Когда мой добитый "Жигуль" врезался в ещё одну громадную лужу на просёлочной дороге и погрузился в неё по самое дно, а потом тем самым дном прошёлся по местным камням, я подумал, что останусь посреди этого поля на веки вечные. В таких ситуациях моё сердце начинало бешено колотиться, и я сильнее хватался за баранку, вдавливая педаль газа в пол. Не представляю, почему я делал именно так, ведь так я мог точно не доехать. Но я доехал. Вышло всё благополучно, и я добрался до места назначения.
Я понимал, что еду не в Париж, но увидеть такого не ожидал, я даже подумать об этом не мог.
Увидев деревню Дымки, я от неожиданности остановился. Три дома на холме с покосившимися крышами и трухлявыми стенами; четыре больших пепелища рядом - и всё.
Сразу метнулась мысль: "Как здесь можно прожить?" Какое-то время я сидел в машине, не понимая, что мне делать. Первый порыв был развернуться и уехать прочь. Второй порыв оказался сильнее и заставил задуматься - ведь такой путь остался за спиной, хотелось бы извлечь какую-нибудь пользу, чтобы силы и время были потеряны не зря. Поэтому я проехал ещё несколько десятков метров и, когда почувствовал, что дальше нужно идти пешком, я остановился, заглушил мотор машины и вышел из неё.
Не буду рассказывать, как я дошёл до первого дома через болото, которое пару столетий назад было дорогой, потому что это было ужасно мокро, скользко и медленно. Мне казалось, что я целую вечность не могу добраться до цели. В конце концов, с горем пополам я добрался.
Теперь я увидел дом вблизи и почему-то подумал, что это то самое место. Именно здесь живёт человек, который мне нужен. Я остановился на половине пути и уставился на холупу расположившуюся передо мной. Покосившаяся на бок, никогда не знавшая краски и другой современной химии, с прохудившейся крышей эта хижина не внушала мне никакого доверия и ни малейшей толики симпатии. По спине пробежал холодок, и ноги понесли меня прочь, но, несмотря на неприязнь к этому месту я всё же двинулся вперёд. По мере того, как я приближался к дому, мои глаза открывали для меня всё новые и новые мелочи невидимые раньше.
Я увидел флюгер в виде медной стрелы начищенной до блеска, впереди предстал падающий от старости забор, почти мёртвый, отслуживший своё, но скрепленный с помощью верёвки чьей-то умелой рукой.
Я подошёл ближе и увидел над дверью потёртое, вылинявшее полотно красного флага с золотой звездой в центре, у которой уже не было одного луча, а один из оставшихся свисал концом позолоченной нити.
Я остановился перед калиткой, то есть перед тем местом, где она раньше была, и присел на корточки. Я протянул руку к земле и зачерпнул немного сухого белого песка, которым была посыпана дорожка к входной двери. Песок был аккуратно утоптан и по краям выложен красным в золе кирпичом
(я подумал, что кирпичи кто-то взял на одном из пепелищ).
Я поднялся и замер в нерешительности, потому что ступить на идеально ровную тропинку мне что-то не позволяло. Царившая в атмосфере нетронутость затуманивала разум, и ни одной хорошей мысли у меня не возникало. Я решил обойти тропинку стороной, но отверг эту мысль, как только очутился по щиколотку в мокром снегу, перемешанном с землёй. Это привело меня в чувство, и я раздосадованный направился прямо по дорожке, оставляя на ней следы. Я почти бежал, чувствовал себя вором, хотя ни малейших оснований для этого не было.
И вот я очутился перед дверью. Она ничем не отличалась от дома. Такая же побитая временем, такая же хрупкая и, несмотря на всё это, такая же ухоженная, как та дорожка.
Я осторожно постучал. Стук разнёсся по воздуху гулким эхом, но никто не откликнулся. Я постучал более настойчиво - результатом был лишь надрывный скрип дверных петель.
"Кто-нибудь есть дома?" - спросил я у двери. В ответ - молчание.
Я заглянул в маленькое закопчённое окно справа от двери и не увидел ничего, кроме своего тусклого отражения. Я приложил руки к окну, чтобы свет не мешал смотреть, и опять попытался разглядеть хоть что-нибудь. Внутри я увидел только темноту ... и всё.
--
Стой на месте и не двигайся! - голос за мной
был решительным и враждебным.
Я испугался и попытался повернуться, но тут же
почувствовал три точки колющей боли в спине.
