Перекрест звенящих, стонущих рельс и землистого цвета шпал ( на их оседании древесных волокон расползались сгустки мазута, такие как яйцевидные капли черного жемчуга). Близко приусадебный участок, где краснолицый крестьянин через мучительное дышание терся шеей о ворот рубахи. Его волос, жесткий и всклокоченный, разбрасывался потными брызгами. Холодил горячий висок пробег ручья и оседал горяей рассадой на жадных губах. Танцевали в солнечном сиянии органические слезинки на лбу и носу. Жажда, в горле ходячий при каждом глотании комок - вдохи бесились, не давая наслажденья питья. Искривленный крестьянский рот по мере ударов более кривился, лязгали желтые зубы, и сыпался белый порошок.
Барабаны ушей издавали свистящий звук, глухо вибрировали слуховые мембраны. Сталь, нерушимая сталь, недоверчивый материал, звонко стонал, окатывая непониманием, а кувалду победителя крестьянин рушил на позвоночник побеждаемого. Битва с противником, который углом к земле облокотился на наковальню, азартно раздражала все самочувствие крестьянина. Мышцы рук отяжелели, суставы вывихнулись, по плечам лепетали, словно по касательной, шарики пота. Рельс лежал неизреченный как отрезок.
Близко отскок от двух полос (неожиданный луч по стальному зеркалу), где колеса поезда устремлялись физическим трением, двумя лучами дороги, блестящим чертанием вдаль, в безрассудство горизонта. Отскок низводил в мгновенное ослепление, в темную яркость, в яркую темноту. Голова дернулась, закрылись глаза, возник козырек из ладони.
Равномерный постук колес, отдача в землю - снизу подбрасывало толчком в ступни, наэлектризовывая тело, что суставы растягивались и хлопали стягиванием, будто резиновые. Равномерность оседания полотна, треск летящих камней гранита и вой скоростного экспресса сливались со свистом побиваемого рельса.
Минуты, часы, дни смещались в одинаковость железнодорожной ткани и скучали, зажатые снаружи в зеленые стены вагонов с бордовой полоской вдоль, смятые изнутри тоскливым ожиданием с амфиладой купе, плацкарта, общих мест за призрачными квадратами стекол. Через пять минут экспресс заскрипел тормозами, растянув время конечной цели. Цели глобальные, цели промежуточные, точки на карте, чуть больше, чуть меньше, и связанность в линии.
За эти пять минут скорость растекшегося ветра падала и не было уже того ореола падающих брызг и волокон, которые путали вагоны колыханием едва видных серых нитей, не было уже того единства бордовой полосы, где теперь под медленные удары буферов читались черные, с прямыми углами и острыми гранями буквы: "Ленинград - Москва". В окнах, большей частью затемненных тенью или наоборот слишком ярких от солнца, за этой блещущей слюдой, открывалось все многообразие вагонной жизни и быта путешественников. На хрупкости искусственных слез отразился кусочек неба (неприятная смесь ультрамарина и лака, который лоснился щебетанием птиц, что изредка пролетали, пропрыгивая темно-коричневым или черным пятном тени на пыльном тумане оконного провала), где, разрезая искристость бездонья, крутились или застывали белая пена, белые перья, мутноватые хлопья облаков.
Экспресс затих в радужном предвкушении отдыха; угомонились бешеные колеса (их единственный глаз при движении вылезал из орбиты в надежде опоры и прыжка, а сейчас, спокойный и умиротворенный, прикрылся проржавевшим веком). Охлаждались мышцы двигателя, разгоряченные, говорящие: "У-у-у-у-х!" Поезд облизнулся о платформу языком маслянистого запаха, паровоз выпустил из-под себя седой, отработанный пар, а двери тамбуров раскрылись и дохнуло на ждущих людей. Они оглядывались, морщились, чтобы разглядеть что-то ненужное, поеживаясь от судороги окоченевших тканей и мурашек в кровеносных сосудах. Было слегка морозно, но солнечно, а лужи платформы, прижившие свои неправильной формы озера в выбоинах и вмятинах, затянулись корочкой хрупкого льда, который трескался тонкими осколками под чьей-то случайной и недумающей ногой, становясь прозрачным, когда накатом воды его обдавало. Дохнуло теплое дыхание тамбуров, из сипящих легких сонных путешественников прорвался углекислород, запустив на свое место ветер первого впечатления.
От рук потных и нервных, крепких и чистых, грязных и наделенных запахом шелушилась твердая кожа саквояжа. Этот бежевый предмет повис на человеческой кисти, на пятипалом листке в дверях одного из вагонов. Минуя тень тамбура, на солнечную морозь выскочило широкое поле черной шляпы, нога в старом, массивном ботинке раздавила поверхность вокзала.
