Аннотация: Кто сказал, что для самодурства нужна власть. Вполне достаточно иллюзии.
Глава 3. Рим.
Одна женщина спросила соседку: "Почему мужчина имеет право покупать служанку, спать с ней, делать с ней всё, что ему заблагорассудится, а женщина не может делать того же свободно и открыто?" Та ответила ей: "Потому, что правитель, судья и законодатели - все мужчины. Вот они и защищают друг - друга, а женщин угнетают".
Григорий Юханна Бар-Эбрая Абуль-Фарадж "Смешные рассказы". РассказЉ515
Подглава 3.1.
Ни овации (Цезарь, злясь на сенаторское сословие, запретил сенаторам его приветствовать, для чего отменил свой триумф, ограничившись просто приветствием - овацией), ни дворец на Палатийском холме, ни пир не изменили выражение лица жрицы Кибелы - Реи. Правда на пиру она наметила для себя неиссякаемый источник подарков и подачек. Находка порадовала её. Лаодика пока не хотела открытой войны с приближёнными отпущенниками императора, традиционно торгующими "милостями" господина, а намеченная ею "милость" была как бы ничейной.
На корабле Калигула, в основном, развлекался с рабынями и служанками, но в Риме подобные любовницы казались ему недостойно ничтожными. Лаодика бесстрастно наблюдала за тем, как, исходя ревностью, кусают себе губы те мужи - патриции, чьих жён Отец Отечества уводил в отдельную комнату.
Слуги уже были предупреждены, что с новой рабыней ссор лучше не искать. Помещение ей отвели сразу, причём достаточно роскошно обставленное и связанное, к тому же, потайным ходом со спальней императора. Служанку Лаодика выбрала себе сама среди самой, что ни на есть низкой прислуги. Высохшая от времени и недоедания иберийка* похоже, знавала и лучшие времена. Наверно, в молодости, она была чьей-нибудь наложницей или прислуживала знатной матроне, но когда красота её поблекла рабыню понизили в должности и, в конце - концов, она оказалась на кухне среди тех женщин, что изо дня в день тяжёлыми пестами толкли в ступах бобы - пищу таких же рабов и рабынь. Лаодике она напомнила брошенную хозяином старую собаку и, помня, что такая собака, если её подобрать и накормить, бывает вернее самой верной, девушка потребовала старуху себе в прислуги. Когда же та, вымытая, переодетая и накормленная, предстала перед ней, - поняла, что в выборе не ошиблась.
Чёрные волосы рабыни продёрнули серебряные нити. Глаза горели же чёрным, недобрым огнём. Смуглая кожа плотно обтягивала кости черепа, а поблекшие губы скрывали редкие, жёлтые зубы. Одним словом - ведьма. Хоть детей пугай. И при этом ни единой уродливой или неправильной чёрточки лица. Потерявшее былую пропорциональность тело укутывала длинная, тёмно-синяя туника с тёмным же поясом. Синий шарф - химантион с крючковатым узором по краю прикрывал голову. Мягкие сандалии делали походку бесшумной.
Стоя перед старухой, (кстати, почему старухой? женщине было не многим более сорока.), Лаодика говорила: "Мне нравится твой вид, потому, что он свидетельствует о рассудительности и опытности. Я не нежная красавица. Особые заботы мне ни к чему. Если в моём жилище будет чисто, если вещи будут в порядке, если в светильниках всегда будет масло, а в котле над очагом - горячая вода для ванной, - большего мне не надо. Нет необходимости, чтобы всё это ты делала сама. Не стесняйся требовать помощь на кухне и от другой прислуги. Я не хочу, призвав тебя, видеть на твоём лице следы утомления. Иногда я буду давать тебе деньги, и посылать на рынок. Если покупок будет много, - не скупись на носильщика. Деньги у меня есть и у тебя они тоже будут, если ты будешь поступать мудро и осмотрительно. Если же ты всё-таки забудешь о благоразумии, тебе придётся вернуться назад, к песту". Иберийка поняла. Припав к коленям госпожи, она поклялась хранить ей верность до конца своих дней. Выслушав женщину, Лаодика ответила: "Я принимаю твою клятву и верю, что мы долго будем идти по жизни рядом".
Теперь девушке следовало подумать о деньгах. Золото, взятое у Марка за услугу и перстень, подходило к концу. Лаодика, до того считавшая серебряную "сову" огромной суммой, тратила золото так, словно делала это всю жизнь. Ни одна, даже самая мелкая услуга не оставалась без оплаты. Слуги просто мечтали быть ей хоть чем-то полезными.
Скрываясь за колонной, Лаодика внимательно рассматривала гостей, спешащих на пир к Цезарю. В первый раз ошибиться было ни в коем случае нельзя. Мимо шли мужчины, в белых с алой полосой тогах* из тонкой шерсти, женщины в дорогих столах* и пеплосах*. Золото браслетов, ожерелий, колец, всполохи драгоценных и полудрагоценных камней, золотая пыль на волосах... На некоторых из гостей плащи и хитоны, но не они нужны ей сегодня. Одна пара привлекла внимание Лаодики в большей мере, нежели остальные. Поколебавшись, какое-то мгновение, девушка решительно скинула с головы на плечи широкий, тёмно- синий с золотом шарф и в два шага преградила гостям путь.
