Книга издана в ЭКСМО, серия "Колдовские миры". По договору с издательством часть текста отсутствует.
Слава капитана Генри Моргана гремит от Средиземноморья до Карибов. Но никто не знает, что самый удачливый пират семи морей - на самом деле девушка, дочь морского фейри и опальная наследница герцогства, сбежавшая из-под ненавистного венца и от костра инквизиции. Марине удается отомстить, но на нее падает проклятье. Даже могущественная ведьма не в силах снять его, но она может дать подсказку: ищи феникса. Вот только кого найдет Марина? Ведь феникс - это страсть, наваждение, смерть и возрождение. И чтобы очиститься в его пламени, придется поверить в невозможное и рискнуть всем.
По договору с издательством часть текста отсутствует.
Слава капитана Генри Моргана гремит от Средиземноморья до Карибов. Но никто не знает, что самый удачливый пират семи морей — на самом деле девушка, дочь морского фейри и опальная наследница герцогства, сбежавшая из-под ненавистного венца и от костра инквизиции. Марине удается отомстить, но на нее падает проклятье. Даже могущественная ведьма не в силах снять его, но она может дать подсказку: ищи феникса. Вот только кого найдет Марина? Ведь феникс — это страсть, наваждение, смерть и возрождение. И чтобы очиститься в его пламени, придется поверить в невозможное и рискнуть всем.
Предупреждение: 18+, откровенные сцены, полное отсутствие исторической достоверности.
Посвящается барону Мюнхгаузену, как самому правдивому на свете человеку.
Все таверны чем-то похожи друг на друга, и когда ты открываешь тяжелую дверь, становится неважно, какой на дворе век — двадцать первый или шестнадцатый, и что ты оставляешь позади — мир информационных технологий или мир не ушедших в свои холмы сидхе и ждущих на скалах сирен. Заходи в таверну, отведай ароматных, настоянных на вересковом меду историй, протяни руку к очагу и угости саламандру ломтиком ежевичного пирога, а белую собаку с красными ушами, что льнет к тебе и заглядывает в глаза — жареной поросячьей ногой. Послушай старого валлийца Неда — у него всего один глаз, зато, говорят, этот глаз видел самого капитана Моргана и двух королев, Марию Кровавую и Изабеллу Кастильскую. Что, они жили в разное время и не подавали руки одноглазому пирату? Да ну. Еще скажи, что Одиссей выдумал сирен, чтобы оправдаться перед Пенелопой за недельный загул в ближайшем кабаке!
Оглянись: за окнами хлещет ливень и бьют молнии, разбиваются корабли и сердца. Самое время послушать одну из правдивых историй старого Неда, рассказанную нарочно для тебя. Историю о крови, смерти и любви, о тайнах и предательстве, о волшебстве и… Бери же кружку верескового эля, садись к огню и слушай рассказ об одной из последних дочерей дивного народа.
***
Часть 1. Фата Моргана
Глава 1, в которой рассказывается о маленькой девочке, силе и слабости.
***
При крещении ей дали обыкновенное и скучное имя Морвенна Лавиния, леди Вудвилл. Старина же Нед, ее бессменный хранитель, пестун и наставник, звал ее Мариной. Морской. И были у него на то причины, уж поверь. Здесь, в Уэльсе, никому и в голову не приходило сомневаться, что дочку герцогу Торвайну подкинули фейри из холмов. В отличие от брата-двойняшки, истинного человека, равно похожего на отца и мать, и ни капельки — на дивный народ.
Они росли вместе семь лет, не разлучаясь ни на миг, вместе учились грамоте и верховой езде, вместе ходили под парусом и слушали, как отец разбирает споры вассалов. Кухарки с конюхами не уставали судачить об удаче, посетившей герцогский род. Древний, почти угасший род. Говорят, если б не фейри из холмов, не было бы на свете и бабки нынешней герцогини, так что удачи досталось вдвойне…
Но не будем забегать вперед, впрочем, и назад тоже. Остановимся посередке, аккурат сегодня. А сегодня, в день тридцать второй месяца мая года от Рождества Христова тысяча шестьсот… Ч-ш-ш! Молчи! Здесь, в старом Уэльсе, среди зеленых холмов, обязательно бывает тридцать второе мая. Пусть и не каждый год. Но в этом году, тысяча семьсот двадцать… забыл каком, этот день точно был. Потому что старый Нед помнит его, как будто тот случился вчера или случится завтра… Не перебивай, а слушай дальше.
В этот чудесный день, когда весна и лето встречаются и танцуют ночь напролет веселые танцы во славу старых богов, в замке Торвайн никто не веселился и не танцевал. Замок мрачно и покорно ждал нового владельца, англичанина. Уже второго англичанина за два десятка лет, но если первый — отец юной леди Марины — пришелся зеленым валлийским холмам по душе, то от этого не ждали ничего хорошего.
Прежде всего, не ждала сама Марина. В ее четырнадцать лет и думать не хотелось о замужестве с чванливым, тщеславным и бесчестным чужаком, которому новая английская королева пожаловала герцогство вместе со всеми обитателями. Потому Марина с самого утра сидела у окна с книгой, жадно впитывая рассказ венецианского авантюриста о далеких землях и головокружительных приключениях.
Ты скажешь, что в тот век девицам на выданье подобало не читать книги, а молиться и вышивать? Что ж, благовоспитанным англичанкам книг и в самом деле не давали, потому как незачем женщине утомлять и без того невеликий ум. Но Марина была валлийкой, больше того — отец растил ее будущей герцогиней, полновластной хозяйкой обширных земель.
Он так же растил бы и сына, но мальчика забрало суровое валлийское море, оставив герцогу одну лишь дочь. О том, как это случилось и при чем тут фейри и морское счастье, старина Нед тоже расскажет, но в другой раз.
Впрочем, герцог горевал недолго, а если и долго — то никому этого не показывал, и дочь свою учил не выставлять слез напоказ, а держать свои земли и своих людей крепкой хозяйской рукой, словно норовистого скакуна. Ведь не зря говорят, что каков капитан, таков и улов.
Но оставим дни прошлые мертвецам и вернемся к дням нынешним. К леди Морвенне Лавинии Вудвилл, герцогине Торвайн, и ее досточтимой матушке, леди Элейн. Прямо в парадный зал, куда и явился младший сын захолустного барона, сэр Валентин, верной службой короне заслуживший свое собственное герцогство.
***
— …супругой станет леди Элейн, дочь последнего законного герцога Торвайн, — разносился под закопченными сводами старого замка резкий и гнусавый голос английского сэра Валентина. — А несчастный плод беззакония, Морвенна Лавиния, завтра же отправится в монастырь святой Агнессы.
Марина так увлеклась разглядыванием столичного щеголя и его свиты, что не сразу поняла смысл его слов. То есть про монастырь она услышала, но вот что туда отправится она?! Она — плод беззакония?! Нет, этого не может быть! Объявить брак отца и матери недействительным, отправить ее в монастырь… Нет и нет!..
Матушка же говорила, что новой герцогиней станет она, Марина, и тогда они обе смогут спокойно жить в своем замке, ведь сэру Валентину нужен лишь титул и доход, ну и наследники, конечно. Потом. Когда Марина войдет в возраст. А он, что ж он делает? Что он такое говорит?!
Немыслимо хотелось оборвать высокопарную речь чужака, крикнуть на весь зал, что она никакой не плод беззакония, а Морвенна Лавиния Вудвилл, герцогиня Торвайн, единственная законная наследница своего отца, и это ее дом и ее люди! И чтобы все они подтвердили — и матушка, и сэры Гвинн и Уриен, и граф Арвель, и все-все, кто остался в Уэльсе защищать их, своих герцогинь.
Но все-все молчали. Склонили головы, не глядя на Марину, и молчали. Только матушка легко сжала ее руку и шепнула: «тихо, Морвенна».
«Истинная леди никогда не спорит, дочь моя. Наша участь — подчиняться господину своему мужу и ее величеству королеве», — прозвучало в ушах Марины, хоть матушка и не произнесла этого вслух. Но она достаточно часто говорила это раньше, чтобы Марина накрепко запомнила. Только следовать заветам матушки она не собиралась. Она не такая. Она — дочь своего отца. И она скорее утопится, чем отправится в монастырь! А лучше утопит столичного щеголя, и пусть отец на том свете ею гордится!
Но что она может против целого отряда английских узурпаторов? Жизнью девушки до замужества распоряжаются ее родители, а матушка не заступится за дочь. Слишком привыкла молчать и терпеть, что бы ни происходило вокруг.
Столичный щеголь словно услышал эти мысли, глянул прямо на нее. В его взгляде не читалось ничего доброго. Холодный, жабий, даром что жабы не бывают такими белесыми. Пронизывающий насквозь. Захотелось отступить, спрятаться за верного и надежного Неда. Марина с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не найти взглядом возвышающуюся над головами придворных и слуг рыжую макушку.
Нельзя.
Ни показать слабость, ни показать силу.
Англичанин, при всех своих кружевах и духах, не задумается ее убить, если заподозрит хоть малейшую возможность сопротивления. Если подумать здраво, то и монастырь для нее — милость, раз уж она не нужна ему как супруга. Непонятно, правда, почему. У матушки и здоровье слабое, и возраст уже… Правда, матушка красива. Очень. Марина совсем на нее не похожа: матушка статная, высокая, белокожая и черноволосая — редкая красавица. Таких на весь Уэльс одна, и во всей Англии похожей не сыщешь, не зря ж отец ее любил. Общего между матерью и дочерью — лишь белая кожа. Но к матушке загар не пристает, а вот Марина на солнце мигом становится медного цвета, и волосы совсем выгорают, до белизны. Это красиво, белые волосы. Отец говорил, что благородные дамы нарочно садятся на солнцепеке и развешивают волосы по полям шляпы, чтобы они выгорели и выбелились. Марина этого не видела, хоть и часто ездила вместе с отцом в столицу. Она даже научилась разбираться в столичных модах — отец говорил, что это обязательно нужно знать благородным леди. Отец много чему ее научил, и в том числе терпеть и делать невинные глаза. Тоже обязательная наука для леди.
Марина и делала. Невинные глупые глазки провинциальной девочки, умеющей лишь вышивать и читать молитвы. Хотелось верить, что в замке не найдется никого, кто расскажет новому владельцу сказку о подкидыше фейри и правду об образованной леди, которую отец учил ездить верхом, различать породы лошадей и овец, владеть клинками и гроссбухами. Только не учил, что делать, когда ты одна и тебе всего четырнадцать, а с пришлым сэром целый отряд рыцарей и солдат. Наверное, и сам не знал. Отец умер вместе со своей королевой, на той же плахе. И теперь его дочь осталась одна.
Только плакать нельзя.
Сэр Валентин ее не пожалеет.
Никто сейчас не пожалеет — валлийским рыцарям не хочется на плаху вслед за своим герцогом. И ей не станет лучше, если они погибнут за нее.
Значит, монастырь?
Нет. Ни за что.
И топиться она не будет. Слишком это будет хороший подарок жабе Валентину.
Марина склонила голову под взглядом англичанина. Покорно, как подобает истинной леди. Прислушалась к шепоткам за спиной, в толпе слуг.
Ее жалели и оплакивали. Уже. И тихо радовались, что леди Элейн останется в замке. Все же она урожденная валлийка, а дети, что дети? Еще народятся, хоть и жаль юную леди. Но она не пропадет, подкидыши фейри не пропадают. Вот увидите, леди Марина еще вернется и покажет этому англичанину!..
Все это было тихо и немножко отчаянно, но приятно. Ее люди верят в нее. А значит — она и правда не пропадет. Она вернется домой, дайте срок! Так вернется, что белесая жаба ускачет в свое девонширское болото и даже квакнуть не посмеет! А если у матушки появятся дети... Ну что ж, Марина будет их любить. Фейри любят детей, истинные леди — тоже, а дочь герцога Джеффри с детьми не воюет.
Мысли о возвращении и вере поддерживали Марину весь остаток дня, пока камеристка собирала ей скудный сундучок в дорогу, а матушка давала последние наставления и плакала в кружевной платочек. Марине тоже хотелось плакать. Очень хотелось. Особенно когда матушка вынула из сундучка недочитанную книгу синьора Марко и, покачав головой, напомнила, что теперь Морвенне Лавинии подобает читать лишь богоугодные писания святых отцов. Быть может, когда-нибудь Морвенна станет аббатисой, ведь она — дочь герцога и достойна особенной доли. А пока следует быть послушной, строго следовать правилам монастыря и служением Господу заработать его милость.
Матушка, несомненно, была права. И если бы Марина собралась в монастырь, она бы, без сомнений, стала аббатисой. Но монастырю ее не видать. Хоть Марину и сразу после торжественной встречи сэра Валентина отправили в свою комнату, готовиться к отъезду, она успела пройтись по замку и услышать много интересного. К примеру, что монастырь святой Агнессы славится суровостью и отличным воспитанием для дочерей непокорных подданных короны. Девы там становятся тихими, послушными и богобоязненными. И чтобы такая ценная для короны личность, как Морвенна Лавиния Вудвилл, случайно не проехала мимо монастыря, ее будут сопровождать сразу четверо английских рыцарей, безусловно верных сэру Валентину и королеве. Именно в такой последовательности — что показалось Марине немаловажным. Впрочем, то, что ее признали ценной, тоже. Значит, в словах сэра Валентина о плоде беззакония было больше бахвальства, нежели правды, и брак отца и матушки вовсе не признан церковью недействительным.
Что хорошо. Будет. Потом. Когда она вернется домой. А она обязательно вернется, и не будет лить слезы. Это просто с кухни луком пахнет.
Луком пахло нестерпимо, так что Марина щурилась и украдкой промокала глаза платочком. Даже когда матушка пожелала ей доброй ночи, поцеловала в лоб и ушла вниз, в парадный зал, ужинать вместе с будущим супругом, а в дверь тихонько постучался Нед.
Открыв дверь, Марина молча прислонилась к широкой груди, пахнущей потом и железом, и бросила проклятый платочек на пол. Слезы полились рекой, дыхание прервалось и застряло в горле…
— Все будет хорошо, моя маленькая леди, — едва слышно пробасил Нед, подхватывая ее на руки и баюкая. — Все будет хорошо.
Не будет, хотелось сказать Марине, уже никогда не будет! Но голос не слушался, а слезы мешали дышать. Папы больше нет! А без него хорошо быть не может!..
Нед бормотал что-то успокоительное, гладил ее по волосам и качал на руках, как морской прибой. И голос его был похож на прибой. Так похож, что Марина уснула. Как-то сразу и незаметно, вовсе не думая спать. И проснулась ранним утром с четким пониманием: ее жизнь закончилась сегодня. И либо начнется новая, либо она умрет в монастыре святой Агнессы, вдали от моря и родных зеленых холмов.
***
Глава 2, в которой благородный дон пытается героически погибнуть.
***
Загробная жизнь благородного дона Антонио Гарсия Альвареса де Толедо-и-Бомонт, графа де ла Вега, началась около пяти часов пополудни десятого августа тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова. С палящего солнца, радостно-деловитого ора по-английски и сладкой винной лужи под щекой. Странно, но боли он не чувствовал, — вообще ничего не чувствовал, вместо привычных ощущений была легчайшая пустота! — хотя ясно помнил, как английский клинок задел по боку как раз перед тем, как что-то еще раз ударило его по голове, и он умер.
«Каналья капитан, не поделился флорентийским трофейным, зря пропало», — только он успел подумать какую-то чушь и скорее от растерянности попытался нащупать шпагу, как его за волосы вздернули над палубой.
— Эй, Смолли, еще живой испа!.. — завопили позади надтреснутым басом.
Вопль оборвался на полуслове. Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и… не будем утомлять тебя, достойнейший читатель сих строк, перечислением всех имен благородного дона, а назовем его просто, по-семейному: его светлость граф де ла… э… то есть Антонио. Даже Тоньо — как называл его в приступах нежности отец и как кликала его в детстве нянюшка. Так вот, Тоньо намного быстрее, чем читаются эти строки, пнул англичанина в колено крепким испанским каблуком. Пнул он даже прежде, чем успел сосчитать количество «голых дьяволов» вокруг. Их было преизрядно, так что единственным разумным вариантом было бы притвориться покорным ягненком… Но этот вариант благородный дон не рассматривал в принципе. Как неблагородный, недостойный истинного идальго и не годный ни при жизни, ни тем более после смерти. Потому Тоньо попытался тут же обезоружить онемевшего от адской боли противника и рвануть… да хоть к ближайшему проклятому английскому пирату!
Увы.
То ли слава испанских сапог оказалась несколько преувеличена, то ли в матросы к каналье Моргану нанялся сам морской дьявол, не суть. А суть в том, что англичанин и не подумал выпустить волосы благородного дона — знатную, надо сказать, черную и вьющуюся по испанскому обычаю гриву, — и ни черта у благородного дона не вышло в смысле героически погибнуть — еще раз, уже окончательно — прихватив на тот свет как можно больше врагов Испании. Вышло лишь заработать пинок тяжелой английской ногой пониже спины и совершенно неромантичный и негероический фонарь под глазом. Тяжелой английской рукой.
Тут бы нашему дону посетовать на некуртуазность английских пиратов и смириться перед тяжкой дланью судьбы, подвесившей его, как беспомощного кутенка, между жизнью земной и подобающим местом на том свете, но не тут-то было. Благородные доны так просто не сдаются!
Так что целых пять секунд дон потратил на обзаведение новыми синяками, а заодно наделением синяками и ссадинами проклятых пиратов, раз уж ни на что более серьезное был сейчас не способен. Справедливости ради стоит отметить, что пиратам досталось больше, ибо лягаться твердыми каблуками куда сподручнее, нежели босыми пятками, а оружия пираты не применяли — не лишаться же столь редкого на безлюдных океанских просторах развлечения, как живой пленник!
Под ругательства, как минимум, на пяти языках благородного дона повалили лицом на немытую палубу — вот бы всыпал матросам горячих боцман «Санта-Маргариты», увидев эти затоптанные винно-кровавые пятна! — и связали руки крепкой ямайской веревкой. Происхождение ее опытный в торговых и такелажных делах дон определил по колючести, ведь как известно, ямайские веревки сродни ямайскому рому: самые крепкие и самые колючие на обоих океанах.
«Доска, рея или английские канальи придумают развлечение похлеще?» — думал Тоньо, вопреки звенящей в голове пустоте пытаясь понять, где ж тут пороховой трюм и как до него добраться, и любуясь сквозь дыру в борту фрегата розовеющими краями облаков и пенными бурунами, вскипающими за треугольными плавниками. От вида этой дыры рачительного боцмана «Санта-Маргариты» хватил бы удар, но он, по счастью, из акульего брюха ее уже не видел.
— На доску испанскую сволочь! — Поругавшись всласть и обменявшись по инерции парой пинков и зуботычин, пришли к единому мнению «голые дьяволы».
«Прими, Иисусе, мою душу и даруй самую горячую сковороду каналье Моргану вместе с…» — начал кроткую молитву Тоньо, готовясь отойти в мир иной, представляя, как красиво будет гореть сначала на море, а потом в аду весь пиратский бриг. Но тут приготовления к похоронам и фейерверку прервал глас не божий, а вовсе даже человечий:
— Стоять, якорь вам в корму!
Тоньо мысленно помянул морского дьявола: бриг и не думал гореть, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость и бессмысленность бытия. Зато прямо перед глазами воздвиглись, иначе и не скажешь об этом монументальном сооружении, загорелые дочерна, грязные ноги, размером подходящие элефанту, а не матросу.
Одна из ног пнула благородного дона в бок.
— Поднимите эту медузу, и к капитану!
Кто-то из пиратов вполголоса возмутился: чиф отобрал у них законное развлечение! Но на него шикнули, мол, капитану Моргану виднее, как развлекаться команде.
Тоньо снова крайне некуртуазно, за волосы, вздернули над палубой, и он уперся взглядом в волосатую грудь элефанта. Выше курчавых рыжих зарослей располагалась оскорбляющая взор божий рябая рожа, перекошенная багровым шрамом, а снизу джунгли терялись в дранных холщовых подштанниках, препоясанных платком изумрудного турецкого шелка. Глаз у старпома был только один, зато вращался и таращился он за двоих.
Больше ничего интересного Тоньо рассмотреть не успел, если не считать досок палубы, куска моря и абордажных крюков, все еще скрепляющих поверженную гордость испанского флота, тридцатипушечную «Санта-Маргариту», с английским бригом «Роза Кардиффа». Его проволокли по сходням, едва не уронив между бортами, и дотащили до группы размахивающих руками и орущих над грудой мешков пиратов.
— Сэр, еще один испанец! — крикнул старпом, заглушая гам.
Пираты расступились. Благородного дона толкнули в спину, так что он с размаху грохнулся на колени перед мальчишкой лет пятнадцати на вид. В отличие от пиратов, мальчишка был одет, даже чисто и почти прилично: в полотняные штаны, чулки и туфли с пряжками, а сверху — щегольскую батистовую рубаху и ультрамариновый бархатный дублет с золотым кантом. Волосы, заплетенные в обычную моряцкую косу, выгорели почти до белизны, а сам он был тонок и миловиден, как девица. Разве что выражение лица девице не подходило, никакой мягкости и нежности, пристойной слабому полу, одна лишь оружейная сталь.
«Странно для любимого капитанского юнги», — подумал Тоньо, ухмыляясь мальчишке в лицо: благородный дон не опустит голову ни перед кем, кроме Пресвятой Девы, а эта «дева» — явно не святая.
Краем глаза он успел заметить, что рядом, так же — на коленях и связанные — стоят капитан «Санта-Маргариты» дон Хосе Мария Родригес, два офицера и купец из Кордобы, всего неделю назад спасенный от собратьев Моргана. А вот самого пиратского капитана видно не было. Доверяет пленников своей «донне»? Хам.
— Он сломал руку Смолли, капитан! — пробасил старпом позади, и только тут до Тоньо дошло, что этот мальчишка и есть гроза морей Генри Морган, продавший душу дьяволу английский пират. Именно за ним «Санта-Маргарита» гонялась уже два года, и вот — догнала на свою голову.
Мальчишка махнул старпому. То ли "заткнись", то ли "убирайся".
— Вы — канонир «Санта-Маргариты», благородный дон? — спросил по-испански, с легким акцентом.
Тоньо усмехнулся: вот теперь точно сэр пират придумает что-нибудь повеселее доски или реи — уж для того, кто чуть не потопил своими пушками чертову "Розу", грех не расщедриться. А все капитан Родригес, встряло же ему намедни выпороть сразу полдюжины матросов, причем всех — из ветеранов. В кости, видите ли, играли вместо надраивания палубы и вознесения вечерней молитвы. Мало того, пообещал то же каждому, кого застанет за азартными играми. Если б кто-то из предателей не ударил Тоньо по голове, едва он собрался поднести первый запал к мортире, черта с два бы пираты взяли «Санта-Маргариту».
Родригес — имбесиль.
— Канонир, — ответил Тоньо, продолжая разглядывать пирата. Против заходящего солнца приходилось щуриться, но это не помешало отметить полное отсутствие побрякушек, столь любимых благородными и не очень моряками. На самом Тоньо их было по крайней мере полдюжины, разумеется, до того, как они попались на глаза мародерам.
Пират расплылся в такой улыбке, будто получил роскошный подарок на именины. Да пожалуй, именно так оно и было... Бросил поверх головы Тоньо:
— Дона канонира в мою каюту! Горячей воды, полотна, бренди, ужин. Живо! Этих, — мазнул взглядом по капитану и купцу, — в трюм.
Капитан Родригес поднял голову, до того покорно опущенную, и ожег Тоньо ненавидящим взглядом. В его глазах читалось: снова герцогскому выродку все на блюдечке, а мне — одни шишки!
Дважды имбесиль. У него хоть есть шанс дожить в трюме до Тортуги, Барбадоса или Ямайки — один черт знает, куда понесет Моргана. А за живого канонира "Маргариты" англичане душу продадут, у кого она еще не продана. И не ради того, чтобы пожать ему руку и выразить восторг новой конструкцией орудий, потопивших не один десяток самонадеянных ублюдков. Чем «душевный разговор» с пиратом, лучше бы сразу смерть.
— Прежде чем заливать, Морган, надо бы отлить. Могу и в твоей каюте, на ковер. — Тоньо выдал все фамильное нахальство вкупе со школярским гонором. Будь на месте Моргана дон Хосе Мария Родригес, вместо бренди Тоньо получил бы пять дюймов стали в глотку.
Пират самым гнусным образом не оправдал надежд Тоньо на смерть от доброго клинка. Он рассмеялся. Не разразился зловещим хохотом, не растянул губы в мерзкой усмешке, а запрокинул голову и как-то совсем легко и звонко рассмеялся.
Кивнул тем, за спиной Тоньо:
— Сопроводите.
«Каналья», — подумал Тоньо и вскочил на ноги, отпихнув плечом пирата, собравшегося ему помочь.
Морган смотрел на все это с интересом. Снизу вверх. Мальчишка оказался Тоньо всего лишь до подбородка, а своему элефанту-старпому и вовсе дышал чуть не в пупок.
— Покорнейше благодарю, — сказал Тоньо самым издевательским тоном и зашагал к борту в полной уверенности, что пираты либо расступятся, либо он-таки получит свой нож под ребра.
Расступились, канальи. Развлекаются! Сюда бы хоть одну мортиру с «Маргариты»… Господи Иисусе, пошли им искру в пороховой трюм, порадуй сердце раба твоего фейерверком!
Сердце на миг замерло: ну услышь же мою молитву, Господи!
Не услышал. Проклятые предатели, и как только додумались ударить по голове!..
За шаг до борта Тоньо небрежно бросил сопровождающему его пирату:
— Развяжи.
Пират развязал. Только не руки, каналья, а завязки штанов. И даже стащить помог.
— Палубу не мне мыть, — хмыкнул Тоньо. Не то чтобы он надеялся, что это послужит последней каплей, и пират его убьет или хоть спихнет за борт. А скорее от чистого душевного порыва сделать крысам напоследок какую-нибудь мелкую гадость, раз крупная не получается.
Пират притворился глухим. А может, и правда был глухой? Даже ведь бровью не повел, лишив достойного дона маленькой радости! А заодно — сухих штанов. Ну и плевать. Их же капитану это нюхать в своей каюте. Ха. И если они думают, что он вроде дона Хосе Мария Родригеса, который по нижней палубе ходит, приложив к носу надушенный платочек, то сильно ошибаются. Чтобы лишить присутствия духа студиозуса, проучившегося шесть лет в университете славного города Саламанки на кафедрах алхимии и римского права, нужно что-то посущественнее мокрых подштанников.
Смутить пирата тоже не удалось — с той же каменной мордой натянул на пленника штаны и чуть не под руку отвел в капитанскую каюту. Даже пинка не отвесил напоследок. И дверью каюты не хлопнул! Пансион благородных девиц, черти бы его забрали наконец, вместе с этой невыносимой легкостью бытия!
***
Глава 3, в которой грозный пират растит орхидею в горшочке.
***
Каюта Моргана была типичной капитанской каютой, что лишь усиливало ощущение нереальности происходящего. Сон. Загробная жизнь. Ведь не мог же на самом деле дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега, попасть в плен к английской каналье Моргану! Значит — это всего лишь сон, и проснется Тоньо дома, в Саламанке, с тяжелой после вчерашней попойки головой, и не будет ни этих трех с лишим лет на флоте, ни пиратов, ни предателей, ни мальчишки Моргана. Или — сразу в аду, как и обещала ему маменька. Успел он нагрешить на ад или не успел?.. Ждет ли его там ненавистный братец, обрадуется ли встрече среди котлов?..
Да к чертям брата. Пока на ад не похоже, и слава тебе, Пресвятая Дева.
Мысленно перекрестившись, Тони принялся разглядывать каюту. Не сказать, что за годы морской службы Тоньо перевидал их сотню, но довольно, чтобы понять: дисциплина на пиратском бриге — на зависть регулярному испанскому флоту. Идеальная чистота, порядок и чуть ли не свежие цветы на столе. То есть, в самом деле цветок. Белая орхидея в стеклянном горшке, по какому-то капризу природы расцветшая в феврале. И, само собой, до черта карт по стенам, причем добрая половина — испанские. Трофейные, надо полагать, вряд ли Морган покупал их на базаре.
Но карты и цветы — это были мелочи, сущие мелочи. Главным была бадья ведер на двадцать посреди каюты, аккурат между накрытым к ужину на две персоны столом и застеленной расписным шелком кроватью. Над бадьей поднимался парок и пахло пресной водой. Вы только вдумайтесь, двадцать ведер пресной воды для купания сэра капитана, и это посреди океана! Вот где роскошь, столичным щеголям не понять.
К сожалению, забраться в бадью прямо в грязной одежде Тоньо не удалось. Пират усадил его в кресло возле накрытого стола и ушел, подмигнув от двери. А Тоньо — остался. У стола. Накрытого. Со связанными руками.
Каналья Морган! Так издеваться — это талант нужен. Природное призвание.
А к кракенам его. Как уже говорилось, благородные доны так просто не сдаются.
Чуток поерзав в кресле, Тони развалился поудобнее, хоть со связанными за спиной руками и было сложно изобразить позу «благородный дон отдыхать изволят», прикрыл глаза и… сам того не ожидая, уснул. Видимо, утомился-таки за полные сутки маневров и боя. Морская баталия — это вам не серенады под балконом петь. Даже не прекрасных донн портреты рисовать.
Эх! Где те донны, где те портреты…
То есть понятно где — на берегу остались, это Тоньо пришлось идти на флот, подальше от старшего брата и прочих неприятностей. Но об этом — потом. А сейчас благородный дон уснул, и спал… а бог его знает, сколько. Но чтобы увидеть во сне обожаемую Саламанку и прелестную донну Марию де лос Анхелес Инезилью Молину, ему хватило.
Ах, какой это был сладкий сон! Вот только досадно, скрип двери разбудил его в самый неподходящий момент, когда донна Анхелес уже упала ему в руки и готова была отдаться, но… кракена в глотку этому, этому…
Не успев открыть глаз и сообразить, где он, Тоньо сгруппировался, готовый выхватить шпагу и драться — или быстро-быстро бежать, смотря по обстоятельствам. И лишь через целую секунду вспомнил, сообразил, кто тут может скрипеть дверью, осознал все ту же невыносимую легкость и пустоту бытия… и смирился. Господь дал, Господь и вернет, когда будет нужно. А пока можно немножко насладиться подаренными Им часами жизни ли, смерти, не суть.
Тоньо расслабился, даром что штаны после сна были сильно тесны, а руки затекли. Лениво открыл глаза, зевнул.
На пороге стоял Морган.
Тот самый Морган, что снился ему битых два года, и все больше повешенным на рее бородатым битюгом, вроде его чифа.
Шпагу бы! Да хоть завалящий ножик и свободные руки! А там можно и по доске, и на рею — за такое благое дело Пресвятая Дева сразу в рай запишет, и пусть братец скрипит зубами на чертовой сковороде в одиночестве.
— Прошу прощения за задержку, благородный дон, э-э-э-э?.. — голос у Моргана был хрипловатым и по-мальчишески высоким, словно ему лет пятнадцать, не более. Странно. Нескладно. Не может быть сэру Моргану пятнадцати, он уже года три как капитан. Но это же сон? Сон, определенно. А во сне может быть все, даже пятнадцатилетний капитан — гроза морей.
— Граф де ла Вега, к вашим услугам, сэр Морган, — ухмыльнулся Тоньо, мол, триста каракатиц тебе в суп, а не мои услуги: за невыносимой легкостью бытия не получалось даже ненавидеть, хоть Тоньо и твердо знал, что ненавидеть англичан — его святой долг.
— Граф де ла Вега, сын герцога Альба, — довольно кивнул мальчишка, словно бы не «Санта-Маргарита» гонялась за ним по морям и океанам, а он за «Санта-Маргаритой», и все ради Тоньо. Пройдя на середину каюты, Морган попробовал пальцем воду, обернулся к Тоньо. — А ваше имя?
— Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, — Тоньо ухмыльнулся еще нахальнее и веселее. — Можно просто — ваша светлость.
Морган опять рассмеялся, легко и заразительно, словно они вот уже лет сто дружат. Каналья.
Тоньо заинтересованно поднял бровь:
— Над чем смеетесь, сэр Морган? Налейте и мне.
— Благородный дон Антонио, вы дадите слово чести, что не попытаетесь убить меня и сбежать, если я вас сейчас развяжу? Вам бы не помешало вымыться и перекусить...
— Мне бы еще не помешало отыметь симпатичную девицу, благородный сэр Морган. У вас тут случайно не завалялась? После боя, знаете ли, так хочется. — Вот тут Тоньо был совершенно искренен. Горячка боя такая, знаете ли, горячка! На столб в юбке бросаться начнешь. Да еще донна Анхелес пригрезилась.
— Горячая ванна тоже отлично снимает напряжение, дон Антонио, — улыбнулся пират, оценивающе оглядев его с головы до ног и, похоже, снова оставшись довольным.
— Какая досада, сэр Морган, а я уж понадеялся, что вы родня той самой фее Моргане. За каким чертом я вам сдался чистый и сытый?
Морган пожал плечами.
— Вы доблестный враг, дон Антонио, я мало таких видел. Мне бы хотелось провести вечер в приятной беседе. А может, и не один. К тому же, — он снова заулыбался, — вы ведь достаточно благоразумны, чтобы предпочесть удобный плен трюму, нет?
— Я ужасно благоразумен, сэр Морган, как вы уже заметили, — Тоньо сделал лицо, как на утренней мессе, и едва не рассмеялся, нарушив всю игру: уж очень все это было нереально, особенно его собственная уверенность в искренности Моргана. Потом вздохнул. — Ладно, от приятной беседы, особенно если к ней прилагается кальвадос из сундука капитана Родригеса, благородный дон не откажется никогда.
— Так вы даете слово чести? — переспросил настырный пират.
— Вы злопамятны, сэр Морган. — Тоньо улыбнулся со всем возможным очарованием. — Даю слово чести, что не попытаюсь бежать до завтрашнего рассвета. Для приятной беседы нам хватит.
Морган кивнул, открыл дверь и гаркнул:
— Эй, долейте бадью кипятком!
Пока несли кипяток, Морган еще раз осмотрел Тоньо с ног до головы, снова кивнул и вышел. На пару минут, не больше. Вернулся с ворохом одежды, сказал:
— Вам нужно будет переодеться, дон Антонио.
— С превеликим удовольствием, сэр Морган. Мой камзол вчера вышел из моды.
Одежду пират сбросил на кровать, а в его руках осталась плоская шкатулка. Из нее Морган вынул темный флакон в богатой оплетке. Даже сквозь дразнящие запахи жареного мяса и маринованных артишоков, — между прочим, из личных запасов самого Тоньо — чувствовался тонкий сандаловый аромат.
— Индийское? Неплохо, — не скрывая зависти, пробормотал он. За флакончик раза в два меньше он несколько лет назад отдал стоимость приличного скакуна.
Уронив несколько капель драгоценного масла в воду, Морган убрал шкатулку с флаконом в шкафчик и, подойдя к креслу, ловко перерезал веревки. Тони мог бы поклясться, что здоровенный нож возник в его руке сам по себе и так же невесть как и куда исчез, едва надобность в нем отпала.
— Раздевайтесь, дон Антонио, — не то велел, не то попросил Морган.
Тоньо не заставил себя упрашивать. Разделся донага, и не подумав стесняться возбуждения, сбросил грязные тряпки на пол и влез в бадью.
Райское наслаждение! Ну, не считая того что вода попала в порез на боку и в еще несколько ссадин и ранок. И вообще он как-то внезапно почувствовал, что устал, избит и голоден, как собака, и никакой прекрасной донны ему сейчас не светит — даже завалящей служанки, и той на «Розе Кардиффа» не сыщешь. Но это все было неважно. Вода! Горячая, пресная, лишь самую малость подсоленная!
Спасибо тебе, Пресвятая Дева Мария!
— А меня вы поблагодарить не хотите, дон Антонио? — Пират наблюдал за ним с выражением, которое определению не поддавалось.
Тоньо поднял бровь и вопросил тоном пастыря с той же утренней мессы:
— Что такое благодарность человеческая перед ликом божиим, сэр Морган? А сейчас ангелы смотрят с небес и радуются вашей несказанной доброте и милосердию. Вам зачтется, не сомневайтесь.
Морган, против ожидания, промолчал. Только что глаза потемнели. Не то от злости, не то... о, черт.
Похоже, не только благородным донам после боя хочется всякого разного. А Морган, говорят, уже года два не сходил на берег. По крайне мере, «Санта-Маргарита» и весь прочий испанский флот всячески об том заботились.
К тому же благородный граф де ла Вега — если верить придворным льстецам — самый красивый мужчина Испании. Да даже если верить не льстецам, а лишь зеркалу и доннам — все равно самый красивый мужчина Испании. Ну, разве что папа, герцог Альба, не хуже. Выдержанное вино и все такое.
Грех даже думать о том, почему Морган смотрит на него с таким странным выражением!
Но...
Но этот его взгляд будоражит не хуже клинка у горла, и эта его улыбка, почти девичья…
Сон и наваждение!
Поймав взгляд Моргана, Тоньо слегка потянулся и усмехнулся. Не то что дразнил, но… а черт знает, зачем.
Глаза пирата потемнели еще. Он подошел ближе и, ничуть не смущаясь, стал Тоньо рассматривать. Потом зачерпнул мыла из кувшина, склонился и начал мыло по Тоньо растирать. Это было хорошо. Нет, не то слово — хорошо. Изумительно. Вот именно то самое, чего не хватало для полноты счастья вдобавок к горячей воде и сандаловому маслу. У пирата были на удивление маленькие и тонкие руки, совсем девичьи, и касался нежно — если забыть про мозоли от клинка, легко было поверить, что его моет донна Анхелес… Нет, сейчас было даже лучше, и уж точно острее. Похоже, смерть — отличная приправа.
Откинув голову, Тоньо закрыл глаза и позволил Моргану исполнять обязанности горничной. В особенно удачные моменты даже постанывал и фырчал от удовольствия. А заодно — чтобы подразнить Моргана. Безрассудно? Опасно? Тем лучше! Все равно терять уже нечего, а в такие игры Тоньо никогда не играл. Честно говоря, и пробовать не хотелось, ему и без того хватало развлечений — да и Святая Инквизиция за такие развлечения грозила костром. Ну так почему бы сейчас, в короткий миг между жизнью и смертью, не откусить напоследок малую толику запретного плода? Совсем малую!
— Вы так явно наслаждаетесь, — протянул пират у самого уха. — Я даже завидую.
Тоньо тихонько засмеялся, сообразив, что ему только что сказали. Морган, проклятый Морган, завидует мертвецу!
Ну так завидуй. И запоминай, черт тебя раздери! Это твой последний вечер. Я, дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, тебе обещаю!
А Морган ткнулся носом ему в шею, сзади, и почти прижимаясь губами к коже, тихо и хрипло сказал:
— Ты так пахнешь... Тоньо...
На миг показалось, что вместо Моргана позади него оказалась девица. Голос, запах, дыхание… Наваждение! И от этого наваждения бедра свело судорогой.
Проклятье! Как смеет пират казаться благородной девицей? И какого черта его собственное тело реагирует на мальчишку, как на девицу?!
Тоньо протянул руку назад, схватил Моргана за волосы, чуть обернулся и встретился с ним взглядом. Глаза у пирата были шальные, будто вот прямо сейчас — на абордаж.
— Ты об этом хотел побеседовать, сэр Морган?
— Нет, — Морган улыбнулся.
— Какая досада... — сказал Тоньо хрипло-мягко, как бархатной лапой со спрятанными когтями погладил.
Мальчишка опустил ресницы. Светлые, как и волосы, зато длинные и пушистые, на зависть доннам. И улыбнулся.
— Да, понимаю, после боя... Однако, нас ждет ужин, Антонио... вы же позволите звать вас просто по имени?
— О, у меня есть шанс что-то вам не позволить, мой гостеприимный хозяин? — рассмеялся Тоньо.
— Ну я же не буду к чему-то принуждать моего благородного гостя, — ответил Морган ему в тон.
— В этом месте должна зазвучать сарабанда, виолы и гобой, — прикрыв глаза, сказал Тоньо. — А потом — сольная ария благородного пирата, на авансцене. Прим-тенор. Сэр Морган, у вас тенор?
— Очевидно, альт, дон Антонио.
— Альтино, — поправил Тоньо. — В самый раз для ужасно юного, но уже безумно благородного героя.
— Меня трудно назвать благородным героем. — Морган отступил на шаг.
— А мне достанется речитатив и ариозо Злодея, — не слушая возражений, продолжил Тоньо. — Бас, пурпурный плащ, зловещий грим…
— Выбирайтесь, Антонио. — Пират отступил еще на шаг. — Ужин остывает.
— О, ужин!
Тоньо резко вскочил, разбрызгав воду и облив Моргана. Тот от неожиданности плюхнулся на ковер и засмеялся. А Тоньо, приняв величественную позу, пропел — басом, как обещал — на мотив популярной любовной арии: "Ужин, о прекрасный ужин, я так ждал тебя, приди же в мои объятия!"
Под смех публики он раскланялся во все стороны, поймал воображаемый букет, понюхал его, скривился и отбросил в Моргана. Вышагнул из бадьи, вытянул из кучи тряпок штаны, начал надевать.
Не вставая с ковра, Морган смотрел на него потемневшими почти до черноты глазами.
Потом шепнул:
— Антонио, ты...
— Если ты будешь так на меня смотреть, Морган, я тебя перепутаю с девицей, — оборвал его Тоньо совсем обыденным тоном и повернулся строго в профиль, чтобы пират уж никак не упустил выдающегося зрелища. Смесь ненависти, опасности, веселья и чистого незамутненного телесного удовольствия действовала безотказно.
— Попробуешь — убью, — хрипло прошептал Морган; он дышал тяжело и неровно, похоже, на него тоже действовало безотказно, только что-то свое. — Давай ужинать...
— Ой, напугал кролика терновым кустом, — усмехнулся Тоньо. И, поймав недоуменный взгляд пирата, пояснил: — Я и так уже мертв, Морган.
— О нет. Ты жив. Пойдем к столу. — Морган так и не сводил с него глаз.
— Морган, вставай, — Тоньо потянул его за руку, поднял с пола…
Случайно так вышло или нет, но Морган оказался совсем близко, почти кожа к коже… да черт с ним, с батистом, все равно — близко, жарко. Совсем не похоже на смерть. И сердце у Моргана стучало сумасшедшими кастаньетами.
Мальчишка.
Даже убивать жалко.
А до рассвета еще чертовски долго. Целая жизнь.
К черту. До рассвета можно ни о чем не думать. Слово чести — такая удобная штука!
Морган опомнился. Сказал почти ровно, не сбивая дыхания:
— Ну же, гость, идем к столу. Не оскорбляй моего кока.
Тоньо рассмеялся.
— Оскорбить кока? Никогда! Это мясо пахнет просто божественно!
Потом они ели и беседовали, как старинные друзья. О погоде, видах на урожай, особенностях английского и испанского такелажа и прочих ужасно важных и интересных вещах. Целых три перемены блюд, глядя друг другу в глаза. И Тоньо все яснее понимал, что не хочет умирать один. Впрочем, и умирать хотелось все меньше, даром что его жизнь закончилась вот уже три часа как.
***
Глава 4, где говорится о китайском мудреце Лао-Цзы и правильном применении веревки.
***
К тому моменту, как вышколенный стюард — диво дивное для пиратской посудины, но удивляться Тоньо уже устал — принес свежие фрукты на десерт, Морган успел рассказать десяток завиральных историй из жизни джентльменов удачи, а Тоньо — половину трехлетней давности сплетен родом из Саламанки с Севильей, а на закуску — парочку анекдотов о студиозусах, к коим имел честь принадлежать аж целых шесть лет. Пожалуй, кафедры права и алхимии в университете Саламанки были его самым лучшим воспоминанием, и если бы сейчас ему предложили прожить жизнь заново — это он бы повторил. Правда, двадцати четырех лет никто не предлагал, всего лишь несколько часов, но их Тоньо намеревался прожить с максимальным удовольствием. И успеть все, что только можно успеть за одну ночь. Сон сюда не входил.
Судя по взглядам Моргана, в его планы сон тоже не вписывался. А вот задушевная беседа — очень даже. Потому что, едва дослушав бородатый анекдот о школяре, трактирщице и падре, он спросил:
— Антонио, почему граф де ла Вега — всего лишь канонир, а не капитан? На первый взгляд не слишком почетная должность для столь родовитого дворянина.
Такой прямоты Тоньо не ожидал. Все еще. Быть может потому что среди благородных донов не принято спрашивать о столь личном и, скорее всего, неприятном, а Морган сейчас вел себя так, что легче легкого было забыть, что он — пират, а Тоньо — его пленник.
Следовало бы возмутиться, сказать, что это не его дело, тем более что это в самом деле не его дело, но… смысл? Портить вечер? Или путать честь со спесью, как некоторые? Да ну. Последние часы можно потратить с большим толком.
— Я предпочитаю быть лучшим на обоих океанах канониром, нежели дерьмовым капитаном, Морган. К тому же, когда я поступал на флотскую службу, я не был графом де ла Вега. Титул принадлежал моему старшему брату…
«…которому спесь успешно заменяла честь», — добавил про себя и замолк, взялся за нарезанный дольками красный сицилийский апельсин. Дивно вкусный и сочный. Но Морган не считал нужным сдерживать любопытство.
— Семейная традиция? Младший сын должен стать военным? Или здесь что-то иное?
— Иное. — Тоньо дернул углом рта: вспоминать о брате было неприятно, а о причине, по которой он, человек сугубо мирный и светский, оказался на службе, и подавно. — У меня был прекрасный выбор, Морган. Или флот, или большое недоразумение с Инквизицией. Как видишь, я выбрал флот. Всегда любил артиллерию, к тому же… — он пожал плечами и продолжил: — Мой драгоценный брат ненавидел море, а значит, шансов встретиться с ним здесь было меньше всего, что несказанно меня радовало.
«Настолько, что о своей ненависти к морю я почти забыл, а пушки почти примирили меня с войной».
Морган задумчиво кивнул.
— Понимаю, Антонио, — и улыбнулся. — Сложно представить вас придворным, но канонир вы, милостью неба, прекрасный.
Еще бы, подумал Тоньо. Истинный Альба и огонь — всегда прекрасное сочетание. Ты даже не представляешь, Морган, насколько прекрасное! Если б чертов матрос не ударил меня по голове, ты бы восхищался со дна морского, как и все, кто посмел приблизиться к «Санта-Маргарите» на расстояние выстрела.
— Отчего же сложно? — спросил он вслух. — Придворная жизнь бывает очень веселой. Почти как жизнь птичника. — Он скроил надуто-спесивую физиономию и курлыкнул по-индюшачьи.
Морган моргнул от удивления. Расхохотался.
— Вы неподражаемы, дон! — От смеха Морган даже уронил четки, которые с начала беседы вертел в руках. Не на пол, правда, на колени. Странные, нехристианские четки: длинные, без креста, мерцающие всеми оттенками зеленого. — Турецкие, — объяснил он, проследив взгляд Тоньо. — Принадлежали одному из их офицеров. Приносят удачу!
— Если удачей считать встречу с самим Морганом… — хмыкнул Тоньо. — Что-то мне подсказывает, что турок думал иначе. Не люблю турок, они чересчур бешеные и жадные даже для пиратов.
— Совершенно согласен, — улыбнулся Морган. И, понизив голос, добавил: — Но, дон Антонио, разве наша встреча для вас так уж отвратительна? Мне казалось, подобную беседу можно считать удачей.
— Как сказал мудрейший Лао Цзы, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. — Протянув руку, Тоньо качнул свисающие из ладони Моргана четки и продолжил ему в тон: — Но мне больше нравится другое изречение, вырезанное на столе в одной из таверн Саламанки, видимо, для лучшего усвоения студиозусами: когда удача поворачивается к тебе лицом, помни, что кто-то сейчас созерцает ее зад.
Морган тихонько фыркнул.
— Какая мудрая мысль, дон Антонио...
— Увы, не моя. Но с другой стороны, иной зад куда привлекательнее лика. Вот, допустим, стрелять в корму брига куда удобнее, чем в нос. Вы не находите, сэр Морган?
— О, я полностью доверяю в этом вопросе канониру! И, надо полагать, галантному кавалеру.
— Все бы капитаны были столь мудры, — вздохнул Тоньо. Грешно злиться на имбесиль, но если из-за имбесиль ты сдохнешь на рее, то можно. Господь не ждет от простого канонира святого всепрощения. — А что вы собираетесь делать с доном Родригесом?
Морган удивленно пожал плечами.
— Посмотрю, не пожелают ли его выкупить, конечно.
— Королева не пожелает, а богатой родни у него нет. Зато есть один человек, который наверняка выложит за него круглую сумму.
Морган поощрительно кивнул:
— Я весь внимание.
Налив себе полбокала флорентийского, того самого, трофейного, Тоньо назвал имя и добавил:
— Сдается мне, вы достаточно удачливы, чтобы оказаться на Тортуге одновременно с «Арабеллой».
Морган снова тихонько фыркнул.
— Интересная мысль, дон Антонио. Возможно, я и последую вашему совету.
Тоньо молча поднял бокал: памяти Хосе Марии Родригеса, благородного идальго, тоже путавшего честь со спесью.
Морган последовал его примеру. Отпил совсем немного — так, губы омочил. Тоньо в который раз отметил, что и тут Морган ведет себя странно. За весь ужин он выпил едва ли бокал вина, словно и не моряк.
— Вы рассматриваете меня, Антонио, — улыбнулся пират одними губами. — Что вас так заинтриговало?
— Вы не похожи на пирата. Впрочем, на капитана корабля вы похожи еще меньше. Тем не менее, команда ходит по струнке и явно вас любит. Это весьма любопытное явление. Кроме того, вы бессовестно красивы, Морган. В отличие от всех прочих виденных мною англичан. Честно говоря, до сих пор я был уверен, что Британия — родина белесых уродов.
— Не оскорбляйте мою родину, — рассмеялся Морган. — В конце концов, моя королева — наполовину испанка. Однако, — он опустил ресницы, словно в замешательстве, — вы действительно считаете, что я красив? Это… необыкновенно приятно слышать.
— Судя по вашей каюте, Морган, вы разбираетесь в восточном оружии… — Тоньо встал, снял со стены легкую саблю, на вид совсем простую, но лучшую во всей коллекции. Провел пальцем по плоскости клинка, словно ласкал женщину. — Ты похож на нее, Морган. Смертельная красота. — Он глянул пирату в глаза, перехватил саблю как для удара, сделал пару взмахов. — И голос похож. Мне нравится, как она поет. Завораживает.
Пират опустил голову. Выбившаяся из косы прядь спрятала лицо, а сама коса, на диво толстая и длинная, открыла совсем тонкую шею. Словно нарочно, под удар.
Или — поцелуй.
Пресвятая Дева, убереги меня от искушения, подумал Тоньо, невольно восхищаясь канальей. Ведь не боится, даже ресницы не дрогнули, когда он взял саблю. То ли безоговорочно верит в слово дона, то ли надеется на удачу… или, быть может, на дьявола? Говорят, Морган продал душу дьяволу, и тот всегда стоит за его левым плечом. Нашептывает. А то и сам говорит его устами.
