Винсент Пол : другие произведения.

Симон Мохорт

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История жизни и смерти последнего христианского рыцаря - Симона Мохорта, служившего в польских войсках на Украине и защищавшего ее границы.
Титульная страница рапсода Винсента Пола
   ВИНСЕНТ ПОЛ
  МОХОРТ
  Рыцарский рапсод с представления
  
  "Честность вознаграждается славой"- говорил Ян из Чёрного Леса:
  Следовательно, что почиталось в давние времена, пусть и сейчас,
  как призыв, светит от сердца людям и их детям.
  
  Вступление
  
  После издания трилогии "Дневники Бенедикта Винницкого", которые содержат "Приключения молодости", "Сенаторское согласие" и "Сеймики в Судебной Вишне", выдал Пол в 1855 году написанного давно (некоторые части были написаны сразу после 1840 года) "Мохорта" - самое лучшее и самое ценное свое эпическое произведение. В своём рапсоде он дал нам привлекательный образ рыцаря-пограничника, который выполнял трудную и опасную службу теми небольшими силами и средствами, которые во времена короля Станислава Потоцкого могла обеспечить Речь Посполита. Композиционно поэма составлена из шести свободно соединенных между собою частей, то есть не связанных ни хронологически, ни психологически: показанная в обратном порядке история седого от старости героя (в первой части) к воспоминаниям (в пятой части) о его юношеской любви к Анне Рожанской. Рассказ простыми словами об этой первой и последней любви рыцаря проникнут глубокими чувствами и есть самым лучшим произведением, которое написал Пол в этом жанре. Из ряда вон выходящий талант также проявил Пол в описаниях природы степи, знакомя нас со специфическими деталями и обычаями людей той эпохи.
  
  К Едварду Тадеушу Белинскому.
  
  К тебе несу, мой любимый шеф,
  Песню о Мохорте и о князе Юзефе.
  Вижу, спрашиваешь меня, как к тому пришел. Да, конечно, не на дороге нашёл.
  Как дорогая руда - так и старые пересказы - за ними нужно лезть в глубь земли. С судьбой сердце не хочет смириться, но судьбу умерших не изменить. Честная душа хранит прошлое,
  Как гробовая доска. Что там лежит - мы не видим, и как льдом скованы слова.
  Стоит ли нам ее открывать, в словах прошлое возрождать? Я долго думал, и не определил, стоит ли нам страдать прошлым, что уже давным-давно заснуло. Что можно там в данное время обнаружить? Стоит ли так далеко идти обратно, дорогой людей, что те устои создали, которые фундаментом служили и нашего бытия? Осуществили мы их завещания? Отвечают ли наши дела, чувства, цель жизни и содержание жизни тем требованиям, с которыми они обращались к богу? Они посланы на небо, и унесли туда надежды мира, освободили нам прямую дорогу. А вышли совсем иные люди, что работали также тяжело, и старый мир скончался в поту кровавом, и то, что им тогда святым мерещилось, в данное время ничто, еще и очень загрязнилось. Варварство нового болвана преподнесло, простых людей безверием заразило. А кто искал на небе бога всюду, лишь с горя бил себя в грудь. Мир пришел в ужас: впереди смерть, вот и снова в прошлое глянул, пока еще память не растаяла, не потеряно ли что-то важное? Старая и смирная совесть, верный был старый ум, и дух старый - и вечно молодой,вдохновение, и праздник любви, этого добра там было так много! А нужно взять действительно ценное - люди не всё умеют оценить - жизнь сложна - не всегда праздник... Старание церкви выпало ни во что, и с милосердия божьего светила звезда большой истории, что уже заходит и едва можно видеть ее. Она дает гиблому делу то, что может дать любящее сердце, и слава добрая еще цветет, хотя не всякий ее в данное время узнает. Видим ли мы в сейчас святое что-то в мире? Станет ли мир атеистичным? В этом ли бога заслуга, что руки их держали крест, и саблю, и плуг? И должна ли душа верующего принимать спокойно мучения, посланные судьбой? Оттуда, с зари народа, что заходит, на волнах прошлого мерцает образ - один из тысяч - мужчина божий: жизнь его уже записана на могиле. "Кто духом варвар и душу имеет безбожную, кто не знает, что такое служение и работа, тому шляхтича и убить можно: но смеяться над шляхтичем - нельзя!" Эти слова сказал господин Ксаверий... Добываю воспоминания прошлого, когда после охоты однажды ночью, возле огня в Каленицах, осенний мрак висел над лесом, иногда появлялась пасмурная луна и лунным сиянием горы освещались. С вечера ещё была оттепель, но к ночи подмёрзло и прояснилось. Когда запел петух, ещё буковое полено не догорело, и фамильные реликвии дремали возле дымовой трубы, шумела речка и тарахтела мельница. С тем шумом и тарахтением плыли часы незаметно, мысли медленным двигались потоком,господин Ксаверий сидел в своём кресле и, наконец, сказал он мне: "О боже, что же с нами произошло! Прежде к счастью была видна дорога, которой веками шло человечество. На ней оставили свой след мужи: рыцари и святые граждане, а сегодня вера сбилась с дороги, мир опьянел от пролитой крови. Что же делать, и стоит ли дальше искать? Каждый вдохновением смолоду горел, он и жил, и творил, и действовал, и любил... Я знал людей, как бы выкованных из стали. И, разумеется, когда в мое время они были такими, то, наверное, кто-то был таким же и перед ними. Кто служил по - божески отчизне, поля отцов пахал для нас и засевал таким посевом, что произрастало святое и благородное: известны мученики церкви, в мирских делах - богатыри. Чего же недостает нам? Чего не хватает? Что дальше всё ищем мы? Когда я начал свою дорогу военного, жил на границе мужчина отважный и суровый, сплошь выкованный из стали, литовец по происхождению, служил он на границе. Он еще при шведах кровь пролил и в моё время от границ не уходил, закон он в службе не нарушил. "Ты любишь исследовать истории", - сказал Ксаверий через минуту",- эта твою молодость укрепит!" Он начал рассказ о Мохорте. Он все так живо и просто рассказывал, что мимоходом сама складывалась повесть. Мы смотрели в далекое прошлое, что перед нами возникало снова. Кто бы подумал, кто мог бы надеяться, когда сегодня мир в руинах Чигирина, что прежде там, в границах Украинских, такой мир разноцветный и ладный был. С той ночи прошло уже много лет, никого нет в горном домике, нет охотников, ибо и друга похоронили мы. В его честь, в честь Мохорта, пусть бумага обо всем расскажет. Что говорить? Кто из нас не ошибался? Лишь бог великодушно может их судить: ибо в родительском краю ответственно жить им выпала судьба. Творили, что бог им дал, то и имели, любовь свою потомкам передали. Звезда народа уже заходит, на волне исторических событий - один из тысяч - мужчина божий - чья жизнь уже давно записана на могиле.
   Каленицкие вечера.
  Не раз тебе рассказывал о том, с каким сожалением я оставил страну, а степь меня снова возвратила к жизни, с течением времени я забыл оставленную любовь, когда оживило меня здоровое дыхание степи и военный дух службы на Украине. О боже мой! И куда только не носил меня конь, и разве я думал о таком конце, что на могиле отцов умру? Иную жизнь планировал я смолоду. Но ветер Днепровский подул с востока: я сам захотел вступить в народную армию, чтобы в битвах на коне летать, в палатке спать, есть возле костра, чтобы над нами орел летал, чтобы вся жизнь прошла в степях, и сабля пусть прославится в боях. Выезжая в степь с соколом на руке, я уверен был, что бог мне помогает, видя далекие могилы*, я думал, что если в бою погибну, то такое, как у гетмана, что прилёг от жары отдохнуть, ложе и меня в степи ждет. Не зря издавна степи украинские собирали молодежь, жаждущую боя:
  Была при гетманах страна знаменита,
  Вода была чистейшая в мире -
  Родина курганов, земля рыцарей,
  кто в бога верит - и в саблю верит.
  Когда меня отец с Дубецка провожал
  в дорогу к границам, не долго утешал:
  "Едь в дикие поля, если храбрый, а опыт
  молодому пригодится, всегда на коне, всегда в строю, на службе, в послушании в гетманских силах". Такие установки, как эти, давала Речь Посполитая своим сынам на пороге дома. Было рыцарство, ибо была совесть и уважение старших, и вера в бога. С трудным сердцем я ехал впервые из дома, и сегодня еще забыть не могу отца моего и образ мамы, которые меня провожали в дорогу. Четверо верховых, три коня для брички, бричка длинная и хорошо обшитая, как кладовка богоматери сытая, ребята, готовые к труду и шалостям, хорошо снаряженные и, как и я - не голодные. Упряжь была новая, все было исправное, дал также отец три сабли знаменитые, и, кроме штурмака, два добрые ружья, хортов две пары, документ гербовый, кошель с фунтами, кафтан лосиный и сказал серьёзно, когда все это давал, а я стопы его обнимал: "В благородном деле будешь участвовать, о том, что даю, должен заботиться и оказывать содействие судьбе и воле бога и заработать лучшее и добрую славу, ибо не дам больше ничего..."! А мама еще перед отъездом из дома дала в дорогу покрывало, дала, как говорят, на сегодня и на завтра: очень дорогу булавку, перо цапли, рысь на колпак, медвежью шубу, а бричка была холстом и кожей хорошо заполнена, что запасов хватило еще на пару лет мне и челяди; кроме того, еще получил, что никогда не помешает, сто червонцев золотых. Кроме этого на мундир в отдельности, чтобы не трогать кошель с золотом: уже в мир можно было отправляться с этим, хоть в моём сердце долго была печаль. В дороге было еще достаточно сцен трудных, ибо отец приказал объехать родственников, попросить благословения на дорогу, и собрать себе добрые пожелания на память; так вот не раз пришлось слезами умыться, ибо много сердечних и добрых пожеланий имел тот польский мир для молодого мужчины, каждый дарил, ибо путешествие далёкое, благословлял, ибо дорога неровная, и хлебом провожал на пороге дома, делал предостережения и просил бога, о чём и сегодня память еще жива. Только в Львове смогло осуществиться, что приобрёл себе новый мундир, чтобы мог достойно стать в строй и на границе уже выглядеть военным. Но от Львова начиналась уже открытая дорога и ехали каждый день через новые края... На верху брички была копна сена, на один раз хватало верховым лошадям. Пока ещё шла дорога полем, ехали себе вдоль красивых огородов, и днем, и ночью, и лесом, и полем, как по своей стране, не справляясь о дороге; но когда перебрались через овраги подолья, когда выбились на большие равнины, прошли Старый Константинов, овеяло меня дыхание уже иной страны, ибо там, восточнее села Бахлай, уже была татарская "Черная дорога", и веяли восточные украинские ветры. В степях изобилуют травы, сколько видит глаз, грудь дышит свободно и широко: Эй! Где Рим? Где Крым? Где корчмы Бабинские? Легко ехали, ибо была погода, май на небе, а в душе - свобода. Не раз выпадало ночевать в степи и голос перепёлки пел колыбельную, а как откроешь ночью глаза - снова душа тонет в звёздном небе: тогда слышал на лоне природы, как нашего сердца касается такая песня, словно бог блогословляет нас с небес, чего словами описать человек не может. Были красивые минуты чистого вдохновения в жизни человека, что уважал совесть, как ясные звезды, как слова любви, пока длилась тех часов красота. Такое было в тех степях приветствие ясных звёзд, как голос неба или народа, что нёс в душу ветер степной с востока, и ехали дальше каждый раз с новой силой, а степь колыхается себе, как волны моря. От степей Буга, дальше на восток направили коней в степи Днепровские, где на границах народные войска от устья Роси расположились, в каждом малом хуторе и селе, возле каждой речки спрашивал людей, далеко ли ещё до берегов Днепра. А чем ближе становилось, тем сильнее мое сердце билось: какое-то предчувствие счастья и опасности, какое-то желание подвигов и славы жгли душу - и после каждого ночлега ехал бодрее - так, если бы над тем берегом рай был обещан сегодня мне, и вроде боялся, чтобы не убежал Днепр от своих берегов. И наступала ночь, и снова утренняя звезда мне светила, и снова было утро, и полдень был, когда увидел хутор, и двор, и конюшни. Съехал с дороги, хотел напиться воды. Тут вышел со двора немолодой уже мужчина, он увидел, что я съехал уже с дороги, и коротким словом пригласил на свой порог. Был то уважительный шляхтич и военный, что служил в народной кавалерии. Собственно, был уже стол накрыт, мы съели обед обычный. Известные места описал он на моей дороге, и сказал, что еще могу успеть на ужин к заходу солнца, но придется хорошо постараться. Больше не задерживаясь, простился, одел мундир и живо в степь пустился. За час стемнело, когда мы добрались усталые в конце концов, к заставе, где имел свою базу господин поручик, к которому у меня были письма. Дорогой ночной разъезд меня приветствовал и сопроводил к границе, солдат дежурный меня расспросил, потом самого впустил в сторожку. Первая встреча [Неизвестен] Свободно зашел в понурый дом, который освещал ночник на полке, с которой свисали три шнура, что их кто-то развесил, как часы, голубой дымок от тлеющего волокна тяжёлой полосой стлался по дому. В большой печи по временам огонь потрескивал и языки бегали, отраженные в оконных стеклах - дом был пустой, как сарай. Кроме колышков в стене, лавки и стола, кроме флажка, ничего больше не было. Протёр глаза, ибо не верил тому, что видел, думая, не приснилось ли мне такое видение в ночную пору: так, вроде из могилы, восстал тот гетман, такая мне картина показалась ясно, вооруженный мужчина сидел передо мною, седой, отважный, грозный и понурый, на козлах, вытесанных с дерева, как на коне - и хоть дремал, чутким был и о себе не забывал: спал, но в правой руке пистолет держал. Белый волос легко серебром укрывал его голову, и черты лица были так прекрасно суровы, что и в самом деле был издалека похож на статую, а не на мужчину. Был то господин Мохорт. А когда стоял перед ним, т.