Аннотация: Из цикла "О Тёме Пляке". Четыре кусочка-рассказика, писаных с 1997 по 2003 год о Тёме Пляке - зодчем собственных сновидений, видений, надежд, откровений и идеологий, слетавшем вчера в космос и завтра - в небо
Африка
Одни грезили индейцами, громко улюлюкая и маша перьями, другие лелеяли таинственный мир Толкиена, наряжаясь в соответствующие одежды; кто-то цеплял на грудь коммунистические звёзды и орал революционные песни; кто-то мечтал о царстве цветов, вгоняя в себя несметное количество наркотиков - а у нас была Африка.
"Что есть Африка?" - хихикал Данилыч, непременно почёсывая своё пузо.
"И где эта Африка?" - глубокомысленно вопрошал Стас, вчитываясь в очередную странноватую книжку.
"Чего есть такое Африка-страна?" - мечтательно задумывался Миша, рыбача из резиновой лодки на фоне китайских закатов.
"Африка, что ты такое?" - чесал я голову на очередной заснеженной вершине.
Африка то появлялась, то исчезала являясь в различных, преимущественно таинственных, образах, колебля наши мозги надеждами, прущими изнутри.
"Вчера такую Африку симпатичную видел, что вся энергия Ци в половую чакру сбежалась" - закричал как-то Стас - и пресёкся: мы осуждающе смотрели на него. "Извиняюсь... Шучу..." - смутился Стас. "Предатель" - шепнул, скрипнув зубами, Данилыч: Стас покусился на женский образ, воплощающий нашу Африку и тщательно скрываемый от непосвященных. Даме Африке петь дифирамбы обычно поручалось мне. "Вчера любовь с Африкой была, - деловито рассказывал я, - целых 24 часа без перерыва. Вначале всё как положено: пели друг другу песни и рассказывали стихи - 10 часов, потом гуляли по городу - 5 часов, затем играли в салки - ещё 5 часов, 2 часа ругались и 2 мирились, а после... Секс", - выпучив глаза, произносил я заветное слово. Дальше можно было не продолжать: соитие осуществлялось по привычной схеме, давно описанной и потому хорошо представляемой. "Ах!" - вскрикивал Миша и видел, как стыдливая, но оголённая Дама Африка завязывает на спине кроющего её мужского тела длинные чёрные груди морским узлом, как прикрывает слоноподобными ушами голову страстного любовника от начинающегося дождика, как - в момент высшего наслаждения - всасывает громадным ртом голову не стонущего, но визжащего любовника и дышит, дышит, дышит через мокрые ноздри чудовищно оттопыренного носа. Страсть проходит - и фиолетовое тело томно дремлет, колыбеля нечто настолько далёкое, что хотелось напиться и плакать или биться головой о стену, или - на худой конец, - уснуть на могиле в надежде, что мёртвые всё знают.
Впрочем, Мишкина Африка помещалась на вершине грушевидного африканского континента, имея лик зверя-птицы пингвина, грозно машущего крыльями над родными просторами саванн и макающего хвост в холодные воды приантарктических морей. Мишкина Африка пересмеивалась с Африкой Стаса, которая являлась в виде леопарда, бредущего по кибернетическим сетям, всенепременно поющего что-нибудь трагическое, кудрявого и пятнистого. На них посматривала Африка Данилыча, махающая подобием гребня на голове, поглядывающая то на звёзды в небе, то на моральные законы в себе.
"Африка - это наше несбывшееся" - глубокомысленно произнёс я и похабно хихикнул, вспомнив о недавно совершенном половом акте.
"Африка - это то, что не называется" - постановил Данилыч, почесал себе живот, автоматически добавив: "Вкусна была курочка. Наверное, это Африка.." - и поперхнулся.
"Африка - это наше вытесненное в бессознательное" - проговорил, задумавшись, Стас, но споткнулся о корень дерева и с матами грохнулся.
"Африка - выдумка, - сказал Миша, и, всмотревшись в закатные цвета, вдруг крикнул: Смотрите, Африка летит!" Мы вгляделись - и вправду, это была Африка: Длинногрудая и кудрявая, пингвинообразная и с гребнем на голове, пятнистая и задумчивая; мудрая, любвеобильная, далёкая.
А потом Африка куда-то потерялась или это мы потеряли её.
