Трудно быть сволочью. Подонком быть трудно. Привычно конечно, если рождаешься с этим клеймом, но и то хочешь выкарабкаться, хочешь, чтобы хоть кто-то смотрел на тебя и гордился. Или просто гордился, потому что смотреть особенно и некому. И плохо, когда таких людей нет. Вот и Иваном Тётко-Скоромыко некому давно уже гордиться. Да и не было никогда таких людей. Ни-ко-гда. Слово звучит метрономом. И метрономом стучит в душе, - "Я - мразь, я - мразь". Потому что... Да что объяснять, конец у всех один. Что у жизни ни проси, а закончишь её в гробу. Если повезёт. А для того, чтоб заканчивать достойно, надо и начать как-то не так. Не так, как он.
А что? Разве счастьем было родиться в канаве у села? Когда твоя мать - проводимая мимо арестантка, а отец - вообще не знай кто. И фамилию твою придумали спьяну в корчме, куда тебя и притащили случайные прохожие. Ладно, хоть имя нормальное к нему приклеили. Ванькой назвали. А отчество уж потом он сам выбрал. Библейское. Сам Христос был Иосифовичем, ну а чем он хуже? Ну и мыкался первые годы, возле псин да коров, одному богу известно, как выжил. При той же корчме побирушничал. Тут кусок бросят, там сам у собак отберёт. Воровал, батрачил, спину гнул не то, что за медный грош, за харчи ломался. Да ещё и каждый норовил куском попрекнуть, да в зубы дать. Ну и... вырос всё же каким-то чудом. Росту бог не дал, да и с чего рост, с кусков объедочных что ли? Лицо... не красавец, скажем. И губы длинные и волосы редкие и зубы мелкие и желтоватые. Ну да, не в театрах играть. Зато выносливый, жилистый, терпеливый. Ну и характер... Когда всякому угодить стараешься, к образу привыкаешь. Приклеивается маска, тобой становится. Так что... Кто ж Ивана Тётко-Скоромыко теперь не знает? Так, за простоватого чудачка и держат. А он сволочь. С детства был таким, да, видать таким и остался.
А после детства юность приходит. Гулянки, гармошки, дивчины. А к ним в село советы пришли. Ну, кому по рогам дали, кого приветили. А ему... А для него всё так же осталось. Потому что жить-то надо было как-то. Страдать, но тянуть. И он тянул. Батрачил уже ночами, когда никто не видал. А по другому - никак. А потом его и кровью повязали. Хозяева давешние, кто ж ещё. Дали факел, велели кинуть в избу-читальню. А там учителка молодая как раз засиделась допоздна. С косой русой вкруг головы. Книжки перебирала. Это он после узнал, что они двери-окна припёрли. Он бы так не бросил. Но - теперь поздно. Признаешься - к стенке. Не признаешься - неси свой крест. И он нёс. Сколько мог.
Потом немцы пришли. Даже полегче стало, не от кого стало прятаться. Те пришлых повыбили, а свои, кто тут и раньше жили, только налоги платить стали, за скот там, корову, овцу. С поросёнка половину отдавали. Впрочем, у него-то откуда поросёнок? А потом молодёжь кучковаться стала, вроде как посиделки, ан нет. Там и оружию учили и много чему. Вопросы разные обсуждались, всё больше за Ридну Украйну агитировали. Ну и он тоже там был. А что? Кормили всё же, да и с одёжкой помогали. Венгерскую винтовку ещё дали. У них в селе напоследок мадьяры стояли, так от них много чего осталось.
А потом отряд в горы ушёл. Москали давить начали, пришлось отступить вместе с немцами. Перешли через речку, он и не помнит, как её там называли, А там, на берегу, были какие-то заросли, и они в этих зарослях пролежали весь день, ховались, значится, а вечером в горы подались, ещё дальше. А вот там и порезвились. Делали засады возле дорог. И всё такое прочее. Раз, помнит, пылила мимо полуторка с москалями, и они ее из засады и начали обстреливать. И он стрелял, не мог не стрелять. Ещё гром тогда был, а он в машину залез, в кузове на полу скрючился. Поднимет голову, выстрелит, потом ещё раз. И ещё. Машину трясёт. А патроны кончились, он их в потёмках как слепой нашаривал. А всё: нет патронов. Пистолет нашёл, из него начал стрелять, пока боезапас не кончился. Попал ли, нет - кто знает. Они тогда нескольких убили. Один выскочил прямо на них, руками замахал, стойте, мол, а он с кузова по этому вражине прицельно из пистолета и выдал. Прямо в лобешник. С вытянутой руки, по-офицерски. Того аж подбросило.
Потом к москалям подошла помощь, и их отряд отступил. Убитым одного только потеряли, ему пуля попала в голову - он сам это видел, потому что тот возле Ивана как раз лежал. Такой молодой, крепкий детина с большими, словно бычьими губами... Ну и как бы всё. Ушёл Иван от них тогда, из лесного отряда то есть. Вот так прямо и ушёл. Вновь к селу своему прибился и стал жить продолжать. А что не продолжить? Его долго не трогали, даже после войны. До села далеко было, да и в селе все ж знали, кто есть кто. Кто и в лес бегал, к схронам. А как уж всех взяли, так и с ним разговор состоялся. Отправили в КПЗ на разборки. А что разбираться? Таких, как он - каждый второй. Если всех к стенке ставить, и народу не останется. Зачли батрацкое прошлое и выпустили. Кстати, там, в КПЗ, сидельцы ему и наколки на пальцах заделали. Вроде как в свой блатной мир прописали. А какой он блатной? Как батрачил, так и продолжил. Только не на хозяев, а на Советы. А по сути одно и то же - не на себя же.
Дом даже поставил. Но не женился, не сложилось. Все ж помнили его батраком-побирушкой. А кому такой жених нужен? Ну и чёрт с ними. Не больно-то и надо было. Он и детей не любил. Суетливо с детьми. А свои чтоб... Потом их, как его когда-то, попрекать ведь стали бы: отцом или ещё чем. Нет уж. Не надо. Так и жил.
А потом опять власть сменилась. Те, кто по лесам ныкался, в почёт вошли. Ну и к нему приходили, мол, давай и ты с нами, как тогда. Речь молодёжи скажи. А что сказать? Какой из него оратор? Костюмчик болотного цвета новый справили. А зачем ему этот костюмчик? Возле бывшего сельсовета два раза в год пройтись? Уже и не хочется. Потому что гадко. Ведь он всё помнит. И о них тоже. И кто факел ему давал, и кто патроны к автомату. И кто в лес передачки носил. Он помнит, на ком кровь. Помнит, но больше этого нести уже не может. Трудно быть сволочью.