к. ему должен был отдать письма отца, понял, глядя на него, почему отец говорил: "Кланяйся! Кланяйся! И не забудь во рту языка, когда будешь приветствовать господина поручика!" Был то воин из-под знака, большой охранник гетманской дороги, чуткий, как журавль, вся жизнь с оружием, как лев отважен, как статуя спокоен. Долго думал, что нужно делать: Будить? Не будить? - тяжело решить; стою и жду - ночник мигает, но звякнул палаш с противоположной стороны, господин поручик раскрыл вдруг глаза: "Слава Иисусу Христу!" - "На веки веков!" - тихо ответил я, он с козла своего, как с коня, слез, поправил ночник, а потом бросил не меня суровый взгляд и смерил остро с ног до головы и кратко спросил, как я добрался. Я сказал, он все внимательно выслушал: "Как будет день, то письма прочитаю, а сейчас сына господина Антония, как кровного родственника с уважением приветствую! Сегодня уже поздно, и я на службе, лишь завтра Вам на границе помогу обжиться, немало молодежи здесь начинало службу, будем по-старому хозяйствовать! Подошёл к полке, где стоял ночник, к шнуркам, которые служили часами, сосчитал узелки на тлеющих фитильках, и сказал: "До утра еще далеко, возвращайся к лошадям, ибо замерзли, может, а как протрубят на утреннюю зарю, жду вас здесь", - потом крикнул - "Служба!" Старший товарищ, мужчина уже не молодой, вошел в дом - "Вот, прибыл к нам товарищ! Дайте ему переночевать, а коням удобства", сказал господин поручик, провел до самого порога и вверил нас богу. Когда рассвело, тогда увидел, что был в окопе за закрытыми воротами, была то такая крепость, окруженная валом. Над берегом Днепра был сделан окоп, а в нём стояли кони, на воротах стража, Над воротами облик божий, а под ним надпись: "Под твою защиту". Лишь я проснулся и убрал свою постель, как прибыл товарищ: пора в строй, ибо уже проиграли утреннюю зорю. "Внимание!" - Мохорт стоял перед строем: сверху, над воротами, было маленькое крыльцо, с него трубы по росе отозвались, и голос их затих за Днепровским берегом. Побудку сыграли трубачи, которую столетиями играли, как утреннюю зорю. Она с башни Марии над Польшей плачет чистыми слезами божьей матери. А потом мужские голоса божественную песню послали в небо. Как не забуду никогда первой битвы, так не смогу забыть и той первой молитвы, ибо странный урок дала та утренняя песня польских рыцарей к божьей матери, которая веками от поколений старой Польши на полях сражений звучала, как и здесь, сейчас, в днепровских обрывах на границах Польши в Украине. После той молитвы, спетой хором, доложили рапорты ночные разъезды, потом шла очередь служб и указания, а минутой позже, когда закончили, меня снова Мохорт приветствовал и сказал, что письмо отца прочитал, что хочет осмотреть моего коня. С ночи стоял мой лагерь сбоку, люди возле брички, оседланные кони, привязанные спереди к поручню. "Здесь целый двор, а выглядишь так, вроде сам один можешь ездить миром!" Потом осмотрел мой лагерь кругом, коней и людей, и сзади и спереди, и сказал мне, в конце концов, поморщив лоб: "Да, кони добрые, и не были голодные! А что касается людей, то еще увидим. Будешь ездить со мной, но на моём коне, а твои вещи и людей поместим здесь возле замка, в безопасном месте, только своих коней прикажи расковать сейчас, ибо не очень им удобно, в конюшню их пусти - пусть с дороги отдохнут, ибо в войске конь нужен не на один раз. Пишет мне отец, что ты рвешься в мир, что кровь живо в жилах кипит, следовательно, подвергнем испытанию здесь господина брата. Есть здесь поле, увидим, сможешь ли, убивать не хорошо - кровь вещь святая, но не на печи сидеть орлятам. "Птица моя, птица панцирного знака! " Вот сегодня собственно на границу и выйдем, поездишь со мной от дороги к дороге. Нужно сразу рассмотреть, что за рыцарь вырос, что ты отважен, нам не лишнее, и отцы имели красную кровь, как свидетельствуют степные могилы* и курганы. Когда это говорил, свободно себе шагал и вышли мы с ним на гору высокую, откуда весь край сразу открылся, Днепр от обрыва разлился далеко, сколько видел глаз, мир за Днепром простирался широко, а вдоль реки, между скалами клубился утренний туман. В этот же момент первый блеск солнца осветил степь, мир пробуждался, Днепр был сонный и еще продолжал спать под клубами тумана... Едва я мог сдержать в душе впечатления. Ах! Ибо и душа еще не проснулась... А Мохорт, кажется, меня понял, ибо сказал: "И они имели кровь красную!" Труба над воротами дала сигнал похода. "Возьми покушать, чтобы не был голодный, ибо всякое бывает, заряди оружие, а мне время проверить людей и коней!" Ибо нужно знать, хоть войны не было, На границе редко выдаётся спокойный день, резня в Умани ещё была в памяти, чумы боялись, солдаты днем и ночью были на границе в постоянном напряжении. Задач много, везде не поспеть, а командир ни себе, ни подчиненным спуска не давал, служить нужно было на совесть, без обмана. Там на какой-то двор напали татары, возле границы обокрали церковь, там казаки украли табун коней, а челядь забрали и село сожгли, иногда и бандиты нападали, силой захватывали языка. Временами и наши добровольцы в ответ направлялись в Сечь. Когда Мохорт объезжал границу, всегда выступал отрядом не меньше ста верховых, готовых к бою - с таким войском и в тот раз оставили станицу. Кафарек [Юлиуш Коссак ] Сопровождение было прекрасным, как отправились по дороге, впереди ехал на пятнистом коне старейший трубач, наш знаменитый Кафарек, а за ним сидел на крупе коня "будильник". Так звали петуха, которого возил с собой, ибо был он как сокол для того, чтобы будить ночью, когда был время менять часовых - был черный петух, одетый в красивую шапочку: днем она была на голове, ночью он к ноге был привязан шнурком и будил всех, когда требовалось менять стражу. Был такой ласковый, что ел только из рук, а возле костра садился нам на плечи, не касаясь травы, а ночью светил передом, как фонарь. Сам Кафарек был умник знаменитый, и с соколами, и с хортами охотник исправный. При нём бежало всегда несколько хортов, каждый мог в поединке победить волка. Когда мы границу выезжали, а ночь заставала нас в степи, быстро зажигал Кафарек ночник и не раз помогал в степи татарину, разрешая ему зажечь трубку и спокойно отдалиться от границы. От устья Роси - вплоть до места на границе, где в Буг впадает Синюха, шла линия границы и земля была такая пустынная, что только лошадиные следы виднелись. Шесть хоругвей границу стерегли, далеко было от заставы к заставе, несколько рядов могил протянулись степью. А степной черт выбрасывал свои штуки. Господин Мохорт издавна имел такой обычай, что когда отряд выводил на границу, сам ехал сбоку дальше средины отряда, чтобы видеть всех воинов отряда и если возникала потребность, быть рядом. Здесь он начинал с утренней зори петь молитву богоматери, все верующие повторяли за ним, песня плыла по утренней росе, кони фыркали, и сила молитвы поднимала ввысь к небу дух. Голос он имел мощный: бывало крикнет перед собой: "Вольно!" или на задние ряды крикнет, то всем людям казалось, что крикнул им в ухо, хоть и не старался, а в командах даже кони не ошибались. С того места было удобнее всего, когда в степях уже станет холодно, заметить зайца и подстрелить, или в походе хортов развеселить. Если Кафарек проморгает зайца впереди, то уж господин Мохорт точно его не выпустит. И всегда, обозревая границы, имели печёного или в борще зайца. И как казаки снабжали нас свеклой, так лисы в оврагах - лисятами. Господин Мохорт в степи охотился и всегда радушно дарил волков. Как новичок, я на первых порах ехал на левом фланге и конь мой все порывался бежать, заметил это Мохорт - "Как там конь в строю? Ты привык быть всегда только впереди? Скачи ко мне! "- а дальше я одним прыжком направил коня и стал возле него сбоку. "Достаточно!" - крикнул - "Смело ездишь, если так же владеешь саблей, то будет неплохо, ибо точно остановился, но коня нужно вести спокойнее. Как тебе нравится в этих полях? Здесь есть потребность в коне с детства! Первое - то первое поле для сокола, так вот, нужно понять свою рыцарскую роль. Кто в бою погибнет, тот народу мил, бог сеет людей, а люди сеют могилы... Кто имеет бога в сердце, а саблю сбоку, тот должен знать, что всегда нужно иметь перед собой свою задачу - кто этого не понимает - не рыцарь - а кто рыцарь, тот уже по закону должен жить, знать, что нужно охранять: в первую очередь защищать веру, деву Марию, королеву неба. Потом - защищать границы - и достаточно! Ибо остальное вытекает из этого и уже человеку понятно. Кто таким подходом вооружен, кто при церкви и границе стоит, тот кроме бога ничего не боится. И подходит тебе молчаливость, как рыцарю в большой Родине: Соблюдай закон! Будь образцом, а все иное доверяй богу или земле... Вот и все установки". И потом ни слова не сказал больше до самого конца, никогда потом не напоминал, мне его суровая мудрость прочно вошла навсегда в душу! И ничто ее с сердца не сдвинет! Ибо действительно, неплохая то была школа, где кроме неба и степи вокруг были только могилы*, которые свидетельствовали о прошлом, и наших предшественников побелевшие кости. А надо было правду понять на дороге рыцаря и оттуда собственным сердцем измерить. "Эх, птица, птица панцирного знака", в такую правду нужно всегда верить. Симон Мохорт [ Коссак, акварель]
  Когда мы вышли на гетманскую дорогу, приказал господин Мохорт развернуть знамёна, и в первом степном пункте стражи приказал протрубить песню бога-отца, и сказал мне: "Это уже классика, что в руках отважных отцовское оружие и традиции нужно уважать и соблюдать, ибо те, кто мог бы их объяснить, уже спят". С далёких времён он уже помнил все могилы*, все валы и все пограничные знаки, где, кто и когда стоял в окопах, и кто тогда добивался победы - это все было ему известно. Не раз, съехав с дороги в поле, останавливал отряд возле могилы*, знал каждый хутор, каждую мельницу в степи, каждую пасеку между полями, каждый колодец, каждый крест при дороге. Когда ночью была нужна вода, кони сами уже знали, куда им нужно идти, а мы смотрели на звездное небо - если та земля для всех нас была волшебной книгой, полной тайн, о которых каждый лишь догадывался, то он один эту книгу читал.
  Не столько угрозой, скорее дозором стала хоругвь, ибо Мохорт был образцом военной службы - кто под ним служил, службу полюбил, и она его не обременяла, и, кроме знаний, набирался уверенности, уважения, закалки и силы для боя. Любил отвагу в нашем товариществе, ценил и удаль, смелость на коне, но не дай бог звякнуть саблей, или шаловливо гарцевать на земле, всегда наказывал за такие выходки - это удерживало братство от шалостей. На первых порах я об этом не знал, и наиграл себе немного хлопот, когда хоругвь на конях шла к воде. Вдоль берега Днепра лежали брёвна, захотелось мне проверить, перепрыгнет ли их конь, захотелось попрыгать между брёвнами и лодками, а товарищи поощряли меня криками. Господин Мохорт спускался с горы к воде крутым спуском - я его не заметил; как обычно в армии бывает, ожидали друзья, что я попадусь в ловушку, я и попался, как новичок. Никто не предупредил, что поручик едет, а он уже крикнул - "Достаточно этого, достаточно! Молодец, лихой рыцарь! Вот позвольте, скажу я вам, не тяжело прыгать, ибо лошадь пока имеет ноги... Кто смелый, пусть собою рискует! А если любишь риск, то здесь для юношей есть где рисковать: брёвна высокие, а Днепр не высокий, следовательно, прошу за мной - на тот берег прыгнем!" Я пустил коня - конь был отважный, сильный, когда плыл в воде - виден был весь его позвоночник. На первых порах ничего, но на середине реки передние ноги коня провалились в водоворот, река понесла нас и мне стало страшно, до берега было уже далеко и можно было там погибнуть. Но тут мой Мохорт подскочил сбоку, подпёр меня своим конём и так толкнул, что мы уже одним прыжком вырвались из ямы и оказались на мели. Водоворот был не широкий, но глубокий, а дальше вода не доходила коням до живота. "А что", - спросил, - "куда спрятал зуха? Кипит Днепр, брат, хоть и не горячий!" Когда возвращались, то уже чайка быстро и легко донесла нас на родной берег. II
  Отважный был Мохорт, сильный и здоровый, чистый, как голубь, всё было при нём, только казалось, что был очень старый. Обдумывая то, что он сам рассказал, уже сто с лишком лет ему насчитал, так что на коня с пенька садился, с вечера рано ложился спать,
  лишь раз в день ел, а после полуночи уже кур считал. На шведской войне был заместителем командира, пять королей помнил на троне, не было человека
  на службе в Литве и Короне, который был бы с ним одного возраста. И как помнили старейшие служаки, все седого Мохорта уже знали. С давних времен в Польше так было, что те хоругви, которые на Украине стояли, старели на службе и, идя за славой, больше гетманов, чем королей, уважали. Был то акт веры каждого шляхтича на Украине, что после бога не имели в голове никого, кроме гетмана, и ничего более святого в Польше не было, чем ее границы. Cтеречь границы - дело рыцарей, а что там с королем и на сеймах случалось, людей на границе заботило мало, не на то направляло их военное дело. Лишь о том заботились украинские пограничники, чтобы господин гетман хоть раз в год появился, прибавил войску оптимизма и отваги, на хоругви в чистом поле посмотрел. Также Мохорт был к этому слишком чуткий и берёг для рыцарства старые обычаи и данные гетманами предписания, так что охрана границы уже стала актом веры! Он так высоко ценил заслуги гетманов, что после молитвы, как напоминание сердцу, называл имена всех гетманов, а потом говорил - "Вечный покой!".
  За всех - Литовских и Коронных, больших и малых, а еще битв давних, еще крепостей взятых, еще мест защищенных, - всё называл при знаменитых гетманах. Он ряд историй так уже помнил, что и во сне бы не ошибся."Клеменс Браницкий! - здесь привычно остановился - это уже последний! "- прибавил медленно, - "это уже последний, очень жаль..." А потом вздохнул, вздохнул и задремал. Да, это был рыцарь польского масштаба, Ибо историческую память объединял с молитвой. Родом был из Литвы, служил на украинской границе, хоть рыцарское состояние чтил превыше всего, любил пахать он, имел кусочек степи, хутор, пасеку, всё, кроме дома, а свой огород пахать не давал никому, весной засевал зерном. "Не нужно мужчине от плуга отвыкать и к дому привыкать! " - так всем нам, молодым, всегда говорил, каждой весной пахал за хутором - но дом не ставил: бог и животные грели старого! Вот он в палатке от снега до снегу и жил обычно, по временам - в большую метель - прятался на пасеке - и снова возвращался после короткого ночлега, но не впадал в спячку с началом зимы, с первым снегом, ибо привык нам говорить "Плохи заснеженные дороги! " Крепкое было у него здоровье, всегда суровый, хоть и не сердитый, никогда в жизни ни дня не болел. Выпивал раз в год - в день своего святого. "Слава рыцарству! Литве и Короне! И Руси, что живит нас хлебом божьим, за которую голову и кости сложим!" Так всегда заканчивал, когда мед его разберет, и он мечтал о зимнем ложе. В мае пускал кровь и пил какое-то зелье, а столько имел рубцов на теле, которые получил в боях - очень был порезанный! Когда перед бурей ныли его раны, едва мог закончить начатую прогулку, хоть и был на молитве весь сосредоточенный, литвин по происхождению, но был гордым униатом, твердым, как бриллиант, католиком.
