Аннотация: Написан на тему "Предавать - твой талант". 5/85 на конкурсе "Коллекция фантазий-4".
Сатори
Кого-то сегодня ждут большие неприятности. Почему не тебя? Хэй, а ты самоуверен. Если бы я был Богом, я бы ударил тебя облаком. "Безумный Лопес"
От холода не разгибаются пальцы. Превращаются в клешню, в которой даже палочки не удержать, не то что оружие. Ветер спускается с гор и продувает жилище - промозглую и заиндевевшую клетку. Поджав жилистый живот, я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, как придет старик, а потом еще и еще. Все числа, словно старые знакомые. Если я выдержу, он заговорит со мной. - Йошито! Иногда мне мерещатся голоса и лица. Демоны искушают тогда, когда зябкость утра отступает перед жаром разогревшихся мышц. Если бы они меняли планы, было бы, как ни странно, проще. Они смотрят, шелестят, предлагают, а я держу меч. Мне просто хочется отблагодарить старика. Его глаза мерцают приглушенно, тускло, но я уверен, что скоро он заговорит. Не знаю, почему это так захватило; наверное, в прошлой жизни я был склонен совершать импульсивные поступки. Старик - не женщина, не Махо с приспущенным на спине кимоно, улыбающаяся каждому, кто заплатит, не боевой товарищ, скупое слово которого иногда хочется услышать. Старик даже не мой учитель, он - стрела, указывающая на путь, знак. - Ты же обещал, Йошито, - произносит женщина-девочка. Ради такой можно броситься со скал. Но сегодня играет другая мелодия - вверх, вниз, вбок. Глаза женщины с чернотой смотрят с блестящей стали. Пощечины расцветают на замерзшей коже, я выдыхаю пар. Она метко бьет, без жалости, но и без лишней злости. Кроме нее появляются многие, они зовут в неизвестный мир, говорят неведомые вещи, обещают совершить то, чего я никогда не желал. Демоны плохо чувствуют людскую природу. Я согреваюсь. Приходит старик и смотрит, как я танцую на легком морозе - с катаной и видениями, сам с собой. С каждым разом получается все проще. У старика нет особенностей. Это не улыбчивый сенсэй, не одряхлевший крестьянин, не постаревший самурай, не жрец в белой хламиде, не монах, не музыкант. Просто человек, молодость которого далеко позади, глыба, застывшая на осенней дороге. Иногда кажется, что он доволен, но возможно, я потакаю себе. Делаю взмах, поджимаясь, плюясь ветром, рисуя тенью, исчезая и появлясь, чтобы порадовать гостя. - Приветствую тебя, старик. Он кивает. Я посылаю тень к его высохшим ногам. Не угрожаю, просто показываю, что овладел даже чернильным отпечатком на земле. Перерезать солнечный луч, услышать звон умирающего света, поджечь взглядом падающую листву, - все это я умею. Пора. Уже пора, старик! Сейчас - то самое время, звенящее струной бивы, когда ты должен разомкнуть морщинистые губы! Но он отдает мне рис и снова уходит.
***
Одного ориентира вполне достаточно. Я никого не знаю в захудалой деревне, у меня нет желаний, а потому исполнить волю старика стало так важно. Он долго заставлял меня сражаться с тенью, он не заговорил ни в первый год, ни во второй, но чем дольше он молчал, тем сильнее разгоралось упрямство. Каждый раз, когда мне казалось, что я достиг предела и продолжать тренироваться нет смысла, старик только протягивал мне рисовый шар и поворачивался спиной, осторожно спускаясь вниз. И оказывался прав. Я спускался в деревню следом, чтобы починить крышу старого дома, провожал взглядом разрушенный храм, к которому боялись приближаться, и уходящих в поле крестьян, пил подогретое сакэ, потом поднимался обратно. Когда-то эту деревню сожгли дотла, и она так и не ожила до конца, заполнившись призраками. Наш бой со стариком сулил множество изнурительных дней и ночей, но упорства мне не занимать. Когда-нибудь он устанет давать задания, список не может быть бесконечным. - Вернись, Йошито, - звала женщина-огонь, но куда ей до терпения старика, и спустя год демоны исчезли. Когда в очередной раз зацвела сакура, облив розоватой пеной склоны, а я сидел и вдыхал воздух весны, в деревню пришли враги. Катана звякнула, вспомнив о крови, снизу слышался конский