С благодарностью Олегу Козыреву за идею сериальной формы, и Трурлю - за название
Этот текст ни в коем случае не предполагает серьезного отношения со стороны читателей или критиков. Все совпадения имен и событий с реальными в этом тексте - случайность.
ПЕРВАЯ СЕРИЯ
Душноватое утро обещало, что день будет жарким. Надежда открыла глаза и поморщилась: от стены в одном месте отставали обои. Обои были тиснеными, белыми, дорогими. Мебель - темной, красновато-коричневой, покрытой блестящим лаком. Тонкая полосатая занавеска трепыхалась напротив распахнутой форточки.
Надежда вспомнила, что сегодня нужно ехать в больницу, а добираться в один конец больше часа, и снова поморщилась. Будильник показывал полвосьмого.
- Надо вставать, - равнодушно сказала Надежда, и села. Лохматый Васька посапывал, отвернувшись. "Пускай спит", - великодушно решила Надежда, тем более, ему никуда ехать не требовалось. Она нашарила ногой шлепанцы, обулась, одела халат и тяжело протопала в ванную.
Зеркало над раковиной отразило усталое немолодое лицо. Красивое, в общем-то, только крупные правильные черты лучше пошли бы мужчине. Стараясь поменьше смотреть на себя, Надежда тщательно умылась, почистила зубы и расчесала густые черные волосы. Пора было разбудить Пашу, а заодно не забыть позвонить ему на работу - сказать, что в ближайшие три недели он не придет.
Белая гладкая дверь в пашину комнату находилась слева от ванной. Позевывая, Надежда протянула руку и постучала.
- Паша, подъем!
Обычно в таких ситуациях он что-то бурчал недовольно, но, судя по звукам, действительно начинал подниматься, и через какое-то время показывался в коридоре - временами заросший и дурно пахнущий, а иногда стильно постриженный и благоухающий одеколоном "Демон". Тридцатипятилетний братец Надежды был не лишен странностей - одевался как панкующий подросток, носил железные кольца и пентаграмму, а чего только стоил его черный компьютер! То есть, компьютер действительно стоил приличную сумму, но его, мягко сказать, нетрадиционный цвет... Надежда постучала еще раз, и снова не получила ответа. Тогда она в досаде толкнула дверь. На ее удивление, та оказалась незаперта.
Готовая произнести небольшую возмущенную речь, Надежда не сразу сообразила, что именно видит перед собой. Но когда поняла, то отступила, и плотно прикрыла дверь, не решаясь отпустить ручку. От напряжения пальцы ее побелели, а в душе поднимался страх. Страх за Ваську. Ее сын ни в коем случае не должен зайти туда! Она глубоко вдыхала и выдыхала, похожая на умирающую рыбу. Родители. Хорошо было бы обойтись и без них. Так. Собраться. Надежда с трудом оторвала руку от дверной ручки и на негнущихся ногах отправилась туда, где спали отец и мать.
Комната была погружена в синеватую тень, благодаря плотно задвинутым шторам.
- Папа! - трагически громко прошептала Надежда.
- Что, что такое? - встрепенулся Василий Егорыч. Анна Федоровна издала короткий звук, и тоже открыла глаза, бессмысленно глядя на дочку.
- Там - Паша...
...
Паша висел, вжатый в угол между потолком и стеной. Он понимал, что не только невидим, но и вообще неразличим для человеческого восприятия. Человеческое! А он теперь, значит - кто?
Его полуголое тело скорчилось в неуклюжей позе внизу на кровати наискосок. Приближались шаги. Паша дернулся еще раз в надежде вернуться, но тщетно: он не мог обрести свою плоть так же, как зритель не способен попасть внутрь фильма.
...
Васька проснулся от того, что в коридоре шумели. Причем шумели нехорошо. То не была обычная суета сборов в дорогу, или семейная ссора, поэтому он насторожился. Низким голосом что-то гудела Надежда, бабушка вторила ей, периодически всхлипывая, а в интонациях дедушки ощущались надрыв и злость.
Васька соскочил с диванчика, и босиком прошлепал к двери, приоткрыл, выглянул в коридор. Цепкий взгляд выловил сгорбленную фигурку бабушки и напряженное лицо деда. Надежда волокла из ванной в пашину комнату ведро и тряпку.