Иван Иосифович закинул на притолоку ремень, опираясь о стенку, залез на табуретку. Руки дрожали. Усталые глаза слезись, плохо фокусировались. Пот выступил на коже лысины, покрытой старческими пятнами. Ну, вот и последний вздох...
- И куда собрался? - голос прозвучал, будто ниоткуда.
Старик обернулся, снял с шеи ремень, огляделся. Вокруг никого не было.
Иосифович перекрестился. Он не был религиозен, но в такие моменты и сам бес осенил бы себя крестным знаменем. "Почудилось", - подумал старик и вновь вернул ремень на шею, укрепившись в своём желании свести с жизнью счёты.
- Э, да ты упёртый, - вновь прозвучал баритон, а ремень на притолоке треснул и порвался, - Куда спешишь, говорю? Жизнь не мила?
Ну, и не мила. Родни нет. Похоронят не в ограде, так и ладно. Ему-то уже всё равно будет. Он свой крест, сколько можно, тащил, куда дальше? Тётко-Скоромыко посмотрел на ремень, сел на пресловутую табуретку, и заплакал. Вот чёрт. Даже уйти в мир иной спокойно не дадут. Теперь-то он кому сдался? Кто его кровь на этот раз пить будет? Может хоть тут оставят его наедине с собой и дадут самому свою участь решить, а?
- Должок свой помнишь? Искупить бы надо.
Как? Как искупить? Уж он во искупление и в отряде был. И никого никому не сдал. Как искупить-то? Совесть, она ведь вот здесь, внутри. Её не пропьёшь, ни заглушишь. Он здесь, а учителки нету, сколько уж её нет, а? А могли бы у неё и детки быть и, может, внуки уже. Да что говорить?
Иван Иосифович поднял мутные, полные слёз, глаза и осмотрелся.
Бес сидел как раз напротив него, на его большой, с шишечками, металлической кровати. Тётко-Скоромыко, сколько себя помнил, с детства о такой мечтал и, как только смог, тут же купил после войны. Тогда много кто из утвари всякого продавали. Иван Иосифович всегда аккуратно застилал эту кровать и был даже горд сам собой, что у него есть теперь такое чудо. И вот на этом чуде сидел, свесив ножки, бес и весело скалился.
- Ты кто? - выдавил из себя Тётко-Скоромыко.
- Ну вот, наконец-то, - всплеснул ручками бес, потом подбодрился и, как бы серьёзно, ответствовал, - Я твой эхлак.
Тётко-Скоромыко поморщился, не понимая, о чём толкует его собеседник.
- Ну, внутренний твой долг, значит. Потому и не дам тебе того... покою, пока не искупишь.
- Где ты раньше был? - Иван Иосифович затрясся в рыдании, - Я бы... Как же...
- А раньше я спал, - невозмутимо ответствовал бес, назвавшийся эхлаком, - Имею право, между прочим. Даём мы, эхлаки, каждому свой шанс самому всё сгладить. Без подсказок, так сказать. А уж если не выходит...
- А как? Я же...
- Ты вообще хоть понимаешь, что надо исправить-то?
Он понимал, но всё же не очень. Как исправить? Разве такое исправишь?
- Не понимает, - всплеснул вновь ручками пришелец, - Помогать придётся. А исправить хоть хочешь?
Иван Иосифович только по-собачьи посмотрел на собеседника. Как не хотеть, только вот есть вещи, которые не исправить, хоть ты милостыню миллионами раздавай и храмы строй. Храмы те на крови получатся, не храмы, а проклятие одно.
- Хочет, - вновь констатировал бесёнок или как там его, - Хочет, но молчит.
- А... что сделать-то? - наконец выдавил из себя Иван Иосифович и стёр с полысевшей давно головы испарину.
- Для начала голым пройдись до магазина. Если дойдёшь, спросишь у продавщиц горилки. Пьёшь ведь?
- А кто не пьёт?
Было время, он закладывал так, что... Но - по-тихому. Без буянства и рукоприкладства. Просто находил сам себя через неделю то там, то тут и ... провалы, где и с кем пил - не помнил. Его стыдили, ставили на вид, и он отрабатывал вдвойне, а то и втройне. Потому и прощали. Но - одно дело напиться, а другое - до магазина голым проскакать. Уж не парубок давно, чтоб притвориться, что вот только что из окна дивчины сиганул. Да и день только разыгрывался. Тётко-Скоромыко поморщился.
- Ну, я так не играю, - капризно поджал губки эхлак, - То он хочет, то он не хочет. Может мне совсем уйти, а?
- Нет, нет... - И Иван Иосифович заторопился. Он стряхнул со ступней старые жёлтые туфли с твёрдым узким носком. Одна туфля перевернулась на бок, и старик вынужден был наклоняться, чтобы переставить её поаккуратнее. Потом он стащил со ступней светло-зелёные носки. Они не были совсем свежими, но их ещё можно было проносить день или два. Иван Иосифович аккуратно сложил носки на табурет, потом подумал и отошёл от него вглубь комнаты, к венским стульям, что были заботливо расставлены вокруг овального стола на резных ножках. Тётко-Скоромыко старался жить так, словно живёт не один. Скатерть у него всегда была чистая, постель - с иголочки. Другой бы увидел в доме женскую руку, но ошибся бы с выводами. Женщины не баловали Ивана Иосифовича своим вниманием. Но он жил так, словно в доме была хозяйка. Долгие годы делал вид, что у него всё как у всех, всё хорошо. Иван Иосифович снял шерстяной пиджак в крупную клетку и повесил на спинку стула, за ним последовали брюки и плотный свитер. Наконец дошла очередь и до белья. Старик обнажился, тяжело вздохнул, расправил плечи и, стиснув зубы, пошёл на выход.
Улица встретила Тётко-Скоромыко ярким полуденным солнцем. Зеленела трава, где-то голосила курица, хвастаясь свежеснесённым яйцом. Всё, как всегда.
Иван Иосифович прикрыл дверь в свой дом из белого кирпича, вышел за решётчатую калитку и, словно ничего не случилось, двинулся в сторону сельского магазина.