  За четыре мили от границы был монастырь Базилианов, в нём был ксендз большой чистоты и учёности, поддерживаемый милостью соседних господ, и не напрасно, ибо имела приют там бедная молодежь с парафиальних школ: и уже не один, который там питался, когда уже хорошо в тех школах высвятился, под старость на скамье возле алтаря сидел, а родительское село получал в наследство. Известное это было место, а старый Мохорт был там как дома, ибо жил в уважительной симпатии с ксёндзами, всю историю монастыря никто лучше его не знал, ибо был старше старых, на границе руководил и под старость имел свой уголок. Он всегда говорил: "Когда уже не буду мочь сесть на коня, а бог мне позволит собрать денег и монастырь позволит, то стану у Отцов послушником". Имел в монастыре свою келью, а в ней свои шляхетские депозиты: турецкую палатку, дорогие сабли, несколько пар одежды, несколько литых поясов, конскую сбрую, самые дорогие вещи, словом, исправное рыцарское оружие. Имел и несколько книг, несколько кубков, несколько памятных подарков от гетмана, пару украшений и дары монастыря, знаменитую саблю от самого Хана, в тайнике фамильные бумаги, реликвии от покойной мамы, чистое золото офицерского ринграфа с образом божьей матери. Освящённые венки и святые пальмовые рюшки разукрашивали стены и ложе, низкая над землей постель была покрыта белой шкурой коня, как требовалось по рыцарскому закону. Имел для удобства и собственный подвал, который выложил за свои деньги за годы, в нём старые вина и выдержанные мёды, и, как говорили, старые монеты прятал, которые в наследство завещал монастырю после своей долгой жизни (как старейший церковный брат). Только один ксендз и один надежный дед знали о его сокровище, что было там запрятано. Между людьми говорилось, что Мохорт получил богатство чудом, ибо ему ночью какой-то дух, вихрями гонимый, показал и передал сокровища под могилой*, прося, чтобы молился о его душе. Неисповедимы пути твои, Господи! Восстание гайдамаков застало его в монастыре. Так ли это было - не знаю, но думаю, что тем сиротам, которые остались после Уманской резни, он дал не только вино, но и милосердно там их спрятал. За души погибших платил в начале каждого месяца, сколько требовалось. Два раза в год сильнее забавлялся в монастырских стенах: раз когда гостил на именинах, и снова, когда постился и очищался духовно - в большой пост. В монастыре отмечал Мохорт праздник своего святого. Праздник Симона был в мае, монастырь находился в красивом месте - среди рощи, среди тенистых дубов, лип и яворов. Вся шляхта с самых близких дворов съезжалась на именинные торжества. Мохорт щедро угощал братство. Обычно выносили турецкую палатку, разбивали её перед монастырём для торжественностей, а празднично одетый именинник стоял перед палаткой и принимал гостей. Среди рощи было весело, под липами стояли столы, а когда наступало время здравниц, трубы с башни разносили их вокруг, а в честь Ректора на виват стреляли монастырские мортиры. А потом снова было тихо на протяжении года, в роще лишь соловушка напевал и звон колоколов проплывал вдоль оврага и дальше; над источником мерцала лампадка, а из-под камней журчала струя источника. На протяжении года чаще случалось, что прибывали ксендзы на службу божью и, посещая господина поручика там, на поляне, интересовались, как ему господин Бог оказывает благоволение. На сорокачасовом богослужении он был с ними рядом, пел с хором молитвы, лишь после этого, сдав команду другим, возвращался на свой хутор, надевал на себя простой кунтуш и с того, что собрал за год с сада, пасеки, быдла и мельницы, шла больше чем десятина монастырю братьев Базилианов. Две, а иногда и три хорошо нагруженных телеги везли волы батюшкам в дар, сверху на первой телеге сидел сам и обычно останавливался возле ворот. Когда звонил в калитку монастыря, то уже был не рыцарь, а покорный раб божий. Своих людей отсылал домой, а сам покорно просил принять от него дары в имя бога, телеги с дарами и волами оставлял в монастыре. На протяжении всего большого поста постился, искупительную власяницу надевал, долгие часы проводил в молитвах, вместе с ксендзами пел в хоре, был рыцарь, покорный богу, тихо и смиренно присматривал за больными и слушался монастырских монахов. Здесь на круглый год готовил снадобья: готовил иерусалимский бальзам, замечательную мазь богородицы от ранений, рыцарский укрепляющий бальзам от различных внутренних болезней и какой-то порошок от укуса змей. Здесь же готовил запас карточек, которыми людям лечил горячку, а для монастыря и собственного употребления гнал водку и цедил мед... А когда позаботился о душе и теле,о трапезе, о свечах в костеле, о поломанной калитке, когда монахов постриг, попарил в бане, одел в новые куртки и платье, а убогих с окраин одарил - тогда только для славы народа, с песнями, при стакане меда "Памятные события" целого года записывал вечером с помощью Ректора, чтобы осталась память в монастырских книгах о том, что на родине и в костеле происходило. Когда заканчивалась пасхальная неделя, Мохорт обычно успевал все сделать; а когда начинались сцены самоистязания, то и Мохорт с покрытой головой занимался самобичеванием.
  Лишь в пасхальный четверг снова был в мундире, когда приступал к святой исповеди. И хоть постился все это время, в этот день в мундире по правую руку
  от Ректора сидел и в трапезной ел святой ужин. А после ужина по старыму обычаю на коня и домой - принять командование перед днем воскресения умерших. В рот ничего не брал, пока не поделится с нами яйцами. Прошло время долгого сацкого мира, распился народ и отвык от боя, потом настал век иного кроя: Станислав Август и учил, и строил, но не доучил и не достроил. А мой господин Мохорт через те все времена, когда другие послабляли пояса, как пограничный столб стоял на границе, старел на службе, и всегда стоял на своем, и, хотя на границе не знал обо всем, что происходит в большой стране, мучился в состоянии такого долгого мира. О нем до короля доходили слухи, даже встречался с ним, когда был в Каневе, но господа придворные всегда позорили тех степных воинов, поэтому они не видели добра от трона,хоть и старели, служа родине. Был там Рудницкий, был Мадалинский, Мокроновский в поздние годы, иногда бывал и гетман Огинский... А товарищество? Каждый второй - это конфедерат, наверное те, кому было в Короне душно, находили место и благоприятный случай в украинской партии, встречали давних товарищей или новый союз, но хоть имели где приклонить голову. Лишь здесь в такой вере оставался дух рыцарский и старые обычаи, что здесь можно было еще жить по - старому. А кто видел здесь всё вместе, никогда не мог поверить тому, что в то же время делалось в Варшаве.
  Но и на границе пришел всему конец, ибо началось просматривание вблизи людей и дел, в обозе, в совете, ибо имели значение уже иные вещи.
  В коронном войске имел солдат уважение, а тут уже чужестранцев навербовали, а о мундире в народной кавалерии каждый товарищ заботился сам: сам себя кормил, вооружал, одевал. Команды, раздел на хоругви были польские, а малые сборы проводил заместитель... С хоругвью ходил уже господин поручик, когда ротмистрами были Мечник и Чесник, которые никогда на службе людьми не командовали, ибо сидели в Великопольше, в Кракове, и о своих хоругвях едва знали. Таким порядком шли в то время дела; был господин Мохорт тем поручиком, который старейший был годами и по службе, хотя речь шла не о рангах, а о мужчине, который всегда сидел на своём месте в седле, откуда все концы держал в своих руках; проходили гетманы и приказы, а делалось то, что скажет господин Мохорт, ибо стоял около бога и руководил сурово, отсюда и пошло всё его уважение. А когда король спрашивал: " А что там делается? Какой дух сейчас веет от Днепра?" - то всегда первыми назывались с украинской партии господин Мохорт и господин Мадалинский. Наконец выпал случай изменить это: что нельзя изменить, то нужно оценить. - Возьмем Мохорта в Варшаву! - А как пойдут Украинские дела? - господин Браницкий им на то сказал, - Взять Мохорта - хороший совет, но я сомневаюсь, что это получится, ибо он службу покинет, а сюда не приедет, и только вся партия придёт в негодование, ибо Мохорт служит, как никто не служит, таких, как Мохорт, немного насчитаем, его, кроме службы, не заманим ничем! Князь Юзеф [Юлиуш Коссак ] А в то время прибыл в Варшаву Князь Юзеф, что был родственником Кинских, он за границей учился долго, выучил военное дело и получил цезарский регимент, но потому, что с рождения был на чужбине, не знал страны, не имел нужных навыков командира, поэтому не пользовался доверием войска и народа, люди называли его князь - немец. Король был этим недоволен, ибо ценил его, но нужно было что-то изменить и дать ему особенную подготовку. Господин Огинский набрёл на счастливую мысль - вызвать Мохорта и отдать ему князя: пусть князь узнает живые польские команды, наберётся польского упорства и побудет среди войска и народа. Гетман, старейший друг господина Мохорта, написал ему письмо: "В боге и с богом! Товарищу задача: Конный и с оружием будешь здесь служить".
  "Не о чём говорить, предписание гетмана!" - сказала господин поручик, когда прочитал письма; лишь командование сдал и с утра уже его приветствовал солнечный луч на дороге.
  В Варшаве гетман познакомил его с князем; с первой минуты, как его увидел, то понял, что мир его заморочный, и взялся Мохорт с большим упорством и покорно сказал гетману: "Верю, что научу рыцаря командам! " И потом только с Мохортом на конях, и потом только при муштре на плацу видели князя и стали хвалить, а красивые барышни стали его жалеть: "Труды такие не для такого господина! С таким рубакой одичает князь!"
  А когда господин гетман через пару недель спросил Мохорта: " Есть ли толк с князя? Удалось ли его обратить в нашу веру?"
  "Хорошо, - сказал Мохорт - набирается упорства, он вежливой крови, и сердце имеет, и глаз; а как в бою встретится с богом, то может, с течением времени, вырасти высоко, и будет кого выставить перед врагом".
  Снимая у капуцинов квартиру, постоянно на конях, целый день на дворе, привязался к князю искренней симпатией, князь проведывал его в монастыре, где также бывал гетман Огинский, друг всей украинской партии. Там уже о муштре не было разговора, дискуссии были духовные или по сейму. Ибо Гвардиан - святой, гетман -суровый, Мохорт - рыцарь, вот и получилась школа. Хоть временами камердинер звал, письма приносил, и на ужин просил, и князь его продолжал гнать, так его захватывала дискуссия, которая не позволяла из монастыря князя выпроводить и в полночь. Одна тогда была забава в Варшаве Мохорту - Огинский и князь... Хоть монастырь, хоть симпатия держала, скучал о границе и вздыхал иногда: "Вижу, мне погибнуть придётся в этой Варшаве". Висла не могла ему заменить Днепр, он каждой минутой жизни дорожил, следовательно, когда уже князя научил всему, не хотел оставаться в Варшаве и минуты: "Тоскуют там по мне и кони, и друзья, должен возвращаться на границу!" Король его вызвал, и едва выговорил слова, как его ценит и как ему признателен за то, что его племянника так хорошо подготовил в рыцарских делах, как счастлив иметь его меч в своём войске, а, в конце концов, пожелал, чтобы такой воин, который на протяжении долгих лет отважно защищал страну, принял награды - предложил ему крест, булаву ротмистра, украинское село навечно, при этом был король очень ласковым и уважительным, что даже двор был удивлен, за что столько ласки и внимания голытьбе с украинских границ. Но самому Мохорту стало неловко, и он сказал королю: "Милостивый Господин! Я ценю щедрость Вашей Королевской Милости, не безразлично мне Ваше мнение; но не для меня такие награды, я к этому не привык! Крест, это награда, ничем не заслуженная, я святым крестом изгоняю чёрта, принял крест, орошенный кровью бога, и заверяю Вас, что господин Бог Мохорта не накажет, если ничего себе не выпрошу, ибо для отчизны тот крест верно носил, находясь на страже не один год, следовательно, вторично креста взять не могу! Что касается булавы - это рыцарский атрибут, но в хоругви ротмистром господин Керский, а я мою хоругвь не оставлю, ибо в ней постарел, милостивый Господин! А что касается земли, то имею ее немало, имею некоторый доход, а если окажется, что в жизни ее недостаточно, то добавят после смерти - и хватит".
   Король ему на это: "Ах, мой спартанец, упрямый, как поляк! Да ещё и республиканец... Сейчас тяжело мне, но такая честность меня тронула за сердце, когда так бедна Речь Посполитая, что не может заслуги своих сыновей достойно оплатить. Следовательно, одно прошу, со мною перед разлукой преломить хлеб".
  И большой обед был дан на следующий день в честь Мохорта в королевском замке... На обед пришёл король наряженный в золотой панцирь и в синий плащ, как на картинах изображают. Хоть к обеду был приглашен один Мохорт, была и королевская семья, и гетман. Король был очень ласков, все время интересовался Украиной, спрашивал о людях и делах. Под конец обеда крикнул: "Господа! Отец отчизны предлагает выпить за здоровье старейшего в стране рыцаря! Пусть здравствует и с нами сотрудничает! "
  И выпил бокал, все встали, а через минуту вышел король из залы, снял панцирь, а госпожа Краковская занесла его за ним вместе с красивым шлемом и вместе с панцирным, ею вышитым, знаком, красиво поставила всё перед Мохортом без многих слов, лишь так сердечно сказала, что всех глубоко тронули её слова. Подарки короля [Неизвестен]
  На грудь повисла голова Мохорта, и сказал, всматриваясь в тот панцирный "Эх, птица, птица панцирного знака! Как всегда был своей хоругви верен, так и королю, госпожа! Живу по воле бога, раны не болят - лишь от таких слез больно". Князь Юзеф бросился в объятия старика, сам король вытирал слёзы - гетман отвернулся... И слышно было чье-то иканье, такое вот было с Двором прощанье.
  Когда с утра солнце в полном блеске заиграло в Висле, поил Мохорт коня, по дороге проехали верховые и лугом выскочили из леска. Мохорт увидел князя во главе отборной молодежи. Князь кричал: "Сейчас господин Мохорт поверит, что когда служишь, то ко времени поспеешь! По приказу короля имею честь отдать вам это оружие
  и коня с седлом, пусть Бог вас бережёт! А если можно, оставляю мою службу,
  ибо гостя хочу проводить". " Конечно, прошу!" - сказал Мохорт весело -"как не жить, если такие люди, я должен отказаться от таких товарищей? Я их приглашаю с собою хоть на Украину!" А потом, ведя коня, подъехал королевский конюший, конь был выдающийся, глаза как звезды,
   горячее дыхание, шея как у лебедя,
  груди как ворота, сбруя старопольськая,
  вся в золоте и покрыта турецкой попоной.
  Конюший открыл попону, а сбоку были
  плотно пристёгнуты панцирь и сабля в ножнах, шлем на ремне, а со шлема спускается флажок панцирного знака.
  Посмотрел Мохорт и подумал, конь радостно прыснул, и он крикнул "Здравствуй! Здравствуй мой конь! - такого лохматого дай гетману - заедет на край света!"