Сабля отправилась обратно на стену. Слово чести — иногда очень неудобная штука. Вроде не жмет, не давит, но держит лучше любой цепи.
Недопитое флорентийское так и стояло на столе. Вот искушение, которому самое время поддаться, и не думать о том, как это было бы — плавать с капитаном, который ловит и впитывает каждое слово, сморит на тебя с восторгом и не ищет любого повода, чтобы тебя унизить перед командой, ведь если вспылишь — у него будет отличный повод посадить тебя в трюм, а потом отдать на суд Святой Инквизиции.
До рассвета все еще оставалась целая жизнь, а в бутылке — до дьявола флорентийского, когда Морган поднял голову и внезапно охрипшим голосом позвал:
— Тоньо, поклянись, что никому и никогда не расскажешь о… обо всем, что узнал от меня и обо мне. До рассвета.
— Слово дона, Морган.
На этот раз соглашаться было просто. Легче легкого. Тем более что после рассвета он уже никому и ничего не расскажет, разве что акулам — о том, что иное слово чести, данное самому себе перед взором Господним, жмет и давит куда сильнее, чем произнесенное вслух.
Пират поднялся из-за стола, отпил целый глоток флорентийского. Из бокала Тоньо. И со странной застывшей улыбкой попросил. Именно попросил, не приказал:
— Дайте мне ваши руки, дон Антонио.
Первой мыслью было: уже рассвет? Но нет, не так быстро. Южные ночи в сентябре долгие. А вторым было удивление. Зачем? Так просят не для того чтобы упечь в трюм или развесить на рее. Так просят, чтобы... Чтобы — что?
Пока Морган с той же застывшей улыбкой связывал его, Тоньо пытался успокоить бешено застучавшее сердце. Любопытство, опасность, досада, злость — все перемешалось и обещало вот сейчас взорваться, как черный порох. Только искру дай.
Господи, дай мне искру, сейчас, прошу тебя!
Но Господь снова не ответил, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость. Проклятье.
— Встаньте.
Тоньо послушался.
Глядя в сторону, Морган рукой с зажатыми в ней четками махнул на постель.
Все же — постель. Кусочек запретного яблока. Трижды проклятье! А такой был дивный дружеский ужин…
— Морган, меня не обязательно связывать, чтобы я лег с тобой. — Тоньо шагнул к нему, поднял связанные запястья, коснулся пальцами его груди. — Ну, посмотри на меня, Морган. Я… я тоже хочу.
Тоньо не врал. Ну, почти. Он в самом деле хотел — чтобы его развязали и дали возможность пусть не отправить «Розу Кардиффа» ко дну, но хотя бы избавить Испанию от наглого и удачливого пирата. А что его собственное тело после боя готово было принять за девицу хоть грот-мачту — не имеет значения.
Пират вздрогнул, поднял на него глаза — темные, шальные и какие-то отчаянные. Закусил губу.
— Пусть так, дон Антонио, — сказал преувеличенно ровно. — Вам ведь не мешают связанные руки.
— Я не в том положении, чтобы спорить, не так ли, мой гостеприимный хозяин?
Пожал плечами и, после мгновения бесплодного ожидания, улыбнулся, весело и бесшабашно. Морган хочет играть, так хорошо же, игра — это всегда весело. Азарт, интрига! Сразу две интриги: пройдет, наконец, эта проклятая пустота в голове и потеряет ли пират осторожность настолько, чтобы Тоньо мог дотянуться до его шеи. Он крупнее, сильнее, и черта с два ему помешает какая-то там веревка.
Не отпуская взгляда мальчишки, Тоньо улегся на постель, спиной на груду подушек. А Морган все с тем же непонятным выражением лица принялся расплетать косу. Длинную, чуть не до пояса. Затем расстегнул дублет, отбросил на кресло — все так же, не отводя горящих темных глаз.
Туфли.
Чулки.
Быстро, без единого лишнего движения, без капли кокетства.
Невероятно красиво и… возбуждающе?
Проклятье, уж лучше бы грот-мачта…
А Морган все же продал душу дьяволу, человек не может быть таким… таким…
Пресвятая Дева Мария, молись за меня! Избавь меня от этого наваждения!
Щиколотки и стопы у Моргана были узкие, маленькие, и кожа нежная. Мальчишка. Не вырос еще, совсем мальчи…
Он не успел додумать, как Морган с так неподходящей ему нерешительной улыбкой сдернул сорочку. И медленно, продолжая улыбаться, уронил на кресло.
А Тоньо без единой связной мысли в голове смотрел на его грудь… То есть — на ее грудь. Маленькие бледные холмики, едва заметные, с темной родинкой на левой, прямо под соском.
В голове билось, как заевшая шарманка: Морган — девица, девица — Морган… мне не показалось, он в самом деле — она…
Он... или все же она?.. стянул штаны. Подштанники. Да, уже не было никаких сомнений... посмотрела на него чуть смущенно, чуть вызывающе. Пошла... нет, не к постели. К бадье, которую наполнили снова, пока они ужинали. Снова капнула туда масла, скользнула в воду.
Кажется, ей нравилось, что на нее смотрят. И не смотреть было невозможно, казалось — стоит отвести глаза, и она исчезнет. Или он сам проснется. В трюме, рядом с трижды проклятым Родригесом.
Картина завораживала. Вот только что это был капитан Морган, каналья и гроза морей, и вот — девушка, совсем юная, нежная и еще не наученная кокетничать. Да черт же, у него сейчас штаны лопнут от того, как она моет грудь, едва касаясь бледного соска, и смотрит на него — чуть искоса, чуть исподлобья, и приоткрывает губы...
Она вышла — вышагнула — из бадьи. Сирена, диво морское, почти как на картинах чудака Сандро Филиппепи, только тоньше, изящнее. И живее. Подошла к постели, повела рукой по завязкам штанов, ослабляя узлы, но не касаясь тела. Присела рядом, опираясь одной рукой о матрас, второй — потянула тесемки его рубашки. Склонила набок голову, посмотрела ему в глаза. Облизнула губы...
— Морган, — тихо позвал Тоньо. — Поцелуй меня.
Она опустила ресницы. Наклонилась, царапнула его губы своими, снова пересохшими, обветренными.
Тоньо потянулся навстречу, снова выдохнул:
— Морган... фата Моргана…
А она положила руку ему на грудь, придерживая. Прохладную, сильную руку с твердыми мозолями... оторвалась от его рта, встала на постели, на колени. Над ним. Наклонила голову — волосы плеснули по его груди. Улыбнулась неуверенно, смущенно, и одновременно — почти торжествующе.
Вот так лежать и ждать было почти больно, бедра снова сводило судорогой, и казалось, сердце сейчас выскочит прямо из горла, где гремит, как сумасшедшие андалузские кастаньеты. Тело рвалось ей навстречу, хотелось умолять: ну же, скорее, я твой, твой, фата Моргана!.. Но она не торопилась. Закусив губу, дышала, как и он, неровно, гладила его кончиками пальцев — вот тронула татуировку чуть выше локтя, обвела птичий контур, скользнула ладонью по груди, погладила живот. Вскинула на него глаза, показалось: тоже хочет о чем-то попросить... или нет?
— Ну, что ты хочешь, фата Моргана? — не выдержал Тоньо.
Наверное, если бы она сейчас сказала: "Отрекись от Испании, дай присягу мне", — Тоньо бы согласился. Поклялся бы служить ей, и… и служил бы. Честно и верно. Пока их обоих не вздернут на одной рее.
Она не сказала. К счастью. Или к несчастью. Вместо этого выдохнула, ломко и тихо:
— Скажи, будешь любить меня?..
— Да. Буду. Морган, да!
Тоньо потянулся к ней связанными руками, коснулся груди — нежной, как сливки. А она, грозный пират Морган, улыбнулась. Почти засияла. Широко раскрыла глаза, подалась чуть назад, направила его рукой и медленно-медленно опустилась.
Вскрикнула шепотом.
Тоньо застонал вместе с ее вскриком — от тесноты, жара... и ни с чем не сравнимого ощущения тонкой преграды, подающейся ему, рвущейся...
Он замер, зажмурившись и вытянувшись струной, чтобы не дернуться вперед и вверх, насаживая ее на себя всю, до донышка, и услышал тихий всхлип, шипение сквозь зубы. Она задвигалась, пока медленно. Почти осторожно. Ее пальцы смяли рубашку, вцепились в ткань.
Поймав ее руку, Тоньо переплел пальцы и потянул к губам, и целовал, пальчик за пальчиком, пока она двигалась на нем, едва подаваясь навстречу.
Это было — волшебство, опасность, тайна, и так правильно и хорошо, даже эта чертова веревка на его руках была правильной, потому что он — ее, фаты Морганы, покорный пленник и в то же время заботливый господин. И веревка — всего лишь напоминание о том, что она — не добыча, а подарок, что она выбрала его сама.
Она почти не стонала, только дышала неглубоко и рвано, и вздрагивала от его поцелуев… Пока не рванула рубашку, запрокинув голову, не прокусила — лишь бы не кричать — губу. Тонкая красная струйка потекла на подбородок, на шею, и Моргана сжалась вокруг него так тесно, так сладко — что он, забыв обо всем, рванулся вверх, в нее, глубже, и со стоном выплеснулся — не замечая, что почти ломает тонкие пальцы, так и сжатые в его ладонях.
Его заставил опомниться тихий стон, очень похожий на его имя. Разжав руки, он снова поднес ее пальцы к губам, поцеловал. А она — убрала руку и соскользнула, пряча глаза. Села на край постели, снова. Посмотрела исподлобья, склонив голову. Бесшабашная улыбка, тревога в глазах, вся — один сплошной вопрос и вызов. Безумная смесь робкой девственницы и драчливого мальчишки.
Фата Моргана.
Похоже, сегодня дьявол получит еще одну душу.
— Иди ко мне, — позвал Тоньо.
Одному было холодно и неуютно. А она — горячая, нежная… и до рассвета еще не меньше трех часов. Целая жизнь.
Из темных колдовских глаз ушла тревога, будто он ответил на вопрос. И Моргана, чудо морское, легла с ним рядом, оплела руками и ногами, как водорослями. Прижалась. Шепнула что-то невнятное, а может и не шепнула, может это волны за бортом шелестели, или кричали дельфины, и плакали чайки над висящим на рее чучелом пирата Моргана, смешным соломенным чучелом, и капитан Родригес грозился посадить чучело в карцер, потому что оно запачкало палубу флорентийским вином… А Тоньо смеялся вместе с чайками, и ему было хорошо и уютно, и он точно знал, что они никогда не поймают сэра Генри Моргана, потому что его нет и не было никогда, потому что сэр Генри Морган — это фата Моргана, наваждение и обман.
***
Глава 5, в которой дьявол не желает покупать душу.
***
Он проснулся свежим и бодрым, словно проспал девять часов в собственной постели, в университетском городе Саламанка, и не было ни убийц, ни приватного разговора с Великим Инквизитором, ни флотской службы. Словно вчера пираты не потопили «Санта-Маргариту», оставив в живых лишь дюжину человек из всей команды. Словно на руках его нет веревки, а рядом не спит сэр Генри Морган, за голову которого королева Изабелла дает шесть сотен дублонов. Словно он не поклялся перед Господом Иисусом и Девой Марией избавить Испанию от напасти — сегодня же, едва рассветет. Не зря же он дал Моргану слово не пытаться его убить лишь до рассвета. А значит, пора. Вот он, рассвет — только перед рассветом море звучит так пронзительно-тоскливо, и сереет полоска неба над горизонтом.
И вот он, проклятый Морган.
Спит, обняв его тонкими руками, укрыв его своими волосами. Ее дыхание щекочет грудь, и шея такая хрупкая, переломить — что тростинку.
Фата Моргана. Сумасшедшая девочка, от чьего имени уже три года вздрагивают и крестятся купцы и капитаны тридцатипушечных фрегатов.
Вот неразборчиво бормочет по-английски, поворачивает голову, словно нарочно подставляет шею под удар. Бьется на шее жилка, двигаются глаза под веками... что-то беспокоит ее во сне. Или?
— Тоньо, — бормочет она. И успокаивается.
Тоньо.
В ее устах это звучит как лучшая на свете серенада. Нет. Как молитва. Откликается сладко и больно, до мурашек по всему телу, до пронзительной наготы — как перед Господом.
Она продала душу дьяволу? Пусть. Дьявол говорит ее устами? Плевать.
Это дело толстых падре, предавать анафеме или отпускать грехи, а кто он такой, дон Антонио Альварес, чтобы брать на себя дело святых отцов? Продать душу королеве Изабелле за шесть сотен дублонов — слишком дорого, душу можно только подарить.
Она снова зашевелилась, открыла глаза цвета моря — раньше Антонио думал, что ненавидит море. Посмотрела на него сонно и счастливо улыбнулась. Потянулась к нему, под его руки.
— Тоньо…
Обнимать ее связанными руками было чертовски неудобно, но благородных донов не смущают трудности. Особенно когда губы прекрасной донны так близки и сладки.
Целуя ее, расслабленную и доверчивую, ни унции оружейной стали — одна лишь морская пена, Тоньо думал об отце. Герцог Альба будет огорчен смертью сына но переживет и даже будет гордиться: Антонио погиб в бою, защищая Испанию. Пусть так. Если Моргана возьмет в команду лучшего на обоих океанах канонира, надо будет позаботиться о том, чтобы отец не узнал. Лучше пусть гордится мертвым, чем проклинает и стыдится живого.
Если возьмет.
Если дьявол купит мою душу.
Прав был Великий Инквизитор, что порвал доносы на дона Антонио Альвареса де Толедо-и-Бомонт. Его душа все еще при нем, несмотря даже на договор с самим Великим Инквизитором.
— Моргана?.. — позвал ее Тоньо.
— Марина, — прошептала она в ответ. Провела пальцами по его щеке, по шее. Закусила губу, как вчера, только-только наросшая кожа лопнула, выступила красная капелька… Она мотнула головой. — Нам… нам нужно одеться.
И она подчинилась, легко и радостно. Как будто все время, что «Санта-Маргарита» гонялась за ее бригом, ждала — вот он придет и скажет: «Иди ко мне, Марина».
Они снова занимались любовью. Тоньо впервые с тех пор, как ему исполнилось тринадцать, и булочница Пилар отдалась ему на мешках с мукой прямо позади пекарни, называл это так. Без серенад, стихов, ночных прогулок по крышам до балкона, без клятв на вечность, забытых поутру. Просто — они занимались любовью. Тоньо двигался в ней, растворившись, как в море, не думая ни о чем, кроме того, что он — жив. Острое, щемящее чувство — быть живым и заниматься любовью.
Марина... он не знал, как называет это Марина. Кажется, она что-то такое шептала. А может, то море скреблось в борт.
Они даже подремать успели после. Недолго, не больше четверти часа. Проснулись одновременно, Тоньо — от того, что почувствовал рассвет... Именно почувствовал. Повернул голову, наткнулся на пристальный взгляд.
— Вставай, — сказала она. Голос был неправильный, ни следа предрассветной неги. Но и не сталь. Рвущийся канат между кораблями, не иначе.
Тоньо недоуменно потянулся к ней, поцеловать, вернуть недавнее волшебство. То, что было сейчас — было неправильно, он чувствовал это, как встающее солнце, как неумолимо утекающие секунды.
Она выскользнула из его рук, отстранилась.
Встала, положила на край постели его штаны; сорочка, хоть и развязанная, оставалась на нем, а чулками или дублетом она не озаботилась. И про веревку забыла. Или наоборот, не забыла?
Стала быстро одеваться сама. Как будто надевала маску. Только маска спадала, и даже в мужском наряде она совсем не походила на пирата Моргана.
Сев на кровати, Тоньо позвал:
— Марина, развяжи меня.
Обернувшись, она покачала головой. Молча, без улыбки. Жесткая и непонятная, как египетский сфинкс. Пришлось натягивать штаны так. По крайне мере, это немного отвлекало от непонятной и совершенно неправильной боли где-то за грудиной. Наверное, вчера ударили сильно.
Тем временем она заплела косу, схватила со стены ту самую саблю вместе с ножнами, свои зеленые четки, и указала ему на дверь.
Пистолета не взяла. Странно. Вроде же вчера у нее были пистолеты за поясом, а сегодня — только клинок. Просто не привыкла носить пистолеты на своем корабле или догадалась, о чем умолчал Тоньо, и не хочет рисковать? Правильно не хочет. В пистолете есть порох, а порох так легко взрывается по совершенно непонятным причинам, особенно когда этого очень хочет кто-то из рода Альба.
— Идем, — снова явственно треснул корабельный канат.
Остались от каната всего-то несколько нитей. И последний шанс исполнить данное Господу обещание. Ну же, благородный дон, ты уже понял — не будешь ты канониром «Розы Кардиффа» и любовником капитана Моргана, а будешь кормить акул. Давай, всего один удар, ты же не хочешь сказать, что какая-то там веревка на руках может тебе помешать убить ее. То есть его, проклятого пирата Моргана. Утащить с собой в ад. Сейчас.
Ну?!
Он бы, наверное, заставил себя ударить, если бы она не оглянулась. Взгляд — последний подарок этой ночи. Восхищенный, но уже не открытый и не беззащитный. Пират Морган вернулся.
— Прости, — тренькнула нить. — Я тоже внимательна к формулировкам, хоть и не обучалась римскому праву. Уже рассвет, а я все еще не хочу умирать. Иди вперед, Тоньо.
— Как скажете, мой гостеприимный хозяин, — Тоньо впервые склонил голову. На миг, но этого хватило. Поражение признано. Он не будет убивать Марину, и пороховой трюм брига «Роза Кардиффа» сегодня не взорвется.
На палубу он вышел впереди капитана. Как положено пленнику — босой, связанный и безоружный. Сощурился на край солнца над горизонтом.
На Моргана он уже не смотрел. Есть ли кто-то на палубе — тоже. Еще не хватало...
Слышал, как Морган бросает своим людям что-то по-английски, усилием воли заставил себя не разобрать. Какая разница, петля или доска? Наверное, все же доска, потому что вскоре его подвели к борту.
Солнце уже сияло вовсю: впереди по правому борту. Идем к Лиссабону, подумалось равнодушно. Отец будет гордиться. Надо бы прочитать молитву… Не хочется. Ни слова не помню.
— Посмотрите на меня, дон Антонио, — окликнул Морган совсем рядом. Справа. Словно в насмешку над суевериями.
Тоньо повернул голову. Лица Моргана было почти не видно за радужными пятнами: солнце же. Яркое. Слепит.
Морган приподнялся на цыпочки и набросил Антонио на шею четки. Те самые, приносящие злую удачу, накрепко запомнившие ласку пиратских рук. Положил его ладони на борт… нет, не на борт — на веревку. На… лестницу?
— Вы способны спуститься со связанными руками, дон Антонио?
Солнечные пятна, наконец, прошли, и Тоньо разглядел внизу шлюпку. Именно к ней опускалась с борта лестница.
Он кивнул. Говорить не хотелось, да и не о чем говорить. Не желать же Моргану удачи. И тем более, не спрашивать же, зачем шлюпка. Может быть, это такое нынче модное развлечение, подарить пленнику надежду и дырявую лодку, а потом делать ставки, как далеко он сумеет отплыть, прежде чем затонет.
По крайне мере, если бы дону Родригесу попался в руки пират и лишний ялик, он бы приятно провел время, ведь азартные игры запрещены лишь матросам, а не благородным донам.
— Так спускайтесь, дон Антонио. Спускайтесь. Попутного ветра и свежей воды, — тренькнула последняя нить. Порвался и хлестнул размочаленным концом абордажный канат.
Кинув последний взгляд на Моргана, — оружейная сталь блестит, фитили зажжены, — ухватился за лестницу и спустился в лодку.
Поднялась лестница. Шлюпку оттолкнули от борта. Что это, показалось — или слишком быстро растет полоска воды между ним и кораблем? Неужто пираты и не посмотрят, как пойдет на дно благородный граф де ла Вега?
...Не посмотрят. «Роза Кардиффа» распустила паруса, заскрипела такелажем на развороте и побежала по волнам прочь. Не к Лиссабону, а в открытый океан.
Тоньо смотрел бригу вслед, пока верхушка грот-мачты не утонула в слепящем мерцании океана. Смотрел — и ждал, без единой мысли в голове, когда же ялик пойдет ко дну. Но он все не тонул. Качался в ласковых ладонях волн, мокрое дерево уже парило на злом южном солнце. Видимо, и морю оказался не нужен благородный испанский дон.
Подумав об этом, Антонио чуть не расхохотался. Смешно же. Смешно — благородный дон, самый красивый мужчина Испании. Лучший канонир двух океанов. Не нужен ни морю, ни дьяволу, ни проклятому пирату Моргану. Может, и расхохотался бы, но в глаза как-то слишком ярко ударило солнце: отразилось от… сабли. Той самой сабли из дамасской стали, которую унес из каюты Морган.
Веревки Тоньо перерезал за несколько секунд. Порезался — сабля была острая, хоть брейся. Внимательно осмотрел шлюпку — с «Санта-Маргариты», как и ожидалось. Заметил, наконец, весла. Нашел в рундуке на корме одеяла с испанским клеймом и дырами от моли, бочонки с водой и галетами. Разумеется, от галет остался один мышиный помет, а вода протухла. Дон Хосе Мария Родригес не имел обыкновения тратить дублоны на матросов, когда их можно было потратить с куда большей пользой для дона Родригеса.
— Каналья, трибунал по тебе плачет, — привычно пробормотрал Тоньо и тут заметил еще один ящик. Без испанского клейма. — А это что за дьявол?
Дьявол положил туда смену одежды, включая сапоги и шляпу, сверток с хлебом, ветчиной и красными апельсинами, две фляги со свежей водой — как и обещал, раздери его черти! — и бутылку кальвадоса. А поверх, прижатая компасом, лежала небрежно нарисованная карта: кусочек португальского берега, устье пролива и крестик со стрелочкой к Лиссабону. А под стрелочкой было написано летящим почерком с завитушками, почерком хорошо образованного человека: за два дня доберетесь. Попутного ветра, дон Антонио!
И подпись: фата Моргана.
Тоньо раз пять перечитал записку, одними губами повторяя: фата Моргана, Моргана, Моргана…
Подумалось, что он должен бы радоваться. Он жив, свободен, правда, без гроша денег, но это сущие мелочи… хотя…
Руки сами потянулась к висящим на шее четкам. Турецким. Приносящим удачу.
Камни заиграли на солнце всеми оттенками зелени: берилл, изумруд, опал, аметист и сапфир, гранат и хризопраз. Турецкий офицер был не иначе как любимой родней эмира. Или любимой его наложницей.
Черт! Тысяча чертей! Проклятый пират отлично пошутил: оплатил ночь любви драгоценной побрякушкой. Не слишком высокая цена за чуть было не отданную душу, чтоб его!.. Ее!.. Проклятье!
Тоньо отбросил четки на дно ялика, нахлобучил шляпу и сел на весла.
До Лиссабона — два дня. До ближайшего владения Альба — неделя, максимум, полторы. До следующей встречи с Морганом — быть может, день, быть может, целая жизнь. Не суть. Все равно чертов пират подавится своими четками! Каждым проклятым камешком по отдельности, не будь Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт граф де ла Вега настоящим испанским доном!
***
Глава 6, рассказывающая о том, как сэр Генри Морган дурить изволят.
***
Пока Марина выводила Антонио на палубу и командовала спустить на воду шлюпку с «Санта-Маргариты», старалась ни о чем не думать и не видеть любопытных и масленых рож своих матросов. Разумеется, при капитане они не смели скабрезно шутить о причинах несусветной милости к пленному красавчику-дону, но рожи все равно просили сажи.
Даже Нед, единственный на этом свете человек, которому она доверяла, и тот сегодня ухмылялся слишком довольно. Надо бы, конечно, списать это на радость за нее, но не получалось. Может быть потому что радости не было, одна хмарь — словно морские черти унесли «Розу Кардиффа» к туманным берегам родного Уэльса, да сразу в ноябрь.
Причина хмари торчала посреди палубы, глядя сквозь ванты на встающее за Лиссабоном солнце и не замечая суеты вокруг. Истинно испанский индюк. Марина точно знала: если сейчас ему на шею накинуть петлю, каменное лицо не дрогнет.
Кракены бы его подрали, за каким дьяволом он вообще им попался, этот благородный дон? За каким дьяволом смеялся, пел арию и смотрел на нее так… так… словно…
Нет. Об этом думать нельзя.
Она не может тосковать по улыбкам и поцелуям испанского дона.
Не может — и точка.
Dixi.
— Капитан, все готово, — вырос перед ней старпом.
Единственный его глаз светился любопытством. Хорошо. Значит, даже он не видит, что сейчас Марина льет горькие слезы по неслучившейся любви и принцу, не желающему ее спасать.
Надо улыбнуться. Как привык Нед, беспечно и шало. У нее все отлично, испанский дон оказался на высоте...
— Спасибо, Нед. Скажи готовиться к развороту. Спустим дона и берем курс на Санта-Крус. — Помедлив два вздоха, она добавила: — Перо, чернила и бумагу. Сейчас же.
Умница Нед гаркнул: "Слушаюсь", — и ушел. Марина смотрела ему вслед — вернее, поверх его головы. Не на солнце же смотреть, южное солнце злое, слепит... и не на дона. Не хотелось видеть надменную индюшиную рожу, так не похожую на того, кто сегодня перед рассветом звал ее: «Иди ко мне, Марина».
Воспоминание было таким сладким и горячим, что она невольно прикрыла глаза.
И тут кто-то сдавленно хихикнул.
Она резко развернулась на каблуках, уставилась на весельчака в упор.
— Тебе весело, Джо? Может быть, ты хочешь развеселить своего капитана? — с той лаской, от которой собеседников прошибало холодным потом; этому ее научил не Нед, а прошлый владелец «Розы Кардиффа», уже три года как распивающий эль с Дейви Джонсом.
Опустив глаза и стараясь сделаться поменьше и понезаметнее — что выглядело очень забавно при его росте под шесть футов и морковно-рыжей бородище, — буркнул, что он не смеялся, он поперхнулся, и это, капитан… канат вот, унести надо?..
— Надо. Ты поосторожней, Джо, — так же ласково посоветовала Марина и внимательно присмотрелась к остальным бездельникам. Ну, кто еще?..
Бездельники тут же нашли себе дела и разбежались, недоумевая, что за муха укусила капитана. Остались только Поросенок, принесший бумагу и чернила, и Смолли с рукой в лубке — он подпирал фок и хмуро жевал соломинку.
Надо бы порадовать команду, подумала Марина мельком, обмакивая перо в чернила. Посмотрим, что можно получить с других испанцев.
В несколько штрихов нарисовала карту, миг подумала, черкнуть ли ему пару слов… и вдруг так захотелось прямо поверх карты написать: «Да похить же меня, дубина!»
Махнуть через борт, распустить парус баркаса, поймать ветер и умчаться к Лиссабону, или к Малаге, или куда угодно, лишь бы вместе с ним, с ее фениксом... Мечты. Зряшные, пустые мечты. И команда не даст умыкнуть своего капитана, и паруса у ялика нет. И дон не захочет. Нужно ему это «вместе», как же. Но, может, хотя бы вспомнит? Когда возьмет саблю — он же сказал, что у них похожи голоса. И вот, вот, он же видел четки у нее в руках, пусть вспомнит, хотя бы иногда!..
Хотя… зачем? Она сделала все, как нужно, а с доном они больше не встретятся. И хорошо, что не встретятся. Он — испанец, она — англичанка. Англия с Испанией еще сто лет будут воевать, и если они встретятся, то врагами.
Не стоит.
И помнить не стоит. Ни ему, ни ей.
Все это — сон в летнюю ночь, наваждение.
Фата Моргана.
Она так и подписалась: «Фата Моргана», отгоняя воспоминание о его шепоте, о восторге в его глазах…
— Нед! Где этот одноглазый кальмар?!
Одноглазый кальмар бесшумно возник рядом.
— Слушаю, капитан.
Она сунула ему карту, не обращая внимания на немой вопрос: что с тобой, Марина? В следующие несколько минут она не обращала внимания ни на что вообще. Дона надо было выпроводить в его Испанию и забыть. О самом доне фениксе и об этой ночи. Просто — забыть. Не обращать внимания на его взгляд поверх, играющие на скулах желваки, не дергаться поймать его, когда чуть не соскользнул с веревочной лестницы…
Пусть.
Она сделала, что должно, на все прочее ей плевать.
И она стоит тут, на полуюте, и смотрит в сторону Лиссабона не потому, что он — там. Ей все равно, что он никак не оторвет взгляда от убегающей под всеми парусами «Розы Кардиффа», и что кажется — смотрит прямо ей в глаза… Тоньо?.. помни меня. Просто — помни.
Над плечом кашлянул Нед.
— Капитан, там матросы с «Санта-Маргариты» хотят с вами говорить. Привести или сбросить за борт?
— Привести. Всех испанцев, — бросила она, не оборачиваясь.
Вдох. Выдох. Капитану шлея под хвост попала, капитан будет тоску разгонять. То есть дурить. Может, в самом деле удастся отвлечься. Какая досада, однако, что море от горизонта до горизонта пусто. Сейчас бы хоть какой завалящий фрегат, да хоть фелуку с парой десятков перетрусивших турок.
Слишком жадных и слишком бешеных даже для пиратов.
Проклятье!
Она медленно обернулась, встретилась взглядом с Поросенком: малыш вертелся рядом, делая вид, что страшно занят мытьем палубы. Подмигнула ему. Юнга просиял и завозил шваброй по доскам еще активнее. Скоро дырку протрет.
Не прошло и пяти минут, как на свежевымытую палубу поднялись сначала Нед и Джо, затем капитан «Санта-Маргариты» — дон Хосе Мария Родригес, кажется, — и еще два испанских офицера. Офицеры молчали сами, а капитану уже успели сунуть в пасть какую-то тряпку. Не иначе, чтобы не портил прекрасное утро. Офицеров вели Смолли и еще двое. За ними шли семеро матросов с «Маргариты», все перебинтованные, один даже без глаза, но — на ногах и с решительным лицом. Зачинщик, и к гадалке не ходи. И, разумеется, на палубу высыпала вся команда «Розы» кроме вахтенных. Даже марсовый, и тот свесился из корзины, как гроздь переспевшего винограда. Команда дожевала утренний хлеб и жаждала зрелищ.
А вот Марине так просто разогнать тоску не удалось. Тоска оказалась упрямой, не испугалась вида грязных, смердящих, но по-прежнему спесивых испанцев. Чисто индюки с птичника — ну и что, что перья в помете, зато шея гордая.
Капитану тут же подкатили бочку. Вместо трона.
Рассевшись на ней и держа принесенную заботливым Поросенком фазанью ногу как скипетр, Марина рассматривала испанцев. Капитан — скандальное дерьмо, офицер — медуза, наверняка ему папочка патент купил, чтобы под ногами не мешался. Зато чиф неплох. Был. Вряд ли за этого служаку дадут приличный выкуп, пойдет работать на плантации. Даже жаль.
«Жаль? Еще чего», — подумалось голосом сэра Генри Моргана.
Марина послала сэра искать сундук Дейви Джонса, откусила от птичьей ноги, одобрительно глянула на Поросенка и продолжила рассматривать пленников. Матросы были интереснее. Они так и держались тесной кучкой, кто тверже стоял на ногах, поддерживали раненых. Помнится, вчера их было девять, значит, двое или умерли, или не в состоянии подняться. Не суть. А зачинщик глядит прямо, тоже разглядывает единственным уцелевшим глазом. Прямо как Нед, и тоже прирожденный лидер. Даже жаль, что их нельзя взять в команду.
«Не притворяйся, ничего тебе не жаль», — снова прошелестело над ухом с такими привычными интонациями, что захотелось оглянуться, просто чтобы убедиться: никого тут нет.
Заставив себя не думать о прошлом, Марина проглотила последний кусок фазана и сощурилась.
— Слушаю вас, — бросила всей куче испанцев.
Ожидаемо дернулся благородный дон Родригес, бывший капитан «Маргариты».
— Сначала маринерос, — не замечая дона в упор, улыбнулась Марина.
Так же ожидаемо выступил вперед лидер предателей. Лет тридцати с небольшим, поджарый, невысокий, морда не то чтоб хитрая, но себе на уме. Этакий проныра из крестьян. Попросился в команду, начал расписывать достоинства маринерос.
Марина оборвала его взмахом зажатой в руке фазаньей кости.
— Нет. Мы не берем перебежчиков, какие бы причины ими ни двигали. Предавший раз — предаст и второй. — Она резким жестом отмела все возражения, которые уже готов был высказать проныра. — Я знаю, что вас не спрашивали, хотите ли вы служить короне. Знаю, что служба тяжела, а ваш капитан — каналья, каких свет не видел. Я благодарен вам за «Санта-Маргариту», без вас исход боя мог бы быть другим. Потому вы получите с «Маргариты» ту же долю, что мои матросы, дармовую кормежку, койки до Санта-Круса — и свободу. Кто не хочет в Санта-Крус, может остаться с нами до ближайшего не принадлежащего Испании порта. Быть может, Ямайка, быть может, Стамбул, Дейви Джонс мне еще не подсказал верного курса.
Единственный глаз Неда засветился от гордости. Да, одноглазый, ты хорошо меня выучил. Я и сама, без Генри Моргана, отлично справляюсь.
Марина махнула костью: уведите маринерос. Уставилась в упор на капитана Хосе Марию Родригеса, гневно вращающего глазами и пытающегося прожевать свой кляп. В конце концов, развлечение еще не закончено, команда — в ожидании, а случись что, и для дона подобающее место найдется.
Не дожидаясь приказа, Нед вытащил изо рта дона кляп и подтолкнул его в спину. Сегодня — вежливо, прямо галантно, так что дон устоял на ногах, а не ткнулся носом в палубу. И тут же заорал вслед бывшим своим матросам, что их, мол, ждет виселица, а то и что похуже. Один из матросов обернулся с явным намерением хорошенько наподдать дону, но его остановил Джо, что-то шепнул на ухо — и матрос, нехорошо ухмыльнувшись, отошел с остальными к борту, смотреть представление.
Марина несколько минут слушала гневные вопли, выделяя в основном историю поражения «Маргариты». Печальную историю спесивого идиота. Имбесиль, верно его назвал Тоньо.
Не Тоньо.
Дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега и будущий шестой герцог Альба.
— …Альварес!.. — эхом ее мыслей прозвучало в оре дона Хосе.
— Что вы сказали, благородный дон? — переспросила так ласково, что команда радостно вздохнула в предвкушении.
— Еретик, колдун и предатель, и люди его такие же!
И, видимо, чтоб его лучше поняли, проорал по-английски, а затем на родном испанском, за какие-такие заслуги сначала продажный отец инквизитор, а затем и Морган отпустили проклятого графа. Перечень заслуг впечатлял, Марина бы заслушалась, если б не слишком свежие воспоминания…
…вот Тоньо вылезает из бадьи, распевая арию об ужине…
Марина вскипела. Сейчас же забить скандальному дону в глотку его же слова!.. Но… Мелькнула паническая мысль: это не я, нет, леди не может желать кому-то смерти!..
— Довольно! — бросила она не только дону Родригесу, но и себе. Или сэру Генри Моргану, снова так некстати воскресшему?
Дон Родригес не внял, попробовал что-то еще вякнуть, но Нед верно понял ее тон и стукнул непонятливого индюка, чтобы тот заткнулся. Чуть перестарался: дон упал на колени и закашлялся. Подавился своим же ядом.
— Поговорим о вас, дон Родригес. Прогулка на моем корабле стоит дорого, — Марина улыбнулась одними губами. Испанский дон будил в ней ненависть пополам с гадливостью, совершенно не подобающие леди. Но она ничего не могла с этим поделать, язык сам произносил нужные слова, глаза сами щурились, и рука сжимала птичью кость, как нож. А может быть, Марина снова ничего не могла поделать с сэром Генри Морганом? — Есть ли вам, чем ее оплатить?
Сквозь кашель плохо было понятно, как именно королева Изабелла развесит пиратов по реям, когда явится во главе флота за капитаном Родригесом, если подлые пираты немедленно не высадят его на испанский берег.
— Может нам еще самим сковаться попарно, дорогой мой дон, дабы облегчить вам доставку на виселицу? — спросил сэр Генри Морган с ледяной издевательской любезностью, так знакомой Марине.
Вот тут она поняла, что она проиграла. Сэр Генри Морган никуда не делся из ее головы, и снова она может лишь смотреть со стороны, как чудовище легко и с удовольствием расправляется с очередной помехой.
Но ведь феникс был настоящим! Все как обещала ведьма: Альба с фениксом на руке любил ее, она стала его супругой! По-настоящему! Душа брата должна была исчезнуть из ее головы, упокоиться наконец, вернуться на дно морское!.. А вместо того — вот он, усмехается в глаза дону Родригесу, и в голове — его, брата, мысли, его голосом…
Тем временем до дона дошло, что его не воспринимают всерьез. Не настолько, чтобы он от угроз перешел к сумме выкупа. Так что Неду пришлось еще раз стукнуть его по голове. Несильно. Чтобы не вышибить остатки мозгов, и так невеликих. Наверное, дона часто били по голове. С детства. Сэр Генри Морган даже ему посочувствовал. Слегка. Только чтобы утешить сестренку Марину, вечно такую чувствительную и совершенно неприспособленную к суровой моряцкой доле.
— Значит, платить за вас некому. Много шума, да мало орехов, дон Хосе Мария, — сказал сэр Генри Морган по-испански, чтобы до дона точно дошло. — Но мы милосердны. Да и вы сами подсказали отличный способ оплаты, не так ли, благородный дон? Молчать! — отмахнувшись от открывшего рот для возражений испанца, сэр Генри Морган вскочил на бочку. Кость он бросил на палубу и, с ясной улыбкой оглядев замершую команду, закричал на весь бриг, чтобы и марсовый, и вахтенные услышали и порадовались. — Джентльмены, приветствуйте прекрасную донну Хосефу! Донна идет с нами до испанского берега и будет любить вас всех!
Джентльмены аж замерли на вдохе. Маслено заблестели глаза, там, сям начали расплываться улыбки: капитан всерьез? Не шутит?
— А если донна не желает любить благородных джентльменов, — Морган ухмыльнулся хватающему ртом воздух бывшему капитану «Санта-Маргариты», — можем прямо сейчас донну проводить по доске. До берега близко, не больше тридцати миль. Ну, что скажете, донна Хосефа?
Испанец с отчаянием посмотрел на капитана Моргана, потом — на сияющие рожи матросов, потом — на волны за бортом. И покорно опустил голову.
Сэр Генри Морган чуть не плюнул от разочарования. Медуза! Страшно медузе пристойно умереть, значит — будет жить. На радость джентльменам.
Морган усмехнулся, больше не глядя на медузу. Теперь пусть команда развлекается.
— Так побрейте. Турки говорят, что девица должна быть во всех местах гладкой, как шелк, и они, канальи, правы! И смотрите, мы обещали доставить донну в Испанию живой и здоровой! — Соскочил с бочки и пошел прочь, бросив Неду: — Маринерос пока в трюм.
Восторженные вопли команды и визг медузы, осознавшей, на что согласилась, остались за спиной. Невозможность что-то сделать по-своему — тоже. Только поздно, дело сделано.
Чудовище.
Запершись в своей каюте, Марина содрала сапоги и швырнула их в угол вместе с пиратом Морганом. На сей раз он не сопротивлялся — Генри Морган сделал свое дело, Генри Морган может отдохнуть. Чудовище, которое всегда право и всегда делает то, что нужно, без оглядки на всякую чепуху вроде сострадания, милосердия, чести и совести. Марина ненавидела кровожадного ублюдка в своей голове, а вместе с ним — чертову судьбу, постоянно заставляющую ее выбирать, и постоянно — совсем не то, что хочется.
Она давным-давно поняла, что выбирать приходится всегда: или ты, или тебя. И что она никогда не сможет быть настоящей женщиной, потому что женщина подчиняется всегда и всем, женщина слаба и не имеет права ни на что, кроме покорности и молитвы. Отец был прав — она не создана покоряться ни судьбе, ни мужчине. Но она не создана и быть бешеным чудовищем! Она — леди, ей всего девятнадцать лет… Или уже девятнадцать? Дома, в Уэльсе, она бы считалась старой девой. Если бы вообще осталась жива.
Марина вытянулась на смятой постели, еще пахнущей немного сандалом, чуть-чуть потом, и очень отчетливо — мужчиной. Обняла подушку, все еще примятую. Вдохнула терпкий чужой запах. И — закрыла глаза, вспоминая. Горячие объятия, жадные губы. Обещание в огненных очах. Низкий, бархатный голос: «Да, я буду любить тебя».
Ее счастливая случайность, ее феникс, соврал? Нет. Тоньо в эту ночь по-настоящему любил ее и готов был отдать душу. В этом Марина не могла ошибиться. Или обманула Кассандра? Но ведьма никого и никогда не обманывала, все ее предсказания сбывались. Всегда. Так почему? Что я сделала не так и почему чудовище вернулось?
Она потрясла головой и снова уткнулась в подушку.
Завтра, она подумает об этом завтра. А пока… Пока можно немного помечтать о несбыточном. Например, как все могло бы повернуться, если бы…
***
Глава 7, где капеллан пытается изгнать беса, но не того и не оттуда.
***
Наутро после явления сэра Валентина в замок Торвайн Марина меньше всего думала о кухонных пересудах. Впрочем, она вообще была не особенно способна думать. Ее нежные тринадцать лет и вчерашние волнения сделали свое черное дело, и юную леди одолела лихорадка.
Такая досада с ней приключилась всего второй раз в жизни и впервые за шесть лет, прошедших с того дня, как брата забрало море. Именно брат ей и снился — протягивал руки из бурлящих волн и звал к себе, а Марина никак не могла решиться и нырнуть к нему, хоть и знала, что должна. Почему и зачем, во сне не думалось.
— Проснитесь, леди! — наконец, разбудил ее растерянный и взволнованный голосок камеристки, четырнадцатилетней Элюнед.
С трудом разлепив глаза, Марина села на постели и схватилась за спинку кровати. Голова кружилась и болела, будто Марину только что сбросила норовистая лошадь, да прямо головой на твердую землю.
— Будете завтракать? — сочувственно спросила Элюнед, подсовывая Марине под спину подушку. — Ее светлость велели сказать, что ждут вас у себя сразу как будете готовы.
Под носом у Марины оказалась кружка парного козьего молока и толстый ломоть хлеба с медом: видимо, матушка решила побаловать ее напоследок. Хорошо, что сама не пришла будить дочь, не надо ей видеть, как Марине дурно.
— Буду, — почти ровно ответила она, раскрыла глаза и улыбнулась Элюнед: девчонка еле сдерживала слезы, то ли жалея хозяйку, то ли себя, ведь ей теперь не стать камеристкой самой герцогини. — Что слышно в замке?
За завтраком и утренним туалетом камеристка поведала Марине все важные новости, начиная от качества сапог прибывших с сэром Валентином рыцарей и заканчивая выведанной лично у кухарки самой-самой свежей сплетней: сэры Гвинн и Уриен, а с ними граф Арвель, вчера весь вечер беседовали с сэром Валентином и сами вызвались сопровождать юную леди в монастырь. А сейчас сидят в гостиной у ее светлости леди Элейн и ждут. Рассказ прерывался то горестным шмыганьем, то вздохами. В этих вздохах так явственно слышался укор в адрес дивного народа, бросившего свою дочь на произвол какого-то пришлого англичанина, что Марина рассмеялась бы, не будь ей так тоскливо.
Чушь это все, насчет дочери дивного народа. Она — дочь своего отца, и похожа она не на каких-то там фейри из холмов, а на свою родную бабку, англичанку. Отец не раз показывал ей портрет в медальоне, и сам этот медальон теперь хранился у Марины в шкатулке. В той самой шкатулке, которую матушка тоже не разрешила брать с собой в монастырь. Портрет братика в той шкатулке тоже был. Всего лишь пером на пергаменте, его рисовал один из друзей отца, приезжавших к ним в Уэльс. У отца было много друзей, и все они были веселыми, галантными джентльменами, целовали ручки его дочери, а один из них, сэр Кей, даже обещал посвататься к Марине, когда ей исполнится четырнадцать.
Не посватается. Хоть сэр Кей и не умер на плахе, но покинул Острова и уплыл во Францию.
Марина вздохнула, представив на миг, как веселый сэр, усы которого так забавно кололи ей запястье, вот прямо сейчас прискачет в замок Торвайн и потребует отдать ему сговоренную невесту… А потом сэр Валентин скомандует своим стрелкам «бей!» — и веселый сэр Кей упадет с коня в летнюю пыль.
Не быть ей невестой, а потом и покорной счастливой женой. Прав был отец, ее ждет другая доля, вот только совсем не герцогская.
— Где Нед? — прервала она новые сетования Элюнед, едва та зашнуровала ей платье.
— Поутру был в конюшне, а сейчас за дверью, миледи, — не скрывая обиды, ответила та.
Марина поморщилась: слишком уж откровенно Элюнед ее хоронила, даже не дала себе труда сделать вид, что верит в ее возвращение. А ведь только вчера вертелась вокруг, на лету ловила каждый взмах ресниц, любое желание, не позволяя себе ни единого неподобающего идеальной камеристке взгляда, какой уж там обиды на госпожу. Еще одно подтверждение того, что женщин она понимает куда хуже, чем мужчин. Наверное потому, что ее воспитанием занимался по большей части отец, и фехтованию уделялось куда больше времени, чем вышиванию и искусству сплетен. Следует, наверное, об этом пожалеть — в монастыре фехтование ей ничем не поможет, а сплетни и женские интриги будут единственным оружием. Но жалеть не получалось. Этому отец ее тоже не научил. Видимо, к счастью.
— Нед! — позвала она, взмахом руки позволяя камеристке удалиться.
Рыжий одноглазый пират тут же воздвигся на пороге, пропустив камеристку подмышкой: ему и сам Длинный Педран, лучший герцогский кузнец, был едва выше плеча. Отец иногда шутил, что ему пришлось забрать Неда с эшафота из жалости к палачу: бедняга никак не мог повесить человека, который выше виселицы. Нед на эти шуточки скалил зубы и делал зверское лицо, а маленькая Марина топала ножками и кричала, что никто не смеет повесить ее Неда! А потом лезла ему на руки и требовала поиграть в морского дракона — что значило влезть в рыбный пруд позади замка, сесть Неду на плечи и кататься, распугивая карасей, уток и кухонных девок.
Сегодня Нед не скалился шутливо, но и не тосковал. Сегодня Нед походил на настоящего морского дракона: огромный, злой, опасный и непредсказуемый. В его единственном глазу не отражалось ничего, кроме готовности всех порвать за свою единственную любимую госпожу.
— Вы готовы выйти в открытое море, моя леди? — тихо спросил он, и в этом тихом голосе слышался рокот прибоя и далекие грозовые раскаты.
Марина шагнула к нему.
— Матушка позволила тебе ехать со мной?
— Нет, моя леди. Но это не имеет значения. Моя служба герцогу Торвайн давно закончена, а его супруге я никогда не присягал. Так что здесь нет никого, кто мог бы мне запретить ехать туда, куда я хочу и с тем, с кем я хочу.
Прижавшись к мощной груди, обтянутой кожаным дублетом и перекрещенными ремнями перевязей, Марина в последний раз зажмурилась и мысленно попрощалась с родными стенами. А затем молча отстранилась и так же молча вышла в раскрытую перед ней Недом дверь.
В покоях матушки стоял сырой, пропахший ладаном полумрак. Леди Элейн задернула шторы и, судя по припухшим глазам и бедным губам, всю ночь молилась. Сейчас же она встала с кресла, церемонно приветствуя дочь. Настоящая леди, всегда — настоящая леди. Терпение, достоинство, смирение, повиновение и молитвы. Наверное, она была бы рада, если бы дочь следовала ее примеру, но всегда с тем же достоинством принимала волю покойного супруга: раз ему угодно воспитывать из дочери герцога, не ей противоречить или быть недовольной.
На миг Марине захотелось прижаться к матушке, чтобы та обняла, спрятала и от монастыря, и от сэра жабы Валентина. Она даже сделала к ней неуверенный шаг — но мать всего лишь перекрестила дочь и напомнила, что Марине должно слушаться сопровождающих.
Сопровождающие стояли тут же, за матушкиным креслом. Сэры Гвинн и Уриен вместе с графом Арвелем, одетые в дорогу и преисполненные скорбной важности.
Целую секунду Марина всматривалась в их лица, пытаясь понять: они в самом деле повезут ее в монастырь? Те самые люди, что приносили присягу герцогу Джеффри и клялись до последней капли крови защищать и оберегать его дочь?
Да. Повезут.
Честные и прямые взгляды не позволяли усомниться в этом. Мало того, на этих лицах была написана чуть ли не святость, чуть ли не готовность отправиться ко львам в пасть! И наверняка — во благо сюзерена и родной земли. Только сюзерена-то они поменяли не далее как вчера вечером, иначе с чего бы сэру Валентину доверять им сопровождение опасной девицы в дальний монастырь...
Марина сглотнула. Опустила глаза, чтоб не угадали ее мыслей.
— Берегите себя, матушка, и да благословит вас Господь, — сказала подчеркнуто ровно и впервые пожалела, что не родилась мальчиком: мальчика бы в монастырь не отправили! Или что братец Генри утонул, с него б сталось выхватить у графа Арвеля из ножен фамильный клинок и тут же заколоть всех предателей, одного за другим...
Из-за спины матушки мрачной угловатой тенью выскользнул отец Клод, осенил Марину крестом и забормотал что-то латинское и благочестивое, больше всего похожее на «Изыди, бесовская сила». Матушкин духовник, даром что священникам невместно верить досужим сплетням и местным суевериям, больше всех в замке верил в нечистое происхождение Марины. А все потому, что был он книжником и звездочетом, и служанки шептались, что в своих покоях варил зелья, делал притирания для матушки и искал философский камень. Сколько в этих речах было правды, Марина не знала. Но, видимо и впрямь не бывает дыма без огня. Старая Глинис до сих пор вспоминает: в ночь, когда родились двойняшки, отец Клод выбежал из своей комнаты за часовней и кричал про то, как сошлись с Девой Марс и Юпитер, и что под окном госпожи проросла ядовитая наперстянка, и требовал принести холодного железа, дабы избавиться от подменыша.
А потом долго и горько плакал. И, говорят, не хотел благословлять герцогскую дочь.
Никто так и не смог его убедить, что негоже священнику во все это верить. Даже герцог Джеффри. Зато на братика капеллан надышаться не мог, и когда Генри остался в море — смотрел на Марину волком и шипел, что злые фейри позаботились о своем подкидыше, а герцогский род-то прервался!
Ерунду говорил. Если бы фейри заботились о Марине, они б оставили ей братика. Ей иногда казалось, что приходится жить за двоих — и за себя, и за Генри. Вот раньше, пока Генри был с ней, Марина терпеть не могла козье молоко, даже когда братик его пил, отворачивалась. А теперь — каждое утро, и вкусно же, как будто не ей раньше казалось, что козье молоко пахнет лягушкой…
Она склонила голову перед отцом Клодом, буркнула: «амен», и постаралась пропустить мимо ушей высокопарные слова, которыми граф Арвель утешал леди Элейн. Чтобы не стошнило.