Мужчине было не многим более двадцати. Светлые, в меру длинные волосы его лежали локонами по последней моде. С лица бритва сняла все пушинки и волосинки до последней. Дорогие кольца унизали холёные пальцы и золотой перстень с резным камнем- печаткой терялся среди них. Аккуратно уложенные складки снежно белой, с пурпурной каймой тоги мягко колебались, придавая юному телу важность осанки и величие. Но куда больший интерес для Лаодики представляла его спутница - жена. Благородной матроне едва минуло четырнадцать. И пусть волосы её были золотыми только от золотой пудры, а наведённые глаза и подкрашенные губы делали её лицо похожим на размалёванный лик статуи, всё-таки она была прекрасна. Прекрасны были её мягкие кудри. Укороченные брови придавали полудетскому лицу выражение трогательной беззащитности, а жаркий румянец волнения, пробивавшийся сквозь краску на лице, ещё больше подчёркивал её очарование и миловидность. Стекающая тщательно уложенными складками стола плавно колебалась в такт каждому движению. Запястья и предплечья отягощали две пары искусно выточенных яшмовых браслетов, а на шее переливался таинственным лунным светом ряд крупных, жемчужных зёрен.
Лаодика, преградившая дорогу чете гостей, на этот раз не выглядела бесцветной: тёмные, расшитые золотом одежды; начернённые, мрачные брови; начернённые же, разделённые на пряди и перевитые золотыми шнурками волосы. Чёрное, тёмно- синее, золотое. Если не лицо, то одежда запоминалась. Запоминающимся был и голос с таинственным отзвуком, и слова, и требующий повиновения взгляд: "Отдай мне твой жемчуг".
Рука матроны невольно потянулась к застежке, и только прикосновение руки мужа удержало её.
- Он привлечёт к тебе взгляд того, чьего взгляда ты хочешь избежать сегодня.
Истина не должна быть голой. Иносказание помогает мудрому, отводя руку глупца. Сын сенатора растерялся. Его жена, завороженная взглядом страшной женщины расстегнула застёжку. Белые, низанные на льняную нить зёрна, комом перешли из руки в руку. Медный браслет на запястье Лаодики на миг отрезвил римлянина:
- Ты рабыня?
- Я служу моему господину. Тому, которому не будет служить сегодня твоя жена.
- Этот жемчуг стоит более ста тысяч... - растерянно пробормотал мужчина.
- Цена равна услуге, - бросила Лаодики и добавила после мгновенной заминки. - Впрочем, мне довольно и двадцати. После пира пришли их мне, и ожерелье вернётся к вам.
В глазах римлянина отразилось смятение, но в обращённом на него взгляде жены читалась такая мольба, что он уступил, промолчав.
- Когда все пойдут приветствовать моего господина, не будь ни первой, ни последней, - велела, почти приказала Лаодика женщине. - И никого не бойся.
Два шага назад, и тень колонны поглотила её, выведя из людской толпы. Гостям хватит времени обсудить случившееся, а молодой паре придётся выслушать немало нравоучений. Ещё бы! Отдать какой-то рабыне стотысячное жемчужное ожерелье! Ничего, к утру все заговорят по-иному.
Разлёгшийся на ложе Цезарь принимал приветствия гостей, одновременно, без малейшей стыдливости, разглядывая их жён. Некоторые женщины под его бесстыдным взглядом опускали глаза, и тогда Отец Отечества собственной рукой заставлял их поднимать лицо. Лаодика в одеянии жрицы сидела у подножия ложа господина, наряженного в платье Венеры. Матрона, ожерелье которой она забрала, смешалась под взглядом императора, покраснела и даже попыталась закрыть лицо ладонями. Взгляд Калигулы на какой-то миг стал сонным, руки его ослабели, казалось, не имея силы подняться... Впрочем, длилось это не долго, и, когда следующая женщина попробовала прикрыть лицо, император грубо оттолкнул её руку.
Потом, на пиру, Божественный Гай Юлий Цезарь выбрал по очереди двух благородных красавиц, а, напоследок, удалился с каким-то смазливым актёром. Марк, во время последнего отсутствия Цезаря, искусал себе от ревности все губы и успел сообщить Лаодике, хотя она его ни о чём не просила, что актёр этот мастерски танцует в пантомимах, что зовут его Мнестр и что он интригует против него, Марка...
Лаодика не дала Лепиду договорить. С неохотой разлепив губы, она ответила очень тихо и незаметно для окружающих, что если император разозлится на одного фаворита - любовника, то злость эта легко может перекинуться на остальных. Такой ответ Марку понравиться не мог и, подумав мгновение, он спросил зло:
- Зачем ты заступилась за Гортензию Приму?
- Она заплатила.
- Но почему ты выбрала её?
- Другая бы не заплатила.
- У тебя всё сводится к деньгам!
- Ты сказал.
Марк проницательно посмотрел на свою любовницу. В сущности, никуда такой взгляд проникнуть не мог, но так уж повелось, что всеохватывающий взгляд называют рассеянным, а сосредоточенный - проницательным:
- Отец Луция, мужа той девчонки, подал в суд на одного из друзей Цезаря, и у тебя теперь будет ещё один враг. А ты до сих пор не рассчиталась с отравителями.
- Ты придёшь ко мне сегодня?
- У тебя только забавы на уме.
- Ты сказал.
Марк отвернулся, раздосадованный окончательно. Заносчивость рабыни не имела границ. Он уже начал сожалеть о своей слабости, под влиянием которой предложил ей союз. Сорокалетняя, но всё ещё красивая женщина, лежавшая чуть ниже Цезаря, поманила его:
- Ах, Марк, друг мой, мы очень рады опять видеть тебя.
Спешно изобразив на лице радость, Лепид ответил:
- Я счастлив, что Госпожа Рима не забыло обо мне и дважды счастлив тем, что она считает меня другом.
Лепид и Цезония если и не враждовали, то соперничали давным-давно. Родив Калигуле дочь, Цезония возвысилась до положения жены, но старое противостояние оставалось в силе, хотя оба, будучи людьми благоразумными, старательно скрывали его под внешними проявлениями почтительности. Потому-то на льстивый ответ мужниного любовника Цезония благосклонно кивнула, спросила:
- Что это за новая девка? Говорят, на галере Юлий уединялся с ней каждую ночь, никого боле к себе не подпуская?
- Это жрица Великой Матери, госпожа. Искусство жриц храма Кибелы-Реи славится на всю ойкумену.