Спокойным поворотом к вывеске "город Л" цепко Симкин взглянул из-под полей, откуда странен зрачок. Упруго его смотрение, словно смуглая рука схватила горсть (как он желт! сухой песок, кварцевые точки мерцают в нем серебрянным, тончайшим раствором), и, напоминая о беге и быстротечности времени в песочных часах, частые струйки желтой пыли в прорехи ладони, между скрюченными пальцами, упадали в другую ладонь и сыпались дальше к родному прибежищу, отягощенные законом притяжения. Ненасытно его смотрение, словно чья-то рука приподняла и откинула пятигранный плоский камень, и на золотистом узоре крупинок шевелились клубком только что вылупившиеся из яиц очковые кобры. Молодые змейки липкими, чешуйчатыми поясами шелестели и цеплялись языками с рогатиной на конце за верхушки деревьев, над которыми веселился, концентрируясь невидимой кометой, ветер, сгибая стволы, будто играючи любовался своей силой. Шелест змей, молодых и упругих, сливался с дыханием листьев. Симкин видел "город Л", верхушки; запах отъезжающего поезда щекотал, как острой травинкой, его нос - Симкин видел себя, такого маленького с высоты летящей птицы. Только точка, одна точка, незаметная точка среди других около двадцати на серой полоске; жестяные и шиферные крыши домов; черная линия поезда на бесконечной в длине, на бесконечной в разветвленности лестнице железной дороги - все внизу копошилось, куражилось над собой созидательной динамикой муравейника в разрезе блестящего солнца, в данности секунды, когда ультрамарином плавилось небо рядом с нависшими декорациями облаков.
Симкин сделал изгиб позвоночника, обострив угол к земле, чтобы противопоставить вектор своего тела векторам природных порывов. О стрелку его головы ветер разбивался тысячами ручейков, что сворачивались в стружку, и ветреные волосы, нити путались бесцветными прядями. Симкин запахнул плащ, но жесткое царапанье холодка наносило мурашки на открытые участки тела, а кожа щетинилась для создания спасительной прослойки воздуха. Слезы разъедали взгляд и мутили пейзаж акварели. Через продольные прутья ограды этой хмурой станции "город Л" с насыпи, где расположена платформа, Симкин вожделенно смотрел на автобус и ждал его тепла. Он предвкушал сладкий сон, когда вдохнет раздражающие пары бензина. Он возжделал, кружением языка лаская нёба, губы, десна.
Желтый автобус, грязно-белый салон с резиновым черным ковром пола, кожаное синее сиденье, в окне прохлынывающие картинки обочины (деревянные дома, яблони, березы, люди). Во рту - осадок бензина, по языку стекали, скапливаясь, слюни, чтобы, проглоченными в желудок, разъедать стенки пищеварительной системы. Симкин под шум мотора, под прыжки на ухабах и разговоры людей заснул. Озарения закрытых глаз сделали его необыкновенно мечтательным. Новый взрыв воображения, осенний бунт красок разбудили ярко-зеленое изумрудное поле с нависшим над ним оранжевым солнцем и серо-синим небом импрессинистского мазка, но кричащим соколом, его оперением борьбы, стремлением охоты застыло пятно на травяном поле, и, вдруг, зигзагообразная, черная линия, сконцентрировавшись в грозную спираль, пронеслась по пейзажу широкой кистью.
Приподняв верхнюю губу, Симкин в оскале зубов схватился за сердце:
- Это жаба груди! она душит! она сжимает мой двигатель!
Легкие, два окровавленных бурдюка (миллионы капилляров приносили к ним углекислый газ, через выдох тонущий в атмосфере для фотосинтеза листьев, миллионы капилляров забирали кислород - пузырьки его, носимые в водах внутренних речек, напояли организм), сжались, когда жаба прислонила к легким скользские ласты. Желудочки сердца - его клапаны не справлялись с работой, с трудом проталкивая кровь, а жаба наваливалась грудью, уперла передние лапы в моторный сосуд. Она шершавым языком, тяжелым и пористым, лизала его стены, кусала их, а черная зигзагообразная линия носилась по пейзажам широкой кистью.
Кризис прошел во сне. Автобус делал кольцо, венчаясь обратным направлением. Симкину в нос пробирался запах силоса и навоза, уши наполнилось неровным, на разные голоса мычанием. Где-то на повороте дороги трещал автобус, потом исчез, оставив столбовую пыль и черный, скоро рассеявшийся дым выхлопной трубы.
