Глава 22 - Амальгама
Молодая девушка с дурацким восточным именем (как она сама считала) гордо вышагивала по кривым улочкам где-то в центре Арагона в своей ежедневной душеспасительной попытке познания мира через страдание. Паломничая поступью первопроходца, она не оставляла ни единого шанса камням, засидевшимся на месте, расталкивая их тоненькими ножками в кроссовках.
Океаны слов, чуждых ее слуху, номенклатурной реконкистой шипели на полумавританское прозвище, ярлык, повешенный на нее чересчур оригинальным отцом-востоковедом. Он давно покинул их семью, так же как и свое странное увлечение, и по слухам, достигающим дома ее матери быстрее писем с генетическим оброком, нового ребенка он назвал уже Святославом.
Но эти мысли занимали ее юною голову не больше, чем карта города - бестолковейшее изобретение для тех счастливых людей, которые каждый день ходят на работу новой дорогой. Воистину пребывают в нирване те, кто носит дырявый плащ своих предыдущих инкарнаций не на работу вовсе, а в любимое место - купель упокоения души и тела.
Продвигаясь медленно, никуда не спеша, плутая по наиудаленнейшим от солнца закуткам, девушка в конце концов вышла к приземистому белому зданию. Пьяная змея и перпендикулярные палочки на фронтоне, выцветшие, но в осыпавшейся позолоте не потерявшие своей семантической ценности, недвусмысленно намекали, что здесь окажут помощь любому нуждающемуся. Только вот девушка пришла не просить о помощи, а поделиться ею.
Жизнь ее сложилась удачно сразу после того, как в процессе внутриутробного созревания тело ее сформировалось не менее успешно, наделив парой рук, ног, здоровым мозгом и сердцем, устойчивой нервной и кровеносной системами, внутренними органами без патологий, а также всем тем, что гарантированно дается в пользование почти любому счастливому человеку.
И так же как пустое сердце затягивает в свою светящуюся псевдо-талантом бездну других несчастных мотыльков, полная и красивая душа молодой девушки мечтала безвозмездно оросить сухие улицы Сарагосы, окропить капелькой из полупустой чаши, той самой, что осыпалась злым металлом на скромное название белого храма: "Больница Святых Мерсидариев".
Она все время забывала это слово и называла их медресариями. Испанский она учила небрежно, больше полагаясь на интуицию и веру в язык доброй воли: кричат, стонут и плачут все, как ни странно, на диалекте предтеч.
Здесь все было не тем, чем представлялось: забинтованные мумии этого храма не имели никакого отношения к фараонам (кроме, может быть, чисто жаргонного), а лысые дети с грустными глазами вовсе не были умудренными жизнью старичками. Времени у них было мало, а радости еще меньше. Вопреки обратной зависимости этих величин, и то и другое утекало одновременно, что было ненавистно молодой бунтарке.
Вот так она и вступила в волокиту наивных людей, которым, мало того, что не платят за их работу, так они еще и выполняют ее вместо тех, кому за нее заплатили. Однако эти аргументы девушку не смущали, и краснела она только от аллергии на иноземные продукты.
Променадные мысли подходили к концу, а ноги сами собой приближались к входу в Оплот Последних Сил (как она однажды остроумно окрестила это здание с крестом и ужом, свернувшимся серпантином).
Цивилизованно предъявив гвардейцу у входа неламинированный пропуск волонтера, она получила разрешающий (или даже одобрительный) кивок и взялась своей тонкой ручкой за массивный дверной эфес.
Ворота старой бедной больницы открылись, и девушка юрко нырнула в холодную, обесцвеченную прихожую.
Вдруг что-то прыгнуло на нее в темноте, легкое как перышко. Обхватило руками шею и обслюнявило щеку.
- Хесусито! Это ты?
- Си.
- Как твои дела сегодня? Ничего не болит?
- Но.
- Ну и отлично, - сказала девушка. Как самбист, проведя успешный захват, перевернув и взвалив мальчишку на плечи, она пошла вдоль теплого чистого коридора в знакомую палату.
