Далекие огни

Холодно. Зина закрыла форточку и включила электрический чайник. За окном крупными хлопьями валил снег и сквозь белый покров чуть виднелись очертания соседних домов. Зина отворила шкаф и достала пухлую папку, заштопанную по краям скотчем, открыла ее и на минуту провалилась в чтение. Когда оторвалась, - увидела, что чайник больше не барахлит, только неуловимый, чуть видный дымок сливается с воздухом.

Наблюдая, как испаряется дым, Зина думала о парадоксах человеческой психики. Ведь она уже много лет только тем и занимается, что копается в чужих проблемах, бесконечно советует, утешает, сюсюкает. Вот он - типичный случай паранойяльной шизофрении: молодой красивый, умный, девки, наверное, осаждают, а тут, нате вам, - псих! Нет, что-то здесь не так, думала Зина, листая засаленные страницы папки.

С годами у Зины стали появляться сомнения: неприятное и смутное терзало ее, а, вроде бы, здоровый и рациональный ум. Жизнь складывалась вполне удачно: хорошая работа, должность заведующей отделением в 30 лет (ах, Зинаида Петровна, вы такой специалист!), семья, дети (Дорогая, ужин готов? мама, купи игрушку!), квартира, машина, деньги... Лет десять назад, будучи полуголодной студенткой, Зина и представить себе подобное не могла. Остаться жить в Москве, устроиться в престижную клинику, заслужить доверие начальства. Бред какой-то... Привычнее сидеть с книжкой и зубрить историю медицины. Тем более, что впереди ожидает славная врачебная жизнь, наполненная смыслом, который все так ищут. Перед тобой - люди, миры, в которых ты не устаешь копаться, исследовать всякие нюансы и стуктуры. Читаешь массу художественной литературы, сравниваешь, пишешь диссертации. Психиатрия - почти художественное творчество. Только...

Подобралась она самая, тоска, - вечная спутница усталого ума. Тоскливо было от всего: от работы, от слишком хорошего мужа, от приторных детей, от самой себя. Зина стала замечать за собой, что ей уже неинтересно слушать рассказы больных, разбираться в их проблемах и давать наставления.Она сидела, смотрела на человека и не слушала его, бессмысленно витая в заоблачных далях. Потом спохватывалась, говорила дежурные слова, ставила диагноз, выписывала рецепты и отпускала больного с глаз долой. Закрывала дверь изнутри и долго молчала с тупым выражением лица, словно медитировала. Беспокойство все реже охватывало ее, словно не было никаких проблем. А это, как знала Зина из своего врачебного опыта, должно настораживать. Правда, подруги говорили, мол, жизнь вошла в привычную колею, все утрамбовалось, ты - сформировавшаяся личность. И что дальше? Дальше, советовали ей, делай карьеру, зарабатывай деньги, расти детей. Но если это не устраивает? - Как это не устраивает? Ты, милочка, не больна ли сама?

Делать действительно ничего не хотелось. Может все сделано? - с опаской думала Зина мутными зимними вечерами - Или, наоборот, ничего? Получается, и друзей-то настоящих у Зины не было. Однокурсницы повыходили замуж, устроились на работу и кто-то доволен, кто-то нет. Одних волнует личная жизнь, других - маленькая зарплата, третьи без конца переживают за детей... А Зина не переживает ни за что. Вот сидит перед ней больная лет тридцати (столько же почти, сколько и ей) и ноет о том, какой нехороший у нее муж, невнимательный, не любит уже. Ну и что, думает Зина, а у меня хоть и внимательный, а тоже все не то. Что есть он - что его нет. Другая жалуется, что муж ушел, а Зина про себя размышляет, мол, что с того, ушел бы у меня, я бы даже и не заметила. Неужели затяжная депрессия - соображала Зина, - Зараза?

Один раз у нее брал интервью молодой журналист. Пришел весь такой возбужденный, с маленьким диктофончиком в руке, спрашивает: Как вы добились таких успехов? , Наверное, непросто быть известным психиатром в столь юном (ха!) возрасте? Чувствую неудовлетворенность собой и своей работой - честно призналась Зина. Журналист вытянулся как скрипичная струна. Как? Вы... Это записывать? Пишите - ответила Зина, водя пальцем по стеклу на столе, из-под которого на нее смотрел строгий, насупившийся Бехтерев. Пишите, что слышите... Мне все равно...