   Погладил коня и, в конце концов, сказал: "Ха, кому в дорогу, тому пора, господа! "
  И с конем отправился господин конюший по дороге, слева князь, с правой стороны Мохорт, остальные за ними и свободным отрядом поехали в Гуру, с ее окраины временами были видны стены столицы...
  Весеннее утро было очень красивым,
  но с востока потягивал холодный ветер;
  кто-то их догонял: смотрят, некто в волчьей шкуре приблизился и стал:
  - Это я, Огинский, старый приятель украинской партии, с ранним обедом жду господ в Гуре.
  И после обеда также из Гуры господина Мохорта провожали...
   И уже, в конце концов, из благодарности протянул руку стременному, садясь на коня, и запел старую песню, которой благодарил хозяев, когда был под хмельком: "Пора домой, пора, позабавили нас!"
   III
  Долго несла Висла свои воды,
  Долго нёс Днепр через пороги свою грусть, немало сбежало воды с той минуты, когда молодой князь проводил Мохорта, вплоть до времени, когда он возглавил в конце концов команду народных воинов в польской Украине...
  Когда получили письма Мадалинского,
  сделали объявление о прибытии князя Юзефа, чем порадовали украинскую партию, ибо Мохорт князя очень хвалил.
  Хоть встречался с королём, решениями сейма был огорчён: старую гетманскую власть ликвидировали. Он рад был бы увидеть князя гетманом, ибо знал его искреннее желание добра стране и берег в памяти те приятные времена, когда ему гетман юношу поручил, чтобы научить его настоящей службе. С прибытием князя народные войска начали на границах новую жизнь: много прибыло
  красивой молодежи, прибавилось бодрости, надежд и храбрости. Все хоругви укрепил молодой задор, мы имели каждый день новые гостей.
  Молодой князь, неутомимый всадник,
  любил поединки и рыцарские упражнения; на смену обычной службе пришли "карусели" и сельские забавы...
  Часто и женщины посещали обоз, даже бывали балы с танцами. Все было прилично и оживлено весельем,
  достойно и так замечательно, что даже Мохорт с наморщенным лбом по временам немного веселился и с молодежью забавлялся. Кого же не растрогает и не восхитит весеннее таяние снегов на Украине? Что за прелесть, когда земля после долгого сна пробуждается снова! Весна наступает быстро, ибо только снег растает, как подует теплый ветер и дождь побрызгает,
  и уже зеленеет земля, родит травы и цветы, звери вылазят с норок, в поле зовёт надежда и работа, степь улыбается, и цветут хутора, каждый день возвращаются к своим гнездам новые птицы. В такое утро созвал князь весь цвет молодежи, хотелось им выкупаться в голубизне степи и хорошо выгулять коней. Были там разнообразные чувства и желания, отважные шалости.
  Через пару часов, не зная дороги, несли нас кони в чудные просторы, вокруг была лишь голая степь, мир был красивый и веселый, словно только что созданный богом и открытый молодым душам.
  Солнце уже поднялось высоко, когда
  мы стояли над широким оврагом.
  "Неплохо выходит", - сказал старший
  пограничник, - "я вижу хутор Мохорта!"
  "Это чудесно! "- сказал весело князь,-
  "посетим здесь старика-ветерана,
   пустите меня вперед, хочу первым поприветствовать моего поручика! "
  И князь первый спустился в овраг.
  Овраг был широкий и плоский,
  красиво заросший, полный чар -
  растения цвели, дубы стреляли желудями, а на дне оврага травы еще не отряхнулись от ночной росы, дальше какие-то скалы, над ними в кустах поют птицы, а под ними играет живая вода...
  Святой Онуфрий с бородой до колен
  стоял одинокий посреди маленькой пещеры. Над нею раскинулся старый куст, а возле ног святого был источник,
  вода которого стекала оврагом, который
  дышал торжественным покоем, с него
  на нас веяло холодом, еще ниже был пруд, который собирал воду, и тарахтела мельница. Дальше была пасека среди кустов калины, а еще дальше - роща черёмухи, где стояла палатка Мохорта.
  Костер с ночи еще не потух, ниже мельницы перед палаткой паслись
  лошади и печальная украинская песня
  звучала в овраге...Сдержали мы своих коней, смотря вокруг себя: такое странное было сооружение!
  "В таких оврагах жили божьи праведники! " - сказал старик казак, соскочил к колодцу, вошел в пустынную часовню, зачерпнул из источника и, промыв глаза, вынес для князя воды в черпаке.
  "На здоровье, на счастье, на жизнь и красоту пусть Вам будет! Пейте воду, такой воды не найти ни в нашем крае, ни достать из Дуная! А кто до восхода встанет, раньше птицы глаза промоет, первый здоровье от неё получит, а как живой воды напьётся, ему на всю жизнь хватит правды в словах и ясности в глазах!" Действительно, была то замечательная вода! Больше для души, чем для тела прохлада, и каждый раз помогала в жару, и глаза промывала в походном строю. Колодец считался в окрестностях святым. Но вдруг на лугу заржали кони и от мельницы громко отозвались собаки. "На коней, "- сказал князь, - " там вижу, кто-то пашет. Ба, да это сам Мохорт!" - и поехал напрямик.
  - Дай бог счастья!
  "Счастья Вам от бога!"- ответил Мохорт,
  "что вижу - князя? И с такими людьми?
  Эх, птица, птица панцирного знака!
  А Вы едете с просёлка или с Будзяка?
  Откуда люди пошли, об этом надо думать. Нет гетманов без бога и без хлеба! Если бог дал гостей, то пусть даст и свободы, пусть им будет сегодня веселый день..."
  Парень послушал, плуг остался на пашне, А Мохорт прошел по ней медленно, на краю бахчи, на первом загоне стояла воткнутая по старому обычаю сабля, ибо орел в рыцарской короне, а земля, саблей защищенная, святая, а плуг имел место и при троне Пястов. Мохорт взял саблю и поправил усы, стал перед князем, как по службе:
  "Поручик Мохорт стоит на границе
  и любуется Вашей Милостью!"
  Князь его обнял, а он к свите:
  "Спешиться, вольно! Товарищам везде можно играть, а коней - в ряд! Слуги с лошадьми пусть станут там, под забором,
  семеро на страже, двое - перед палаткой
  на длительную охрану, остальным - отдыхать!"
  "Следовательно, любимые!" - весело сказала князь - "там хорошо, где компания!" А Мохорт на это:
  "Как-то оно будет, пусть только князь слезет с коня!" Не прошло и часа, а уже доставили с мельницы завтрак -
  быстро сбили с нескольких досок столы, приладили несколько скамеек, Виарус стряпал на полу мельницы, стол накрыли: борщ был отличный, баран был с рожна, яичница знатная, ибо была украшена кольцами колбасы, кроме этого была свежая поджарка, бачок водки и крынка мёда... Миску и ложку в те времена каждый имел свою по солдатскому обычаю; следовательно, не было
  хлопотно, не было голодно. После завтрака Мохорт послал незаметно нескольких посланцев - конных слуг - к монастырю, чтобы не испытывать
  недостатка в чём-либо, если к столу
   пригласят посторонних. И сказал князю:
  "Да, подчинённые еще не съели с князем бочку соли, но, если хотите, съедим вместе вола, а бочку мёда выпьем не спеша!"
  Вокруг палатки расчистили поляну,
  утоптали и присыпали листвой, сам ксендз Ректор еще перед вечером
  прибыл с запасами и монастырским двором. С мёдом, слугами, привёз специи и тут турецкая палатка пригодилась.
  Завтра утром уже распорядитель князя
  появился с кухней и целым лагерем,
  и было с каждой минутой больше упорства, ибо даже женщины прибыли под вечер. До ста человек садились за стол; три дня длилось весёлое гуляние.
  Сам я сейчас не могу понять, как можно было в степном хуторе организовать такой приём и развлечения, принимать так же хорошо, как на господском дворе, первых людей страны: никто из гостей не кривился, но радовался, что сегодня неплохо устроился. Как это было сделано, не знаю, но думаю, что весь секрет кроется в обычаях. Благородны были простые обычаи, а благородному ничто не бывает плохо, простая душа всё уважает; сумели все там применить, а как умели, так и служили. Человек был превыше всего, остальное не важно, смотрели в мир с вежливыми лицами, поднимали все до уровня благородной души и доброй веры, совести, которыми руководствовались в жизни и ими оценивали людей и обстоятельства.
  Когда играли, каждый хотел забавляться,
  не грустил и не томился от скуки, а так как обычай предоставлял много развлечений, то они не надоедали, а умело заполняли каждую минуту.
  Коротко говоря - умели отдыхать.
  Где бы ни развлекались, во дворце или в лесу, все шло гладко - вот и на хуторе никто с гостей не думал о том, что могло бы быть лучше или иначе, когда каждый получал, а хозяин угощал. Князь и Мохорт стали под палаткой, стража также была, ибо своим путём продолжалась служба - распорядитель заставы остановился в мельнице со всем двором
  князя; все господа под сараем обосновались. Ректор с напитками поместился на пасеке, считал бачки и бутыли в запасах, а все женщины вповалку в знаменитой турецкой палатке, которая была когда-то давно под Веной взята и в калиновой роще сейчас разбита. Князь Юзеф, как второй хозяин,
  сам тамадой двора назвался, весь
  преданно служил дамам, всем так
  ловко распоряжался, что были
  дамы рады и полны благодарности:
  "Ибо всецело к услугам Вашей Милости".
  Сам же хозяин, хоть видел все,
  Занимался лишь господами, ибо знал,
  что голода не будет, знал о скрытых
  запасах и волах, что вода и огонь на мельнице, что сам ксендз Ректор подумал о вине, а остальное уже отдал на волю других и веселился лишь в кругу мужчин. Это было правильно, ибо где князь гуляет, там распорядитель и повар справятся; а где женщины, там дворовая дама, вот и цвели заморские обычаи,
  ибо дворовая дама как пойдет за обычаями, то к сокровищнице своих секретов доберётся, да так залезет каждому в душу, что даже черта заставит работать. Вот при каждой также появился коврик, каждая имела свой шалаш, под рукой имела огонь, воду и слуг, прополотую тропинку к палатке, наготове посыльного и готовую в каждый миг команду; следовательно, были довольны и полны благодарности: "Ибо подготовили все для их милостей".
   С утра каждый день начинался святой службой в этой пустыне возле святого источника, а что вера с рассветом вставала, то молились спокойно, а службу сам господин Мохорт служил;
  а когда после службы угадывал погоду,
  господин распорядитель объявлял завтрак; а потом на коня и дальше в поле. Были и женщины, что ездили верхом, а когда Кафарек выпускал сокола, то даже лебедь, который засиделся в степном озерце, не пролетал безопасно, а мелких птичек было несчётно на веревке. После такой охоты бывал обед в лесу, а уже вечером при свете ночников расстилали сукно перед палаткой, а на телеге трубач и была такая радость, что даже сердце скачет; вот с доброй душой, что кому годится: за рюмку старшие, к танцам молодые.
  Компанией там руководила госпожа Пупардова - хорошенькая, молодая, полная очарования, до замужества Каминская, жена генерала, который не знал в польском языке ни слова и в настоящее время руководил бригадой,
  куда входили иностранцы. Она ездила верхом, как амазонка, а танцевала, как грация, хоть рисуй, все в ней было красивое; оставалась вежливой, взгляд умела скрывать, скромная и неутомимая,
  воспитанная как королева, а господин Пупард был старый и безобразный. Вот князь, который имел к женщинам большую слабость, но вместе с тем
  вел себя вежливо и целомудренно,
  жертвуя целомудрием, жёг ее взглядом.
  После такого бала, когда на небе ясно светили звезды, а на земле ночники, господин Мохорт наградил нас иным удовольствием, когда с утра вывел на танцы в степь: здесь и предписания и школа не помогали, когда сказал нам подогнать свои табуны. Было два табуна - один назвал гетманским, в нем были кони польского завода, второй обычно называл султанским, там были меньшие кони, хоть доброй породы. Любимые лошади - презентация [Юлиуш Коссак ]
  Когда мы объехали вокруг стада,
  господин Мохорт весело крикнул нам:
  "Здесь есть аркан, следовательно, молодые господа, кто хочет иметь коня, пусть поймает его арканом и приедет на нём на обед!" Но они, не знакомые с тем ремеслом, испытывали счастье и бросали аркан, но зря.
   -"Гей, гей, счастье наше, что сегодня
  с татарами не воюют ляхи" - закричал в конце концов, когда напуганные кони уже начали разбегаться во все стороны;
  только с течением времени, когда они снова возвратились, сказал:
   "Это мать! Серая кобыла, которая там впереди, всегда ведет табун; если бы погибла или пропала со стада, не было бы ей замены. Никакая мама так не опекает своего ребёнка, как она, бесстрашная, как львица. Это ужас волков, и хотя уже старая, убила волков больше, чем Кафарек. А там другая, гнедая с белой стрелкой, это уже остатки стада Вишневецких, благородной крови! Этой породы кони ловить арканом или привязывать не нужно, ибо сами с детства приходят к рукам; если хочешь их приманить, дай им хлеба с солью. Погладь, почисть, вставь уздечку, садись и можеш ехать по свету, не упадешь.
  В каждой ноге у них орлиные крылья,
  но лучше эти крылья не применять,
  разве только когда крайняя необходимость, когда нужно вырваться из смертельной ловушки; у меня они, как дети, на руках родятся, и за мною без привязи ходят. А то ее дочь, называется Корибутка, на первый взгляд вроде короткая, но, как нет короткого палаша, ибо если короткий, то подойди ближе,
  так и она, не большая и не маленькая,
  кенгуру так не прыгнет, как наша жемчужина. Несколько лет назад пропала с табуна, а через три года сама возвратилась. Может сядешь, князь, на коня? Нет? Меня, старика, ищет на хуторе, ржёт и летает, даже земля гудит; услышал ржание, выхожу из палатки,
  а она ко мне и дрожит, приласкал и взял её в конюшню. Кто-то ей повредил ногу и я приказал ее расковать; она потом перед палаткой легла и вроде бы сама добрые руки охраняла. А та, что ходит сбоку, Гижицкая, какие Гижицкие, такие и их кони, чем старше, тем толще, а ведь в темноте нет им равных и в степи,
  и на дороге. А это знаменитый род Сагайдачных, белые, как молоко, но кожа чёрная, гордые и упрямые; на первых порах упираются, но как суровая рука их подчинит, от целого войска защищать будут. Кто бы на нём не убегал, не убежит, ибо не боится ни огня, ни оружия,
  а кто атакует, тот будет впереди всех.
  Далеко видит и слышит за милю, а еще дальше ветер ощущает. Никогда не упадет, разве перед смертью, другие уступают, когда он бежит степью. Где раз проедет, не забудет уже дороги, один на один гордый, но товарищ душевный: если произойдёт несчастный случай, как рука человеку послушный".