--
Стой на месте и не двигайся! Не то я заколю
тебя, как свинью!
Я не знал, чем ответить на такой приём, и, поэтому стоял, молча, и не двигался. Я стоял и представлял обладателя этого скрипучего старческого голоса, и картина в моём мозгу была настолько явной, что я не сомневался, человек, который находился за моей спиной, был дряхлым стариком из моей фантазии. Он был дряхлым, древним, доисторическим, допотопным - называть его можно было, как угодно, но его нельзя было назвать слабым.
--
Послушайте. Я не хотел ничего плохого. Мне
просто нужно поговорить с вами.
--
Разговоры - это пустое! Потеря времени! - он
всё время кричал, но получалось, будто он хрипит.
Он был уверен, что всё именно так. Разговоры - это
пустое. Никто не мог бы переубедить его в этом. Не пытался и я.
--
Вы должны мне помочь.
- Запомни одно, воришка - я никому ничего не должен. Свой долг я отдал сполна, - враждебность в голосе возросла, а боль в спине стала ещё больше. Я почувствовал, как на моей спине трещит куртка.
У меня появился шанс. И я не заставил себя ждать. Я назвал своё имя, сказал, что учусь в БГУ на факультете журналистики. Мне показалось, что все, о чём я рассказал, не произвело никакого впечатления, хотя хватка трезубца чуть ослабла.
--
И что же тебе здесь нужно, воришка? - во второй раз он назвал
меня воришкой и во второй раз сделал на этом слове колкий акцент, словно ковырял ржавым ножом воспалённую рану.
--
Мне дали задание написать очерк о Великой Отечественной войне и я...
Я перестал говорить, потому что почувствовал свободу от трезубца, и медленно повернулся лицом к старику. Я до жути боялся получить этим неизвестным ещё мне оружием в живот и после этого истечь кровью на глазах у матерящегося древнего монстра. Но мне повезло - пока я оставался живым и даже невредимым, а рядом с собой я увидел обычного долговязого сгорбившегося от нелёгкой жизни старика. В руках он держал деревянные вилы, которые нашли песок на дорожке и вспороли его. Я увидел жилистые руки с черно-жёлтыми кончиками большого и указательного пальцев, результатом многолетнего курения папирос без остатка; я увидел одежду, сшитую из грубого волокна искусной рукой; я увидел морщинистое лицо и скулы, обтянутые кожей, а затем я увидел глаза. Наши взгляды встретились, и это было моей ошибкой и моим козырным ходом. Взгляд старика чуть не сжёг меня, чуть не испепелил на месте.
Я чётко почувствовал силу, которая находилась в увядающем теле. Старик знал, что в нём жива эта сила, он знал, что её можно использовать, и он впадал в бессильную ярость, потому что мышцы уже не те, потому что кости уже хрупки, как хрусталь, потому что глаза стали плохо видеть и не помогают уже в темноте. Неугасимая его сила должна была остаться в нём и умереть вместе с ним.
Он смотрел на меня, я смотрел в сторону. Мне было жутко от этого взгляда, и я не осмеливался словить его, но я начинал уважать этого человека.
--
Что ты сказал?! - вдруг произнёс старик. Он
прищурился и повторил странным голосом: - Что ты сказал?!
Не скрою, я дрожал, как в лихорадке. Я не мог
открыть рот, потому что мои зубы бешено колотились. В тот момент я думал, что живым мне отсюда не уйти.
--
Что ты сказал?!! - голос сорвался на старческий
крик.
--
Я сказал, что мне нужно написать очерк о Великой Отечественной
войне.
Его будто молнией пронзило. Он отступил от меня на
шаг и опять посмотрел так, словно рядом со мной были демоны. Он согнулся пополам, и я подумал, что если его сейчас стошнит или будет сердечный приступ, мне придётся вспомнить всё, что я знал о первой медицинской помощи, а знал я немного.
--
Вы в порядке? - я сделал шаг навстречу, но тут
же остановился.
--
Ты не был там, - старик тяжело дышал. - Тебе
нечего написать о войне, - последнее слово он произнёс шёпотом. - Ты не был там.
--
Но я хочу узнать о войне у вас. Я хочу написать
о ней с ваших слов.
--
Ты чувствовал страх? - мне будто за шиворот
засыпали льда, таким тоном задал он свой вопрос. - Ты когда-нибудь чувствовал страх? - наконец, он разогнулся и, шатаясь, направился ко мне.