Кажется, все изменилось с тех пор, как появился он. Эта вечно извиняющаяся улыбка, шарканье ногами по полу, порывистые движения рук, бегающий взгляд. На первом приеме он неожиданно сказал ей, что давно уже понял свою жизнь. Он знает, что всегда будет несчастлив. Существует такая программа, утверждал он, согласно которой, каждый человек выполняет своеобразную функцию, как музыкальный инструмент в оркестре. Банальная, вроде, теория, но... Когда Зина смотрела в эти зашторенные скорбью и тревогой глаза, ей становилось страшно и тоска волной подступала к горлу, подгоняя ручейки к глазам.

Поступил он в ее отделение совсем недавно, раньше, судя по истории болезни, лечился в отделении неврозов. Неврозы - пограничные состояния и они нередко приводят к осложнениям, если их не лечить. Лечился же он постоянно, раза два в год ложился с депрессией, иногда после запоя. Между лечением был нормальным человеком, работал в театре, то ли осветителем, то ли еще кем-то... Начитанный, учился в каком-то престижном московском вузе, потом бросил, вернулся домой. Типичный пример аутсайдера.

Он обычно заходил в ее кабинет боком, держась за стенку, ноги были полусогнуты, губы сжаты, глаза выпучены. Любое слово давалось ему с трудом, надо было выдергивать их щипцами. Весь приизвинявшись, тысячу раз спросивший, а можно ли войти, он, сложив с трудом вечно болтающиеся руки, бесконечно притуплял взгляд, а если и вскидывал глаза, то Зина видела в них настолько заунывную безнадегу, что вздрагивала и хмурилась. Он кое-как садился, обязательно зацепив рукавом рубахи лежащую на столе папку, иногда ронял то ручки то градусник и снова вскакивал как ошпаренный, извинялся и почти не дышал. Зина вновь и вновь изучала историю болезни, по десять раз перечитывала анамнез, заключения разных врачей, результаты обследований. Обычная история: несчастное детство, грубые родители, школа, неразделенная любовь, стихи, попытка суицида... Да подобных историй сотни прошли через ее руки: чему удивляться? Но в этом больном было нечто отличающее его от всех других, а что, Зина не понимала. Но чувствовала, что когда он был рядом, то в ней происходили странные изменения. Куда-то пропадал оптимизм и хотелось вместе с ним тосковать и жаловаться на жизнь.

Зине действительно было жалко его. Наверное, впервые во врачебной практике она по-настоящему жалела пациента, понимала каждый порыв его души и не могла ничего посоветовать. Да и что можно посоветовать? Это не какая-нибудь взбалмошная невротичка, гоняющаяся за сбежавшим мужем. Не так-то все просто. Он говорил умные вещи, говорил с сознанием, с чувством и Зина понимала, что он выстрадал каждое слово. А понять его никто и не пытался никогда. Родные и близкие отдали на поруки врачей и очень редко навещали, а друзей, похоже, у него не было.

На днях он рассказал ей историю об огоньках, которые он всегда видит, даже когда закрывает глаза. Далекие, едва мерцающие желтые огни. В детстве он пытался дойти до них: долго шел по дороге ночью, а к утру его нашли в придорожной канаве. Родители забили тревогу, положили парня на обследование, врачи проделали несколько опытов и убедились, что он вполне здоров, только есть небольшой галлюциногенный синдром. Эти огоньки так и остались для него вдали. Они стали его навязчивой идеей, ему казалось, что они - мерцание смерти. И это мерцание, как ни странно, поддерживает в нем жизнь. Иначе, как он сам утверждает - полное одиночество. Огоньки, огоньки... В истории болезни, начатой много лет назад какой-то малоопытный врач записал: Больной испытывает страхи непонятного свойства. Налицо невроз навязчивых состояний в форме галлюцинаций(больной видит нечто наподобие огней, которые, кроме него, никто не замечает). Течение болезни нормальное Течение нормальное, что за бред? Разве может быть течение болезни нормальным?