  Потом князь спросил: " А это что за кляча?" Мохорт объяснил: "Это не инвентарная, вот и сам не знаю, откуда взялась в стаде". Дальше господин Мохорт рассказал князю еще много поучительного о конях, а потом сам поймал арканом самого лучшего коня
  и подарил его князю. Потом он и другим гостям - мужчинам подарил по коню.
  На следующий день князь развлекал дам
  и организовал невиданную тут "карусель".
  Это были красивые соревнования и
  упражнения, которые носят название
  рыцарские забавы. Встреча с татарами [Неизвестен] Стреляли и рубили "турецкие головы", даже сам Мохорт их похвалил, так и день прошел. Мохорт с пасечником обговаривал перспективы
  работы пчел, ибо кругом их было много
  среди весенних ароматов. "Не удивляй-тесь, это дары неба, бог объединяет небо и землю, его бесплатные дары". Дальше
  Мохорт рассказывал князю о пчелах,
  которые летают степью от Буга до Роси
  и приносят народу мёд в пасеки.
  "Был, господин князь, гетман от Рожанца,
  большого герба, мощной булавы, чистой честности и широкой славы, который с детства воевал с врагами, который ел с пороховницы, но славу добыл, с рога тура на приёмах пил, был любимцем народа, помогал королю и сложил седую голову за родину. "Охранником Подолья" называли его люди, когда погиб - то смертью послужил Короне. Траур после его смерти носили девушки и не танцевали... Вот об этом есть старая повесть: однажды, когда гетман вёл войско в степях, захотел он знать наверняка, что замышляют враги,
  и сам под вечер отправился на разведку лишь с одним оруженосцем - рисковал жизнью, но всю орду вокруг объехал и к обозу возвратился на рассвете, закончил прогулку и радостно улыбался. Командиры ждали возвращения гетмана;
  хоть он им ничего не рассказал, никто вокруг не волновался, ибо все видели, что он пошёл спать. Вокруг было так тихо, что было слышно, как пролетит птица. Это было в июле, когда роились пчёлы. Солнце поднялось высоко, когда господин гетман проснулся и открыл глаза; хотел бы еще поспать, ибо был усталый, но гудение роя пчёл его разбудило, рой уселся на его палатку. "Солнце высоко, а господь скажет, что плохой из меня хозяин, если меня рой будит. Время поправить это!"- закачал рукава и, преисполненный старания, как пасечник, принялся за работу. Немного подкадил, собрал пчел, но поскольку улья не было, то он посадил рой в свой панцирь, всего тех пчёл набралось 9 шлемов. Все люди в войске воодуше-вились, видя, что бог спустил рой гетману на палатку, что ни одна пчела господина не ужалила. Бог им помог, выиграли битву. Хоть без панциря, но гетман разбил врага! А когда возвратился с войском снова к тому месту, увидел, что стоит железный улей там, где он его поставил, рой там хорошо устроился и прижился. "Хорошая примета",- сказал гетман, -"пусть же дар божий в степи не пропадёт" и приказал весь овраг освятить, организовал на работу челядь, насыпали плотину, сделали пруд, огородили хутор и окопали рвом, обгородили степь вокруг, заполнили скотиной, выписал привилегию и все отдал в собственность рыцарю, который хорошо служил отчизне. Тот на хуторе и закончил жизнь, сдал хутор, ибо уже не будет стеречь границу, так в итоге получил хутор я.
  "В том же месте, где в далёкое время стоял железный улей, и сегодня роятся пчелы. В этом самом месте, где стоит моя палатка, стояла и гетманская
  палатка среди леса: в этой пустыне, сколько помню, святой Онуфрий благословляет воду, каждый год вода в источнике святится, а вокруг знаменитые ульи - это каждый скажет - панцирь гетмана у кармелитов был спрятан
  еще во времена короля Яна в Бердичеве:
  король Ян тогда забрал тот улей с собой
  и в господской Жолкве он стал украшением сокровищницы. Все знаменитые пасеки вокруг с того роя пошли по хуторам, по слободам и по господским дворам; имеют большую славу "гетманские пчелы". Никогда не пропадут, как иные пасеки, но с божьей воли длится их долгий век, был бы только человек хороший, который кормит. А начало было взято с трех пней - в честь святой троицы. А сейчас свечей для богоматери получается больше, чем нужно, и себе и другим, и для костёла, и людям, и для дома..."
  В тишине слушало старого все общество,
  ни одно слово в кругу друзей не пропало... А солнце между тем за лесом село, над палаткой появились звезды и
  небо от них засияло. Издали отозвался протяжный и тихий голос, который стлался по росе волшебным звуком,
  дальше целый хор, по временам какой-то смех - то люди возвращались во тьме с поля. Князь, который еще не знал Украины, спросил у Мохорта: "Почему пение такое печальное?" А Мохорт на это: "Грустные всегда сыны, когда отцы жизни прожили буйно! Грустные песни, ибо старинные, они или лечат сердце, или рвут душу, как вечная кара. Я знаю эти песни, которые люди вечерами поют!"
  И тут его голос слился с другими:
  "Кто в Крыму не бывал,
  Перекопа не видал!"
   IV
  Сколько здоровья и счастья дают человеку молодые годы!
  Такое было и последнее время моей
  военной службы на Украине.
  Но небесные знамения предупреждали...
  Как - непонятно, но только великие события всегда предупреждает предчувствие народа. Как среди тысяч узнаёшь мамин голос, как знакомую песню узнаёшь по её мелодии, так предчувствие подсказывает, что тебя ждет, и что решающий момент близко.
  Глухие слухи ходили среди людей,
  их не мог понять ум, а поскольку я
  много кое-чего слышал, странное беспокойство овладевало мыслями: говорили, что в могилах неспокойно душам, в углах домов что-то стреляет и бренчит, что даже земля в степи стонет, что кровь бывает в колодцах, проваливаются могилы в костелах,
  что по миру ходят давно умершие лица,
  а собака ночью как бешенная рвётся.
  Какой-то дикий конь днем брызгает живой кровью, а ночью из ноздрей сыплет жаром, оббегает стада как вестник беды... А иногда даже в нашей хоругви
  вдруг ночью что-то всех напугает, что кони и люди срываются на ноги, а потом к страже, а дежурные бледные и от страха едва могут говорить, божатся, что ослепительный свет осветил землю, и большая, как земля, с неба сошла
  божья матерь, что земля горела, а с большого облака вырывались вперёд огненные языки, за ними были ряды вооруженных воинов...
  Кратко говоря, что-то страшное назревало, ночью комета грозила своей метлой, а когда солнце разогнало тьму, летели к обозу гонцы, сообщали новости из столицы, так новые известия достига-ли окраин...
  Каждый понимал, что приближается война, из которой не сможем выйти без потерь. Только чем большая буря готови-лась, тем спокойнее был господин Мохорт. Он готовил к войне весь обоз,
  молодые воины приобретали военную выправку, каждый день поступали новые известия, что всё войско будет идти к Варшаве. Снятые с границ пехотные войска и артиллерия стали под Брацлавом, вот и нам пришлось туда маршировать. Каждый радовался, что хватит играться, что с Брацлава двинемся прямо в поле.
  Князь назначил Мохорта обозным,
  он, как гетман, днем суровым глазом
  смотрел вокруг и на войско, ночью же,
  как привидение, ходил по обозу.
  Я был тогда дан ему в помощь,
  поэтому являюсь правдивым свидетелем каждого его шага, ибо и спали и ели вместе, и ничего не забылось с тех времен.
  В последние перед нашим походом дни
  вставал господин Мохорт, как всегда, рано, но имел очень пасмурное лицо,
  а когда я при случае спросил его об этом,
  сказал мне: "Господин гетман приснился мне перед рассветом, гетман - верная смерть военному человеку, да, время уходить на тот свет, ибо тоже уже в годах. Я как в жизни разговаривал
  с гетманом и по-видимому, мне он сам отвечал - следовательно, уже не долго буду здесь строить; и не поэтому мой дух полон грусти, а потому, что требует спасения... Почувствовал холод, когда меня тронул булавой, когда мне покло-нился и дал правую руку... Гетман - верная смерть - и не убежишь ужом, значит, время подготовиться и соеди-ниться с богом, ибо утренний сон - это значит, что смерть уже за порогом, сегодня вместе поедем в монастырь".
   И когда оба мы зашли в конюшню,
  лишь конь Мохорта лежал возле жёлоба.
  Подумалось - "И он готовится; смотри,
  кажется, что конь дорогу предчувствует".
  Когда слуга коней оседлал, оба мы отправились степью напрямую, но господин Мохорт не хотел разговаривать - так чёрная грусть овладела его сердцем: только устало иногда осмат-ривал мир или немного сдерживал коня возле могил*, слез с коня и вздыхал недолго, когда остановились возле пограничного леса. Когда в конце концов сверкнул нам издали монастырский крест посреди святой рощи, сказал: "Знаешь, что тебя ждет? Будешь свидетелем по старому обычаю; нужно, как бог приказал, закончить спокойно и правильно это земное увечье, будь внимателен, память вещь ненадёжная, а может придется когда-нибудь свидетельствовать".
  И как только остановились в монастыре, сказал вызывать из монастыря деда, близкого соседа Луковського, который полстолетия жил на хуторе, и вместе пошли к церковным подвалам.
  И пошёл слух, что Мохорт наверное отсюда поедет, если сдает сокровища, ибо взял к подвалам таких надежных людей. Мне приказал записать все, что имел в келье, а собственной рукой отметил, что кому будет принадлежать.
  Потом с Луковським оба мы должны были
  подтвердить дополнение к списку, а потом домой отправил обоих, а потом деда, ибо его никто из людей монастыря не знал, потом до дверей провёл соседа
  и щедрой рукой обоим что-то вложил.
  Когда мы с ним от калитки возвратились,
  сказал мне весело после минутного молчания: " И ты не останешься с пустыми руками, выбери саблю, какая тебе нравится, ибо много уже времени потеряли". Выбрал. "Хорошо! Эта надёжно сидит в руке"- сказал мне господин Мохорт, - "а сейчас уже пора мне исповедоваться, ибо на молитву зазвонили".
  Тихо прошел вечер в нашем жилище, Лампадка мерцала перед святым образом, псалмы в искупление грехов мы прочитали вместе, даже сегодня душа помнит красивые святые минуты, когда меня поднимал к небу его дух. Ночь прошла тихо, а утром должен был заказать молитву за душу гетмана прямо ксендзу Ректору, а после поминальной службы была в отдельной часовне служба; господин Мохорт отцепил саблю, положил шапку на ступени алтаря, упал крестом, что в гробах загудело, и замер.
  Хоть был будний день, людей было много, у всех сердце щемило от слез,
  даже капеллан - что редко бывало -
  от алтаря к людям повернулся весь в слезах. После молитв ксендзы ушли, люди разбежались, а Мохорт долго крестом лежал. Глядя на это, Ректор кивнул нетерпеливо мне и двум
  ближайшим монахам и мы старика
  подняли с пола. Было видно, что он теряет сознание, ибо его уже едва слушались ноги. Ректор взял саблю со ступенек алтаря, надел шапку господину Мохорту, приказал идти за ним к трапезной: там дал кислой подливки старику, растер ему руки и виски, и чело... А когда господин Мохорт снова повеселел после трапезной, когда нас благодарил, Ректор сказал в ответ:
  "Господин Симон! Зачем же так сильно утомлять душу? Вы же старейший в Литве и в Короне, вся жизнь ваша праведная за вас свидетельствует;
  всегда говорю и каждый день прошу бога: От безмерной в несчастье грусти защити нас боже! А в псалме говорится: не безвинны перед богом все те, что живут!
  Что задумался, господин поручик?!
  Чего ради здесь надоедаешь господу богу, время отдохнуть уже со своим раскаянием, оставайся с товарищами за этим порогом. Выбрось мысль об этой войне - пусть воюют молодые, а приветливость и богу нравится".
  А Мохорт на то: "Это невозможно, я не нужен в монастыре, ибо я не выпрошу добра для отчизны, я служу богу, когда ношу саблю". Ректор: "Я прошу господина!", а Мохорт упал перед ним на колени: "Мой настоятель! Разве мне нужно лежать? Той, что по мне бы заплакала, уже не существует, милостью неба заклинаю вашу милость, не надо плакать, ибо больно видеть, и не подвер-гайте испытанию моей воли слезами капеллана, ибо человек податлив, но когда поддастся, будет душе больно!" Ректор его поднял. "Нет, уважаемый Ректор! Мне не на ложе умереть и не в монастыре; кто чем воевал, пусть от того и погибнет! От своего креста никто не открестится, а для меня долголетие - это не к лучшему..."
  Увидел ксендз Ректор, что это все пустые
  разговоры, уважил в конце концов свободу седой головы и проводил его до самих дверей. А в келье Мохорт уже собирался в дорогу. Когда собрался, застыл перед иконой, зажег свечку возле лампадки, подал мне свячёной воды возле порога и спокойно сказал: "Будет здесь и после нас бога всякий друг славить - а сейчас, брат, выйдем вместе,
  для тебя первая дорога, для меня - последняя".
  И запер келью, ключ в листьях спрятал,
  снял перстень с пальца, дверь опечатал
  и пошёл со мной вместе на огород.
  Здесь возле входа стоял старый дуб,
  а сбоку от него стояла молельня
  над источником... Мохорт подумал,
  покачал головой и сказал к дубу:
  "Стой здоровый, мой друг. И ты, вода,
  плыви спокойно; я уже в последний раз
  с вами, как меня господин бог, так и я вас
  благословляю. Когда здесь впервые стоял, был молодым, но в горе и тяжёлой болезни, не знал, что с собой сделать; только когда напился воды из этого источника и здесь в тени дерева помолился, вдохновил бог своей милостью и в том вдохновении сумел прожить всю жизнь; после напоил коня, сел и поехал. Но меня настоятель неожиданно сбил с дороги, когда сказал по-человечески: "Я отпустить Вас не могу. Наш дом - это старое пристанище рыцарей, а уже и солнце бежит к покою,
  значит, следует вам принять это жилище,
  а уж на границу сам вас завтра выведу".
  Слез я с коня и в этом самом жилище
  первую ночь переночевал, где меня потом господь столько лет прятал. С того времени привык здесь исповедоваться. И свои шляхетные сбережения здесь оставлял. Давно перед богом старые товарищи, которые знали начало тех событий, изменилось в мире много вещей, но я всегда помню этот край, где нашёл безопасную стоянку, за что потом каждый день благодарил бога, который оберегает бедных сирот, вдов и путешественников.
  "И господь посадил меня на ровной
   земле и дал товарищей среди других".