Так же в точности она пропустила мимо ушей и нечто невнятно-поучительное, сказанное ей матушкой. Все равно истинная леди не обнимет дочь на прощанье и тем более не велит своим дворянам ослушаться сэра Валентина и отвезти Марину… да хоть куда, лишь бы не в монастырь!
Разумеется, не обняла и не велела, лишь прошептала еще одно благословение и бессильно упала на руки сэру Гвинну. Матушке в самом деле было дурно, иначе бы она не позволила себе такой слабости прилюдно. Но Марину матушкины страдания не утешали. Как, впрочем, не утешила и попытка сэра Уриена завести с ней беседу в дороге и высокопарно объяснить, что все что делается ими, благородными сэрами, суть с благословения герцога Джеффри и во благо Торвайна.
— Не стоит, сэр Уриен, — оборвала его Марина, уже не в силах быть вежливой. — Я прекрасно все понимаю. Оставьте меня.
Сэр говорил что-то еще, очень горячо и убедительно, но Марина уже опустила шторку в карете, откинулась на спинку сиденья и позволила себе, наконец, закрыть глаза. Ненадолго. Ровно до тех пор, пока карета не остановилась и в дверцу не постучали эфесом меча.
— Выходите, леди, приехали!
***
Глава 8, повествующая о черном коте, кружке молока и остывшей бадье.
Марина вздрогнула и открыла глаза: за окошком картеры маячил хорошо знакомый сэр и не хуже знакомый городок Таф, расположенный на половине пути до Кардиффа. Она часто бывала здесь с отцом. То есть не совсем здесь — похоже, ее сопровождающие выбрали для ночлега не дом градоначальника, где обычно останавливался герцог Джеффри, а окраину. Домик был совсем небольшой, и двор казался запущенным.
Попытавшись встать с сиденья, Марина вдруг поняла, что проспала весь день, и что ей по-прежнему хочется спать. Словно ее опоили. И голова кружится. Неужели в той кружке разбавленного вина, которое подала матушка на прощание, и было сонное зелье?..
Видя, что она никак не выйдет из кареты самостоятельно, сэр Гвинн просунулся внутрь и подал ей руку. Даже не спросил, что с ней такое — ни к чему, конечно же, он и так прекрасно знал, что.
Приняв его руку и позволив вытянуть себя из кареты, Марина нетвердыми ногами встала на землю. По привычке поискала взглядом Неда, но не нашла. Крохотный двор был совершенно пуст, если не считать сломанной телеги, служащей коновязью и свалкой старых граблей одновременно. Где же Нед, и куда подевались сэр Уриен и граф Арвель? А их оруженосцы и слуги?
— Ваш слуга, леди Морвенна, сопровождает графа Арвеля, — сэр Гвинн был по обыкновению предупредителен и зануден до скрежета зубовного. — Не беспокойтесь, они вернутся совсем скоро, не пройдет и часа. А пока извольте пройти в дом, на дворе сыро.
В доме тоже было сыро. И затхло. А встретившая их сморщенная старуха в латаном переднике так радостно улыбалась, что Марину передернуло. К людоедам ее привезли, что ли?
Старуха прошамкала что-то об ужине, празднике и купании, неуклюже присела и повела Марину в глубину дома. По сторонам даже смотреть не хотелось, так все здесь было запущено, пыльно и мрачно. И бедно. Совсем странно для графа Арвеля — останавливаться в таком бедном доме, где наверняка кроме овсяной каши и кормить-то гостей нечем.
Словно чтобы напугать Марину еще больше, наверху скрипучей лестницы с подгнившей второй ступенькой, — хорошо хоть старуха предупредила на нее не наступать! — ей в ноги ткнулось что-то тяжелое, попыталось свалить ее на пол, дернуло за юбку и басовито заворчало.
Старуха обернулась, подслеповатые глаза умиленно просияли.
— Котик вас признал, леди, это к счастью! — почти внятно сказала она. — Не сердитесь на него, леди, он чует в вас доброе сердце, вот и ластится. Божья тварь.
Божья тварь, — весом не меньше двух стоунов и цвета сажи, — подняла на Марину круглые янтарные глаза и гнусаво мяукнула. Видимо, надеялась, что хоть у гостей тут найдется что-то вкуснее овсянки.
Неожиданно для себя Марина улыбнулась и расслабилась. Нед тоже говорил, что черный кот — это к счастью, особенно для моряков. Он даже как-то рассказывал, как корабельный кот однажды спас их «Моржа», вовремя разбудив вахтенного.
Так, с улыбкой, Марина и зашла в свою комнату. На удивление опрятную и хорошо проветренную. По крайней мере, от постели пахло не мышами или клопами, а мятой и вереском, и на столе стояла кружка молока, накрытая завернутой в салфетку свежей лепешкой. Ей-то Марина и занялась, едва оставшись в одиночестве: за окном уже синели сумерки, а после целого дня в карете, хоть она и проспала всю дорогу, ужасно хотелось есть.
Буквально через минуту, Марина только успела дать коту на ладони намоченный молоком кусочек лепешки, в дверь постучались и внесли кадку. Те самые слуги, которых Марина тщетно высматривала во дворе: оруженосец сэра Уриена, чернявый парнишка лет четырнадцати, и доверенный слуга сэра Гвинна, усами и чем-то еще неуловимым похожий на майского жука. Устанавливая бадью посреди комнаты, они как-то странно смотрели на Марину, словно видели в первый раз и прикидывали, чего от нее ожидать.
Зато поклонились совсем как прежде, когда был жив отец — с не меньшим почтением и осознанием своей зависимости. Жук даже назвал ее госпожой и спросил, не желает ли она чего?
Нед, где же ты? Объясни мне, что тут происходит?..
Вместо Неда явился граф Арвель, подпортив и так не радужное настроение: бадья, хоть и не купальня в родном замке, так и манила теплым парком. А тут… граф Арвель как заговорит, то ведь не замолкнет, пока вода совсем не остынет.
Она ошиблась.
Граф Арвель был на удивление краток, хоть и превзошел самого себя в выспренности речей. И сиял точь-в-точь, как апостольские ложки, когда Глинис начищала их мелом.
Он предложил Марине присесть, а потом преклонил перед ней колено. То есть сперва колено, подагрически покряхтев при этом, потом колыхнулся графский живот, который уж год как не мог спрятать и самый искусный портной, потом склонилась голова, так что стала видна проплешина на графском темени.
Марина чуть не засмеялась — так граф стал похож на Панча! Только трости не хватает! Хорошо, что не засмеялась, потому что смешного тут было меньше, чем перепелок в крестьянской миске.
Граф Арвель сообщал, что сегодня же леди Морвенна Лавиния, законная наследница герцогства Торвайн, станет его супругой. Разумеется, ради блага родного Уэльса и в полном соответствии с волей божеской и покойного герцога. А затем они отправятся в графский замок, и оттуда пожар святой освободительной борьбы против англичан расползется по всему Уэльсу.
Марина слушала, смотрела то на блестящую графскую лысину, то на пристроившегося к кружке с молоком черного кота, и думала: как хорошо, что отец подробно, с примерами, объяснил ей, что такое мятеж, гражданская война и что случается с наивными юнцами, которые верят в святую борьбу за высшую справедливость. Иначе бы она, боже упаси, поверила всем этим красивым словам, место которым — в рыцарских романах, а не в заплесневелом доме на окраине захолустного Тафа. Наверное, она и должна была поверить, восхититься и радостно лечь на алтарь справедливости, или повеситься на флагштоке как знамя борьбы. Но почему-то думалось только о том, сколько же граф Арвель ждал своего часа и какие красивые слова лишь вчера говорил сэру Валентину.
Мерзость какая.
Жадная, трусливая, бесчестная мерзость.
Как хорошо, что он слишком увлечен собой и не видит, как ее тошнит. Или списывает на восторг, волнение и предвкушение грядущего счастья.
Нед! Где же ты, Нед! Забери меня отсюда!..
Папа обещал, что ты позаботишься обо мне, защитишь, когда его не будет рядом. Папы так давно нет, но ты, Нед, куда ты делся?
Под ее безмолвный отчаянный вопль граф завершил речь, — приняв ее молчание за согласие, разумеется, — и еще раз поцеловал ей руку. Поднял на Марину глаза. Круглым благостным лицом он сейчас до ужаса напоминал отца Клода. А улыбался так светло и умиленно — прямо Галахад, отыскавший Грааль, не меньше. Кряхтя, держась за поясницу и опираясь на подлокотник кресла, граф встал на ноги и собрался оставить «свою прекраснейшую во всей Камбрии невесту» наедине с бадьей. Не совсем еще остывшей.
То есть — одну, даже без служанки, которая бы помогла снять платье. Не то что Марина считала ниже своего достоинства раздеться сама, но вот беда: платья благородной леди пошиты так, что без помощницы их ни снять, ни надеть. А ни одной дамы в сопровождение ей матушка не выделила. Или граф Арвель от них отказался из соображений конспирации. Или они просто забыли о таком низменном предмете, как удобство Марины в дороге, слишком занятые своими высокими идеями.
— О, милорд, — наконец подала голос Марина, с неудовольствием обнаружив, что охрипла. — Вы же не оставите меня совсем одну? Мое платье, и эта вода…
Граф просиял, словно ему призналась в любви Дева Озера и пообещала все сокровища мира и королевскую корону в придачу. Даже сделал шаг обратно, прежде чем опомнился и сообразил, что, вероятно, леди все же требуется какая-то помощь в каких-то бытовых потребностях. Явно замялся в поиске подходящей для леди служанки или компаньонки, вспомнил про старуху…
Марина тоже про нее вспомнила и тихо ужаснулась: этими скрюченными пальцами только развязывать завязочки и расстегивать крючочки.
— Позовите Неда, милорд. Он принесет мне все необходимое и найдет подходящую девицу мне в услужение. Вы же не откажете мне в личной служанке, милорд?
Чтобы будущий супруг не увидел изъяна в логике и не усомнился в том, что для помощи юной леди лучше всего подходит одноглазый пират, Марина улыбнулась. Наивно, немножко испуганно и умоляюще. Последнее вышло само собой, умолять Марина не собиралась, тем более этого старого жадного предателя. Но главное, на графа подействовало и он, кланяясь и облизываясь не хуже сожравшего все молоко черного кота, удалился и позвал Неда. Прямо от двери.
Только когда граф Арвель вышел, Марину затрясло. Она и сама не знала, отчего. От ужаса? От ненависти? Или от облегчения?
Она даже зашипела сквозь зубы. Потревожила кота — тот отвернулся от кружки из-под молока и потопал к Марине. Покачивая хвостом, шевеля пышными белыми усами и успокаивающе помуркивая. Боднул головой ее руку, сел, обвив лапы хвостом, и принялся старательно умываться.
— Как же тебя звать, божья тварь? — шепнула она, не ожидая ответа.
— Моржом, — послышалось от двери.
Марина вскочила, шагнула навстречу Неду, словно одно его появление могло ее избавить и от замужества, и от монастыря, и от всех прочих напастей. Вот только выглядел Нед вовсе не как герой, готовый ее спасать, а как загнанный в огненный круг волк.
За несколько мгновений, что Нед хмуро ее разглядывал, Марина выпрямилась, сжала губы и отошла к окну. Неду вовсе не обязательно было говорить, что он не нашел способа избавить ее от графа Арвеля с компанией. Это только в рыцарских романах благородный герой в одиночку вызывает Злодея на бой, побеждает в честном поединке и увозит спасенную принцессу под овации слуг и вассалов мертвого Злодея. На самом деле принцессе очень повезет, если благородный герой сумеет выкрасть ее ночью, не перебудив караулы. В противном случае дураку всадят пулю в сердце, едва он раскроет рот для вызова Злодея на бой.
Но… если Нед не может ее отсюда увести, то что тогда?..
— Я его ненавижу, — пробормотала она под нос.
И тут же поняла — трясло все-таки от ненависти. И от беспомощности. Она даже кулаки стиснула. Не для того ведь отец растил из нее правительницу, чтобы теперь сдаться на милость графа Арвеля! Но что же делать? Даже если Нед сумеет ее увести, граф ведь станет их искать! Не настолько он благородный, чтобы выпустить из рук герцогство. Ребенку понятно: через четверть часа за ними будет погоня. В лучшем случае, через полчаса. Скрыться в Уэльсе они не смогут, тут каждая собака знает дочь герцога Торвайн и ее одноглазого пирата — не позже завтрашнего дня их поймают и сдадут либо сэру Валентину, либо графу Арвелю, кто ближе окажется. И тогда она вернется туда, откуда начала, только Неда к ней больше не подпустят, — если он вообще останется жив — а ее саму будут сторожить в семь глаз.
На этом Марина зашла в тупик. Передернула плечами. Нет, выход должен быть, выход всегда есть!
— Нам нужно добраться до Кале, моя леди. У меня там есть некоторый капитал, и тебя никто не узнает. Купим таверну близ порта или домик. Не пропадем.
— Кале? — Марина улыбнулась одними губами. — Я знаю французский и умею ловить рыбу. И научусь помогать тебе в таверне.
Она смотрела на все такого же хмурого Неда, и понимала, что совершенно не хочет знать, как именно они будут избавляться от погони. То есть — не от погони, а от тех, кто за ними может погнаться. Не хочет, но должна. Потому что хочет жить. Не в монастыре, не женой Арвеля. Она хочет жить свободной, и самой за себя решать — когда молиться и с кем ложиться в брачную постель.
Если бы она была мужчиной, никто бы не смог ее запереть в монастыре святой Агнессы или заставить выйти замуж. Если бы она была мужчиной, она бы вызвала предателя Арвеля на поединок и убила. Или просто так бы убила, безо всякого поединка.
Вот если бы ее звали Генри Морганом, а не Морвенной Лавинией, все сложилось бы совсем иначе!..
Марина сжала губы, расправила плечи и посмотрела на Неда прямо и твердо.
— Я ненавижу Арвеля, Нед, — сказала она тихо, но твердо. — Я убью его. И Валентина тоже. Потом.
Нед кивнул и с едва заметной улыбкой протянул ей вынутый из-за пояса нож. Крепкий, с узким лезвием и обмотанной пеньковой веревкой рукоятью, годный и для прямого удара, и для метания.
Марина приняла его заледеневшей рукой, взвесила на ладони. Хороший нож, удобный, сбалансированный. Таких ножей у Неда четыре, их ковал Длинный Педран специально для него. Он и для Марины ковал легкий клинок, и ковал бы для брата Генри, если бы брата не забрало море.
Почему-то мысль о брате и море показалась Марине очень верной.
Ну да, конечно.
Девиц не пускают на корабль, если только это не дочери герцога, готовые платить полновесным золотом. И то не каждый капитан решится рискнуть и навлечь на судно неудачу. А мальчишку — пустят. Она умеет вести себя как мальчишка. Умеет драться, ходить на парусной лодке и ориентироваться по звездам.
Значит, на корабль в Кардиффе поднимутся одноглазый пират Нед и никому не известный мальчишка.
— Мне нужна будет мужская одежда, Нед. И ты будешь звать меня Генри Морганом.
***
Глава 9, в которой Генри Морган наступает на хвост крысе и ввязывается в драку.
***
Они въехали в Кардифф за два часа до заката и направились прямиком в порт, искать подходящий корабль. Правда, в животах уже бурчало от голода — в последний раз они ели около полудня, и не в таверне, а усевшись на поваленное дерево близ дороги. Благо, из сгоревшего дома предусмотрительный Нед взял не только деньги, оружие и коней, но и изрядный запас лепешек, жареного мяса и сыра. Их как раз хватило на те двое суток, что заняла дорога до Кардиффа.
То есть бегство.
От сэра Валентина, от городской стражи, но прежде всего — от воспоминаний…
…падает на пол тело графа Арвеля, только потянувшегося поцеловать новобрачную наедине — и получившего удар ножом в горло;
Они вместе обшаривают труп сэра Уриена в поисках ключей от входной двери;
Нед пихает в сумку надкусанный окорок со стола, за которым сидят три мертвеца;
Старуха, прижимая к груди кошель с серебром, тщетно зовет за порог черного кота;
Разгорается солома в пустой конюшне, огонь рвется вверх, лижет стены дома — и из чердачного окна с истошным мявом спрыгивает черная тварь, прямо перед лошадью Марины;
Они несутся прочь из города, а кот по имени Морж мурлычет из сумки, что висит за ее спиной…
В сумке с провизией болталась одинокая лепешка, у Марины от усталости кружилась голова, и чужие штаны не по размеру натирали в самых нежных местах. Хотелось есть, спать и не оглядываться каждые две минуты, проверяя, нет ли уже погони.
Перед ними расстилался Кардифф. Двухэтажные деревянные дома, крашеные суриком. Мачты вдали, над крышами. Улица к ратуше — но они свернули в переулок, ведущий к порту.
У Марины вырвался облегченный вздох. Она уже не представляла себе, как искать судно и говорить с капитаном, когда невозможно думать ни о чем, кроме твердой земли и куска мяса. Или хлеба. Чего-нибудь, только бы живот перестало подводить от голода.
Она неуклюже сползла с седла, едва удержалась, чтобы не потереть отбитое и натертое, и принялась выпутывать из сумки Моржа. Не то, чтобы кот упирался, просто после двух суток сумасшедшей скачки руки дрожали так, что завязки было проще оборвать, чем распутать.
Нед целую минуту смотрел, как Марина путается в тесемках, потом подошел, дернул их в разные стороны и вытащил за шкирку присмиревшего и несколько охрипшего Моржа. Сунул Марине в руки.
— Держи и идем.
В таких тавернах, как эта, Марине еще бывать не доводилось. То есть она слышала от Неда, что в портовых забегаловках кладут в суп кошек, а по залу бегают крысы, но не слишком в это верила. Как оказалось, зря. Здесь крыс было в избытке. На хвост одной из них, что-то угрызающей прямо около порога, Марина наступила. Была бы она правильной леди, упала бы в обморок или хотя бы завизжала. Но она промолчала, только постаралась лучше смотреть под ноги, чтобы не наступить еще на какую-нибудь пакость, прячущуюся в подгнившей соломе, устилающей пол вперемешку с объедками и неопознаваемым мусором.
Наверное, именно потому что она слишком внимательно смотрела под ноги, а еще, быть может, по причине густого, дымного и воняющего горелой капустой и переваренной рыбой полумрака она не сразу разглядела компанию за дальним, в самом темном углу, столом. Пойми она сразу, кто там сидел, и история повернулась совсем иначе.
Но мы не будем гадать, как сложилась бы судьба Марины, зайди она в тот вечер в соседнюю таверну, а узнаем, как все было на самом деле.
Итак, Марина с Недом расположились в другом темном углу. Это было несложно, потому как в таверне все места были темными, а посетителей, кроме них и компании в дальнем углу, не было вовсе. Нед заказал кислого молока, хлеба и зажаренную целиком курицу, тихонько пояснив Марине, что рагу или отбивную тут брать нельзя, если не хочешь съесть дохлую собаку. Заказ принесли быстро, Марина едва успела сосчитать мужчин, вполголоса разговаривающих о каком-то редком грузе: их была ровно дюжина; и рассмотреть висящие под потолком связки лука: гнилого, чтоб пьяницы его не обрывали на закуску. Кроме лука под потолком болтались ветви рябины, по поверьям, отгоняющие нечисть, и пара пыльных, давно погасших масляных светильников. Видимо, содержатель таверны решил, что трех узеньких окошек, затянутых промасленным пергаментом, для освещения вполне достаточно.
Пока она пила молоко и жевала клеклый хлеб, потому что не решилась попробовать странно зеленоватую и волосатую курицу, прислушивалась к разговору и разглядывала спину одного из компании, в отличие от прочих, обтянутую дорогим камзолом и чересчур грузную для слуги или наемника. При виде этой спины ей было как-то не по себе, тем более что из обрывков разговора стало понятно, что редким товаром, за который этот богатей платил золотом, был флорентийский яд. Отец рассказывал, что таким ядом одна вдовствующая королева пропитала страницы книги, затем подарила ее своему сыну-королю и тот скончался после тяжелой болезни.
Ощущение, что они зря зашли в эту таверну, крепло с каждым мгновением, да и Морж, разделивший с Недом подозрительную курицу, дыбил шерсть на загривке и то и дело косил глазом в сторону заговорщиков.
— Может, пойдем отсюда? — шепнула Марина, дотронувшись до руки Неда.
— Поздно. — Нед взглядом показал на одного из компании, недобро косящегося на них. — Держи нож наготове, сэр Генри, сбежим, как только начнется заварушка.
Она обреченно кивнула, нащупала нож с обмотанной пенькой рукоятью и приготовилась бежать со всей возможной быстротой. Если повезет.
Заварушка не заставила себя ждать. Обладатель дорогого камзола положил на стол кошель, забрал шкатулку с покупкой и поднялся. При этом он повернулся, и Марина увидела его лицо. А он — ее. По круглой и благостной, как у его хозяина, роже расплылась довольная ухмылка.
Замерев, как кролик перед змеей, Марина смотрела в глаза графскому управляющему, мастеру Овайну, и пыталась вспомнить хоть одну молитву. Но в голове было совершенно пусто.
Вот мастер Овайн отодвинул свой стул, сделал шаг к двери — и к Марине. Вот поднялись из-за стола его сопровождающие и те моряки, что доставили груз.
Вот мастер Овайн отошел еще на шаг и бросил своим людям:
— Убить.
Все это происходило так быстро, что Марина едва успела удивиться, чего же они с Недом ждут, когда пора бежать, или драться, или делать хоть что-нибудь… и почему моряки, которых вдвое меньше людей графа, не догадались о засаде, ведь Овайн — известный на весь Уэльс лжец и негодяй…
За столом мгновенно завязалась драка, больше похожая на бойню.
Мастер Овайн сделал еще шаг к Марине, крикнул:
— Этих двоих взять живыми!
Его люди отвлеклись от драки, всего на миг, но этого мига хватило одному из моряков, чтобы пырнуть кого-то их них ножом. А Марине — чтобы бросить нож. В Овайна. И тут же второй — в его подручного, ближнего к ней. Еще два ножа бросил Нед, только Марина не успела понять, попал или нет. Все смешалось, завертелось, она сама увернулась от летящего в нее клинка, и что-то с гнусавым мявом бросилось в лицо тому, кто тот клинок держал…
А потом все закончилось.
Мастер Овайн лежал на полу, удивленно глядя в потолок, его люди — вповалку по всей таверне, в основном молча, но кто-то еще хрипел. Хрипящего прикончил Нед, деловито вогнав нож в горло, а затем вытерев об его же одежду. Один из моряков сидел на перевернутом стуле, баюкая раненую руку, второй пытался привести в чувство третьего. Четвертый, с проломленным черепом, так и остался на дальнем столе.
Кот сидел на стойке и яростно вылизывал лапы от крови.
А у Марины отчаянно кружилась голова и только что выпитое молоко просилось наружу. Зато обошлось без ран — ее просто не успели достать. Слава Господу, Неда тоже, если не считать свежего синяка на скуле.
— Эй, моряк! — закрыв глаза так и не пришедшему в себя матросу, обернулся к Неду тот самый человек, который передавал мастеру Овайну яд. Видимо, главный в компании. — Спасибо, выручил.
Нед прищурился, рассматривая человека пристально и недоверчиво, хмыкнул и кивнул:
— Второй раз уже выручил, Фитиль.
Несколько мгновений Фитиль разглядывал Неда, затем криво ухмыльнулся и шагнул к нему, протянув руку:
— Живой, Циклоп! А я слыхал, тебя повесили.
Нед фыркнул, отер руку о штаны и обменялся с Фитилем рукопожатием.
— Еще чего. Нет такой реи, чтоб меня выдержала. А ты по-прежнему ходишь на «Розе Кардиффа»?
— Пять лет как капитан! — Фитиль не скрывал гордости.
Марина смотрела на встречу двух старых знакомых, как на кукольное представление. Уж очень это было странно и нереально — ухмылки и рукопожатия над свежими трупами. Как будто таверна пуста, а эти двое только что пропустили по кружке эля, а не едва выжили в драке с графскими слугами.
Графские слуги.
Господи.
Надо сейчас же бежать из Кардиффа, сию секунду!!!
Нед!..
Он обернулся, словно услышав ее безмолвный вопль. Улыбнулся во весь рот и поманил к себе. Выглядело это страшно — белые зубы на покрытом засыхающей кровью лице. Особенно страшно было понимать, что для Неда это совершенно нормально и привычно, балагурить над телами тех, кого он только что убил. И для Фитиля — тоже. И, наверное, Марина не годится в моряки, потому что ее сейчас вывернет наизнанку, и она будет плакать. Громко, долго, до икоты, пока все это не исчезнет, и она не окажется дома, в своей комнате, в своем замке Торвайн, и папа не придет взять ее на руки и утешить…
Только папа не придет, и трупы не исчезнут. И слез нет. А есть страх, азарт и злость. И еще благодарность этому страшному человеку по имени Циклоп, потому что ради нее он снова рискует оказаться на рее.
Марина его не подведет.
Подхватив кота под мышку, она подошла к Неду и кивнула капитану Фитилю.
— Это Генри Морган, — Нед похлопал Марину по плечу.
Фитиль критически ее осмотрел, хмыкнул и позвал Неда продолжить разговор на его судне. Здесь слишком плохо пахнет, да и эль дерьмовый. Про раненого в руку матроса он словно забыл. Или не забыл, а видел, как хозяин таверны молча помогает ему перевязать рану, а потом они в три руки волокут ближайшее тело куда-то на кухню?
Наверное, видел.
И, наверное, слышал, как мастер Овайн командовал взять их с Недом живыми.
Впрочем, если Нед считает, что сейчас можно этому Фитилю доверять, то ему виднее. А Марина просто пойдет с ним, хоть на «Розу Кардиффа», хоть на рею. Потому что ей уже, кажется, все равно.
В таверне они задержались только затем, чтобы получить с трактирщика несколько монет за оставленных ему лошадей. Тот дал раз в несколько меньше, чем стоили лошади, но Нед не стал спорить, а лишь подмигнул единственным глазом и посоветовал продавать их подальше от Кардиффа.
Нам всем лучше сейчас оказаться подальше от Кардиффа, подумала Марина и спустила Моржа на землю. Он кот умный, сам дойдет до порта, а у нее уже нет сил нести на себе два стоуна.
Морж укоризненно на нее глянул, поднял хвост трубой и принял независимый вид. Но рядом пошел. Капитан Фитиль, бросив на кота взгляд, только хмыкнул:
— Немножко удачи нам не помешает.
— Удачи, говоришь, — пожал плечами Нед. — Ты даже не представляешь, Фитиль, какая удача на тебя сегодня свалилась.
И замолк под заинтересованным взглядом.
Нед молчал ровно до тех пор, пока поднялся на борт брига.
Марина жадно разглядывала судно и команду. Ей доводилось выходить в море и на парусной лодке, и на новеньком трехмачтовом корвете, принадлежавшем ее величеству. Но на торговом бриге — никогда. И команда тут была совсем не похожа на английских военных моряков. Отец бы назвал их одним словом: сброд. Что ж, он был бы прав. И теперь Марина с Недом — тоже сброд. Торговцы, контрабандисты, пираты — капитан Фитиль явно не брезговал никаким заработком, а два ряда пушечных портов говорили о том, что и сам бриг не будет легкой добычей ни для кого.
Капитана Фитиля, явившегося на судно в сопровождении всего одно матроса, двух чужаков и черного кота, приветствовали удивленными взглядами, но вслух ни о чем не спрашивали. И когда он велел готовиться к выходу в море с отливом, только поворчали на сухопутных крыс, которые опять не хотят торговать честно, и споро взялись за дело.
— Подай ужин и вина на троих в мою каюту, — велел Фитиль пробегающему мимо парнишке лет так пятнадцати.
Марина с интересом посмотрела юнге вслед: похоже, именно его место она и займет, а парнишка получит вожделенное звание матроса. И, похоже, юнгу на этом судне не обижают, вон как он радостно понесся выполнять капитанский приказ. Только вот незадача: как она сможет скрывать свой пол, живя вместе с матросами в кубрике? Ее же разоблачат в первый же день. Оставалось надеяться, что Нед уже что-то придумал.
Он в самом деле придумал. И, едва юнга принес ужин и закрыл за собой дверь каюты, взял быка за рога.
— Что ты готов дать, Фитиль, за дитя Моря у тебя на борту?
На полмгновения капитан ошеломленно замер, потом глянул на Марину в упор и усмехнулся.
— Безопасность для вас обоих, Циклоп, двойное жалованье юнге, а тебе должность второго помощника. Чифом пока не возьму, мне бунт на корабле не нужен.
— Неплохое предложение, Фитиль. Но это еще не все. — Дождавшись, пока капитан кивнет, Нед продолжил: — Дитя Моря — девушка. Ты не будешь спрашивать ее имени и дашь ей отдельное жилье, хоть кладовку.
Капитан снова кивнул и оглядел Марину с еще большим интересом.
— Идет. Кладовка найдется, и юнга по имени Генри меня устраивает. А с чего это?..
— …дитенка фейри понесло в море? — продолжил за него Нед. — Да с того же, с чего рыба на суше дохнет. Смотри, какая бледная. Худо ей на берегу.
Ухмылка капитана ясно говорила, что он прекрасно понимает — кому хочешь станет худо, если попадешься на глаза графу Арвелю с прихвостнями. А уж если еще и убить парочку из них, недомогание станет смертельно опасным.
— И не расспрашивай юнгу о прошлом, кэп, если хочешь настоящей удачи. Юнга-то ответит, но ты удачу потеряешь.
Фитиль махнул рукой:
— Кракен с тобой, Циклоп, сиди на своих тайнах. Давай уже выпьем, а потом представлю вас команде. И чтобы без твоих моржовых штучек, «Роза Кардиффа» — судно мирное, а я — купец и чту закон. Усвоил?
— Разумеется, кэп! — ухмыльнулся Нед и взялся, наконец, за кружку с вином.
А Марина облегченно привалилась к его руке и почти поверила, что все неприятности позади, а впереди их ждет долгая счастливая жизнь… небольшой сундучок, спрятанный в портовой таверне… на необитаемом острове… с толстой черной крысой внутри… она мурлычет и приносит удачу…
Под мурлыканье черного кота по имени Морж она и уснула, крепко и сладко, как положено спать девочке тринадцати лет.
***
Часть 2. Санта Исабель де буэна фортуна
Глава 10, которая начинается серенадой и продолжается в Гвадалквивире.
***
Кто сказал, что гитара — не ударный инструмент, тот никогда не был в Севилье томным поздним вечером.
Дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо и Бомонт граф де ла Вега — то есть Тоньо — точно знал, что настоящая испанская гитара прекрасно дополняет шпагу, если взять шпагу в левую руку, а гитару в правую. Деморализованный и растерянный противник в таком случае наверняка или сбежит в ужасе от такого некуртуазного обращения с музыкальным инструментом, или, на худой конец, допустит хоть одну фатальную ошибку. Больше не нужно. Сабля по имени Марина отлично сочетается с гитарой, когда благородный дон идет под балкон благородной донны петь серенаду.
Вот и томным апрельским вечером тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова, когда благородный идальго Хуан Карлос Ортега изволил быть в отъезде, а его прекрасная супруга, Мария де лос Анхелес Инезилья Молина де Ортега изволила скучать, Тоньо счел своим святым долгом скрасить ее одиночество. Музыкой. Для начала. И, как водится в благословенном городе Севилье, едва он спел первый куплет старинной испанской серенады — что-то на тему «я здесь, Инезилья, я здесь под окном» — и дошел до куртуазного предложения продеть дивную ножку сквозь прутья балконной ограды, из-за угла явился разряженный в пух и прах идальго с гитарой и в надвинутой на лоб шляпе. В целях конспирации, разумеется! Ведь не пристало компрометировать благородную донью, буде ее супруг не изволит развлекать ее самостоятельно.
— Ах! — вскричала прекрасная донья Анхелес, как следовало из ее имени, обладательница ангельской доброты и кротости. — Только не дуэль, благородные доны!
Захлопала в ладоши, позвала дуэнью, служанок и приготовилась смотреть. Ведь истинно благородные доны не могут не оправдать ожиданий прекрасной доньи.
Пришлось драться. Ни дону Антонио, ни дону… э… так как дон был в шляпе, мы ради сохранения доброго имени доньи де Ортега оставим его имя в тайне и назовем просто амиго. Так вот, донам драться не особо-то хотелось. Но донья одна, их двое… Конечно, по логике им бы сейчас спеть серенаду дуэтом и пойти в ближайший трактир выпить за крепкую мужскую дружбу… но… В общем, драться пришлось.
Гитара — в правую, сабля — в левую, выпад, звон клинков и сердитый гул гитары, восторженный «ах!» с балкона, еще выпад — и благородный амиго теряет шляпу, а за ней равновесие, и падает прямо в хрустальные струи Гвадалквивира. Которые струят зефир.
— О, дон Антонио! — с балкона, с придыханием.
— Черт, моя шляпа, мой камзол, тысяча чертей! — и тихо, из хрустальных струй: — Тоньо, ты мне должен!
— С меня кальвадос, амиго, — еще тише, в хрустальные струи, и восторженно, прекрасной донье: — Ах, моя Анхелес!
Служанка выбегает из задней двери, подбирает гитару амиго, плывущего вниз по течению, — в сторону трактира, — забирает плащ дона Антонио вместе с его гитарой и смотрит, как он карабкается на балкон, тихо чертыхаясь на содранный предшественниками виноград и древние испанские традиции, не позволяющие пройти через дверь. Донья с балкона подбадривает его тихими возгласами и легким стриптизом: вечер томен и душен, сил ее нет больше терпеть этот ужасный корсет.
Вторая служанка, тихо чертыхаясь, срочно развязывает ленты корсажа, распускает прическу доньи и укладывает локоны в художественном беспорядке, и все это — пока дон преодолевает полосу препятствий. Хорошо хоть не нужно держать гитару в зубах, да и архитектор был не дурак, сам небось лазил на балконы — вот и сделал очень удобного атланта с фиговым листочком где надо.
— Ах, Антонио! — еще больше придыхания, еще меньше слов; служанки убегают, оставив зажженную свечу, легкий ужин на двоих и щелочку в двери, чтоб удобнее подслушивать.
Донья бросается в объятия дона, его шляпа — черт знает какая по счету, прекрасная шляпа от лучшего севильского шляпника! — улетает в Гвадалквивир, и Тоньо с чувством выполненного долга укладывает донью в постель.
Через час с небольшим, когда над Гвадалквивиром разносился многоголосый бой часов и крики ночной стражи — полночь, в Севилье все спокойно! — обнаженный Тоньо лежал на подушках, пахнущих розами и лавандой, перебирал распущенные косы донны Анхелес и жевал засахаренную грушу. Ему было хорошо, но неимоверно скучно. Прекрасная донна Мария де лос Анхелес Молина, его неземная любовь трехлетней давности, на которой он чуть было не женился, вышла замуж за состоятельного идальго весьма зрелого возраста — пока Тоньо был в море. И теперь, как и всякая юная и горячая супруга уже далеко не юного и недостаточно горячего дона, ужасно страдала то от одиночества, то от ревности старика. И пока дон Ортега улаживал очередные дела где-то далеко от Севильи, развлекалась, как предписывали правила хорошего тона: флирт, серенады, дуэли, подарки и танцы, любовные записки и обмен взглядами в опере.
Три года назад Тоньо обожал оперу, дуэли и серенады, и, конечно же, любовь к прекрасным дамам составляла смысл его жизни. Ведь он был молод, горяч, благороден и романтичен, прямо как герой той самой оперы. Это была настоящая жизнь! Он же Альба, а Альба — королевские кузены, великие и непобедимые Альба всегда играют в политику, войну и любовь. Можно просто в любовь.
А сейчас Тоньо еле сдерживал зевоту и думал об амиго, который пьет в трактире и, возможно, уже с кем-то подрался всерьез. Быть может, подраться с полудюжиной пьяных идальго было веселее… А, к дьяволу. Та же скука.
Донье же Анхелес скучно не было. Прекрасный ангел вспоминала о дуэли в ее честь, томно вздыхала и клялась в верности. То есть она, боже упаси, вовсе не строила глазки никому кроме Антонио, и совершенно не ожидала, что кто-то может подумать, будто она, добродетельная донья…
«…предпочтет изменить мужу не с графом де ла Вега, а с каким-то захудалым бароном», — продолжил про себя Тони и сам почти устыдился таких неподобающих романтическому свиданию мыслей. Но мысли никуда не девались.
Пресвятая дева, что он находил в Анхелес три года назад? То есть, понятно — что. Алые губки, косы угольного шелка, гитарные бедра и стихи какого-то Лопе, прочитанные голосом нежным и томным, как севильские ночи; трогательно беззащитный взгляд и гибельная страсть к уже помолвленному дону Антонио, но при том неприступная добродетель: ах, если вы любите меня, дон Антонио, вы не погубите меня… После легких побед, когда прекрасные доньи и их камеристки гроздьями падали ему в руки, эта юная недотрога казалась такой возвышенной, утонченной и трагичной, ведь ее, старшую дочь обедневшего идальго, ждал брак с богатым, но низменным человеком, в лучшем случае — золотых дел мастером, а то и с каким-нибудь виноторговцем или, упаси Пресвятая Дева, мясником!
А потом было письмо с клятвой принадлежать только ему, любить только его и уйти в монастырь, если он передумает на ней жениться. Это письмо Тоньо получил, когда «Санта-Маргарита» зашла в Мадрид через два месяца после его поступления на флотскую службу. Оно сопровождало его в плавании и утонуло вместе с «Санта-Маргаритой» и всей прошлой жизнью.
Он так и не женился на Анхелес. Когда вернулся на сушу и послал в адмиралтейство прошение об отставке, прелестный Ангел уже была замужем — за благородным и, кстати, весьма небедным идальго — и переехала в Севилью. В монастырь она, разумеется, не ушла. Не могла ж она огорчить несчастного больного отца, его сердце бы разорвалось от печали за дочь. Ведь он так хотел ее счастья, а дону Антонио все равно отец не позволил бы на ней жениться, ведь он теперь наследник герцогства. Зато теперь две ее младшие сестры получили хорошее приданое и могут выйти замуж по любви только потому, что она, прелестный и добродетельный ангел, пожертвовала собой…
Все это было ужасно романтично. Три года назад Антонио бы прослезился, убил её старого супруга на дуэли и женился бы на вдове сам, наплевав на все слова отца о необходимости укрепить положение семьи Альба достойным браком, а не расшатать ко всем чертям мезальянсом.
А донья Анхелес в третий раз рассказывала, как она испугалась, когда амиго выхватил свою шпагу...
— Но ты, Антонио, ты был великолепен! Это твоё оружие... Антонио, а как зовётся твоё оружие? Никогда не видела такой странной шпаги, я хочу посмотреть её, Антонио!
Тоньо поморщился, пользуясь тем, что свеча догорела, а при лунном свете прекрасная донья никак не разглядит его лица. Да и не лицо её сейчас интересовало. И не сабля, на самом-то деле. Донья восхищалась собой, такой образованной, умной и просвещенной: она же интересуется оружием! Правда, слова «сабля» не знает, но это он слишком много хочет от женщины. И вообще ужасно циничен, так нельзя. Он же влюблён без памяти в прекрасную донью, не стоит об этом забывать.
— Это не шпага, мой ангел. Это сабля, её зовут… Марина, — перед именем он чуть замялся. Глупо было давать клинку имя пиратки, но сабля взяла его сама, не спросив Тоньо.
Стальной характер.
— Марина, — протянула донья. Покатала на языке, как турецкий лукум, приторный и липкий. — Ты привёз её из плавания, Антонио? Дай же взглянуть...
— Она слишком острая, мой ангел, ты порежешь свои дивные пальчики. Дай лучше поцелую…
Безотказный способ сработал. Донья отвлеклась от сабли и млела, слушая комплименты. Скучные, обычные комплименты: зубки — жемчуг, а губки — коралл. Хороши также грудь и улыбка.
Тоньо целовал пальчики доньи — тонкие, холеные, с нежными подушечками и без единой мозоли — и невольно вспоминал совсем другие пальцы. Те тоже были тонкие, даже тоньше этих, но жесткие от клинка и морского ветра, и губы её были — как яванский плод салак, шершавые снаружи и сладкие внутри… Закрыв глаза, он почти почувствовал на своих запястьях верёвку, и лёгкую качку, и струи Гвадалквивира под окном так были похожи на лижущие борт «Розы Кардиффа» волны…
Женщина рядом призывно застонала, готовая покориться и отдаться, только возьми.
Черт. Не то.
Потянув донью на себя, Тоньо усадил её сверху и задвигался в ней, сначала медленно и осторожно, потом все быстрее и быстрее; перед глазами плясали отблески огня, влажный ветер нёс запахи сандала, смолы и просоленного дерева, где-то наверху скрипел такелаж и хлопал плохо закреплённый край паруса…
Тоньо сжимал ее бедра, рвался навстречу и стонал, быть может даже вслух: купи мою душу, фата Моргана, дьявол тебя разрази!
А потом, не открывая глаз, ласкал хрупкую спину лежащей на нем женщины и пытался понять: почему хочется вот сейчас, немедленно, пойти в порт, подняться на любую посудину и выйти в море, и там встретить рассвет, и искать на горизонте парус проклятого пирата Моргана.
Морган не купил душу. Он её украл.
Она. Фата Моргана, будь она проклята!
Женщина зашевелилась — совсем не так, как надо, и пахла она не так, и все было не так. Дьявол.
— Мне больно, Антонио, отпусти! — капризно протянула она. Донья… ах, да. Анхелес. Та, что снилась накануне гибели «Санта-Маргариты».
Похоже, что-то ещё осталось там же, на дне морском. То ли любовь к прекрасным дамам и дуэлям во славу их дивных глаз, то ли впитанное с молоком матери понимание собственной исключительности, важности для мироздания и, как следствие, бессмертия. Всего-то и надо было, оказывается, разок умереть, чтобы привычный удобный мир рухнул ко всем чертям.
Выплетя пальцы из спутанных волос доньи Анхелес, Тоньо наугад потянулся к столику и нащупал апельсин. Красный, сицилийский. Ангел дивный узнала, что он любит, и позаботилась, чтобы ему было приятно не только в постели, но и после. Милый, нежный и беспомощный ангел. Она бы и часа не выжила на пиратском корабле, о ней нужно заботиться и её защищать, пусть бы и от её собственного супруга. Тоньо не был близко знаком с идальго Ортегой, но судя по несчастным глазам Анхелес — ей сильно не повезло с браком. Ну что ж, зато повезло с любовником. В конце концов, все к лучшему. Отец не хотел, чтобы Тоньо на ней женился, но официальная фаворитка ещё ни одному Альбе не повредила. Ангел прелестна, юна — всего-то девятнадцать лет, прекрасно воспитана, вон даже о его любимых апельсинах позаботилась и интересуется его саблей. Глазки строит другим донам в меру, только чтобы Тоньо не заскучал, боже упаси. Она же знает, что граф де ла Вега обожает подраться.
Правда, не знает, почему.
А всё голос. Тихая, проникающая прямо в душу песня Марины. Смертельная красота.
Помнится, когда он плыл на ялике к Лиссабону, думал её продать. Да хоть подарить первому попавшемуся нищему, чтобы не напоминала о пиратском плене.
Не вышло.
***
Глава 11, в которой кто-то стучит в дверь в самый неподходящий момент.
***
…огонь маяка мелькнул среди гребней волн, когда Тоньо уже отчаялся добраться до берега. Сжимая зубы, чтобы не орать от боли в содранных ладонях, он грёб изо всех сил, не тратя уже времени на вычерпывание воды: волны и дождь спорили, кто утопит ялик быстрее, и вокруг лодки мелькали лоснящиеся спины каких-то хищных морских тварей.
Ветер усиливался, свинцовые волны грозили перевернуть жалкую лодочку, и плевать было морскому дьяволу, что в этой лодочке последний потомок древнего благородного рода, гордость и надежда всей Испании. Или не плевать, или он нарочно дразнил близким берегом, то роняя в водяные ущелья, то слепя близкими разрядами молний.
Может быть, помогла молитва Пресвятой Деве, а может морской дьявол ещё не натешился, но огромная волна, идущая с океана, не захлестнула лодку, а подняла на гребень и вынесла на берег неподалёку от маяка. Правда, лодку швырнуло о камни, а самого Тоньо — головой о борт, но это было уже неважно. Пусть череп трещал едва не громче грозы, пусть глаза заливал то ли дождь, то ли морская вода, то ли вовсе кровь, под ногами был берег. Настоящий твердый берег. Слава тебе, Пресвятая Дева, позволь только выбраться из ялика, прежде чем следующая волна утащит его обратно в море… а там — там Тоньо помогут, вот уже бегут к берегу три смутные в струях дождя фигуры…
То ли милосердная Дева Мария, то ли скучающий дьявол подсунули Тоньо под руку — когда уже выбирался из лодки на сушу — саблю. Не суть, кто. Суть — что без неё Тоньо тут же пришел бы бесславный конец.
Первый удар дубины обрушился на борт ялика. Должен был — на голову Тоньо, но мародеру помешал порыв ветра.
Этот же порыв буквально вышвырнул Тоньо на камни, помог перекатиться — дальше, дальше от бурлящего моря! Вскочив на ноги, он наугад махнул саблей…
Свист клинка прорезал гудящие дождевые струи, лезвие сверкнуло во вспышке молнии, и что-то упало. Один из мародеров отшатнулся, кулем свалился ему под ноги. А сабля словно сама потащила Тоньо за собой — вперед, разогнать к дьяволу португальскую чернь, сбросить в волны на поживу кракенам!
Тоньо плохо помнил, что было дальше, только оглушительную песню Марины, — именно тогда он понял, что саблю зовут Мариной, Морской, — вспышки молний, хлесткие струи дождя, грохот моря за спиной и словно бы детские крики… Что случилось с мародерами, он не помнил вовсе. Очнулся на пороге какой-то хижины, упал в открытую дверь, так и не выпустив сабли из рук, а потом наступило утро. Солнечное, прекрасное португальское утро пролезло горячими лучами сквозь щель в ставнях, плеснуло Тоньо в глаза.
— Наш гость проснулся, — где-то рядом послышался женский голос. Испуганный.
«С чего бы?» — подумал Тоньо, проснулся окончательно и понял, что все еще сжимает саблю, тихо-тихо поющую ему старинную колыбельную на странном, но понятном и правильном языке.
Добравшись до Лиссабона, Тоньо даже не вспомнил о своем желании избавиться и от чёток, и от сабли — о любом воспоминании о «Розе Кардиффа» и фате Моргане. Без сабли он чувствовал себя голым, а чётки… Турецкому офицеру они приносили удачу, а Тоньо очень нужна удача. Особенно если удачей считать встречу с проклятым пиратом Морганом.
***
— …почему ты носишь такую невзрачную шпагу, Антонио? — о чем-то спрашивал дивный ангел, так не похожий на нее, на фату Моргану.
Ах да. Точно. Она же не понимает, что красота оружия не в насечке, не в камнях на гарде и не в золотых ножнах. Для нее Марина — всего лишь кусок железа странной формы, не облагороженный завитушками и клеймом модного ювелира.
— Графу де ла Вега нет нужды выставлять богатство напоказ, — с должной долей спеси ответил Тоньо.
Анхелес просияла: объяснение оказалось близким, понятным и лестным. И удобным. Донья не упустила случая пожаловаться на скуку в этой глуши, такой далекой от королевского двора, и немножечко ему позавидовать. Ведь графу де ла Вега всегда рады во дворце, его отец — советник ее величества Изабеллы, и если бы все сложилось иначе, если бы Анхелес повезло родиться в семье с громким именем… ведь Антонио был бы с ней счастлив, правда же, Антонио? Она готова для него на все что угодно, даже сопровождать его на ежегодный праздник святой Исабель в Малаге. Что, приличия? Ей все равно. Она так любит Антонио, что готова попрать любые приличия, лишь бы быть с ним. Пусть не как супруга, пусть… как угодно!
— Не стоит оскорблять твоего супруга, Анхелес. Я слышал, дон Ортега — во всех отношениях достойный кабальеро…
— О да! Мой супруг благороден, не беден, заслужил похвалу и орден от самого покойного короля Фердинанда, но… Антонио, я люблю тебя. Мое сердце разорвется вдали от тебя. Вся моя жизнь не имеет смысла, когда тебя нет рядом, Антонио!
Глаза доньи полнились слезами, грудь взволнованно колыхалась, алые губки приоткрылись, и вся она была — порыв и страсть, страсть и порыв.
Тоньо не смог удержаться от искушения. Да и смысл удерживаться? Благородный дон никогда не откажет прекрасной донье в утешении.
Сладкое утешение заняло не меньше часа, и Тоньо мог поклясться, что редко ему доводилось проводить время с большим толком. Донья осталась довольна, правда, несколько обессилела. А Тоньо обуяла дьявольская жажда. Пришлось звать служанку с кувшином кальвадоса и блюдом тапас. В качестве тапас была его любимая зеленая морсилья, как готовят в Саламанке: свиное брюшко и свиная кровь, обжаренные на нежном нутряном сале золотой лук и порей, семь ароматных трав, и все это хорошенько пропечено на решетке.
Сегодня морсилья де вердурас была особенно вкусна. Все же донья Анхелес в самом деле могла бы быть хорошей супругой. Если бы.
— Ах, Антонио, если бы… — эхом его мыслей откликнулась Анхелес и скромно откусила кусочек колбаски. — Если бы ты взял меня с собой в Малагу…
Ее взгляд обещал неземные наслаждения и лучшую в Испании морсилью.
Вот только ехать в Малагу и лобызать ручки старухе Изабелле Тоньо не собирался. Даже ради доньи Анхелес и морсильи де вердурас. О чем донье с превеликим сожалением и сообщил, пообещав, что будет скрашивать ее одиночество в Севилье и дальше. И чем дальше от двора, тем лучше. Потому что… э… Да, точно, это она поймет:
— Я только избавился от донны Дульсинеи, славной своими подобным носорогу нравом и красотой. И показаться королеве — значит немедленно обзавестись новой невестой. Любовь моя, мой ангел, я не хочу жениться… э… в смысле жениться ни на ком, кроме тебя.
Докусав задумчиво колбаску, дивный ангел немножко еще поразмыслила, поглядела на Тоньо влажными темными очами и нежным голоском спросила:
— Антонио, но ты же не будешь любить никого, кроме меня?
— Разумеется не буду, — совершенно искренне ответил Тоньо; сабля не в счет, никто же не думает, что благородный дон может любить женщину больше, чем свое оружие; а что внутри что-то ёкнуло и болезненно сжалось, так это наверняка от морсильи. Блюдо было чуть великовато и паприки чуть многовато. Но вкусно, Пресвятая дева, как же вкусно!
— Значит, твоя женитьба ничего не изменит, — таким же нежным голоском заключила донья Анхелес и потянулась к последней на блюде морсилье. — Мне так хочется увидеть праздник, Антонио! Неужели граф де ла Вега не может позволить себе повезти возлюбленную поклониться святой Исабель?
Вот тут Антонио понял, что для того чтобы взять кого-то на абордаж, вовсе необязательно иметь пятидесятипушечный фрегат. Даже бриг не обязателен. Довольно будет алых губок, томных глазок, нежного голосочка… Ах, донья Анхелес, и почему тебя не назвали Мортирой? Непростительное упущение.