Огоньки продолжали появляться, но он все реже и реже говорил о них врачам. Те и не понимали, о чем он. Только Зине запали в душу эти образы, что-то роднило ее со странным пациентом, может она и сама когда-то в детстве видела подобное. Болезненное далекое мерцание - мерцание тайны, страха и надежды...

...Зина закрывает папку и выходит в коридор. Над коридором нависает запах хлорки и лекарств. Вот столовая: больные сонно поглошают пищу, почти не общаясь друг с другом. А вот и его палата: он опять не вышел на обед.

Зина заходит в палату и оглядывает неряшливые постели, валяющиеся носки и кипу книг на столе. Он как солдат вскакивает перед ней. Очки съехали на нос, вот-вот свалятся. В руке книга. Зина берет и читает название: Цвейг. Нетерпение сердца.

-Как самочувствие, Валера?

Валера ежится, будто ему задали нескромный вопрос и на глазах тупеет. Он отвечает не сразу, язык заплетается.

-Н-ничего, З-зинаида Петровна... Не совсем еще тр-ронулся...

-Вы эти шутки бросьте, -Зина усаживается на стул и с минуту старается смотреть ему прямо в глаза, но он уворачивается и начинает трясущимися руками страстно щипать подушку.

-Мы хотим, чтобы вы скорее выздоровели, а вы сами нагоняете сомнения. Запомните: самая большая ваша проблема - вы сами, - Зина запнулась. Слова показались ей лживыми. Сколько подобных слов она произнесла без учета! Иной раз говоришь, и не понимаешь о чем ты? Хорошо, что перед тобой больные - они не замечают как тебя относит. Но надо себя контролировать... Так недолго превратиться в автомат. Где ваша импровизация, виртуозность, Зинаида Петровна?

Он мял подушку и улыбался. Только сейчас Зина заметила, что у него красивые голубые глаза и две аккуратные морщинки, идущие от переносицы ко лбу. Опять наваждение: стоит посмотреть в эти глаза и оторопь берет. Уф!

-Сегодня не забудьте про уколы и массаж... Завтра у нас группа...,- слова спотыкались друг о друга и Зина посмотрела в окно. Снег перестал.

-З-зинаида Петровна... Я давно х-хотел вам сказать...

Зина встрепенулась. Она всегда настораживалась, когда он хотел сказать ей что-то важное. А, судя по сегодняшнему его напору, он действительно подготовил речь.

-М-может вам покажется это смешным, - он усмехнулся и окончательно смял подушку, - Но сегодня мне пришла в голову шизоидная мысль... Наша жизнь - это лишь репетиция, понимаете? Репетиция большого спектакля. Но он будет не скоро, надо ждать... Есть в т-театре т-такое понят-тие, - он снова стал запинаться, будто испугался ответной зининой реакции, - Мне не страшно, Зинаида Петровна. Когда я д-думаю о смерти, я словно взлетаю, понимаете? Разгоняюсь, долго-долго... К-кажется уже не смогу и... взлетаю! Люди показывают пальцами, пытаются схватить меня за ноги, но я уже лечу выше и выше. Т-такое ощущение... Бр-ррр! Оно з-забирает меня. Лечу на огни, лечу, лечу, лечу! Это сон... Мне часто снится сон... Это не страшно, Зинаида Петровна. Скоро будет сп-пектакль, - подушка, окончательно обмякнув, упала на пол, почти к зининым ногам.

Зина вздрогнула и подняла подушку. Положила ее на место, пригладив рукой. Он смотрел на ее руку жалобно, наверное хотел дотронуться и погладить ее. Зина задержала руку на подушке, но он так и не осмелился прикоснуться к ней. Стоит же протянуть руку! - подумала Зина и вдруг осеклась. Что это с ней? Какие вольности в мыслях! И отчего?

-Валера... Меня тревожит ваше самочувствие. Неужели в этом мире нет ни одного человека, который мог бы вам помочь? Ведь нельзя же себя так истязать! - это уже точно говорила не Зина, а некая програма, заложенная в ее бесперебойно работающем компьютере. Испуг, расстерянность?

Он опять улыбнулся и сцепил руки. Кадык ходил ходуном, а носки отстукивали что-то в такт.