топот, ржание, предсмертные стоны. Хижины пожирал огонь, по рисовым полям мчались всадники, пела сталь, пахло войной. Знакомый запах. Они были везде - черные, стремительные, нахальные и высокие. Сталь чужих мечей также была черной, глаза - как зола. Брызги крови пятнали пустынную прежде дорогу. Все пришло в упадок за пару минут, во время которых я созерцал цветение сакуры. Увидев меня, они остановились. Против укутанных в темные одежды воинов я выглядел пастухом, но босые ноги крепко стояли на потревоженной земле. - Кто вы такие? - спросил я. - Мы - гончие псы войны, - ответил негромкий голос. Длинноволосый юноша - тонкий и прямой, как трость. Черные волосы пришельца развевались на ветру, словно у обесчещенной женщины. Нельзя было назвать его счастливым, хотя он только что почти разрушил деревню - по приказу или без. В его действиях не было ни наслаждения, ни усталости от долга. Я разглядывал его с любопытством, потому что в два года жизни здесь не встречал никого, кто отличался бы от крестьян. Казалось, если я сделаю нужный жест, он спрыгнет с лошади, чтобы поприветствовать меня. Из-за сложенных на просушку циновок выбралась крестьянка с измятым лицом. - Здесь не с кем воевать, - пожал плечами я. - А как же ты? - усмехнулся он в ответ. Я достал катану и убил их всех, отделив головы от туловища. Говорят, злые духи могут воскресать, если их убить не по правилам, а эти были как раз из таких. Последним стал вожак стаи, и он продержался чуть дольше, пропуская тени сквозь пальцы, и невесело шутил, когда умирал. Мне понравилось его поведение, в нем было определенное достоинство. Вот тогда старик и заговорил со мной. Он сказал, что убитого звали Рююске.
***
Мы тогда недолго были вместе. Старик рассказывал, а я сидел, запоминая звук сухого, словно шелест листьев, голоса. Слова терпко, четко выходили из сморщенных уст, в окно пахло горелой соломой. В рассказе о человеке, который убил своего учителя, не было никакого величия, никаких чар, привлекающих упрямых становиться на сторону зла. История оказалась будничной и мрачной, от нее веяло затхлостью плохо высушенного белья. - Как его зовут? - спросил я. - Не знаю, - произнес старик. - Он меняет имена так же просто, как и друзей. - Где его найти? - снова задал вопрос я, не в силах сдержаться. - Я знаю, откуда начать, а дальше тебе придется искать самому. Кто-нибудь из его слуг проговорится. Он наклонился, прошептал название гостиницы и снова сел, несгибаемый и отстраненный. Снаружи потрескивало пламя. Я кивнул и отправился прочь из деревни, собираясь отплатить за рассказ. С тех пор прошел месяц, но цель вырывается из пальцев, словно скользкий угорь. Остановившись в захудалой гостинице, я запивал весеннюю слякоть сакэ. Путники, усталые и неразговорчивые, проходили за хозяйкой, от котомок пахло дождем и едой. Бродяги и паломники, странники, мутные лица, черточки глаз, промокшие от дождя стрелы, доски для игры, плохо просохшие струны, грязные тарелки, тягучие песни. Никто не подходил ко мне. - Я ищу человека по имени Исимура. Мне говорили, он играл здесь на биве. - Да, играл, - подхватил пьяный ронин. - И это было ничуть не похоже на нытье теперешних слепцов! Исимура прекрасно видел, но это не мешало ему петь. Но его тут нет и не будет, Исимура проклят и выслан отсюда, а ты спрашиваешь так, словно готов хоть сейчас его послушать! Еще недавно он... - Я... - прошептала взявшаяся откуда-то старушка. - Я видела, как он пел, а у самураев из ушей текла кровь... - Заткнитесь! - прикрикнул хозяин и подлил сакэ. - Это недозволенные разговоры. Слава Будде, все идет хорошо, но всегда найдется кто-нибудь, кому спокойно не сидится. - Да-да, - подтвердил ронин и поскреб небритые щеки. - Исимура - один из тех, кого осквернил... Сакэ разлилось по столу, хозяин навис над гостем сердитой массой и одарил меня неприятным взглядом. Никто не хотел говорить о человеке, который предал учителя, и его слугах, одно упоминание заставляло самые беспечные лица покрываться сетью испуганных морщин, а раздвинутые в улыбке губы сжиматься. Ты