Нина Аркадьевна была женщина видная, статная и по-кустодиевски красивая, с очерченной под рубашкой ещё упругой грудью, крепким заманчивым крупом в облегающей юбке и несколько полными, но не портящими ее ногами. Пользовалась она огненно-красной помадой, глаза подкрашивала деликатно, локоны ее волос простирались до плеч, взгляд имела с поволокой и пребывала всегда в состоянии многообещающей полуулыбки. Лет ей было около пятидесяти. Замужем она не была и, по всей видимости, не слишком стремилась. Имела сына лет одиннадцати. Многолетним полюбовником ее был наш Зам.ком. батальона по политчасти, иначе говоря, замполит, подполковник Катренко Василий Иванович. Это был статный нарцисс из Малороссии, внешне и по повадкам вполне жеребец. Не отличаясь телосложением атлета, скроен он был однако идеально, имел красивое, несколько восточное лицо, узкий, вмеру длинный, изящный нос, мужественный изгиб губ и смоляные черные волосы. Бьюсь об заклад, прапрабабка его, поди, была турчанкой, привезенной в Сечь козаками из турецкого похода. Человек он был пьющий, зачастую крепко, иногда запойно, и был в свое время разжалован из полковников в подполковники и отправлен в наше подразделение блюсти честь, нравственность и политическую грамотность личного состава. В Нину Аркадьевну он был влюблен по уши.
Служба моя во многом сводилась к обязанностям его денщика, а еще в большей степени к обязанностям денщика Нины Аркадьевны. Сбегать к сапожнику, забрать сына из школы, купить билеты в театр или на концерт, заказать такси, съездить на базар за продуктами и многое другое, лежало в зоне моей ответственности. Выпив, Василий Иванович частенько вызывал меня к себе и говорил:
-Олег, слушай сюда, я Нину Аркадьевну люблю больше себя самого, она для меня всё. Прикажет - в доску разобьюсь, но сделаю. Понял?
-Так точно, товарищ подполковник, понял - отвечал я
-А раз понял, то завтра поедешь и привезешь мне прямо с фабрики свежайший торт "Птичье молоко", Нина Аркадьевна любит.
Меня подобного рода поручения радовали, они сулили поездку в Москву, уйму свободного времени, возможность сходить в музей или на выставку и вообще насладиться почти гражданской жизнью. Я обожал сновать по Москве, ездить в троллейбусах, спускаться в метро, пересаживаясь с одной станции на другую. Как-то в переходе меня окликнул нищий, видом бомж с лицом спившегося интеллигента. Держался он манерно, жестикулировал пальцыми при разговоре и слова выговаривал несколько фамильярно, почти не разжимая губ:
-Просцыте, молодой человек, не подскажете ли, который нынче час?
Я взгланул на часы:
-Половина первого
-Оооооу - удивился он, подняв мохнатые брови,- а дня или ночи?
Не ответив, я поспешил дальше.
История, о которой я хочу рассказать, произошла вовсе не из-за Василия Ивановича и даже не из-за Нины Аркадьевны. Виной её стал сынок Нины Аркадьевны, а точнее, его самозабвенное увлечение выращивать Золотых рыбок. Как-то ласковым июльским утром замполит срочно вызвал меня после завтрака к себе. В семь пятнадцать я стоял перед ним по стойке смирно и выслушивал знакомую тираду:
-Олег, я Нину Аркадьевну люблю больше всего на свете, она для меня всё. Прикажет - в доску разобьюсь, но сделаю. Понял?
-Так точно, товарищ подполковник, понял.
-Так вот,-продолжил Василий Иванович,- мы через пару дней уезжаем в отпуск, на море, на три недели, в Сочи, понял?
Я продолжал слушать.
-У ее сына, Алёшки, страсть - Золотые рыбки. У него их штук десять-двенадцать. Он их тебе подготовит, даст аквариум поменьше, поставишь их себе в мастерскую и будешь за ними ухаживать. Он их обожает. И смотри, не дай Б-г хоть одна рыбка сдохнет, -до дембеля на гауптвахте просидишь.