   Никогда не имел я связей в этих краях,
   ибо порядочность не позволяла, всегда
  просил бога лишь о том, что как начал при хоругви, чтобы так и закончил; ибо военная служба - самая ценная вещь. А те связи противоречат всему! Сейчас
  настала новая практика, когда связи позорили даже короля, так пусть те дела сам бог судит, чтобы только в службе человек не ошибался! Лишь раз в жизни я с границы отступил и не потому,
  что пожалел собственной крови, а потому, что не хотел проливать братскую кровь: когда дошло до последнего позора, пережил войну, союзы и напасти,
  и голод, и чуму, которые властвовали,
  но за несправедливости и старые грехи
  новое бог наслал на эту землю наказанье. В хоругви люди прут на рожон, а здесь степь кипит - чернь взбунтовалась, и с седой головой
  опозориться, чтобы против ножа
  поднять священную саблю, это значило сильно упасть! И не искушай нас, боже!
  Кровь - это вещь ценная, а уж кровь
   братскую бог еще выше ценит.
  Застава была достаточно укреплена,
  следовательно, кратко сказал моим товарищам: "Стоять и ждать, служить, как ранее. А между тем в стране разгорался бунт... Ксендз Ректор меня известил, что на монастырь готовится напасть чернь, которая расположилась лагерем под самым близким лесом. За то, что симпатизирует ляхам, он должен
  отдать им серебро. Вот я поблагодарил бога, что не в самообороне упадёт голова, а что погибну на святом пороге,
  позвал верующих и той же ночью стояли
  мы уже возле ворот монастыря.
  Испугался ксендз Ректор, что на монастырь идут гайдамаки, но когда узнал людей и знаки в момент ворота отворили. Еще до рассвета мои люди справились - подготовили монастырь к обороне. Были пушки, мортирки и порох,
  достаточно продуктов и не пустые погреба. Прибыл господин Луковський, что собрал и вооружил шляхту; так с божьей помощью наше войско удвоилось. Следовательно, закрепили флаг на башне, когда взошло солнце над нашими верующими, протрубили песню бога - творца. Как благородные рыцари
   договорились с остальными и заняли
  позицию в воротах замка. Смотрим, едут какие-то люди дорогой... Когда подъехали близко под стены, приказал спросить, чего они хотят. Они сказали - "И соли, и хлеба". Значит послы, приказал впустить их, завязали им глаза и ввели их через потайную калитку. Сначала были встревожены, но когда с глазу на глаз встретились со мной, набрались храбрости и сказали мне в глаза,
  что кровь капает с их святых ножей,
   что ксендз Ректор должен подготовить и
  все серебро, и мед и им доставить;
  а если бы был в стенах какой лях,
  то должен отдать военные знаки
  и с ними пешком идти к атаману;
  в противном случае беда с монастырем будет. И не доживёте до завтрашнего утра, ибо гайдамаки везде победили.
  Сказал кратко ксендзу Ректору:
  "Кто хозяин, тот пусть здесь решает.
   Если нужно монастырь сохранить,
  то я с командой могу выйти и сам встречусь с этой чернью на дороге, а вам погибнуть не дам и не отдам знаки!"
  Но ксендз Ректор не колебался ни минуты. "Я должен бы предать, о святой Базилий! Я голову отдам, а душу не предам, себя и монастырь отдаю под вашу власть, при этом знаке, и при этой иконе будем защищаться вместе или погибнем вместе". Сказал - "Этого достаточно! Если такая ваша воля, то в имя бога и короля самой светлой
  Речи Посполитой, чей знак стоит,
  закрепленный на этой твердыне,
  судом гетманским с этого момента
  позабочусь о безопасности людей и головы".
   "Следовательно, сами себя осудили братки: грабят святыни, это явное святотатство. Трёх приказал казнить, а четвёртого отпустить обратно, чтобы посольство к черни состоялось. Скоро в их обозе произошли изменения, тысячей волков взвыл весь обоз; потом поднялась в небо пыль и началась смелая атака на нас, к монастырским воротам бросили все силы. Конечно, нам удобнее было их бить всех вместе, стоя за стенами, когда они бросались на нас вслепую, но они едва не достигли своей цели: взять защитные ворота по своим собственным трупам. После того, как мы уверенно отразили три атаки, завыли, как черти и, убегая, скрылись из виду. Первым делом велел похоронить трупы и готовиться к новой обороне: до нас доходили слухи, что и дальше собираются гайдамацкие шайки и планируют ударить по монасты-рю; нужно было быть внимательными,
  снова наступала розруха, подходили деды - разведчики, каждой ночью тревога возрастала, однако, если хочет бог человека сохранить, то даже изувер
  может сжалиться над верой и признать
  божий суд.
  Какое-то войско появилось на дороге,
  я дал сигнал защитникам готовиться
  к обороне; войско было порядочное,
  не похожее на банду, узнал татарские
  бунчуки. Узнал Мурзу, который сидел на коне, а людей задержал дальше, на лугу. Он выслал посла - не измена ли? Мы впустили посла и он нам сказал, что Мурза слышал о моих проблемах
  и как миротворец двинулся со своего рая,
  что стоит в данное время наготове, чтобы
  помочь королю. Действительно, была у нас с Мурзой старая симпатия, хоть он был иной веры, любил справедливость. Но было невозможно пригласить татар на нашу землю и применить их против бунтарей нашей же веры. Я такого вообразить себе не мог... Если бог захочет, то и так выйдем победителями! Следовательно, я поблагодарил
  тогда за предложение, а имел красивый турецкий кубок, полный золота, то подарил его Мурзе, а также коня с упряжью и прикрепленной саблей. Принял все Мурза с удовлетворением,
  а когда открыли ворота, подъехал к ним сам и в ответ положил штуку дорогой ламы и слиток золота - как плату за "острое", ибо был обычай, который
  запрещал брать саблю в подарок от родных и близких. А игумен радовался такому развитию событий и подарил татарам сто баранов. Что тут скажешь? Крестьян чёрт распоясал для произвола, а басурманам в настоящее время бог дал такую свободу, которой не привык давать лучшим рыцарям. Вокруг шныряли
  гайдамацкие шпионы, когда Мурза привёл свои шеренги, поняли братки, что он вмешается и возьмет пограничье под свой надзор. Хоть Мурзу об этом никто не просил, он через послов объявил союз с Короной, занял границы и до тех пор стоял, пока бог остановил и подверг наказанию чернь. Пока господин Стенпковский замирял ненужный бунт,
  я был уже на заставе и, как ранее, стоял на границе и моей хоругви лишь бог салютовал. Свидетелями тех событий были дуб и источник: лишь до этих пор распространилось божье милосердие, в моём сердце благодарность никогда
  не остынет, что нас не отдал на позор и ножи!..."
  Здесь старик посмотрел в колодец, как в зеркало, и долго стоял, наблюдая течение воды, потом снял с руки перстень и сказал задумчиво: "Это мой клейнод, данный отцом, и уже последнюю
  сделал мне услугу, все прошло - как этот источник течет, и сегодня уже вся жизнь здесь за мною лежит!... Последний из рода, кому же его оставлю? И кого от всей души благословлю, как меня отец прежде благословил?... Следовательно, тебе, земля! Ты ковчег любви, что верно удерживаешь источник милосердия!
  И тебе, дуб! Что в простом величии шумом своей листвы величие бога славишь. А этот перстень пусть навечно струя полощет!..." И бросил перстень в саму середину колодца, и слеза его последняя сверкнула на зрачке...
  Зазвонили с башни; после похорон погибших пошел на последнюю молитву и сел за последний ужин... Молитвой начал и молитвой закончил, допил остаток меда из кружки и вдруг встал:
  "Эй, коня к калитке!" Одним броском вскочил в седло, словно его что-то сильно поразило в сердце.
   "Будьте здесь здоровы и оставайтесь с богом! А я уже не стану за этим порогом!"
   И сжал коня, и пнул слегка, как только проехал ворота.
   -----------
   V.
  Красивый был вечер, тихий и погожий,
  месяц взошел и степь осветил,
  кони шли рядом среди холодной ночи,
  по временам где-то в полях розгорались
  костры. Иногда в воздухе кричали птицы... А Мохорт следовал дорогой, печально ехал, глядя в лицо месяца, и в конце концов заговорил: "Последний свидетель моей жизни верно светит мне до конца! Где же те времена, когда к неизвестным порогам так же ехал к моей милой? В последней стычке со шведами погиб в бою господин Мечник Рожанский, а он между нами пользовался большим уважением, так вот, постановили на гетманском совете отвезти тело в его
  имение с сопровождением и отдать его вдове. "Ты это сделаешь,"- приказал мне гетман, -"отдай тело в руки несчастной и в этом имении будешь на похоронах,
  от рыцарства выскажешь уважение;
  я дам от себя письма с соболезнованием,
  ибо нужно иметь в виду женскую чувствительность и также заслуги того, кто погиб в бою; пусть с богом покоится спокойно! "
  И так произошло, что с почетным сопровождением двинулись с жалобной процессией прямо с поля боя со всем, что после Мечника осталось.
  В первом же городке заказали гроб, возложили на рыдван тело, с первого монастыря взяли ксендза и ехали без препятствий ко двору вдовы...
  Месяц в том путешествии светил так же,
  в конце стали перед воротами монастыря, где Приору всё рассказали и покойного временно оставили.
   Рядом жил господин Войський Прощицкий, близкий родственник старой Лидской, следовательно, нужно было сперва его посетить, известить семью о несчастье. С болью воспринял он мое посольство, ибо кроме того, что был родственником погибшего, объединяла их большая дружба. С детства с Мечником, долго служили вместе с
  покойным в одной хоругви, оба в один
  год женились, жили по соседству, как братья, имели общих друзей. Когда я заехал, Войский сидел на крыльце, он все понял без лишних слов и тяжело заплакал, узнав о смерти друга; но долго не сокрушался зря, пожелал вечного покоя, потом встал, оделся в черный жупан и кратко мне сказал:
   "Поехали в Малинки, нужно доложить вдове жалобную весть."
   Двор Мечниковой был в красивой дубраве, едва пол мили от села Войського... Ксендз Приор значительно опередил нас утром, он уже рассказал о нашем существовании, следовательно, целый двор ждал нас под крыльцом,
  о несчастье уже все в доме знали.
  Когда мы в конце концов предстали перед госпожой, никто из нас не смел выговорить ни слова, но и глаза посла несчастья способны ранить; несчастная женщина понимала свою беду и мужественно сказала: "Понимаю, что я сейчас вдова!" Красивая, как калина, дочь Анна побледнела и потеряла сознание возле ног мамы. Закончился прием.
  "На выход, господа!" - сказал нам господин Войський. Они с Приором оба остались возле дочери и вдовы.
  Увидел их лишь вечером...
  Утром собрались самые близкие соседи.
  Приор отслужил траурную службу.
  Госпожа согласно обычаю была одета в черное, вместе со всем своим двором на рассвете побывала на исповеди. После службы посоветовались с Войським и Приором, как торжественно отправить похорон; решили сделать объявление всем, собрать воеводство, пригласить на поминки. Следовательно, Приор прямо выслал приглашения и костелам кафед-ральным, и дальним монастырям, господин Войський отправил письма к замкам и дворам. Я, как ординарец гетмана, получил поручение объехать воеводство, начиная с головы -
  самого господина воеводы, и до последнего шляхтича. В конце концов настал ожидаемый день. Каждый мой товарищ имел двух слуг, каждый отдох-нул и был хорошо одет, все шляхтичи на красивых конях, следовательно все, что должны были быть, были здесь.
  Господин воевода важно двинулся на коне в круге рыцарей; солидного общества съехалось немало даже с отдаленных земель. Солидный рыдван отправился от монастыря и пение большого хора сопровождало процессию - было видно, что хоронили рыцаря;
  за рыдваном ступал конь Мечника,
  шведские хоругви были на кресте,
  а рядом с гробом лежало оружие покойника... Сто ксендзов из двенадцати монастырей и ксендз Суфраган вывозил тело; за процессией с ближайших дворов ехало так много телег и бричек, что голова процессии была около двора вдовы, а хвост едва вышел из монастыря. Перед селом тогда задержали голову и вся процессия стянулась на площадь; вокруг гроба образовался круг и лишь моя свита осталась на конях. Перед двором пересекались дороги и процессия остановилась перед воротами вдовы,
  которая со двора вышла на печальное свидание - приветствовать тело мужа на рыдване. Сбоку ее дочка согнулась над мамой, как лилия или какая-то святая,
  обе в траурной одежде, окруженные печальным двором.
  Конь мой бросался, как молодой вепрь,
  а здесь нужно было говорить с коня;
  обратился я к богоматери "Спасай меня,
  госпожа! "И так произошло, когда стояли перед вдовой, что бог вложил мне в уста нужные слова, а конь стоял, как вкопан-ный. Не умею красиво говорить, но с божьей милости я не ощущал в себе тяжести!
  "Я не оратор!" - слезы мне закрыли глаза - "но в простоте человек хвалит бога! А когда западет что - то в душу и останется над человеческой судьбой, то с сердца плывут слова незаученные, а с глаз - неудержимые слезы. Если человек приложит к сердцу руку, то почувствует, с чем и с кем братались. Его душа выросла на гетмана и он годился даже выступать в костеле, а в бою готов был выступить против всего рыцарства, а в гробу лежать достоин рядом с Пястом."
  Что я в то время говорил, не сумею повторить, ибо тогда не отдавал себе отчет в том, что делал в состоянии аффекта, но так понимаю, что выполнил приказ моего командира хорошо! Знаю только, что начал от бога и от родины,
  от благородной крови, что он, как орел, ударил врага, когда к его гнезду полезла гадина. Когда наконец вложил в руки вдовы его брачный перстень с гербом,
  а реликвию с мощами, которую он носил
  на груди, отдал дочери, я смотрел на неё,
  а она мне в глаза, жемчужины ее слез
  стекали по ягодам щек и какая-то святость шла от ее образа и западала мне в душу, так что от жалости не смог больше выговорить ни слова, на этом и кончилась моя речь. На протяжении трех дней длились похороны, отправили службу, обряды, речи, в первый день похоронили тело, во второй день возвысилась могила, на третий день молились за душу погибшего и перед полночью обряды погребения закончили.
  Когда высохли слезы, прощались с вдовой и тихо отъезжали. Воевода отправился домой и я отпустил своих товарищей, ибо война со шведами продолжалась, каждый был рад возвратиться к своим делам, сам же остался с большой охотой, ибо об этом меня просили мать с дочерью.
  
  Когда прошел месяц и постепенно проходила грусть, они меня стали спрашивать о различных случаях шведской войны и о последних минутах жизни господина Мечника. А он был
  мужчина полный, не раз попадал в трудные положения, разговор об этих несчастьях вызывал женские слёзы, которые я мужественно выдерживал. Обе береглись греха, госпожа Анна снова села за пяльцы, дела дома шли обычным путем, но еще довольно часто в ее на глазах были слезы. Стоя сбоку, я не раз слышал: "Или это уже поздно? Сегодня так мрачно, что мне уже не хочется работать, ибо глаза уже не могут различить цветов? " А мать выручала несчастную, бралась за ее работу и осушала устами ее слезы. Когда горе сердцу то и голове беда! Ибо госпожа Анна была мне так дорога, что так любить годилось бы только бога!