-К-кому мы нужны? А впрочем, я люблю свое одиночество. Привык. Каждый должен полюбить свое одиночество. В-вы не з-задумывались, З-зина... Зинаида Петровна, что к-когда ребенок рождается, то он п-плачет. Отчего? Он п-плачет, оттого, что осознает все это г-громадное одиночество. С-слезы ут-траты. П-плачет, а не смеется, заметьте! П-плачет, а не с-смеется... Только эти далекие огни не дают уйти... Ц-целую жизнь они с т-тобой, как знаки неведомого бога. Следят или ост-тавляют робкую надежду. Только на что?

Зина поняла, что переступила границу между врачом и пациентом. Как-то сразу выпрямилась, сжалась, резко встала и пошла к двери, стараясь не смотреть на него. Но даже спиной она чувствовала страсть и тоску его взгляда, в котором действительно заблестела надежда.

-Я надеюсь, вы поняли насчет уколов?, -вымолвила она уже стоя в дверях.

-Д-да, - промямлил он и хотел еще что-то добавить, но Зина поспешно закрыла дверь изнутри и быстрым шагом поспешила в кабинет. Закрывшись, она задумалась и думала часа два. За окном снова пошел снег: на сей раз мелкий, рассыпчатый. Зина взяла со стола любимый сувенир - бронзовую черепашку, сидящую на куче камешков. Камешки были разной формы: большие и маленькие, острые и тупые, квадратные и круглые, разноцветные. Когда-то ей рассказали притчу об этом сувенире. Черепашка - это больной неврозом, а камешки - его проблемы. Вот он нагромождает их, а сам взбирается все выше и каменная гора растет, спрыгнуть уже невозможно... Сколько у нас этих камешков-проблем? И бесконечно, бессмысленно появляются новые.

Что же мне с ним делать? - вопрос стоял у Зины в висках, покалывая и потроша мысли. Он слишком рассчитывает на меня, а я сама в себе разобраться не могу. Отчего это? Тогда Зина снова подумала о смерти. О ней она думала чаще и чаще. Когда слушала больных, когда засыпала под аккомпанемент храпящего мужа, когда ехала в троллейбусе, даже когда просыпалась по утрам. И что, это и есть цель? Смерть? Ничто, пустота? Поэтому ни ему ни ей не хочется жить, плыть по течению? Репетиция...

Зина увидела лежащую на столе папку и с ужасом поскорей сунула ее в стол. Оделась, закрыла кабинет и оказалась на улице. Она шла и не видела лиц прохожих, точнее старалась не думать ни о чем и ничего не видеть. Она стала бояться заглядывать в эти угрюмые, отчужденные лица. Ей мерещилось, что все они ждут сочувствия, а силы ее, увы, на исходе. Люди страшны, потому что каждый день убивают друг друга Просто выражением лица, взглядом, жестом. Вот смотришь на несчастного человека - и хочется в петлю полезть. Боже мой, о чем я?

Валера сидел на кровати и смотрел в окно. Там падал рассыпчатый снег. Валера не любил снег, от него кружилась голова и тошнило. Вообще, тошнота все чаще стала случаться у него, и в эти минуты он хотел заснуть, но не мог.

Он думал о Зине. Почему ему никогда не везло с женщинами? Первая попросту отшила, вторая ушла через месяц, третья выманивала деньги и в итоге отправила в психушку. Мысли расплывались, как облака в утреннем тумане, а ноги постоянно мерзли. Зина, Зиночка, Зинуля... Ему хотелось повторять это глупое зудящее имя до потери пульса. Спокойные, добрые глаза, в которые можно глядеть часами как в озера... Временами эти добрые глаза казались жестокими, безразличными. Боже, боже ты мой! Почему никогда не хватает смелости взять и застрелиться? Жалко больную маму, которая не переживет потери сына? А чего ловить от этой жизни? Все женщины, как назло, ищут сильных, деловитых мужчин и остается жить с какой-нибудь депрессивной алкашкой или старой потаскухой, которой и не важно с кем.