- Сегодня будем играть целый день! - она улыбнулась и весело потрепала его по непослушным глянцевым волосам.
Из-за приоткрытой двери доносились негромкие звуки робкого разговора, а солнечная пыль танцевала на фоне черных портьер тени, кружась под присмотром танцмейстера-окна, который платочком занавеси задавал ритм.
Девушка приоткрыла дверь и в размере вальса, предварительно выполнив книксен, чтобы не ранить своего высокого партнера, за два оборота запорхнула в зал под беззвучные аплодисменты других маленьких кавалеров, скромно сидящих по углам да лавкам.
Усадив любимца на кровать, она жестом призвала других мальчишек приблизиться к ней, чтобы получить подарки.
Дети чередой проходили перед ее поясом, а она выдавала гладкие блестящие камешки им в ладони, каждому по одному, такие, которых у них еще не было - знатное пополнение для коллекции.
Потом начиналось деловитое громыхание, когда они складывали их в жестяные коробочки из под чая или конфет. Рассортировав подарки по размеру, цвету, породе, гладкости, температуре, дате, или исключительно по собственному вкусу, они обычно успокаивались и усаживались на свои незастеленные кровати.
Точно так же было и в этот раз, очередной, но особенный. Девушка присела на стул в центре палаты, чтобы было видно всех детей, и стала ждать, чего же они попросят сегодня.
"Фабула, фабула!" - закричали дети.
- Сказку? Так, что же вам рассказать...
Девушка с искренней радостью на лице, активно жестикулируя, попробовала превратить в сказку содержание некоего философского трактата, который она читала вчера вечером перед сном:
"Жил-был мальчик с двумя тенями. Днем, когда светило солнце, следовал за ним по земле его черный подражатель, ехидно передразнивая. Соприкасаясь пятками, они с тенью гуляли вместе, как неразлучные братья: один кидал камень в реку, и другой то же повторял за ним, и невозможно было сказать, кто сильнее и быстрее, ведь ни обогнать, ни пересилить тень не получалось: так же поднимала она тяжелые камни, так же быстро махала палкой. И жили они душа в душу.
Но когда наступала ночь, а луна светила своим бледным блеском, уходила черная тень, и вырастал из уставших за день пяток гордый серебряный двойник. Повторять мальчишеские глупости он не желал и надменно лежал на земле, притворяясь спящим. Куда бы ни поворачивалась голова мальчика, блеклая тень, насильно привязанная к нелюбимому соседу, всегда смотрела на луну, тоскуя по покинутому дому. Мальчику с таким другом было скучно, и поэтому ночью он спал, закрыв глаза от обиды на своего надменного товарища.
И в каждом сне он сам оказывался на луне. Причудливые серебряные города не шли ни в какое сравнение с его родной землей: яркие шпили башен медленно пульсировали, испуская едва ощущаемый гул, дома слегка развевались на ветру, а стен не было вовсе. Другие обитатели луны медленно скользили над поверхностью, молча кланяясь прохожим. Они были гордыми и независимыми, но добрыми и не причиняли зла окружающим. Существа эти представлялись образами, бестелесными и полупрозрачными. Проходя друг сквозь друга, они переплетались, увеличивались и мутнели. Накопив много перевоплощений, дух становился твердым и оседал на камень в виде башни, парка или дома.
Но в конце каждого сна непременно приходили черные люди, хватали серебряных духов черными крюками и кандалами приковывали их к своим ногам. Наловив достаточно призраков и разделив их между теми, кто не поймал ни одного, они уходили парами в свой светлый дикий мир. А тот, кому не хватило духа, умирал во сне."
Ох, как же были довольны дети: добро восторжествовало, как и в любой сказке, потому что добром здесь были сама сказка и сказительница. Они многого не поняли, особенно учитывая то, что история звучала на чужом языке, но ведь и сама сказительница чувствовала некоторую двусмысленность и неопределенность в своих словах: девушке приходилось слегка хитрить, чтобы каждый день рассказывать новую сказку.