Свежий ветерок словно обжигал обнажённое тело. Но это было пустяком. Иван Иосифович передвигался сам, без тросточек и клюшек, он был стариком крепким и жилистым, но всё же идти босиком вдоль асфальтовой дороги было неприятно. Иногда под ступню попадались камешки и мелкие щепки. Он с мимолётной грустью вспомнил своё босоногое детство, когда ноги, не знавшие обуви, были покрыты ороговевшей кожей и не замечали таких мелочей. Он дойдёт, он ведь почти каждый день ходит по этому маршруту. Ни и что, что голый? Кто ж его сейчас увидит? Кому он вообще нужен?
Мимо пропылила иномарка. Водитель даже не покосился в его сторону. Ещё одна машина проехала навстречу. Уже хорошо. Вот пригорок, за ним метров через десять - колодец, а потом вниз. И идти легче, и ближе.
Около колодца мальчишки на велосипедах набирали воду в пластиковые канистры. Наверное, домой, или чтоб напиться, когда жарко будет.
- Глянь, старый-то того, голый, - указал худеньким пальцем на него беловолосый паренёк.
Чернявый, со вьющимся чубом, ростом чуть повыше первого, оторвался от канистр и посмотрел на идущего мимо Тётко-Скоромыко.
- С катушек сорвался, - прокомментировал он, - сотовый с собой? Снимай, давай. Выложишь потом, за такое, знаешь, сколько лайков накидают?
- Ой, а у меня зарядка того...
- Малышня, - со вздохом старший передал беловолосому канистры и принялся вытаскивать свой телефон из узкого кармана джинсов.
- Погодь, я уже, - третий паренёк, пухлый, с короткой чёлкой, уже снимал Ивана Иосифовича. Но тот не обращал внимания на малолеток. Он двигался к магазину, ибо, только придя туда, он сможет получить умозрительный шанс освободиться от душевного гнёта, с которым прожил почти всю жизнь. Эхлак ведь обещал. Или нет? Или это всего лишь сон? Но нет, это не может быть просто так. Он же сам стоял и держал в руках свой ремень, словно разрезанный чем-то острым. Если эхлак может так с ремнём, то сможет и с остальным.
До магазина оставалось всего каких-то метров двадцать, когда двое крепких мужчин остановили его:
- Что-то случилось, папаша?
- Всё хорошо, вот в магазин иду, - улыбнулся им Тётко-Скоромыко, - Пивка бы, жарко-то как!
- Это видно, что жарко, - хмыкнул брюнет с небольшой бородкой.
- Где живёшь-то старый? - второй, в камуфляжной майке и с почти лысым черепом, присел перед Иваном Иосифовичем на корточки.
- Центральная, восемнадцать.
Они что, думают, что он и вправду того?
- Ну, хоть это помнит, - кивнул чернявому лысый, - Как думаешь, он машину-то не обделает?
- Не должен. Слышь, старый, если обделаешь, смотри у меня, - черноволосый сжал кулак.
Тётко-Скоромыко попытался было сказать, что ему вообще-то в магазин надо, но сильные руки подхватили его с двух сторон и повели к припаркованному рядом джипу.
- Давай на заднее! - крикнул чернявый. Лысый приоткрыл дверцу, и Иван Иосифовича почти бережно усадили на покрытое чем-то мягким сидение. Хлопнула дверца, лысый завёл авто, и джип начал плавно отъезжать от обочины. Что делать? Ему же придётся ещё раз проделать нагишом весь путь!
Выход из ситуации пришёл неожиданно. Всё было просто. Эти мужики сами его спровоцировали, и он здесь не при чём. Они не хотят, чтобы он им обделал машину? Что они тогда с ним сделают? Высадят? Только это ему и надо.
Тоненькая струйка закапала на пол. Фу, как стыдно. Приходится в здравом уме и трезвой памяти изображать из себя то ли пьяного идиота, то ли совсем вышедшего из ума местного юродивого. Иван Иосифович для полноты картины опустил подбородок и, закатив глаза, пустил слюну.
- Он... то, тормозни, ну его... В милицию что ли...
Брюнет нажал на тормоз. Лысый хотел было выйти, но Иван Иосифович, уже сам отжав ручку, выскочил из машины.
- Ишь потрепенькал, - прокомментировал его бег по направлению к магазину брюнет, - Ёрш твою медь! Теперь из-за старого пердуна пол подтирать, Вот, так бы и врезал!
- Да брось... Жаль его. Ведь, наверняка и дети есть, а вот... теперь ловят его.
Детей у Тётко-Скоромыко не было. Разве бы он бегал тут, если бы дома его ждал кто? Впрочем, как бы он тогда им в глаза смотрел? Ну, как? Врал бы о себе, как другие? Или с пеной у рта, убеждал бы, что их отец герой и прав он был и когда факел кидал и когда в того парня с расстёгнутым воротом вдарил в упор из грузовика? Чего он тогда хотел, маша руками? Поговорить? Объяснить? А ведь его тоже кто-то ждал. Только его, Тётко-Скоромыко, вот никто не ждал и не ждёт, а он жив ещё, небо коптит, как говорится. А смысл? Выжить? Так нет уже того смысла. Давно потерялся.
Больше до магазина ему никто не встретился. Запыхался он только, да ноги содрал. Вроде по обочине, по пыли шлёпал, а всё непривычно. Встал на крыльце, схватился за ручку, сердечко тюкает, успокоиться не может. Дома он бы таблетку глотнул, валидол под язык, да где там валидол, не в магазине же. Тут в аптеку надо.
Наконец отпустило понемногу, Иван Иосифович дверь-то отворил и вовнутрь вошёл. В магазине его знали. Тут всех знали, кроме новосёлов, конечно. В последнее время много их понаехало. Всё дюжие мужики. Похожие на военных, но не в форме. Заброшенные участки покупали или приценивались. Он-то ими не интересовался, но слухи ходили разные. На кассе стояла Галинка - темноволосая крупная зевластая баба из местных. На её деда Иван Иосифович в детстве батрачил порой, так она вся в него выдалась, и статью и характером:
- Ой, Ёсич пришёл! Чё красивый какой? Прямо из бани, да? - начала она с порога.
- Галинк, мне б горилки, а? Что-то душа горит, - процедил Тётко-Скоромыко, продвигаясь к прилавку по холодному плиточному полу.
- А чем платить будешь? - продавщица упёрла руки в боки. Она бы и рада была устроить шумное представление, но, увы, в магазине никого кроме неё и голого старика не было, - Своей пиписькой?