- Я не сомневаюсь, что она ловка, но...
- Разве Владыка Мира был непочтителен с госпожой Рима?
- Нет, Марк, нет, не то. Я не ревную. Более того, я рада, что крошка пришлась по вкусу моему супругу.
- О! Конечно, госпожа. Она ведь только рабыня и никем более не будет. Конечно, голова её кружится от счастья и она, порой, бывает дерзка...
- Но не со мной!
- Я и помыслить об этом не смел, госпожа.
Глоссарий:
Иберийка* - иберы (баски) - племя населявшее территорию современной Испании (Иберийский полуостров) и юг Франции.
Тога* - парадная верхняя мужская одежда в Древнем Риме.
Стола* - женская верхняя одежда в Древнем Риме
Пеплос* - женский плащ из тонкой ткани.
Подглава 3.2.
Упрёк Марка в том, что она забыла об отравителях, был несправедлив, поскольку ни один из спешивших в Рим по делам, в делах этих успеха не имел. Хуже всех было Домицилу. Цезарь отменил откупа, заполучить которые намеревался всадник, поручив сбор налогов в провинциях легатам.
На рассвете Цезаря разбудил шум, - зрители торопились занять места в цирке. Венера в объятиях Юлия сжалась, превратившись в покрывало. Тело разом взмокло. Поняв, что на сегодня богиня для него утеряна, Калигула выругался, заорал, призывая охрану, а, когда четверо германцев вбежали в комнату, приказал "утихомирить крикунов", разогнав палками. Встал он поздно, мучаясь головной болью и если бы ни гладиаторский бой с травлями, который он же и устраивал для народа сегодня, то, скорее всего, Гай Юлий не покинул бы своего ложа до вечера. Однако кровавое зрелище было слишком желанно для величайшего из властителей, и, браня разбудивших его плебеев, он изволил- таки встать. Лаодика на этот раз сочла полезным сделать вид, что боится крови, и что сегодня охотнее осталась бы во дворце. Цезарь, внимательный к таким мелочам, сразу "догадался" о её желании и потому снизошёл до приказа: "... рабыня следует за нами в цирк". Выражение тоскливой покорности, которое та придала своему лицу, доставило Калигуле некоторое удовольствие и на время почти примирило с головной болью. Цезония ревнивым взглядом зацепилась за девушку, одетую на этот раз в светло-серое с голубой отделкой одеяние, жёстко заметила мужу: "Твоя новая наложница бесцветна, как пыль у дороги". "Или как тень у ног повелителя" - с поклоном вставила Лаодика. "Тень? - Цезония измерила её брезгливым взглядом. - Это хорошее прозвище. Я буду называть тебя "Тень"". Выразив молчаливым поклоном свою покорность, девушка отошла, как бы оставляя августейших супругов наедине.
Следуя вместе с другими слугами за носилками господ, Лаодика впервые за много лет почувствовала давно забытое, как она думала, волнение. Конечно, внешне она оставалась прежней, но маска невозмутимости на этот раз не соответствовала тому, что творилось в её душе. Город ошеломил Лаодику. В прошлый раз, зажатая в толпе следующей за императором прислуги, она, по сути, ничего не видела. Теперь город вдруг приоткрыл перед ней свою суть.
Огромные здания, окружённые лесом колонн, пестрота раскрашенных восковыми красками статуй, яркие солнечные лучи, освещающие теснящуюся к стенам и колоннам толпу в белых одеяниях. Не меньше поразил её и сам цирк, подобный одинокой горе, с которой срезали верхушку. Солнце стояло высоко, но внутри цирка царила прохлада. Огромный полог из драгоценной ткани затягивал амфитеатр сверху, создавая подобие крыши и защищая собравшихся внутри мраморного кратера людей. Золотые солнце и луна сияли на полупрозрачной синеве тончайшего виссона, и золотой Аполлон управлял четвёркой золотых же, пышногривых коней. Если бы не полог, белая, усыпанная крошеным мрамором арена ослепляла бы зрителей, но, будучи приглушённым, её сияние только освещало затенённую внутренность цирка.
Занимая место в ложе у ног императора, Лаодика одним взглядом охватила всё: прекрасный полог; верхние, серо-белые, заполненных плебсом ряды; ряды чисто-белые, средние; ряды нижние, белые, с пурпуром и цветными пятнами женских одеяний; всё, до кольца решётки и белоснежного пятна арены. Как и все в ложе, Лаодика не отрываясь смотрела на неё, что совсем не мешало ей видеть то, что происходило вне арены.
Тяжёлый лев отчаянно метался по арене, пытаясь настигнуть лёгких, чернокожих юношей, язвящих его столь же лёгкими, летучими копьями. Двое охотников уже катались по песку, крася его кровью, когда храбрец, подкравшийся к зверю почти вплотную, загнал ему под лопатку тонкую тростинку копья с широким, остро отточенным железным жалом. Царь зверей издал совсем не царственный вопль, перекувыркнулся, сломал копьё, загоняя обломок в самое сердце. Негры, весело скалясь, набросились на него, и, через несколько минут жёлтое, тяжёлое тело, утыканное целыми и сломанными копьями, замерло среди белого с кровавыми пятнами круга арены.
Карнифексы* крюками выволокли льва. Один из них наклонился над лежащим человеком, и Лаодике почудился запах палёного мяса. Человек остался неподвижен, и двое служителей, подцепив его, поволокли в "ворота смерти". Красный след, тянущийся за чёрным телом, почему-то напомнил Лаодике полосу на тоге сенатора. Второй чернокожий от прикосновения раскалённого железа дёрнулся. Осмотрев его, служитель, очевидно, решил, что лечить раненого бесполезно и, высвободив из ножен короткий меч, одним ударом пронзил поверженному грудь. Тот дёрнулся, изогнулся, а, ещё через минуту, подцепленный двумя крюками, тоже был скрыт от глаз публики. Другие служители тем временем засыпали мраморной крошкой кровавые лужи, и арена опять стала сверкающе белой, как тога соискателя.