Я уехал на север - и сменил Даму сердца Африку на Чукчанку, Эскимоску или, в лучшем случае, Японку (крохотную, узкоглазую, чернозубую).
Стас умчался на запад, влекомый звездой финансовой радости.
Данилыч съехал на юг и сменил плакат с Африкой на изображение светлокожей зеленоглазой блондинки с узкой талией и гибкой спиной.
Мишка сел на велосипед и укатил на восток к гималайскому йогу Бодхидхарме, у которого ел постный суп из травы-крапивы и пил сливки, снятые с молока от грудей индийской богини Лакшми.
А потом все собрались - и в этом нам помог великий зодчий сновидений Семён Пляк. Собственно, это была встреча, которой не должно было быть. Всё началось с того, что я позвонил Данилычу, но тот звонил Стасу, который в свою очередь дозванивался до Мишки, а тот набирал мой номер. Мы, досадуя, одновременно положили трубки, но тут явился Артём Пляк, который промолвил: "Здравствуйте! Вчера началась Великая Война, в чём-то похожая на Великую Отечественную, но в больших размерах. В общем-то, это даже не Война, а Конец света, так как на Великой Отечественной погиб мой дед (или не погиб, но это не важно), но он зачал моего отца, который породил меня. А я уже никого не зачну. И никто не зачнёт. И никем не зачнётся. В общем, прощайте. Или до свидания. Или пока".
Так мы и встретились. Данилыч, почёсывающий своё брюхо; Мишка, держащий за руку пингвина; Стас, в шкуре из африканского зверя-леопарда; я с резиновой фиолетовой женщиной в рюкзаке.
Утро
Тёма проснулся. Клинописная надпись с глиняной таблички на потолке провозгласила канон, солнце проиграло на гранях рельефных буковок бодренький фашистский марш; в межбуквенных углублениях грозно замерцали розоватые коммунистические смыслы; воинственное лицо китайского добровольца проглянуло в иероглифах "Жень" и "Вань", венчающих табличку. Тёма зевнул. Впереди маячил день, а утренний чай и вчерашняя булочка лежали ещё нетронутыми, словно тело девственницы перед брачной ночью.
"Пора".
Пространство раскрылось перед Тёмой дождевыми нитями, множеством окон и неясными ожиданиями. "Ещё раз пора. Девка с длинными ногами и огромной грудью".
- Макс Иваныч, вы ошибаетесь, - сказал друг-Данилыч. - Вовсе не так всё было...
- Отстань, - отмахнулся я, - после скажешь. - Но потом одумался и спросил: А как?
- С самого начала: табличка с заповедями висит не на потолке, а на стене в изголовье, - ответил Данилыч. - сам видел, когда приходил к Тёме обмениваться марками. (У него была тогда чудесная коллекция болгарских марок с изображениями собачек: всякого рода сеттеров и ризеншнауцеров вперемешку с бульдогами...)
- И носорогами... - съюморил я.
- Ну да... - согласился Данилыч. Но внял юмору, зловеще нахмурился и показал кулак. - А потом, - провозгласил грозно он, - Тёма не ест на утро какие-то идиотские булки и не запивает дурацким чаем! А потребляет мацу и кофе (без сахара). Сам видел. Подруга Анька сказала. И главное: В тот день Тёма, выйдя из подъезда, увидел не одну девку, а... пятьдесят! - Сорок девять. - Уточнил Миша.
Данилыч согласно мотнул головой и добавил:
- Сам же рассказывал.
Я кивнул: Данилыч вспомнил давнюю историю, рассказанную мной о Тёме, через 20 дней после весеннего равноденствия. В который раз я принялся пересказывать её.
История о женщинах.
В тот день я встретил Тёму возле библиотеки с кипой профашистских журналов вперемешку с коммунистическими брошюрами 1930 года. (Пришла весна и Тёма по своему обыкновению стал фашистом и ультралевым коммунистом).
- Привет, - хищно сказал я, увидев, что Тёма в задумчивости и, значит, жаждет беседовать. На деле, конечно, как раз в такие моменты меланхолии Тёма беседовать жаждал меньше всего, прямо таки был против, но тем охотнее зачинал беседу я, таким образом вежливо мстя ему за чрезмерную изматывающую болтливость в любое другое время.