--
Да. Я...
--
Чушь!!! - он был рядом. - Ты никогда, никогда в
своей маленькой, жалкой жизни не чувствовал страх!! Никогда!!!
Глаза его горели огнём, губы дрожали, беззубая
челюсть двигалась из стороны в сторону. Когда он говорил, брызги слюны орошали мою одежду и частично попадали на моё лицо. Мне было жутко неприятно, но ничего поделать я не мог.
Старик схватил меня за плечо, осмотрел с ног до головы и презрительно глянул в мои глаза:
--
Ты испытал страх? - он прокряхтел, обозначая
смех. - И когда же?
Я не ответил.
- Когда ехал сюда на своей машине? А может, когда в
сумерках заблудился в лесу? Кхе-кхе-кхе! Да это не страх! Это вкус жизни. Это всего лишь вкус жизни. Чтобы не было так скучно. - он опять согнулся и закашлялся. - Я расскажу тебе, что такое страх!!
Я был полностью подавлен этим человеком, но я приготовился слушать, я знал, сейчас мне раскроется часть его тайны.
--
Страх - это простое. Когда приходит истинный
страх, ты всегда узнаёшь его по его искренности и неподкупности. Когда он приходит, голова идёт кругом, чувствуешь, что проваливаешься в пропасть, и ничего уже не имеет смысла. Одна лишь мысль крутится: "Нужно выжить, мне нужно выжить мне нужно выжить..." И эта мысль сводит с ума, поедает остатки разума, и только крик командира или товарищей по оружию на некоторое время выводит тебя из состояния оцепенения. Тебе говорят идти вперёд, и ты идёшь, бежишь вместе со своими друзьями и совершенно незнакомыми людьми, убиваешь, кричишь!.. - он запнулся на мгновение и продолжил: - Я видел, как они погибали рядом со мной. Незнакомые люди, мои друзья - они умирали за Родину, они ненавидели гитлеровцев всем сердцем и умирали, чтобы не было ненависти и гитлеровцев. Они погибали. Когда немецкая авиация поддерживала свою пехоту, попавшей в точку бомбой им отрывало руки, ноги, головы, разрывало на части.
Они оставались лежать на окровавленной земле, а мы бежали вперёд, и никто не знал, когда придёт его час. Каждый знал, что придёт, но не знал когда.
В бою не было времени бояться, не было времени думать, и это спасало нас от помешательства.... Но были ночи.
К концу дня все валились с ног. Силы покидали даже сильнейших. Мы укладывались спать. Кто где. Глаза закрывались, тело ломило от усталости, но в первые дни войны многие страдали бессонницей, в том числе и я. В те безумные ночи я слышал вокруг себя плачь, крики, стоны, кто-то матерился без причины, наверное, в приступе помутнения рассудка; я видел, как кто-то покачивался взад-вперёд, проигрывая в мозгу прошедшие события; я чувствовал за спиной сбивчивое дыхание и суету, кто-то во сне переживал явь, какой-то паренёк безутешно звал мать и рыдал, что есть мочи. Сам я сидел, уставившись в одну точку, и перед моими глазами будто проплывали фотоснимки, замедленные кадры киноплёнки. Тогда я был на грани. Я пытался не думать обо всём этом. Я пытался, но мысль отделилась от меня и не подчинялась. Это не важно. Важно вот, что, - он опять посмотрел на меня своим жёстким взглядом. - На следующий день опять был бой. Всё было, как во сне. Я видел пулю, вылетающую из пистолета. Я видел лицо молодого солдатика, ещё пацана, может быть того, кто звал свою мать, перед тем, как оно превратится в бесформенную массу, как эта масса орёт диким воплем, а пацан бегает в шоке, прижав руки к тому, что раньше было лицом, и не понимает в чём дело. И я помню, как хотелось его пристрелить, чтобы не видеть, как он мучается. Я хотел сделать это не для него, я хотел сделать это только для себя. Я не мог выдержать кошмара, который поглощал меня с головы до ног.
Тогда я не успел его убить. Его настигла пулемётная очередь - из траншеи стрелял мой командир. Он прокричал мне что-то, но рядом с ним разорвался снаряд, и слова поглотила ударная волна. Впрочем, не только слова. Ударная волна выкинула лейтенанта из траншеи и небрежно уложила его на заградительную линию из противотанковых ежей и колючей проволоки.