"Натворил чего, и смылся", - подумал Васька, но сам себе не поверил: слишком все выглядело серьезно.
Надежда со стуком опустила ведро, и подошла к сыну.
- Василий, - она жестко положила руки ему на плечи и посмотрела в глаза, - Твой дядя... в общем, он умер.
Васька впал в замешательство. Он не знал, что говорят в таких случаях.
- Когда? - неестественным голосом спросил он.
- Этой ночью. Слушай... я понимаю, что еще рано, но ты не мог бы... пойти погулять?
- Конечно, - Васька движением плеч вывернулся из-под тяжелых надеждиных рук, и постарался скрыть облегчение. - Я только умоюсь.
- Понимаешь, - машинально Надежда провела рукой по его волосам и посмотрела в сторону ванной, - туда нельзя. Там сейчас грязно.
"Да что там такое?" - с любопытством подумал Васька, но, честно сказать, смотреть на ЭТО ему не хотелось. Он боялся покойников. Порой ему снились трупы, зеленые и худющие, с огромными навыкате глазами и ртами, полными гнилых зубов. Он убегал, даже если они и не намеревались причинить ему вред. Так что, он быстро собрался, кинул оценивающий взгляд на пашину черную кожанку, всю в молниях и заклепках, и в следующий миг уже был на улице.
"Теперь у меня будет отдельная комната", - цинично подумал он, и тут же сам себя перебил, испугавшись, что кто-то прочтет его мысли.
...
Невидимый Паша в сумрачном настроении наблюдал, как мать и сестра отмывают от крови пол, кровать и компьютер. А крови действительно было немало. "Хорошо потрудился", - хмыкнул про себя Паша. Ночью, в омертвляющем реальность белом свете заоконного фонаря, он торжественно резал себя тут и там. Он не хотел себя убивать, пускай, как и всякий одинокий несчастливый и бездетный человек, нередко задумывался о самоубийстве. Нет, если бы он решился на смерть, он бы подготовился. Написал завещание и какую-нибудь загадочную записку. А вчерашним вечером его просто одолевала душевная тяжесть. Из-за нее он согласился опять лечь в больницу. В психиатрическую больницу. Но когда время перевалило за полночь, его охватил азарт: а что, если... Он совсем не чувствовал боли, - так, немного пощипывало. Он проводил лезвием то по лицу, то по груди. Потом осмелился, и стал резать глубже. Лиза однажды сказала, что, фантазируя таким образом, она снимает внутреннее напряжение. А он... он даже не знал, ГДЕ находился, когда себя резал. Вроде бы его комната, и напротив - ее привычно искаженное отражение в экране черного монитора; но почти исчезли свойственные городской ночи звуки, и в тишине, похожее на грозу, накатывалось нечто чужое. Напоследок Паша резанул себя еще раз вкруговую по липким от крови предплечьям, и отключился.
Сверху, в утреннем солнечном свете все выглядело просто роскошно. Кульминационная сцена из фильма ужасов. После нее убийства начинают происходить каждые две-три минуты. Паша поморщился, точнее - ощутил, что поморщился. Надежда и Анна Федоровна тщательно оттирали кровавые пятна, приводя действительность к заурядному состоянию. Закончив с уборкой вокруг, они с новыми тряпками приступили к самому телу.
- В милицию позвонить, - слабым голосом произнесла Анна Федоровна.
- Я сделаю, - закивала Надежда, и уверенно провела тряпкой по щеке мертвого Паши.
...
Люди, которые побывали на грани жизни и смерти, рассказывают, что их стремительно несло по темному тоннелю, и в конце сиял ослепительный свет. Все это правда. Но те, которые достигли света, уже ничего не могут нам рассказать.
Это поле, душистое до духоты; травяная зелень здесь режет глаз, а цветы заметно крупнее, чем человек встречал раньше. Огромное солнце изливает повсюду густое золото и тепло. Ты неуверенно делаешь один шаг, другой, и понимаешь, что трава под ногами не мнется.
Хочется лечь, подставив себя целиком небесному свету, успокоиться навсегда. И земля мягко примет уставшее тело, постепенно проникая внутрь, перемешиваясь с плотью.
Но тот, кто сделает больше десятка шагов, непременно увидит искрящееся завихрение, танец лучей между землей и небом, а присмотревшись, различит дверь. Дверь-Посреди-Поля.