Теперь на неё с одной стороны вытолкнули пятерых приговорённых, а с другой - пять безгривых львов. Кровь вновь запятнала белый круг арены. Служители позволили зрителям насытиться видом терзаемых человеческих тел, после чего из луков расстреляли львов и убрали трупы.
Лаодика отвлеклась от жуткого зрелища, сделав вид, что смотрит на кого-то из зрителей. Император, с упоением следивший за кровавой драмой, повернулся к жене, что-то желая сказать, и увидел то, что должен был увидеть:
- А у невозмутимой жрицы, кажется, душа в пятки ушла.
Лаодика резко повернулась. В глазах её смешались мечтательность и испуг:
- Простите, господин, ничтожную рабыню, но мне никогда не доводилось видеть столь совершенного и прекрасного лица...
Гнев, вспыхнувший в опьянённых кровью глазах прицепса, заставил её склонить голову:
- Простите, господин, виновна.
Все придворные, знавшие, что Цезарь не переносит, когда при нём хвалят другого, насторожились.
- И кто же это? Отвечай!
- Я не знаю его, господин - серьёзно ответила Лаодика. - Я вижу его впервые. Он сидит рядом с Флавием Домицилом, кажется...
Недобрый взгляд Калигулы скользнул по рядам зрителей.
- Да это же Гай Домицил, Флавиев сынок. Разнаряжен, завит и надушен как всегда. Истинный магнит для глаз жён и дев. Они в пятом ряду, - помог Юлию один из его дружков. - Красавчик, - добавил он взвешенно, словно наносил удар.
- Да? Почему же красотой его любуется только рабыня? Почему не все? На арену его!
Взгляд Лаодики стал прозрачен. Приникнув к камню сидения, она словно растворилась в нём, а вот злоба, которую она направила, росла и ширилась, подогреваемая не только ненавистью Калигулы ко всем, кто хоть в чём-то превосходил его, но и завистью и жадностью императорского окружения.
Четверо телохранителей- германцев ломились через ряды зрителей, волоча на арену ничего не понимающего юношу. Ошалевший от ужаса отец, спешно пробирался к императорской ложе. Чей-то змеиный голос шептал рядом с ухом прицепса: "Флавию не повезло. Не дались ему откупа на этот раз. Он-то рассчитывал и дальше грабить провинции под видом сбора императорской дани, а тут такая неудача. И деньги собрал, и подкупил всех... Около пяти миллионов у него сейчас на руках должно быть...". Последние слова решили всё. Когда мокрый от волнения и страха всадник пробрался в ложу, Калигула заорал:
- На помощь! Он покушался на меня!
Внизу и вверху в толпе загудели:
- Покушение на Цезаря!
- Прямо сейчас!
- С ножом бросился!
- Нет, с мечом!..
- Один!
- Вместе!..
Телохранители крутили вырывающемуся и что-то кричащему всаднику руки, Цезарь отдавал приказы, кто-то, в глубине императорской ложи, не стесняясь, обсуждал: какие из богатств отпущенника будут выставлены на торгах и сколько за них запросят... О Лаодике забыли абсолютно все. Марк Лепид вспомнил о ней, только на выходе из амфитеатра. Вспомнил и понял, что именно не давало ему покоя, пока он наблюдал за кровавыми играми. Жрица свела счёты с главным своим обидчиком. С того вечера, когда они "скрепили союз", он ни разу не зашёл к ней, - не было ни времени, ни желания. Сейчас же, Марк ясно понял это, зайти следовало и немедленно.
Ждать рабыню на этот раз пришлось недолго. Смуглая, жутковатого вида старуха- служанка ввела его в неплохо обставленную гостиную, предложила сесть, а вбежавшая через несколько минут Лаодика, со смехом бросилась к нему в объятия:
- Salve, Марк. Я так рада!
- Хайрете, милочка, - отозвался он, удивлённый столь радушным приветствием, но желающий это удивление скрыть. - Я тоже рад.
Швырнув серое покрывало на руки служанке, Лаодика опять обняла его:
- Ужасное зрелище. Не понимаю, что хорошего в нём! Жестокий же народ живёт в Риме.
- Разве ты сама добра?
- О чём ты говоришь, Марк? - девушка смотрела на него как кошка, принёсшая хозяевам их любимого попугая.
- Разве не по твоей воле казнены сегодня Флавий и Гай Домицилы?
Но "кошка" не понимает в чём её вина:
- Флавий хотел убить меня и убил бы, не опереди я его.
- А Гай?
- Марк, к чему такие вопросы? Разве Цезарь потерпел бы сонаследника? Марк, - она погладила юношу по щеке, - а я ведь скучала по тебе...
На этот раз жрица Кибелы постаралась, и после её ласк он долго не мог прийти в себя, потому-то не сразу уловил то, что она пытается объяснить ему:
- Знаешь, ты был прав. За ту девчонку меня просто съесть хотели. Но теперь все заняты дележом, я в забвении, и потому у меня есть желание ещё раз заработать на добром деле. Со злого- то я ничего, кроме чувства удовлетворения, иметь не буду. Как ты думаешь? Это возможно?
Марк приподнялся на локте, пытаясь разглядеть любовницу в темноте занавешенного ложа. Рабыня спрашивает у него совета? Но, разве не для того, чтобы советами направлять её руку, он стал её любовником?
- Один мой приятель мечтает попасть на пир к Цезарю, но боится за свою жену. Мне кажется, что двадцать тысяч он заплатит.
- Двадцать? Маловато. После того скандала за такое, меньше, чем за сорок, и браться не стоит.