Галинка ткнула толстым пальцем в направлении промежности Тётко-Скоромыко. Что там говорить, то, что там она видела, и правда, имело довольно жалкий вид, но в данный момент это уже не имело никакого значения. Он же спросил горилку? Спросил. Уговора же не было, что он её получит.
- Ну, нет, так нет, - развёл руками Иван Иосифович, стараясь не реагировать на явную провокацию, - В другой раз приду.
- Э нет, погоди, - Хитро улыбнулась продавщица, - А давай я тебе так дам, только ты мне тут ещё и спляшешь. Я Сердючку включу, а ты нам под неё...
Она достала из-под прилавка бутыль мутной жидкости, явно собственного производства, и поставила её тут же, прямо напротив Тётко-Скоромыко. Ну, может, кто бы и соблазнился этим, может даже он, когда был молод и глуп, но сегодня продаться ради бутылки, которая всего лишь на несколько часов принесёт успокоение, казалось таким мелочным.
- Нет, Галинка, я лучше пойду, - устало промолвил он и повернулся к двери.
- Алё, Ксюш, тут Ёсич ко мне припёрся, прикинь. Голый весь. Ты там пошли кого. Он кажется ку-ку. И на меня кидался. Ссильничать угрожал, - за его спиной по сотовому кому-то трещала продавщица.
Ссильничать, ишь фантазии развернула. Это, с его комплекцией, как под танк броситься. Хотя танков, он в своей жизни не видел, но что тот не крупнее Галинки понимал твёрдо. А та ведь точто-точно, сама желает, чтоб её кто-нибудь ссильничал, раз уж на него подобную напраслину клевещет.
Иван Иосифович отжал тугую, на пружине, дверь и вновь оказался на улице. Теперь надо домой. О том, чтоб идти в таком виде обратно, разговору не было. Впрочем, не было и денег, чтобы прикупить себе мало-мальски пригодное тряпьё. Значит - придётся идти на воровство. Или попросить у кого-нибудь? Только у кого? Близких друзей у него не было, а случайные прохожие навряд ли что дадут голому старикану. Где ж этот эхлак? Мог ведь прямо тут его поджидать? Зачем мучить пожилого человека лишний раз?
Тётко-Скоромыко огляделся по сторонам. Ни эхлака, ни приемлемой одежды рядом так и не обнаружилось. Зато обнаружилась простыня, сохнущая на верёвке в соседнем проулке. Простыня - это, конечно, не штаны, но на худой конец сойдёт. Оглядевшись ещё раз, не видит ли его кто, Иван Иосифович поспешил к развешенному белью. За простынёй нашлась ещё одна верёвка, на которой сохли пододеяльник и пара наволочек. Самый край верёвки был украшен десятком кружевных дамских трусиков. Решив, что уж лучше уподобиться древнему греку, нежели представителю нетрадиционной ориентации, Тётко-Скоромыко стянул с верёвки простыню и перекинул через плечо. Материя была ещё довольно влажной, но дойти до дома в импровизированной тоге всё же спокойнее, нежели совсем без ничего. Кое-как связав концы простыни, дабы они не путались под ногами и не открывали сызнова его уже довольно дряхлое тело, Иван Иосифович приосанился и двинулся по направлению к дому. Путь назад ведь всегда проще. До колодца дойти, потом ещё чуть вверх и - там совсем ничего, уже и крыльцо виднеется.
Но около колодца стоял старый жёлтый запорожец, на котором в их село приезжала из района фельдшерица. Раза два в неделю она наведывалась к ним, прописывала кому надо лекарства, мерила давление и снова уезжала. Если у кого случалось что серьёзное, фельдшерица писала направление в район, и пациента осматривали уже там. Фельдшерица была рыжеволосой бабищей среднего возраста с короткой, под канадку, стрижкой и огромными тёмными очками в пол-лица. В народе её звали "стрекозой", как раз за эти очки, тонкую талию и вечный стрёкот по делу и не очень.
И вот она стояла как раз у Ивана Иосифовича на пути, сложив на груди руки, а рядом возвышался горой её сожитель, недавно появившийся в селе мужчина с большими усами, которого все знали, как "Гуцула".
- Иван Иосифович! Вот вы-то мне и нужны! - с места в карьер начала Стрекоза, - У нас разнарядочка. Как раз для тех, кому за восемьдесят. Вам только надо в медпункт зайти и подписать некоторые бумажки. Ну, вы понимаете ж, разные согласия и всё такое. Формальности, так сказать. Не вы один в списке. А потом к нам в село приедут специалисты и всех обследуют. Мало ли что. Сейчас правительство очень заботится о пожилых людях.
Слова фельдшерицы были лилейными, но что-то Ивану Иосифовичу в них не нравилось, очень даже не нравилось. Уж слишком пресмыкалась как-то в этот момент перед ним Стрекоза, да и... он бы скорее поверил, что она обратит внимание на его одежду, и у него уже был заготовлен на этот счёт соответствующий ответ, но фельдшерица как бы вроде и не замечала, что Тётко-Скоромыко стоит перед ней в простыне и босиком.
- Я... попозже зайду, Оксан Лексанна, - вежливо кивнул ей Иван Иосифович и попытался обойти.
Не тут-то было. Теперь дорогу ему преградил Гуцул.
- Да, чё ты с этим ханыгой базаришь? Дверцу давай открывай. Ща сам поедет. А не захочет так - в багажник засунем, и баста.
Засовываться в багажник запорожца Ивану Иосифовичу хотелось ещё меньше, чем ехать в медпункт. Он, конечно, слышал о том, что в округе порой пропадают люди, а некоторых из них потом находят без почек, а кого и совсем не находят. Но речь шла о молодых. Кому нужны в этом мире его дряхлые почки, сердце с аритмией или полная циррозу печень? Разве что совсем идиоту. И вообще, что-то тут было не то. Голова у Тётко-Скоромыко начинала в такие минуты работать на усиленных скоростях. Ладно, один раз из машины уже выскочил, может и второй раз этот номер прокатит? Попробовать стоило, тем более что вокруг них, как назло, не было ни прохожих, ни проезжих. Даже давешние мальчишки куда-то пропали.