- Да-да... - рассеянно подтвердил Тёма и проводил взглядом высокую стройную блондинку. Стало ясно: Тёма влюблён.
- Нужно её выебать... - вдохновенно шепнул он.
- Тёма, с тобой беседует Человек! - надрывно крикнул я ему в ухо. Тёма вздрогнул. - Обрати на сей факт своё благосклонное внимание!
- Нет! - ответил он. - Женщины!
- Не лги. - Погрозил я пальцем.
- Знаешь что такое женщина? - спросил Тёма. - Это такое существо. Такое... Лучше всех - африканки.
- Ты любил африканку? - изумился.
- Прошлым летом, - деловито сообщил он, львинообразно мотнув головой. - На даче.
- А где у тебя дача? - с подозрением спросил я, автоматически представив рубленую избу в дебрях тропического леса и полуголого - в юбочке из берёзовых листьев - Тёму.
- Под Колыванью, - безжалостно смёл он мои фантазии.
По тёминой версии, он, Семён Пляк, красавец мужчина 20 лет отроду, по родительскому приказу попал на дачу в совершенной глуши - в ста километрах от Новосибирска, за рекой, через которою раз в неделю ходил паром. Кроме того, там водились комары - гигантские чудовища с огромным носом-хоботом, всю ночь тревожившие Тёму.
- Что ты там делал? - перебил я.
История Тёмы походила на подлинную.
- Вначале я поливал огороды, - ответил Тёма, - целый день ходил с шлангом и поливал капусту, картошку, огурцы, помидоры, но за нещадную эксплуатацию водопровода мне перекрыли воду. К тому же помидоры и огурцы умерли; кажется, они захлебнулись. Тогда я принялся полоть овощи. Однако скоро мне это наскучило. Зачем полоть? - вскричал Тёма, - ведь из большинства сорняков можно сделать великолепные блюда - витаминные салаты, напитки, ими можно закусывать, их можно добавлять в борщ! И я бросил это нерациональное занятие. После занялся агитацией. - Тёма закатил глаза. - Колхозник - это наш элемент. Я пришёл в деревенский магазин с плакатом "Вся власть крестьянам и рабочим!!!". Колхозники меня одобрили, при этом один милый человек даже побеседовал со мной - мы вместе поругали Ельцина и Горбачёва, однако разошлись в позиции по отношению к Сталину. Он принялся кричать, что Сталину - слава. А у меня, - сам знаешь, - дед и бабка в лагере сидели. Я - спорить. Тут подошёл ещё один колхозник, и тоже стал кричать "Сталин - вождь!". Я - снова спорить. Они сказали, что я - за Ельцина. Я тоже сказал, что они за Ельцина. И получил по физиономии. Прибежали другие колхозники с совхозницами, лопатами и досками, чтобы, кажется, побить меня. Кое-как удрал. Агитация провалилась. Что делать. Ну, я написал пару писем Клинтону, Горбачёву, Миттерану, критикуя их позицию. Так протянул ещё неделю. Потом решил поискать любовь. У меня соседка была - симпатичная, только староватая для меня - лет 45 - 50. Блондинка. У неё муж в городе. Я - к ней. Пришёл и смотрю на неё. Она меня пригласила пить чай. Пили, пили, она всё про огород распрашивала - как морковь растёт, помидоры, а я-то откуда знаю, как? Я на огород уже неделю не ходил. Растёт говорю, колосится. Она засмеялась. Вот тут-то я и решил - соблазнилась. Погладил её по коленке. Она покраснела и молчит. Ну всё думаю - моя. Цапнул её за грудь. И она в меня кинула чайником. Фарфоровым. Заорала. Чайник-то не попал (у меня реакция - как у Брюса Ли), но белая рубашка замаралась (Я ведь специально её одел, чтобы выглядеть цивильно).
- Макс Иваныч, - перебил Данилыч, - раньше эта история звучала у тебя по-другому. Помнится, Тёма там...
- Ты же просил правду, - возразил я. - мне представляется, что именно это правда. Вернее её начало.
- Почему ты так решил? - удивился Данилыч.
- Я не решил, а... смотри: политические амбиции Тёмы потерпели крах - что может заставить его возобновить их? Наверняка, что-то сможет. Но - позже. Агрономические - то же самое. А вот женщины... Плоть-то хочет. И усмирить её сложнее, чем свою голову. Вот он и пошёл на приключения...