задал мне непростую задачу, старик. В каждой гостинице что-то знали, но соединить эти знания было трудно. Одна из женщин, отдающих тело в обмен на деньги, дернулась прочь, стоило мне упомянуть о Исимуре, и убежала. Но в мире полно людей, желающих рассказать чужие истории. Человек, предавший учителя, пришел в ее деревню, выбрал трех самых красивых женщин и усадил Исимуру играть на биве, пока девушки танцевали. Та, что упадет без сил первой, должна была стать кормом для свиней. Та, что упадет второй, - отдать свою дочь солдатам Рююске. Та, что останется, могла жить. Вот только насладиться победой было не суждено - деревню сожгли, братьев повесили, а на спине танцовщицы выжгли клеймо чужой собственности. Чем больше я узнавал, тем сильнее чувствовал, что старик оказался прав, когда поскупился на слова. Легенды однобоки, а я мог идти за человеком, убившим учителя, след в след. Он был мудр, этот старик... Я шел от селения к селению, от постоялого двора до другого, от одного стола с сакэ к следующему. Когда нужно было добыть денег, я нанимался на работу, но, говоря по правде, меня мало кто хотел нанимать. Даже в тяжелое время, после разбоев черных отрядов, не оставивших камня на камне, жители предпочитали обойтись своими силами, чем связываться с чужаком. Но я знал, что иду верно. Эти места подсказывали, что проклятый музыкант где-то рядом, а потерявшиеся ноты злой музыки все еще звучали в здешних горах, витали над бесплодными полями, не давали уродиться рису и отводили воду прочь. Он приближался. Я звал его, и он приближался.
***
- Киоко, - расплатился именем кожевенник и тут же скрылся в доме. Я нанизывал имена одно за другим, как швея нанизывает на иглу ткань, но больше верил в случай. Случай следит за каждым человеком, он высматривает момент, когда события складываются в интересный узор, а потом связывает разные судьбы в узел. Думаю, он ревнив и пресыщен, а потому клюнет на любой интересный исход. Имя Киоко обещало многое. До той поры я слышал лишь о мужчинах, следовавших за предателем, - о цепных псах, рабах, слугах, но кожевенник был первым, кто упомянул женщину. Человек, за которым я шел, избегал стать легендой, следуя на поводу дурного вкуса и опровергая то, что сделал еще вчера. - Рююске был мальчиком для утех, - шептала слепая карга у рынка. - Тот человек дал ему в руки нож, а кое-кому стоит только показать куда идти, а они и идут. - Почему демоны следуют за дьяволом? - выругался монах. - У них нет выбора, это их природа. - Говорили, что к нему пришли многие отступники, но он всех их сжег. Выбрал лишь Исикаву, потому что тот сумел отогнать языки пламени звуками бивы, - поведал прыщавый мальчишка, кативший бочку с соленой рыбой. - А потом... потом отрубил ему два пальца, чтобы Исикава не мог играть так, как прежде, - он недоверчиво стрельнул глазами и исчез в переулке. Ленточки на дереве трепетали, напоминая о близящемся конце лета. Менестрели чутки к слухам, которые множатся и растут в увитом узкими улицами городе. Их повезут торговцы на переполненных телегах, странники на своем горбу перенесут вести от одной гостинице к другой. Взмах, еще один, еще. Мне некуда торопиться. Я вспомнил землистое, непроницаемое лицо старика, его уверенность, не боящуюся возраста, и продолжил движения катаной. - Это ты ищешь Киоко? - тьма навалилась брюхом на город. Я не обернулся. За спиной слышались шаги, воздух колыхался, словно дыхание умирающего от лихорадки. Окна захлопывались одно за другим, люди прятались по домам, хотя и знали, что хлипкие стены жилищ вряд ли смогут их укрыть. Тучи мошкары поднимались над загнившей вдруг рекой. Я смотрел на меч и считал оставшиеся взмахи, а Исикава, чумной менестрель, стоял сзади и играл на биве изуродованными руками. - Я знаю, где Киоко, - сказал он, улыбаясь. - Тогда говори. Тень потекла к ногам Исикавы, однако убегать он не собирался. Серебряные волосы спускались до пят, коренастое, некрасивое тело смеялось над роскошной гривой, превращая менестреля в чудовище. Он сжал биву и ударил по струнам, скрипучий звук вскрыл