Запорожец с третьей попытки завелся, слегка прочихался и, развернувшись, двинулся вниз по улице. Как раз до пресловутого магазина, а там поворот. Жаль, что быстро, и не спрыгнешь на всём скаку. Из окошка магазина виднелась толстая, во всю лыбящаяся харя Галинки. Вот и проехали. За поворотом, через дом, за тремя старыми ракитами еле виднелось белокирпичное здание медпункта. Некогда, ещё в советские времена, здесь на постоянной основе работали врач и две сестрички, было несколько палат, изолятор, и кабинет для приёмов. Сейчас же только фельдшерица иногда приезжает, и то даже порой буржуйку не истопит в кабинете для приёмов, так и смотрит стариков, не снимая сама верхней одежды. А что их особо смотреть? Кому помереть суждено - ни у кого разрешения спрашивать не станут.
Машина заглохла как раз около некогда светло-зелёной калитки, что вела на территорию фельдшерского пункта.
- Выходите, Иван Иосифович, - ещё сохраняя вежливость, проговорила Стрекоза.
- Давай, старый, двигай мослами. Или помочь? - С водительского места обернулся Гуцул.
Да нет, он уж как-нибудь сам. Дорогой не срослось, так может, шанс выпадет по ходу дела. Тётко-Скоромыко покинул авто, покрутил головой, выпрямился и походкой патриция двинулся к медпункту. Стрекоза даже дверку перед ним приоткрыла.
- Садитесь, Иван Иосифович, - широко улыбнулась она, выставляя напоказ идеальной белизны передние зубы. Таких настоящих не бывает. Раньше всё металл вставляли, потом золото, кто побогаче, а сейчас начали из пластмассы делать, от природных и не отличить.
- Да я уж сижу, - тот примостился на медицинскую кушетку у стены.
- Нет, сюда, на стульчик, а я пока документы поищу.
- Ну, на стульчик, так на стульчик, - согласился Тётко-Скоромыко, - Всё же сидеть куда лучше, чем стоять.
- Смотря где, смотря где, - философски в тон ему кивнула Стрекоза, - А вы что сегодня такой нарядный?
Вспомнила. То есть - внимание обратила. Слишком поздно, чтобы теперь он принял её интерес за поистине чистую монету. Но - почему бы не подыграть?
- Да вот с ребятишками Гомера репетировали. Путешествие на Кон-Тики.
- Ну, я так и подумала, - улыбка её распахнулась ещё шире, - Вот здесь только ваша роспись нужна - и всё.
- Вот здесь?
- Да, где галочка.
- А можно мне весь документ-то глянуть?
Рука Стрекозы дёрнулась, но, видимо этот вариант ею тоже просчитывался.
- А зачем? Вы что, мне не верите?
- Ну, ты ж, дочка, сама говоришь, что тут из минздрава. Эх, жаль, что очки дома....
- Ой, и мне! А вы смотрите, смотрите, Иван Иосифович.
Как-то сразу после упоминания очков она успокоилась. Ну а он, продолжая ломать свою нехитрую комедию, взял бумажку двумя руками и поподносил и поудалял от глаз, словно бы стараясь хоть как-то прочитать начертанное там. И, словно у него ничего так и не получалось.
- И ведь не вижу, хоть ты тресни! - в сердцах сказал он, закатывая усталые глаза.
- Да ладно, Иван Иосифович, вы, главное, подписывайте, - Стрекоза вложила ему между пальцев новенькую гелиевую ручку.
Ага. Станет он подписывать на Гуцула дарственную! Вот разбежалась, держи карман шире! Ясен ясень, что нет. А вот паспортные данные фельдшеринского сожителя для себя Иван Иосифович зафиксировал. Пригодятся или нет - кто знает, но ведь не зря же он тут полуслепого перед Стрекозой разыгрывал.
- Нет, не могу без очков, - вздохнул он и махнул он рукой, словно прощаясь, - Так что - не сейчас. Пойду, пожалуй.
- Никуда ты не пойдёшь. Пиши, давай, - Гуцул неожиданно появился из-за двери кабинета, - А то в психушку поедешь. Оттуда не возвращаются.
И он заржал, словно жеребец перед случкой.
- Таких, как ты там только и ждут!
- Вы уверены?
- Пиши, говорят!
- А иначе чего?
- Ничего.
Уклониться не удалось. По левому уху словно вломили бревном. Всё же крепкие кулаки у этого Гуцула! Тётко-Скоромыко опрокинулся на спинку стула и, уже боком, полетел на пол. И что теперь? Вставать или оставаться лежать? Пожалуй, второе перспективнее. Если он встанет, его снова уложат.
- Борь, ты не переборщил? - испуг послышался в голосе Стрекозы.
- Да что ему будет? Это старичьё ещё нас переживёт. Как, блин, тараканы. Никак не изведутся. Эй, дед, очухался? Писать будешь?
- Нет.
Теперь армейским ботинком по рёбрам. Больно же! Даже у москалей его так не били. Там всё больше за дело, за идею, а не из корыстных соображений. Следующие минут пятнадцать Иван Иосифович только терпел. В жизни-то оно и дольше терпеть приходилось. А тут что? Только удары. И то не в зубы. Но один из них всё же долетел и до головы. После него свет померк. Как-то сразу. Оп, и резко нет.
А очнулся он на какой-то железной койке, на старом, зассаном матрасе без подушки и постельного белья. Импровизированная тога, некогда бывшая чьей-то простынёй, вся смялась, но всё же не сползла окончательно с Ивана Иосифовича. Чистой теперь её не назвал бы никто: ни он, ни предыдущая хозяйка. Грязь, кровь и, кажется, моча образовывали на ней весьма и весьма причудливые узоры. Что ж, он дышит - это хорошо. Тётко-Скоромыко подвигал пальцами на руках, ступнями. Всё на месте, вроде ничего из жизненно важного не повредили. Где это он? Наверное, в одном из старых помещений медпункта, давно пустующем. Вряд ли его уже успели отвезти куда-то далеко. Из соседней комнаты донеслись до Ивана Иосифовича голоса:
- Ну, кто тебя просил? - как всегда монотонно жужжала фельдшерица, - Подмахнул бы он бумажку, - Чайком бы я его напоила с пряниками и всё. Ты ж знаешь, как пенсы до халявных сладостей охочи. Конфеточку с коньячком. А теперь что? Как знаешь, а мне тут труп не нужен!
- И что? Что с этого поимеешь? Дом кому уйдёт? Думаешь много таких, у кого ни кого из родни нету? Мне ж Гала отзвонилась, я тебе ж говорила, что дед нагишом к ней припёрся. Прикинь, а? Над ним можно было на худой конец опекунство оформить, а там уж...