  Может я за это всей жизнью заслужил прощение, ибо такую любовь к женщине ощущал, которая предназначена небу, а после бога должна принадлежать лишь родине! Пролетели шесть недель моей жизни в доме вдовы как один час.
  Когда дошло до расставания, Анна несмело при маме склонилась и так мне сказала на пороге: "Если этого хотел бог, что только дым от свечей оставил в этом доме, то отцовскую саблю некому носить, а ей будет грустно на этом отдыхе, следовательно, примите, ваша честь,
  пожалуйста, на память". Принял я саблю
  со слезами на глазах и с того времени всегда ношу ее сбоку... Так же светит месяц, как тогда, когда выехал, и снова никогда не отдыхаю в дороге...
  Погода была хорошая, мир улыбался,
   но мысли мои были при Аннусе...
  Когда снова стоял во дворе гетмана,
  сказал он мне однажды утром:
   "Что-то ты помрачнел в доме вдовы,
  уж не Мечникова ли дочь так в сердце запала? Швед не победил, а белянка покорила? Но я вам помогу, если бог поможет". Год и шесть недель страдали мы оба, но кончилась траур в Малинках,
  лишь тогда мне гетман сказал:
  "Мой поручик! Если до сих пор не изменил своих намерений, то нужно ехать нам у Малинки, буду тебя женить! Вместо отца, который умер, Анну и тебя благословлю! Кошовацкий ключ отпишу тебе, заручини сам вам справлю.
  Ты был мне верным другом в бою,
   а я старостой хочу быть тебе в мирное время, слышу сердцем, что не разру-шится наша приязнь, разве что по воле бога. "Я упал ему к ногам без слов, а он меня поднял, взял в руки мою голову и сказал ласково: "Половина дела уже выполнена, пиши письма домой, ибо дочь прячется в доме, там ее никому не отдадут без прошения, знаю, что просить Рожанских нужно, следовательно, нужно письмо от твоей мамы к Мечниковой.
   Господин Войский Прошицкий, очень близкий сосед Старостины Лидской,
  следовательно, пусть там нас подождет
  посланец с письмом, а в конце, если даст бог, пойдем танцевать! "
  От постоянной резиденции гетмана четыре дня дороги до Малинок,
  в селе Войского появились с утра, но еще до отдыха объяснил гетман коротко, а Войские приняли наши планы благо-склонно и, как близкие друзья госпожи Мечниковой, обещали нам помощь и
   благоприятствование в этом деле.
  С утра Войский сбегал в Малинки
   и перед завтраком возвратился,
  лишь несколько слов о намерениях сказал. Госпожа приветствовала нас возле крыльца, когда мы шестеркой коней въехали во двор. На первых порах несколькими словами вспомнили Мечника, несколько вздохов вырвалось из грудей, а когда госпожа хотела пригласить дальше, сказал господин гетман: "Кавалер статен, уважаемый человек в нашей хоругви, поручик Мохорт - моя правая рука в бою и друг моего дома в мирное время, просит впустить нас за порог".
   А госпожа на то: "Давно он нам дорогой!
  Приветствую и прошу! ", вежливо поклонилась, а господину гетману подала руку... Три дня весёло прошли в гостях, но гетман не говорил запрягать коней, хотел узнать ясно о намерениях;
  поэтому с Анной виделся я лишь за столом. Лишь на четвертый день сказал мне гетман с утра: "Три дня мы гостим без тыквы, следовательно, становись на колени и, как я понимаю, отказа не будет;
  передаёт жена со мной перстень, чтобы лучше помнила невеста о том, что здесь нам будет нужно. Если бог позволит брачные дела, то я с мамой договорюсь, что дочь лучше всего выдать замуж сейчас. Сильнее всего бьется сердце под панцирем: на первых порах попроси помощи у бога, надень панцирь так,
  вроде бы идёшь на врага, чтобы и я видел, что сватаю рыцаря. Если пришлю Войского к вам, это будет добрый знак, если крикну из зала "На коней!",
  то садись и едь куда-нибудь дальше;
   значит, не нам здесь счастье светит".
  Никогда у меня сердце так не билось в бою, как в том зале, где ждал сердечную судьбу, а конь перед крыльцом неспокой-но рвался, вроде предчувствовал, что решается моя судьба. Влетел господин Войский и крикнул: "Выиграно!"
  Когда господин Войский открыл дверь и я
  ступил на порог комнаты, госпожа сидела
  в кресле заплаканная, сбоку, наклонив-шись к ней, стоял гетман. "В ноги, как к маме! " - сказал мне громко гетман. И упал я к ее ногам, глубоко растроганный, моему сердцу было так печально, как никогда ранее я не чувствовал под панцирем. Гетман передал письмо от моей матери. Читала письмо Мечникова со слезами и сказала господину: "Знаю, что бог всемогущий, что в своей руке
  и сироту сохранит, что будет заботиться о доме вдовы, если Анне даёт таких опекунов; то пусть будет его святая воля! Пусть придет Анна." Вошла Анна в белом, так на землю ступают ангелы,
  словно прямо с неба спустилась...
   А мать говорила: "Анна! Отца нет,
  господин гетман хочет быть тебе отцом,
  он вместе со мной будет заботиться о твоей судьбе, отдаш руку господину Мохорту".
   Задрожала Анна, побледнела как лилия и упала на ковёр к ногам матери. Потом господин Войский её благословил, за ним гетман - и стала румяная, а гетман говорит: "Если господин бог так сделал,
  то перед венчанием пусть нам будет позволено с вашего согласия Анну заручить. "Анна, дай перстень на будущий брак"- сказала ей мать, лицо моей любимой как-то осветилось, я впервые коснулся ее руки; когда одевал перстень на ее палец, то мое сердце билось так сильно, что аж панцирь
  гудел. Вечером много съехалось гостей,
  господин гетман придал приёму величественности и при случае объявил о сватовстве. Как водится, пожелал здоровья моей невесте, а потом до тех пор не отступал от её мамы, пока она не назначила день нашей свадьбы.
  С Малинок поехал я принять Кошоватое и
  понял там, какой кусок хлеба дал мне
  господин гетман - всё там было богатое,
  всего было вдоволь: запасы хлеба,
  мед, молоко, мука, венки лука, рыба, грибы, во дворе чисто, в комнатах солнечно, вокруг живут солидные соседи, до костела близко... Но все вместе почему-то не радовало; или потому, что был один во дворе, поэтому ли, что так неожиданно выпали мне дары божьи, что тяжело было в это поверить, ибо чем я мог такую судьбу заслужить?
  Но так оно было.
  В конце концов поехал к маме, ибо уже приближался день свадьбы, взял с собой товарища в дорогу, чтобы иметь дружбу с собою; дома давно уже не был, послед-ний раз был еще перед шведской войной.
  От леса увидел мамин двор и радость охватила меня! Мама готова была пригнуть для меня небо, всем одарить,
  всем помочь. Но когда я немного побыл в доме и всё, как было, рассказал ей, она сказала: "Сердце моё щемит, пусть всем руководит божья воля, чтобы весело окончилась свадьба... Ты же дал ей мощи, а она тебе саблю".
  "Бог один", - сказал святой Павел! Я говорил и верил, и хотел ее успокоить, но предчувствие злого колдовства тревожило, поэтому даже собственного сердца не мог успокоить... Мать благо-словила нас и передала привет будущей жене. Вместе с товарищем двинулись мы
   в конце концов к моей милой в Малинки.
   Мороз вдруг спал, как иногда бывает,
  начал таять и ломаться лед, подул
  теплый ветер, началась оттепель.
  Лёд на Немане покрылся водой.
  В месте переправы образовался ледяной затор, но лед еще держался - и по льду, и по воде было страшно переправляться, ибо лодку мог сокрушить лед. Пол дня ждали, не снесет ли течением лед, я прошел по льду и раз, и снова, ибо был в молодости горячим, хоть стоял на льду, и крикнул слугам: "Нет плохой дороги к моей любимой, трогайтесь, переедем!"
  Мы поехали и уже почти добрались к другому берегу, когда лед громко, как из пушки, треснул и часть вместе с нами оторвалась и поплыла. Лёд напирал, а мы по течению плывем и нет нам спасения. Достали сабли, отрезали привязанных коней, разогнались
   и стали прыгать с льдины на льдину,
  перебираясь к берегу. Кричим, лед ломается, а мои люди тонут. Пошли на дно сани, под лед пошли слуги, все вещи и семеро коней... По льдинам прыгаем, я впереди, за мной товарищ, вот нас в конце концов лед понес вдоль берега,
  а вода всё поднималась, лишь вечером
  остановились на далекой кочке. Страшная была ночь среди льда и воды, целые сутки ждали на кочке, но в конце концов какой-то рыбак появился и переправил нас к ближайшему селу.
  Я умею плавать, то мог бы переплыть, но мой товарищ так напился воды и замёрз, что пришлось бы ему погибнуть, если бы его оставил одного среди этого приключения; слишком он был тяжёлый да и сабли оставлять не хотелось. А весть о нашей судьбе уже побежала впереди нас, ибо уже и кони наши выловили, и по дворам местной шляхты передали, что меня вместе с товарищем отнёс лед от берега. Нас встретили, как с того света. Шляхта солидно сидела в имениях, когда нас рыбак утром обнару-жил, за посыльным быстро прибыли
  на берег и приняли нас искренне, как братьев. Товарищ уже не мог и слова сказать, хоть был человеком мужест-венным и имел крепкое сердце, а как напился настоянного на корнях мёда,
  начало его трусить и стал грезить.
  Нехорошо, думаю, что-то нам не везет! А он в горячке: "Что же это предстоит? А где моё полотенце? Это злые чары, а где венец? Ох, бедный я дружба!" А ночью кричал: "Господа братья, кони! Спасайте,
  молодая госпожа тонет!" Утром прибыл монах с монастыря и пустил ему кровь, но было уже поздно, он как сумасшед-ший, грозно смотрел вокруг и к вечеру умер на моих руках. И все село шло за гробом, а я вспомнил слова матери и вдруг понял мысль: "Он мне был дружбой, а я его похоронил!" Как известно, беда одна не ходит...
   Шляхтич запряг моего коня в бричку и мы вдвоем поехали в Малинки. Здесь я имел время подумать, что уже шли пятые сутки нашего путешествия. Уцелевшие люди с лошадьми лагерем тянулись за нами на день позже или возвратились обратно?
   Может, добрались до Малинок? Не мог знать и тем большая тревога теснила сердце, чем ближе подъезжали.
  Но что было делать? И думал, что нужно ехать, хоть сердце что-то нехорошее пророчило. Послышались звуки колоколов и жалобное пение.
  Выехали на плотину, а там гурьба народа, хоругви, иконы, впереди черный крест, страшная туча ворон затмила небо, заглушила пение хора и отзвук печальных колоколов... А тут со двора выносят гроб, в глазах и в душе стало темно! Кто, кто умер? Кто это? Милый боже! А с плотины всё говорило передо мною: "Упырь! Утопленник! Спасайся, кто может! " И порхнули в стороны, а впереди уносилось черным хороводом "Упырь! Утопленник! "- одно и тоже кругом, а черные птицы страшно каркают; кончилась плотина, я понял, что это все значит, и черт меня как клещами
  зажал отчаянием. Пение стихло возле старых ворот, все прошло, исчезли видения, я соскочил с брички, а глаза отказываются верить - открытый гроб,
  а в гробу лежит Анна... Такая была моя свадебная встреча, ибо она меня встретила в одежде невесты, красивая и стройная, как лилия, как умерший ангел спокойная.
  Как же я встретил мою любимую! Взял гроб, как ребенка на руки, носил и баюкал ее, а ветер к моим устам прижимал ее косы и белую фату, и что-то, какая-то странная сила меня несла. Не знаю, куда бежал и как долго ее носил, но вырос над крышами и над дубами, какая-то сила поднимала меня над землей и гроб в руках касался неба, как вдруг упал в какую-то тёмную бездну, дальше не знаю, что делалось со мной...
   -------
  После большой бури настала глухая ночь - как в летаргическом сне пролежал эту долгую ночь. В отчаянии потерял ли я голову? Попал ли под власть злого духа? И сейчас этого не знаю. Иногда на минуту возвращалось ко мне сознание, я знал, что голова моя больна, узнавал Войского,
  Преора, слышал молитвы, принимал снадобья, но лишь закрою глаза, снова чёрт плетет свои штуки, перед глазами снуют вороны, вокруг головы кружат
  вороны, а в уши бьют колокола. Как долго лежал без мысли и воли - не знаю, но без конца ощущал в этом состоянии сильную боль. Когда в конце концов утром верну-лось ко мне сознание, в доме не было никого, перекрестился - рука слушалась меня, пробую встать - ставлю на пол одну ногу, другую, собрался с силой, оделся, снял саблю со стены и прицепил сбоку. Почувствовал, что здоров душой и телом. Всходило солнце, осветило тучи,
  что-то странное меня приглашало в мир божий, вышел на крыльцо, спустился по ступенькам и едва верю - откуда взялась такая сила и бодрость. Чувствую запахи, так пахнут покосы, смотрю, а уже лето, услышал ржание коня в конюшне.
   Вошел в конюшню, а возле жёлоба рвется конь, смотрю - мой конь! И подумал, что пора нам обоим!
   Медленно с жёлоба сел на коня, конь прыснул от радости - не было никого, со двора тронулся дорогой и долго ехал на восток, пока заехал на дикие поля. Такая, наверное, была божья воля: с того времени живу здесь законно.
  Через три года после моего прибытия сюда, на границу - когда даже воспоми-нание обо мне пропало, обнаружила мой след мама, которой уже никогда в жизни больше не видел, и направила издалека
  в эти края ко мне верного человека с различным добром, с лошадьми, документами, с письмом, в котором со слезами прощалась со мной! Там же получил известия с Малинок.
  Один из моих людей, который перепра-вился через Неман, не долго думая, доложил в Малинках, как о чём-то хорошем, о нашем приключении. Когда появился в доме, был утро, Анна первой выбежала на крыльцо: "А где господин остался? "- с тревогой спрашивает, а несчастный слуга отвечает:
  "Господин наш утонул! " И этого достаточно было для Анны, ибо после такого известия впала в горячку и, после короткой болезни, взял господь своего ангела на небо. Мне же назначил
  тяжёлую жизнь здесь, и я этот крест несу, ибо меня им бог наградил".
   VI
  Сколько раз слышал звуки команды,
  которые идут мимо души. Но иначе,
  совсем иначе, когда этот голос достает
  глубин сердца, и дрожь пронимает,
  даже кровь закипает, когда он войскам марш к бою означает. В то время в приказе есть такой вес и таинственная сила, голая правда, которым ничто уже не решается сопротивляться.
  Ибо уже не ум, а рука слушает, ибо уже не воля - тело имеет значение, а конь и всадник имеют общую душу.
   По коням! - вырвался вперед обозный,
  По коням!! - вокруг летит голос грозный,
  По коням!!! - и половина всадников уже бегут. По коням! И конец всем делам!