Обычная деревянная дверь, одиноко торчащая там, где, наверное, никогда не было дома.
Сколько ты не пытайся ее обойти, она будет поворачиваться к тебе одной и той же стороной, а потом и вовсе не отвяжется, преследуя тебя по всему полю и навязчиво предлагая войти. Сама по себе повернется ручка, и скрипнут петли, но сквозь тонкую щель ты не сможешь разобрать, что там - за Дверью-Посреди-Поля. А поле никак не кончается...
И твоя рука послушно тянет за ручку.
Теперь ты никогда не вернешься. Но, говорят, некоторым вовсе необязательно умирать, чтобы увидеть Дверь-Посреди-Поля.
...
От размышлений Лизу оторвал телефонный звонок. Собственно, она даже не размышляла, а пребывала где-то по ту сторону перед давно погасшим экраном монитора. Смутные ощущения обещали переродиться в нечто связное, и, возможно, ценное, но телефон перебил процесс. Лиза вскочила и схватила трубку.
- Алло.
- Привет, Лиза, - это была Натали. Когда Натали находилась на том конце провода, она представлялась Лизе гладкой и длинной голубой загогулиной, похожей на только что выдавленную зубную пасту.
- Здравствуй, - безучастно сказала Лиза. Загогулины у нее эмоций не вызывали.
- Ты знаешь про Пашу?
- Нет. А что?
- Он покончил с собой.
Лиза задержала дыхание и напряглась. Вот так крутой поворот. Остановиться, передохнуть.
- Ты серьезно? - наконец выдохнула она.
- Очень серьезно. К нам сегодня пришла его сотрудница...
И Натали принялась рассказывать о произошедшем. Напряжение нарастало. Машинально слушая Натали, Лиза принялась приглядываться к окружающему ее миру. Ничего не изменилось. Как будто.
- Я так и знала, - сказала Лиза, когда Натали сделала паузу.
- Ты думаешь?.. - спросила Натали о кое-чем известном только им обеим.
- Думаю, - подтвердила Лиза. Сейчас, как никогда, она была убеждена: им удалось... К черту. Все как обычно.
- Я думаю, - переключилась Лиза, - что надо его родителям позвонить. Может, помочь, съездить куда-то..
- Да, конечно. Ты позвони.
- Я позвоню.
Они помолчали. Лиза прислушалась к себе, и обнаружила, что внутри нее поднимается... восторг.
"Извращенка", - с удовольствием и характерной улыбочкой обозвала себя Лиза. Она попрощалась с подружкой и набрала пашин номер. Двадцать два- сорок четыре-двадцать четыре. Дважды два - четыре. Номер, по которому Паша теперь никогда не ответит.
- Здравствуйте, - произнесла она максимально серьезным, неторопливым и несколько вкрадчивым голосом. - Я бы хотела узнать: то, что случилось с Пашей - это правда?..
...
Паша устал от суеты, происходящей внизу. Ему казалось, она утяжеляет его, и он вот-вот опустится с потолка к полу, где на него кто-нибудь непременно наткнется. Отчего-то верилось, что его могут вычислить - если окажутся в том самом МЕСТЕ, где находится он. А демонстрировать свое присутствие родственникам, врачам и милиционерам ему не особо хотелось. В таком-то... виде...
Он наконец понял, что может передвигаться. Он походил на шарик, надутый гелием - на невидимку-шарик. Потолок удерживал, чтобы не унесло вверх и в бесконечность. Еще больше чем вниз, Паша боялся улететь вверх: что ждало его там, он не представлял совершенно. Не зная, как ему быть, он продолжал наблюдать. Приехавшая милиция заподозрила все семейство в убийстве - иначе, зачем им потребовалось замывать следы? Вскоре, впрочем, инцидент был исчерпан, и эксперт доказал невиновность родителей и сестры. Но Паша с ужасом осознал, что не помнит всего случившегося с ним ночью. Точнее, он помнил то, что делал сам, но что происходило вокруг...
Говорят, во время сна душа человеческая отделяется и путешествует сама по себе. Часть путешествий запоминается как сновидения. Часть пропадает в небытии. И человек не в ответе за то, что он совершил, находясь в постели и в неподвижности. Это - вне игры, это не в счет. Ведь могло быть и так: четыре зыбких, колышущихся существа вплыли по воздуху в пашину комнату, встали кольцом и потянулись раздвоенными длинными языками к своему дрожащему сыну, брату и дяде. А к утру - позабыли.