Марк промолчал, сделав вид, что обижен её тоном и словами. Жрица поняла, спросила его, искательно погладив по плечу:
- Ты уже пообещал ему помощь и оговорил цену? Так? А если моя доля будет хотя бы двадцать пять тысяч? Можно?
- Можно. Я покажу его тебе завтра. Его и его жену.
- Покажи. Только пусть он заплатит вперёд. Ну а сегодня? На чём можно было бы заработать сегодня?
- Сегодня? - Марк задумался, перебирая в уме знакомых и прикидывая, кто из них и во сколько оценит чистоту своих жён. - А ты можешь сделать наоборот?
- Наоборот? Как наоборот?
- Я знаю одну матрону. Она влюблена в Цезаря и мечтает принадлежать ему. За такое счастье эта женщина не пожалела бы и ста тысяч.
- Я смогу увидеть её и говорить с ней?
- Она будет сегодня на пиру. Я сведу вас.
- А какую ты хочешь долю?
Марк опять поморщился. Тон, взятый рабыней, резал патрицию слух. Не хватало ещё, чтобы эта потаскушка определяла, какую часть прибыли она ему выделит. Да и торговаться с ней сегодня не хотелось:
Наблюдая за беседой двух женщин, Марк не мог надивиться, сколь многолика была жрица Кибелы. Меняя собеседника, она, казалось меняла не только манеру, но и лицо, и мысли. Тень императора, наглая выскочка, страстная любовница, коварная интриганка, любовница холодная... и вот теперь перед ним была Посвящённая в тайну. Жесты, интонации и даже молчание обрисовывали образ обладательницы некоего, ужасного для непосвящённого знания. Даже браслет рабыни, который она носила с тем же откровенным бесстыдством, с каким предстала перед Цезарем в первый день, только усиливал эту таинственность. Высокомерный взгляд, коим встретила рабыню матрона, не продержался и пяти минут. Теперь женщина говорила, глядя на свою собеседницу со смешанным чувством страха и восхищения. Марк ничуть не удивился, когда десять огромных, оправленных в золото рубинов, обвили шею бесцветной рабыни. Удивило Марка то, как Лаодика выполнила взятое на себя обязательство.
Рубины, на светло-синей ткани, горели так ярко и так вызывающе, что даже Калигула снизошёл до вопроса: "Что за красавец не обошёл тебя вниманием на этот раз?". Взгляд рабыни нёс в себе предощущение некой сладостной тайны, но миг, - и дрогнувшие веки скрыли карие, лучащиеся сладострастием глаза. Склонившись в ниц, жрица Кибелы ответила сколь почтительно, столь и проникновенно: "Не красавец, мой господин. Красавица. Прекраснейшая среди матрон передала мне это ожерелье, чтобы я передала его моему господину и поведала бы ему о той любви, что зажёг он одним лишь своим взглядом в теле прекрасной, жаждущей его женщины".
Заворожено глядя, как покрытая загаром рука расстёгивает золотые крючки застёжки и, собрав драгоценные камни в горсть, передаёт ему, Калигула протянул руку, а, когда камни в золоте оказались в ней, спросил восхищённо: "Где она?".
Утром, покидая Лаодику, Лепид поинтересовался с едва прикрытой издёвкой:
- Ну и сколько тебе заплатили за свод... услугу?
- Ничего.
- Почему так?
Глядя любовнику в глаза, Лаодика ответила серьёзно:
- Мне стало стыдно брать деньги, после того, как ты отказался от них. Я одета, обута, сыта и согрета. У меня есть всё необходимое. Так почему бы мне ни оказать бескорыстную услугу? Конечно, это моя прихоть, но разве это плохая прихоть? Тем более что сегодня я заработаю двадцать пять тысяч.
- Значит, от двадцати пяти тысяч ты не отказываешься?
- Нет, они мне нужны. Я хочу заказать себе украшения, а с деньгами это сделать проще.
Теперь Лепид посмотрел на рабыню с одобрением: зверушка-то оказывается не жадная и за свои прихоти собирается платить сама:
Флавий и его сын стали первыми, но не единственными из тех, на кого император обрушил свой гнев. После казни подозревающий взгляд прицепса не медля, отметил всех, кто был хоть чем-то связан с казнёнными. Второй день бились, заходясь воем, распятые на железных решётках рабы и отпущенники. Калёное железо должно было вырвать из их уст признания, опираясь на которые, потом (и очень скоро), умелые законники построят обвинения. В чём? Не важно. Цезарю нужны были наследства, и, под страхом смерти, палачи старались вовсю. Жутковатый и стойкий чад прижигаемого человеческого тела не мог подняться в роскошные дворцы патрициев и всадников, крики пытаемых не могли потревожить сон хозяев, но мало кто, из владевших сколь-нибудь значительным состоянием, безмятежно проводил свои ночи. Холодный, липкий страх охотился в узких улочках и на площадях Рима, как вырвавшийся из клетки хищник. Неслышный, неотвратимый, безжалостный. Скрыться от его объятий мог только человек, лишённый мыслей и чувств.
Лаодика была среди тех, кто спал спокойно. Жрицам Кибелы не полагались ни мысли, ни чувства, такие, например, как совесть, сострадание, сомнения. Ну почему она должна была сомневаться в правильности своих поступков? Чего должна была стыдиться? Служанка только предоставила Цезарю повод, чтобы он смог сорвать свою ярость, а заодно и ограбить кой-кого под условно благовидным предлогом. Не предоставь повода она, - его бы предоставил кто-то другой. Другими бы были имена жертв. Вот и всё. Неважно, что благородные римляне смотрят на неё с отвращением. Пока с неё довольно и "дружбы" Марка. Да и отвращение это не на долго. Гнев прицепса могут пробудить многие, а вот отвести его, не говоря о том, чтобы остановить - почти никто. День, другой... Большее - неделя, и её заступничества будут искать. И она в заступничестве не откажет. Не всем, конечно, но ведь и не все будут просить. И не даром. Кто и что делает даром? Марк уже один раз пробовал заговорить с ней на эту тему. Так, между прочим. Она тогда не сказала ни да, ни нет. Но это тогда и Марку.