Я посмотрел на командира - он был мёртв. Я посмотрел на солдата без лица - он был мёртв. Я посмотрел вокруг - земля была усеяна людьми - все они были мертвы.
У меня закружилась голова, к горлу подступил комок, всё поплыло перед глазами. Я ничего не слышал и только видел, как вокруг поднимались столбы пыли и огня, из дыр в земле валил чёрный дым, сама земля тряслась, словно с ума сошла. Тогда я подумал: " Вот он какой - настоящий ад".
Тут меня швырнуло в грязь и, я по-настоящему испугался, что смерть уже смотрит на меня. На некоторое время я представил себя мёртвым и, признаюсь, я почувствовал огромное облегчение. Я ощутил лёгкость, но лишь на мгновенье. В следующее же мгновение я испугался. Я опять испугался, но страх отрезвил меня. Моё сознание прояснилось, и я увидел рядом с собой воронку. Я почувствовал боль сначала отдалённую, затем уже очень реальную. Она быстро нарастала и становилась невыносимой. Я застонал, а потом закричал.
Я посмотрел на свою ногу.
И знаешь, что, недоносок? Я нашёл её рядом, в двух метрах от себя. Её оторвало чуть ниже колена. И ты, говоришь, знаешь. Что такое страх? - он закатал штанину и постучал по деревянному протезу. - Я могу ещё раз спросить у тебя, воришка, что такое страх, и ты, я уверен, уже так резво мне не ответишь. Тогда я испытал ужас, панику, меня вырвало, и я чуть не захлебнулся собственной блевотиной. Я смотрел на кусок моей ноги, лежащий вдали от меня, и не понимал плакать мне или смеяться. Но я засмеялся, а потом зарыдал и заорал от боли и ужаса.
Когда первый приступ прошёл, я заметил, что вокруг никого нет. Я остался один, и я был таким, как они, которые лежали в хаосе на поле боя. Я думал, если пролежу здесь ещё хоть минуту, то действительно стану таким, как они.
И я услышал голоса и на полном серьёзе подумал, что со мной разговаривают ангелы, хотя никогда не верил в них. И сейчас не верю. Потому что это были никакие не ангелы, а обыкновенные, но такие долгожданные и желанные, люди из медсанбата. Они собирали раненых и, слава им, подобрали меня.
Я узнал, что такое военно-полевая хирургия.
Понимаешь, недоносок, у них не хватало обезболивающих, а раненые всё прибывали. Я был в полудрёме, но чётко слышал, как люди орали от боли, просили убить их, матерились, на чём свет стоит. В тот момент, никто из них не желал оставаться в живых.
Мне повезло. Я почувствовал укол, и всё отдалилось. Я заснул и мне приснился сон. Прошло уже столько лет, а я, как сейчас, помню каждую мелочь в нём.
Я стоял, у своего дома. Светило солнце. Свет был почему-то зеленовато-белый, я не знал почему. Рядом со мной стоял Барс, мой пёс из детства. Он был таким добродушным, ласковым и весёлым, что после его смерти я рыдал, слёзы текли в три ручья, и мать меня еле успокоила. Теперь Барс рычал на меня, оскалив зубы. Я посмотрел на него и узнал глаза своего командира, говорившего что-то мне перед своей смертью. Пёс неожиданно рванулся ко мне и со всей силой, на которую только был способен, впился в мою ногу. Я закричал и, повинуясь инстинкту самосохранения, попытался избавиться от челюстей, но нога не подчинялась, она оставалась предательски неподвижной. Я опять закричал, а пёс стал ещё глубже вгрызаться в меня. Казалось, что сон длился вечность, а Барс всё грыз и грыз, правда, уже не ногу, а кость, потому что от ноги кроме кости ничего не осталось.
Кричать больше не было сил. Я очень устал и... вдруг всё исчезло. Я провалился в темноту, - старик начал запинаться и тяжело дышал. Дыхания ему хватало лишь на небольшие фразы, и поэтому рассказ стал каким-то сбивчивым и угловатым. - В темноте со мной разговаривали. Я что-то мычал в ответ. Я не понимал слов ни своих, ни чужих.
Я пришёл в себя через некоторое время и увидел, что нахожусь в огромной белой комнате. Я огляделся по сторонам и, зажмурившись от света, увидел множество кроватей, на которых лежали раненые.