Когда-то Валере нравились стихи Блока: он прямо-таки истязал себя, читая циклы Возмездие и Страшный мир. А друзья в это же самое время курили травку и пили пиво с девчонками. Иногда Валера просыпался ночью от эротических вздохов за стенкой и до утра плакал. Но когда девушки обращали на него внимание, он, почему-то, робел и не мог с ними говорить: язык прилипал к гортани и слова растворялись, будто облитые серной кислотой страха. Иной раз, разговаривая с девушкой, Валера ловил себя на мысли, что он неинтересен и скучен и все сказанные слова легковесны, а поступки неумелы. Девушки, наверное, чувствовали его неуверенность и неохотно шли на контакт, иные вообще жалели и сочувствовали, а жалости Валера не переносил. Пускай жалеют калек или птичек, а я выше всякой жалости!

Зиночка... Она замужем, вон у нее кольцо обручальное, дети, наверное, дома ждут. Она довольная домой приходит, готовит ужин, включает телевизор и до полуночи мирно обсуждает с мужем текущие дела. А потом они ложатся спать и занимаются сексом, причем так, походя, потому, что уже привычно. Пациенты остались на работе, а жизнь идет вперед. Ей и дела нет до таких, как Валера. Если обращать внимание на каждого психа и жалеть его, - то ни времени ни сил не хватит. Просто у нее работа такая, ей за это деньги платят. Стоп, за ЭТО ей платят деньги? Как же ей, наверное, тяжело? А может, она не думает на этот счет? Грустно, грустно, грустно! Грустно и тошно!

Валера встает с постели и еще глубже смотрит в окно. Из-за налетающего снега виднеются бренчащие трамваи и пыхтящие авто. Семенят люди, машут руками, переходят дорогу, заглядывают в витрины магазинов. Валера смотрит дальше. Сначала - ничего, небо, будто фон на картине художника-экспрессиониста, полумесяц скалится, звезд не видно... А это не звезды? Валера напрягает зрение и... видит огни... Ему чудится, что они намного ближе, чем раньше. Господи, наваждение какое-то! Надвигаются как глаза вечернего трамвая, только этих глаз не два, а сотни, тысячи, десятки тысяч... Они падают сверху, поднимаются снизу, забегают с боков, и даже угрожают сзади. Валера растворяется в ослепительном блеске, как поп-звезда, стоящая на сцене перед многотысячной толпой.

Он отшатывается от окна, но огни захватывают его в плен, горящим кольцом сжимают и давят, вырваться нету сил. Но, чем больше они давят, тем свободнее становится у Валеры в груди. Душа разворачивается как безбрежное поле - огромная и освещенная. Валера открывает форточку и высовывает голову в окно. Он задыхается и кричит во тьму. Потом открывает окно и снег осыпает его лицо, руки, тело. Этот снег окрашен в разные цвета, - серый, зеленый, малиновый, розовый, фиолетовый... Свежесть набрасывается на Валеру и почти валит его с ног, а откуда-то из самой самой дали слышится звенящая мелодия, которая нарастает, нарастает и со временем становится неумолкающим оркестром, хором и гулом. Музыка звучит вокруг Земли и закручивает все - дома, людей, машины, словно миксер, никуда не спрятаться, водоворот накрывает тебя с головой.

Валера встает на подоконник и раскидывает руки, пытаясь объять необъятную музыку и свет. В его мозгу стучит имя Зина и хор бесконечно повторяет это имя. Зина, Зина, Зина... Валера захлебывается и падает, ударившись боком о спинку кровати... Огни исчезают и музыка замолкает.

...В палате тает снег. Валера держится за ноющий бок и приподнимает голову. Хоть бы укол поставили что ли... Охая, еле-еле встает. Потом идет, шатаясь по коридору и, вместо огней, натыкается на безмятежную белую медсестру.

- Что тебе, Валера? Плохо? Погоди, погоди, родной, сейчас поставим укольчик...

Валера стонет и ложится на кушетку. Медсестра долго возится с амитриптилином, набирает в шприц и вскоре вонзает его в валерину ягодицу. Что-то растекается по телу, приближаясь к сердцу и успокаивает. Тепло. Валере хочется спать.