Широкий взгляд служанки давно отметил одного из актёров. То ли раб, то ли отпущенник, выбритый, завитой под мальчика, хотя ему не меньше сорока, он, время от времени, цеплял её взглядом. Правда, пока дальше взглядов дело не шло. Мимов сменили акробаты и сорокалетний "мальчик" оказался рядом с ней, у ложа императора. Цезарь, увлечённый зрелищем, не обратил на пришельца никакого внимания и тот сразу смог начать разговор: "Жрице понравилось представление?" Лаодика "сузила" взгляд. Собеседнику не приятно, если тот, с кем он говорит, смотрит сквозь него: "Мне думается, что вы потратили немало дней, чтобы сделать ваш танец столь совершенным". Актёр самодовольно улыбнулся
- Да, добиться совершенства нелегко. Я рад, что наша пантомима понравилась тебе. Моё имя - Гелий.
- Я - Лаодика. Ты отпущенник?
- Да.
- А я - рабыня императора. Но ты знаешь это и не только это. Я права?
- Ты права. Я знаю не только это, хотя знаю я не много. Не на много больше других. Я знаю, что Марк Лепид, возлюбленный императора, так же и твой возлюбленный.
- Это знают многие.
- Но не прицепс?
- Он не знает. И мне жаль того, кто раскроет ему глаза.
- Мне тоже, - взгляд Гелия лучился добродушием. - Я и в мыслях не держал угрожать тебе. Я хотел лишь спросить: ты любишь Лепида?
Лаодика неопределённо пожала плечами:
- Он - патриций. Я - рабыня.
Актёр понял верно:
- Тебе лестно иметь столь знатного любовника?
- Ты сказал.
- Рабыни любят патрициев, а матроны любят рабов. Это известно всем, хотя невозмутимости жрицы можно только позавидовать. Мой патрон* не патриций, но он достаточно богат, чтобы оплатить ласки, приглянувшейся ему женщины.
- Ну что ж... - взгляд Лаодики стал широким. - Передай своему патрону, что я не "волчица" и не иеродула при храме, чтобы зарабатывать телом. Я ценю прелесть любовных игр и подарки, но, не увидев твоего патрона, не хочу ничего обещать.
Пристально глядя на неё, Гелии ответил:
- Мой господин может сделать очень дорогой подарок.
- Я люблю подарки, но я не люблю тех, кто рассчитывает только на подарки. Если твой господин молод, если у него красивое лицо и соразмерное тело, - я, возможно, соглашусь и назначу ему свидание. Если же, кроме дорогого подарка, ему нечем привлечь женщину, - пусть идёт к "волчицам" или к жене.
- Ты говоришь не как рабыня.
- Я говорю не как рабыня твоего господина?
Гелий некоторое время с непониманием глядел на неё, но приказ патрона толкований не допускал.
- Я не буду спорить, - выговорил он наконец. - Тем более что мой господин не стар и не уродлив. Впрочем, взгляни сама. Видишь Грацию? Она в голубом одеянии и в ушах у неё сапфировые серьги?
- Я знаю эту гетеру. Она сегодня лежит недалеко от Пиралиды.
- Мой господин среди тех, кто её окружают.
- По твоим словам он не патриций. Таких рядом с Грацией только двое и оба они недурны собой. Можешь передать твоему патрону, что я согласна встретиться с ним. Хорошо будет, если он не станет слишком хвалиться моим согласием. Лепиду это не понравится, - весь этот короткий монолог Лаодика произнесла, чувствуя на себе пристальный взгляд актёра. Несмотря на собственное зависимое положение, на неприглядную роль сводника, которую ему приходилось играть, конечно же, не в первый раз, мужчина с трудом скрывал брезгливую гримасу: женщина - всегда только женщина. Жадная, суетливая, бесчувственная. Благородному человеку больше подходит мужская любовь. Напрасно патрон добивается этой шлюхи. Совершенно напрасно.
Привычно скрывая отвращение за маской подобострастия, актёр преувеличенно почтительно поблагодарил "жрицу за великую милость" и испросил "позволения покинуть её". Не более пяти минут понадобилось Гелию, чтобы дойти до патрона и, переговорив с ним, вернуться:
- Мой господин хочет знать, когда жрица примет его?
- Хоть сейчас.
Цезарь только что выбрал очередную красотку и удалился с ней в отдельную комнату. Множество подобных комнат примыкало к пиршественной зале, позволяя гостям при первом же позыве желания уединяться в них с приглянувшейся танцовщицей или акробатом. В такой-то комнатушке-кубикуле с роскошным ложем, Лаодика и встретилась с добивавшимся её внимания гостем. Первое, что сделал всадник, как только закрыл за собой дверь, - попытался обнять её. К его изумлению рабыня холодно отстранилась:
- Не надо притворяться и лгать, Сальвидий Планк. Не надо прикидываться влюблённым. Тебе нужна услуга, мне нужны деньги. Всё остальное - лишнее.
- Какая услуга! - возмутился римлянин. Речь рабыни звучала мягко и твёрдо одновременно. Она всё понимала и всё принимала. Но именно такое всепонимание и возмутило Планка, привыкшего прикрывать простые желания пышными оборотами слов, но Лаодика прекрасно знала, кто и к чему здесь стремится, и потому не желала играть в слова:
- Ты хочешь просить за Сальвидия Криспа, твоего родственника. Его сегодня арестовали и бросили в тюрьму.
- Да, но...
- Я возьму за его освобождение семьдесят пять тысяч аурелий.
-Семьдесят пять? - глаза у Сальвидия полезли на лоб.