- Долго.
- А ты быстрый какой! Тем более за него могут и спросить.
- Кто? - кажется, на этот раз в голосе Гуцула слышалась растерянность.
- Он же из этих... лесных братьев.
- Пойдём-ка пройдёмся, - крякнул вдруг Гуцул, скрипнул стул, послышались шаги. Тётко-Скоромыко прикрыл глаза, словно ещё не очнулся. Могли ведь пройтись и в его сторону. Но тут хлопнула входная дверь. Потом ключ повернулся в замке, и всё стихло.
Иван Иосифович развернулся и спустил ноги с кровати.
- А я-то его жду! - послышался голосок. Эхлак? А он-то совсем забыл об этом существе. Вроде склерозом не страдал, а забыл. А всё потому, что влип он по самые гланды, не до беса тут с его заморочками.
- Что? Интересней жить стало? - хитро подмигнул эхлачонок Ивану Иосифовичу, - А ведь это только начало!
- Как "начало"?
- А так. Ты что, не знаешь про рыбку с тремя желаниями? Впрочем, я не рыбка, - поджал тот губки.
Иван Иосифович был обескуражен. Что это вообще? Его, в минуту отчаяния поманили возможностью исправить всю жизнь, словно уличную собачонку косточкой, а потом...
- Так это, уважаемый эхлак, я вроде... всё сделал. И дошёл, и попросил.
- Ага, дошёл. Первое испытание преодолел. Переступил через гордыню, стыд и всё такое, - поморщился мелкий и замахал лапками, - Ну, молодец, возьми с полки пирожок.... Ой, извини, занесло по инерции. Ну, второе теперича. Значит так - испытание болью!
Эхлак махнул лапкой и встал в позу, больше присущую древнеримскому патрицию.
- Меня уже били...
Эхлак перевёл свой взгляд на Ивана Иосифовича, его рубище всех цветов радуги, тощие стариковские конечности, покрытые ссадинами и гематомами:
- Вот ведь... Значит, и это засчитано... Такую идею увёл! Что б ещё придумать, а?
Иван Иосифович ждал. Ему даже было немного всё равно. Эхлак перед ним или не эхлак. Раньше говорили - бесы. И правда... Разве бесы могут дать ему что-нибудь? Покуражиться, поиздеваться - это всё в их бесовской сущности. А дать... Или цену заломят страшную, неподъёмную. Душу или ещё что, жизнь родных, например. Слышал он и такие побасенки. Только... нет у него ни того ни другого. Ни родных, ни души. А если и была какая, так он всю её испоганил давно. Так и жил с испоганенной. Оттого на старости лет и в петлю полез, что уже обрыдло всё до самого нёба, совсем пусто стало. Совсем-совсем.
- А чего ты боишься, старик? - вдруг спросил его эхлак, и мордочка существа внезапно стала серьёзной, - Вот чего ты боишься?
- Жизни боюсь, - поднял Тётко-Скоромыко мутные глаза на собеседника, - Нет её уже, а менять поздно. Не успею.
- А холода? Голода? Побоев?
- Отбоялся. Мальцом всего боялся. Что умру и жизни не увижу - боялся, что дома своего не будет - боялся. Потом... потом боялся правды.
А сейчас.... Кому вот сейчас его правда нужна? А если то, что имеется - правда, то такая правда даже ему уже не спеклась.
И тут, внезапно, словно из табакерки чёрная сущность, рядом с первым эхлаком появился второй. Такой же мелкий, не больше плюшевого медвежонка, только не коричневый, а тёмно-сиреневый. Он хихикнул и зашептал что-то первому эхлачёнку на правое ухо. Тот прислушался, улыбнулся обрадовано, и закивал, мелко посмеиваясь. И фиолетовый исчез, словно и не было.
- А что, это идея! Третье испытание самое-самое. Ну, тут всё просто, доживи до заката солнца без переломов. Вот!
И первый эхлак исчез вслед за вторым. Вот так задачка. Вернётся Гуцул - вот тебе и переломы. Так что... так и придётся уходить огородами. Сколько времени в его распоряжении? И - куда теперь ему, а? Ведь, не обнаружив Ивана Иосифовича здесь, где они с фельдшерицей его будут искать? Ситуация выглядела спорной, но не безвыходной.
С койки Тётко-Скоромыко, конечно не спрыгнул молодым козликом, а с трудом поднялся. Всё же, хоть он и был ещё довольно крепким и жилистым стариком для своего возраста, но побои никому даром не даются. Болело, кажется, всё тело. Разве что зубы не болели, потому что их давно не было, а вставные челюсти болеть ещё не научились. Иван Иосифович подошёл к окошку - точно, далеко не убежишь. По писку моды двадцатилетней давности на окне его комнаты красовались решётки. От бандитов вроде как. Или чтоб пациенты не разбежались? А чем тут поживиться бандитам, если что? Спиртом разве что, да ведь у каждого второго в селе змеевик, на местном урожае только ленивый не делает для себя запасов. А порой и не только для себя.
Иван Иосифович приоткрыл фрамугу, та скрипнула, стекло задребезжало и едва не сорвалось, старые штапики давно куда-то делись, и оно держалось уже исключительно на давно проржавевших кончиках гвоздей. Он, придерживая фрамугу ладонью, отвёл её в сторону и пощупал решётку. Нет, всё же крепко. И не пролезть. Так и придётся искать обходные пути.
Тётко-Скоромыко развернулся и, стараясь не шуметь, вышел в коридор. Его не закрыли в комнате. Это было их упущение, и он этим воспользуется, насколько сможет. Иван Иосифович прошёлся по всему первому этажу, заглядывая в кабинеты. Но нет, решётки на всех окнах сидели, как влитые. Дверь тоже не поддавалась, изнутри открыть её не получилось. Единственное, чем ему удалось поживиться, был белый фельдшерский халат, обнаруженный им в шкафу. Там же стояли розовые женские туфли. Туфли Иван Иосифович надевать не стал. Оставалось обследовать второй этаж.
Наверх он попал по скрипучей деревянной лестнице. Второй этаж фельдшерского пункта от первого совсем не отличался. Такие же палаты с пустыми койками, такие же решётки на окнах. Вот только с тыльной стороны, с той, что выходила на зады, виднелась стеклянная дверь. И, кажется, решёток на ней не было. Тётко-Скоромыко приблизился к двери и тихонько потянул на себя. Дверь дёрнулась, но осталась на месте. Небольшая щеколда не давала ей открыться. И щеколда, надо сказать, была в рабочем состоянии. Даже маслом, кажется, смазанная.