Одна только досада: дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега, не желает быть взятым на абордаж ни алыми губками, ни томными глазками. Ни даже лучшей во всей Андалусии морсильей. Двор, интриги, невесты и фейерверки могут провалиться в преисподнюю. Вместе с нежной и беспомощной доньей Ортега.
Тоньо аккуратно составил на пол блюдо из-под морсильи и сел на постели.
— Анхелес, если ты хочешь на праздник, попроси супруга.
Глаза доньи повлажнели, губки округлились от недоумения и обиды, тонкая рука потянула простыню к груди.
— Антонио?
Тоньо стало стыдно. Обижать столь хрупкое и прекрасное создание — грешно. Подумаешь, донья хочет на праздник, совершенно же естественное желание для любой дамы. В их жизни так мало развлечений, вот только и есть, что праздники, флирт, опера и наряды. Но… но Тоньо не поехал ко двору даже с отцом. Политика и интриги — не для него, его воспитывали не как наследника Альбы, в политике и интригах чувствовал себя как рыба в воде его старший брат, Фердинандо. Не зря ж его назвали в честь его настоящего отца, Фердинанда Арагонского, короля Испании милостью божией. Антонио же слишком прям и не искушен в дворцовых интригах, он лишь помешает отцу в его делах.
От мыслей о политике у Тоньо враз испортилось настроение. Он совсем отвернулся от доньи Анхелес, и уже было собрался надеть штаны и сбежать от укоризненных вздохов и горестных взглядов, как под окном послышался конский топот. Не меньше полудюжины всадников.
«Любопытно, кого и куда несет под утро, — подумал Тоньо, все же натягивая штаны и не глядя на донью, готовую упасть в обморок от огорчения. — Завтра пришлю ей три дюжины роз и приглашение в оперу. И браслет с черными сапфирами, он прекрасно подойдет к ее глазам. Ангел простит меня, поймет и простит».
Он едва успел подумать про браслет, как конский топот оборвался. Прямо под балконом. Послышались окрики, стук дверного молотка.
Дьявол! Вот только дона Ортеги сейчас не хватает!
Или — это нарочно подстроено? Милая Анхелес хочет стать вдовой, а затем графиней? Донья Мортира, дьявол ее разрази!..
Тоньо обернулся, встретился взглядом с перепуганной и дрожащей Анхелес, устыдился своих подозрений, и в тот же миг дверь внизу открылась, послышались голоса.
— Беги, Антонио, умоляю тебя, беги! — шепотом вскричала донья, спрыгнула с постели, едва прикрытая простыней, и сунула ему в руки камзол и саблю. — Не нужно драться, Антонио, если с тобой… если ты… я не переживу, Антонио!..
В ее глазах было столько волнения, столько страха — за него, Тоньо! Ему бы устыдиться, но совершенно некстати вспомнилось, как за ним уже приходили и вот так же стучали в дверь в самый неподходящий момент.
Пресвятая Дева, лишь бы сейчас это был обманутый супруг!..
— Прости, Анхелес, — пробормотал он, засовывая руки в рукава камзола. Сорочкой он пренебрег, некогда, схватил только саблю. — Я люблю тебя, мой ангел.
Последние слова он говорил, отворяя балконную дверь и выглядывая на улицу.
Увы. Прямо под балконом гарцевали четверо смутных в предрассветном тумане всадников. Слишком смутных, чтобы разглядеть, во что они одеты.
На звук один из них потянул повод, приказывая лошади остановиться, и задрал голову.
Тоньо отпрянул от окна, развернулся к донье Анхелес:
— Черный ход!
Донья кивнула, откинула гобелен с Пресвятой Троицей и распахнула низенькую дверцу. Глаза у нее были несчастные и перепуганные, но движения — решительные. Она даже не бросилась ему на шею и не упала в обморок. Дивный ангел. А за дверью уже слышались шаги.
— Беги, Антонио, скорее!
Он не успел даже перенести ногу через порог, как в дверь доньи постучали…
Сердце оборвалось. Обманутый супруг? Или за ним все же пришли они?..
***
Глава 12, в которой благородный дон пугается совершенно не того, чего стоило бы бояться на самом деле.
***
Тоньо выпрямился, потянул носом, закашлялся — в мадридской мастерской отца все еще сильно, резко пахло бурой. Долго же теперь не выветрится этот запах. И как только отец к нему привык? Вот у Тоньо, не получается, хотя в почти уже родной Саламанке, на кафедре алхимии, тоже не розами благоухает.
Но что поделаешь, в ювелирном деле без буры не обойтись!
Зато ни один ювелир не сварит эмали лучше, чем Альба, и работы тоньше никто не делает…
Тоньо повертел остывшее наконец кольцо, хмыкнул: насчет тонкой работы он себе польстил. Кольцо — забавный растрепанный, распахнувший крылья феникс — вышло крупным, тяжелым даже на вид. Хотя все равно работа тоньше, чем у любого ювелира: видны мельчайшие детальки, даже ости в перышках, и перышки эти переливаются всеми цветами живого пламени, и эмалевые глазки-бусинки словно горят…
Он поморщился.
Словно! Кому оно нужно, это словно?!
Феникс должен был взлететь! Тоньо все сделал правильно, и он — Альба, а значит его феникс должен быть живым. Не зря же Тоньо битых шесть лет отучился в университете Саламанки у лучшего в Европе алхимика! Не зря перекопал всю университетскую библиотеку и перечитал все книги по естественным наукам и все запрещенные Церковью труды по магии, что смог найти! Там много говорилось про дар крови Альба. Много ерунды и домыслов, много недомолвок и иносказаний, но вполне достаточно и рецептов, годных к применению на практике. По крайней мере этот — точно. Потому что у отца был феникс, и у деда был. У всех настоящих Альба были фениксы!
Почему же?..
В фолианте, который мессир Бальзамо, будучи проездом в Саламанке, одолжил ему всего на два дня, говорилось: "Возьми часть огня, часть крови, да три части золота, пусть сольются они в одно, и тогда, если в сердце твоем живет любовь — родится феникс". А сам мессир Бальзамо загадочно улыбался и говорил, что волшебство — это очень просто, намного проще, чем кажется. И настоящие волшебники никогда не рассказывают своих секретов не потому, что боятся конкуренции, а потому что секретов нет. Ты или творишь волшебство, или нет. Просто, как молитву или проклятие.
Ему Тоньо верил, потому что отец говорил то же самое: нет никаких фамильных секретов Альба, никаких ритуалов или чертовщины. Есть просто дар. Или нет дара. Если есть — ты сам научишься им пользоваться, как научился дышать или ходить. Как научишься любить. Главное, не перепутай любовь с себялюбием, а служение — с тщеславием.
Тоньо умел любить. Сначала — семью. Потом Господа, Испанию и Науку. Но что такое настоящая любовь, он понял, лишь когда встретил Анхелес. Дивного, нежного ангела, ниспосланного ему самой Пресвятой Девой…
Однако, феникс не родился. А ведь он все время, что плавил золото, что варил эмаль, что работал резцом, думал об Анхелес. О том, как сияли ее глаза, когда он уезжал, обещая вскоре вернуться! Уезжал в Мадрид, к отцу, просить разрешения на брак. Грешно, конечно, радоваться смерти незнакомой французской девочки, своей нареченной невесты, но лишь божьим промыслом можно объяснить, что ее полгода тому назад унес тиф. И Тоньо получил свободу, чтобы жениться на прекрасной Анхелес.
Как она шептала: я буду молиться о вас, Антонио! Как сияли ее глаза, когда он целовал ее руки и клялся ей в вечной любви! А как дрожал ее голос, когда она обещала быть только его, в радости и в горе, всегда — только его!..
Он так замечтался, что не сразу понял: в дверь стучат. Наверное, отец вернулся от ее величества — сколько он пробыл во дворце, трое суток? Как нелегка государственная служба, однако!
— Входите! — ответил он, когда в дверь постучали снова.
И только тогда подумал, что это запросто может быть не слуга с известием об отце, а братец Фердинандо собственной персоной. Мало ему показалось вчера изводить Тоньо, решил продолжить сегодня?
Но это оказался не слуга и не братец Фердинандо.
В двери мастерской, смиренно опустив глаза долу, вошел детина в грубой рясе с надвинутым на глаза капюшоном.
Тони вздрогнул.
Они — здесь? Сейчас?! Они не могли знать про феникса! И… ничего же не вышло, не было никакого колдовства…
Рука Тоньо сама собой сунула все еще теплого феникса за обшлаг рукава. Он даже подумать не успел, зачем.
Спокойно, дон Антонио, расслабьтесь. Вы не сделали ничего предосудительного. Даже не думали ни о чем подобном. А про трактат и беседу с мессиром Бальзамо никто не знает.
— Доброго дня, святой брат, — голос не дрогнул, недаром алхимик заставлял его делать дыхательные упражнения по методе индийских йогов и учил оставаться спокойным даже посреди трактирной драки. — Чему обязан честью?
Святой брат смиренно поклонился и, не снимая капюшона, протянул ему свиток крайне официального вида.
— Его высокопреосвященство велели сопроводить ваше сиятельство к нему в резиденцию. Немедля. — Голос у монаха был низким и обманчиво мягким, как бывает мягкой обшитая бархатом бриганта. — Извольте следовать за мной.
Дышать. Ровно. Глубоко.
Не думать, где и чем выдал себя.
Не гадать, кто донес и что теперь будет.
Просто дышать и улыбаться. Дон Антонио Альварес де Толедо-и-Бомонт — послушный сын матери Церкви, хороший христианин и верный подданный ее величества. Значит, все будет хорошо.
— Разумеется, святой брат, — кивнул Тоньо и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
Тут же в дверь сунулся бледный от испуга толстяк Берто, верный наперсник-собутыльник. Герцог Альба приставил молодого идальго к Тоньо, когда отослал его из дома, подальше от бастарда Фердинандо и Марии Соледад, герцогини Альба. Та, даром что приходилась Тоньо родной матерью, а герцогу супругой, едва переносила их обоих и неизбывно тосковала по ушедшей молодости, королевской любви и придворному блеску. По интригам она не тосковала, она ими жила. Но, к великому сожалению герцога, интриговала исключительно в пользу старшего сына — почему-то ей мстилось, что она сумеет переиграть альянс ее величества Изабеллы с герцогом Альба и посадить бастарда на престол.
Быть может, вызов от его высокопреосвященства — результат ее интриг? Матушка легко пожертвует сыном от нелюбимого супруга ради сына от короля, тем более что ей и Фердинандо упорно кажется, что Тоньо — угроза правам Фердинандо на герцогское наследство…
Неважно. Потом разберемся.
— Берто, подай мне камзол и вели вывести Альбатроса. Я еду с визитом к его высокопреосвященству. — Тоньо улыбнулся ему, показывая, что все в порядке и волноваться не о чем. — И вели подать апельсиновый сок, святому брату не помешает освежиться с дороги.
Толстяк побледнел еще больше, с опаской покосился на безмолвную фигуру в капюшоне, кивнул — и исчез за дверью. Через полминуты явилась горничная с подносом: графин сока, два бокала. Присела, поставила на стол, наполнила бокалы и сбежала, повинуясь взмаху руки.
— Извольте, святой брат. — Тоньо указал монаху на бокал, сам взял второй. — Апельсины из садов Альба. Любимый сорт его преосвященства.
— Благодарю, ваше сиятельство.
Голос монаха не утратил ни мягкости, ни стали. И не потеплел ни на половину градуса. Но бокал монах взял и стал цедить сок. Его как раз хватило на то время, что Тоньо переодевался в парадный камзол — при нем, разумеется. Деликатности святого брата не хватило, чтобы дождаться за дверью. Неужели боится, что Тоньо сбежит? Плохо же он знает Альба!
Тоньо покидал дом отца с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, словно шел в оперу. Разве что не насвистывал фривольных арий, но исключительно из уважения к постной мине святого брата.
Святых братьев — их было четверо, но трое ожидали в прихожей.
Какой почет! Право, словно бы и не второй сын герцога, а сам наследник!
Сам наследник, что странно, не показался. Не радуется за брата? Или же радуется так сильно, что слег? Не умрите от великого счастья, брат мой. Оставьте мне честь убить вас. Потом. Когда вернусь от его преосвященства. Вы же вчера так хотели дуэли, брат мой, так вы ее получите. И на этот раз нам ничто не помешает, даже запрет самого герцога Альба. Отец поймет, что иначе нельзя. Поймет и простит.
По дороге до кардинальской резиденции Тоньо стоило бы тоже подумать о понимании и прощении, но у него не получалось. Перстень-феникс через обшлаг жег руку — почему-то не получилось его оставить в мастерской, и он перекочевал из рукава домашнего камзола в рукав парадного — и заставлял думать о волшебстве и мессире Бальзамо…
Вот уж странная была встреча! И сам великий маг и алхимик был странным. Почему-то попросил Тоньо помочь ему передвинуть диван ближе к камину, категорически отказавшись от помощи слуг. А потом попросил лечь на этот диван и сначала немного подумать об огне, а потом рассказать, почему Тоньо любит огонь. А сам в это время что-то делал со спинкой дивана с обратной стороны — там что-то скрипело, трещало и кажется даже говорило на незнакомом языке. Этот диван мессир Бальзамо увез с собой куда-то на север. Тоньо нарочно потом приходил в тот дом, его ужасно мучило любопытство…
Дурацкий диван, дурацкие мысли! Ему надо бы подумать о чем-то серьезном, хоть помолиться, что ли. А в голове вертится всякая чушь. И безумно хочется морсильи. Может быть потому что в Мадриде закончилась сиеста, и из таверн тянет аппетитными ароматами?
Взгляд Тоньо невольно задержался на вывеске с мельницей, на крыльях которой висели гроздья колбасок. В животе совершенно некуртуазно забурчало, напоминая, что завтрак был давно, а вместо обеда дон Антонио творил богопротивное колдовство.
Неудачно.
О боже. Почему я такой имбесиль?..
Мысль была крайне своевременной, учитывая, что Тоньо в сопровождении верного Берто и четверых святых братьев на крепких мулах как раз подъехал к воротам городского особняка его преосвященства. Что ж, это было намного лучше, чем визит в официальную резиденцию. Хотя, если верить слухам, — а у Тоньо не было основания им не верить, — и городской дом его преосвященства далеко не все гости покидали живыми, здоровыми и свободными.
Его преосвященство ожидал гостя в своем кабинете, обставленном просто, даже аскетично: беленые стены, жесткие деревянные кресла, книжные шкафы, бюро. Массивный стол с письменным прибором в виде Ватиканского собора. Распятие на стене. Тоньо лишь однажды, в далеком детстве, был здесь с отцом — и с тех пор в кабинете ничего не изменилось, за исключением одной детали. Тогда, помнится, над столом его преосвященства не висел портрет покойного короля Фердинанда, украшенный свежими дубовыми листьями.
Странное украшение.
И весьма странно, что его преосвященство держит над столом потрет недруга. Помнится, незадолго до своей кончины его величество обещались спустить шкуру со своего Великого Инквизитора и набить из нее чучело, но, похоже, Великий Инквизитор успел раньше. Правда, чучела не набил — королевское тело покоится в фамильном склепе. Наверное.
Вошедшего в кабинет Тоньо встретил пронзительный взгляд темных, изысканной миндалевидной формы, глаз. В глубине их проскальзывали едва заметные искорки, а может быть, это были всего лишь отблески каминного пламени.
— Здравствуй, мой мальчик, — Великий Инквизитор улыбнулся краешками губ и протянул Тоньо руку с кардинальским перстнем. — Рад видеть тебя.
— Отец Кристобаль. — Тоньо опустился перед ним на одно колено и коснулся губами кольца.
Рука Великого Инквизитора потрепала его по волосам. Вполне дружески и по-родственному. Но подняться его преосвященство не предложил, а оставил руку на голове Тоньо. Тяжелую руку.
— Но я совсем не рад поводу, мой мальчик, — продолжил отец Кристобаль. — На тебя поступили доносы. Шесть штук разом. И все, надо сказать, весьма аргументированные и не от последних людей в королевстве. Если то, в чем тебя обвиняют, правда…
Отец Кристобаль замолк, а Тоньо судорожно пытался понять, в чем же его обвиняют, да еще в шести доносах?.. Шести… Вчера в гостях у Фердинандо было пятеро прихлебателей. Плюс сам Фердинандо. Но в чем они могли его обвинить, кроме нежелания драться на дуэли с собственным братом?
— В чем бы меня ни обвиняли, отец Кристобаль, я не причинил никому вреда и не имел такого намерения, — твердо ответил Тоньо.
Великий Инквизитор тихо засмеялся.
— Неплохо, мой мальчик, неплохо. — Он, наконец, снял руку с головы Тоньо и жестом велел ему сесть в кресло напротив стола. — Я вижу, ты уже понял, кто подал на тебя жалобу, и догадываешься, что тебе вменяют в вину.
Усевшись в кресло, — на самый край, не время было расслабляться и наглеть, — Тоньо покачал головой.
— Кто — я понял. Фердинандо со свитой. Но повод?
Теперь покачал головой отец Кристобаль.
— Повод у них был, Тоньо. Ты устроил пожар… — он поднял руку, не давая Тоньо возразить. — Не надо говорить, что ты ничего не делал. Это — прямой путь на костер, мой мальчик.
Тоньо вздрогнул. Костер? Потому что кто-то из прихлебателей Фердинандо уронил свечу на скатерть? Но ведь Тоньо ничего не сделал! Он даже не думал об этом канделябре, он не хотел пожара! Он всего лишь не хотел вызывать брата на дуэль, потому что отец взял с него клятву никогда, ни при каких условиях с ним не драться и не желать его смерти.
И за это — костер?!
— Почему?
Отец Кристобаль задумчиво покусал щегольской ус, потом поднял взгляд на портрет покойного короля. Усмехнулся.
— Отец рассказывал тебе, почему Великими Инквизиторами вот уже век становятся только те, в ком течет кровь Альба?
Тоньо недоуменно кивнул. Это же понятно: чтобы распознать колдовство, нужно самому иметь дар. И тем более дар нужен, чтобы остановить колдовство.
— Но, похоже, ты так и не понял разницу между колдуном и фениксом. Или понял?
— Разница в целях. Феникс смиряет гордыню и служит Господу и Испании, а колдун считает себя единственно правым и служит лишь сам себе. Я помню об этом.
Отец Кристобаль тяжело вздохнул.
— И ты считаешь, что всегда способен отличить свои интересы от интересов Господа и Испании? Или что ты всегда правильно понимаешь их интересы? Или, быть может, ты считаешь, что все, что происходит к твоему благу, но без твоего прямого участия — есть проявление божьей воли, а не твой произвол?
Тоньо нахмурился.
— Я не претендую на величие и непогрешимость, отец Кристобаль. Но как я могу считать себя причиной случайностей? Поверьте, я не желал этого пожара, как не желал смерти моему брату… в тот момент, — добавил он, скрепя сердце: врать Великому Инквизитору еще хуже, чем врать самому себе. — Моя вина лишь в том, что я не погасил огонь, хотя мог бы. Но тогда они бы точно убедились в том, что я колдун.
Отец Кристобаль кивнул, мол, продолжай, я тебя слушаю. И Тоньо продолжил, в подробностях вспоминая весь вчерашний день: как гнал коня с рассвета, чтобы до полудня прибыть в Мадрид; как не застал отца дома, зато застал матушку и брата Фердинандо; как за обедом брат насмехался над ним, а следом и его прихлебатели; как обвинил его в трусости, недостойной идальго, потому что лишь трус не отвечает на оскорбления; как один из приятелей Фердинандо толкнул канделябр и уронил свечу, от которой тут же вспыхнула скатерть…
— Я всего лишь хотел, чтобы Фердинандо замолчал. Мне бы пришлось вызвать его на дуэль, или бы он сам это сделал. Отец Кристобаль, вы же сами знаете, сколько раз Фердинандо подсылал ко мне убийц в Саламанке! А тут он был уверен, что мне никуда не деться.
— Тихо. — Отец Кристобаль поднял ладонь. — Значит, ты хотел лишь, чтобы брат замолчал и отстал от тебя, так? А теперь подумай головой, мой мальчик, о том, к чему привело твое желание.
— Мое желание?..
— Разумеется. Огонь слушается тебя. Не слов, нет. Мыслей, чувств. Тех желаний, в которых ты сам не отдаешь себе отчета. И их — больше всего. Огонь не умеет притворяться глухим и не слышать молитвы не на латыни. Ему все равно, как и Господу. Огонь, как и весь этот мир, создан Господом и суть часть Господа. И нам, Альба, всего лишь дан чуть более громкий голос, чем многим другим, и потому иногда Господь слышит нас лучше и быстрее исполняет наши желания. И нам дана свобода либо идти по узкой каменистой тропе к воротам святого Петра, либо по широкой дороге в ад. И наша тропа вверх еще тернистей, а дорога вниз — еще мягче, чем у прочих…
От слов отца Кристобаля голова сама собой опускалась, и на язык просились слова покаяния. Но смысл? Каяться в грехе…
— Не каяться! — внезапно возвысил голос Великий Инквизитор. — Отвечать за свои поступки, мысли и желания. Перед собой и перед Господом! Ты не сможешь исправить ошибку, которой не признаешь. Не сможешь управлять силой, в которую не веришь. Ты должен уметь владеть собой и своими желаниями. Всегда. Потому что твои искушения всегда с тобой, Антонио!
Тоньо невольно вскинул взгляд на отца Кристобаля, и поразился — сколько силы, боли и огня было в нем, в его родном дяде, ради служения Господу и Испании отказавшемся от всего, что по праву принадлежит рожденным в семье Альба. А ведь отец не раз говорил, что дар младшего брата, Кристобаля, всегда был сильнее его дара. И если бы Кристобаль захотел, он мог бы стать герцогом. Даже королем. У Теодоро Альба не хватило бы сил остановить младшего брата. Кристобаль мог бы стать новым Юлием Цезарем, завоевать половину мира и воздвигнуть новую Священную Римскую Империю. Или стать кровавым безумцем, как двоюродный прадед. Но вместо этого ушел в монахи — смирять плоть и служить. Господу и Испании.
— Я не… я научусь! — шепнул Тоньо, едва удерживаясь, чтобы не зажмуриться.
— Научишься, мой мальчик. — Отец Кристобаль погас так же внезапно, как загорелся, и снова казался обыкновенным человеком, только очень грустным и усталым. — Учитель, которого я выбрал, дал тебе все, что только мог. Дальше тебе придется справляться самому. Помни только совет моего друга Джузеппе: не усложняй.
Тоньо чуть не поперхнулся. Учителя алхимии выбирал Великий Инквизитор? А Джузеппе… Джузеппе Бальзамо — его друг?! Может быть, когда в Тоньо впервые пробудился дар, его отправил в Саламанку не отец, а Великий Инквизитор?..
Его преосвященство едва заметно хмыкнул, словно отметая глупое предположение, будто братья Теодоро и Кристобаль Альварес могут быть в чем-то не согласны, и продолжил:
— Тебе придется написать донне Марии де лос Анхелес письмо с извинениями, потому что ты не вернешься в Саламанку и не женишься на ней. Кстати, на донне Дульсинее, которую хочет сосватать тебе ее величество Изабелла — тоже. Завтра же ты отправляешься на флотскую службу. Канониром. Я знаю, что ты не любишь море, но поверь, мой мальчик, это единственная для тебя возможность.
«Единственная возможность?.. Неужели все так серьезно?» — хотел спросить Тоньо, но не успел.
Отец Кристобаль протянул руку и потребовал:
— Покажи феникса.
Тоньо растерянно достал из-за обшлага свое неудачное творение.
Несколько секунд отец Кристобаль рассматривал золотую птицу и хмурился. Потом положил ее на стол.
— Эта игрушка пока останется у Теодоро. Сойдешь на берег, заберешь. — Он глянул на Тоньо прямо, в упор. — Я рискну «Санта-Маргаритой», Тоньо. Если ты не справишься, то пойдешь на дно вместе с кораблем. Но, по крайней мере, не пострадает никто больше. Я не могу оставить тебя на берегу. Фердинандо не умеет и не хочет справиться со своим страхом, и чем закончится следующая провокация, учитывая твою горячность, я не хочу даже предполагать. Значит, остается только флот. И учти, там у тебя тоже будет хороший учитель. Правда, он пока об этом не знает… — Отец Кристобаль усмехнулся и передернул плечами. — Все, хватит душеспасительных бесед, мой мальчик. Ступай в свою комнату, умойся и приходи в патио, составишь престарелому дядюшке компанию за ужином. Ты же любишь морсилью де вердурас.
***
Глава 13, в которой фортуна с завидным постоянством показывает некоему капитану корму
***
Все изящество шутки его преосвященства о новом хорошем учителе Тоньо понял в первые же минуты знакомства с капитаном Хосе Мария Родригесом, под началом которого ему предстояло служить. Знакомство это состоялось на следующий же день: отец Кристобаль не любил откладывать на потом то, от чего можно избавиться прямо сейчас. Ему понадобилось два часа, одна записка и один задушевный разговор с адмиралом за бокалом кальвадоса, чтобы устроить Тоньо назначение на флот. Пошив мундира и то занял больше времени — почти сутки.
За эти сутки Тоньо успел написать восемь длинных писем Анхелес, все их порвать в клочья и написать девятое, на четвертушке листа. Оказалось, что кроме сожалений, уверений в вечной любви и просьбы дождаться его возвращения на сушу, ему вовсе нечего ей сказать. Не посвящать же ее в тонкости семейных отношений, тем более что свадьба откладывается на неопределенный срок.
Успел он и поговорить с отцом, очень вовремя вернувшимся от ее величества Изабеллы. Беседа вышла сердечной, но короткой. Без сожалений и уверений отец отлично обошелся, читать речь о долге перед родиной не стал, а просто обнял Тоньо и сказал, что надеется вскоре его увидеть. Повзрослевшим и поумневшим. И что отец Кристобаль совершенно прав: на флоте Тоньо будет в куда большей безопасности, чем на суше, неважно, в Мадриде, Саламанке или Малаге. Через морскую пучину Фердинандо до него не дотянуться, и Тоньо до Фердинандо — тоже. Даже случайно. Вода суть лучшая преграда огненному дару, и даже если Фердинандо уснет в камине или опрокинет на себя жаровню с угольями, Тоньо будет ни при чем.
Тоньо внимательно все выслушал и согласился. А куда деваться? У него была лишь одна просьба:
— Позволь мне жениться на Анхелес, когда вернусь с флота, отец.
— Если ты все еще будешь этого желать, мой мальчик, то ты получишь мое благословение.
Звучало это прекрасно, но почему-то Тоньо не верилось, что все будет так просто.
Но все смутные предчувствия подвоха вылетели из головы, стоило ему, одетому в новехонький мундир, подняться на борт «Санта-Маргариты» и увидеть капитана Хосе Марию Родригеса.
О нет, капитан Родригес не был ни уродом, ни особым красавцем. Ни низким, ни высоким. Его лицо не несло на себе печати порока или света добродетели. Он был самым обыкновенным мелким дворянчиком, выслужившимся до капитана фрегата и гордым своим высоким положением. Гордым ровно до тех пор, пока к нему на мостик не поднялся новый канонир и не представился.
Собственно, Тоньо мог даже не представляться, капитан Родригес прекрасно его узнал, хоть с их встречи прошло уже больше двух лет, да и встреча была всего одна.
Зато какая!
Той встречей Тоньо не гордился.
Они был веселы и пьяны, как бывают веселы и пьяны лишь студиозусы, только что сдавшие экзамен по римскому праву. Празднование сего великого события началось в университетском городке, но его тесные пределы не могли вместить в себя столько бурного счастья, и толпа студиозусов выплеснулась на улицы славной Саламанки и растеклась по трактирам, тавернам и борделям.
Тоньо с полудюжиной приятелей по борделям не пошли — к чему им продажная любовь, если Саламанка полна прекрасных доний, готовых восхищаться ученостью и доблестью славных студиозусов? А у доний, которых на всех может и не хватить, есть премилые служаночки, млеющие от латыни и цитат из святого Августина.
Вот они и отправились петь серенады одной из прекрасных дам, супруге не кого-нибудь там, а самого коменданта речного порта. И надо же было случиться такой оказии, что именно в тот вечер, именно этой прекрасной даме пришел петь серенаду влюбленный Родригес.
Пел он, надо признаться, вполне сносно, и бас был весьма хорош — хоть и совершенно не соответствовал заурядной внешности. Капитан даже успел закончить пару куплетов, прежде чем под балкон дамы явились студиозусы под водительством Тоньо. Его, юнца семнадцати без малого лет, обуяла высокая страсть к прекрасной донье Эмилии — что донья замужем и старше него аж на три года, его ничуть не смущало. Это, право, такие мелочи перед вулканом чувств!
Влюбленный идальго тоже был мелочью, о чем ему Тоньо великодушно сообщил, предложив убраться и выпить в ближайшем трактире за здоровье ее величества.
Дон Хосе, разумеется, отказался и потянулся за шпагой. Мало того, он имел неосторожность припугнуть нахальных студиозусов своим высоким положением. Вот это он сделал зря. Потому что Тоньо стало вдруг невыносимо смешно… ну да, третий кувшин кальвадоса был лишним… не суть.
Капитана позорно разоружили, порезали завязки на его новеньких бархатных штанах и отправили вон. При этом Тоньо издевательски-вежливо посоветовал ему никогда не задавать вопросов «да кто вы такой?» и «как вы смеете?» благородному дону Альваресу де Толедо-и-Бомонт, а то можно нечаянно остаться не только без штанов.
Серенаду он так и не спел. Кальвадос подвел. Да и дама была не в настроении — захлопнула окошко, едва только благородные доны начали свой неблагородный спор.
А теперь этот вот мелкий идальго, опозоренный перед прекрасной доньей Эмилией — его капитан.
«Чтоб вам икалось, дядюшка!» — подумал Тоньо, представляясь по всей форме и оценивая злорадный блеск капитанских глаз. Этот блеск, как и издевательская вежливость тона, обещали благородному дону Альваресу де Толедо-и-Бомонт незабываемое морское путешествие и бесподобные уроки смирения и служения.
Что ж. Если отец Кристобаль посчитал, что это необходимо — так тому и быть. С такой мелочью, как капитан Родригес, Тоньо уж как-нибудь справится. В конце концов, его не раз кусали клопы, когда доводилось ночевать в придорожных тавернах. Ничего, не умер. Даже не злился — ни на себя, ни на клопов.
А капитан Родригес не выдержал, торжествующе ухмыльнулся:
— Вы не представляете, лейтенант Альварес, как я счастлив вашему назначению на «Санта-Маргариту»! Поверьте, я сделаю все возможное, чтобы вы стали настоящим морским офицером, достойным флота ее величества.
— Ничуть не сомневаюсь, капитан Родригес. — Тоньо склонил голову ровно настолько, насколько требовал устав, и ни на волос ниже, и парировал невинно-восхищенным тоном: — Я непременно поблагодарю его преосвященство за высокую честь служить под вашим началом.
Благодарить отца Кристобаля за великолепные уроки смирения и сдержанности Тоньо пришлось не раз и не десять. Впрочем, вскоре он с удивлением понял, что благодарить нужно не только за это. Для начала он обнаружил, что заниматься пушками — невероятно интересное дело. В первые же полгода он уломал адмирала заказать усовершенствованные мортиры по его чертежам. Капитан Родригес ярился, орал о субординации, грозился засадить лейтенанта Альвареса в карцер, но после испытаний замечательно принял из рук ее величества именную шпагу в качестве признания своих заслуг перед Испанией. Впрочем, это не помешало ему все же засадить Тоньо в карцер на трое суток за какую-то выдуманную провинность. Правда, трех суток Тоньо там не просидел: в тот же вечер капитану подали холодный ужин, потому что на камбузе «Санта-Маргариты» погасли все плиты. Разом. И не зажигаются. И пистоли не стреляют — порох внезапно отсырел.
Тоньо выпустили и пригрозили, что еще одна такая выходка, и его вздернут прямо на рее во славу Святой Церкви, как богопротивного колдуна, и плевать капитану Родригесу, что там думает по этому поводу его преосвященство!..
Утершись кружевным платочком, — капитан от избытка чувств слишком брызгал слюной, — Тоньо пообещал, что больше таких выходок не будет, и выразительно покосился на именную шпагу на боку капитана. Раз его не ценят и обвиняют каракатицы знают в чем, он пойдет в свою каюту возносить молитвы и ждать, когда же порох высохнет. А то, упаси Пресвятая Дева, им сейчас попадется какой-нибудь наглый турок, а «Санта-Маргарита» не может сделать ни одного выстрела… Думаете, ее величество будет довольна, что вы довели фрегат до такого плачевного состояния?
Капитан побрызгал слюной еще немного, но от пагубной для его карьеры идеи сажать лейтенанта Альвареса в карцер отказался. И слава богу.
Потому что Тоньо с еще большим удивлением понял, что все его угрозы по большому счету — пустой звук. Нет, он может не дать пороху взорваться. За это, кстати, тоже следовало поблагодарить прекрасного учителя капитана Родригеса: огонь слушался Тоньо тем лучше, чем ярче горели его досада и ненависть. Но оставить испанский фрегат беззащитным перед турками или пиратами в угоду собственным, не будем врать, детским обидам? Нет и еще раз нет, даже если опустить опасность таких экзерсисов для самого лейтенанта Альвареса.
А еще Тоньо внезапно обнаружил, что те самые ветераны-канониры, которые поначалу смотрели на зеленого мальчишку, как на господню кару, его полюбили. Не за доброту или подачки — Тоньо никогда не считал нужным покупать чью-то любовь. Им достаточно оказалось его новых мортир, ежедневных обходов всех оружейных палуб и того, что в нередких стычках с пиратами Тоньо всегда сам подносил первый запал к орудию — и всегда попадал, несмотря на качку и дальность.
Но самым неожиданным открытием было то, что теперь он может погасить огонь не только на «Санта-Маргарите», но и на чужом судне, подошедшем на расстояние пистолетного выстрела. Обнаружил он это в очередной стычке — когда пистолеты противника просто не выстелили. Осечка. Сразу у всех.
Пожалуй, именно после этой феерической победы капитан Родригес перестал на него орать и грозиться трибуналом, а матросы стали украдкой креститься, когда он проходил мимо. Правда, ни одного доноса в Святую Инквизицию на него не поступило, может быть потому, что капитан не был совсем уж имбесиль.
Зато был изрядным неудачником, в чем Тоньо убедился совершенно случайно, когда «Санта-Маргарита» целых две недели стояла в Барселоне — захолустном приморском городке, славном лишь своими сладкими винами и тем, что именно в Барселоне родился дон Хосе Мария Родригес.
Само собой, две недели отпуска на берегу были для всей команды «Санта-Маргариты» настоящим счастьем, и это счастье никак нельзя было потратить даром. Потому Тоньо первым делом выбрал самую прелестную из местных дам — выбор был, надо сказать, весьма небогат, если не принимать в расчет незамужних девиц. Но с незамужними Тоньо не связывался принципиально — это было бы предательством его любви к Анхелес!
Достойная его внимания донья оказалась всего одна, супруга аделантaдо Кортеса. Пока аделантaдо завоевывал для отчества новые земли, донья Каталина Хуарес Маркайда тосковала в одиночестве, навещая родню и посещая приемы. Как раз на приеме у градоначальника Тоньо с ней и познакомился. Его нежное сердце не могло остаться безучастным к страданиям прекрасной доньи Каталины и потребовало утешить ее в тот же вечер.
Чем, собственно, Тоньо и занимался уже во второй раз, когда под окошком раздался подозрительно знакомый голос. Очень вовремя, надо сказать: гитарные переборы и проникновенный бас так чудесно вписались в романтический вечер и так изысканно оттенили тихие стоны доньи!
— Вы любите музыку, моя роза? — спросил Тоньо, когда дважды утешенная донья задумчиво улыбалась деревянной Пресвятой Деве, взирающей на нее с пониманием и сочувствием, и покачивала ножкой в такт знакомому каждой благородной испанке мотиву.
— О да, я очень люблю музыку. — Донья перевела просветленно-задумчивый взор на Тоньо, провела пальцем по его ключице. — Вы бы могли спеть для меня, Тоньо. Ваш голос… — Она мечтательно вздохнула, совершенно игнорируя второй уже призыв баса под окном явить свой дивный лик и осветить улыбкой ночь.
— Ваше желание, моя роза, для меня закон, — со всей куртуазностью ответил Тоньо и не удержался от любопытства: — Благородный идальго посмел вам не угодить?
Донья Каталина засмеялась.
— Ах, Тоньо! Он так зануден, уж вам ли не знать! К тому же, он фальшивит. Ненавижу фальшивые ноты!
В ее голосе проскользнуло нечто, не имеющее отношения к пению за окном: дон Хосе Мария вовсе даже не фальшивил. Уж чем-чем, а сладким голосом его Господь не обделил. Хоть и недодал так нужных настоящему идальго, а тем более морскому капитану, храбрости и безрассудства. По крайней мере, сам Тоньо в этот романтический вечер не стал петь серенад, а просто залез на балкон к донье, не обращая внимания на слова протеста, но повинуясь азартному блеску сливовых глаз.
О чем ни секунды не пожалел.
— Вы правы, моя роза. Я не позволю больше оскорблять ваш слух фальшью.
Поцеловав донье руку, Тоньо вскочил с постели и, не надев даже сорочки, подошел к прикрытому лишь тонкой кисеей окну. Сладкоголосый капитан, почти отчаявшись добиться хоть улыбки, хоть взгляда, уже в третий раз призывал прекрасное виденье…
— Ну раз вы так просите, мой капитан, — тяжело вздохнув и подмигнув через плечо хихикнувшей донье, Тоньо отдернул занавеску и явил капитану долгожданное видение.
Тот поперхнулся и дал петуха. Удивительно, как его удар не хватил — хотя капитан и был к тому близок, судя по выпученным глазам и хрипло-придушенному голосу.
— Вы?..
— О, так эта серенада была не мне? Какая досада, право слово, а я-то надеялся на ваши чувства, дон Хосе…
— Каналья. — Капитан опомнился, отступил на шаг. — Вы опорочили донью Каталину, мерзавец!
— О нет, дон Родригес. Всего лишь спас от невыносимой скуки. Кстати, вы сфальшивили во втором катрене.
Про второй катрен Тоньо говорил уже в спину позорно отступающего соперника. Впрочем, не соперника вовсе, скорее жертвы несчастливой фортуны и собственных амбиций. Ну скажите на милость, как могла бы донья Каталина польститься на этакую заурядность?
Все время отпуска Тоньо провел с доньей Каталиной. Официально — как знакомый ее супруга по университету в Саламанке. Конечно, это было некоторым преувеличением: Тоньо поступил туда, когда дон Кортес уже закончил университет и вовсю завоевывал Новый Свет, но такие мелочи никого не волнуют.
С капитаном Родригесом Тоньо почти не встречался, разве что на парочке званых вечеров, затеянных в его честь — и то лишь потому, что не мог отказать донье Каталине сопровождать ее. Донья желала блеснуть уж если не супругом, то хоть поклонником. На этих приемах оба делали вид, что едва знакомы — что никого не удивляло. Должно быть, думали благородные доны, весьма неловко иметь в подчинении столь высокородное лицо, как дон Альварес де Толедо-и-Бомонт. Проблемы субординации. А дон Хосе Мария Родригес вызывал в них некое даже уважение тем, что не пытался навязаться в друзья собственному лейтенанту, несмотря на все выгоды подобного знакомства.
Пожалуй, нежелание лебезить перед ним было единственным, что уважал в капитане и сам Тоньо. Все же отец Кристобаль был прав, выбирая ему учителя.
Тоньо думал так ровно до тех пор, пока капитан Хосе Мария Родригес не закончил свои дела в Барселоне, и «Санта Маргарита» не снялась с якоря. И только в открытом море понял, что даже его преосвященство способен недооценить человеческую глупость. Или ненависть.
***
Глава 14, в которой один благородный дон торжествует, а другой видит сны.
***
На следующее утро после выхода из Барселоны капитан Хосе впервые за всю флотскую службу Тоньо прислал со стюардом приглашение на обед в свою каюту. От этого приглашения за милю несло подвохом, но не пойти было нельзя. Да и смысл? Если капитан Хосе опять решил отравлять ему жизнь, пусть лучше делает это за хорошим обедом, а не на глазах у матросов.
Обед в самом деле был прекрасен, а вино — выше всяких похвал. Тоньо кушал паэлью и хамон с большим удовольствием, решив, что не доставит капитану Родригесу радости своим недоумением или же плохим аппетитом. Застольная беседа, правда, была не так хороша. Честно говоря, это и беседой-то было нельзя назвать, так, перекидыванием вежливо-пустыми фразами о погоде и моде. Эта пустая вежливость совершенно не вязалась с веселым злорадством, которое капитан Родригес и не думал скрывать. А вот та история, что капитан рассказал за вторым бокалом сладкого красного, уже была где-то ближе к цели этой странной недружественной беседы.
История была проста, печальна и предсказуема. Разумеется, о любви, разумеется, о несчастной. И в ней — о, кто бы мог подумать, да? — фигурировала донна Каталина Хуарес Маркайда. И прекрасная донна, как и следовало ожидать, предпочла всего лишь лейтенанту почти уже аделантaдо Кортеса, что лишь подтверждало ум и превосходный вкус донны. Еще в истории был благородный и честолюбивый идальго, доблестной службой отечеству заслуживший почет и богатство, и готовый сложить все это к ногам обожаемой дамы. Вот прямо на позапрошлой неделе и готовый.
Рассказывая эту печальную историю, дон Родригес так людоедски поглядывал на собеседника, словно это он, Тоньо, лично выдал за дона Кортеса донну Каталину. Ну или, самое малое, опорочил в ее глазах дона Родригеса и отнял у него последнюю надежду на ее любовь.
Тоньо очень хотелось сказать дону Родригесу, что никакой надежды у него и так не было, и не случись поблизости Тоньо, место в постели доньи Каталины занял бы хоть смазливый конюх, но никак не дон Родригес. Почему? Одна Пресвятая Дева ведает, но дело тут явно не в достоинствах Тоньо, а скорее в недостатках дона Родригеса.
Впрочем, он пока промолчал. Эта печальная история явно была лишь прелюдией к чему-то гораздо более приятному для дона Родригеса и наверняка служила лишь оправданием той гадости, которую он намеревался сделать Тоньо. Ничем иным ни этот обед, ни эта внезапная откровенность не объяснялись.
Как бы ни хотелось Тоньо ошибиться, но он оказался прав.
Увидев, что его собеседник ничуть не устыдился и тем более не испугался, капитан Родригес перевел беседу на семейные темы. Поведал о том, как рад был повидать свою матушку и своего младшего брата, который тоже готовится пойти на флот. Осведомился о здоровье прекрасной доньи Марии Соледад, матушки Тоньо. И, наконец, с дьявольской улыбкой — по крайней мере, самому лону Хосе наверняка она казалась дьявольской — посетовал, что лейтенанту Альваресу де Толедо-и-Бомонт так редко удается видеться с семьей!..
Вот тут Тоньо едва не подавился. То есть подавился бы, если б заблаговременно, еще при упоминании матушки, не отставил бокал.
Правильно отставил. Потому как дон Родригес все с той же улыбочкой сообщил, что долго тосковать в разлуке с любимым братом лейтенанту Альваресу не придется. Это же, наверное, так тяжело — быть вдали от столь прекрасного дона Фердинандо, образчика манер, благородства, чести и изысканности! И братской любви, разумеется. Не выдержав разлуки с младшим братом, дон Фердинандо Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега всем сердцем стремится к воссоединению семьи и не далее чем послезавтра, когда «Санта-Маргарита» подойдет к Тарагону, поднимется на борт. Впрочем, заходить в порт судно не станет, это слишком долго, а граф де ла Вега спешит в Мадрид — куда «Санта-Маргарита» его и доставит. Так что у благородных донов и любящих братьев будет целая неделя, а то и полторы…
Тоньо сам не понял, как удержался от того, чтобы разбить капитану Родригесу физиономию или взорвать «Санта-Маргариту» вместе со всей командой. Он даже ничего не поджег и сохранил вежливо-снисходительную улыбку, хотя внутри все корежилось от страха, бессилия и возмущения.
Каналья капитан сговорился с Фердинандо! Не побоялся ни герцога Альба, ни Великого Инквизитора, поверил сладким обещаниям и собственной ненависти, и теперь… Что теперь? Фердинандо будет с дюжиной прихлебателей — разумеется, бретеров и дуэлянтов, полностью от него зависимых и готовых на любое преступление по его слову. И капитан Родригес потом подтвердит, что сам Антонио вызвал кого-то из них на дуэль и был честно убит. Как бы хорошо он ни владел шпагой, против целой банды ему не выстоять. И убить их к бешеным каракатицам нельзя — это прямой путь на костер, причем совершенно неважно, будет орудием убийства огонь или клинок.
Проклятье!
— О, целая неделя? Это так любезно с вашей стороны, капитан Родригес. Поверьте, такая услуга не забывается, а Альба никогда не остаются в долгу. Конечно, если кредитор жив. — Он улыбнулся и пригубил свой бокал. — Кстати, ваша матушка не мерзнет зимой в таком старом доме? Хотя, наверное, нет, он же деревянный.
Улыбочка капитана Родригеса на миг стала напряженной, но он тут же рассмеялся:
— Ну что вы, лейтенант, какие могут быть долги! Я был бы плохим католиком, если б не сделал для ближнего своего такую малость. Господь все видит, и мне этого довольно.
Каналья. Боишься, но не отступаешь?
— Ну что вы, капитан, разве может любезность, сделанная от чистого сердца, остаться без награды? Конечно же, дон Фердинандо не унизит вас своей попыткой отдать долг золотом или услугой, он слишком благороден для этого. Но раз Господь все видит, он-то непременно вознаградит вас именно так, как вы того заслуживаете. Вы же не сомневаетесь в Его справедливости! Или в том, что у Господа достаточно слуг в этом бренном мире…
«Кажется, я опустился до угроз», — отстраненно подумал Тоньо, выслушивая очередное витийство капитана Родригеса, призванное доказать, что он не боится и не отступится от мести.
Тупик. Капитан стоит на своем, мне совершенно некуда деваться, что же делать?
— Что ж, благодарю вас за прекрасный обед и не менее прекрасное известие, капитан Родригес, — Тоньо откинулся на спинку стула. — Если позволите, я пойду займусь своими непосредственными обязанностями.
Капитан торжествующе ухмыльнулся и позволил. Царственно. Откуда только в нем что взялось? Иногда мечты о мести творят с людьми чудеса. Делают из них настоящих львов. Правда, потом из этих львов получаются чучела, как в холле мадридского дома отца Кристобаля.
Ошиблись вы, непогрешимый наш отец Кристобаль, выбирая учителя! И меня это совершенно не радует.
Тоньо это не радовало до такой степени, что во время обхода орудийных палуб и осмотра припаса он едва не поднял «Санта-Маргариту» на воздух. Нечаянно. Просто слишком ярко представил, как две недели прячется от брата и его компании по всему кораблю, как они находят Тоньо около крюйт-камеры и обнажают шпаги — и под их ногами загорается палуба. Потому что он все равно не даст себя убить, даже если придется сжечь королевского ублюдка заживо вместе со всеми его фазанами. И плевать, что вместе с ними сгорит все судно и сам Тоньо! Вместе отправятся в ад, и еще посмотрим, кому там придется хуже!
— …дон Альварес! Стойте же, стойте!.. — вырвал его из кровавой мути перепуганный насмерть голос второго канонира, дона Карлоса Сантаны.
Тоньо вздрогнул и попытался понять, что происходит и почему у него перед глазами все равно огонь, все в огне, и он сам пылает, не чувствуя жара…
Он горит?! Господи, нет!
Огонь погас. Призрачный огонь, готовый пожрать самого Тоньо, и огонь настоящий — около него дымились какие-то тряпки, и доски палубы обуглились, а ствол мортиры нагрелся, как после десятка выстрелов. И обуглился бок бочонка. Порохового.
Господи, спасибо тебе, что бочонок был пустым!
— Все в порядке, Карлос, — буркнул Тоньо, отмахиваясь от дыма.
Канонир смотрел на него расширенными глазами и не решался осенить себя крестным знамением.
Тоньо передернул плечами.
— Я же сказал, все в порядке.
— Так точно, лейтенант, — дрожащим голосом отозвался Карлос и глянул вниз, на горелые тряпки. — Может быть убрать это?.. И это, вы… ну… если что надо, лейтенант, вы только скажите! Мы всегда!..
От этой внезапной поддержки, пусть робкой, пусть бесполезной, Тоньо полегчало.
Не настолько, чтобы поверить, что все обойдется само собой. Но способность мыслить здраво к нему вернулась. Как говорил мессир алхимик, нет такой задачи, чтоб не имела решения. А если ты его не видишь, значит просто смотришь не туда.
Но главное — дышать спокойно, улыбаться и не позволять ярости или отчаянию взять верх.
До самой ночи Тоньо дышал спокойно и улыбался, проводя ревизию своего пушечного хозяйства. Проверил боеспособность двух новых мортир, заставил нерадивую обслугу починить заедающий пушечный порт, развел по разным расчетам двух имбесильос, что-то не поделивших в Барселоне…
Подумалось, что по большому счету он сам и капитан — такие же имбесильос. Петухи бойцовые. Гонору много, ума мало. Совсем же необязательно было оскорблять Родригеса, выглядывая в окно Каталины. Да и выбирать из всех дам именно ее, когда он видел, какими глазами глядит на нее капитан.
Но только теперь поздно. Капитан уже сговорился с Фердинандо, и послезавтра…
Нет. Сейчас не надо думать о том, что будет послезавтра. Сейчас надо подумать о вечном и прекрасном. Помолиться. Подумать, что бы сделал отец Кристобаль на его месте… Но не о том, что отец Кристобаль бы не попал в суп, как неразумный индюк.
Мысли о Великом Инквизиторе помогли Тоньо продержаться до ночи. Но вот ночью…
Ему снилось, как его впервые пришли убивать. В Саламанке. Весь тот ужас, когда он проснулся, услышал чужие шаги под своей дверью и понял, что это за ним.
Ему снилось, как он тихонько поднялся с постели, свернув одеяло и подушку так, чтоб было похоже на спящего человека, схватил кинжал и выбрался за окно, на узкий карниз. Как ждал, затаив дыхание и прилепившись к стене, что сейчас они переворошат постель, высунутся в окно и найдут его там. Как смотрел на мощеный камнем двор с высоты третьего этажа и думал, кто первый найдет его внизу, с переломанными ногами: мессир алхимик, Берто или убийцы?
Тогда, в четырнадцать лет, он не мог без огнива зажечь даже трут, не то что доски под ногами убийц. Тогда он вообще не был уверен в том, что у него будет фамильный дар Альба. И сейчас, во сне, он тщетно пытался дотянуться до своего огня, точно зная, что если не дотянется, не остановит убийц — они доберутся до него.
От старания и страха он покрылся ледяным потом, руки заскользили по камню, в носу засвербело… нет, господи, только не чихнуть!..
Он чихнул.
И тут же тихие шаги загрохотали к окну, за ним, и Тоньо замахнулся кинжалом, чтобы ударить первого же — и потерял равновесие…
Третий этаж.