- Подожди, - с подозрением сказал Стас, - ты никогда не говорил о любовных неудачах Тёмы. Выходит, и такие у него были?
- Не знаю, - пожал я плечами.
- Так были или нет? - напряжённо спросил Мишка.
- Отстаньте от меня, - крикнул я, - откуда я знаю, что правда, а что у него ложь?
- Вымысел - поправил Данилыч.
Впрочем, одна история с Тёмой была точно реальна, поскольку я сам видел все события.
- Ну? - спросило общество.
История с часами.
Автобус катился по дороге, подпрыгивая на ухабах, громыхая и звеня. Мы, прижатые множеством шевелящихся тел к задней стенке, пялились в стекло, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь пыльный налёт, но видели только кусочек дороги и носы машин сквозь узенькую - в палец шириной - щёлочку.
Где -то в салоне присутствовал Тёма - я видел, как он залезал в задние двери, тогда как я сам пробивался в передние. Толпа внесла меня в автобус, протащила через весь салон и я оказался в конце... Тёма молчал, что было удивительно, тем более в автобусе, но я ощущал его наличие по пугливому молчанию толпы, выделяющемуся среди народного гула, в районе заднего входа - в двух - трёх шагах от меня. Тёма думал - толпа ждала. Автобус остановился, резко тронулся, снова остановился - толпа сжалась, и в этот промежуток я развернулся и взглянул в сторону дверей. Автобус поехал. Тёма был совсем рядом: неестественно выгнувшись, оно, казалось, повис в воздухе. Я быстро разгадал иллюзию полёта - он просто стоял держась носочками за ступеньки, а макушкой уткнувшись в люк...
Тёма, открыв рот и сжав руки в кулачки, самозабвенно слушал разговор двух огромных гопников, беседующих на свои странные невнятные темы.
- Слышь, друг, - говорил один из них, в чёрной шерстяной шапочке, - BMW, в натуре, крутое у того козла, который сейчас нашу тачку обгоняет.
С завистью я понял, что у них стекло почти без пыльного налёта.
- Нахрен BMW - отвечал второй, тоже в чёрной шапочке, но с помпончиком, - я вчера такой мерс видел! Мы на барахолку за огурцами ходили, а там...
- Вы же бухали вчера, ты чего гониво несёшь, - перебил второй
- Ну, - подтвердил гопник, - бухали с огурцами. Как сходили, так и забухали. Сейчас, в натуре, ещё бухнём, только ваксы возьмём - И вдруг спохватился: Колян! Сколько время?
Колян, с трудом согнув огромную руку, пытался разглядеть часы.
- Время - три часы, двадцать пять минут!
Увлёкшись беседой гопников, я забыл наблюдать за Тёмой, и он выдал.
- Три часа, двадцать шесть минут! - на весь автобус повторил Тёма и повернул к гопникам громадный железный будильник круглой формы и салатного цвета, подобного тому, каким красят коридоры в больницах.
Гопники молча смотрели на Тёму. В их глазах читалось непоколебимое, однообразное и - громадное удивление.
Они опомнились, посмотрели друг на друга, гыкнули, затем один из них отцовски похлопал Тёму по плечу и одобрительно прогудел:
- Молодец, парнишка. Подумал и добавил: Молодец.
Тёма, присевший под огромной ладонью, выпрямился и спрятал будильник во внутренний карман куртки.
- Всё было не так, - прервал меня Миша. - Гопников там не было: один из тех людей, которым Тёма показывал часы, работает в милиции. Он довольно милый человек - занимается пением, любит работать на даче и даже вышивает крестиком, а второй - член известной благотворительной фашистской организации. Именно ему Тёма показывал часы. Ведь тогда Тёма был немцем, а значит, по его разумению, фашистом.
- Ну да, - подтвердил Стас, - именно в тот день (я его хорошо запомнил, потому что была демонстрация, на которой я здорово напился и отбил себе копчик - по сию пору болит) Тёма надел фашистский значок и получил за это по морде от какого-то старика, воевавшего в Великой Отечественной.
- Ерунду ты говоришь, - поморщился Мишка. - к женщинам тёма всегда относился с пиететом...