- Хоть тут везёт, - подмигнул сам себе Тётко-Скоромыко, и, отодвинув щеколду, открыл дверь. Тёплый воздух улицы окутал старика послеполуденным маревом. Вот он, вот он, воздух свободы!
С небольшой площадки от двери вниз вела железная лестница с перилами, покрытыми многочисленными слоями лупившейся краски, частями голубой, частями сероватой. Иван Иосифович спустился и огляделся. Выходить на дорогу? Так можно и на Гуцула со Стрекозой нарваться. А вот по тропинке, ведущей от запасного выхода на зады... Оттуда можно и до лесопилки, а там проулком и как раз к колодцу, но уже с другой стороны. Пожалуй, так он и поступит, а уж, добравшись до дома, отсидится. Дома и стены помогают.
Иван Иосифович поспешил по тропинке, всем своим видом демонстрируя, что он просто местный старый доктор Айболит, а то, что у него ноги босые, так то производственный казус, пациенты его побеспокоили в неурочное время, а вот он теперь занимается спасением чужих жизней. И что тут такого? Конечно, односельчан такой маскарад только насмешил бы, но уж лучше так, чем никак.
Дорога прошла гладко. Не считая парочки рыжих матёрых псин, валявшихся под лопухами, ни одной души Тётко-Скоромыко так и не встретил. А возле лесопилки он ещё прихватил здоровенную тесину, срез. Там после распила много такого валяется. И подбирают все. В хозяйстве любая мелочь может найти своё место. Ну и Иван Иосифович прихватил. Если что - так вот вам и мотив его сюда променажа - за тесиной. Старик положил деревяшку на плечо и, чуть ли не насвистываю весёлый мотивчик, направился к своему дому.
Ещё проходя мимо колодца, Иван Иосифович понял, что что-то не так. Вроде и дом тот же и... калитка была открыта! Он хорошо помнил, как, уходя, защёлкивал её. Калитка у него была без пружины, сама не прикрывалась. Тётко-Скоромыко не любил этого. Мало ли что надо когда носить, а тут тебе ещё по мягкому месту поддаст ненароком в качестве дополнительного приза. Нет уж, лучше не полениться и щеколдочкой прижать. Вот и на этот раз он закрывал, а тут... Значит - в доме кто-то был.
И это были отнюдь не эхлаки. Тем, как он понял, калитки не нужны были вовсе. Тогда кто? Впрочем, это его дом или чей? Кричать караул из-за открытой калитки всё же, что ни говори, глуповато. Может, шальные мальчишки пакостят. С них станется. У самих всё есть, а так и норовят, то грушу отрясти, то какой-нибудь летательный аппарат прямо ему на крышу зааэродромить. Своих что ли крыш мало?
Иван Иосифович прошёл сквозь калитку, аккуратно задвинул за собой щеколду, поднялся на крыльцо и вошёл уже в дом. Ну, кажется, пронесло. В сенцах никого не оказалось. Тётко-Скоромыко перешёл оттуда в дальнюю комнатку и переоделся. Всё, теперь он в своей тарелке. Пусть не в любимом клетчатом костюме с начёсом, но хоть не в простыне и не в медицинском халатике с чужого плеча. Теперь уже спокойно можно готовить себе ужин и ждать вечера. Раз эхлачонок явился к нему в больнице, то уж тут-то найдёт его всенепременно.
- А вот и наш дорогой Иван Иосифович! Ждём, ждём! Добро пожаловать! - не успел он войти в горницу, как послышался голос фельдшерицы. Опять она? Да что это такое? Его же сейчас опять будут бить. Или сперва в мягкой форме? Говорят, такое практиковалось: игра в доброго и злого следователей. А рядом Гуцул. Хм... И почему это он не удивлён?
- Ты, дорогой друг, извиняй, - пробасил тот из-за дальнего конца накрытого стола, - Я ж не знал, что ты у нас, в натуре, герой. Ну, попутало меня. Вот, отступную поляну тебе накрыли. Кто старое помянет, сам понимаешь.
Стол, и правда, по их сельским меркам был накрыт изрядно. Тут, не говоря уж о горячительном, стояло много такого, чего у той же Галинки точно не купишь, в район надо ехать. Впрочем, и местных копчёно-солёностей хватало. Как без своих даров?
- А ты присаживайся к нам, Иван Иосифович. Ешь, давай и пей. А в ногах правды-матки-то нет. Давай-ка первую - за тебя, за героя! Слава Украине!
Ну, как реагировать на подобные возгласы, он давно выучил. Это при советах за зигование можно было и срок схлопотать, а нынче всё вон как перевернулось. Сразу вспомнилась и учителка, и тот парень, что шёл навстречу с открытыми руками. Так его лицо и стоит перед глазами, чубарое, русое. И потом бац - и дырочка во лбу небольшая такая. От его выстрела. И парень словно споткнулся и...
Иван Иосифович затряс головой, отсекая видения, и присел аккуратненько сбоку на свой же стул. Потчуют. А зачем, спрашивается? Если тогда хотели у него дом на себя отписать, то ведь сейчас могут и... просто опоить и того. Или нет?
Но он улыбнулся, словно утром ничего и не было, поднял стопарюшку, пригубил малость, да и поставил возле тарелки, для него приготовленной.
- До дна давай! - пробасил Гуцул.
- Печень, вон она знает, - кивнул Иван Иосифович в сторону фельдшерицы, - Звиняйте гостюшки. Уважение выскажу, да не более. А то труп мой на вашей совести будет.
Не, Гуцула трупом не проймёшь, а Стрекозу так и перекосило. Она даже Гуцулову руку в сторону отвела, мол, не дави на старика, нельзя - значит нельзя. Конечно, можно потом всё свалить на дурного деда, который до первача дорвался и нализался, как молодой, но ведь вопросов не оберёшься, как ни крути.
Иван Иосифович, закусил горечь глотка, чем бог послал, всё же давненько он в рот ничего не брал. Не спиртного, а вообще. С этими приключениями в виде патриция не то что есть, нужду справить забудешь.
- Налей, дочка, морсика, лучше, - кивнул он Стрекозе.
Та бросилась наливать, словно он ей не посторонний дед, а любимый дядя-миллионер из светлой Канады. Странно всё это. Ну, не меняются же так люди за пару часиков.
В дверь кто-то стукнул.