Если надо, купи им кислородный насос или что там, хрен его знает, корм, в общем всё необходимое. Чеки бери. Купил и в бухгалтерию. Деньги получишь сразу же назад из войсковой кассы, там в курсе. И вот ещё, самое главное, даю тебе десять увольнительных листов уже с печатью и моей подписью. Если надо уехать рыбкам что-то купить или по своим делам, переоделся в парадную, увольнительную сам заполнил и тихо ушел, чтобы никто не знал и не видел, ни командир, ни начальник штаба, ни ротный, никто другой. Понял? Это важно. А то меня подставишь.
Вот это был подарок. Лето, июль, замполит уезжает и десять увольнительных на руках. Жизнь удалась.
Несколько дней спустя подполковник Катренко отбыл, рыбки были передислоцированы в новый аквариум на подоконник моей неказистой мастерской. Казалось, наступили долгожданные дни почти абсолютной свободы. Последующие дня три я просиживал с книгой на солнышке где-нибудь в дальнем уголке нашего военного городка, куда по моему мнению не ступала нога офицера. На четвертый или, может быть, пятый день я решил устроить себе экскурсию в Москву. Наутро я переоделся в парадную форму, надраял ботинки, заполнил увольнительный лист и втайне от высшего офицерского командования нашей части, как и предполагалось, отправился на целый день в бурлящую жизнью Москву. Она меня встретила теплым июльским утром, завтраком в одном из кафе, близ Измайловского парка, любимым мной сливочным пломбиром, зоомагазином, художественным салоном на улице 25-го Октября, Пушкинским музеем, Стекляшкой с надписью "Бульон, Пирожки" на Волхонке, наконец, пребыванием в гостях у отца в уютной обстановке его семьи. Даже летний бесконечный день имеет обыкновение заканчиваться. С закатом подступала грусть, надо было возвращаться. Но ничего, я был обладателем еще девяти увольнительных. Отец дал мне денег, и я отправился в Реутов на такси. Знакомые ворота КПП. Я расплатился, зашел за вертушку и первое, что услышал от дежурного сержанта:
-Братан, ты, короче, попал, тебя Сорокин с утра ищет, каждые двадцать минут сюда наяривает, спрашивает где ты, сказал, если к отбою не будешь, кранты - откроет дело и на дисбат.
Сорокин был Начальником штаба, явно чей-то выдвиженец, молодой еще совсем, лет двадцати восьми, капитан, тощий, длинный, белобрысый и злой. Вечно с недовольной физиономией. Форма, однако, ему шла, особенно сочетание фуражки-аэродрома и кителя. Это был потрясающий типаж для роли офицера Гестапо. В этот момент лихорадочно защелкал телефон внутренней связи. Сержант снял трубку:
-Так точно, товарищ капитан, прибыл, да, сейчас, ещё на КПП. Так точно, так точно, есть, так точно - и повесил трубку.
После сказал мне сочувственно:
-Ну, братан, вешайся. Ждет у себя.
Я вышел с КПП и направился в штаб. Сорокин меня не ждал. Видимо, предвкушая расправу, он вышел мне навстречу, и мы сходились по одной аллее, словно дуэлянты. Я постарался принять как можно более невозмутимый вид, он же, напротив, шел с лицом маниака-людоеда. Подумать только, нас разделяло всего лет шесть, не более. Окажись мы в других условиях, я бы его и не заметил, как и он меня, а может быть, встретившись где-нибудь в купе поезда, мы бы познакомились, распив бутылку коньяку, и расстались бы приятелями. Но мы были не в купе, он был Начальником штаба, а я рядовым, и власть его надо мной была почти неограничена.
Мы поравнялись.
-Доложи по полной форме, товарищ солдат - ехидно произнес Сорокин, стиснув зубы.
Я абсолютно беззаботно, приставив руку к фуражке, выпалил:
-Товарищ капитан, рядовой Монин в расположение войсковой части 43146 прибыл. Замечаний и происшествий нет.
Сорокин окинул меня взглядом: -Где был ? -В командировке
-Ксиву давай
Я отдал. Он разглядывал мою увольнительную минуты две и спросил:
-Сам рисовал?
-Никак нет
-Ты что, военный, меня за мудака держишь?-продолжил он. Замполит уже четверо суток в отпуске.