Мощеный двор.
Я падаю?..
Будь ты проклят, Фердинандо!
Он упал и проснулся. Дома, в Саламанке. Полугодом позже. Проснулся от запаха дыма и панических воплей — в доме, где он снимал комнаты, начался пожар. Внизу, на первом этаже. И снова был ужас неминуемой смерти, тем более страшной, что его убивал огонь — тот самый огонь, что должен был повиноваться ему, служить и защищать.
И снова он тянулся и звал, не получая ответа. Снова проклинал Фердинандо, задыхаясь в дыму и прыгая все из того же окна в тот же двор…
Снова просыпался — за миг до следующего убийства.
Он прожил их все. Все одиннадцать покушений. Убийцы, пожар, яд, грабители на ночной улице, внезапная дуэль с опытным бретером, гадюка в его постели, разъяренные братья «опозоренной» им донны, снова убийцы…
Да когда ж это кончится? Что я сделал тебе, брат Фердинандо? Остановись же, прекрати! Господи, почему ты не остановишь его? Прошу тебя, Господи!..
Тоньо снова проснулся. В своей каюте на «Санта-Маргарите», той самой, которую делил с еще тремя лейтенантами. В холодном поту. С ощущением, что его услышали.
***
Глава 15, в которой молния ударяет в дуб, но рушится изящная комбинация.
***
Это было очень странно. Запах грозы, гулкая пустота и словно бы отклик его шагам, его дыханию — со всех сторон, как эхо в соборе.
Стараясь не разбудить соседей, Тоньо накинул камзол поверх исподней рубахи и босиком вышел на палубу, остановился у борта, держась за леер. Где-то вдали, на берегу, сияли отсветы молний, и до «Санта-Маргариты» доносились отзвуки грома. Воздух пах приближающейся грозой, бездонно-черное море волновалось и пенилось редкими бурунами, раскачивая судно.
— Шторма не будет, дон Альварес, — совсем тихо сказал рядом кто-то… Ну да, дон Карлос, второй канонир. — Вам точно ничего не нужно?
— Спасибо, дон Карлос. Просто воздух, в каюте духота. Господь испытывает нас.
— Господь знает, что делает, дон Альварес, — так же тихо сказал Карлос и перекрестился. — Все мы в воле Его.
— Ты не боишься колдовства. Почему?
Рядом пожали плечами.
— Потому что верю Господу. Если он дал вам это, значит, так нужно Ему.
— Господь знает, что делает, — повторил за ним Тоньо, пробуя эти слова на вкус.
Да. Именно так. Это и есть смирение — признавать за Господом право делать то, что он считает нужным, и принимать все его дары, даже те, которых не понимаешь и которые не нравятся. Отец Кристобаль сказал бы именно так. И отец Кристобаль принимает. Наверное, это и есть мудрость — не протестовать против того, что не можешь изменить, а искать другие пути решения. Там, где ты невозможно изменить условия задачи — добавь еще одно, меняющее все в корне.
— Прекрасная ночь, дон Альварес, не правда ли?
— Действительно, прекрасная, — улыбнулся Тоньо. — Благодарю вас, дон Карлос, вы мне очень помогли.
Рядом тоже улыбнулись. В такую ночь не важно, кто тут сын герцога, а кто — сын нищего идальго. В такую ночь важно, что кто-то стоит рядом с тобой и верит в тебя.
Гроза на берегу отгремела, так и не добравшись до «Санта-Маргариты», и Тоньо ушел спать. На сей раз — спокойно, без сновидений. И проснулся, совершенно точно зная, как остаться в живых и не позволить своему огню завладеть собой.
Простое, идеально простое решение! Стоило только изменить одно единственное условие задачи: допущение, что он никуда не денется с корабля.
Денется, еще как денется. И это не будет дезертирством, даже не мечтайте, капитан Родригес!
К следующему полудню, когда до Тарагона оставалось не более двадцати миль пути, на «Санта-Маргарите» началась тихая паника. Лейтенант Альварес заболел какой-то ужасной болезнью, вызывающей кашель, лихорадку, рвоту, воспаление глаз и красную сыпь на коже. Мало того, его соседи по каюте тоже начали кашлять и почувствовали себя дурно.
Капитан Родригес злился, требовал от корабельного лекаря немедленного излечения или хотя бы лекарства, чтобы болезнь не расползалась дальше.
Разумеется, тщетно. Болезнь пока остановилась на трех лейтенантах, но то и дело кто-то из матросов начинал кашлять и в панике прибегал к тому же лекарю.
В час пополудни, когда показался Тарагон, в каюту к Тоньо заявился капитан Родригес, зажимающий нос надушенным платочком. Он оглядел страждущих лейтенантов и суетящегося с тазиком помощника лекаря, выругался и пообещал посадить смутьянов в карцер.
— Лучше уходите, капитан, — слабым голосом отозвался Тоньо. — Может быть вы еще не заразились… Простите меня, брат мой…
И надрывно закашлялся. Со своего ложа ему тут же отозвался второй лейтенант. И третий. Четвертым закашлялся капитан.
На него тут же замахал руками лекарь: уходите, не рискуйте вашим бесценным здоровьем!
Еще через полчаса всех трех лейтенантов вместе с помощником лекаря, который тоже начал кашлять, паниковать и покрываться сыпью, выставили с «Санта-Маргариты» на шлюпке. Сопровождать их вызвался дон Карлос, под предлогом того, что он вчера весь день провел с доном Альваресом и наверняка тоже заразился.
В доказательство он тоже закашлялся. Очень убедительно.
Капитан Родригес напоследок смерил Тоньо ненавидящим взглядом и тихо пожелал сдохнуть в муках. Увы, приложить к этому руку он уже не мог, как и оставить Тоньо на корабле. Командой овладела паника, там и тут слышалось про чуму, холеру, моровое поветрие и Господню кару, а в воздухе витал отчетливый запах бунта. Кому хочется плыть на обреченном корабле? Пусть лучше больные отправляются в город, там есть лекари с лекарствами, там есть чудодейственные мощи святой Теклы в соборе… Вот и корабельный лекарь говорит, что нет лучше средства от этой страшной лихорадки, чем молебен и заступничество святой.
Видимо, даже приближение к святым мощам оказало целительное действие. А может быть свежий морской воздух, в котором не было разбрызгано алхимическое снадобье — недостаточно вонючее, чтоб его заметил капитан Родригес, но вполне годное для целей Тоньо.
Так что на берег готовились сойти уже не такие бледные и пятнистые лейтенанты, хоть все еще немного покашливающие — скорее по привычке и от содранного горла, чем от действия снадобья. Помнится, как-то Тоньо разлил случайно эту гадость на стол, сразу же закашлялся, но стоило как следует проветрить комнату, и все прошло. А учитель ему подробно рассказал, что случается с теми нерадивыми студиозусами, которые льют что ни попадя себе на руки или, боже упаси, выпивают в похмельное утро.
Но, похоже, свежий морской воздух не избавил Тоньо от бредовых видений. Потому что на пристани ему померещился вовсе не его брат Фердинандо, а отец с десятком своих людей. Причем отец был одет в глубокий траур и даже его шпагу украшал траурный бант.
Тоньо даже протер все еще слезившиеся глаза, прежде чем взглянуть на пристань вновь.
Герцог Альба никуда не делся. Он даже помахал рукой, сохраняя мрачно-печальное выражение лица.
Едва Тоньо ступил на доски причала, отец раскрыл объятия и шагнул ему навстречу.
— Сын мой, в нашей семье горе! Твой брат, мой возлюбленный сын Фердинандо!..
Кто-то из сопровождающих отца рыцарей громко вздохнул и утер слезу, кто-то ахнул, кто-то зашептал молитву…
Господи, я перебрал с дозой и у меня бред? Или мне все это снится? Почему это все так похоже на дешевый балаган?!
— Да прослезись же наконец, люди смотрят! — сердито шепнул отец прямо ему в ухо. — Бастард сдох, слава Пресвятой Деве.
Тоньо от неожиданности вздрогнул и снова закашлялся. Со слезами.
— Ладно, сойдет, — одними губами сказал отец и снова привлек его к себе.
Рыцари вокруг них продолжали свое представление — то и дело разражались горестными вздохами, молились вслух и повторяли: какое горе!
О том, как сдох бастард, отец рассказал Тоньо несколько позже, когда пригласил офицеров с «Санта-Маргариты» остановиться в доме градоначальника, где гостил сам, и принять редкое лекарство, совершенно случайно имеющееся у него с собой и совершенно точно излечивающее эту ужасно опасную болезнь. Пока же им требуется отдых, а им с сыном нужно уединиться и помолиться за упокой души Фердинандо.
— Господь явил чудо, — строго сказал отец, когда они, наконец, остались вдвоем. — Гроза застала их в дороге, и в дуб, под которым Фердинандо решил переждать дождь, ударила молния. Мне рассказали его спутники. Они же доставили тело в Тарагон.
Вспомнив ночную грозу, свои сны и ощущение, что ему ответили, Тоньо опустил глаза.
— Я желал его смерти, отец. Молился, чтобы Господь остановил его.
Герцог Альба кивнул.
— Я знаю, сынок, и я тоже молился о том, чтобы королевский бастард скорее воссоединился со своим родным отцом. Но Фердинандо сам виноват. Нельзя так часто гневить Господа.
— Что теперь, отец?
— Теперь ты простишься с братом и вернешься на корабль. Его преосвященство никому не позволит усомниться в том, что смерть Фердинандо была чистой случайностью. В конце концов, только имбесиль пережидает грозу под высоким дубом, а Господь не любит имбесиль. Однако в ближайшую пару лет тебе не стоит попадаться на глаза герцогине. Ей тяжело будет пережить крах мечты стать королевой. Впрочем, и друзьям бастарда тоже. Зато у ее величества есть для «Санта-Маргариты» особенное задание, и капитан Родригес завтра же его получит. Ты слышал о пирате Моргане?
* * *
Воспоминание мелькнуло и пропало вместе с глупым страхом. Даже если за ним пришла Святая Инквизиция, ничего страшного не случится. Он расскажет отцу Кристобалю все, как есть — и про грозу, и про пирата Моргана. На самом-то деле зря Тоньо не пошел к нему сразу, а трусливо прятался в Севилье. Словно в Севилье у его преосвященства нет слуг.
Тоньо почти уже обернулся к двери, чтобы встретить подарок Господа лицом к лицу, как странно знакомый голос позвал:
— Ваша светлость, Тоньо! Это я, Берто! Ваш отец…
От неожиданности Тоньо выпрямился, треснулся затылком о притолоку и длинно выругался, поминая святую каракатицу, якоря и чей-то жирный зад. Выбравшись из потайного хода, он быстро поцеловал рухнувшую от облегчения в кресло Анхелес, забрал из ее рук свою сорочку и раскрыл дверь. За порогом переминался с ноги на ногу и что-то быстро бормотал верный Берто.
— …его сиятельство немедленно требует вас в Малагу! — вычленил Тоньо главное из сумбурной речи Берто.
Заметив в его руках трубочку письма, выхватил, сорвал печать и махнул идальго, чтоб не отвлекал. Тут же рядом с ним явилась свеча — в руках доньи Анхелес, вот умница — и осветила четкие летящие строки.
Герцог Альба приветствовал своего достойного отпрыска и сообщал, что у того имеется последний шанс избежать королевского гнева, буде отпрыск явится в Малагу за две недели до начала праздника святой Исабель и встретит ее величество как подобает наследнику рода Альба, а не продолжит прятаться в Севилье под дамскими юбками, словно трусливый плебейо. Так же отпрыску долженствует проследить за подготовкой Алькасабы де Малага к приему ее величества, разместить гостей, список коих находится у дона Бертрано, и развлекать оных гостей до прибытия королевы и герцога Альба. Разумеется, отпрыск также может пригласить своих благородных друзей погостить в Алькасабе на время празднования. Герцог также надеется, что его отпрыск достаточно повзрослел, чтобы осознавать свой долг перед семьей и вести себя достойно своего положения. Герцог считает, что трех месяцев каникул любимому сыну вполне хватило, чтобы оправиться от морских приключений и приступить к тому, для чего он был рожден.
Также герцог с радостью сообщал, что Пресвятая Дева в милости своей явила чудо и помогла ее сиятельству Марии Соледад благополучно разрешиться от бремени. Родился крепкий здоровый мальчик, настоящий Альба. Ее величество Изабелла оказала новорожденному честь и стала его крестной матерью, наделив юного дона благочестивым именем Себастьяно. Ныне герцогиня Альба и дон Ренато Себастьяно Альварес де Толедо-и-Бомонт пребывают в добром здравии и просят своего сына и брата вознести благодарственную молитву Пресвятой Деве.
Под конец герцог заверял сына в своей вечной родительской любви.
Дочитав письмо, Тоньо недоуменно поглядел на Берто.
— Матушка родила?! Ей же сорок три года!
Толстяк опустил глаза и пробормотал что-то про чудо Господне, неисповедимые его пути и опасность для рода Альварес де Толедо иметь всего лишь одного наследника, к тому же герцог так волновался, когда вы, мой господин, были в плаванье…
— То есть отец сделал бастарда и вынудил матушку признать его своим сыном, — хмыкнул Тоньо. — Кажется, я впервые начинаю ей сочувствовать.
Берто только тяжело вздохнул. Мол, не его ума это дело. А вот ехать в Малагу придется.
Высказав Пресвятой Деве все, что думает о придворной жизни, королевской милости и отцовской предусмотрительности, Тоньо, наконец, вспомнил о дивном ангеле. Она, о чудо, стояла рядом тихо-тихо, целомудренно прикрываясь простыней, и смотрела на него с такой надеждой, с таким доверием…
Вздохнув еще тяжелее, нежели друг Берто, Тоньо поцеловал ее в премило округлое плечико и спросил:
— Не согласится ли ваш благородный супруг оказать мне честь и стать моим гостем в Малаге? Я буду счастлив видеть вас обоих, и смею надеяться, фейерверки и прочие увеселения будут осияны вашей улыбкой, моя возлюбленная Анхелес.
Дивный ангел кивала, светилась счастьем и смотрела на Тоньо, как на архангела Гавриила Благовестного. Разумеется, дон Ортега будет счастлив предложению дружбы от самого графа де ла Вега. Разумеется, донья де Ортега будет столь прекрасна и блистательна, что графу ни на миг не придется вспомнить о разнице в их происхождении…
— Да, мой ангел, — прервал ее Тоньо. — Увы, я вынужден отправляться в Малагу немедленно, но я буду с нетерпением ждать твоего прибытия. Письмо для дона Ортеги я напишу сейчас же. И посети моего портного, тебе понадобятся новые туалеты.
Поцеловав ее в последний раз, Тоньо написал дону Ортеге крайне любезное письмо и покинул его гостеприимный кров. Его ждали Алькасаба де Малага, праздник святой Исабель и очередные дьявольские козни — уж в этом можно было не сомневаться.
***
Глава 16, в которой сэр Генри Морган посещает таверну «Девять с половиной сосисок» и заключает безумное пари.
***
Впервые за всю свою капитанскую карьеру Марина не то что не понимала, а даже не задумывалась, за каким дьяволом ее понесло из Санта-Крус на Тортугу. Помнится, Нед что-то такое говорил о лучших ценах на перец и ваниль, или на турецкий шелк — все это до сих пор ждало своего часа в трюмах «Розы Кардиффа». А может быть Нед, как обычно, понимал своего капитана куда лучше, чем сам капитан. По крайней мере, сейчас Марина не понимала себя совершенно, а потому была устала и зла на весь мир. Настолько зла, что решила вначале хорошенько отдохнуть и повеселиться, а потом уже наносить визит вежливости губернатору.
На берег высадились уже под вечер и сразу, всей командой, отправились праздновать «землю». Как водится, в лучшую таверну обоих океанов.
Она располагалась в относительно новой и чистой части города, на склоне холма, и выглядела на удивление презентабельно: окна со стеклами, чистая мостовая перед дверью, плети дикого винограда по стенам, крутая черепичная крыша. И вывеска, по слухам, перекованная самим хозяином таверны из трофейной английской мортиры. Вывеска та изображала болтающуюся на крюке связку сосисок и кота, причем кот вцепился в нижнюю сосиску и жрал ее прямо на весу. Была в этой вывеске и еще одна немаловажная, хоть и не особо заметная непосвященному деталь: хвост кота был непомерно длинен и странно полосат, причем создавалось впечатление, будто этот хвост рос в несколько приемов, посредством приклепывания к нему маленьких пластиночек, и непонятным образом истирался, словно его то и дело касались жадные до удачи пиратские пальцы.
Таверна называлась "Девять с половиной сосисок" и славилась на всю Тортугу и далеко за ее пределами. Не только сосисками, и правда нежнейшими, розоватыми, щекочущими нос ароматами чеснока, зелени и дымка, плачущими прозрачным жирком на срезах... да, несмотря на все достоинства блюда, главное было в другом. Именно здесь джентльмены удачи назначали важные встречи, заключали договоры, торговались до драки и хвастались до хрипоты. Порой и учиняли буйные дебоши, не выходящие, впрочем, за рамки местных приличий. То есть, к примеру, поджечь таверну никто и никогда не пытался. Во-первых, дураков лишаться таких сосисок не находилось. А во-вторых, хозяина таверны — сухопарого, дочерна загорелого и одноногого — господа пираты уважали и откровенно боялись. Поговаривали, что Джон Серебряная Нога ходил в абордажной команде самого легендарного Флинта, мало того, остался единственным живым из команды, когда Флинт сгинул в лапах Дейви Джонса. Бог знает, сколько правды было в этих слухах. Честные труженики больших морских дорог отлично знали: не все слухи стоит проверять. А если и проверять, то лучше всего на чужой шкуре.
В последний раз, когда кто-то решил проверить, не зря ли вот уже десяток лет Серебряную Ногу просят разрешить те пиратские споры, что нельзя решить потасовкой или встречей тет-а-тет на узенькой дорожке между рифами, дело закончилось обновлением вывески: к кошачьему хвосту была приделана еще одна пластинка с нацарапанным на оборотной стороне именем. Джон Серебряная Нога слыл большим педантом и избавляться от этой репутации не спешил.
Впрочем, Марина не присматривалась к длине кошачьего хвоста тем более его не трогала, ей и своей удачи хватало. К тому же она не собиралась в этот вечер ни торговаться, ни заключать сделки. Она всего лишь желала поужинать и порадовать команду хорошей едой, музыкой и сговорчивыми девочками. В спокойной, дружеской обстановке.
Увы, с обстановкой не выходило, даром что в уголке наяривали на гитарах какие-то смуглые музикос в полосатых накидках, а девочки-подавальщицы азартно вертели пестрыми юбками и выставляли напоказ обтянутые красными чулками лодыжки.
За столом в самом центре зала какой-то хлипкий юнец в еще более пестром, чем платья местных девиц, одеянии орал что-то гнусное категорически не в такт, норовил влезть на стол, соскальзывал вот уже в третий раз и пытался вытащить саблю. Марина не знала и знать не хотела, что юнец станет делать, если умудрится все же вытащить клинок из ножен. Равно как и призывать его к порядку. У него, в конце концов, свой капитан есть. Здоровенный, белобрысый, с заплетенной в две косы бородой и с топором за поясом. Варвар какой-то, скорее всего северянин, вон как держится — натуральный медведь, жрет жареный свиной бок с урчанием и чавканьем, запивает элем из двухпинтовой кружки. И команда у медведя под стать, половина таких же беловолосых дикарей, половина — голодранцы со всех мест, кучей. Этого северянина Марина раньше не видела и о нем не слышала, а значит, он наверняка не стоит особого внимания.
И могло бы все обойтись мирно и спокойно, если б упившийся молодчик, вконец разойдясь, не пожелал поискать пикантных приключений по углам таверны. Девицы в красных чулках то ли ему не ндравились, то ли сами не прельщались его монетами. Марина какое-то время с интересом посматривала на галсы юнца по общему залу, на попытку пришвартоваться к очагу или пригласить на танец один из опорных столбов, но потом отвлеклась на вошедшего в зал португальца — не из тех, у кого можно принять кружку воды, даже если застрянешь в мертвый штиль посреди Саргассова моря. Наблюдая за капитаном Чавесом, в просторечии Чирьем, и прикидывая, какой подвох тот готовит на сей раз, Марина пропустила момент, когда пестрая жертва ямайского рома возникла перед ее столом. Возникла, покачнулась вперед-назад, и на весь общий зал протянула на корявой смеси французского, испанского и английского:
— Ой, какая девочка-а-а… Пойдем со мной, голубка, уж я тебя уважу!
Под ложечкой екнуло почти забытым страхом: неужели кто-то знает о ней, о Марине?! Тут же страх сменился злостью, а внимание само собой метнулось к тому столу близ дверей, который занял проклятый Чирей: видит, медуза гнилая? Увидел, разумеется, и уже глаза разгорелись. Он-то не сомневается, что пьяный юнец понятия не имеет, к кому подошел, но если теперь юнца отпустить, разнесет по обоим океанам отличную сплетню: сэр Генри Морган любит быть девочкой. Охотники проверить непременно найдутся, к цыганке не ходи.
Все эти мысли пронеслись ровно за тот миг, что понадобился сэру Генри Моргану, чтобы задвинуть растерянную Марину себе за спину и оставить откуда-то издалека наблюдать за тем, что он творит.
А сэр Генри Морган смерил заливающееся пьяным хохотом недоразумение равнодушным взглядом, пожал плечами и с превеликой неохотой разрядил в него один из трех пистолетов. Тот, что лежал под рукой, у самой тарелки. После чего, не удостоив зал и взглядом, вернулся к сосискам.
Несколько мгновений зал молчал, заткнулись даже царственной важности и цыганской пестроты музикос, только раздавался размеренный стук-шарк Серебряной Ноги. Который и не подумал идти в сторону происшествия — чем явно обозначил, что оное вполне укладывается в рамки приличий и является личным делом двух капитанов.
От стола у дверей повеяло горьким разочарованием, и тут же — радостной надеждой. Не надо было быть Кассандрой, чтобы догадаться: к капитану Моргану идет капитан Северный Медведь, и выглядит это так, будто на шлюп надвигается трехдечный сорокапушечный фрегат. Вроде «Санта-Маргариты».
И где теперь та «Санта-Маргарита»?
Команда северянина тоже двинулась следом, словно невзначай — кто к стойке, кто вроде бы к дверям, а кто и прямо за капитаном, но на некотором отдалении. Обыкновенный обход с флангов, тактика любой стаи шавок.
За перегруппировкой сил в зале сэр Генри Морган наблюдал с гораздо меньшим интересом, нежели за белой кошкой, поглядывающей со стойки круглым желтым глазом на последнюю в его тарелке сосиску. Кошка, в отличие от северного дылды и Чирья-Чавеса, точно знала, что свою сосиску капитан Морган съест сам, а быть может, еще и закусит медвежатиной. По соображениям поддержания репутации. А тем временем за его спиной тоже происходило некое движение. Кружки были поставлены, стулья отодвинуты от стола, проверено наличие пистолетов и клинков. Но в отличие от северян, команда «Розы Кардиффа» не стала покидать насиженные места за столом. Кроме Неда. Он занял удобную наблюдательную позицию в партере, то есть уселся на стойку, взял на руки кошку и принялся чесать ей ушки.
Та замурчала на весь зал, благо все прочие даже дышать забыли от отчаянного любопытства.
Северянин шел, — ясно дело, всячески показывая свою невероятную мощь и отвагу, — пираты глазели, капитан Морган задумчиво резал сосиску. Ножиком. И вилочкой придерживал. Истинному сэру не подобает забывать о манерах никогда и несмотря ни на что. Тем более и смотреть было особенно не на что.
Сэр Генри Морган изволил оторваться от тарелки, лишь когда разочаровавшийся в тактике орущего мартовского кота северянин отпихнул от стола труп недоразумения, отодвинул стул и сел напротив. Что ж, не слишком вежливо подсаживаться без приглашения, но много лучше, чем кидаться в тупую драку. Плюс одно очко.
— Капитан?.. — поднял бровь сэр Генри Морган, намекая, что неплохо бы представиться.
— Капитан «Ульфдалира», — пророкотал северянин на почти приличном французском, глядя на него в упор, и вежливо добавил: — Люди зовут меня Торвальдом, а мать говорила, что отцом моим был Харальд из рода Хардероде.
Взгляд был хорош. Породистый такой взгляд, прямой и холодный, не то что у Чирья. Достойный предка, первого норвежского короля, Харальда Косматого. И корабль, который стоял на приколе в гавани — тоже неплох. Двухмачтовая шхуна с испанских верфей, не самая быстрая на свете, но вполне юркая и послушная. Помнится, на носу шхуны красовался резной волк, явно недавно заменивший традиционную испанскую деву. «Здесь ходят волки» — хорошее имя для корабля.
— Капитан «Розы Кардиффа», сэр Генри Морган, — ответил на том же французском и сопроводил ответ светской улыбкой, прямо как на приеме где-нибудь в Лондоне. — Рад знакомству, герр Торвальд Харальдсон.
В прозрачных глазах северянина промелькнуло уважение пополам с досадой. Видимо, что сам не пришиб недоразумение, и теперь приходится сталкиваться лбом с самым бешеным капитаном на обоих океанах. Не то что его нежелание было заметно или хоть как-то похоже на трусость, напротив, каменная рожа стала еще более каменной — об такую топор точить можно. Но грош цена была бы сэру Генри Моргану, если б он не видел, что там за каменной мордой творится.
— Семь морей знают о капитане Моргане и благоволят к нему, — сказал северянин и покосился одним глазом под стол, на тело. — Этот сын свиньи заслужил, чтобы ему укоротили язык. — И, перебивая недоуменный ропот своей команды, поднял руку. — Но жизнь за хмельную глупость — это слишком дорогая цена. Что скажут мне мои воины, если я позволю убивать их просто так? На моей родине виру за жизнь берут кровью, но мои родные фиорды далеко, а капитан Морган всего лишь ответил на оскорбление. Поэтому я согласен взять виру золотом.
Всю эту речь, на удивление разумную для такой топором тесаной физиономии, сэр Генри Морган слушал со светски-скучающим видом, и размышлял, как бы подоходчивее объяснить волчьему капитану, что никакого золота он не получит, а если устроит драку, то вряд ли выйдет из нее живым. Небольшой тупик. На что сэр Генри Морган и указал капитану волков:
— Золотом? — он кинул презрительный взгляд под стол. — У нас в Уэльсе за свиней золотом не платят, Торвальд Харальдсон. Тем паче за бешеных.
Матросы позади довольно засопели. Не заворчали, нет, еще не хватало вслух одобрять или не одобрять своего капитана. Зато матросы «Ульфдалира» придвинулись на полшага, повинуясь напрягшемуся загривку Торвальда Харальдсона.
Северянин нахмурился.
— Стало быть, в Уэльсе нет законов, капитан Морган? Любой прохожий может заколоть твою свинью и выпить твой эль?
— Хотел бы я посмотреть на того прохожего, — сэр Генри Морган ухмыльнулся, глядя волчьему капитану в глаза, чуть подался вперед…
Марина откуда-то издали наблюдала, как натягивается тетива волчьего терпения, готовая вот-вот лопнуть, и как мерзавец Морган наслаждается моментом мертвой тишины, всегда предшествующей драке. А потом, в тот самый миг, когда тетива лопается, и рука северянина тянется к топору у пояса, Морган вольно откидывается назад и орет на весь зал:
— Эй, эля на всех, пьем за упокой свиной туши!
Северянин растерян, но не обезоружен. И облегчения не показывает, так только, руку от топора убрал и хмурится поменьше. Но Морган-то видит: волк слишком умен, чтобы лезть в драку, когда ее можно избежать, но и отступить не может. Свои же порвут.
Девица в красных чулочках уже спешит с подносом, бухает его на стол так, что кружки подпрыгивают, а грудь из корсажа почти вываливается пышной закуской. Трясет юбкой, завлекательно улыбается, мол, отвлекитесь, господа пираты, не заливайте полы кровью, мне мыть неохота!
Сэр Генри Морган берет две кружки, одну протягивает волчьему капитану — с радостной и светлой улыбкой. Друга нашел, не меньше!
Марине хочется подтолкнуть северянина: ради всех богов, скажи что-нибудь веселое, реши дело миром, видишь же — Моргану хочется веселья, а что может быть веселее хорошей драки?
И северные боги слышат ее молитву. Волчий капитан берет кружку, так же радостно улыбается и спрашивает:
— Правду ли говорят, капитан Морган, что ты сам бешеный?
— Врут, — отвечает Генри Морган. И скалит зубы. Моргану весело. — Все врут, Торвальд Харальдсон.
Торвальд Харальдсон смеется, отпивает сразу половину из кружки и бухает ее на стол.
— Раз врут, значит ты самый благоразумный капитан на обоих океанах, сэр Морган. А что может быть благоразумнее, чем не гневить богов? Жбан пива — достаточная плата за пьяную свинью, но бедняга Свен не закончил одно дельце. Обещался Эгиру* и не успел. По нашему обычаю кто ему помешал, тот и должен закончить. Уверен, для самого удачливого капитана семи морей — сущая безделица.
Закинув удочку, волчий капитан возвращается к элю. Обе команды прислушиваются, даже музыканты не берутся за гитары, им тоже любопытно.
Моргану тоже любопытно, и он небрежно ловит приманку.
— Никак, ты сомневаешься в моей удаче, Торвальд Харальдсон? — спрашивает лениво.
Команда за его спиной гогочет отличной шутке.
Глаза северянина загораются так, словно Морган задел его за живое.
— Хочу узнать, велик ли ее запас.
Морган смотрит на него оценивающе: волк ему нравится. Бешеный, но не чересчур.
— Вот как. Удача — дама с принципами, так просто не отдается. Что ставишь на кон?
Волк прищуривается:
— Если твоя удача так велика, как говорят — получишь наши мечи!
Несколько мгновений сэр Генри Морган смотрел на него ошарашенно, не веря, что его только что вот так невзначай надули. И кто! Дикий северный варвар! Служить, значит, пойдут, ага. К Моргану в команду мечтает записаться половина моряков отсюда и до Глазго, а эти, значит, все кучей пойдут. И ведь не откажешься, сам предложил сделать ставку.
— Ну ты пройдоха, — восхищенно выдохнул сэр Генри Морган, хлопнул по столу ладонью и велел крутящейся радом девице подать еще эля и мяса. На всех. Только когда перед ним и перед Торвальдом был поставлены полные тарелки, а обе команды чинно расселись за разными концами стола — кто не поместился, любопытствовали молча — продолжил:
— Моя ставка будет не меньше, капитан Торвальд. Вес свиньи в золоте, и пусть никто не назовет валлийца скупердяем! Ну так выкладывай твою безделицу, достойный внук Харальда.
Северянин, наконец, расслабился. Потянул носом, принюхиваясь к рагу. Развел руками.
— И правда сущая безделица. Идем мы как-то к Ямайке, а район там коварный, куда ни посмотри, рифы. А навстречу нам — испанец. И, видно, решил против воли небес с собой покончить, прямо на рифы шел. Как не спасти добрых людей от такой судьбы? Не дали грех совершить. Только недоразумение наше, Свен, принес мне запечатанный сундучок, а в нем — ожерелье да письмо. Любовное. Неудобно получилось. Негоже в такие личные дела мешаться и у прекрасных дам подарки отбирать. Так что уже года два пытаемся эту шкатулку вернуть, да все никак. Как увидим испанский парус, так и пытаемся. Свен сам на мачту влезал и письмом им оттуда махал, чтоб забрали и доставили по назначению. А испанцы — непонятливые, то бегут на всех парусах, то из пушек палят.
При слове "испанцы" что-то в груди екнуло, но сэр Генри Морган тут же это "что-то" отогнал подальше и заинтересованно поднял бровь.
— Дама, говоришь? Прекрасная? Любопытно.
Северянин поднял глаза к беленому потолку.
— Первейшая во всей Испании красавица. По всем семи морям о ней слава идет. Изабеллой называют.
С полмгновения сэр Генри Морган не мог поверить своим ушам. Этот хитрозадый мерзавец хочет, чтобы он вручил письмо и ожерелье самой Изабелле Кастильской, королеве Испании? Лично в руки? Морган, приговоренный к повешению, четвертованию, колесованию и сожжению сразу? Вот это наглость, достойная восхищения.
Впрочем, сэр Генри Морган ни на мгновение не усомнился в том, что и вручит подарок ее испанскому величеству, и уйдет целым и невредимым, да еще с добычей и славой. Ха! Удача? Ничего подобного. Чистый расчет. С удачей, но без мозгов в первом же походе за толстопузым купчиной пойдешь на корм акулам.
В доказательство своих слов северянин вынул из-за пазухи плоскую шкатулку, подтолкнул через стол.
Там в самом деле было рубиновое ожерелье ценой в хороший корабль, и письмо. Запечатанное. Адресованное прекрасной властительнице дум и сердец, Изабелле Кастильской, и подписанной аделантандо Кортесом.
Потрогав самый крупный рубин пальцем, сэр Генри Морган уважительно присвистнул. Не столько величине рубина, сколько азарту норвежца и его же суеверности. Это ж надо, рискнуть такой ценностью ради того, чтоб ходить под флагом Моргана! Похоже, у норвежца есть на то серьезные причины, надо будет узнать, какие именно.
Закрыв шкатулку, спрятал ее под камзол. Улыбнулся северянину со всей непринужденностью.
— Святое дело, капитан Харальдсон, доставить подарок прекрасной даме.
— Лично в руки, капитан Морган, — по-волчьи улыбнулся в ответ норвежец.
— Само собой! Я ни на грош не доверяю испанским канальям. Пропьют по кусочкам. Я прав, донна Хосефа?
Морган обернулся за ответом к тому краю стола, что занимала его команда, и подмигнул бывшему капитану «Санта-Маргариты», обряженному в алое шелковое платье и уже пьяному, как маринованная в вине селедка.
«Донна Хосефа» икнул, позвенел серьгами в ушах и тремя рядами монист на груди, ненароком дернув тянущуюся от его шеи к кулаку Смолли цепочку, и протянул:
— Да, мой капита-ан!
Команда «Розы Кардиффа» дружно загоготала, а следом и команда «Ульфдалира».
По счастью, пока еще никто из джентльменов не задумался о том, как сэр Генри Морган будет выигрывать свое безумное пари. Впрочем, это не имело значения. Сэр Генри Морган в любом случае останется в выигрыше, как бы Дейви Джонс ни мутил воду.
***
Глава 17, в которой выясняется, что красный петух не только вкусен, но и полезен, как и некоторые другие суеверия.
***
Козни Дейви Джонса не заставили себя ждать. На сей раз щупальцем морского дьявола послужил капитан Чирей: подошел к стойке, где Серебряная Нога изображал правильного содержателя бара, то есть полировал разнокалиберные кружки обрывком чьего-то бархатного камзола, и во весь свой просоленный голос предложил ставку. Два к одному, что капитан Морган не вернется на Тортугу после встречи с королевой Изабеллой. Высыпал на стойку дюжину золотых, повертел одну из монет в пальцах и оглядел зал: ну, кто примет пари? Разумеется, тут же нашел взглядом новичка из команды «Розы Кардиффа».
Этого чернявого, цыгановатого вида ирландца они освободили из трюма английского судна, шедшего на Барбадос с грузом каторжан. Штатный пиратский лекарь, носивший ласковое прозвище Клистир, схлопотал осколком ядра в левую руку, и лечить пришлось его самого.
Ирландец, только увидев кровящую рану, подался вперед из толпы выпущенного из трюма сброда, указал на Клистира и потребовал вина, суровую нить, иглу и полотна на перевязку. Шить рану ему не дали. Но рому и полотна принесли. С перевязкой ирландец справился играючи, не хуже недоброй памяти отца Клода, и много лучше Клистира. Марина, подумав, предложила ему место в команде, вторым лекарем. Ирландец согласился. Что ж, пиратский корабль много лучше любой плантации!
Успевший за несколько недель наслушаться всякого о своем капитане новичок смерил португальца недоуменно-высокомерным взором и заявил о настолько глубокой вере в своего капитана, что принимать подобное пари для него бесчестно. Ведь почтенный португалец, несомненно, проиграет.
К стойке тут же подскочил Смолли, рявкнул, что ставит на своего капитана вот эту, тысяча чертей ей в корму, изячную штучку — и грохнул перед Джоном Серебряная Нога трофейную церемониальную шпагу. С чеканкой по клинку, рубином в рукояти и ценой в хорошего жеребца.
Джентльмены, отдыхающие в таверне, тут же столпились вокруг, разглядывать заклады и делать свои ставки. Но не все.
С полдюжины матросов «Ульфдалира», явно не соотечественники капитана Торвальда, чуть покучковались поодаль, поспорили, помахали руками и кружками, и направились к столу, где их капитан с сэром Морганом обменивались свежими и не очень морскими байками. Не просто так, а внимательно друг друга прощупывая и обнюхивая.
К матросам примкнуло еще с полдюжины любопытных. Капитана Чирья ни среди них, ни в поле зрения у стойки уже не было: он-то прекрасно видел, что у тарелки капитана Моргана все еще лежат два заряженных пистолета, а капитан Торвальд непринужденно орудует любимым тесаком вместо столового ножа. Ну и не сомневался ни мгновенья, что хоть одна пуля, если что, достанется зачинщику, стоит только тому попасться Моргану на глаза.
Тот из матросов, что был более всех пьян или же достаточно туп, чтобы оказаться впереди компании, озвучил общую идею: залог. Ибо один морской дьявол знает, вернется ли капитан Морган, ежели проиграет пари, а кто ж тогда заплатит виру осиротевшей после потери Свена-недоразумения команде? Золотом! По весу свиньи!
В пьяных глазах матросов светилась такая нестерпимая жажда хоть раз в жизни запустить лапы в огроменную кучу монет, что для прочих мыслей там места не осталось. А зря. Хотя бы потому что капитану Моргану даже не пришлось ставить зарвавшихся пьянчуг на место.
— А ну, цыц, отродья блудной каракатицы! — рявкнул на них Торвальд Харальдсон, подкрепив слова красноречивым тычком тесака в сторону провинившихся. Кучка матросов слегка протрезвела и слегка попятилась, ровно настолько, насколько позволяли подпирающие сзади любопытные. Правда, тесак при этом все равно упирался в чье-то волосатое потное брюхо. — Если забыли, кто ваш капитан, так я напомню.
Торвальд хмуро оглядел своих матросов, мигом посмирневших и только невнятно бурчащих, что они ж, того, за общее дело радеют-то! Оглядел — и сел обратно, нанизал на тесак очередную сосиску, мол, продолжаем нашу светскую беседу, сэр Морган.
Сэр Морган одобрительно хмыкнул: а северянин-то держит команду в кулаке, не то что некоторые португальские Чирьи. И уже показывает, что готов принять правильную субординацию. Может получиться и впрямь неплохой союз, чем Дейви Джонс не шутит.
— Мои ребята немного торопятся, капитан Морган, и не обучены манерам. Но… — Он выразительно помахал сосиской на тесаке, намекая, что зерно истины в их словах есть.
Морган засмеялся:
— Так ваша свинья все же была редкой породы, а, капитан Харальдсон?
— Редчайшей свиньей, капитан Морган, — хмыкнул Торвальд.
— Эй, чиф! — крикнул Морган через весь зал. — Сколько весит свинья?
— Хорошая валлийская свинья, кэп, весит стоунов двадцать пять, — отозвался от стойки, на которой так и сидел с белой кошкой на коленях, Нед. — А то и все тридцать!
Зал притих: джентльмены судорожно сглатывали, пытаясь представить себе этакую прорву золота, целых тридцать стоунов. Или свиную шкуру, набитую золотом. Или…
Морган чуть не засмеялся вслух, представив себе абсолютно счастливого пирата: пьян в стеньгу, в каждой руке по девице, из карманов сыплется золото, и вся таверна пьет за его здоровье и за его счет. Как все просто, еще проще, чем мечты покойного графа Арвеля о герцогском троне под задницей, несветлая графу память.
— Ну нет, чиф! Нам нужно точно, я ж не могу обидеть моих друзей с «Ульфдалира», недосыпав монет!
В ответ Нед спрыгнул со стойки, произведя грохот и звон кружек на окрестных столах, посадил кошку себе на плечо и вразвалочку направился к столу Моргана. Само собой, заинтригованные джентльмены освобождали ему дорогу и вытягивали шеи: не часто в таверну «Девять с половиной сосисок» приезжает цирк!
А Нед, остановившись возле трупа, наклонился, поддел его за пояс одной рукой и поднял на уровень глаз. Скептически осмотрел, показательно взвесил и провозгласил:
— Девять стоунов и полтора фунта, кэп! Жидковата была свинья, недоразумение какое-то. — И, глянув на так и стоящих около стола матросов «Ульфдалира», велел: — Забирайте тушу, нечего тут свинарник разводить.
Тело Свена-недоразумения полетело в матросов, те его поймали, едва не повалившись на пол, а Морган светло улыбнулся Торвальду:
— Не будем мелочиться. Десять стоунов золота, друг мой. Я не ношу их с собой, но если вы соблаговолите прогуляться до «Розы Кардиффа», мы упакуем мою ставку в удобный сундучок и оставим на хранение достопочтенному владельцу сего богоугодного заведения. Да, мистер Джон?
Совершенно неслышно оказавшийся рядом с Недом Джон Серебряная Нога уронил свое веское: «Годится», — и махнул матросам на дверь, чтобы выносили тело прочь.
Обе команды так, процессией, и покинули гостеприимное заведение. Впереди шли те матросы, что тащили Свена-недоразумение, и еще двое с факелами, освещать путь в ночи. Следом — два капитана, сопровождаемые Недом с еще одним факелом, а за ними — обе команды, пьяные не столько от рома, сколько от азарта приключения. Само собой, остальные джентльмены, кто мог стоять на ногах, увязались следом и не забыли прихватить света, чтоб лучше было видно золото капитана Моргана. А те обитатели славного городка Бастера, что увидели невесть откуда взявшееся факельное шествие — прихватив на всякий случай пистолеты и клинки, за ними.
И по всему городу расползалось тихое и не очень:
— Золото Моргана, очень много золота Моргана, полный трюм золота Моргана!
Вот так и становятся легендарными героями, думал Морган: свою умеренную дурь умножить на большую дурь окружающих, позолотить, полить кровью, добавить яркое представление — и легенда готова. Можно ставить «Розу Кардиффа» против дырявого корыта бедной прачки, что через неделю вся Тортуга будет точно знать, что капитан Морган ограбил золотые прииски Новой Испании, набил золотом все сундуки и так явился на Тортугу, похвастать удачей. С одной стороны, слава дело хорошее и полезное, с другой — охотников распотрошить его трюмы прибавится. А с третьей, не наплевать ли? Ни слава, ни золото по большому счету не имеют значения, потому что ни слава, ни золото не могут сделать сэра Генри Моргана по-настоящему счастливым. Ничто не может, даже месть. Нет, даже наоборот, свершившаяся месть — это глубочайшее разочарование. Тупик. Бездна.
Проклятье.
В сотый, наверное, раз пожелав отцу Клоду гореть в аду, Морган постарался сосредоточиться на том, что говорил его спутник. А Торвальд Харальдсон как раз спрашивал, понизив голос, где на Тортуге можно добыть красного петуха. Их-то птица, как назло, издохла ровно за день до прихода в порт, а ни один уважающий себя норвежский моряк не выйдет в плаванье без красного петуха.
Само собой, Морган пообещал поспособствовать другу в приобретении столь необходимого члена команды, особенно если друг расскажет, чем же так важен красный петух норвежским морякам.
— …тогда измученный неудачами капитан Халдор крикнул: «Раз не дают мне боги удачи, нет мне дела до их заветов!». Схватил он красного петуха, рожденного от самого Гуллинкамби, свернул ему шею и отдал коку, велев приготовить на ужин. Но едва кок кинул петуха в котел, над морем вспыхнула радуга. Трижды прокукарекал невидимый петух и на черный корабль Халдора низвергся небесный огонь. Воззвал Халдор к богам, но оскорбленные боги отвернулись от него, даже сама смерть не захотела принять святотатца. Вспыхнул корабль, взметнулось пламя под самые облака, и в последний раз прокричал петух. С тех пор Халдор скитается по границе дня и ночи на своем вечно горящем корабле и мстит всем, кто оказался удачливее. Говорят, когда Халдор Огненный сожжет столько же кораблей, сколько было перьев на том петухе, смерть наконец заберет его к себе и погасит пламя. А пока, если увидишь на горизонте черный корабль, который горит призрачным огнем, есть лишь одно спасение — голос красного петуха.
Когда Торвальд замолк, Марина поймала себя на том, что заслушалась, совсем как в детстве заслушивалась историями Неда. И на том, что она — снова она, а не мерзавец Морган. Даже мелькнула мысль, а вдруг Кассандра имела в виду вовсе не испанского дона с фениксом на руке и гербе, а обыкновенного красного петуха?.. Но… нет, она ясно сказала — феникс. Любовь. Супруга. Красный петух тут совсем ни при чем, и его пение не прогонит ее собственный корабль мертвецов.
Даже не поможет выиграть проклятое пари, в которое ввязался Генри Морган. А ведь она понятия не имеет, как выиграть. Показаться на глаза королеве Изабелле — верная смерть. Почему Морган был так уверен, что выпутается? Почему он всегда выпутывается, проходит по трупам, убивает направо и налево, но выбирается из любой ловушки?
Нет. Она все равно избавится от Моргана. Как — неважно, она найдет способ.
Словно в насмешку, где-то рядом закукарекал петух, перепутавший день с ночью. Торвальд вскинулся: где он? А Марина увидела, как над островерхой крышей полыхнул и взлетел снопом искр огненный феникс.
— Оглянись, Марина! Оглянись! — совершенно явственно послышался голос Кассандры, пахнуло шотландским вереском и валлийским дубом. — Ты прошла мимо, оглянись!
Марина резко повернулась, и снова — но ведьмы нигде не было. Только ее же собственная команда: Нед, Смолли, Поросенок, Клистир и Щегол…
Она встряхнула головой, отгоняя наваждение. Нет здесь никакой Кассандры, и феникса нет — то был всего лишь начищенный флюгер, отразивший огонь факела. И обыкновенный петух, наверняка даже не красный. Наваждения, как в ночь Самайна, хоть нынче и середина лета. До Ламмаса месяц, и снова она будет отмечать родной праздник где-то под пальмами, а то и посреди океана…
Марина внутренне замерла, прислушиваясь к внезапно выстроившейся логической цепочке.
Испания.
Удача.
Феникс.
Ламмас.
Конечно же, Ламмас! В этот день в Малаге празднуют Изабеллу Счастливую Судьбу. Санта Исабель де ла Буэна Фортуна. Ту самую, что считается святой покровительницей королевы Изабеллы. На этот праздник королева Изабелла непременно явится в Малагу, мало того — там непременно будет Тоньо, ведь Малага это ленное владение герцога Альба. Дон Антонио Гарсия Альварес, черти б драли этого испанского индюка!..
День святой Исабель де ла Буэна Фортуна — единственный, когда никто не посмеет ни убить, ни задержать гостя, будь он сам сэр Генри Морган. Если же кто-то в день празднования Счастливой Судьбы поднимет руку на ближнего своего, не только Малаге, но и всей Испании предстоит год неудач похлеще, чем у Халдора Огненного. Глупость? Суеверие? А ничего подобного. Раз в эту глупость верит вся Испания, значит это — шанс. Не только выиграть пари, но и избавиться, наконец, от проклятия.
— Думаю, мы завтра же найдем красного петуха, капитан Торвальд. Нам не стоит задерживаться, королева Изабелла и так ждет своего подарка слишком долго. В самый раз будет поздравить ее с именинами и преподнести ожерелье. — Марина беззаботно улыбнулась норвежцу. — Говорят, она каждый год бывает на празднике святой Исабель в Малаге. Мы как раз успеем.
Остаток дороги до порта, то есть целых две минуты, норвежский капитан переваривал услышанное. Или представлял, как вся королевская конница и вся королевская рать радостно ловят пирата Моргана, явившегося преподнести в подарок Изабелле Кастильской ее же ожерелье. Если не знать некоторые национальные особенности празднования дня святой Исабель, задача выглядит невыполнимой. Если знать — то шанс есть. Но кто ж ему скажет!
Лишь когда подошли к «Розе Кардиффа», Торвальд отмер. Восхищенно заржал, хлопнул себя по ляжке.
— Ты — бешеный берсерк, Морган. Если ты сделаешь это, скальды будут петь о тебе десять сотен лет. Я пойду с тобой только чтобы увидеть легенду!
— Они и так споют, — усмехнулась Марина, первой ступая на сходни, сброшенные с «Розы Кардиффа».
Торвальд одобрительно буркнул и велел своим матросам торжественно похоронить свинью Свена под причалами. Море — оно везде море. А сам поднялся на борт вслед за Мариной, дав знак нескольким бойцам из команды следовать за собой.
***
Глава 18, в которой говорится о мессе, апельсинах и маврах.
***
Малага совершенно не изменилась за те девять лет, что Тоньо здесь не был.
Все так же ласково и осторожно поутру касаются кожи солнечные лучи, манят сохранившейся с ночи прохладой беленые стены домов, а тяжелые гроздья только начавшего поспевать винограда обещают терпкое молодое вино и сладость близкой осени. Над портом перекликаются чайки, заглушая вопли торговок рыбой и ругань докеров. Скрипят мачты, грохочут бочки. Плещет о сваи ленивая волна. А входящая в гавань бригантина словно летит над водой на своих белых альбатросовых крыльях…
Лишь остановившись у каменных перил лестницы, спускающейся к «чистой» части порта, Тоньо вдруг понял, что понятия не имеет, почему ноги принесли его сюда. В Севилье он не тосковал по морю и вовсе не жаждал вернуться на флот, но сейчас взгляд сам обращался к вольным просторам и выискивал знакомый силуэт.
Странно.
Ведь он прекрасно знает, что фата Моргана — всего лишь мечта, видение, и ее бриг не войдет сейчас в гавань.
Пожав плечами, Тоньо отвернулся от моря и направился к Ла Манкита — кафедральному собору, нежно прозванному жителями Малаги «Однорукой дамой». Колокола как раз созывали горожан на мессу, а он так давно не был в церкви… Почему-то за тот месяц, что он провел в Севилье, так и не нашлось времени отстоять службу. А ведь когда-то он любил приходить в собор и под гулкие летящие звуки хоралов рассматривать витражи, или прелестных дам под мантильями, а потом подсылать пажа к самой красивой из них и назначать свидание.
Именно так он встретился с Анхелес в Саламанке… давно, целых пять лет назад! Ей тогда было четырнадцать, она была прекрасна, как только что распустившаяся роза, а он сам был юн, наивен и безумно влюблен.
Тоньо снова не заметил, как оказался теперь уже в соборе. Хор мальчиков выводил свое проникновенное «AgnusDei», жизнерадостно чирикал где-то под сводами случайно залетевший в храм воробей, и в пыльном луче солнца, окрашенном в цвета моря и крови, молилась юная донна под мантильей. Тоньо видел лишь темный силуэт в нимбе танцующих пылинок и несколько льняных прядей, выбившихся из строгой прически, но точно знал, что донна юна и прекрасна. И — что в Ла Манкита нет никого, кроме них двоих. Ни падре, нараспев льющий латынь, ни служки в белых ангельских одеждах, ни сонм прихожан, внимающих благословению и предостережению — никто не имел значения. Только незнакомка, почему-то похожая на белокрылую чайку, скользящую вдоль последних лучей заходящего солнца.