- Я сказала. - Отрезала Лаодика. - Впрочем, если у тебя сейчас нет такой суммы, - я подожду. Достаточно, если ты пообещаешь принести деньги в течение этой недели. Я прошу немного. Состояние Криспа пока не тронуто. А вот если его будут пытать, - он может оговорить, в том числе и тебя.
- Его не будут пытать! - возмутился римлянин. - Закон запрещает пытки римских граждан...
- Ты сказал, - перебила его Лаодика таким тоном, будто услышала невероятную глупость. Сальвидий смутился
- Ты не ошиблась, - взгляд римлянина бегал. - Я хотел просить за Криспа. Он мой друг и родственник. Я даже приготовил подарок. Дорогой подарок. Дорогой и красивый. Но если ты настаиваешь, - я добавлю к нему десять... нет, двадцать тысяч! Для этого я должен буду заложить...
Лаодика отрицательно покачала головой. Снисходительная улыбка придавала её лицу добродушный вид, но ответ рабыни прозвучал твёрдо:
- Я спасу твоего друга, а ты в течение недели пришлёшь мне семьдесят пять тысяч золотом. Если я не получу деньги в срок, - заплатишь вдвое больше. Конечно, сейчас ты можешь отказаться от моей помощи, тогда я ничего не потребую.
К горлу римлянина подступало клокочущее бешенство. Рабыня ранила его в самое уязвимое место - в кошелёк. Рабам дома придётся несладко, но Лаодика не была рабыней этого римлянина и потому смотрела ему прямо в глаза. Ни страха, ни сомнения, ни угрозы. И это спокойное сознание женщиной собственной силы бесило благородного мужа боле всего. И всё-таки здравомыслие взяло верх. Римлянин буркнул, отводя глаза:
- Хорошо, пусть будет семьдесят пять.
Никто, кроме Марка, не обратил внимания на краткое отсутствие рабыни. Он, единственный пока что, старался не спускать с неё глаз. Вот и сейчас он спросил: "Куда ты уходила?" Лаодике не нравилось такое, слишком уж навязчивое внимание, но, вопрос пришёлся кстати, и она ответила: "Я была с Сальвидием Планком. Сальвидий Планк просил меня замолвить слово перед моим богоравным господином за Сальвидия Криспа".
- Которого? - Калигула отвлёкся от созерцания гостей и обратил свой взор к рабыне.
- Я не знаю, о Божественный. Я запомнила только имя, - спокойно ответила Лаодика. Калигула недовольно скривился и, щёлкнув пальцами, приказал подбежавшему на зов рабу:
- Доставить сюда Сальвидия Криспа.
Супруга Цезаря, возлежащая на ступеньку ниже супруга, спросила: "Кто это?", на что Юлий ответил: "Я хочу видеть его".
Приказы Калигулы исполнялись быстро. Не прошло и четверти часа, а обвиняемый в оскорблении Божественной Сущности Прицепса сенатор предстал перед светоносными очами самого Прицепса Рима, Гая Юлия Августа Германика Калигулы. Рассмотрев обвиняемого со всем тщанием, (сорокалетний патриций после нескольких часов, проведённых в нечистой тесноте тюрьмы, мало, чем отличался от простолюдина из грязного квартала) - Цезарь объявил свою волю: "Убирайся". Римлянин поспешил исчезнуть, а Калигула принялся опять разглядывать гостей.
Итак, начало и на этот раз оказалось удачным. Так что хотя Лаодика оценила свои услуги достаточно дорого, недостатка в ищущих её внимания она не ощущала. Ведь отказа не было никому. Никому кроме тех, кто счёл в своё время выгодным вместо обещанных двухсот пятидесяти тысяч преподнести ей подслащённые ядом плоды айвы. Все они, как связанные деловыми отношениями с Флавием Домицилом, попали под подозрение и все, как люди богатые, оказались отмечены недобрым вниманием судей. Первым из них искал спасения Постум Макр - богатый всадник, нажившийся на торговле и ростовщичестве, но даже полтора миллиона сестерций, обещанные им Лаодике, не заставили ту изменить своё мнение. Не изменила она его и тогда, когда, подкупив слуг, римлянин пришёл к ней и, ползая в ногах у презираемой рабыни, умолял о спасении. Хотя бы детей! Лаодика не смилостивилась, и ещё через три дня Цезарь забрал всё имение, целиком.
Глоссарий:
Патрон* - покровитель или глава рода.
Клиент* - человек, пользующийся покровительством и защитой.
Подглава 3.4.
Сегодня Лаодика чувствовала себя особенно уставшей. Благо, Цезарь никогда не вставал ранее полудня, так, как только надежда на долгий сон поддерживала её теперь. Ванна, приготовленная Наидой, разнежила её окончательно, и до ложа иберийке пришлось девушке почти нести. Уложив госпожу на ложе, старуха заботливо укутала её покрывалом. Дремота плавно переросла в сон, - сладостный и нежный, полный образов и видений. Лаодика любила сны, потому, что во сне душа её освобождалась от железных оков правил и обычаев. Только во сне скрытые и подавленные чувства могли хоть немного напомнить о себе, только во сне могла она увидеть то, что было ей дорого и тех немногих, кого она успела полюбить. Но всё-таки досмотреть самый богатый и яркий из снов, - сон поздний, - ей и на этот раз не удалось. Два чувства: искренняя досада и неискренняя радость столкнулись на грани сна и яви, но сон улетел, унося досаду с собой, и Лаодика улыбнулась, выдохнула, ещё не открыв глаз: "О! Марк!".
Губы, до этого осторожно касавшиеся её, высвободившейся из-под покрывала руки, жадно прижались к запястью.
- О, Дейра*! Как ты рано, Марк! - Она повернулась, расцепляя склеенные сном ресницы...
Юношу, целовавшего её руку со всей страстью, на какую только способен, желающий быть услышанным, она видела впервые. Удивление, отразившееся на лице рабыни, было почти естественным. Впрочем, все чувства, отражавшиеся на её лице, были "почти естественными", что не мешало оставаться абсолютно фальшивыми, ибо ни одно из них не шло из души, будучи всего лишь игрой мускулов.