Первой моей мыслью было: "Что это за место?" В тот момент я знал, где я, но всё-таки не понимал, что это за место. Ты скажешь, что так не бывает, но я отвечу, чёрта с два, бывает - так было со мной. Я помнил, что меня ранило, что с моей левой ногой было что-то не так. Я знал, что я лежу в постели... и всё. Тут всё обрывалось.
Вскоре я, конечно, понял, где я. Я позвал медсестру и не узнал своего голоса: слова получились корявыми и булькающими. Я ещё раз окликнул её, как мне казалось, более окрепшим голосом. Наконец, она подошла ко мне, и губы её зашевелились, рот приоткрылся в улыбке. Она говорила, а я не слышал она говорила а я не слышал она говорила а я не слышал она говорила а я....!!! - тут старик заплакал, и у него из рук выпала деревянная рукоятка вил.
Я мельком увидел, что творится у него в душе. Я увидел это так ясно. Я подумал, что не хотел бы таких воспоминаний, такая память мне не нужна, но вышло наоборот.
--
Я сказал, что ничего не слышу, о чём она
говорит, продолжал он. - Тогда она вынула из кармана своего халата записную книжку с карандашом и начала писать. Написав, она показала мне листок, исписанный ровными чёткими словами, и я прочитал: "У тебя контузия, но ты скоро будешь слышать. Уже всё позади и твоя жизнь вне опасности". Я прочитал и сказал, что себя-то я слышу. А она снова стала писать. Потом показала написанное: "Ты орёшь на всю палату так, что просто сил нет выдерживать это". Я в недоумении посмотрел на неё, она улыбалась. Я улыбнулся в ответ, и стало немного легче. А что произошло потом, ты, знаешь, историк?
Я лишь посмотрел на него, ничего не сказав.
--
Конечно, нет! - опять в его голосе появилась
издёвка. - Откуда тебе знать. Ты же не был там! И тебе нечего делать здесь! Убирайся!!
По правде, я был ошеломлён этими словами. Меньше
минуты назад старик вёл свой рассказ, и я думал, что всё будет продолжаться ещё какое-то время. Но такого я не ожидал.
--
Но почему? - всё, что я нашёлся возразить.
--
Убирайся!! Ну, кому говорю! - он поднял с дорожки вилы и направил трезубец на меня. - Тебе здесь не место! Вон!!
--
Хорошо, хорошо. Я уйду. Но расскажите, что
произошло потом?
--
Это твой последний шанс! - он сошёл с дорожки в
грязь и освободил мне путь к выходу.
--
Я очень прошу, вас. Расскажите, - я выпрашивал
концовку истории и медленно шёл прочь по песчаной тропинке.
--
Последний шанс, - его голос стал менее жёстким.
--
Пожалуйста. Мне нужно знать, - я не кривил
душой. Мне действительно нужно было знать, что там случилось. Мне казалось, если я не узнаю концовку, никогда больше не засну. Буду думать и приеду сюда ещё раз, как бы жутко мне сейчас не было, и как бы этот человек не пугал меня. Я надеялся, что старик поведает мне это, я уже был просто уверен.
--
Иди и не оборачивайся! Да иди побыстрее!
--
Но... - я был в отчаянии.
--
Это не просьба! - я опять почувствовал в своей
спине три горящие огнём точки от соприкосновения с трезубцем. Старик провожал меня к машине.
Какое-то время мы шли молча. Только вороны орали на берёзах. А потом он заговорил:
--
Мы улыбались друг другу. Мне стало легче, но
земля опять затряслась. Я ничего не слышал, а быть может, что-то уловил, быть может, это был треск. Я заметил, как трещина пошла по потолку палаты, а потом из него выпал огромный кусок и упал на кровати, где выздоравливали раненые.
Мы дошли до машины, и он настойчиво усадил меня в
неё. И я услышал последнюю фразу:
--
Она упала прямо на меня, вся в крови. Я увидел
её глаза и подумал, что это не настоящие глаза, это обычное стекло. Убирайся!!
Он без промедления повернулся и пошёл в направлении
своего домика. Больше я его никогда не видел. Я не уверен, что хотел бы увидеть его ещё раз.
* * *
Меня зовут Иван Заслонов. Мне сто четыре года и я только, что прогнал со своего порога молодого человека, который пришёл ко мне за информацией о Третьей Мировой войне, которая закончилась пятьдесят лет назад. И последнее. Я только, что закончил писать очерк восьмидесятилетней давности.