Чудесная тишина длилась до самого конца службы, даже похожий на грохот штормовых волн органный «Sanctus» не посмел ее нарушить. И только последний «amen» с кафедры проповедника внезапно наполнил неф шорохом шагов, шелестом юбок и голосов, и радостный воробей с новой силой зачирикал откуда-то с горних высот. А она, белокурая незнакомка, вместе с благоговейно гомонящей толпой прихожан двинулась к чаше со святой водой.
Тоньо ждал ее там, в тени колонны.
Идущие мимо доны и доньи не замечали его, одетого в скромный черный камзол, а может быть просто не ожидали увидеть будущего господина Малаги одного, без пышной свиты. И это было прекрасно. Последние глоточки свободы перед тем, как явится ее величество, начнутся балы и приемы, и ему придется облачаться в роскошные одежды и вести себя сообразно титулу и положению.
Святые каракатицы, как хорошо, что это будет не прямо сейчас!
Пока есть только белокурая донна, и она идет к нему такой знакомой походкой, словно дельфин играет в волнах, словно русалка прячет лукавый взгляд под пеной мантильи. Словно… наваждение? Или просто французская паломница приехала поклониться святой? Или, быть может, ее величество Изабелла Кастильская тоже захотела вспомнить молодость, сбежала ото всех, нарядившись в скромное платье цвета пронизанного солнцем моря, и ее выдают лишь столь редкие для Испании светлые локоны?
Тоньо подал донне святой воды в горсти, улыбнулся. В пене кружев почудилась ответная улыбка, такая знакомая, что сердце зашлось, замерло в надежде.
— Марина? — шепнул он, уже зная, чувствуя, что это она, его фата Моргана.
Тонкая рука в перчатке коснулась кружева, чуть приподняла край, и Тоньо увидел такие знакомые морские глаза, и улыбку, и услышал тихое:
— Тоньо?
А прикосновение обнаженных пальцев к ладони было молнией, святым чудом, обещанием рая и свободы…
Из собора они вышли вместе, ни слова больше друг другу не сказав — хватило и взглядов. Марина положила руку в перчатке ему на рукав, опустила мантилью, и шла рядом тихая, как видение. Кроны апельсинов около храма шелестели громче ее шагов, а легкий запах ее волос, напоминающий сразу и утренний бриз, и цветущий луг, и далекий северный берег, кружил голову лучше выдержанного вина.
Почему-то теперь, когда рядом шла Марина, все вокруг стало нестерпимо ярким, звонким и настоящим. И казалось, ветер сейчас поднимет их, и они полетят на крыльях невидимых парусов, над крышами и кронами, над садами и куполами Алькасабы — туда, где будут свободны и счастливы.
Наваждение нарушила сама Марина. Она тихонько спросил:
— Тоньо, это же апельсины? — и посмотрела на свисающие над церковной оградой ветви.
— Конечно, — ответил он, подпрыгнул и сорвал самый красивый и крупный плод, очистил от кожуры и протянул ей.
Марина рассмеялась, откинула мантилью и взяла дольку, положила в рот.
— Они такие сладкие, Тоньо! Но почему они красные?
Он отвечал ей что-то галантное и неважное, а сам смотрел на крохотную капельку апельсинового сока, манящую слизнуть ее с нежных губ, и голова кружилась от предвкушения счастья — и от обещания в ее глазах. Темных, как морская глубина, сияющих тем же предвкушением.
Они оба несли какую-то чушь, смеялись, пили молодое вино из купленного у уличного торговца кувшина, кормили голубей безвкусной пресной лепешкой, касались друг друга лишь кончиками пальцев и взглядами… Это было остро и сладко, как последний вдох перед казнью, или, быть может, как первый вдох на свободе… Мысли путались, голова кружилась, шумная раскаленная Малага казалась лучшим местом на свете, почти райскими кущами.
— …оливы посадили еще мавры, а в этой беседке, говорят, ждала своего повелителя прекрасная Лейла, — Тони оборвал рассказ и рассмеялся: он сам не заметил, как привел Марину в сады Алькасабы, к любимой с детства ротонде, укрытой от любопытных взоров ветвями померанцев и струями искусственного водопада. — Здесь прохладно в любую жару… И послушай: вода поет.
Похоже, и она не слишком думала о том, куда Тоньо ее ведет, вложив свою руку в его ладонь доверчиво, словно монастырская послушница. Правда, улыбалась она совсем иначе. Нежно, открыто и не скрывая желания. Прямо как тогда, в капитанской каюте «Розы Кардиффа». Не хватало только веревки на его руках, а вместо шума волн где-то внизу, под холмом, гомонила Малага.
— Вы любите свой город, Тоньо, — сказала она, проводя затянутым в кружево пальцем по его запястью и глядя ему в глаза.
— Люблю, — ответил он, думая вовсе не о Малаге, и стягивая невесомую перчатку с бледных пальцев. — Вы снова хотите пленить меня, грозный пират Морган?
Она покачала головой, по лицу ее скользнула тень грусти. Прохладный палец коснулся его губ, веля умолкнуть.
— Здесь нет пирата Моргана, Тоньо. А мне… Разве мне нужно пленять вас?
Теперь он покачал головой. К чему пленять, когда он…
— Я хочу, чтобы вы остались, Марина. Со мной.
Она засмеялась, все так же невесело, и поцеловала его. В губы. Сначала легко и невинно, а потом…
Потом их одежда валялась по всей ротонде, а они сами лежали на подушках, слушая песни водопада и далекий гомон города. Марина окунала соломинку в невесть откуда взявшийся бокал с мандариновым шербетом и рисовала на Тоньо холодные морские течения. А может быть — путь к зарытым на Тортуге сокровищам. Или просто ей нравилось слизывать капли шербета с его кожи.
Особенно вдумчиво она обрисовала шербетом огненную птицу на его плече.
— Ты похож на этого феникса, Тоньо. Горячий. — И потерлась о нарисованную птицу губами. — Почему феникс? Только у вас, у Альба…
Тоньо тихонько засмеялся, сел на подушках и усадил Марину рядом.
— Потому что Альба и есть огонь, моя фата Моргана.
Сорвав цветок бегонии, обвивающей колонну, протянул ей на ладони. Она хотела было его взять, но не успела: повинуясь желанию Тоньо, цветок вспыхнул и взлетел птицей, покружил над ними и вернулся обратно на ладонь. Не цветком, не пеплом, а крохотным фениксом — ало-оранжевым, с любопытными золотыми глазами-бусинами.
Марина ахнула, а потом засмеялась и осторожно погладила птицу по спинке.
— Он не жжется! Горячий и… — Она искоса глянул на Тоньо, улыбнулась. — Нежный. Как ты.
Феникс курлыкнул и подпрыгнул, попытавшись клюнуть надетое на ее палец золотое колечко. Не удалось — Марина испуганно отдернула руку.
— Не бойся, — усмехнулся Тоньо, накрывая обиженно пищащего феникса второй ладонью. — Он всего лишь хочет золота. Как и всякий Альба.
Сняв одно из своих колец, Тоньо на открытой ладони дал его. Феникс глянул на золото сначала одним глазом, затем другим, взмахнул крылышками — и подношение исчезло, а сама птичка потяжелела, засверкала еще ярче и довольно курлыкнула.
— Альба и золото. Альба и сказки… — Марина задумчиво потерлась щекой о плечо Тоньо. — Или это была не сказка? Один чокнутый на Тортуге уверял, что любой, кто посмеет напасть на «Санта-Маргариту», сразу пойдет ко дну.
— Ну нет, не сразу. — Тоньо чуть подбросил феникса на ладони, и тот перепорхнул на запястье к Марине. — С затонувшего судна казна ее величества не получит ни медяка. Просто порох то взрывается, когда этого никто не ждет, то не взрывается…
Почему-то казалось совершенно естественным вот так, запросто, рассказать Марине о тайне рода Альба. О том, что Тоньо, как и два десятка поколений его предков, — колдун.
А Марина погладила его по щеке, улыбнулась.
— Паника действует лучше пушек, — продолжила она его мысль. — Враг сдается, Альба получает свое золото. Тоньо, но почему ты?..
Тоньо не позволил ей закончить. Он знал, что она хочет спросить: почему он не пустил ко дну «Розу Кардиффа»? Но ответить на этот вопрос Тоньо не мог. Не только Марине, даже себе. То есть он знал, почему не утопил Моргана сразу, как только очнулся на палубе пиратского брига. Просто не мог сосредоточиться, огонь не слушался. Эта невыносимая легкость бытия после удара по голове сделала его беспомощным кутенком. Потом, в каюте у Моргана — выжидал, уж очень не хотелось умирать вместе с пиратами. А вот когда его посадили в шлюпку и «Роза Кардиффа» показала корму… А дьявол знает, почему! Тоньо не желал об этом думать, особенно сейчас, когда она была так близко, его фата Моргана.
Вместо ответа он ее поцеловал и притянул ближе, совсем-совсем близко, не обращая внимания на гневное курлыканье феникса. Кажется, его немножко прижали.
На этот раз они занимались любовью медленно и нежно, словно паря в морской глубине, среди любопытных морских коньков, ослепительно-ярких актиний и блеска золота, вытекшего из разбитых сундуков. Не думая о времени, забыв о войне, видя и слыша только друг друга…
Немножко украденного у судьбы счастья.
Самая малость.
Потому что в глазах Марины снова был тот же вопрос, на который Тоньо не знал ответа.
— Теперь твоя очередь рассказывать сказки, фата Моргана, — шепнул Тоньо, опередив ее на удар сердца, не более. — Как ты стала капитаном?
Ее глаза посерели, словно подернулись дымкой. Что-то блеснуло в них, как акулья спина совсем близко от поверхности воды, тут же по губам пробежала еле заметная улыбка.
— Как в сказке, Тоньо. Была юнгой, вызвала на дуэль капитана — и о-ля-ля — вот уже я капитан! — Она передернула плечами и потерла тонкую нитку шрама над ключицей. — Если б Фитиль не напился, если б не полез ко мне в штаны, если б не принял вызова на бой, если б не та волна… ты видел когда-нибудь волну, которая идет по морю в полный штиль и захлестывает корабль по самую мачту?
Она замолкла и глянула на Тоньо: тайна на тайну, дон колдун.
— Нет, никогда. — Он взял ее ладони в свои, поднес к губам, коснулся дыханием пальцев.
— Фитиля смыло, а меня выбрали капитаном. Вот и вся история.
Ее шутливый тон не обманул бы и цыпленка. Тоньо ужасно хотелось расспросить ее подробнее, хотя бы о том, как она попала на корабль, и почему притворяется юношей, и еще о сотне разных разностей.
— Вся ли, фата Моргана?.. — только и успел он спросить, как на башне Алькасабы пробили часы.
Тоньо вздрогнул: часам не было места здесь и сейчас, как не было Алькасабе, Малаге и всему миру. Только он и Марина, его мечта и наваждение…
— Не вся, — тихо ответила она, тихо, как журчание водопада по крыше. — Я расскажу тебе потом. Тоньо? Тоньо!
В ее голосе было удивление, в глазах — зов моря, и сквозь нее просвечивали увитые бегонией колонны ротонды, а может быть — окно его собственной спальни. И голос был уже не Марины, а Берто…
— Останься, — попросил он, уже понимая, что просыпается, и цепляясь за ускользающий сон.
— Я приду в Малагу! На праздник!.. — услышал он то ли обещание Марины, то ли перекличку слуг под окном.
И проснулся.
Дома, в Малаге. В комнате, некогда принадлежавшей его покойному брату Фердинандо.
— Да просыпайтесь же, Тоньо! — в голосе Берто звучала чуть не паника. — Ваш батюшка… ваша невеста…
На последнем слове Тоньо подскочил, едва не стукнувшись макушкой о подбородок склонившегося над ним идальго.
— Невеста? — переспросил Тоньо, судорожно вспоминая, когда ж это он успел обзавестись новой невестой.
— …ждут вас к завтраку через четверть часа, монсеньор. — Берто уже держал наготове кувшин для умывания. — Их светлость герцог пожаловали после полуночи и не велели вас будить. Гостей всего трое, не считая слуг. Она такая… красивая, настоящая англичанка!
Тоньо вздрогнул и пролил воду мимо тазика.
Англичанка? Красивая?!
Марина?..
Он с надеждой глянул на Берто, уже готовый спросить, не зовется ли английская дама, его невеста, Мариной. И промолчал.
Потому что таких чудес не бывает.
Даже с Альба.
Расправляя на нем кружева и застегивая камзол, — какой злодей придумал завтракать в летнюю жару при полном параде! — Берто без умолку трещал об английских гостях, о слезах доньи Анхелес, узнавшей о невесте Тоньо, о негодяях поставщиках, о заболевшей лошади… Тоньо пропустил имя гостьи, услышал только, что невеста — ее дочь, и лет ей то ли пять, то ли восемь. И что их светлость герцог пригласил к завтраку дона Ортегу с супругой, и был весьма доволен тем, как дон Тоньо готовит Алькасабу к приему ее величества Изабеллы.
Все это было нужно и полезно, и Тоньо старался слушать и запоминать, но мог думать лишь о своем сне.
«Приду в Малагу. На праздник!»
Святые каракатицы, о чем он думает? Марина — сон, просто сон. Надо чаще приглашать Анхелес в свою спальню, вот и не будет никаких наваждений. Никакой фата Морганы.
Взгляд Тоньо упал на зеленые четки, ждущие на столике. Так и не проданные в Лиссабоне, последовавшие за ним сначала в Севилью, а затем и в Малагу. Тридцать три круглых и три плоских камешка, изученных до последней шероховатости, прохладных, пахнущих морской свежестью. Ее подарок.
Вздохнув, Тоньо обернул их вокруг запястья, под кружевной манжетой, привычно тронул серебряный крест, заменивший мусульманский полумесяц, и только тогда заметил, что на пальце нет кольца. Не родового перстня, а феникса, неудачного эксперимента самонадеянного мальчишки, возомнившего себя повелителем стихии. Разумеется, феникс не ожил, не взлетел и не стал его верным слугой. Чушь это все, прав Великий Инквизитор. Это кольцо Тоньо забрал у отца, едва вернувшись в Испанию, и носил как напоминание о бренности сущего и вреде тщеславия.
И вот оно пропало.
— Берто, ты не видел мою птичку-счастье? — без особой надежды спросил он.
Разумеется, Берто не видел, и напомнил монсеньору, что четверть часа истекают через две минуты, а их светлость…
— …не терпит опозданий. Идем, Берто.
Они вошли в малую лазурную столовую, когда часы били десять.
Ровно в тот самый момент, когда в другую дверь входила англичанка. Ее утонченную красоту не портили даже круги усталости под ярко-синими глазами, а чопорно-строгое платье делало фигуру еще более хрупкой и беззащитной. Англичанку сопровождал герцог Альба. Рядом со смуглым герцогом кожа англичанки казалась белой, как крыло чайки, и особенно ярко выделялись пятна румянца на скулах. Как ни досадно было это признавать, но англичанка совершенно затмила прелестную Анхелес, — супруги Ортега уже вели светскую беседу у окна столовой в ожидании хозяев дома, — даром что была старше раза в два.
«Похоже, отец нашел себе новую пассию. Ее величество Изабелла будет ревновать».
Испанская королева предпочитала, чтобы ее верные вассалы любили только ее, восхищались только ею и склоняли головы только перед ней. Прекраснейшей. К тому же, еще при жизни неверного супруга она считала герцога Альба своей законной добычей. Хотя бы потому, что Карлос Фердинанд выдал за него собственную фаворитку, беременную его бастардом. Братцем Фердинандо Марко Альваресом де Толедо и Бомонт, предыдущим графом де ла Вега, да не устанут черти подбрасывать уголь под его сковороду.
С англичанкой были ее дети. Мальчик и девочка, четырех и пяти лет. Оба — бледные, длиннолицые, светлоглазые, с соломенно-рыжими кудряшками. Настолько же некрасивые, насколько хороша была их мать.
Дети тоже рассматривали его. Тихонько, исподтишка, слишком строго воспитанные, чтобы глазеть.
Тоньо с улыбкой приблизился к отцу и англичанке, поклонился.
— Мой сын, дон Антонио…
Пока отец перечислял его имена, титулы, владения настоящие и будущие, Тоньо мимолетно пожалел свою маленькую невесту. Ее мать и донья Анхелес уже обменивались такими взглядами, что будь они в открытом море, кто-нибудь уже пошел бы ко дну. Глупо. Сколько бы пробоин прекрасные дамы не устроили друг другу в бортах, ничто не изменит того факта, что граф де ла Вега женится на невинной девице голубых кровей, а донья Ортега останется его любовницей столько, сколько граф де ла Вега пожелает. Свой шанс стать его супругой она давно упустила, и неважно, что приданое будущей донье Ортега дал герцог Альба. До своей службы на флоте Тоньо бы разозлился на отца, лишившего его возлюбленной, теперь же понимал, что все к лучшему. Анхелес ему не пара. Зато, быть может, эта маленькая девочка лет через десять станет хорошей женой. Главное, не думать о фата Моргане и не сравнивать малышку с ней. Донна как-ее-там не виновата, что не родилась на полтора десятка лет раньше и не стала капитаном Генри Морганом.
Выслушав длинный перечень титулов гостьи и ее детей, Тоньо со всей галантностью поцеловал пахнущие ладаном пальцы и приготовился стоически вытерпеть сначала этот проклятый завтрак, а затем все официальные церемонии. Спорить с отцом относительно своей женитьбы он не собирался. Смысл? Все равно единственной женщины, которую он хотел бы видеть рядом каждый день и каждую ночь, он не получит. Никогда. Потому что фата Моргана — бред и наваждение, о ней просто надо забыть.
Надо.
Прямо сейчас.
И прямо сейчас что-то вежливое сказать этой донье, герцогине как ее там… Торвайн, кажется. Ничего, сегодня он все выучит и запомнит.
Тоньо улыбнулся как можно теплее:
— Я счастлив нашему знакомству, донья Элейн.
***
Глава 19, в которой сны заканчиваются, а странности продолжаются.
***
— Не вся. Я расскажу тебе потом, — пообещала Марина, отгоняя непрошенные воспоминания.
Но поздно, черты испанского дона уже таяли, ротонда расплывалась, а шум водопада все больше походил на шелест моря за бортом.
Нет, не хочу снова туда, нет!
Марина попыталась удержать ускользающий сон…
— Тоньо? Тоньо! — позвала она, схватившись за его руку.
Тщетно. Пальцы сомкнулись на пустоте, лицо Тоньо исказилось презрительной ухмылкой, такой чужой и такой знакомой… Мечта неудержимо превращалась в кошмар, привычный, как «Pater noster».
— Я приду на праздник, в Малагу!.. — крикнула она исчезающему Тоньо, уже проваливаясь на несколько лет назад, точно зная, что это все сон, и не в силах ни что-то изменить, ни проснуться.
Она снова была на «Розе Кардиффа», но не капитаном, а юнгой. Последний день — юнгой. Последний день веры в то, что она — просто человек, обыкновенная девушка, пусть и с капелькой удачи.
Марина замешкалась перед меловым кругом ровно на один миг, поймать взгляд Неда и ободряюще ему улыбнуться.
«Я справлюсь, Нед, не беспокойся за меня».
Она врала. Выходить с ножом против капитана Фитиля — сущее безумие. Но других вариантов не было. Или дуэль — или стать его девкой. Нет уж. Наследница герцогства и валлийская графиня — слишком жирный кус для мелкого пройдохи, подавится. Даже если Марина при этом погибнет, все равно. Нет.
Второй взгляд она бросила в утреннее море. Мертвый штиль. Самое время команде законопослушного купца и самую малость пирата развлечься. Кровью и смертью, как в старых валлийских сказках.
— Вперед, юнга, не дрейфь! — выкрикнул Смолли.
Жадные взгляды, тесный круг. Вся команда высыпала на ют, даже марсовый слез, чтобы ничего не пропустить.
Фитиль — раздетый до пояса, загорелый и поджарый ублюдок выше Марины на голову и тяжелее в полтора раза — уже ждал, ухмыляясь и красуясь. Не верил, что его может завалить юнга. Да что там юнга — девчонка шестнадцати лет!
— Еще не поздно передумать, малыш Морган, — ласково предложил Фитиль, выразительно похлопывая ладонью по бедру. — Иди ко мне, я все прощу!
Загоготал, донельзя довольный собой.
Из толпы матросов тоже раздались смешки, но намного меньше, чем ожидал Фитиль. Не иначе, Нед постарался. Напомнил джентльменам, что за три года, что на «Розе Кардиффа» ходит юнга Морган, удача от них не отвернулась ни разу. А может быть, рассказал им одну из своих страшных сказок о морских духах и прочей небывальщине.
Жаль только, все это просто байки. Юнга — всего лишь юнга.
Всего лишь?
Нет.
Я — Генри Морган, дитя фейри, морское счастье. Я — воплощенная удача!
— Я не прощу, Фитиль, — ровно сказал Генри Морган, бросая еще один взгляд в море. Его море. — Ты нарушил клятву, ты умрешь.
Генри Морган переступил черту, оставив Марину где-то далеко на берегу.
Дуэль началась, матросы разом заткнулись и уставились на бойцов.
Фитиль сделал шаг, вальяжный и расслабленный, сверкнул на солнце нож, блеснули злые глаза. Шаг мягкий, по дуге, чтобы оказаться между противником и солнцем.
Морган тоже шагнул по дуге, щурясь на солнце и оценивая серьезность намерений Фитиля. Судя по наглой ухмылке, капитан не собирался убивать юнгу, лишь поглумиться и сломать. Что ж, это была его ошибка. Уже вторая.
Фитиль действовал предсказуемо. Бросился, нанес короткий колющий удар и отскочил, донельзя довольный результатом: левое плечо Моргана онемело, кровь из раны брызнула на палубу.
Кровь морского счастья. Твоя последняя ошибка, Фитиль.
Морган отступил на шаг, потом еще — почти до борта, позволяя Фитилю поверить в свой испуг и растерянность. Но на самом деле ни испуга, ни растерянности не было. Генри Морган слушал море. Почти как обычно — течения, ветра, рыбы в глубине… Почти. Сегодня море отзывалось совсем иначе. Сегодня он сам был морем, и море гневалось. Морю было больно. Море желало убрать с палубы этого наглого глупого человечка, бестолково размахивающего окровавленным ножом, как будто нож может что-то сделать морю.
Смешно!
Морган улыбнулся.
Фитиль бросился снова — нервничает. Сообразил, но поздно. Море уже услышало зов крови, море идет. Они — совсем близко, слышишь, Фитиль, этот крик, так похожий на детский?
Словно во сне, Морган ускользал от ударов ножа — холодное железо причиняло слишком много боли, а человек двигался слишком медленно. И пока еще ничего не понимал.
На миг мелькнула мысль: может быть, не стоит?.. Капитан был добр, учил Моргана всему, что умел сам, заботился целых три года… Может быть, дать ему шанс?
Следующий удар Морган принял на свой нож, крутанул — и оружие Фитиля брякнулось на палубу. Всего лишь финт, показанный Недом, для него не нужно силы, лишь ловкость и капелька удачи. Правда, плечо все равно вывихнуто, слишком тяжел капитан. Но это уже неважно. В этой дуэли победит не тот, у кого здоровы руки.
Фитиль замер, оглянулся, не выпуская из виду Моргана. Сжал зубы, увидев свой нож у ног Неда, в дюйме за меловой чертой. На миг в его взгляде мелькнуло сомнение: не может юнге настолько везти просто так!
Ну же, остановись! Слышишь, море уже гудит, и те, в волнах, встревоженно кричат. Это твой последний шанс, Фитиль!
Но сомнение в глазах капитана исчезло. Моргану даже показалось, что Фитиль сейчас подберет свой нож, наплевав на законы дуэли.
— Правила, — уронил Нед и отшвырнул окровавленный нож ногой. За борт.
Матросы молча поддержали: давай, капитан, развлеки свою команду!
Капитан коротко ощерился на Неда, так же молча обещая спустить с него шкуру. Потом засмеялся, снова шагнул к Моргану. К беспомощному юнге, который теперь и ножа бы не удержал — правая рука повисла, как и раненая левая.
Вот только здесь не было беспомощного юнги. А были — морское счастье и его море, его братья и сестры, его ветра и течения.
— Остановись, капитан, — попросил Морган. — Или мы убьем тебя.
— И не мечтай, малыш, — ухмыльнулся капитан вопреки страху в собственных глазах. Фитиль понял, жаль только, уже не мог остановиться. — Я тебя и без…
Договорить он не успел. Слова потонули во внезапном гуле.
Гул нарастал быстро, страшно.
Всего удар сердца — и день превратился в сумерки.
Сначала обернулись матросы, кто-то перекрестился, кто-то помянул Дейви Джонса. Последним обернулся Фитиль. А Генри Морган и так видел это. Сам был этим. Волной. Гигантской, мутной, поднявшейся безо всякого ветра волной, которая сейчас потопит их всех. Фитиля, Неда, Смолли, «Розу Кардиффа»…
— Нет! Только Фитиля, остальных — не трогать! — велел Морган. Кажется, даже вслух.
Нед никогда не врет, удовлетворенно подумал Генри Морган, когда под неслышные за грохотом воды вопли матросов волна обрушилась на палубу.
Обрушилась, завертела, оглушила — и отступила, смыв меловой круг и унеся с собой все байки и небывальщину. Отступила мягко и незаметно. Словно приснилась.
Марина осознала себя живой, лежащей на палубе. Сверху покачивался мокрый парус с зацепившейся за канат длинной водорослью. И долго, невозможно долго, над «Розой Кардиффа» висела тишина. Плотная, удушающая тишина. Она забивалась ватой в уши, прижимала к палубе. И вдруг, разом взорвалась тонкими и резкими криками — так кричат дети или неупокоенные души. И еще селки.
Через мгновенье крики селки заглушил вопль. Вой. В нем не было ничего человеческого. Словно того, за бортом, жрали заживо.
Этот вопль рос, ширился, лез в голову, выворачивал наизнанку… Подбросил с палубы… Нет, не с палубы. С постели.
Марина резко, рывком, села, выхватывая из-под подушки нож. Огляделась: все в порядке. Пол не качается, с щелястого потолка не льется вода, за окном кричат рыбные торговки, а не голодные селки. Она в таверне Джона Серебряной Ноги, в задней комнате. Именно здесь она и заснула после вчерашней попойки на всю Тортугу.
Она дома.
Выдохнув, она потерла висок тыльной стороной ладони. На миг зажмурилась до радужных пятен перед глазами. Отогнала последние отголоски безумного вопля из кошмара.
Сон, это был всего лишь сон. А Марина — дома, в безопасности.
Надо позвать Неда, умыться. Снова надеть камзол и образ бешеного пирата Генри Моргана, ведь внизу его ждут Торвальд Харальдсон и до дьявола дел. Не время быть нежной барышней и тосковать по родному Уэльсу.
Надо взять себя в руки, сейчас же!
Она бросила нож обратно на подушку, открыла рот, чтобы позвать Неда, и закрыла. Потому что нож зазвенел как-то неправильно. Не обо что ему было на подушке звенеть. Или было?
Обернувшись, Марина замерла.
Рядом с ножом лежала золотая птица. Растрепанный, словно из всполохов пламени, феникс. Тот самый феникс. Месса, апельсины, Тоньо, гневное курлыканье огненной птички…
Жар залил сначала шею, затем щеки, поднялся к ушам. Слишком живо вспоминалась бесстыдно сладкая греза, отдавалась тяжестью внизу живота, и губы сами собой ловили то ли прохладный мандариновый шербет, то ли губы испанского дона.
Марина встряхнула головой, прогоняя наваждение, и осторожно тронула птичку.
Золото, всего лишь золото. И неожиданное разочарование, словно она впрямь ожидала, что феникс затрепыхается и сам взлетит ей на руку.
Это была брошь. Очень странная, сделанная вроде и небрежно, но в то же время четко прорисованные мелкие перышки и даже коготки на птичьих лапках требовали редкого мастерства. И материал… золото, но почему-то разных оттенков, от почти белого до алого, и эти оттенки перетекали друг в друга, играя живым пламенем в ее руке.
Осторожно погладив феникса, словно тот был живым, Марина приколола его на свой берет. Что ж, раз феникс настоящий — значит, она все делает правильно. Наверное. Все равно страшно, и надо бы спросить Кассандру, но… потом.
Сейчас она не в силах думать о сказках, лучше вернуться к простой и понятной реальности.
— Нед! — позвала она вполголоса.
Одноглазый пират услышал и пришел. Тут же, словно ждал под дверью.
Он всегда слышал и всегда приходил вовремя.
***
Глава 20, в которой говорится о яичнице, сапоге и карликовых барсах.
***
Пока одевалась и умывалась, Марина выслушала отчет Неда обо всем интересном, что случилось на вчерашней пьянке — разумеется, золотой заклад Моргана провожала до «Девяти с половиной сосисок» половина пиратской братии, и осталась в таверне пить за Моргановский счет. Это Марина сбежала почти сразу, предложив и Торвальду Харальдсону посвятить ночь здоровому сну, а день — чему-то более полезному, чем похмелье. К ее удивлению, норвежец согласился без дурацких вопросов. И теперь, если верить ругани по-норвежски за стеной, проснулся и искал свой утренний эль.
— Серебряная Нога велел передать, что начнет торги за два часа до полудня. Так что у вас, мой капитан, есть почти час на завтрак.
Марина вздохнула, поправляя перевязь со шпагой, надела берет, бездумно погладила золотую птичку по крылу. Прикосновение к золотым перышками было приятным и как-то успокаивало. Словно слышалось курлыканье: все будет хорошо, моя Марина.
Позволив себе целый миг насладиться мечтой, она поправила берет и сжала губы. Дело, прежде всего — дело! Потом взяла пустую оловянную кружку и постучала в стенку, из-за которой доносилось фырканье и плеск воды:
— Торвальд, пора!
В общий зал они спустились вместе — впереди Марина, следом Торвальд, и последним — Нед. В узкие окна общего зала, больше похожие на бойницы, заглядывало любопытное утреннее солнце, пока еще не ослепительно-жгучее. В его лучах танцевали случайные пылинки, неведомо как ускользнувшие от метел и тряпок трактирных девиц. Лестница под ногами тихонько пела на разные голоса, с пола давно, наверняка еще ночью, смыли кровь и отскоблили пятна, а в воздухе витал упоительный аромат настоящей английской яичницы и сдобы с корицей.
Почти как дома.
Да что там, последние несколько лет именно эта таверна — единственный дом морского бродяги Моргана. Ее единственный дом.
Прямо на стойке черный Морж увлеченно вылизывал уши белой кошке. Кошка благосклонно принимала ухаживания.
Все было настолько упоительно-благостно и так напоминало сегодняшний сон-грезу, что Марине немедленно захотелось учинить хоть что-нибудь. Дабы не затосковать окончательно.
Сдернув с ноги сапог, она запустила им в мохнатых тварей. Те с обиженным мявом посыпались со стойки и удрали куда-то в сторону кухни.
Торвальд за спиной тихо хрюкнул.
— Ну ты грозен, капитан Морган. За что ж так бедных скотин?
Марина поглядела вслед улетевшей обуви, кивнула сама себе — пусть идти дальше в одном сапоге, зато тоска удрала вместе с кошками — и объяснила:
— Видишь ли, друг мой, еще полгода назад наш гостеприимный хозяин поклялся, что если еще раз увидит Моржа рядом со своей Маргариткой, кастрирует собственноручно. Хотя, по моему скромному мнению, он не ценит своего счастья. Ведь тогда же он выручил целых двести золотых за котят карликового снежного барса…
— За кого? — переспросил норвежец.
— За котят очень редкого карликового снежного барса, — совершенно серьезно повторила Марина. — Удивительный пятнистый окрас, размером чуть меньше рыси, очень опасные звери. Успешно прикидываются обыкновенными кошками, но способны загрызть крупную собаку или человека, верны хозяевам. Умеют мурлыкать. Гости многоуважаемого губернатора Тортуги были чрезвычайно довольны, что им досталась этакая редкость. Купили сразу всех четверых. На развод, не иначе.
Полмгновения Торвальд ошалело моргал, а потом заржал. Громко и радостно, как ребенок. Шести с половиной футов детка, но кому это мешает радоваться жизни?
На ржание из задней двери показался сам Серебряная Нога, одетый в щегольской бархатный камзол с золоченой перевязью и треуголку с белым страусовым пером. Погрозил Марине пальцем:
— В следующий раз сам будешь продавать своих карликовых барсов!
Он кивнул гостям на столик, застеленный свежей льняной скатертью, — небывалая роскошь, только для своих! — и, постукивая деревяшкой, покинул таверну через парадную дверь.
Судя по довольной ухмылке бывшего пирата, вчерашнее пари его немало развлекло. Впрочем, не его одного — наверняка пари уже обсуждают у губернатора, их благородие любят байки не меньше самих пиратов. Да и ничем, кроме должности и изысканных манер, от пиратов не отличаются. Не зря так прекрасно спелись.
Едва принесли яичницу с беконом, под столом замурлыкало и ткнулось Марине в ногу. Морж решил не гневаться на хозяйку и дать ей возможность оправдаться за ужасное оскорбление.
Марина улыбнулась. Впервые за сегодняшнее утро — легко и искренне.
Подумалось, что как ни гоняй этих двух усатых, все равно придется опять продавать карликовых барсов. Не дадут им миловаться в зале — кошки полезут на крышу, прогонят с крыши — заберутся под кровать или в кладовку. И это правильно, нельзя отказываться от смысла жизни, в чем бы ни заключался этот смысл. Главное, чтобы он был.
— Наглая ты усатая морда, — с глубоким чувством сообщила коту Марина и уронила под стол кусочек поаппетитнее.
Мурлыканье тут же сменилось урчанием и чавканьем. А Марина всерьез задумалась, как бы это подипломатичнее познакомить северянина, явного новичка на Тортуге, с некоторыми местными традициями.
— Между прочим, друг мой, — так ничего и не придумав, обратилась она к Торвальду. — Помнится, твоя команда оскудела по меньшей мере на одного матроса. Не желаешь ли посмотреть одну из местных достопримечательностей, а заодно и пополнить команду?
Само собой, Торвальд желал и осмотреть, и пополнить. И даже не задал Марине ни единого дурацкого вопроса, а просто последовал за ней.
У закрытых ворот скотного рынка скучал вышибала из «Девяти с половиной сосисок». Увидев Марину с норвежцем, вышибала осклабился, открыл створку и громким шепотом сообщил:
— Полдюжины маленьких курочек и две необъезженные козочки только для вас, дорогие гости! — и заржал.
Марина передернула плечами. Скука — не повод так шутить.
А Торвальд не понял скабрезной шуточки. Или понял, но притворился недалеким варваром.
Верьте ему, верьте!
До торгов оставалось полчаса, джентльмены удачи только начали собираться и осматривать товар. Обыкновенный товар: каторжане, пленные матросы и офицеры, молодые девицы, даже одна ангельской красоты потрепанная французская маркиза. Но Марина сегодня пришла не ради них.
Сообщать Торвальду заранее о цели визита она не стала. Обойдется. Пошаталась с ним вместе вдоль загонов, где держали пленников, раскланялась с теми капитанами, которых считала достойными внимания, не заметила в упор Чирья. Особенно вежливо приветствовала капитана «Черной Жемчужины»: даром что этот джентльмен с птичьей фамилией имел вид и манеры балаганного шута, встречаться с ним на узкой дорожке не стоило. И вообще стоило держаться от него подальше, чтобы не влипнуть в какую-нибудь мистическую историю с печальным концом.
Судя по тому, что джентльмен с птичьей фамилией приглядывался к английским каторжанам, из очередной мистической истории «Черная Жемчужина» вышла не без потерь. А судя по тому, как каторжане отворачивались — слава джентльмена добралась и до английских пабов.
Пожелав джентльмену удачных покупок, Марина повела Торвальда в дальний конец рынка, куда практически никто и не заглядывал. Именно там Джон Серебряная Нога держал свой особый товар. Не маркизу, нет. Детей.
Девочек было семь, самой маленькой — лет пять или шесть, самой старшей — около десяти. Черненькие, истощенные и обтрепанные, наверняка со вшами и Дейви Джонс знает, какими болячками. Их путь на Тортугу явно был длинным и усыпанным одними шипами, без роз. Девочки стайкой жались к женщине лет двадцати с небольшим, носатой, худой до прозрачности, смуглой, с отвисшей грудью кормилицы. Судя по одежде, когда-то дорогой и красивой, девочки были свитой графской, а то и герцогской дочки. Скорее всего граф давно уже выкупил свою дочь, а может быть девочка оказалась слаба здоровьем, не суть. Важно, что остальных девочек не сбросили в море, а доставили на торги.
При виде Марины и Торвальда женщина обняла самую маленькую из девочек и глянула с вызовом, мол, буду царапаться и кусаться, но ребенка не отдам.
Марина только пожала плечами: разговаривать сейчас бессмысленно, только испугаются еще сильнее. Кивнула Торвальду, мол, здесь все понятно, идем на торги. Мимолетно удивилась, что норвежец не спросил, за каким дьяволом Моргану понадобилась куча ни для чего не годных детей. Молодец, Торвальд Харальдсон, умеешь вовремя молчать.
У площадки, где обычно продавали лошадей, уже собралось дюжины полторы пиратских капитанов — почти все, кто стоял на Тортуге. Золота при них не было, на этих торгах Джон Серебряная Нога верил всем на слово. Он вообще часто верил на слово господам капитанам — и никто его не обманывал. По крайней мере, из ныне живых.
Торги начались, по обыкновению, с редких лотов. Молодые девицы ушли быстро и за хорошие деньги, джентльмены предпочитают своих портовых жен, а не походы по борделям.
Следом выставили французскую маркизу. За нее Марина была не прочь поторговаться, хоть и не слишком представляла, за каким кракеном маркиза ей сдалась. За ангела с достойным кисти Рубенса бюстом торговались чуть ли не все капитаны, но под конец остались лишь Марина, джентльмен с птичьей фамилией и какой-то странный человек в кожаной маске.
Когда сумма дошла до полутора сотен, Марина всерьез задумалась, стоят ли призрачные блага в будущем такой прорвы денег сейчас, и не уступить ли красотку капитану «Жемчужины» — уж очень азартно он торговался. Так что последнюю цену она перебивать не стала, а вместо того улыбнулась:
— Питая безмерное уважение к вам, капитан, не смею больше препятствовать…
И чуть не рассмеялась. У коллеги сделалось удивленное лицо, даже кошачьи усики встопорщились, как у завидевшего особо наглую крысу Моржа.
— Ну что вы, сэр Морган! Кто я такой, чтобы становиться между вами и прелестной дамой!
Точно. Гениальная мысль поберечь золотишко и потрафить то ли возможному союзнику, то ли нежеланному сопернику родилась в их головах одновременно. Не иначе, благодаря колдовскому заклинанию «полторы сотни».
— Две сотни, и заканчивайте балаган, — совершенно некуртуазно прервал обмен любезностями незнакомец в маске, выставил на площадку сундучок с монетами и протянул руку к маркизе. Та вскрикнула раненой птицей, бросила умоляющий взгляд сразу на обоих галантных капитанов, но была жестоко и безжалостно уведена прочь с рынка.
— Да смилуется над тобой господь, прекрасная дама, — полным возвышенной печали голосом возгласил джентльмен с птичьей фамилией, перекрестился и, подмигнув Моргану, принялся разглядывать следующий лот.
Девочек.
Дети жались к женщине, как стайка перепуганных цыплят к наседке, а та разве что не закрывала их крыльями. Глупо, конечно, но вызывало уважение: судя по виду детей, в трюме они пробыли не меньше месяца, и наверняка с ней самой развлекались пираты.
Большинство капитанов не проявило к детям интереса, оживился один лишь Чирей. Покосился на Марину и поднял руку: беру за стартовую цену.
— Пять, — тихо сказала Марина и поймала заинтересованный взгляд капитана «Черной Жемчужины».
Марина криво усмехнулась джентльмену с птичьей фамилией, мол, любопытствуйте сколько влезет, сэр, я никому ничего не объясняю. Можете даже подозревать меня в торговле живым товаром с османскими извращенцами, ваше право.
— Пять с половиной, — попробовал настоять на своем Чирей.
Марина смерила его презрительным взглядом и дала десять. Ради двух девочек постарше, которые уже годятся в «особый» бордель, португальская крыса не раскошелится больше, чем на шесть монет. Их же надо кормить, поить, держать в чистоте. А они возьмут и помрут! Нет, Чирей не любит рисковать ни целостностью своей шкуры, ни деньгами. Крыса.
Она оказалась права. Чирей выругался, ожег ее ненавидящим взглядом и отступил. До следующего раза.
Дальнейшие торги Марину не интересовали, зато были весьма удобны для того, чтобы коротенько рассказать Торвальду об их участниках. Тот слушал, приглядывался к лотам, но явно ждал кого-то определенного. Марина даже могла сказать, кого именно.
— Выбирай себе матросов, Торвальд, и приходи вон туда, в задние комнаты, — минут через десять велела Марина, ни секунды не сомневаясь в повиновении, и покинула торги. В том, что Торвальд выберет правильно, она тоже не сомневалась.
И здесь она не ошиблась. Через четверть часа Торвальд явился в сопровождении двух совершенно одинаковых здоровенных и косматых северян.
Марина к тому моменту успела поговорить с тощей женщиной, матерью самой маленькой из девочек и бывшей кормилицей графской дочки. Так что ее покупки уже утерли слезы страха, уцепились друг за дружку, чтобы не потеряться, и были готовы идти в новую жизнь.
Матросы-северяне пялились на девочек и Моргана с нескрываемым удивлением, разве что у виска не крутили. Зато о каменную физиономию их капитана опять можно было топор точить.
— Вперед, Торвальд Харальдсон. Я обещал тебе красного петуха, — подмигнула ему Марина.
***
Глава 21, где курочек меняют на петуха, а ведьма отказывается варить зелье.
***
Норвежец порадовал невозмутимой физиономией еще раз: когда она повела всю компанию, включая новых матросов «Ульфдалира» и стайку детей, прочь из города, к дикому каменистому берегу. Там она попросила каждого взять по камню, самому красивому или самому большому, какой смогут унести. Норвежец подал пример, взвалив на плечо изрядный булыжник. Его матросы переглянулись и взяли по такому же. А девочки набрали разноцветных, обкатанных морем — кто с кулак, кто побольше. Сама Марина взяла обломок кварца с прожилками, блестевший сколом на солнце.
Физиономия Торвальда оставалась такой же невозмутимой, пока они шли обратно в город, к окраинной улице. Разномастные домишки лепились к склону холма, у одних заросшие кактусами палисадники занимали площадь чуть больше шляпы, у других росли целые сады авокадо, манго и агавы. Большинство заборов были глинобитные, где-то беленые известью, где-то облезлые. И лишь один, неровный и в самом высоком месте едва доходящий Торвальду до пояса, был каменным. Причем камни были самые разномастные, от здоровенных кусков местного желтоватого известняка до обломков цветного мрамора и черного базальта, а раствор местами совсем свежим. Окованные медными полосками деревянные ворота были забору совсем не по размеру, словно делались на вырост.
Над чудным забором склоняли тяжелые ветви ухоженные золотые манго вперемешку с апельсинами, агавами и мандаринами, ближе к дому росли в три ряда маленькие яблони и сливы — деревьям было года по два. И совсем наособицу, посреди вересковой лужайки перед домом, тянулись к солнцу испанские «каменные» дубки, всего-то ростом в пару футов. Сам же дом мало чем отличался от обычных для Тортуги легких построек, крытых пальмовыми листьями. Разве что опорные столбы обвивали вырезанные по дереву змеи, дверь была расписана трилистниками и чертополохом, а на окнах висели амулеты, сделанные из всякой всячины: от драгоценного голубого янтаря до бросовых ракушек и птичьих перьев.
Именно к этому дому и привела Марина всю честную компанию.
К чести кормилицы, она не стала креститься и шептать молитвы, ее девочки — тоже, лишь с любопытством глазели по сторонам. А вот матросы-северяне осенили себя крестным знамением, поплевали через левое плечо и поглядели на Марину с суеверным ужасом. Она же привела их к ведьме!
На стук дверного молотка из сада выскочили сразу три девчонки лет десяти-двенадцати, одетые в простые полотняные платья, подоткнутые для удобства работы. Увидели Марину, просияли, залопотали на дикой смеси английского, испанского и французского. Самая старшая, Жанетт, побежала открывать ворота, остальные две — за дом, призывая Кассандру.
— Капитан Морган! Как здорово! А у нас рагу с кроликом на обед, вы же останетесь обедать? — радостно трещала Жанетт, кидая любопытные взгляды на стайку девочек и их кормилицу. Северян она проигнорировала.
— Конечно, мы останемся обедать, — улыбнулась ей Марина и потрепала по голове. — Познакомь девочек с остальными.
Жанетт как раз увела кормилицу с девочками за собой, когда в дверях показалась Кассандра.
За спиной Марины обалдело и восторженно выругались сразу на три голоса. Что-то про валькирию и Вальхаллу.
Кассандра и в самом деле куда больше походила на валькирию из северных легенд, чем на ведьму. Ростом самую малость пониже Торвальда, со светлой улыбкой и кулаками молотобойца, она едва перешагнула вторую дюжину лет. Совершенно несерьезный возраст для ведьмы! Мало того, Кассандра даже и не собиралась одеваться в соответствии с ремеслом. Выдающийся бюст обтягивало холщевое платье, крашеное вайдой и отделанное трехцветной тесьмой, светло-рыжие волосы были заплетены в две косы и прикрыты белой косынкой, повязанной на пиратский манер. Амулет на ней был всего один — оплетенный кожаным шнурком невзрачный камешек. Никакого вам вороха «колдовских» оберегов, браслетов, перышек и прочей ерунды, никаких безумных причесок и странных нарядов. Обыкновенная шотландская девица, не особо красивая и уже совсем не юная.
Правда, улыбка…
Несколько мгновений Кассандра вглядывалась в Марину — северян она словно не замечала — и вдруг просияла, будто ласковое валлийское солнце выглянуло из туч. Ни слова не говоря, подошла, дотронулась до феникса на ее берете и удивленно отдернула руку.
Северянам она небрежно указала рукой на кучу камней около ворот, мол, складывайте, а дальше — на что духу хватит. Истинно загадочная и недосягаемая ведьма! Для северян. Марина-то прекрасно видела, каким взглядом Кассандра одарила спину Торвальда. Правда, когда он обернулся, Кассандра вновь его не замечала. А хваленая северная невозмутимость уже вовсю трещала по швам: холодные глаза горели, на скулах играли желваки. Как же так, его, такого могучего воина, и не замечают!
Марина бы посмеялась над тем, как Кассандра взялась вываживать жеребца, но ей было не до того. Феникс обжег Кассандру! Что это значит, хорошо это или плохо? И почему ее проклятие все еще при ней, она же все сделала, как велела Кассандра? Но приходилось молчать о важном и говорить о пустяках. Не совсем пустяках, конечно. О новых девочках, которых Кассандра обещала научить прясть, ткать, вязать кружево и варить мыло — девушка с ремеслом нигде не пропадет, даже на пиратской Тортуге. О затеянном губернатором строительстве крепости и грядущем нападении испанцев на пиратский оплот. О саженцах груши, ждущих в трюме «Розы Кардиффа».
И все это — под пыхтение закипающего Торвальда, которого поили отваром из семи ароматных трав, кормили сладким печеньем с орешками, но опять не замечали.
Марина наблюдала за северянами краем глаза. То есть матросы вели себя предсказуемо: со страхом и уважением к ведунье. Сидели смирно, пили свой отвар, в меру глазели по сторонам, пугаясь и восхищаясь всякими диковинками, от сушеного крокодила под потолком и до стеклянной бутыли с заспиртованной каракатицей в углу. Все любопытное барахло, годное для украшения «колдовской» комнаты, Марина не выбрасывала за борт, а везла сюда. Да и не только она.
В отличие от матросов Торвальд бояться отказывался. То есть где-то в глубине души он явно опасался, что его ненароком превратят в лягушку, но показать это другу Моргану? Да ни за что! К тому же, Кассандра совершенно точно была воплощением его мечты. Валькирия же! А настоящие северные воины никогда не отступают, если видят богатую добычу.
Вот как раз на саженцах груши борьба между врожденным почтением к ведуньям и внезапно вспыхнувшей страстью к прекрасной валькирии увенчалась безоговорочной победой страсти.
Торвальд решился.
А если настоящий воин на что-то решился, его и бешеный кракен не остановит.
«Незаметно» порывшись в поясном кисете, Торвальд нашел там нечто, по его мнению, достойное внимания валькирии. Он же воин и добытчик ничуть не хуже друга Моргана, а если разобраться, то и лучше!
Дождавшись, пока Кассандра встанет из-за стола и потянется к его кружке, чтоб наполнить ее в третий раз, отважный капитан начал атаку с прямолинейностью летящей секиры. Он поймал Кассандру левой рукой за талию, а правой потянулся к груди…
Марина едва успела увидеть, как Кассандра извернулась, сцапала со стола кружку с остатками отвара и треснула Торвальда по макушке. Кружка разлетелась на черепки, травяная гуща потекла по косматой голове, а на физиономии отразилось недоумение пополам с восхищением.
Брошь, которую Торвальд собирался прицепить Кассандре на платье, выпала из могучей руки и звякнула об пол.
Мгновение поглядев на дело рук своих и на массивную золотую брошь у ног своих, Кассандра рассмеялась. Громко, заразительно, уперев руку в бок.
Марина рассмеялась следом, а за ней и сам Торвальд. Отсмеявшись и утерев с лица травяной отвар, он подобрал брошь и протянул ее Кассандре, сопроводив ужасно мудреной речью на смеси норвежского, английского и французского. Судя по ритму, это было что-то поэтическое, а по отдельным понятным словам — восхваляло количество молока и красоту грудей, которыми Кассандра будет выкармливать их с Торвальдом детей.
Кассандра сделала загадочные глаза и усмехнулась, мол, посмотрим какой ты добытчик
Северяне уставились на своего капитана с суеверным восхищением, а Марина поспешно отвернулась. Не хватало еще, чтоб Торвальд решил, будто друг Морган над ним смеется. К тому же, Марина вовсе не смеялась. Ее неожиданно взяла за горло тоскливая зависть. Эти двое поиграют немножко, поженятся и заведут детей. Дюжину, не меньше. Их жизнь сейчас понятна и проста. А вот Марина… у нее детей не будет. Какие к дьяволу дети у пиратского капитана Моргана?! Нормальная жизнь не для нее, и не найдется на свете того капитана, что будет к ее ногам складывать трофеи, вернувшись из опасного плавания.
И феникс на ее берете по сути ничего не значит. Даже если Тоньо помнит о ней, даже если любит, даже если они встретятся — ничего хорошего из этого не выйдет. Будущий герцог Альба мог бы жениться на Морвенне Лавинии Торвайн, но никогда не женится на Марине, девице из рода морских фейри. Несколько жарких ночей — это все, на что она может надеяться. Даже испанского бастарда она не родит, травы Кассандры об этом позаботятся.