Хлопнула дверь - это вернулся Васька. Паша как раз висел в коридоре, и смог заметить хищный взгляд племянника, вновь брошенный на куртку. "Так, - подумал Паша, - Так. А пролезу ли я в форточку?" По привычке он ощущал себя в человеческой форме. Он помнил, что исхудал в последние месяцы: при немаленьком росте весил меньше семидесяти килограммов. Из-за жары на кухне было открыто окно, и Паша, осторожно обогнув стеклянные банки, выбрался наконец на улицу и на свободу.
...
- Спасибо, нам ничего не надо, - отрубила Надежда в ответ на предложение Лизы помочь. - Дело в том, что мы считаем, что вы косвенно причастны к смерти Павла.
- До свиданья, - раздосадовано оборвала Лиза, и бросила трубку. Голова закружилась - до ощущения невесомости, как в самолете.
Лиза пошла на кухню и сделала себе кофе. Она была зла. Она, как никто другой, понимала, что обвинения справедливы.
Но могли ли они что-либо доказать? Собиралась компания, проводила спиритические сеансы. Обычное светское развлечение для интеллигентных людей. Никто не относился к нему слишком серьезно. Да и в качестве объяснения находили банальные психоаналитические причины. Мол, вытесненные стороны "Я" прорываются на свободу. Даже полезно. Этакая разрядка с экзотическим налетом мистицизма.
"Мы открыли Врата, - запела про себя Лиза, - Мы открыли Врата..."
Кофе закончился, и Лиза с размаху швырнула изящную фарфоровую чашку на пол.
...
Пришла Ночь, и прилетел Ветер. Ветер с размаху ударил по телу Ночи, и ее грудь посредине разошлась круглой черной дырой, бездонной и издающей едва уловимые стоны. Грустные птицы стаями потянулись в дыру, точно настала осень. Трясли ветками и хотели вырваться с корнем деревья. А в городских домах то зажигали, то выключали свет, и так много раз.
Все двери были крепко-накрепко заперты, как и полагалось в такую Ночь.
...
Ваське разрешили взять пашину куртку на другой день. Пришлось подвернуть рукава, но все равно, на васькин взгляд, смотрелось роскошно. Украдкой он полюбовался на себя в зеркале, а когда вышел на улицу, старался специально проходить мимо витрин, чтобы видеть свое отражение. Ровесники, да и молодежь постарше, на него с любопытством косились, и Васька был очень горд.
То, что куртка когда-то принадлежала дяде, он старался не вспоминать.
А день был хорош. В меру прохладный и ясный, с порывами ветра, доносящими запах реки даже в центр. Солнце играло в заклепках и молниях, и Васька подумал, что он мог бы в свое время стать средневековым рыцарем. Но к идеальному и благородному образу, созданному поэтами, его фантазия отношения не имела. Его рыцарь был зверь в человеческом облике, способный расправиться с каждым, кого посчитает врагом. Васька прищурился, и оглядел улицу новым взглядом. И тут перед ним на брусчатку легли две плечистые тени. Он обернулся.
- Здравствуй, Паша, - сказал один из двух бородатых и крупных молодцев в похожих на васькину кожанках.
- Я не Паша, - слабым голосом ответил Васька, и принялся соображать, как бы ему сейчас смыться.
- Да ну тебя, не гони, - улыбающийся молодец положил тяжеленную длань на васькино плечо, - Думаешь, исхудал, так никто тебя и не узнает?
- Чего ты? Говорю тебе, никакой я не Паша, - хныкая, Васька попробовал вывернуться. Но не тут-то было. Длань настойчиво подталкивала его в тенистый переулок.
- Куда вы меня потащили?! - выдал Васька очередную порцию хныканья, поскольку двое, властно его приобняв, повели за собой. Но быть битым ему не хотелось, поэтому он не пытался кричать. К тому же, он не слишком верил, что кто-нибудь придет ему на помощь. То, что происходило, относилось к области тайных городских дел, - и, хотя Васька не слишком был в курсе, он догадывался, что лучше не рыпаться.
Тем временем молодцы завели его в узкий дворик, где взору Васьки открылась лестница вниз - в подвал, по всей вероятности. Последнее, что он запомнил - были крутые каменные ступеньки, а дальше пришла темнота.
