Анку, когда девочка просила подождать, пока она напишет ощипанную птицу, лежавшую на грубо сбитом кухонном столе. Ей очень хотелось написать желтизну куриного тела, бессилие свесившейся шеи в контрасте с устойчивой жесткостью стола, но мать, запарившись, бросила птицу в кастрюлю и Анку из кухни прогнала.
Учитель вернулся домой, продолжая свой мысленный язвительный спор с завучем гимназии, подумал, что нужно пойти к директору, которого лично он презирал за пьянство, лег на софу, которая стояла возле окна, и вдруг увидел два яблока, бутылку с оливковым маслом и низку чеснока. Он сначала не понял, откуда это, и решил было, что вспомнился ему кто-то из французов позднего импрессионизма, но вдруг он увидел лицо дочери этого полотера, и мучительный стыд ожег его. Не ответив жене, которая спрашивала, когда он будет обедать, учитель выбежал на улицу, чтобы вернуться в дом полотера и сказать девочке, что у нее божий дар, и что не надо ей слушать его слов о проекции и законах света, и что пусть она приходит к нему в мастерскую, но он остановился, поняв, что не сможет найти дом, где он был только что, - он шел оттуда быстро, сняв очки, смотрел себе под ноги и жил своей обидой.
"И нечего винить всех вокруг в том, что ты неудачлив, - сказал он себе. - Разве истинный творец переживал бы так, как я, склоку в учительской? Истинный творец даже и не услышал бы ничего, как не слышала меня та девочка в нелепом платье, перешитом из материнского. А я и это подметил, вместо того чтобы заплакать при виде ее картин..."
...А отец отнес все картины на чердак, сказав:
- Ну, Анка, хватит баклуши бить: побаловалась - и будет. Помогай матери хлеб зарабатывать, большая уже.
- Ладно, - сказала девочка и, раскатав в пальцах хлебный мякиш, быстро слепила фигурку - учитель, упершись руками в бока, откинул голову, словно норовистый конь, и смотрит, насупившись.
- Ишь, - усмехнулся отец, - похоже...
А мать отчего-то заплакала и ушла на кухню.
* * *
Я занимался у директора всю вторую четверть и постоянно рисовал. Теперь мне казалось, что можно нарисовать все, что угодно. Особенно директору нравилось задавать мне задания на абстрактные темы. Все получалось. С третьей попытки получилось даже одиночество. Я нарисовал ребенка в желтом плаще, который стоял и смотрел на океан. Ребенок стоял спиной и чтобы все поняли, что это не взрослый, я вложил ему в руку бумажного змея. Синего. Бессильного, повисшего бумажного змея ветер волочил по песку, а мальчик, не отрываясь, смотрел на океан. И хоть я не видел его лица, мне оно казалось грустным.
Не давалась только красота. Я рисовал море и солнце, рисовал птиц, рисовал маму. Директор только грустно вздыхал и говорил, что я еще слишком молод. Однажды даже его нарисовал, толстого как воздушный шар, и вокруг много ящиков водки. Он вздохнул.
- Хочешь, я расскажу тебе, что такое красота?
- Вы уже рассказывали.
- Значит, ни хрена ты не понял. Ты чем думаешь, головой или задницей? Вот посмотри за окно. Что ты видишь?
- Дети на площадке играют.
- А какие они, эти дети?
- Обыкновенные. Просто дети.
- Мало. Смотри еще. Художник должен уметь видеть то, что не видно обычному глазу. Видишь вон ту девочку? Ей очень хочется играть со всеми, но они не берут себе ее в компанию. Поэтому она катается на качелях одна, и никто не приглашает ее к себе. Но она делает вид, что ей все равно, хоть и катается на качели. Видишь?
Увидел. Девочка, черненькая такая. Пальтишко дырявое. Холодно ей наверное. В сердце что-то ёкнуло.
- Иди вниз, посмотри на эту девочку. Иди, иди, карикатурист хренов.
Я сбежал вниз по ступенькам. Девочка еще была на площадке, хотя почти все дети уже ушли.
- Тебя как зовут?
- А тебе чего?
- Увидел тебя из окна, и мне директор сказал, чтобы я к тебе подошел.
- Ваш директор дурак.
И почему-то отвернулась.
- Почему? Он хороший и толстый. Только пьет много. Говорит у него жажда.
- Мне домой паре, мамке помогать.
- Я тебя проведу, давай?
- Не надо меня провожать, взрослая и сама дойду.
Ну и дура. Не хочет - и не надо.
- Подожди...ты здесь учишься, да?
- Да. А что?
- Здесь же рисовать учат, правда?
- Правда. Только не все. Вот директор учит, а остальные так, издеваются. А тебе что, нравится рисовать? Я вот могу тебя нарисовать. Красивая получишься.
- Нет, не нравится мне рисовать. Меня Анка зовут. Приходи завтра к поваленному дереву.
Как-то быстро выпалила. Странная. И убежала как-то слишком быстро. А когда я смотрел на ее узенькую спину, исчезающую за деревьями, грудь опалил какой-то странный жар, и мне захотелось сбросить куртку и заорать и танцевать и размазать все краски моей души по роже этого мира. Потом директор сказал, что я влюбился. А потом я понял, что такое красота. Красота - это когда нет ничего уродливого, сбивчиво объяснял я директору. Все вокруг красивое, нет ничего некрасивого - это и есть красота. Все это вокруг! Весь мир!
Тогда я срывался почти на крик, а директор сидел и улыбался чему-то своему. И сказал мне, что я молодец. И что скоро он уедет далеко-далеко. К морю. Потому что его больше не мучает жажда.
А на следующий год он умер от цирроза печени, не успев доехать до моря. Прямо в купе. И мы с Анкой стояли на кладбище, посреди могил, и я плакал навзрыд, потому что умер мой настоящий отец, которого у меня никогда не было. И понимал, что несмотря ни на что, во всем этом есть красота.