Видимо, Кассандра почувствовала ее настроение, потому что быстренько отправила Торвальда на задний двор выбирать красного петуха и колоть поросенка, а заодно доказывать свою полезность в хозяйстве. Матросы утянулись за капитаном, наконец-то оставив Марину с Кассандрой наедине.
— А теперь рассказывай, — отобрав у Марины пустую кружку, велела Кассандра.
Рассказ о встрече с Тоньо занял всего несколько минут. Да и о чем там было рассказывать? Единственная ночь вместе, и то испанец чуть ее не убил. Да, он стал ее мужем. Да, она отпустила его обратно в Испанию и попросила море хранить его. Нет, Генри Морган никуда не делся, и она по-прежнему не может его остановить.
Выслушав ее, Кассандра покачала головой и потянулась к ее берету. Трогать феникса она не стала, только поднесла к нему палец. Показалось, золотая птичка шевельнулась? Да нет, это всего лишь солнечные блики. Блики, сны и наваждения.
— Всего лишь сны? — тихо засмеялась Кассандра. — Не дури. После всего лишь снов у тебя в руках не может оказаться кусочек чьего-то сердца.
— Я не понимаю. Я все сделала правильно!.. — возмутилась Марина.
— Нет, — оборвала ее Кассандра. — Не все и не правильно. И ты сама это знаешь.
— Но…
— Нет, дело не в таинстве венчания. Ты можешь стать его супругой перед богом и людьми, но не быть ею на самом деле. А можешь — наоборот.
— Опять ты говоришь загадками, — вздохнула Марина. — Просто объясни, что мне делать.
Кассандра пожала плечами:
— Быть собой. Делать то, что нужно твоему сердцу. Верить себе. Это очень просто.
— И причем тут феникс?
— При том, что ты должна стать его женой. По-настоящему, — терпеливо повторила Кассандра. — Считай, что это и есть твое волшебное зелье. Только варить его надо самой. Только самой!..
Кассандра, похоже, хотела сказать что-то еще — и, быть может, Марина наконец поняла бы, в чем суть всех этих вроде бы простых и понятных слов, но внутренняя дверь распахнулась и в комнату ворвалась перепуганная насмерть Жанетт.
— Он умирает! — воскликнула она, кинулась к Кассандре и дернула ее за рукав. — Так нельзя!
Кассандра вскочила и без лишних вопросов побежала за девочкой.
Марина — следом. На задний двор.
Открывшая картина заставила ее и смеяться, и плакать разом.
Северяне кололи поросенка. Как положено — подвесив за ножки и подставив корыто. И вот теперь поросенок истекал кровью из вскрытого горла, бедняжка Жанетт билась в истерике, умоляя Кассандру сделать хоть что-нибудь, Кассандра ее утешала и не подпускала к поросенку, а Торвальд обшаривал крышу в поисках ножа, которые Жанетт у него вырвала и туда забросила.
Ох уж эти героические девочки!
Пришлось Кассандре объяснять, что поросят для того и разводят, чтобы резать и есть. И что маленьким девочкам не надо на это смотреть, а если смотрят — то не надо плакать или мешать мужчинам делать их работу. Все равно судьбы поросенка это не изменит.
Жанетт сверкнула глазами и заявила, что судьба — это то, что человек делает сам!
Сам, так сам, пожала плечами Кассандра и отправила Жанетт на крышу. Нож-то она забросила далеко, вот теперь пусть сама и ищет. А то если пустить на пальмовую крышу Торвальда, будет у них дом без крыши и гость со сломанной ногой.
Когда нож был найден, поросенок разделан, а красный петух пойман, пришел черед последнего важного дела. Пожалуй, даже более важного, чем проклятие Марины.
За шкурами в кладовую тоже отправили полезных в хозяйстве северян. Шкур на этот раз было много, десятка три. Разного цвета, качества и выделки.
Их свалили грудой на полу гостиной.
Марина опустилась на колено и принялась перебирать Кассандрину добычу.
Может, вот эта? Густой темный мех, рука словно тонет… Нет, не годится. И вот эта, гладкая, переливчато-черная — не та. А есть ли здесь хоть одна?..
Перебрав больше дюжины котиковых шкур, Марина наконец нашла нужную. Шкура была выгоревшая, с коротким, колючим на вид, словно пересохшим мехом. Не годная ни на муфту, ни на шубку. И хорошо, нельзя из этих шкур делать муфты. Ее Марина бережно отложила в сторону, про себя отметив, что северяне полны любопытства и недоумения. Пусть. Ничего объяснять она не будет. Матросам знать правду незачем, они и сами отлично придумают очередную мистическую байку. А Торвальд поймет, только чуть позже.
Просмотрев оставшиеся шкуры, Марина нашла еще одну. Маленькую, посветлее прочих, пробитую в нескольких местах. Детеныша убили. Жалко.
Отложив и ее, кивнула Кассандре:
— Остальные можно продать.
Прощаться с Мариной высыпали все питомицы Кассандры, даже новенькие. Они все еще были худы до прозрачности, зато уже сыты, отмыты и одеты в чистое. Самая маленькая, дочка кормилицы, даже подбежала к Марине и протянула «куриного бога», на счастье. Правда, смутилась донельзя и сразу убежала обратно к матери.
А Торвальд, против всякого ожидания, улыбнулся, и в глазах его мелькнула такая знакомая и понятная надежда на собственный дом, где его будут любить и ждать.
***
Глава 22, в которой два капитана пьют кальвадос и обсуждают дам-с.
***
Отблеск благостной улыбки играл на вырубленной из гранита физиономии норвежца аж до возвращения в порт. А там и Марину, и Торвальда завертело обыденными делами — закупка провианта, продажа груза, мелкий ремонт судна, визит вежливости к губернатору… Жизнь пиратов лишь на одну каплю из пинты состоит из романтики и приключений, а все прочее — сплошная проза жизни. Четверо суток в прозе пролетели, как один час, но Марина устала так, будто весь этот час гребла на галере.
Наконец, бочки с солониной, ромом и пресной водой, ящики галет и овощей, клетки с курами, бочонки пороху и сотня прочих совершенно необходимых в плавании вещей были загружены в трюмы, на пожелание семи футов под килем от Серебряной Ноги традиционно отвечено: «не дождетесь». Пора было выходить в Малагу.
Славный поход начался со столь любимой и уважаемой всеми джентльменами удачи пыли в глаза. Всей Тортуге. Господа капитаны Морган и Харальдсон изволили расположиться на полуюте «Розы Кардиффа» и, пока на их судах поднимали паруса, вкушать жареных перепелок под кальвадос.
Под этот же кальвадос отлично пошел рассказ Торвальда о своем побратиме, старпоме «Ульфдалира» — ему норвежец готов был доверить и свой корабль, и свою жизнь. Что, впрочем, для капитана зачастую одно и то же. Марина тоже рассказала парочку баек о Неде и о Серебряной Ноге, даже честно ответила на вопрос, как такому юному джентльмену удалось стать капитаном, причем видно же — команда за него пойдет в огонь и воду, что обычно не свойственно пиратам.
— Удача, Торвальд. И еще кое-что. Вон видишь ту одинокую скалу в трех кабельтовых? Зайдем за нее, и я тебе покажу это кое-что. А пока, я же вижу, ты можешь спросить о том, что тебе интересно больше всего. Ну?
Норвежец рассмеялся.
— Спрашиваю, друг Морган. Расскажи мне о Кассандре. Эта женщина… о!.. — он мечтательно прижмурился. — Эта женщина достойна быть женой конунга!
Марина кивнула совершенно серьезно.
— Она достойна, но не всякий конунг достоин ее. Ты же знаешь, что значит быть седьмой дочерью? Так вот Кассандра именно такая и есть. — Марина подмигнула Торвальду. — Мы встретились между Кардиффом и Портсмутом…
***
Выборы капитана после гибели Фитиля прошли быстро и буднично. Нед оглядел собравшуюся на палубе команду, спросил, есть ли здесь те, кто не хочет ходить с капитаном Генри Морганом, с минуту послушал молчание и вручил Марине бортовой журнал.
Первой записью, сделанной рукой нового капитана, было: взяли курс на Кардифф.
Марине хотелось бы сказать «домой», но дома у нее не было. Так что она написала «Кардифф» и попробовала представить, как в саду замка Торвайн цветут яблони и сливы. В саду ее замка. По праву божескому и человеческому — она должна быть хозяйкой Торвайна, а не та жаба, что отослала ее в монастырь.
Нед ничуть не удивился, когда Марина скомандовала менять курс. А чтобы «Роза Кардиффа» шла быстрее, велела выкинуть за борт весь груз подгнившего сукна и прошлогодней солонины, который Фитиль подрядился за гроши доставить в Ливерпуль. Плевать на гроши и на возмущение жлоба-купца, у нее есть важное дело, а денег можно заработать другим способом и поближе к Кардиффу. К примеру, ограбить парочку торговых судов узурпатора Валентина, должен же у него быть стимул выйти в море и поймать наглых пиратов.
Кроме денег ей нужны были сведения. Правда, слухи и домыслы, годилось все — лишь бы касалось герцогства Торвайн.
На первом же каботажном судне, взятом на абордаж близ берегов Уэльса, она узнала, что сэр Валентин жив, здоров и ненавидим валлийцами. Первое Марину обрадовало чуть ли не больше, чем второе. Убить жабу она хотела собственными руками, и чтобы жаба понимала, кто и за что ее убивает.
В тавернах тоже говорили о сэре Валентине. В дешевых портовых, в дорогих купеческих, шепотом и с оглядкой: он приказал вырубить священные дубы, приказал осквернить старый дольмен, созвал в замок целительниц и прорицателей, схватил их и держит в темнице. Сэр Валентин не чувствует себя хозяином, он выгнал старых слуг герцога Джеффри и боится гнева фейри. Совсем тихо, и только после пятого кувшина, говорили, что сэр Валентин обезумел, и что его покарал морской народ. Зато во весь голос поздравляли: герцогиня принесла мужу двоих детей, девочку назвали в честь матушки королевы, а мальчика — в честь принца-консорта. Сама королева согласилась стать детям крестной…
Поймав последний слух, Марина насторожила уши. Как, когда? Самый удобный путь в Англию — морем, и вряд ли жаба Валентин верит в гнев морского народа. Зря, конечно, не верит, но Марине это на руку. На суше его не достать.
Осталась самая малость: узнать, когда он выходит в море, и показать дорожку в сундук к Дейви Джонсу.
Но тот сплетник, что любезно сообщил о будущей крестной-королеве, подробностей не знал. Не знал и содержатель таверны, и мясник с зеленщиком, и торговец пенькой… Марина готова была обойти весь Кардифф и постучаться в каждую дверь, но спрашивать открыто о таких вещах — прямой и надежный путь на плаху. Безумцы вроде жабы Валентина — очень подозрительные безумцы.
Удача улыбнулась ей в той самой дешевой забегаловке, где когда-то она познакомилась с Фитилем. Когда-то. Всего три года — или целую жизнь назад.
В той таверне обмывали удачную охоту на котиков с полдюжины моряков, причем шкуры они принесли с собой и пытались тут же сбыть их содержателю таверны. Тот пока поил моряков неразбавленным элем и сбивал цену, а моряки хвастались напропалую своей удалью в убийстве. Слушать было противно, и Марина чуть было не развернулась с порога, но что-то ее остановило. Быть может, то, что торг был за тем самым столом. А может быть, ей показался странным запах. Запах шкур. Она сама не могла понять, что ее заставило подойти, погладить верхнюю шкуру, перебрать всю стопку и задержать руку на густом коричневом мехе.
Именно этот мех и пах. Не совсем даже пах, Марина не могла бы описать это странное ощущение неправильности. Но при мысли о том, что из этой шкуры сошьют шубу или положат ее перед чьим-то камином становилось мутно, тошно и хотелось убивать. А еще было больно, словно это в Марину вошел гарпун.
— Сколько? — прервала она очередное хвастовство.
— Двадцать золотых, — ляпнул, очевидно, старший из сидящих за столом. И, так же очевидно онемел от собственной наглости.
— Десять за все и ужин за мой счет. По рукам?
Моряк радостно согласился и подвинулся на лавке, мол, подсаживайся, мой щедрый друг! Марина почти было отказалась, но тут один из моряков произнес то самое слово: герцог Торвайн. Разумеется, Марина подсела, сопровождавшие ее в походе за слухами четверо матросов тоже, и включились в увлекательнейшую беседу. Из этой беседы выяснилось, что герцог Торвайн собирается идти тремя судами, одно из которых — загляденье какой корвет, подарок герцога королеве. На этот корвет три года драли двойной налог с крестьян и торговцев, так что прошлой зимой чуть не половина селян подалась в море… Подробности жалоб и ужасов Марина пропустила мимо ушей — вот когда она вернет свое герцогство, тогда и разберется. А сейчас она напряженно размышляла, что же делать с этим проклятым корветом? Команда уже набрана, и судя по вот этим головорезам, что сейчас пьют оплаченный ею эль, Валентин не поскупился ни на пушки, ни на мушкеты.
Всю дорогу до порта она хмуро размышляла. Почему-то, когда брала курс на Кардифф, не подумала об осторожности и подозрительности жабы. Зря. Жабы никогда не отличаются ни благородством, ни отвагой. И хоть «Роза Кардиффа» — отличный бриг, и абордажная команда просто загляденье, какие головорезы, связываться сразу с тремя военными судами будет чистой воды самоубийством.
Но…
Поговаривают, что морской народ зол на Валентина. Почему бы не подтвердить слухи? Однажды морской народ разозлился на Фитиля, и теперь Фитиль пьет эль на дне, с Дейви Джонсом.
Должно получиться и на этот раз. Должно же? Ведь не на пустом месте Нед рассказывает свои байки о Марине, дочери морского фейри!
Нед ждал ее на корабле. Расхаживал вдоль борта, вглядывался в толпу на пристани, и то дергал себя за рыжую с проседью бороду, то растрепывал и без того косматую гриву. Беспокоился. Увидев ее и нагруженных тюками шкур матросов, просиял и тут же удивленно поднял бровь: вроде ж капитан не собирался ничего закупать, тем более тюками-то…
Взбежав по сходням, Марина велела матросам сложить тюки на палубе и кивнула Неду:
— Ко мне в каюту.
Пока Марина снимала пропыленный и пропахший дешевым элем и скверной стряпней камзол, умывалась и жадно пила свежую воду, Нед коротко отчитался: вино и миткаль проданы, куры и капуста закуплены, трое моряков желают поступить на корабль и ждут одобрения капитана.
— Хорошо, гляну. Но сначала ты мне кое-что расскажешь, Нед. — Марина махнула на кресло, мол, садись. — Не байки для матросов, а правду.
— Все что ты хочешь услышать, мой капитан, — усмехнулся в бороду Нед, умащивая зад на любимой, расшитой золотом, сидельной подушке Фитиля.
Марина села на кровать, протянула ему сначала одну ногу в сапоге, чтоб помог стянуть, затем вторую. Потрясла босыми пятками, облегченно выдохнула и забралась на кровать с ногами.
— Все, что ты знаешь о моем отце и фейри, Нед.
Нед пожал плечами.
— Ты и так знаешь почти все.
— Не все, Нед. Я не знаю, что — правда. Так что давай с самого начала, время у нас есть.
— Ладно. Ты помнишь, сэр Джеффри говорил, что снял меня с виселицы, потому что пожалел палача. Это правда. Отчасти. В первый раз палач поскользнулся, пытаясь надеть мне на шею петлю. Во второй — не сработал механизм, и люк подо мной не открылся. А когда меня пытались повесить в третий раз, кто-то сорвал с моей головы мешок и спросил, готов ли я отложить визит в ад и послужить судьбе здесь?
И куда только девалась обычная многословность Неда? Марине даже показалось, что он рассказывает неохотно, словно чего-то стесняясь или опасаясь. А может быть ему просто неприятно вспоминать, как едва не погиб.
— И ты согласился… — продолжила она тихо.
— Разумеется, согласился, — хмыкнул Нед, внезапно оживая. — Только не собирался я никому служить. Думал, сейчас этот глупый сэр потребует клятву, я ее дам, а потом сбегу, только он меня и видел. Заодно и монетами разживусь. Но вышло иначе…
***
Глава 23, повествующая об оборванной веревке, песнях котиков и единственной любви старого пирата.
***
Сэр, которого Нед увидел перед собой, выглядел настоящим валлийцем: высокий, темноволосый, с ястребиным носом и светло-серыми глазами. Он не стал требовать клятвы, он просто снял с шеи Неда веревку, разрезал путы на его руках и предложил идти за ним. К оседланным лошадям, причем их было всего лишь две — самого сэра и запасная. А к седлу запасной приторочен мешок.
Из этого мешка сэр вынул сапоги, штаны, рубаху и кожаный дублет, кинул Неду: одевайся, моряк. На удивление, все подошло, хоть росту Нед был с полмачты, его на «Морже» так и звали, Полумачта. Ну, пока не потерял глаз и не стал Циклопом.
А сэр молча влез на свою лошадь и ждал, когда Нед последует его примеру. Потом они так же молча добрались до хорошей таверны в центре Кардиффа, там сэр заказал обед, накормил Неда… Нед все ждал, когда же сэр начнет петь о благородстве, долге, чести и втором шансе, а то и христианском смирении и вере? Не дождался. Сэр сидел напротив него изумительно спокойный и равнодушный, даже не делая попыток заговорить. Словно каждый день снимал пиратов с виселицы. Под конец обеда не выдержал Нед, любопытство сгрызло его до самых пяток.
— И за каким дьяволом я вам понадобился?
Сэр глянул на него, едва заметно улыбнувшись.
— Не мне, моряк. Моим детям. Хочу подарить им настоящего пирата. Впрочем, если ты не любишь детей, можешь взять это, — он пустил по столу небольшой потертый кошель, — свою лошадь и катиться на все четыре стороны.
Нед опешил. Что значит катиться? И какие такие дети? Он что, сумасшедший, этот сэр?
А в кошельке было золото. Настоящее, без дураков. Два десятка монет. Вполне хватит, чтобы добраться до Кале, забрать сундучок и купить таверну.
Нед почти было решился сунуть кошель за пояс и смыться, но проклятое любопытство не пустило. А сэр тихо рассмеялся:
— Не стесняйся, спрашивай, пират. Судьба не любит необдуманных решений.
— Так получается, сэр, ваше решение было обдуманным?.. — Нед опустил взгляд на сапоги, отлично севшие по ноге. Сапоги великанского размера, уж он-то знал, как трудно найти такие, только шить на заказ. Такие сапоги случайно с собой не возят. — Вы знали. Про масло, про люк. Откуда?
— Друг сказал. Он всегда знает такие вещи, моряк. Иногда вы зовете его Дейви, моего друга. А он сам предпочитает обходиться без имени. Ну, что еще тебя интересует, спрашивай.
Нед набычился. Этот сэр его дурит, нагло и беспардонно! Друг Дейви! Скажет тоже, сухопутная крыса! За милю видать, что сухопутная! Но… было страшно любопытно. Да, Нед знал, что любопытство делает с кошками. Но удержаться не мог.
— Вы сказали про детей, сэр.
— Сказал, — кивнул сэр все с той же странной улыбкой. — Их двое, мальчик и девочка. Двойняшки, они родятся через неделю, на Самайн. Им нужен кто-то, кто будет их оберегать и учить. И любить. Мой друг сказал, что тебе нужен кто-то, кого можно любить.
Нед потряс головой и заглянул в пустую кружку из-под эля. Хорошего эля. Но кружка-то была всего одна, и сэр пил одну, значит не был пьян в стеньгу… А если сэр не пьян, с чего он несет бред? Ему, абордажнику Флинта, отрезавшему на своем веку столько голов, что пальцев не хватит сосчитать, нужно кого-то любить?! Каких-то там деток сумасшедшего папаши? Да пошел он!
Сэр смотрел на него с тем же спокойным интересом, как на редкую летучую рыбу. Скотина благородная. И молчал.
Нед тоже помолчал немножко, еще раз ощупал кошель, сунул его за пояс и встал.
— Благодарствую за обед, сэр. — Насмешливо поклонился. — Человек я простой, изячным манерам не наученный, так и не место мне около дворянских деток. А другу Дейви от меня поклон передавайте, значит.
— Передам, — кивнул сэр Джеффри.
Выходя из таверны, Нед все ждал, когда ж на него набросятся вышибалы, а то и городская стража? Странное дело, вышибалы на выходе даже не покосились в его сторону. И когда он потребовал у мальчишки в конюшне свою лошадь, мальчишка ее привел. Лошадь. Ту самую, с полупустым мешком у седла.
Ну и хорошо, ну и отличненько! Сэр Простофиля сделал божеское дело, на том свете зачтется! А Нед сейчас рванет в порт, наймется к какому-нибудь пройдохе до Франции, и только его тут и видели!
Странное дело, сэр Простофиля не появился, и когда Нед взбирался на лошадь, и когда отъезжал от таверны. Даже в спину никто не окликнул.
И в порту стражники не обратили на него внимания.
И на кривобокую посудину до Кале его взяли без лишних вопросов, даже лошадь согласились довезти за один золотой. Хорошая лошадь-то, ее продавать надо с толком, с расстановкой, а до отхода всего час…
Когда Нед вел свою скотину к сходням, из грязной воды вокруг посудины показались усатые толстые морды. Заплескали ластами, закричали — тонко, как дети. Лошадь оступилась, замотала головой и уперлась.
— К удаче, — расплылся в улыбке капитан посудины. — Слышь, одноглазый?
Нед отпихнул лошадь от берега, и хмуро кивнул: ага, к удаче. Кто ж не знает, что песня котиков означает благоволение морских духов. Милость друга Дейви.
Или немилость?
Словно в ответ его мыслям с полдюжины котиков стали выпрыгивать из воды, с громким плюхом падая обратно и снова вылетая вверх. Докеры, матросы и весь портовый люд побросали дела и уставились на чудеса: видано ли дело, чтоб морские твари сами приходили так близко к людям? Они ж порта избегают, как чумы.
А Неду, как назло, вспомнилось прикосновение петли к шее и плюх, с которым палач шлепнулся на эшафоте, так эту петлю и не надев. И слитный выдох толпы, когда рядом с ним заскрипел открывающийся под ногами соседа люк, громко хрустнула шея… Из пяти приговоренных четверо умерли на виселице, как постановил суд ее величества. А он, Нед, так и остался стоять на закрытом люке.
Милость друга Дейви?
Может быть, друг Дейви в самом деле прав, а? Господи, ответь мне, если ты есть!
Вместо господа ответила лошадь. Всхрапнула и потянула его прочь, от этого страшного моря и этих страшных зверей с ластами.
Подъезжая к таверне, Нед уговаривал себя, что если сэра Простофили там нет, он вернется в порт и пойдет в Кале, купит там таверну и станет мирным, законопослушным человеком. Даже налоги платить станет. Иногда. Вот прямо сейчас и вернется, потому что не станет же сэр Простофиля его дожидаться целый час.
Он был прав. Сэр Простофиля его не дождался. Зато конюшенный мальчишка, стоило Неду показаться у дверей, бросился к нему с воплем: мистер, мистер, вам письмо!
Нед недоуменно взял бумажку, запечатанную хитрой печатью. Даже разворачивать не стал, толку-то. Неужто сэр Простофиля думает, что моряку нужны какие-то там буковки? Чушь! Настоящий моряк читает ветер и звезды, а не закорючки на бумажках!
— Прошу прощения, мистер, у вас затруднения? — раздался мягкий рокочущий голос где-то совсем рядом.
Нед обернулся.
У дверей таверны стоял тонкий юный джентльмен с мокрыми светлыми волосами и совершенно нечеловеческими глазами — густо-синими, почти без белков. Одет он был во что-то обыкновенное, как носят дворяне в дороге, но на одежду Нед и смотреть не мог, только ему в глаза. Казалось, в них плещется море, и зовет, зовет…
— Вам в Торвайн. Если поспешите, то нагоните сэра Джеффри у северных ворот Кардиффа, — тем же рокочущим голосом сказал… сам Дейви Джонс?!
Нед с трудом оторвался от его глаз, опустил взгляд на бумажку в своих руках, а когда снова глянул на двери таверны, там никого не было.
Нед нашел сэра у северных ворот, чему уже ни капельки не удивился. Впрочем, сэр тоже воспринял его появление как нечто само собой разумеющееся. Сказал только:
— Можешь называть меня сэром Джеффри. Нам надо поспешить.
Путь до замка Торвайн занял трое суток, и большую часть дороги Нед рассказывал. Как-то само получилось, что он выложил новому господину всю свою историю, не сказать, чтобы особенно интересную или чем-то отличающуюся от историй прочих пиратов. В ней тоже присутствовали большая семья, неурожайный год, грабительские налоги, долги и голод. И еще ненависть к богатеньким господам и несчастная любовь к девушке из соседней деревни, выбравшей между сыном рыбака и сыном лавочника — угадайте кого.
Сэр Джеффри отвечал тем же. Его история началась с обедневшего рыцарского рода и верной службы королю, продолжилась взлетом до настоящего герцога и дружбой с морскими фейри, и грозила закончиться печально.
— Ты его видел, Нед. Моего побратима.
О как, уже побратима. С кем же я связался?
Этот вопрос Нед задавал себе потом не раз. И когда сэра Джеффри приветствовала стража герцогского замка как своего господина, и когда Неду пришлось отгонять от новорожденных детей замкового капеллана, вопящего о метках нечистой силы и святом огне. Этот же вопрос он задал себе, когда в первый раз заглянул в глаза новорожденной девочке. Синие, почти без белков, глаза, в которых плескалось море и звало, звало…
Морвенна Лавиния была дочерью моря, и лишь слепой бы в этом усомнился. Те же глаза, те же светлые волосы, те же тонкие черты, что Нед видел совсем недавно.
Он не понимал, как это возможно, и не спрашивал. Ему достаточно оказалось правоты друга Дейви: он наконец нашел, кого можно любить. Марина и Генри, два чужих ребенка, стали смыслом его жизни. Именно им он принес клятву верности в древнем дольмене, куда сэр Джеффри носил детей знакомиться с хозяевами холмов и моря. И именно тогда он узнал, что даже хозяева холмов и волн не всемогущи. Маленький Генри родился очень слабым — немудрено, двойняшки часто рождаются слабыми. А у малыша обнаружилась чахотка. Отец Клод всем, кто соглашался слушать, рассказывал, что виной тому колдовство фейри, и всю жизнь мальчика-человека забрала девочка, отродье нечисти, и что если девочку очистить в святом пламени, мальчик выздоровеет.
Кое-кто ему даже верил. Правда, после того как это при Неде повторил один из конюхов и полетел вниз головой в замковый ров, рты позакрывались.
— Чушь! — веско заявил Нед на кухне, при всех слугах. — Фейри хранят обоих детей, уж поверьте, я знаю точно.
Ему поверили больше, чем отцу Клоду. Наверное, потому что он в самом деле знал точно. А знал точно, потому что слышал своими ушами, как морской фейри обещал сэру Джеффри хранить и защищать детей, и подарить мальчику длинную и счастливую жизнь.
И Нед знал точно, что своего обещания фейри не нарушил.
Правда, совсем не так, как ожидал Нед и как хотел бы сэр Джеффри.
— Я помню, — задумчиво сказала Марина. — Правда, мне казалось, что это был сон…
Им было по семь, когда братик стал часто болеть. Исхудал до прозрачности, на щеках все время горел румянец, и Генри кашлял. Часто, натужно. Мать стала каждый день молиться, отец Клод все время каркал: колдовство, колдовство! Отец приводил лекарей и целителей, те поили Генри вонючими травами, растирали барсучьим жиром, но Генри кашлял и бледнел все больше.
А после того как на его платке отец увидел кровь, он выгнал лекарей, отослал капеллана с поручением в дальний монастырь и рассказал детям про веселых счастливых селки, духов моря. Марина и Генри тут же загорелись на них посмотреть, стали упрашивать отца: покажи!
Они вышли в море смотреть селки в ужасно неподходящую погоду. Набежали тучи, поднялся ветер. Лодка раскачивалась на волнах. Но Марине совсем не было страшно — это же море, оно никогда ее не обидит! И отец сказал, что именно в такую погоду надо знакомиться с селки, а отец всегда говорил правду.
Их было много — лоснящихся коричневых и черных тел в волнах. Они высовывались из воды, пихали лодку, совали усатые морды под руки детям и ласково фыркали, звали поиграть. Марине ужасно захотелось поиграть с селки, ведь это было так весело! И Генри захотелось. Он даже перестал кашлять, и глаза у него разгорелись.
А отец разрешил. Прямо там, в море. Сказал: прыгай, малыш, не бойся. Ты же хочешь быть таким же красивым, сильным и веселым? Прыгай! Тебя ждут твои братья и сестры.
— Генри стал селки? — переспросила Марина. — Значит, это Генри пришел ко мне тогда?..
Она передернула плечами, вспомнив предсмертные крики Фитиля.
— Генри и море, — кивнул Нед. — Ты позвала их, они пришли.
Марина замолчала, глядя на танцующее пламя свечи.
Она позвала — брат пришел. Море пришло. Послушалось.
Все это так похоже на сказку. Страшную сказку.
Совсем не такого хотел для них отец. Или… не отец? Она — дочь фейри, в самом деле дочь фейри?.. Она сама — морской дух?..
У нее в руках словно сам собой оказался бокал сладкого вина.
— Выпей, Марина. И не делай трагические глаза барышни из баллады.
Она выпила. Отдала бокал Неду. Встряхнула головой.
— К кракенам трагических барышень. С отливом выходим к Усатому острову. Мне нужно увидеться с братом.
— Так точно, мой капитан! — Нед шутливо отдал честь. — Есть идти к Усатому острову!
***
Глава 24, о Генри Моргане и Генри Моргане.
***
Лодка остановилась, зарывшись носом в гальку. "Роза Кардиффа" осталась далеко за спиной, так далеко, что виделась одним лишь силуэтом. Команде же наверняка и вовсе было ни видно ни лодки, ни капитана. И прекрасно. Ни к чему им видеть своего капитана в растерянных чувствах.
Марина оглядела совершенно пустой остров — ни деревца, ни травки, разве что мох на выглаженных волнами и котиковыми телами камнях. И ни одного котика.
Нед сказал, к герцогу Джеффри они приходили сами.
Значит, придут и к Марине! Обязательно!
Она выбралась из лодки, с трудом вытянула тючок с тремя неправильными шкурами, уронила его на гальку, так, чтобы не доставал прибой. Посмотрела на море. Пустое, как остров.
Ну же, селки, где вы?
Генри, брат!
Показалось, море вздохнуло в ответ. Но ничего больше не случилось.
Пожав плечами, Марина вытащила из лодки корзинку с ветчиной, яблоками, свежими булочками и бутылью козьего молока. Генри обожал козье молоко. И лакричные леденцы. Марина взяла с собой и то и другое, хоть и очень сомневалась в том, что это все понравится селки.
Корзину и тючок со шкурами она отнесла подальше от воды, к большому плоскому камню, на котором удобно было сидеть. Достала яблоко, задумчиво его надкусила. Так живо вспоминалось, как они с Генри играли дома, в яблоневом саду, в поиски пиратских сокровищ, и Генри увлеченно рисовал карту, а потом они с визгом прыгали с дерева на «ничего не подозревающего» Неда…
Я скучаю по тебе, Генри.
Отбросив яблочный огрызок, она глянула на море — и замерла. Как она не заметила? Вот же они, селки! Играют в воде, плещутся, смеются: котики вместе с людьми, и не поймешь, где котиковый мех, а где человеческие волосы, где ласты, а где руки.
— Генри? — тихо позвала она, не веря до конца, что среди морских духов найдется ее брат.
Один из котиков выбрался на берег. Крупный, гладкий, с седыми усами и длинными желтыми клыками. Огляделся, потряс головой и заревел. Ему откликнулись другие, из воды, и непонятно было — голоса котиков или людей?
Марина непроизвольно вздрогнула. Так же в точности селки кричали перед тем, как сожрать Фитиля. Заживо.
О, черт. Надо успокоиться. Селки не причинят мне вреда. Селки — мои братья и сестры. Все будет хорошо.
Она глубоко вздохнула и старательно расслабила сжавшиеся на поясе в поисках оружия кулаки.
Все хорошо.
Хорошо?..
Дыхание снова перехватило, но уже не от страха: из моря выходил мужчина. Вот только что в волнах прибоя было почти черное, огромное и с виду неповоротливое тело, а стоило моргнуть, и появился человек. Такой знакомый, темноволосый, с ястребиным носом, загорелый…
— Отец?.. — еще тише спросила Марина, прижав ладонь к снова взбесившемуся сердцу, и сама себя оборвала: — Генри?
Он был неожиданно взрослым и невероятно похожим на отца. Те же глаза, та же улыбка. Только чуть моложе, и борода заплетена в косицу. И из одежды — ничего.
Марину обдало жаром смущения: не то что она не видела голых мужчин, но вот так… естественно, что ли? Как будто иначе нельзя. И… он двигался совсем не как человек. Тек волной, стелился туманом, и от него веяло дикой непредсказуемой силой. А еще теплым, почти горячим любопытством и приязнью.
Дух моря. Брат.
Кровь грохотала в ушах, хотелось отвести глаза, или отвернуться, или вовсе зажмуриться, но она сдержалась. Вдруг он оскорбится или подумает, что она боится?
Нет. Все хорошо.
Марина встала с камня и шагнула навстречу. Позвала снова, уже увереннее:
— Генри?
Он ясно улыбнулся и оказался совсем рядом, обдав ее теплым запахом мужского тела и морских водорослей.
— Ты звала, моя Марина, — в его голосе смешались рык урагана и ласковый плеск прибоя, а в глазах читались… любовь?.. Восхищение?.. Что-то еще?..
Селки протянул к ней руку, потрогал волосы, щеку. Чуть склонил голову набок.
От его взгляда Марину снова бросило в жар. Она не привыкла, чтобы на нее смотрели так откровенно. Тем более — брат!
Ей сложно было совместить маленького брата Генри и этого взрослого мужчину, так похожего на отца, но в то же время незнакомого. И совершенно не хотелось тянуться к нему за лаской и надежной опорой — а он обещал, всем своим видом, своим теплом, близостью…
«Нельзя! Это брат, селки. Не смотри на него!» — в попытке одолеть наваждение убеждала она себя, и ей почти удалось, когда Генри засмеялся и сгреб ее в объятия, закружил, а потом подбросил к небу, совсем как отец когда-то, и поймал, прижал к себе.
Марина от неожиданности положила голову ему на плечо, вдохнула морской запах, и почти забыла, кто она и где она, когда Генри ее поцеловал. Горячо, властно и нежно, словно имел на это непререкаемое право.
Это было хорошо, так хорошо, словно замерзла под проливным дождем, а тебе дали подогретого вина со специями и усадили в горячую ванну… Ровно два удара сердца, прежде чем Марина опомнилась и застыла. Нет, нет, так нельзя. Не здесь, не с ним! Не с братом!
Наверное, Генри почувствовал ее панику.
Отстранился от ее губ, недоуменно улыбнулся и поставил на землю. Погладил по волосам.
— Не надо бояться, моя Марина.
Марина растерянно кивнула. И В самом деле, не надо бояться, ничего ведь не случилось, Генри не причинит ей вреда. И надо улыбнуться. Они ведь так долго не виделись.
— Хочешь лакричных конфет, Генри? — спросила она первое, что пришло в голову. И улыбнулась.
В глазах брата мелькнуло удивление, непонимание, но тут же сменилось восторгом. Он вспомнил.
— Да! Ты принесла мои любимые леденцы! — он обрадовался, как в семь лет, и полез потрошить корзинку. — И молоко! Марина, я тебя люблю!
Он вытащил бутыль, выдернул пробку и стал жадно пить. Молоко струйкой потекло по бороде, по заросшей темным волосом груди… Марина отвела глаза: не годится так рассматривать брата, никакое он не чудо морское, — и тихонько засмеялась. Генри так мало изменился! Только что — вырос. А молоко любит по-прежнему, даже пить любит, как и раньше, из бутыли, а не из кружек, хоть кружка и лежит в той же корзине. Сейчас еще и леденец сунет за щеку и скажет: "шпафыбо, Маина".
Он именно так и сказал, и глянул на нее лукаво-лукаво, даже похлопал ресницами в точности как в детстве, когда хотел ее рассмешить. Марина тоже похлопала на него ресницами. И посмотрела искоса — тоже, как в детстве, когда они играли в пиратов и пленниц. И, увлекшись, не заметила, как рядом оказались другие селки. С виду такие тяжелые и неуклюжие, морские котики двигались на диво быстро и неслышно. Сразу несколько усатых морд ткнулось ей в ноги, в живот, кто-то пощекотал усами руку.
Она даже вздрогнула от неожиданности, но пересилила себя. Погладила ткнувшуюся в руку мохнатую морду.
— Они… красивые, Генри.
Котик лизнул ее пальцы и посмотрел в глаза с немым вопросом: а мне конфету? Марина, устав удивляться, протянула котику леденец. Неужели и правда съест?
Съел, облизнулся и перевернулся на спину, похлопывая себя ластами по животу и издавая что-то среднее между кашлем и похрюкиванием. Смеется?
Марина взглянула на Генри — он тоже смеялся. Весело и совершенно беззвучно. А еще один котик заглядывал в корзинку и любопытно шевелил усами, кидая на Марину невинно-лукавые взгляды.
— Они… голодны? — и снова, в который уже раз, противно сжалось сердце. Как же некстати!
Генри посмотрел на нее удивленно и немного обиженно.
— Они не голодны. Ты им нравишься, и они хотят поиграть. Почему ты нас боишься?
О, все морские твари и Дейви Джонс в придачу! Он все же обиделся! А Марина не представляла, как объяснить, что до сих пор видит во сне ту волну и как наяву слышит предсмертный вой Фитиля. Да и нужно ли объяснять? О Фитиле никто не плакал, все предпочли его забыть. Но что сказать брату?
"Правду, как раньше", — подсказал холодный голос то ли внутри Марины, то ли где-то в море.
— Боюсь, что захотят съесть меня, — призналась Марина. Тут же стало легче, и мысль эта показалась такой глупой, что и подумать смешно.
— Съесть тебя?.. О… — Генри с очень серьезным видом повернулся к ближайшему котику. — Ффайн, ты хочешь съесть мою Марину?
Котик сделал жалобные глаза, помотал головой и попытался закрыть ластами голову.
— А ты, Нерис?
Другой котик встопорщил усы, зевнул и отвернулся, мол, я такой ерундой не занимаюсь.
А Генри обернулся к Марине, покачал головой.
— Мы не едим маленьких девочек, — сказал он тоном заботливого брата-зануды.
— Мы ровесники! — привычно возмутилась Марина и наконец поверила, что все хорошо. Селки любят ее. Этот юноша, так похожий на отца, по-прежнему ее Генри. Ей все удастся.
Она, уже сама, обняла брата и уткнулась носом в его плечо. Он пах морем, молоком и лакрицей, и все это был так уютно, правильно и невообразимо приятно.
— Я хочу, чтобы ты помог мне, Генри.
— Конечно, моя Марина, я помогу. — Генри погладил ее по голове и поцеловал в висок. — Я всегда с тобой.
— Я хочу отомстить сэру Валентину. Ты знаешь, кто это?
— Нет. Расскажи мне. — Генри потянул ее присесть на плоский камень, где уже грелся на солнце огромный седой зверь. Его шкура была мягкой и теплой, и к его боку было очень удобно прислониться спиной.
— Это новый муж леди… нашей матери. Отца казнили шесть лет назад, — пояснила она, видя непонимание в глазах брата. — И в Торвайне теперь новый герцог. Он отправил меня в монастырь. Он приказал уничтожить кромлех, Генри. Ты помнишь древний кромлех?
Генри помрачнел, на скулах заходили желваки.
— Я помню. Почему монастырь? Что ему сделал кромлех?
Марина запнулась. Как объяснить это брату? Наверное, он помнит все, что им рассказывал отец, но когда он ушел в море к селки, ему было всего семь лет… Понимать бы, какие они на самом деле, эти селки! Как думают, чего хотят. Как говорить с ними, чтобы они поняли.
— Он хотел отдать меня в монастырь потому, что боялся. Я наследница Торвайна. Он хочет править сам и оставить герцогство своим детям. А еще он боится народа холмов. И моря. Он думает, если уничтожить кромлех, народ холмов потеряет силу.
Она перевела дыхание и вгляделась в глаза Генри — понял ли? И едва не отшатнулась в испуге. Там, в глазах брата, набрякли свинцовые тучи и сверкали гневные молнии.
— Я никому не позволю тебя обижать, — в его голосе послышался рокот бури, и казалось, вот прямо сейчас ему отзовется море, поднимется гигантской волной. — Рушить священные камни — глупо, народ холмов будет мстить. Мы тоже. Его корабли утонут, рыба уйдет от берега, а вода в колодцах станет соленой!
— Нет, Генри! Не трогай корабли, рыбу и воду, другие люди не виноваты! — Она сжала руку брата, погладила его по щеке. — Виноват только сэр Валентин. Он скоро выйдет в море, и я буду ждать его. А ты мне поможешь. Ведь поможешь?
— Да. — Генри дернул губами в точности как отец, когда сердился. — Что ты хочешь, чтобы мы сделали?
Марина объяснила про три корабля, которые надо разделить, а моряков напугать. Только напугать, не топить. Пусть поймут, что море гневается. А с сэром Валентином Марина разберется сама.
— Мы сделаем все, как нужно, — пообещал Генри, коснулся губами Марининого виска. — Не тревожься, моя Марина. Я буду рядом. Всегда.
Буря в его глазах притихла, селки тоже успокоились. Быстро, как дети. Они снова играли, мирно грелись на солнышке и выглядели как отдыхающие люди и обыкновенные морские котики. А Марина вдруг вспомнила о шкурах и потянула Генри к тючку.
— Я купила их у охотников. Мне показалось неправильным оставлять их там.
Генри присел на корточки, развязал тючок, недоверчиво потянул носом, тронул верхнюю шкуру…
Вздрогнул.
— Мы найдем их. Этих… охотников, — сказал совсем тихо. — Это шкуры селки. Спасибо, что возвращаешь их. Мы заберем их в море, пусть дождутся новых хозяев. — И тут же улыбнулся, так задорно и маняще, словно и не он только что злился. — А ты хочешь красивую шкурку? Оставайся с нами, моя Марина! В море! Море так прекрасно!..
Его лицо сделалось нежным и мечтательным, совсем как в детстве, когда они вместе грезили о чудесных дальних странах, где живут волшебные летающие кони, а на конце радуги можно найти горшочек счастья.
Марине даже на миг захотелось согласиться. Самой стать селки, плавать вместе с братом… Да. С братом. Вот только он, кажется, забыл, что они брат и сестра, и касается ее так, так…
Она даже зажмурилась, чтобы не смотреть на него, такого сильного, родного, красивого. Вот если б Генри не был братом…
Нет. Не думать об этом!
Она — леди. Герцогиня Торвайн.
Она хочет домой.
Ее люди и ее земли нуждаются в ней. Она обещала отцу, когда он навсегда покидал дом, что позаботится о Торвайне.
Когда она открыла глаза, Генри улыбался, ласково и понимающе.
— Тебе не надо торопиться, моя Марина. Море никуда не денется, и я тоже. Я всегда буду с тобой.
***
Глава 25, в которой селки и голые дьяволы играют в морской бой.
***
«Я всегда буду с тобой», — звучало в плеске волн, когда селки на своих спинах несли ее лодку к «Розе Кардиффа», ласково фырча и бросая в нее то блестящей рыбешкой, то красивой ракушкой, то просто водорослью. Иногда под поверхностью воды появлялся Генри — он улыбался, проплывая под лодкой, и манил ее к себе. Она нравилась селки, и они хотели играть.
Это же совсем не страшно!
Она вспоминала улыбку Генри и повторяла себе: «это совсем не страшно, они любят меня и никогда не обидят», — когда волны шепнули ей, что корабли сэра Валентина приближаются. И ей в самом деле не было страшно, когда поднялся шторм и «Розу Кардиффа» волны понесли навстречу новенькому корвету с обломанной грот-мачтой. Остальные два английских корабля мелькнули на горизонте и пропали, унесенные то ли течением, то ли ветром.
Когда «Роза Кардиффа» приблизилась почти на расстояние выстрела и подняла черный флаг, требуя добровольной сдачи, Марина даже не удивилась, что море внезапно утихло. Разом, словно они оказались в оке урагана.
Хотя… почему словно? Морские духи любят играть, а маленький Генри обожал разыгрывать морские сражения.
Впрочем, сэр Генри Морган, пиратский капитан, тоже был не прочь поиграть в баталию. И Марина очень постаралась забыть о том, что она — нежная благородная леди. Девам не место в морской битве.
Как и ожидал сэр Генри Морган, противник не лег в дрейф, а стал неуклюже разворачиваться боком, готовясь встретить пиратов пушечным залпом. Даже потеряв в маневренности из-за сломанной мачты, корвет превосходил бриг вооружением и количеством солдат раза в два. Но сэр Валентин забыл, что не количество пушек приносит победу.
Куда важнее благоволение моря и удача.
Слышишь, жаба Валентин, как кричат селки? Ты им не нравишься, но они все равно хотят играть!
Ровно через миг после того, как корвет открыл пушечные порты, его подняло на невесть откуда взявшейся волне, подбросило и захлестнуло. До «Розы Кардиффа» волна тоже докатилась, но подняла бриг ласково и бережно, как на родительских ладонях.
Однако жаба Валентин не собирался сдаваться, даром что половину его пушек снесло или вовсе разорвало к чертям. Что ж, его судьбы это не изменит.
— Нед, котел грога на квартердек, всем по кружке! — велел Морган, наблюдая в подзорную трубу суету на корвете. — Сделаем сэру Валентину приятный сюрприз.
— Слушаюсь, мой капитан!
К абордажникам Морган подошел, когда Нед их поил, и между рявканьем пушек гаркнул:
— Джентльмены!
Джентльмены дружно обернулись, довольные по самые уши нежданным угощением, азартно завопили славу капитану и угрозы английским крысам.
Морган ухмыльнулся и кивнул.
— Молодцы, джентльмены! У вас есть удача, отвага и ваши клинки! Все прочее — оставьте трусливым крысам! Раздевайтесь!
На несколько мгновений абордажники замешкались, то ли не совсем понимая смысла команды, то ли некстати вспомнив, что капитан у них — девушка, хоть и дитя моря.
— Скидывайте тряпки, отродья кривой каракатицы! Не слышали, что капитан велел? — поддержал капитана Нед, первым сбрасывая кожаный жилет.
Остальные тут же с радостным гоготом принялись срывать с себя одежду. До них, похоже, тоже дошло, как обалдеют благовоспитанные англичане, когда на их палубу посыплются голые пираты. Наверняка примут их за морских чертей.
Несколько секунд Морган с гордостью смотрел на своих головорезов, сейчас так напоминающих селки, разве что селки не потрясают ножами и не орут всякие непристойности в адрес противника.
Ха. Грог сделал свое дело, головорезы напрочь забыли и про странности капитана, и про то, что их самих могут сейчас убить.
Морган и сам забыл. Кровь кипела, взгляд выискивал на мостике корвета английского ублюдка.
Ага! Вот он, проклятая жаба!.. А леди рядом нет. Прячется в каюте. И это правильно. Леди должна быть жива, когда встретится со своей судьбой.
— Нед, пошел! — было последним осмысленным приказом Генри Моргана.
Дальше был вопль: «на абордаж, сукины дети!», пороховой дым, грохот, крики, кровь на клинке и под ногами, и снова крики — на судне и за бортом…
Он сам не понял, когда все кончилось, и почему вдруг стало тихо.
Слишком тихо.
А перед ним на коленях стоял англичанин. Бывший герцог Торвайн.
Нет, все же перед ней, Мариной. Морвенной Лавинией Торвайн, законной герцогиней. Она победила узурпатора и теперь может вернуться домой.
Наконец-то.
Марина с болезненным любопытством всматривалась в блеклое лицо англичанина. И правда — жаба. Глаза тусклые, слезятся, рот подергивается, как у припадочного. Волосы липнут к вискам. Жалкое зрелище!
— Да будет благословенно море, подарившее мне счастье встречи с вами, сэр Валентин, — сказала Марина наконец. И улыбнулась. Сэру ее улыбка почему-то не понравилась: он еще больше вытаращил глаза, забулькал, задергал кадыком, словно подавился. Не ожидал встретить юную леди не монастырской послушницей, не покорной супругой какого-нибудь благородного слюнтяя, а пиратским капитаном? Ах да, жаба все еще не узнала падчерицу, какая досада. — Неужели же вы не рады видеть меня, ваше сиятельство?
Сиятельство прошипело что-то похожее на «дьявол» и обвело Марину взглядом, в котором ненависть мешалась с неверием. Что ж, пусть смотрит и наслаждается.
— Не будем преувеличивать, мой недогадливый сэр, вовсе не дьявол. Впрочем, вскоре вы с ним встретитесь, — улыбнулась Марина со всей возможной сердечностью.
И, не оборачиваясь, бросила через плечо:
— Соберите всех. Команду, пленников, леди — всех, кроме детей.
Пока ее люди бегали за пленниками и собирали выживших из команды корвета, Марина рассматривала сэра Валентина. Сэр же не отводил взгляда от ее пальцев, поглаживающих рукоять кинжала. И с каждым мигом словно выцветал: от и без того бледного, с нездоровой желтизной, до почти пепельно-серого.
Только раз он отвел вдруг вспыхнувшие глаза от кинжала, когда за спиной Марины послышались шаги. Твердые, четкие — и почти неслышные в сравнении, легкие, шелестящие. Отец Клод и леди Элейн, даже не нужно поворачиваться, чтобы узнать.
Что ж, если леди уже здесь, можно начинать. Не годится заставлять зрителей ждать!
Марина бросила взгляд в море. В небо.
Обошла вокруг сэра Валентина, с четверть круга — чтоб лучше видеть лица своих людей. Сэр дернулся, но поворачиваться не стал: не иначе, представил, как жалко станет выглядеть, ползая на коленях! А что ему еще остается с подрубленными сухожилиями?
Ах, сэр Валентин, да вы гордец!
Марина обвела глазами собранную на палубе толпу. Толпа сливалась в нечто единое, пестрое, хотя кое на ком взгляд останавливался сам, невольно. Например, на испуганном мальчишке лет тринадцати, круглолицем, белокуром, веснушчатом, очень похожем на камеристку Марины, Элюнед. Он очень старательно отводил глаза от не убранных еще с палубы трупов и кровавых пятен.
Или на рослой рыжей девице в лохмотьях, изрядно грязной и помятой, увешанной странными побрякушками. Единственной, кто смотрел без страха. Любопытно будет узнать, кто она.
На высоком мужчине в черной сутане, с повадками воина и глазами безумца или демона. Вы так мало изменились, отец Клод! Все так же сжаты ваши губы, так же резко лицо — вы чем-то напоминаете грифа, и руки стали еще больше похожи на когти. Только факела в руках не хватает, чтоб поднести к костру во славу Веры. Будь ваша воля, вы б и капитана «Розы Кардиффа» отправили на костер, не так ли? Восторженным барышням обычно нравится такая мрачно-демоническая красота и горящие фанатизмом глаза. К счастью, восторженных барышень тут нет.