- Госпожа! Смилуйся! Не гневайся на то, что я разбил твой сон! Выслушай. Умоляю.
Отчаяние в голосе гостя опять-таки "почти тронуло" её, что, кстати, не помешало рабыне, бесцеремонно приподняв голову гостя за подбородок, внимательно рассмотреть его лицо.
Юноше, как она поняла ещё в первое мгновение, был почти её ровесником и потому сразу же попал в категорию "мальчишек". Чистенький, ухоженный, светловолосый и светлоглазый, он, если и не был прекрасен, то уж точно был приятен. Белая, с узкой пурпурной полосой тога, прибранные по последней моде волосы, запах дорогого масла и та покорность, с какой этот, по виду знатный и богатый юноша перенёс её бесцеремонное прикосновение, значили немало.
Желая ещё больше утвердиться в своей догадке, Лаодика властным жестом потянула вниз складчатую ткань тоги, обнажая мальчишке плечо. Римлянин оцепенел, как птица под змеиным взглядом. Тело его била дрожь, взгляд остекленел, а в голосе не осталось ничего, кроме мольбы: "Госпожа...". Высвободившись из-за покрывала, Лаодика села, стиснув обеими руками тогу на плечах юноши, спросила, глядя ему в глаза:
- Ты кто?
- Авл Галий, госпожа.
Всё встало на свои места. Выпустив юношу, Лаодика поднялась с лежака и в задумчивости прошлась по комнате, нимало не заботясь о том, что гость стал свидетелем её наготы, оглянулась, спросила через плечо: "Ну и что тебе нужно, Авл Галий, сын Квинта Галия?".
Вопрос был чисто риторический, так как ответ на него крылся уже в самом перечислении имён, но юноша не задумался ни о чём подобном. Поспешно обняв колени рабыни, он попросил: "Смилуйся, не губи отца".
Лаодика бесстрастно смотрела на просителя сверху вниз. Квинт Галий был фактически последним, оставшимся ещё на свободе отравителем. Остальные, если и были живы, то исправно кормили тюремных клопов. Галий владел солидным состоянием, но ведь и другие были не беднее, однако их это скорее погубило, нежели спасло. Короче, глупо было бы щадить поверженного врага из-за каких-то там пары сотен тысяч. Такие деньги она легко могла бы получить, продав помощь кому-нибудь другому. Иное дело этот мальчик.
Наклонившись, Лаодика рванула ткань тоги, обнажая тело юноши:
- Встань!
- Госпожа, умо...
- Я приказываю: встань!
Юноша поднялся. Лицо его пылало, в глазах блестели слёзы.
- Развяжи пояс. Сними тогу, тунику. И не трясись!
- Да, госпожа, да... - путаясь в складках, он разделся, отдавая своё тело придирчивому взгляду рабыни. О, если бы только взгляду! Не довольствуясь сторонним осмотром, Лаодика ощупала юноше мышцы на руках, на спине, на груди и даже на ногах. Сложен мальчик был безупречно. Спасая остатки гордости, он пробормотал с мольбой:
- Зубы у меня все целые...
- Верю, - Лаодика похлопала его по щеке. - Хорош. Ничего не скажешь.
- Госпожа хочет, чтобы я стал её любовником?
Не глядя на сгорающего от стыда римлянина, Лаодика ответила, думая о чём-то своём:
- Возможно, - сдёрнув с ложа одно из покрывал, она приказала. - Ложись.
- Да, госпожа, - юноша боком пристроился на роскошном, но жёстком, дощатом лежаке. Лаодика бросила ему покрывало, велела:
- Накройся, - а, понаблюдав, как он зябко кутается, дёрнула ткань на себя. - С головой. Натяни на голову. Лицо спрячь!
- Но, госпожа...
- Ты хочешь, чтобы я исполнила твою просьбу?
- Да...
- Тогда делай то, что я говорю.
- Но...
- Или ступай вон.
- Нет, нет, госпожа, я не...
Небрежно натягивая одежду, Лаодика не без интереса наблюдала за тем, как юноша путается в сбившееся покрывало. Кое-как он умудрился замотать в него голову, прикрыл плечи, поясницу, и всё-таки тело его наполовину оставалось голым.
- Лежи так, кто бы ни пришёл и что бы ни говорил. Понимаешь? Лежи молча. Кто бы и что бы ни говорил. Когда всё кончится, - поймёшь почему. - Окунув в воду бронзовое зеркало, она принялась не спеша расчёсывать свои короткие волосы. Впрочем, нет. Она успела только запустить в них гребень. В комнату вошёл Марк, а с ним ещё один римлянин.
Наткнувшись взглядом на брошенную в беспорядке одежду, на небрежно разбирающую волосы рабыню, на полуголого мужчину на ложе, Лепид в первое мгновение оцепенел, во второе же, забыв о спутнике, схватил девушку за плечо и развернул к себе:
- Что это значит?
Вспыхнувшие щёки и потемневшие от гнева глаза любовника не произвели на Лаодику ни малейшего впечатления. Глядя на римлянина невинным до бесстыдства взглядом, она ответила вопросом на вопрос:
- А разве ты не знаешь?
- Потаскуха! - Марк задыхался. Гнев его был нелеп, но он ничего не мог с ним поделать, и присутствие свидетеля только ухудшало его состояние. - Кто это?! - Протянув руку, Лепид хотел сдёрнуть покрывало, но Лаодика с неожиданным проворством преградила ему дорогу. В глазах её сверкнула угроза:
- Не делай этого, Марк.
В гневе он опять схватил её за плечи:
- Я убью тебя!
- И не говори глупостей.
- Кто он? Признавайся! - пальцы любовника отпечатались на её коже тёмными пятнами.