Зиночка... Слезы застывают на глазах. Сон, сладкий сон окутывает утомленный мозг Валеры. Сначала деревья за окном кажутся ему добрыми волшебниками, затем он видит скачущий детский мячик, слышит свой голос... К нему склоняется женщина и гладит его по волосам, перебирает белые кудри, что-то лепечет и убаюкивающим голосом поет. Окно затемнено и, уже погрузившись в забытье, Валера видит почти незаметный глазу зеленый огонек, который, мигнув, тут же пропадает, как дождевая капля, упавшая с листка...

Дома муж, как всегда, зарядил о вечернем ужине, дети бесились и рассказывали о детском саде, а Зина еле-еле соображала. Перед ней стоял Валера с дрожащими от волнения губами. Он путано говорил, и Зина даже не слышала и не понимала смысла слов, только кивала и смотрела на красивое, доброе и страдальческое лицо. В уголках глаз Валеры она замечала возрастающие черточки, он улыбался, затем смеялся и Зина вторила ему. Именно в этом чутком смущении, стеснительном подобострастии и неуклюжести есть настоящее чувство... Так думала Зина, а муж с выпирающим толстым брюхом (и откуда у него такой живот!) глазел в телеэкран, похохатывая над героями очередной суперпошлой игры.

- Че, всех психов вылечила? - без отрыва от телека брякнул муж, - Ты, главное, сама там не окажись!

Дурак - подумала Зина, - Какой же ты дурак! И мы должны жить вместе до самой смерти? Двадцать, тридцать, а то и сорок лет? Чтобы я стирала твои трусы, видела каждый день, как ты чавкаешь за столом и не смываешь за собой в туалете? Ради этого жить? Но муж не был телепатом и не прочитал зининых мыслей, да ему и не было дела до того, чем живет его жена. И никогда не было дела. Никогда.

Она подошла к окну. Долго-долго вглядывалась в темноту, в прохожих, в медное сияние неба. Это небо было молчаливым и нежным как объятия любимого человека. Как давно Зина не испытывала нежности и любви... Да и испытывала ли когда-то? То, что было в молодости иначе как игрой не назовешь. Встретились, сходили в кино, поцеловались, провели ночь, пошли в загс. Не то это все, не то... Глупо, но таковы законы жизни, которые Зина всегда соблюдает, не отклоняясь ни на метр. Тем более, психиатр, нормальный и сильный человек... Но почему нормальный и сильный? А если слабый, беззащитный? Который хочет упасть в объятия любимого человека и безумствовать вместе с ним... Почему только сейчас, когда уже за тридцать, понимаешь, что жить надо не так? Почему это уродство, названное семьей, остается единственным счастьем существования?

...Зина смотрела в окно минут двадцать и тут, где-то вдали, заблестели игривым светом маленькие желтые огоньки. Переливаясь бисером, они стремились навстречу Зине, как релаксирующие театральные софиты. Чем больше смотрела Зина, тем ясней казались огоньки. Она улыбалась сама себе. Какое-то свежее чувство прилило к ее груди, распространив по телу тепло. Стало легко и свободно. Тоска улетела как грязный товарный поезд с шумом и дымом. Захотелось взлететь и пролететь над этими огнями как во сне. Наверное, это он посылает их... Он - бог или что-то высшее там, на небе. Огни, добрые, далекие огни! Это не галлюцинация, это...

Зина закрыла глаза и снова увидела огоньки. Она вспомнила детство, маму, первые слезы... И в эту минуту боль и радость органично сплелись в ее сознании в одну неразрывную цепь. Детская лужайка, добрые глаза прохожего человека, летний дождь и босые ноги, бегущие по лужам... Снежки, морозная утварь зимы, дыхание дыма из печных труб, ледяной блеск горки и мягкая поступь шагов Нового года в образе белобородого Деда Мороза...Дохнуло холодом, но телу было по-прежнему тепло. Хотя ноги коченели, а тошнота жалила мозг, Зина чувствовала прилив сил и томилась от духоты. Скинув халат, она провела рукой по телу, приласкав возвышающуюся, дышащую грудь. И, в этот момент, мощный жар опрокинул на сердце раскаленные уголья. Изнутри жгло так, что хотелось кричать. Но Зина, стиснув зубы молчала и смотрела вдаль. Огни приближались...