И — в толпе, но словно сама по себе — прекраснейшая леди. Элейн Торвайн, вдова герцога Джеффри, возлюбленная моря, жена английской жабы. Нежная мать, отрекшаяся от своих детей.
Глупая никчемная кукла!
Ты рада видеть меня, матушка? Нет, ты не смотришь ни на кого, кроме супруга? Ах, ты тоже меня не узнаешь, все еще не узнаешь!
Марина сбросила шляпу. Встряхнула головой, вскинула руку, требуя внимания. Излишне — все и так смотрели на нее и молчали, только отец Клод схватился за распятие и зашептал что-то. Марина не удержалась, послала ему воздушный поцелуй. Священник вздрогнул и поджал и без того тонкие губы. Пожалуй, и отшатнулся бы. Если бы не толпа.
Что ж, довольно развлекаться. К делу!
— Узнаете ли вы меня, люди Торвайна?
Тишина.
Люди смотрели во все глаза, шевелили губами, но молчали. И мать тоже. Оторвалась, наконец, от своего сэра супруга, вперилась в Марину — и неслышно что-то прошептала. Что-то совсем не похожее на «дочь моя», зато очень похожее на «изыди, нечистая сила». В точности, как отец Клод.
Вот тот узнал, можно было ручаться. Но не пожелал произнести вслух ее имя. Чертов фанатик.
Только белокурый парнишка — юнга? — подался вперед, открыл рот… Ну же? Кто-нибудь?! Хоть ты, мальчик?!
— Госпожа! Госпожа Морвенна!
***
Глава 26, в которой говорится о проклятиях, благословениях и перевернутой лодке.
***
Мальчик словно бросил камень в озеро.
От его слов пошли круги, в толпе зашелестело: "госпожа Морвенна… морское дитя… дивный народ… Сгорела же, говорят? Ну и что? Вернулась! Мстить!"
Узнали. Все-таки узнали!
Вон, отец Клод опять зашептал свои экзорцизмы. Напрасно, у вас едва ли получится изгнать меня снова!
А леди Элейн? Леди Элейн молчит, даже губы не дрожат. Леди Элейн, о леди Элейн, да есть ли у вас сердце? Неужели вы не умеете даже бояться?! Нет, я достучусь до него, до вашего сердца, если не любовью, так ненавистью!
— Морвенна Лавиния Торвайн. Дочь герцога Джеффри. Госпожа Торвайна по законам людским и законам холмов.
Марина уставилась на сэра Валентина в упор. Надо поторопиться, а то как бы сэр кровью не истек. Вон как посинели губы! Или это он от страха?
— Знаете ли вы, сэр Валентин, что хозяин земель может и обязан вершить суд?
Сэр Валентин буркнул что-то невнятно-злобное, но Марина не стала слушать.
— Вы совершили несколько проступков, которые требуют наказания, сэр Валентин. Первое: вы пытались избавиться от законной наследницы Торвайна, что свидетельствую я, Морвенна Лавиния Торвайн. Второе: вы приказали уничтожить священный кромлех, чему свидетели… — Марина оглядела внимающую ей толпу, отметила бегающие глаза одного из раненых дворян. — Народ холмов, отец Клод и вот этот человек.
Дворянин позеленел и попытался отступить за своих товарищей по несчастью, отец Клод упрямо выпятил подбородок, а сэр Валентин ожег Марину ненавидящим взглядом и впервые сумел произнести что-то внятное:
— Суеверия противны Господу!
Марина лишь покачала головой: такая приверженность заблуждениям достойна уважения. Но не прощения.
— И третье. Вы держали в темнице целителей, а ведь всем известно: прорицатели и целители неприкосновенны в Торвайне! Древний народ покарал бы за это смертью! И я не присвою себе их право — решать вашу судьбу.
Марина помолчала два удара сердца, оглядывая толпу поверх головы сэра Валентина и отгоняя прочь сомнения: то, что они молчат и не поддерживают свою госпожу, ничего не значит. Они просто перепуганы и еще не поняли, что она вернулась лишь для того, чтобы заботиться о них. Так, как завещал их любимый герцог Джеффри.
Отец бы не сомневался ни секунды, прежде чем огласить справедливый приговор. Она тоже не будет сомневаться.
Марина повысила голос, обращаясь к толпе поверх головы приговоренного:
— Пусть море решит, жить ему или умереть! Протащить его под килем! — и опустила взгляд на сэра Валентина. — Если выживете, значит, древний народ простил вас. Тогда, клянусь душой, я отпущу вас, и никто из моих людей не причинит вам зла! — Марина вскинула руку. — Смолли! Вайн! Сопроводите сэра…
Ее прервал властный, звучный голос отца Клода:
— Стойте! — сутана взметнулась вороньими крыльями, отец Клод растолкал толпу и загородил сэра Валентина собой. Поднял распятие…
Марина едва удержалась, чтобы не вздрогнуть. Слишком свеж в памяти был этот голос, слишком она привыкла, слыша его, сбегать и прятаться.
Но не сейчас. Той девочки, что боялась костра и проклятий, больше нет.
Она нарочито спокойно перевела взгляд на отца Клода. Мельком подумалось: родиться бы вам на несколько веков раньше! Стать рыцарем Храма, биться с сарацинами и зваться Амрой за безумную отвагу. Вот тогда бы вы прославились в веках. Но вы выбрали не того врага, отец Клод.
— Отойди! — велела ему Марина.
Ах, какая ненависть полыхнула в этих глазах! Где же ваше смирение, святой отец?
— Ты не посмеешь погубить душу герцога! — «дьявольское отродье» на этот раз не прозвучало вслух, но слышалось так же ясно, как всегда. Смирению отец Клод так и не научился. — Ты должна позволить мне исповедовать…
— Нет. Ты поздно вспомнил о долге. Мне ты не дал последнего утешения!
Смолли с Вайном, очухавшись, схватили отца Клода за руки и потянули назад; еще несколько матросов начали приготовления к казни — потянули веревки через рею. Валлийцы и англичане на них не смотрели, все взгляды были прикованы к Марине и отцу Клоду.
Проклятый фанатик! Ты никогда так не заступался за меня! Почему эта жаба угоднее господу, чем невинная девочка?! Да провались ты!..
— Не слишком ли много ты на себя берешь, указывая господу, кого карать? — голос Марины тоже звенел, но от ненависти и обиды.
Отец Клод, как всегда, пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Справедливости! — заорал он, перекрикивая шум волн. — Именем господа нашего требую, дай мне исполнить мой долг перед герцогом!..
— Исполняй! — рявкнула Марина и, воспользовавшись мгновением его замешательства, приказала: — Под киль обоих! Пусть святой отец проводит своего герцога в ад самолично!
На миг повисло мертвое молчание: ни отец Клод, ни слуги герцога, ни даже команда «Розы Кардиффа» не могли вот так поверить, что Марина приказала казнить священника. Она и сама не совсем верила. Даже совсем не верила, и все это казалось уже не триумфальным возвращением домой и торжеством справедливости, а кошмарным сном. Может быть, она сейчас проснется?..
Но вместо того, чтобы проснуться, она рявкнула на матросов:
— Что встали? К делу!
— Ты не посмеешь… — неверяще прошептал священник. Но, стоило Вайну и Смолли накинуть на него канат и потащить к рее, поверил и заорал: — Ты — чудовище! Будь ты проклята! Тебе не обрести покоя и прощения! Только кровь и ненависть! Навсегда, для всех — чудовище! Проклина…
Вопль священника оборвал Нед. Простой валлийской зуботычиной. Но его подхватила рыжая девица в побрякушках:
— Чудовищем быть тебе до тех пор, пока не станешь супругой феникса! Да будет свидетелем море! — прокричала она, сорвала с шеи какую-то побрякушку и с размаху кинула за борт.
По толпе прокатился вздох, и за спиной Марины кто-то сдавленно ахнул.
«Кажется, ведьма вмешалась вовремя, так что проклятие можно будет снять, — отстраненно подумала Марина. — Вот только сон становится слишком кошмарным. Казнь священника, проклятие, ведьма… все это на самом деле? Со мной?! Господи, дай же мне проснуться!»
Проснуться снова не получилось.
Марина рывком повернулась — словно не сама, словно ее кто-то дернул за веревочку. Толпа испуганно подалась назад, кроме рыжей ведьмы, прямо встретившей ее взгляд. И… леди Элейн!
— Ты... — начала леди, делая полшага вперед и уже не глядя, как ее супруга и ее духовника привязывают к веревке, протянутой под килем.
«О, леди Элейн, вы хотите отправиться за мужем, как примерная жена? Прекрасно! Море примет и вас, море принимает всех!» — уже готова была ответить Марина так, как ответил бы на ее месте брат Генри. И что-то, наверное, было в ее лице такое, от чего леди замешкалась. Но только на мгновение.
— Ты, — повторила леди негромко, но услышали ее все. — Ты, что когда-то была моей дочерью… молю и заклинаю, пощади людей Торвайна и благослови моих детей!
Марина едва не отшатнулась.
Гадина, лицемерная сука!
Благословить?! Хочешь, чтобы твоих детей благословило чудовище? Видно же, ты согласна с отцом Клодом, ты всегда была с ним согласна, что твоя дочь — отродье нечистой силы! А теперь решила откупиться? Как раньше оставляли детей древнему народу, чтобы задобрить?
А вот не будет по-твоему, леди!
Криво усмехнулась.
— Непременно благословлю, леди Элейн.
И отвернулась к своим матросам: те уже подвесили сэра Валентина и отца Клода вниз головами над бортом и готовы были тянуть канаты.
— Начинайте, и да решит море их судьбу!
Матросы с хеканьем дернули за канат, два дергающихся тела ухнули в воду… Что было за бортом, Марина не смотрела. Она и так знала. И почему, едва тела скрылись в волнах, тянущие за канат матросы повалились на палубу, а мокрый обрывок каната вылетел из воды и шлепнулся на них… Не обрывок. Обкусок. Можно было ставить грош против сундука Дейви Джонса, что канат перекушен острыми зубами селки.
Зато она смотрела на пленных. Больше она не хотела называть из своими людьми. Ее люди — команда «Розы Кардиффа», остальные — чужаки. В широко раскрытых глазах плескалось любопытство пополам с ужасом и благоговением. Ужас перед ней, благоговение перед морем. И ни капли сочувствия бывшему господину. Люди Торвайна отвернулись от нее, как и от сэра Валентина. А до того — от отца. Что ж, она запомнит, что никогда нельзя доверять предавшим однажды.
Мстить она не станет. Но и заботиться об этих людях — тоже.
— Воля моря свершилась, — негромко сказала она и кивнула Неду: — Приведи детей.
С удовольствием полюбовалась на подрагивающие губы леди Элейн. Значит, вас все же можно задеть, герцогиня. Прекрасно. Просто прекрасно. Но не думайте, что на этом все. Вы хотели благословения своим детям, вы его получите. Только не так, как хотите.
Дети оказались… совсем дети. В светлых нарядных одежках, голубоглазые, с рыжеватыми кудряшками и тонкой нежной кожей. Почему-то Марине казалось, что они должны быть непременно похожи на сэра Валентина, или на леди Элейн, но они были похожи только сами на себя. И вовсе не боялись ни толпы, ни страшного одноглазого Неда, который нес их непонятно куда, ни грозного пиратского капитана. Впрочем, капитана особенно. Наоборот, на Марину они таращились, как на первый в жизни рождественский пудинг. Или на единорога из сказки
А Марина смотрела на них.
Такие маленькие. Совершенно обыкновенные, без капли древнего волшебства в крови.
Совсем-совсем беззащитные.
Их отец был мерзавцем. Их мать — бессердечная кукла. Старшие брат с сестрой… если верить покойному отцу Клоду и взглядам торвайнцев — нелюди, чудовища. Что же будет с этими малышами среди людей? Не лучше ли прямо сейчас отдать их морю, как когда-то отдали морю Генри? Они прожили бы долгую жизнь, были бы счастливы и свободны…
Нет. Нельзя лишать их выбора.
И нельзя лишать их памяти, как когда-то поступил отец с ней самой. Из лучших побуждений, он всего лишь хотел, чтобы ей было легче жить среди людей и считать себя саму человеком. Но ничего хорошего из этого не вышло.
Марина сглотнула вязкую слюну и под испуганно-любопытными взглядами торвайнцев поманила Неда к борту. Взяла на руки девочку. Подняла повыше.
— Ты будешь жить среди людей, маленькая моя сестренка. Я не могу подарить тебе ни долгой жизни, ни счастья, ни верности подданных, — шепнула Марина так, чтобы ее слышала только девочка. — Но кое-что я все же могу сделать для тебя и для твоего брата. Смотри!
Селки не услышали, им не были нужны слова. Они просто знали, что Марина их зовет. И вынырнули на поверхность — усатые морды, лоснящиеся тела. Задрали головы и уставились на девочку.
— Это моя сестра, — сказала Марина тихо, зная, что ее услышат. Даже если она промолчит. — Запомните ее. Она не одна из нас, но я прошу море о милости для нее. И для ее брата.
Селки закричали. Громко, радостно, словно приветствовали малышей — а те засмеялись, и потянули ручонки вперед. Наверное, тоже хотели играть.
Марина помедлила еще минуту, позволяя сестре и брату наглядеться на волшебных морских жителей, потом повернула сестру лицом к себе.
— Какое бы имя ни дали тебе при рождении, отныне ты — Мерерид, Морская Дева. Да пребудет с тобой навеки благословение моря и память обо мне и дивном народе. Да будет так!
Сняв с себя цепочку с подвеской-раковиной, повесила ее на шею сестре. Поцеловала малышку в лоб, поставила на палубу, рядом с собой. Малышка тут же уцепилась одной ручкой за ее штанину, а второй потянула подвеску в рот. Наверное, приняла за леденец. А Марина забрала у Неда мальчика.
— Какое бы имя ни дали тебе при рождении, отныне и навеки ты — Мередидд, Морской Лорд. Да пребудет с тобой благословение моря и память обо мне и чуде.
Поцеловав его и подарив красивый турецкий кинжал в ножнах, Марина повернулась к леди Элейн.
Ярость в ней словно умерла. Даже при виде смертельно бледной леди, шепчущей молитвы, глядящей на малышей, словно на чужих, она ничего не почувствовала. Совсем ничего.
— Возьмите детей, — сказала она. — И продолжайте путь спокойно, куда бы вы ни направлялись. Я забираю с собой тех, кого сэр Валентин приказал бросить в темницу.
Обвела взглядом своих людей.
— Мы уходим. Забирайте пленных.
— Госпожа Морвенна!
Голос показался Марине знакомым. Кто бы это… Ах да, белокурый мальчик, похожий на Элюнед. И что же тебе нужно, малыш?
Мальчишка — растрепанный, щеки горячечно полыхают, глаза горят — шагнул вперед. Опустился перед ней на одно колено.
— Госпожа, примите мою жизнь и мою верность! Если Торвайн отвернулся от древнего народа, тем хуже для Торвайна; но я помню, кому присягал мой отец, а до него — дед. Позвольте мне пойти с вами, куда бы ни вела ваша дорога!
Марина вздрогнула. Не моргнула, споря с отцом Клодом, выдержала, когда от нее отреклась леди Элейн, но этот парнишка… он действительно стыдился. И действительно верил в нее.
— Как тебя зовут? — спросила Марина резко, чтобы не показать волнения.
— Придери, госпожа!
Она медленно кивнула.
— Мне нужен юнга, Придери. Ты можешь пойти со мной. Но домой ты не вернешься никогда.
— Мой дом там, где будет моя госпожа!
Мальчишка склонил голову и смешно засопел от волнения. В точности так посапывают маленькие поросята, подумала Марина. Наверняка юнгу прозовут Поросенком.
***
Марина встряхнула головой, выныривая из воспоминаний трехлетней давности. Возвращаться в здесь и сейчас было сложно, слишком все было живо. До сих пор.
Посмотрела на норвежца, сидящего напротив. Очень хотелось рассказать ему все, но она слишком хорошо знала, к чему приводит излишняя и несвоевременная откровенность. Быть может, когда-нибудь капитан Харальдсон и узнает, кто такой сэр Генри Морган. Когда-нибудь, не сегодня.
— Да, мы встретились с Кассандрой между Кардиффом и Портсмутом. Ее везли в Англию и собирались отдать церкви как ведьму. Я отбил ее у англичан, привез на Тортугу и купил ей дом, а она в благодарность сделала мне одно предсказание. Вот, жду когда исполнится. — Марина посмотрела на Торвальда, чуть склонив голову набок, и хмыкнула. — Да, ты ей нравишься. А она любит шотландские пледы, плодовые деревья и розы. Если привезешь ей саженцы роз, у тебя будет шанс увидеть, как она улыбается. Тебе.
Глаза у Торвальда загорелись, и он вознамерился задать Марине еще сотню или две вопросов о прекрасной валькирии, но она махнула на него рукой:
— Хватит с тебя. Кстати, мы приплыли.
Утес торчал из воды, как акулий плавник. Или как морда морского чудища. И тут, за утесом, никто не увидел бы, что именно делает грозный капитан Морган. Впрочем, матросы «Розы Кардиффа» уже сочинили о своем капитане и шкурах котиков столько сказок, что хватило бы на целый фолиант, и лишать их удовольствия сочинять еще более увлекательные байки стало бы лишь совершенно бессердечное чудовище. Которым, что бы ни орал перед смертью отец Клод, Марина не была. По крайней мере, не всегда.
А делала она, если смотреть со стороны, очень странную, но в то же время очень простую и несказочную вещь. Развязала полученный от Кассандры тючок, вынула верхнюю шкуру. Провела по ней ладонью, разглаживая мех. И бережно опустила за борт, словно дитя в колыбель. И так же поступила со второй шкурой. Шкуры миг покачались на воде и начали погружаться. Слишком быстро, как будто кто-то тянул их вниз.
А когда шкуры утонули, возле лодки вынырнула знакомая усатая морда. Пихнула лодку в борт. Вскрикнула, заурчала. Марина, рассмеявшись, опустила руку вниз, в гладкий, прохладный мех, почесала котику голову и подмигнула Торвальду, во все глаза глядящему на нее:
— Познакомься, капитан Харальдсон, это мой брат-селки.
Торвальд не поверил и не понял, что похрюкивание селки — это смех. Брат Генри любил вот такие простые и понятные шутки: сказать правду так, чтобы все приняли ее за сказку.
Впрочем, если Торвальд останется с ней, то рано или поздно все поймет. И, по крайней мере, уж он-то точно не считает ее чудовищем, хотя о капитане Генри Моргане знает куда больше, чем покойный отец Клод.
Селки под рукой Марины недовольно фыркнул, мол, ты пришла поиграть с братом или повспоминать всякую гадость?
Марина виновато ему улыбнулась.
— Я пришла к тебе, малыш.
Генри встопорщил усы, фыркнул еще громче и пихнул лодку так, что та чуть не перевернулась. Он был рад видеть сестру и хотел играть. Совсем как в детстве.
«Хоть что-то осталось прежним», — подумала Марина, а потом думать было некогда: к Генри присоединились еще несколько селки, вместе они перевернули-таки лодку и утянули Марину и Торвальда в воду. Играть.
А через час с лишним, когда насквозь мокрые капитаны вернулись на «Розу Кардиффа», Марина еще раз убедилась, что рассказывать матросам правду совершенно не нужно. Никто из них даже не удивился, зато на рожах была написана такая неподдельная гордость за своего капитана и такое предвкушение очередных баек в очередной таверне, где они уж как понарасскажут! На миг Марина им даже позавидовала и поймала себя на странной мысли: в свои девятнадцать она иногда чувствует себя старше, чем все ее матросы, а иногда даже старше Неда.
Странно…
Но пройдет.
— Что уставились? Мокрого капитана не видели? Поднять якорь! Курс на Малагу!
***
Глава 27, в которой горят элефанты и мосты.
***
Кольцо-феникс так и не нашлось. Тоньо сам обыскал всю спальню, поставил на уши слуг — кольцо пропало. А отец, услышав об этом за ранним ужином, насмешливо поднял бровь:
— О чем ты мне не рассказал, сын мой?
Тоньо пожал плечами, мол, ничего важного, и удрал. О Марине и том сладком сне он не хотел рассказывать никому, даже отцу. Почему-то казалось, что если рассказать о волшебстве, оно исчезнет. Или отец скажет, что глупо надеяться на чудо, особенно если обещание чуда тебе просто приснилось.
Но Тоньо все равно надеялся вопреки разуму и логике, совершенно ясно говорящим, что сэр Генри Морган не самоубийца и не сунется в пасть альгвасилам, даже если знает особенности праздника святой Исабель. Все равно есть множество способов задержать кого надо до заката, а после заката обычай умолкает.
Удрал Тоньо, как обычно, в сад — присматривать за подготовкой празднества, а заодно рассказывать английским малышам об Испании, море, университете и сотне прочих ужасно интересных вещей. Они слушала его, раскрыв ротики, и иногда осмеливались задавать вопросы. Что забавно, не такие уж и глупые.
И что совсем забавно, Тоньо в эти предпраздничные недели предпочитал возиться с плавучими чучелами, фейерверками, карнавальными костюмами и детьми, а не посещать званые вечера или торжественные обеды в сопровождении то супругов Ортега, то герцогини Торвайн. Однажды отец настоял, чтобы он взял с собой их всех, но на приеме донья Элейн так едко прошлась по Анхелес и так легко ее затмила, что у бедняжки Анхелес потом случилась истерика. И ладно бы, она закатила ее мужу, но нет — все ее слезы и страдания достались Тоньо. А он не любил слез и не любил дамских баталий.
Впрочем, не он один.
Дети герцогини Торвайн тоже.
Тоньо нашел их в обычном месте: они прятались в той самой ротонде под водопадом, напоминающей о Марине. В уже угасающем свете дня юный герцог Торвайн читал сестре каталонскую сказку о потерянном капитане. Читал он пока лишь по слогам, но по-испански, дивно смешно перевирая звуки и окончания.
Стоило Тоньо появиться, малыш замолк, встал и очень чинно поклонился. Девочка тоже встала со скамейки и присела в реверансе. Тоньо ужасно захотелось по-флотски велеть: «вольно», но он сдержался.
— Доброго вечера, донна Ритта и дон Дито! — Тоньо поклонился так же благовоспитанно, но при этом весело подмигнул.
Дети порозовели, ужасно смущенные и ужасно довольные. Как же! Ведь у них была настоящая Тайна! Очень маленькая и очень простая, но разве это важно?
На самом деле их звали Меририд Катерина и Меридидд Филипп, и эти валлийские имена Тоньо, во-первых, совершенно не мог произнести правильно, а во-вторых, они слишком напоминали о Марине. Потому Тоньо в первую же их совместную прогулку превратил валлийские имена в испанские, не в банальных Каталину и Фелиппе, а в Ритту и Дито. Он сам не очень понимал, зачем возится с детьми, но это оказалось на удивление приятно — рассказывать им историю войны с маврами, показывать потаенные местечки, где он сам прятался от старшего брата, когда был ребенком, или самую маленькую в мире церковь святой Исабель.
Вот и сегодня он повел их смотреть соломенные фигуры, которые в вечер праздника пустят вниз по реке и подожгут.
К реке он привел их впервые, и ему было очень любопытно, не испугаются ли малыши. Их матушка воды явно опасалась. К водопаду так ни разу и не подошла, правда нельзя сказать что Тоньо об этом сожалел. Возможно, герцогиню так напугало длительное морское путешествие?
Дети же реки не испугались совсем. Напротив, распахнули глаза как обычно, когда их что-то интересовало, и возбужденно затараторили. Что они хотели рассказать, Тоньо понял с большим трудом. Малыши то и дело сбивались на родной язык, а в редких испанских фразах путались.
Кажется, речь шла о том, что в воде живет их сестричка, и у нее большие усы.
В существовании усатой сестрички Тоньо несколько усомнился. Но, впрочем, еще в Саламанке он как-то посетил балаган и своими глазами видел бородатую женщину. Если не считать бороды, ту даму вполне можно было бы счесть красавицей; кроме того, она спела прочувствованную арию и покорила зрителей нежным голосом. Немного позже прошел слух, что какой-то идальго выкупил донну из балагана и даже женился.
Обижать малышей Тоньо совсем не хотелось, а они так явно верили в эту водяную сестричку! Поэтому он серьезно покивал и сказал, что у него тоже есть брат, правда, он совсем маленький и живет пока в Толедо вместе матушкой, а когда он подрастет, Тоньо непременно их познакомит. А сейчас они будут смотреть соломенных зверей, и юные дон и донна непременно ему скажут, похожи звери получились или нет. Потому что это очень, очень ответственное дело!
Юные дон и донна вприпрыжку побежали за ним к берегу, напрочь забыв о намерении вести себя чинно, как подобает будущим герцогу и герцогине. А Тоньо вспомнил тех уныло-благовоспитанных маленьких англичан, которые приехали в Малагу, и в который раз удивился: как мало надо детям, чтобы стать веселыми головастиками! Всего лишь немножко внимания, чуть игры и безопасность. Тоньо было совсем просто быть «хорошим» и позволять головастикам бегать, ловить рыбок в фонтане, собирать улиток, сажать кухонных котят в корзинку для рукоделия, добывать птичьи гнезда и гонять по всему саду белых павлинов. Зато головастики в нем души не чаяли и готовы были за ним в огонь и воду.
Насчет воды он чуток погорячился. В воду они пытались влезть и без него, ему скорее приходилось их из воды вытаскивать. По крайней мере сейчас, когда головастики увидели соломенного быка на деревянной платформе, оба с радостным визгом помчались вперед — юный дон впереди, юная донна чуть отставая, ей юбки мешали. Они так неслись — явно не остановятся перед водой, запрыгнут прямо на платформу. Слуги не посмеют их остановить — им не по чину соваться поперек сиятельств. И сиятельства наверняка свалятся в воду, платформа неустойчивая.
— Стоять! — негромко, но тем самым голосом, что командовал «пли!», велел он.
Они остановились. Тут же. Малыш Дитто еще удержался на ногах, а вот Ритта запуталась в юбках и упала бы, не подхвати ее Тоньо.
Маленький доверчивый головастик. Подняла головку и смотрит на него с обожанием и безграничным доверием.
Почему-то дети сразу, с первой встречи, прониклись к нему доверием… возможно, потому что он не требовал постных мордашек, тихого голоса и всех этих положенных по протоколу «сиятельств»? Он и сам-то, если быть честным, не привык постоянно быть «сиятельством». Что в университете — там он был не сыном герцога, а таким же студиозусом, как все прочие, — что на «Санта-Маргарите», где капитан называл его не иначе чем «лейтенант Альварес». Здесь, в Малаге, никто не звал его лейтенантом, да и он сам уже не был уверен, что имеет право и дальше носить воинское звание…
По возвращении в Испанию он написал доклад адмиралу о гибели «Санта-Маргариты» и прошение об отставке. Однако адмирал пока не соизволил ответить, как подозревал Тоньо, не потому что ему нужен был лейтенант Альварес на флоте, а потому что Великий Инквизитор посоветовал не спешить.
Лучше бы поспешил, право слово! Эта неопределенность тянула за душу не хуже, чем постоянное ожидание подвоха от ныне покойного братца Фердинандо. А так Тоньо в любой момент ждал нового визита святых братьев с приглашением пожаловать в резиденцию Великого Инквизитора. И что ему говорить? Правду о том, как чуть было не отрекся от Испании и Господа ради прекрасных глаз пирата Моргана? Правду о том, что отпустил врага Испании, когда мог бы утопить? Или о том, что три с лишним месяца прятался в Севилье то ли от разговора с его преосвященством, то ли от самого себя?
Нет.
Признаваться в этом даже себе было слишком неприятно, а уж говорить вслух с риском отправиться на костер Тоньо тем более не испытывал никакого желания.
Ему хотелось быть самым обыкновенным благородным доном: волочиться за дамами, охотиться, играть в дуэли и политику по мелочи. Не думать об ответственности, искушениях и спящем в сердце огне. Ведь это так просто! Люди прекрасно живут без волшебного дара. Не нужно быть ни колдуном, ни фениксом, чтобы поджечь вот это чучело быка и порадовать детей…
Обо всем этом Тоньо невольно думал, пока младший дворецкий, руководивший толпой слуг и отвечавший за подготовку чучел и прочего потребного к празднику, кланялся и отчитывался: здесь бочки с маслом, тут еще две дюжины соломенных заготовок… а не изволит ли их сиятельство посмотреть элефанта? По эскизам их сиятельства изготовили две с половиной дюжины гигантских фигур, никогда в Малаге не было ничего подобного! Вот, изволите ли проверить, как будет гореть элефант?..
Помощник дворецкого почтительно кланялся и глядел на сиятельство, как на представителя Господа Бога на грешной земле, прочие слуги кланялись еще ниже и глядели еще испуганнее — если сиятельство останется недовольно, им не заплатят, а то еще и выпорют. Одни только маленькие англичане искреннее восторгались предпраздничной суетой и необычными игрушками.
— Дон Тоньо, а можно посмотреть, как горит?..
Малышка Ритта во все глаза глядела на соломенного элефанта, и все ее внезапно похорошевшее личико было — надежда и восторг, и вера в чудо. Такая вера, что Тоньо захотелось сделать для нее что-то в самом деле волшебное, да хоть бы огненных птиц. Ведь огненные птицы — это почти даже не волшебство, а просто горящая пакля в воздухе. Очень красиво и совершенно безопасно, если рядом Альба.
Но нет. Хватит игр с огнем, он — не колдун и не использует дар ради забавы.
— Изволим проверить.
Тоньо кивнул на одно из чучел, слуги засуетились — обливая чучело маслом, сталкивая на воду, подальше от прочих, чтоб огонь не перекинулся. А помощник дворецкого робко спросил:
— Ваше сиятельство сами подожжете или прикажете пустить лодочника с факелом?
Две детские мордашки воззрились на него с надеждой: сам же, да, правда?
Тоньо уже открыл рот, чтобы сказать: да, сам, — как позади него, от спуска к реке, послышались шаги. Уверенные, четкие, так ходят лишь благородные доны или военные. Не Берто, не отец и не дон Ортега, шаги вроде бы знакомые, но кто это?
Тоньо целых три удара сердца не оборачивался, пытаясь угадать по шагам, но не позволяя себе знать. Он не колдун, он просто человек и добрый христианин.
Но обернуться все же пришлось, невежливо игнорировать гостей, будь ты хоть сам король. Особенно когда толпа слуг внезапно затихает, побросав работу, и чуть ли не падает на колени.
Тоньо обернулся — и замер, пытаясь унять бешено заколотившееся сердце.
Великий Инквизитор.
Явился, стоило вспомнить.
Невозмутимый, непроницаемый, полный величия и опасности в своей красной кардинальской шапочке, черном дорожном камзоле и кавалерийских сапогах со шпорами. Милостиво обвел взглядом чернь, осенил благословляющим-отпускающим жестом, мол, продолжайте работу, добрые люди. Едва заметно улыбнулся Тоньо — уголки губ дрогнули, глаза остались непроницаемо-изучающими, как закопченное стекло: изнутри все прекрасно видно, но при взгляде снаружи — только чернота.
Протянул руку с перстнем для поцелуя.
— Антонио. Рад видеть твою столь похвальную заботу о невесте.
Где-то внутри Тоньо дрогнуло возмущение, едва не просыпавшись искрами на облитую маслом солому.
Невесте?..
Эта девочка, Ритта — его невеста! Нежеланная и ненужная, занявшая место той единственной, кого он хотел бы видеть рядом? Он забыл об этом. Он не хотел об этом помнить! Так просто было любить чужих детей, и так сложно — невесту.
— Благодарю, ваше преосвященство, — ответил Тоньо, опускаясь на одно колено и целуя перстень.
На сей раз тяжелой руки на его голове не было. Откровенных слов — тоже.
— Прекрасные фигуры. Кажется, вы собирались показать вашей невесте и вашему будущему деверю, как горит чучело. Я тоже с удовольствием погляжу.
Уголки его губ снова едва заметно дрогнули в намеке на улыбку. Самую настоящую инквизиторскую.
О да, отцу Кристобалю не нужны пыточные подвалы, чтобы разобраться — колдун перед ним или добрый христианин. Ему довольно в светской беседе позволить вам самостоятельно взойти на костер и поднести факел к хворосту. Он даст вам выбор, на первый взгляд однозначный, и посмотрит, как вы будете выпутываться, что послушаете — разум или сердце, угадаете или нет…
На короткий миг Тоньо захотелось отдать трусливый приказ: лодочник, факел, поджигайте. Никаких чудес ради развлечения. Но…
Но он был Альба.
Альба никогда не трусят.
К тому же его девочка… ладно, его невеста — верила ему, верила в него, ждала настоящего чуда. И будь он проклят, если струсит дать ребенку ее чудо только потому, что не уверен, этого ли от него ждет Испания. И будь проклята Испания, если улыбка ребенка противоречит ее интересам.
Тоньо коротко поклонился его преосвященству, подмигнул Ритте и Дито, требовательно протянул руку к помощнику дворецкого. Тот замялся всего на полмгновения, но тут же сообразил, что от него требуется, и вложил в руку Тоньо незажженный факел.
Оторвав кусочек пакли, Тоньо дунул на него и пустил огненную птицу к элефанту, качающемуся посреди реки. В голубых сумерках маленький феникс сиял и переливался, а дети, затаив дыхание, следили за ним — и радостно захлопали в ладоши, когда он коснулся соломы и на темной воде вспыхнул огненный элефант, поднял хобот и затрубил.
Словно живой.
И феникс — словно живой. Совсем как тот феникс, которого он во сне подарил Марине.
Вот только того же восторга и легкости сейчас не было, хотя он впервые сумел создать феникса. Настоящего. Безо всяких алхимических ингредиентов, магических трактатов и прочей ереси.
Его преосвященство тоже похлопал. Всего несколько раз. Но теперь его улыбка была настоящей, искренней улыбкой дяди, довольного племянником.
Тоньо послушался сердца — и угадал. Инквизиторского костра для него не будет.
— Прекрасное зрелище, сын мой. Ее величество будет довольна. А теперь будь любезен, сопроводи меня и этих милых детей к дому. Здесь, в Малаге, иногда так внезапно темнеет.
И в самом деле, Тоньо сам не заметил, как прозрачная голубизна воздуха загустела в синь, запели цикады и резко, сладко запахли ночные цветы. Задумался о Марине и фениксе, засмотрелся на элефанта, танцующего и сгорающего на реке. Все засмотрелись. Даже слуги забросили работу и восторженно молились, благодаря Господа за явленное чудо и забыв о ревнителе веры совсем рядом.
Хотя…
Может быть наоборот, увидели, что Великий Инквизитор счел огненную птицу богоугодным деянием, а не колдовством, и возблагодарили Господа за то, что не пришлось идти на костер вслед за сюзереном.
Неважно.
Важно было, что теперь он может не притворяться обычным человеком и не ждать вызова в Инквизицию. Все, что отец Кристобаль хочет ему сказать, он скажет сегодня. И если хочет о чем-то спросить, спросит прямо сейчас.
— Не хочешь ли ты исповедаться, сын мой? — Его преосвященство с удобством расположился в любимом кресле Тоньо перед незажженным камином и любовался на трепещущих крыльями огненных птиц, прикованных к своим восковым столбам-свечам.
Вряд ли на такой вопрос можно было ответить отказом. Да и не хотелось. Сколько можно прятать от самого себя то, что снится чуть не каждую ночь, о чем думаешь в любой подходящий и неподходящий момент.
Что было бы, если б Марина сказала: останься со мной, Тоньо? Что было бы, если б он не послушал своего сердца и взорвал крюйт-камеру «Розы Кардиффа»? Что было бы, если б он не молил Господа остановить брата Фердинандо?..
Слушая его, отец Кристобаль лишь понимающе улыбался и качал головой, мол, Господу не нужны слова, а исповедь — это для тебя, чтобы ты сам понял и простил себя.
— Так сделал ли ты что-то, о чем сожалеешь и что сделал бы иначе, сын мой?
— Я ни о чем не жалею, отец Кристобаль, — ответил Тоньо, внезапно осознав, что это и есть правда.
Он не жалеет даже, что рассказал о своей нежданной и неуместной любви к фате Моргане. Признал ее вслух. Сжег мосты.
— Отпускаю тебе грехи твои, сын мой. — Его преосвященство улыбнулся и потрепал Тоньо по волосам, совсем как в детстве. — Не бойся любви, бойся нелюбви. Господь ничего не делает просто так, и если ты встретил свою любовь именно так, значит, так было нужно. Зачем — ты поймешь. Постепенно.
***
Глава 28, где королева раздает патенты морским кракенам.
Тоньо ждал и боялся этого дня, и вот он, наконец, наступил.
День святой Исабель де Буэна Фортуна.
Тоньо казалось, что этот день изменит всю его жизнь. Он знал, что это лишь сон, морок и пустые надежды — но все равно надеялся. Марина обещала прийти. Она должна была прийти! И он молился, чтобы она держалась от Малаги как можно дальше.
Молился, ждал, молился…
Правда, ни то, ни другое не мешало ему перед завтраком целовать руки и говорить комплименты королеве, вызывая у нее улыбку умиления, а у половины придворных — несварение желудка. Как же, еще один Альба! Мало им герцога Альба в королевских фаворитах, теперь еще и его сын занимает место около трона и претендует на королевские милости.
Королевских милостей было две. Одна — для полутора дюжин придворных, которым ее величество позволила разделить с ней завтрак и даже сидеть в своем присутствии. Вторая — для Тоньо лично: ее величество желали слушать морские истории. Ведь юный граф де ла Вега целых три года провел в море и совершенно чудесным образом спасся из лап пиратов! В самом ли деле юный граф потопил своими пушками три дюжины неприятельских судов?
Королевам не отказывают, так что вместо того чтобы наслаждаться фаршированными перепелками и прочими изысками повара, Тоньо рассказывал морские байки и восхвалял доблестный флот ее величества. Восхваления и байки пришлись ее величеству по вкусу ничуть не меньше перепелок, весьма развлекли и заставили ахать дам, а у парочки донов застряли в горле. Особенно когда Тоньо вместо очередной увлекательной истории во славу Испании вздумал рассказать несколько иную, о королеве Английской и ее каперах.
— Грозная сила, ваше величество. Поверьте, из бывших английских пиратов, удиравших при виде испанского флага, выросли отчаянные головорезы. И они грабят наши колонии во славу Англии, несмотря на то, что у нас давным-давно мир!
Королева нахмурилась и обернулась к герцогу Альба, а сидящая рядом с ним герцогиня Торвайн потупилась и постаралась стать совсем незаметной — попасть в немилость только потому, что королева Мария пожаловала несколько патентов бешеным головорезам, ей совершенно не хотелось. А может быть тема пиратов была для нее болезненной и по каким-то иным причинам.
— Теодоро, разве мы недостаточно продаем каперских патентов? — спросила королева тоном капризной барышни, но в нем так ясно послышалась сталь, что Тоньо невольно поежился: он вовсе не хотел обрушить гнев королевы на отцовскую голову. — Почему испанские берега должны опасаться английский пиратов, а не английские — испанских? И не потому ли мы до сих пор не получили обещанных подарков от аделантaдо Кортеса, хоть в своем письме он клятвенно заверял, что судно с грузом покинуло берега Новой Испании более года назад и давно уже должно было вернуться на родину?
Придворные замерли и постарались слиться с сервировкой, даже птицы за окном притихли.
В этой испуганной тишине особенно громко прозвучал ответ отца:
— Значит пора не продавать патенты, а жаловать их тем, кого мы не хотим видеть врагами Испании, ваше милосердное величество. Вот к примеру в честь ваших именин можно было бы помиловать… да хоть дона Диего Эспиноса-и-Вальдеса, пока это не успел сделать кто-нибудь еще.
— Милосердие есть истинная добродетель великих правителей, — ласково и смиренно добавил масла в огонь отец Кристобаль. — Помиловать великого грешника и дать ему шанс спастись от мук адовых — весьма богоугодное дело.
Отец Кристобаль осенил себя крестным знамением, по такому случаю отложив в сторону серебряную вилочку, а Тоньо чуть не поперхнулся, когда королева фыркнула:
— Сейчас вы мне предложите помиловать того разбойника, что ограбил наши же суда!
— Почему бы и нет, ваше величество? — задумчиво улыбнулся отец Кристобаль. — Такой великий грех требует великого искупления долгой и доблестной службой на благо Испании, а столь великое милосердие может проявить только истинно мудрая королева. Кстати, совсем недавно один из тех самых морских головорезов показал себя не таким уж неисправимым разбойником. Человек, способный пощадить врага, достоин шанса на спасение.
Королева пристально посмотрела на Тоньо и улыбнулась краешком губ. В глазах ее, куда осмелился заглянуть Тоньо, плясали веселые искорки.
— Вы говорите о сэре Генри Моргане, не так ли? — она задала вопрос вроде как отцу Кристобалю, но на самом деле всем Альба сразу.
Ответил герцог, склонившись к руке королевы:
— Вы как всегда видите самую суть, ваше величество.
Королева тихонько засмеялась и руку не отняла.
— О да, мы мудры, прозорливы и ради Испании готовы пожаловать каперский патент хоть самому морскому кракену, буде он явится с такой просьбой.
Улыбка ее величества части придворных вернула краски на лица, другой же — подарила разлитие желчи. Тоньо отлично было видно, как побелела герцогиня Торвайн — похоже, она до обморока боится пиратов — и сжались губы парочки высокородных донов, уже понадеявшихся на падение семьи Альба.
А дюжину каракатиц вам в суп, благородные доны! Огонь голыми руками не возьмешь.
И спасибо отцу Кристобалю за этот шанс. Один Господь знает, удастся ли им воспользоваться, но если Марина в самом деле придет — она сможет остаться.
Господи, прошу тебя, пусть она придет!..
Пока ее величество заканчивала завтрак по комплименты Альба-старшего, Тоньо едва заставлял себя чинно сидеть на стуле и не сиять, как только что отчеканенный дублон. Получалось не слишком хорошо, по крайней мере, две или три фрейлины ее величества приняли его улыбку на свой счет и принялись строить ему глазки.
Глупо.
Они же знают, что он помолвлен и у него есть любовница. Вот же она, прелестная Анхелес — рядом со своим супругом, среди избранных гостей, то и дело бросает на Тоньо взгляды из-под ресниц и счастливо улыбается. Ей кажется, что Тоньо так сияет из-за нее…
Наверное, стоило бы устыдиться обмана. Но ни устыдиться, ни перестать сиять Тоньо не мог, надежда и предвкушение счастья переполняли его — ведь совсем скоро он увидит Марину!
А вот его маленькой невесты на королевском завтраке не было, и слава Пресвятой Деве. Тоньо в глубине души надеялся, что ее не будет и в праздничном шествии. Маленькая Ритта наверняка все поймет и расстроится, а обижать ребенка грешно.
Нет. Не думать о Марине. Не сейчас.
Она придет сегодня, но потом. А сейчас ему нужно показать себя достойным сыном своего отца, не зря же он целую неделю вникал в хитросплетения самых свежих интриг и коалиций, чтоб их кракены сожрали… или она придет сейчас? Сюда? Появится в саду, или встретится ему в галерее, или, быть может — вон она, мелькнула за окном, среди алых бегоний?..
Его волнение заметила даже королева, но, к счастью, она не знала о причине. Отец Кристобаль блюл тайну исповеди и, слава Пресвятой Деве, счел интересы племянника полезными для Испании.
— Кто она, милый мой Тоньо? — поманив его после завтрака, тихо спросила королева и лукаво покосилась на своих фрейлин.
— Ах, ваше величество… — Тоньо внезапно смутился: в тоне ее величества было что-то теплое и доверительное, почти материнское. — Я вижу лишь одну, самую прекрасную даму на свете, мою королеву.
Ее величество мелодично рассмеялась и легонько стукнула его веером по руке.
— Льстец и сердцеед, весь в отца, — и добавила совсем тихо: — Осторожнее, мой мальчик. Из-за тебя в нашем птичнике вот-вот разгорится война. Представь нам скорее свою невесту, пусть донны не питают пустых надежд.
— Буду счастлив.
Представление невесты заняло лишь несколько минут. Ее величество милостиво погладила девочку по голове, подарила медальон с изображением святой Исабель и сказал, что графу де ла Вега очень повезло с невестой. Она так мила и благовоспитанна! И королева непременно ждет приглашения на свадьбу. Лет через восемь.
Малышка Ритта краснела, бледнела, приседала в реверансах, благодарила и так явно восхищалась и королевой, и своим будущим супругом, что все дамы старше шестнадцати лет и не имеющие дочерей на выданье умилились и чуть не прослезились.
Королева осталась довольна.
Не только невестой, подготовкой праздника тоже.
Когда началось шествие, она радовалась ряженым чертям, быкам, черепахам и прочим тварям, словно ей самой было шестнадцать лет. И, совершенно не стесняясь придворных и толп народа, улыбалась герцогу Альба, словно это он подарил ей этот праздник.
Смотреть на них было приятно и радостно, и казалось, чужое счастье приманивает счастье к Тоньо, как сыто курлыкающий фазан приманивает своих диких сородичей…
Нет. Это совсем неподходящее сравнение. Не будет сегодня никакой охоты, будут только подарки, королевская милость и… да где же она, наконец?!
Тоньо невольно обернулся, показалось, ему в спину смотрят.
Да. Смотрели.
Анхелес.
Обиженный, почти гневный взгляд.
Дон Антонио не позволил своей возлюбленной занять место рядом с собой, в следующем ряду за королевой. Место, которое сейчас занимала герцогиня Торвайн, почетная гостья семьи Альба. Этой ночью прелестная Анхелес была так нежна, так горяча, так просила его — но Тоньо отказал. В невинной просьбе, сущем пустяке — который мог привести к скандалу.
Или не привести.
Но он не хотел, чтобы Марина видела рядом с ним Анхелес! Хотя она, конечно же, поймет, что это ровным счетом ничего не значит. Обязательно поймет.
Взгляд Тоньо сам собой скользил по толпе, выстроившейся вдоль дороги от Алькасабы к Ла Манкита и дальше, к старой арене, где будет проходить единственная в Испании бескровная коррида. Пестрые мантильи, цветы, нарядные дети, фигурки чертей-быков-черепах, леденцы и флажки цветов Малаги и королевы. И лица, лица — молодые, старые, красивые, уродливые. Чужие.
На миг даже закралось сомнение: сумеет ли Марины найти его в этом столпотворении? Здесь же сотни, тысячи человек, они занимали места на мостовой со вчерашнего вечера, чтобы увидеть вблизи королеву и получить благословение кардинала. Даже крыши облепили мальчишки, блестят любопытными глазами и белозубыми улыбками на чумазых лицах.
Нет, хватит. Нельзя все время высматривать ее, вот уже и герцогиня Торвайн смотрит на него с недоумением. Он же должен развлекать свою спутницу галантной беседой, как развлекает отец развлекает королеву.
Тоньо едва заставил себя улыбнуться донье Элейн и почти успел сказать ей какую-то незначащую ерунду о традициях Малаги.
Почти, потому что в какой-то миг толпа заколыхалась, как вода от брошенного камня. И шествие споткнулось, начало останавливаться, шумя, толкаясь и недоумевая.
Тоньо глянул на предмет возмущения: впереди, между деревянным быком на платформе, ряжеными чертями и королевской стражей.
Сначала ему показалось, что это один из мальчишек спрыгнул с крыши, но на мальчишке был лазурный дублет, а на шляпе — брошь, сверкающая огненно-золотая птица…
Феникс?
Его пропавший феникс?..
Сердце заколотилось в горле, руки сами дернули повод, колени сжались, посылая лошадь вперед…
Тоньо едва сумел остановиться, не нарушить порядок шествия и не сунуться вперед королевы.
Марина пришла!
Господи, это она, в самом деле она, пришла к нему, как обещала! И теперь все изменится, все, навсегда, она останется с ним…
«Успокойся, — как наяву прозвучал голос отца Кристобаля. — Господь знает, что делает. Верь ему».
Тоньо медленно выдохнул и постарался разглядеть, что же там происходит. И кто с ней? Не может же такого быть, чтобы Марина пришла одна, без команды.
Тем временем она что-то сказала альгвасилам и сунула им плоскую шкатулку. Тоньо подался вперед, чтобы рассмотреть — и не только он, вся толпа, не понимая и не видя, снова всколыхнулась, как морской прилив.
В шкатулке что-то ало блеснуло, и альгвасил обернулся к королеве.
— Дар вашему величеству! — одновременно торжественно и растерянно провозгласил он, едва перекричав гул толпы.
— Альба, друг мой, посмотрите, — велела королева.
Тоньо попытался мысленно дозваться отца: ну обернись же, ну поручи мне!..
Тщетно. Вместо отца к нему обернулся отец Кристобаль и жестом показал: успокойся, все хорошо.
Дыхание прервалось, сердце едва не выскочило, но Тоньо сумел удержаться на месте.
Марина же проводила взглядом шкатулку и тут же забыла о ней. Посмотрела, показалось, прямо Тоньо в глаза... Нет, не показалось! Действительно, прямо в глаза! Настороженно и требовательно; и горячо, так горячо, словно они были тут совершенно одни.
Будто невзначай поправила шляпу, коснулась феникса. Тоньо почти услышал: я пришла к тебе, как обещала, ты ждал меня, Тоньо?
Его словно окатило звенящей прохладной волной, и над толпой закричали чайки, и чужие лица вдруг стали родными, прекрасными — как бывают прекрасны одухотворенные лица певчих на «Аве Мария».
Да, ждал!
И… ты сможешь остаться. Здесь. Сейчас. Не будь я Альба!
Одно долгое-долгое мгновенье Тоньо смотрел ей в глаза и верил — себе, ей, Господу, который ничего не делает просто так.
— Воистину королевский подарок, Ваше Величество, — вырвал его из наваждения голос отца.
Его голос был каким-то странным, словно отец или был до крайности удивлен, или еле сдерживал смех. Что же такое подарила королеве его сумасшедшая морская девочка? Хотя — какая разница? Ее величество обещала дать патент хоть кракену, буде тот явится.
Марина — явилась. Теперь только бы она поняла, только бы поверила…
Отец подал королеве шкатулку с подобающим поклоном, Ее Величество улыбнулась по-девичьи восторженно, вынула из нее рубиновое ожерелье. Массивные камни сверкнули на солнце, словно всполохи огня, и придворные, а за ними и простой люд, невольно ахнули: королевский дар! Герцогиня Торвайн даже прижала ладонь к груди и вскрикнула…
А королева жестом велела пропустить дарителя к ней и вынула из шкатулку запечатанное письмо. Глянула на печать. Потом на Марину — с тем напряженно-замкнутым выражением, когда совершенно невозможно понять, что она чувствует и как поступит, и тут же скосила взгляд на герцога Альбу, и — обратно на письмо. То есть на печать… чью? Тоньо забыл про этикет, так показалось важно увидеть эту проклятую печать!
Он увидел, мельком, но этого хватило.
Печать аделантaдо Кортеса.
Пресвятая Дева.
Теперь ее величеству даже не обязательно спрашивать имени — она знает, что перед ней пират. Тот самый разбойник. Почти морской кракен. Но ведь она же сдержит обещание?..
![[]](/img/m/morgejna/antonio/antonio-1.jpg)