  Внимание! Все уже выстроились в шеренги ... Равняйся! Солнце сверкнуло золотом с
  востока, князь оседлал весело своего лохмача,
  проехал вдоль шеренги и выехал вперед,
   а труба подала знак похода.
  Марш! И сверкнуло солнце на стали.
  Марш! И как река целое войско валит!
  Уважительная тишина, только по росе
  слышно голос трубы, лишь в нём сосредоточилась
  в эту минуту расставания вся тяжесть разлуки.
  Каждый смотрел на эту землю снова
  и ловил себя на жалобных чувствах:
  "Прощай, родина рыцарей и могил*!
  Когда снова возвратимся к тебе?
  И с каким лицом? Кто скажет?
  И будем ли мы еще в шеренгах?"
  Весело плывут народные знаки!
  Широкая дорога на бездорожье,
  а конь и сердце движенью рады...
  Только где остановимся?
  Где сложим кости?
  Сможем ли мы возвратиться?
  Не пропадёт ли напрасно столько любви?
  Каждый понимал, что остался под небом и ехал тихо, как на похоронах. В конце концов князь крикнул: "Эй, вперед певцы, с песней оставим украинские дороги! А там на небе вижу журавлиный клин, добрая нам примета!
  Пусть враги грустят, лишь боями страна
  продвигается и прославляется! Вот и журавли летят, а не уверены, что возвратятся. Так же и мы, может еще возвратимся сюда! Вперед певцы,
   вперед во имя бога!"
   Хоть в душе не было весело, слова командира подкрепили веру, певцы выехали вперед и милая всем старая военная песня зазвучала в степи:
  "Эй там на горе едут рыцари,
  Тук-тук в окошечко, встань и
   открой девушка, коням воды дай!"
  Есть таинственная нить, которая соединяет душу и сердце вождя с сердцами всех верующих, которые бьются вместе, в одном ритме,
  как элементы электрической цепи.
  Когда песней князь развеселился,
   луч надежды также в войске поселился,
  дух поднял и снова весело прыскали кони
  и идти стало веселей. Рядом с князем ехал господин обозный, поглаживая коня,
  он слегка улыбался и сказал князю:
  "Это правильно, по - гетмански и мне нравится! Журавлиный ключ хорошо пригодился, когда по полёту птиц нам князь погадал, то расскажу господину, что в подобном деле старик Пшездецкий мне в молодости рассказал.
   Он был с королём Яном в походе, там орёл странно войску дорогу подсказал, ибо понимал не по человечески, нашим умом этого не понять, простой человек это начинает понимать на войне,
  а там на него смотрело всё войско - король шел на Краков и Тарнавские горы, и разве только кое-кто из божьих святых так готовится перед своим концом, как готовился король к своей победе.
  Процессией обошел Краковские костелы,
  щедро женил, а старые пороги Ягеллонской школы, как верный ученик, посещал с любовью, поклонился святым мощам патронов Короны, шёл на богослужение, как смиреннейший
  король и с воли божьей помазанник бога.
  С самого начала похода били ему колокола Кракова. Хоть был как рыцарь пронизан отвагой, сильный верой и набожностью, любовью к богоматери и к святой троице, не был уверен в победе... Но победил, ибо победу даёт бог не тому, кто верит в себя, а кто верит ему...
  Уже на Моравах перебежал дорогу королю примас Венгрии архиепископ Грану и с добрыми пожеланиями
  благодарил его за выступление, милостиво поддерживал короля в дороге. Вот здесь и случилось приключение: пошли слухи, что враг близко, а войско было на перекрёстке дорог и не знали,
  по которой из трёх дорог идти. Король поднял руку, остановились подразде-ления, смотрят понуро вперед, как сонные, но король давно на небе увидел орла, который слетел с близких гор и кружил вокруг войска большими кругами, а потом вдруг над королем спустился и низко завис, смерил короля глазами,
  полетел в направлении средней дороги и скрылся из виду. Король как король, имел обычай такой, что наряду со скипетром уважал гетманские знаки - память Хотина была ему так дорога, что даже когда был королем, в походе всегда был в гетманской одежде и имел под левой ногой при седле Хотинскую булаву.
  Следовательно, обменявшись с орлом взглядами, высоко в небо подбросил булаву, как годится только юноше, сделал манёвр конем, вроде танцуя, вроде раздражая поганца, и ловко поймал булаву Хотинскую, что падала сверху. И так по королевськи сверкнули его глаза, крикнул громко, словно толкнул вперед: "За орлом вера! Еще наш бог с нами!" То ваша королевская кровь! То ваш дух пророческий, что орла поймет, когда глянет в глаза! И вам так же пусть дает бог, мой князь, и пусть с народом вас навеки свяжет". Князь сердечно обнял Мохорта и сказал растроганный: "Бог и народ вечные! За мной, господа! "
  Он выехал с дороги на высокую могилу* и стоял там с кортежем, с минуту смотря сверху на строй войска. Как по степи тянется широкая дорога, так кривой
  рекой разворачивался корпус, шли всё новые полки. В воздухе колыхались народные флаги, впереди были видны и всадники, и кони, а дальше чернели лишь
  верхушки шлемов, а ещё дальше колон-на, как плоский мост, а еще дальше блестит лишь оружие, выше войск поднимается пыль, в туче которой всё в степи скрывается из виду.
  С надеждой смотрел князь в мир божий, а здесь в небе снова журавлиный клин
  над могилой*, над войском проплывает, и конь его, что имел орлиные крылья в каждой ноге, жевал удила и рвал грунт копытом от нетерпения, и до тех пор копал, пока не добыл кости...
   ---------
  Долго нужно думать и страдать, чтобы пройти всю историю - все шаги от успехов к упадку...
  Есть в Боришковцах пруд и длинная широкая плотина, что вроде бы безопасна, там стоит старая могила*, ниже плотины течет в болотах ручей. Там впервые мы встретились с врагом, который шел на шаг позади нас и преследовал корпус тремя колоннами...
  С утра изредка слышались выстрелы, господин Костюшко вёл авангард, он значительно продвинулся вперед, главными силами сам князь командовал, а в хвосте командовал генерал Вельгорский - он легко сдерживал врагов, которые давили на него.
  Марш длился целый день - под вечер требовалось пройти Боришковскую плотину и сжечь за собою мост, а потом ночным маршем значительно оторваться от врага - от князя уже дважды были посыльные с таким приказом. Вверху всё было хорошо обдумано - пруд с болотами и длинной плотиной отгородил бы корпус непрохо- димой полосой... А мост отстроят разве что утром, следовательно, будем иметь время, ибо не хотели принимать бой ранее, чем дойдём до Буга. Но когда шли
  по дамбе Боришковской, то казалось, что с божьей помощью убежим счастливо. Стал моросить дождь, начали спешить, в беспорядке немного смешались шеренги и, толкаясь, брели болотом. Генерал перешёл мост первым, а Мохорт ехал последним и кричал "Побыстрее! " так громко и властно, что каждый его слышал, хоть было шумно. В последнюю атаку [Неизвестен] Вдруг тысячи тревожных голосов поднялись в небо! "Что там? " Впереди мост вдруг обрушился, а враг в то же мгновение, когда мы в тревоге на дамбе толкались, ударил сзади из трёх пушек: в трех направлениях людей как метлой смело,
  а возле моста кипело, как в котле, люди и кони сбились, как лёд в заторе. Когда мост развалился, сам проток уже не мог сдержать воду, плотину размывало,
  вода текла рекой, все тонуло и водой уносилось к пруду, с плотины - в болото, раненных было без счета... Ротмистр [Неизвестен]
  По трупам продрался Мохорт к ротмистру, который ещё держал своих людей в строю, и сказал: "Вот срам! Эй, Осташевський, за мною на могилу*! "
  И как дух боя стал на могиле, осмотрелся вокруг и крикнул: "Внимание! Стройся в колонну по шесть!" На середине плотины могила стояла... Когда прогремела команда, все поняли, что пойдут в атаку на пушки, и опустела плотина перед нами. "Я пойду вперед и первый атакую, а ты стой в запасе; если не возвращусь, сейчас же иди со вторым отрядом", - сказал Мохорт ротмистру и с места галопом поскакал, крикнув для поощрения: "Бог един, говорит святой Павел!" Ударили пушки: скрылись из виду в серой туче командир и его отряд. Верный товарищ [Юлиуш Коссак ] Через минуту возвратился конь Мохорта...
  Осташевський сказал: "Теперь наша работа! Марш!"- и весь второй отряд полетел. Влетаем, смотрим - пушки перевёрнуты, канониры лежат под лошадьми, еще минуту скачем дальше, потом останавливаемся. Дело закончено, настала ночь. Возле пушек затих шум, а с болот и с воды стягивались люди. Около полуночи сделали новый мост и, кто не погиб на дамбе, шёл за другими, продолжая поход. В это время послышался впереди шум и голос: "Князь! Князь едет! "
  Князю уже обо всём доложили - что Мохорт погиб, а на поле боя, где стояли пушки, пригорок охраняет Осташевский. Сказал: "Жаль мне моей Литвы! А как погиб?" "Как гибнут рыцари!",- сказал Осташевский - "рухнул, как дуб, но нас всех своей смертью спас!"
   А князь на то: "Не время грустить, но надо его похоронить, как рыцаря". И приказал найти между трупами господина Мохорта. Когда его обнаружили, то к могиле несли его сами товарищи, а рядом разожгли огонь, князь расстелил на земле свой плащ и сказал на него положить товарища, и была долгая и уважительная тишина... Никто не говорил при погребении, лишь когда тело засыпали землей, сказала князь присутствующим там: "Жил с саблей в руке, пусть отдыхает в могиле!"
  Товарищи поклонились могиле и затянули печальную песню, которую после застолья обычно пел Мохорт, благодаря сердечно, когда был под хмельком: "Пора домой, пора, позабавили нас!" А потом сели на коней и лишь пламя горело, ибо уже все двинулись и оставили лишь рыцаря в могиле, а в сердце жалость, и одинокий огонь на могиле. И долго еще в тайной печали, когда уже весь корпус отдалился, смотрели с дороги, как на темной могиле среди ночи пылал огонь.
   __________
  
  Через несколько дней после этого остановился корпус возле воды. Следят за дорогой, а по дороге кто-то едет. Это оказался знакомый ксендз Ректор на бричке.
  "А как там господин Мохорт?" - спраши-вает меня. "Не живой!"
  "Не зря я еду с тревогой? Погиб?"
  "Лег со славой в бою, как рыцарь. В Боришковцах его могила".
  "Вечный ему покой! " - сказала Ректор с печалью, - "долгие годы пережили мы с ним! И примета необыкновенная не ошиблась, сам предусмотрел свою гибель с воли божьей, а о последнем миге его жизни сообщил нам в его келье Лоретанский колокольчик. После отхода войск было нам грустно в монастыре, проведи и спаси их боже! Говорил
  братьям, ибо слышал о бое, и целый день молились. Однажды перед самым ужином встревоженные монахи бегут коридором, я их останавливаю и спрашиваю, а они говорят, что звонит Лоретанский колокольчик в келье господина Мохорта, хоть она закрыта.
  Смотрю на печать, она нетронута, и сказал братии - это перст бога... От всего злого молитвой защищает... А если нас зовет Лоретанский колокольчик, то молитесь, братья - это господин Мохорт умирает. Взял свечку, взял братьев, которые дрожали, и начали молиться за умирающих... И слезы от сердца не у одного капали, а колокольчик всё тише, тише звонил, и звук под конец молитвы совсем замолк - я сказал: "Господин Мохорт умер!" И в этот момент коридор застонал, и двери кельи через самую средину треснули. Следовательно, мы начали "Вечный покой!"
  Когда подробнее расспросил Ректора, то были уже сумерки, оказалось, что совпадают по времени события на дамбе
  и в монастыре. Ректор сказал: "Большая радость, что бог вас сохранил в том бою, мы об этом просили его в молитве, когда господин Мохорт уже умирал".
  Что тут скажешь? - Тяжело понять, но странные вещи в жизни не раз случаются: один конец был Мохорта, и князя, и подобный сон перед смертью видел князь!
   За три дня перед Липской битвой ему приснилось, что он подготовил себе ложе под дубом и спокойно спал, хотя светило солнце. Вдруг с чистого неба прогремел гром и молнией раскололо дуб - за миг
  дуба не стало совсем, ни солнца, ни травы, а князь стоял один на срубе без сабли и коня, а кругом пустота,
  смертельный пот стекал по бледному челу. А когда крикнул - "Ради бога, коня и саблю!" - подъехал Мохорт на своём коне, спокойный, с оружием, как прежде на границе, сошёл с коня и подает князю стремя. Отвагу почувствовал князь, когда появился Мохорт, легко ему стало, вскочил в седло, только конь больше
  не касался земли, а понёсся ввысь одним прыжком и как орёл поплыл в облаках...
  Когда утром в кругу офицеров сидел во время завтрака веселый князь, и вроде бы шутки ради им рассказал свой сон, то веселье за столом вдруг пропало, хотя лишь один был еще среди них, кто знал Мохорта по службе на границе. Заметил это князь и сам затих на минуту, а потом сказал о Мохорте так, что сердца многих зажёг и успокоил, но тем же убедил в злом предчувствии. "Был это последний рыцарь под шеломом", закончил князь, - "последний на границе, с закаленной душой, большой и богобоязненной; после него можно быть лишь солдатом. Перед смертью гетман снился Мохорту, а мне сегодня Мохорт приснился после стольких лет; кто знает, не мне ли подержит стремя товарищ? Эх птица, птица панцирного знака! От дороги дорога, или с Чертополоха! Ты стерёг польские и гетманские дороги: сегодня Бог мне вверил честь поляков, богу ее отдам! "
  И глубоко вздохнул, и в мыслях так далеко посмотрел, словно загрустил за своими молодыми годами, словно искал что-то в далеких степях, словно
  спрашивал о чём-то минувшие события, или будущую судьбу Польши читал.
  Потом опустил голову и руки и тихo запел песенку Мохорта:
   - Пора домой, пора, позабавили нас!..
  
  
   Винсент Пол.
  Закончено в Кракове 28 декабря 1852 года.
  
   Перевёл с польского языка Г.Г. Мохорт.
   Закончил перевод 15.05.2008 г.
   Перевод посвящаю моему деду
   Мохорту Марьяну Флориановичу (на фото). Мой дед Марьян [Фото на паспорт]
  
  
  *Примечание. Могилами на Украине
  называют курганы - места захоронения
  древних вождей племён, которые когда-
  то обитали на юге Украины. Примечание 2. На днях нашёл ссылку на перевод "Mohorta" Wincenta Pola на русский язык: Поль В. Рыцарский рапсод./с польского перевёл М.А.Терентьев/ Варшава, 1891, 254 с. Возможно, книга (с замечаниями переводчика!) находится в Киевской библиотеке имени Вернадского, через Интернет ничего найти не удалось. Мохорт Г.Г.4.11.2009г.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"