небу горло, поток дурной крови хлынул на землю. - Ты пропадешь здесь. Я осмотрелся, глядя, как сгнивают строения и плесень покрывает кожу горожан. - Нет, - качнул головой я. - Я обещал старику, а значит должен уйти живым. Почему ты последовал за предателем? Исикава изменился в лице. Его терзала боль, обреченный город не мог ее исцелить. Ни один, ни даже сотни обреченных городов с умирающими жителями, торговками, оружейниками, хлебопеками, ювелирами и бродягами, храмами и хижинами, дворцами и постоялыми дворами, с праведниками и грешниками, бывшими победителями и сегодняшними жертвами. - Я пошел за ним потому, что больше не за кем было идти, - наконец разлепил запекшиеся губы он. - Я ждал, что он позовет меня с собой. Никто не звал. Зачем ты спрашиваешь? - Где Киоко? Исикава открыл изорванный рот и запел, указывая на север. Слова, вываливающиеся из нутра менестреля, были столь же уродливы, как и он сам. Я вырвал биву и разрубил пополам. Она взвыла, как плененный зверь, а потом издохла; слезы потекли по щекам Исикавы. Он достал катану, но тень уже ползла по ногам , обвила грудь, затекла в рот, заставляя хрипеть и выплевывать сгустки черной крови. Это конец всех песен, чумной музыкант. - Где он? Дождь доедал остатки города. - Я не скажу, я обещал... - Кому обещал? - я чувствовал, как налет улыбки покрывает губы. Но он, конечно, не ответил.
***
Северный осенний ветер снова привел за собой холод. Все, к чему мне хотелось прикоснуться, стало ледяным. Во дворе лежала издохшая кобыла. Пыль покрывала стылые полы, перед статуей Будды бурлил синий яд. Никто не жил здесь очень и очень давно, ведь даже проклятым нужно есть и спать. Если Киоко и пряталась здесь, то теперь ушла. - Он требовал преданности, а сам не был предан никому, - говорили мне в Эдо. Несколько не появлялся человек, превративший в руины множество храмов и безобидных деревень ради прихоти, но о нем все еще говорили, все еще произносили шепотом имя, меняющееся от города от городу. Его помнили лучше, чем тех, кто раздавал бесплатный рис. - Я слышала о тебе. Маленькая Киоко с глазами, синими как слепое небо, подкралась так тихо, что ее не учуяла даже моя тень. Черно-синий шелк покрывал волосы, крепился к плечам, задрапированным тканью. Говорили, что иероглифы на ее коже нарисовал предатель, и они остались там навсегда. Шею охватывал браслет из сыромятной кожи, зашнурованный под подбородком. - А я слышал о тебе, - ответил я, глядя на черную катану в женских руках. Киоко не умела играть на биве, драться не умела тоже, да и лошади повиновались ей плохо. Глаза-пленки, нестареющий стан, - кукла из театра кабуки. Как сестра северного бога, что правила колесницей своего брата, она следовала за предателем и передавала его приказы. Кроме нее не осталось никого, кто мог бы знать, где скрывается хозяин Рююске и Исикавы. Ветер шевельнул шерсть на одеревеневшей туше лошади, а потом теми же морозными пальцами забирался под шелк на теле Киоко, тиская молодое тело. Губы изогнулись розовой каплей на белой бумаге. - Странно, что ты добрался сюда, - она опустила меч. - Я ищу предателя, за которого во всех школах боевых искусств назначена самая высокая цена, - прервал я, и улыбка умерла на прозрачном лице Киоко. Она задрожала, почувствовав у сердца черную пиявку тени. Я мог бы заставить ее сделать все, что мне захочется, - женщины слабы, хотя иногда их верность не знает границ, но хитрая девчонка не оставила мне ни малейшего шанса, отточенным движением вогнав сталь в живот и проглотив рыдание. Если не сможешь удержать тайну, умри. Может, Киоко и не умела воевать, но у нее была хорошая память. Нет, ты все-таки ошибся, старик. Никто из слуг не проговорился. Я выхожу наружу, смотрю на покрытую мелкими камнями дорогу и достаю катану. Ровно 1098 движений до того, чтобы забыть глаза Киоко и плач бивы. Взмах, еще, вбок, вниз... 1098 шагов на морозе, щиплющем продубленную дождями и войнами кожу. Вряд ли после того, как закончится тренировка, я вспомню их голоса. Это нетрудно для человека, убившего своего учителя.