- Ферма, - подумал Симкин, - бык...
Десяток из белого кирпича хлевов. Вокруг Симкина танцевали крылышками, будто подвешенные на ниточки, мухи. Они жужжали хоботками с конусовидными окончаниями и садились на лицо человека, от рефлексов самосохранения слетали и снова садились, чтобы пощекотать шевелением лапок кожу Симкина. Они веселились, им нечего было делать, слишком много места оказалось у них для откладывания личинок. Симкин в задумчивости осматривал местность. В десяти шагах от себя увидел быка с распоротым брюхом, с сонмом благовоний вокруг разлагавшейся бывшей жизни.
- Заглянуть ему внутрь, там чудесно сыро, зачерпнуть руками его кишки, - направился шатким, но смелым шагом, но передумал, остановившись.
Все было, было, было. Зачем это? Симкин хотел бежать. Дорога стремлением угла, ее асфальт, ее серая шершавость шипела сухой, желтой пылью, что крутилась ветром. Наискосок разделило Симкина. Слева ферма, справа пустое, перепаханное поле, а мухи надоедливы, их много, ужасно много. Солнечный луч нырнул в зрачки и двумя солнечными зайчиками засуетился на кирпичных стенах хлевов. Луч распался от встречи с белым фоном на фиолетовый, синий, желтый, оранжевый, голубой, а зигзаг черноты растопыренными волосками кисти разукрасил мозаику.
Асфальтовая дорога перешла в проселочную с бороздами от шин грузовиков. Вдалеке играл пастуший рожок, три километра по полю, где желта трава, где увядает трава, сохнет в морозном пространстве. Земляная грязь дороги застыла, покрытая инейной пылью - легко ступать, не вязнет ботинок, легко следать следующий шаг. Симкин соприкоснулся с первыми домами молчаливой деревни, из щели забора вылезла грязная собака с шипами репейника в свалявшейся шерсти. Она с восторгом изучала Симкина, помахивая хвостом.
Осень. Яблоки уже отцвели и дали плоды. Из-за заборов протягивали они свои ветви, а кое-где лежали упавшие, прогнившие яблоки. К одному подскочила ворона и ударила клювом. За переступами симкинских ног переставляла лапы собака. На мокрую зеленую скамейку пятилетняя девочка поставила пластмассовое красное ведерко, а животное остановилось в смятении, приподняло ухо, поворачивая головой.
Шмыгнув холодным носом, пес кинулся, впился девочке в ногу и грыз бедренную кость. Из пасти, с окровавленных клыков и языка текли пузырящиеся слюни. Девочка бросилась к зеленому, не высохшему от недавней окраски забору, испачкала свои ладони, голубую куртку и белую юбку. Она упала в лужу с плачем и воем. Тонкий лед хрустнул под ней, и кусочки его прилипали к одежде. В окне дома напротив дернулась занавеска, появилось лицо незнакомца и тут же исчезло. Симкин смотрел картину человеческого бессилия, пусть такого маленького, и радовался всеми доступными звериными чувствами.
- Ладно, отпусти, - сказал он псу.
Собака отпустила человечью ногу и с рычанием пошла, ведомая симкинской спиной. Девочка лежала в луже, истекая кровью и террористически выла.
Дом, в котором жил, оседал. Симкин жалким и жалобным взглядом сопоставлял две величины: дом и себя. Собака подкрадывалась ближе для долгожданной ласки. Левая нога Симкина чуть согнулась в колене, мышцы в ней напряглись, принимая на себя центр тяжести. Правая нога оторвалась от земли, колебанием маятника ушла за спину, вылетев перед грудью. Воздух выжидающе свистнул и наполнился глухим ударом. У собаки щелкнули челюсти, когда с ними соприкоснулся массивный ботинок. Собака кувырнулась и упала на живот, растянув задние лапы, прикрыв передними свою морду.
- Ты зачем девочку покусал? - поморщился Симкин от скуления пса и его болезненных глаз.
Новый удар, теперь по половому органу, заставил собаку вскочить и бежать, прижав от страха и боли хвост, чтобы зализывать раны там, где нет людей.
Симкин вошел в старый дом, нашел лежащую в кровати свою мать и сказал, что давно не видел ее. На следующий день он проснулся в разрезе солнечных бликов, что проскакивали в окно под запах душистых трав, собранных матерью летом. Он долго отдыхал с открытыми глазами - на потолке искал знакомые трещины и пушистые неводы паука. Когда встал и оделся, к губам прилип навязчивый волосок. Симкин улыбнулся, и смех потряс его организм прокашливанием и хрипом легких. Вспомогательные картинки детства резали его воображаемый контур... Вне дома Симкин почувствовал вместо головы радужный круг, который распускался по граням слепящими лучами. Ослепление омывало глаза, горячая кровь неслась к вискам, в ушах клокотало порывистое дыхание удовольствия.