Я не стал разуверять его в обоснованном предположении, лишь добавил, что по поручению подполковника Катренко мне будет необходимо отлучаться из части по мере надобности.
- Что за поручения? -поинтересовался Сорокин
-Они личного характера, я вам об этом сообщить не могу -Следуй за мной - скомандовал он, и мы быстрым шагом направились к штабу. Взбежав по лестнице в свой кабинет, Сорокин подошел к сейфу, зло открыл его и подписал бумагу о моём аресте, развернулся ко мне и сообщил:
-Пять суток ареста за нарушение формы одежды. Бегом в подразделение, отдаёшь дежурному, переодеваешься и чтобы через пятнадцать минут был на гауптвахте. Я сегодня ответственный, до отбоя. Приду через полчаса лично проверю. Свободен.
Я взял под козырек, щелкнул каблуками и вышел вон.
Слово офицера он сдержал - через полчаса был на гауптвахте и, построив арестованных, не скрывал удовольствия, принимая мой доклад:
-Товарищ капитан, арестованный рядовой Монин, в/ч 43146, пять суток ареста за нарушение формы одежды, жалоб и заявлений не имею.
Пять суток. Что там мои рыбки? У меня не было ни ключа от мастерской, да и никакой иной возможности попросить кого-либо из друзей о помощи. Рыбкам предстояла медленная, голодная, мучительная смерть от рук капитана Сорокина в завонявшейся воде новенького аквариума.
Как известно, надежда умирает последней, - я всё думал, вдруг еще успею. Но и она умерла. В день окончания моего ареста снова явился Сорокин, снова построил арестованных, снова принял мой доклад. Он смотрел на меня гадючьим, немигающим взглядом, видимо что-то соображал, потом выдавил из себя:
-Пять суток ареста за неуставные отношения на гауптвахте.
Потом удовлетворенно помолчал и спросил:
-Вопросы есть?
-Никак нет, товарищ капитан.
Рыбкам суждено было умереть. Позже он мне накинул ещё пять суток невесть за что.
Прошло ещё несколько дней. С подъема объявили построение. Арестованные построились у камер. Лязгнул замок и на гауптвахту вошел посвежевший и загоревший подполковник Катренко. Принимая доклады арестованных, он наконец поравнялся со мной:
- А ты что тут делаешь?
- Товарищ подполковник, арестованный рядовой Монин, в/ч 43146,- начал было я.
-Да, ну тебя нахер, говори нормальным языком,- прервал Катренко, - давно сидишь?
-Пятнадцать суток
-Кто арестовал?
-Сорокин
-Ты ему что-то говорил?
-Никак нет
-А увольнительные он видел?
-Только одну
-Ладно, я этот вопрос решу,- сказал Катренко, принял ещё несколько докладов и ушел с гауптвахты.
Через полчаса меня освободили. Начальник караула передал, что мне надлежит срочно явиться к замполиту. Я отправился в подразделение, переоделся, умылся и первым делом пошел к себе в мастерскую.
Аквариумный пейзаж на подоконнике у стола представлял жалкое зрелище - вода была непрозрачно-зеленой, оставалось ее чуть на донышке. И в этой мутной гуще пополам с водорослями брюшками кверху плавали трупики двенадцати золотых рыбок. Смрад в мастерской стоял удушающий. Предстояла большая уборка. Я лениво выматерился, закрыл дверь на ключ и отправился к замполиту.
Поднявшись наверх в штаб, я застал интересную картину - из кабинета подполковника Катренко слышались крики, ругательства и мат:
-Молокосос, идиот, мудак.
Посыльный по штабу вместе с кассиршей и прапорщиком-особистом стояли у кабинета внимательно слушая, что происходит за дверью.
При моем появлении все трое замахали руками, давая понять, что лучше здесь не находиться. Однако у меня выбора не было, я постучал и открыл дверь.
Я вошел на словах "...молоко на губах не обсохло, пацан". Слова были адресованы капитану Сорокину. Он стоял по стойке смирно, изобразив на лице раскаяние.
-Пошёл вон,-закончил Катренко, и капитана не стало.
-Как там рыбки? - спросил Василий Иванович, едва за Сорокиным захлопнулась дверь.