- Открыто! - пророкотал Гуцул. Интересно, вроде, ещё не хозяин, а берёт на себя, как заосновной.
Из сеней показалась Галинка. И она тут. Ну, как говорится, вот ниточки и сшились.
- Ой, Иван Иосифович, а у тебя, тут я посмотрю, веселье в хате. Ну, привечай тогда и меня. Туточки бандероль тебе вышла, продуктовый набор аж прям с правительства. Вот, люди, смотрите, как у нас ветеранов уважают! Кто бы мог подумать, что наш Иван Иосифович такой герой!
Стоп-стоп. Кто-то тут точно переигрывает. Он ещё может поверить, что о его прошлом в отряде не знал Гуцул, но то, что не знала Галинка...
А зевластая продавщица, словно у себя дома, приземлилась на соседний с ним стул, сама налила себе из бутыли, опрокинула в себя, не чокаясь, занюхала ломтём хлеба, налила снова и только потом начала разговор.
- Я там, Иван Иосифович, в сенцах оставила ящичек. Ничего не взяла оттудова, вот те крест. Это из фонда какого-то заграничного. Со штемпелями и печатками. И написано не по нашенскому. Ну, да бог с ним. Давайте лучше выпьем за героя, и за то, что не будь таких, как он...
И всё понеслось по второму кругу.
Тост сменялся тостом, гости понемножку начинали соловеть, но выдвигаться из-за стола и не думали. Иван Иосифович сидел рядом, много в себя не вливал, но, вынужденно пригубливал свою стопку. Пили всё больше за него, за страну и её героев, за успехи во внешней и внутренней политике и за тех, кто эти успехи куёт по всем фронтам.
- А теперь, Ёсич, ты нам поведай, как ты тут ещё до войны москалей давил, - Галинка положила руки калачом на стол, на них - свою чернявую голову и посмотрела в сторону Тётко-Скоромыко, - У нас что-то поговаривали, что сжёг там кого-то, а вот... не помню уже. Расскажи а?
А бровки сделала домиком. Ну, вроде дитя малое дедушку спрашивает о его геройствах. А геройства те такие, что он уже и в петлю из-за них лазил.
- Правда, дед, кого сжёг-то? - Гуцул захмелел поменьше бабёнок. Он, хоть и пил больше, но был детиной в теле. Только побагровел весь, и немного покачивался, выпячивая свои слегка навыкате буркалы да поглаживая усищи.
Ивана Иосифовича передёрнуло. Неужели для того, чтоб остаться живым, надо своим позором хвастать? Ну, может, кому оно и как с гуся вода, а он...
- Выйду до ветру, - поднялся он со стула. - Вот ведь с хорошей закуски и желудок сразу заработал, - подмигнул собравшимся Тётко-Скоромыко, предлагая незлобливо посмеяться над потешным стариком, - А то, глядишь, и аппетит вам невзначай испорчу.
И он, слегка пошатываясь, двинулся на выход. Гуцул влил в себя очередной стакан. Галинка закрыла глаза. Кажется, она уже отправилась на свидание с Морфеем. Фельдшерица пыталась наколоть на вилку очередной маслёнок, который ловко улепётывал от неё по её же тарелке.
- Не могу, - сам себе под нос произнёс Иван Иосифович и вышел на крыльцо, - Эхлак, ты здесь? Если здесь - знай, мне уже всё равно. Ремня нет - в сарайке вон верёвки новые. А ещё и проволока есть. Всё.
Пробежала в голове кучерявая мысль, что неплохо бы теперь подпереть дверь своего же дома и бросить сюда ещё один факел, как тогда, но улетела куда-то вдаль. Чего он добьётся, погубив этих двух баб? Чище станет? Правильней? Гуцул, конечно, сволочь, но он-то, он чем лучше? Да, в сущности, ничем.
Около сарая Тётко-Скоромыко сел на старую колоду. Передохнуть. Собираться с духом второй раз куда труднее, чем в первый.
- Я вижу, ты уже готов? - тонкий голосок раздался со стороны поленницы, - А почему так мало радости на лице? Где побритость и запах французского парфюма?
Тётко-Скоромыко поднял глаза, но не прореагировал. Это вначале шуточки эхлачёнка его выводили из себя, казались неуместными. Сейчас ему уже было совсем всё равно. Он своими карими глазами ещё раз посмотрел на диковинное существо, то ли плюшевого мишку, то ли мультяшную бесхвостую обезьянку, встал с колоды и отрыл сарай.
- Э, ты куда, надо ж тебе слово сказать! - эхлачёнок прыгнул за ним, нет, не прыгнул, а вроде как переместился, был тут, а теперь уже на верстаке, возле тисок.
- А что говорить, всё сказано, - Иван Иосифович стёр испарину со лба, - Пора.
- Тогда слушай, быстро-быстро! - эхлачёнок замахал лапками и Тётко-Скоромыко волей-неволей остановился, вот прямо на ходу, с новой верёвкой, только что снятой с крюка, в руках, - Стыд ты свой преодолел, - это первое, второе, боль, ну, это ты в курсе. Третье было испытание медными трубами...
- Чем-чем? - вроде его никакой трубой не стукали.
- Ну, славой, лестью...
- А, значит, твоих рук дело. Я так и подумал, - кивнул Тётко-Скоромыко и двинулся дальше.
- А что это значит? - уже вслед ему верещал эхлачёнок, - А то, что даётся тебе второй шанс и ты должен прожить жить так, чтобы не было мучительно больно за бесславно прожитые го...
- Бесцельно.
- А ты отку... - эхлачёнок подался вперёд, замахал лапками и не успел.
Тётко-Скоромыко уже успел соорудить на верёвке петлю, с облезшего табурета пропустить её над стропильным брусом сарая, сунуть в петлю голову и...
Тело качнулось и Иван Иосифович, а, может быть, просто Ваня увидел себя мальчишкой, идущим поздним вечером с хутора после подёнщины. Пыль на дороге ещё хранила дневное тепло, в кустарниках раздавалось птичье разноголосье, и жизнь казалось большой-большой. В ладошке ещё чувствовалась мякоть недоеденной горбушки, а впереди было много горя. Или радости? Он не знал. Знал одно, что, конечно, за кусок хлеба с салом можно продать многое, но ему, батрачонку Ване с чудной фамилией Тётко-Скоромыко очень надо теперь спешить жить, и жить так, чтоб жизнь не заканчивалась куском сала.