На фоне бледной и далекой полоски леса, что переходила размытыми верхушками в белесоватую прослойку между голубизной неба (чем выше поднималось зрение, тем ярче, тем ослепительнее сгущался небесный, чистый цвет преобладания), возвышался стог золотистого сена. Из-за него вышел краснолицый крестьянин. Плавящийся диск жег спину Симкина, солнце ударяло в грудь крестьянина. Оба они двигались навстречу друг к другу.
- Вчера я понял по проплытию поезда, что это ты, чтобы идти со мной, - сказал крестьянин.
- Зачем ты убивал рельс?
- Выполнять ненужную, необъяснимую работу. Значит ты готов?
- Да. Я не мог не исполнить своего последнего обещания, - Симкин погладил свой живот, просящий пищу перед долгой работой.
В лес входили два человека, прощаясь с деревней. Лоно пахучей смолы задержало второй их шаг. Сосны худые: высоко их первые ветви торчат. Мшистый, желто-зеленый покров, обсыпанный хвоей, смягчал переставления ног, но хрустела сухая ветвь. Ели хлестали колючими лапами лица прохожих. Симкин думал о промежутке времен, когда они начнут спать на земле, питаться корнями и корой, греть свои руки на костре. Оранжевая пляска пламени ночью будет видна с любой точки неба, черного и провалившегося, будет видна с любой звезды, холодной и недоступной, но, кажется, только протяни руку, чтобы ухватить далекий светлячок.
Осень. А с ней моросящий дождь, трубно грохочущий ливень. Капли скачут по веткам, проваливаются со всей своей водяной силой между деревьев. Никуда не укрыться от их преследования. Если только рыть звериную нору и сидеть среди сырых, земляных стен в луже накапливающейся влаги. Осень. А с ней промозглый холод. Но ветер не так порывист среди деревьев, среди лесных долгожителей. Он запутывается, как бабочка в паутине, в корявых и ровных стволах, в гнилых и совсем юных. Дикий зверь не так опасен, как горек и последователен человеческий страх
Неделя движения заканчивалась у поросшего камышом озера. Его некрасивая болотная форма: разбросаны травяные островки, где невозможен шаг. Симкин и краснолицый крестьянин на красном закате осматривали берег. Десница наступающей тьмы отвоевывала у дня бледные (они становились все более блеклыми с каждой секундой) краски, воцаряя свое черное совершенство.
Двигательное ощущение Симкина охватил какой-то непонятный предлог. Он зажал саквояж меж коленей и, беспокойно сцепив пальцы, старался опереться воспоминанием на предмет, который был с ним всегда. Растопыренная кисть, зигзаг черноты, оперение охоты задержали подступающую к глазам ярость. Он расшатал маятник руки, расслабил мышцы. Саквояж хлестко вмялся разрастанием кругов, увеличением морщин в болотный омут. Плавно омывались борта, то одним, то другим погружаясь. Минута, и саквояж вертикальным уходом тонул, оставляя на поверхностной гладкости воды замечательные пузырьки, или, быть может, это был только дождь.
Через месяц два обессилевших грязных человека вышли из леса. Крестьянин попрощался и ушел. Скоро Симкин очутился в своей пустынной городской квартире. Держась пальцами за кромку стола, на стуле раскачивался. Вокруг уничтожались компоненты природы. Одинокий дуб гнил на юру, белые, коричневые, черные черви точили его корни, под корой ткань разъедали насекомые, листья желтели и опадали. Голодный волк в лысых кустах раздирал зайца, лисица обгладывала кости (белый пух заплетался в чернобурую шубу). Потом хищники пожирали друг друга. Разъяренный вепрь пропарывал белоснежными клыками пузо бурого медведя и падал сам с разорванным ртом от силы другой лапы. Крокодил открывал пасть и откусывал ногу охотника, подменяя целое лишь куском. Охотник, выстрелив, получал отдачей приклада в плечо, на него летели кровавые брызги взорвавшегося глаза крокодила. Голодный человек отрезал от своей ляжки мясо и проглатывал, наслаждаясь теплотой крови. Раскинув руки и ноги, Симкин позвоночником нащупал пол среди деревянного треска. Под грудой костей и мышц, сосудов и нервов лежал сломавшийся стул, а изо рта Симкина выскочила жаба груди, раздавив своими ластами легкие Симкина, сердце его, мозг его, затуманив глаза.