ВТОРАЯ СЕРИЯ
Натали чувствовала себя виноватой. Вернувшись с работы, она готовила незамысловатый ужин, и несколько раз поймала себя на том, что у нее дрожат руки. Руки дрожали, когда она представляла Пашу и ясно осознавала, что никогда больше его не увидит. Весной они сблизились. Он заходил за ней в редакцию, и они медленно брели по улицам в сторону ее дома. Хрипловатым и громким голосом Паша рассказывал о себе, а Натали незаметно хихикала от удовольствия, что идет рядом со столь странным человеком, и все на них обращают внимание: на сочетание малоподвижного, застывшего лица Паши, его неестественно прямой спины, и - неустойчивости, пошатывания Натали, вот-вот упадет, ведь невозможно толком держаться на таких длинных тонких ногах, да еще и продолженных острыми каблуками-шпильками.
Воистину, своеобразная парочка. Точно замученные суровой человеческой жизнью два эльфа. Или потомки людей Атлантиды... со всеми признаками вырождения. Их голубая кровь сгущается от поколения к поколению и становится грязно-черной. А от этого портится цвет лица.
Летом Натали влюбилась, и ей стало не до Паши. Теперь он стеснялся заходить к ней, но разговаривать ему было не с кем. Он разговаривал сам с собой, и те, кто видел его незадолго до смерти, говорили, будто он выглядел как не от мира сего.
"Да никогда он не был привязан к этому миру!" - разозленно подумала Натали, случайно задела конфорку, сильно обожгла палец и чуть не заплакала. Она так и представила Пашу, который шагает по городу, и что-то бормочет себе под нос. Но никто, никто не способен разобрать его бормотание.
Может, он и сейчас где-то бродит.
Мертвый и эфемерный Паша для Натали являлся куда возвышеннее, чем был при жизни. При жизни он раздражал. Теперь - вызывал этакое драматическое страдание, с интонациями классической оперы. Паша живой отдавал дешевым хард-роком.
Задумавшись, Натали вошла в ванную, заткнула отверстие и включила воду. Присела на край, но на холодном и жестком сидеть было нехорошо, и она пересела на унитаз. Все равно ее тут никто не увидит. Замерло время.
А за стеной остывал и покрывался противной жировой пленкой жалкий овощной ужин.
...
Вопросы накапливались постепенно.
Первый вопрос: отчего умер Паша? Лиза всегда с большим любопытством относилась к тому, что касалось самоубийства.
Второй вопрос: как мы докатились до жизни такой? Определенно, ранняя смерть принадлежала к ряду событий, для которых кто-то долго и усердно подготавливал почву.
И наконец - что теперь делать? С тем учетом, что Паша-то был не первым. Полтора года назад отравился известный поэт Макс Батурин, потом однажды ночью бомжи зарезали журналиста из "Городского вестника", в мае повесился пожилой фотограф Ведерников, а этим же летом скончались, один от рака, другой от сердечного приступа, директор театра драмы и главный режиссер театра кукольного. Кто следующий?
"Я", - подумала Лиза.
Умереть ее, конечно, тянуло, но не сейчас.
Лиза ищет, ищет, ищет; она рыщет как лиса, а она - рыжая, по Университетской роще; Лиза идет как бежит, она отмечает ямы среди травы, и дыры от выпавших кирпичей, и трещины на неровном асфальте; она присматривается к дуплу в развесистом черноствольном дереве; она встречает разлом в стене, перед которым - мусорная куча; она понимает, что вот-вот наступит час, когда через все эти двери попрут десятки, сотни, тысячи чертей, и тогда ей некуда будет скрыться, разве что в какую-то малозаметную, нереализованную, новую дыру: вот проткнуть пальцем бумажный лист - там и спрятаться. Или даже проще (а проще ли?) - неуверенной рукой нарисовать скособоченную букву "О", и сигануть сквозь нее.
Лиза выходит на тихий - суббота! - проспект, и видит открытые окна, темные стекла, где по частям отражаются тополя; она видит канализационные люки с тяжелыми крышками, и боится на них наступить, потому что в детстве внушали, что наступить на них - это как заразиться; Лиза, то напрягаясь, то вздрагивая -боится машин, - переходит дорогу, там - еще один университет, теперь желтый корпус, а в роще был белый, как ангел (бывают ли ангелы у домов?...), а этот - как бледный сыр, как Русский музей, как в нежаркое время луна; потом начинается ряд старинных домов из красного кирпича, с замшелыми стенами, низкими окнами, за которыми выставлены рисунки, сначала детские радуги, потом уже зрелые сумрачные пейзажи: что еще следовало ожидать, обычная разница между акварелью и маслом, не представляю себе ребенка, который работал бы маслом, пусть даже ребенок художника. Ну, и далее, розовые киоски, неожиданная, на остановке - толпа; с фонариками - ресторанчик, корейский; с высоким крыльцом - журналистский корпус; просторная лестница, дорогой магазин, затем магазин товаров для дома, кафе, пионер, то есть, тьфу, "Пионер", кинотеатр, куда Лиза частенько ходила девочкой, теперь он - культурный центр, и называется "Аэлитой"; за ним - театральный сквер... Черт побери, что же Лиза искала?
А слева - серое полотно реки, а справа, по другой стороне улицы, как всегда в голубом, словно девушка Ветра, быстро шагает Айон.
И тогда Лиза задерживает шаг, и смотрит, смотрит, смотрит... и улыбается, покачивая головой: за Айон, и это в порядке вещей, тянется сонм полупрозрачных суетливых существ, которые как... бывают такие светлые насекомые, что мельтешат по ночам у фонарей возле реки, а к утру - умирают.
Эти тоже умрут.
"Неет, - снова мотает головой Лиза, - так дело не пойдет".
На нее с любопытством таращатся встречные, но она делает вид, будто не совершала никаких странноватых движений; доходит до остановки, и поднимается в как раз подъехавший троллейбус.
...
Когда солнце уходит с неба, когда деревья становятся черными, когда никто не отвечает на пронзительный детский плач, - тогда мертвые смотрят на нас.
За сотни лет каждый из них вырастает выше самого высокого дома. Их очертания складываются из углов, теней и пятен, трубы и серого дыма, настороженного движения кошки по крыше, электрических проводов, взмаха крыльев, грязно-желтого облачка и вечерней звезды в качестве третьего глаза. А город построен на кладбищах: сперва под могилы захватили часть леса, а затем его вырубали, выкорчевывали кресты, и строили для приезжих жилища. Столетние кости профессоров лежат под землей, на которой я оставляю следы. И иногда в мои сны проникает едва уловимый звон больше не существующей наяву часовни.
Вряд ли Паша хотел когда-то летать. Но теперь он не имеет веса, только - осознание своего Я, ограниченного клочком пространства размерами приблизительно с человеческое тело. И легкое, без усилий, перемещение иначе как полетом не назовешь. Он старается держаться поближе к земле, метрах в двух-трех; он не решается подняться, он - смешно! - боится упасть. Ему страшно от собственной неустойчивости, ему страшно покинуть город, ему страшно оказаться в местах, где он никогда не бывал. Он надеется, что скоро-скоро за ним придут, возьмут за то, что он ощущает как руку, поведут и приветят. Одновременно в нем звучит саркастическое: "Как же, как же! Самоубийцы обречены! Вечно скитаться между землею и небом. Никому они не нужны, потому как умерли не в свой час!" "Я - самоубийца?" - с изумлением вопрошает Паша. Ответу являться неоткуда, но Паша весьма и весьма сомневается, что наложил на себя руки без чьей-либо помощи. Кто-то определенно им руководил. Только вот - кто?
"А ты в своем репертуаре! - саркастический не унимается, - Мало тебе твоих вымышленных преступлений? Кто у нас воображал себя маньяком, и беспокоился, что его вот-вот выследят? Получай теперь!".
"Агаа, - загружается Паша, - ведь если я и впрямь был маньяком с Киевского моста, то все произошедшее либо месть, либо... высший суд?" Небо молчит; город шумит равнодушно и отвлеченно - автомобилями, шагами прохожих, неопознанными щелчками и разудалой музыкой издалека. У Паши в сумерках неожиданно обостряется зрение, и в тонком голубом силуэте за несколько кварталов отсюда он различает Айон.
"Она должна! Она должна со мной поговорить! Она ведь может! Она всегда общается с духами!" -Паша срывается с места, вытягивается в стрелу и в одно мгновение догоняет задумчивую Айон.