Но вот, в проем двери протиснулась острая бородка, а затем и человек в белой тоге с римским профилем. Добрый доктор улыбнулся детям, перевел взгляд на девушку и тихо произнес: "Амаль, можно вас на пару слов?"
Девушка не смогла отвергнуть столь удачное предложение: по-испански она примерно столько слов и знала, хотя неплохо понимала некоторые языки романской группы. Aeterna lingua Latina - понятно ведь?
В коридоре, не выходя из тени, доктор сказал:
- Что касается вашего желания отправиться домой на месяц, то я, конечно же, не могу вам этого запретить, но убедительно прошу вас остаться хотя бы еще на неделю.
- Хорошо, конечно.
- Вы ведь вернетесь? - скромно спросил доктор.
- Да, обязательно.
Доктор дотронулся до своей бородки (сим-салабим) и скороговоркой радостно затараторил:
- Знаете, позитивистская наука этого не подтверждает, но я почти уверен, и возможно, бегло отражу это в своей диссертации, что ваше влияние и подобный безответный человеческий героизм лечат все недуги, даже нашу крайне тяжелую специфическую болезнь века.
- Соглашусь, пожалуй.
- Ну, спасибо вам. Не буду отвлекать. Казаки ваши уже бунтуют! - доктор заглянул в приоткрытую дверь, войлоком своего строго-балующего взгляда заглушив шорох юных голосов. - В вашей культуре ведь есть казаки?
- Наверное.
Доктор ушел, а девушка вернулась в палату и захлопнула за собой дверь.
Так она и навещала их еще неделю, а потом, попрощавшись со своим любимцем, который каждый день встречал и провожал ее, она собрала рюкзак всех своих богатств и улетела домой, где не была уже полтора года.
Иллюминатор самолета соблазнял ее пуховым покрывалом облаков, но она ни разу не сомкнула глаз за все шесть часов полета. Она соскучилась по своему дому и не могла дождаться встречи с мамой.
Самолет приземлился, высадил девушку с трапа в ловушку родных объятий, а сам заправился, развернулся и полетел назад. Так и летал туда-сюда, сделал 147 рейсов, дважды попал в турбулентность, пять раз наворачивал круги в нелетную погоду, не рискуя дотронуться до сырой земли, но не потерял ни одного человека, а даже приобрел: в его железной утробе родился ребенок, чадо чартера без четкой родины, некий космополит, выброшенный в этот мир со скоростью 800 км/час.
И вот однажды этот самолет приземлился в аэропорту Сарагосы, а вышла из него уже знакомая нам девушка, слегка выцветшая и отдохнувшая.
В этом теплом городе она снимала прохладную мансарду с тоненькими щелями и крошечными ромбовидными окошками, пропускающими буйный каталонский ост-тень-зюйд, первые лучи солнца и комаров. Там целеустремленная улитка поднималась по стене на крышу, а почти засохшие цветы тянули свои гусиные шеи к земле, перегнувшись над изогнутой решеткой небольшого железного балкончика. Сразу с самолета, уставшая, она пришла домой. Отперев чердачок ржавым ключом и забросив свои нетяжелые сумки, принцесса заняла пост на башне.
Биологические часы от нескольких кофейных подзаводов все же дали сбой и остановились. Тяжелый дневной сон навалился на нее аккурат в сиесту. Отдохнув настолько, насколько это позволяет сделать день-завистник, она остаток суток провела сумбурно: читая книгу с конца по методу Торобоан-Реникса, толкая улитку, лежа на голове, сидя на ногах, поливая чаем растения и утоляя голод цветочной водой. Под утро она заснула, а через несколько часов отправилась на свою любимую работу.
Протянув еще одну нить траектории - новую в полотне ее жизни, и подобрав по дороге несколько интересных камешков, она подошла к Больнице Святых Мерсидариев.
Но на этот раз никто ее не встретил, что явилось для нее неожиданностью, в отличие от ожидаемых прыжков в темноте.
В конце привычного, плохо освещенного коридора, сидел неизвестный мальчик, несколько худой для своих лет и, к сожалению, не имевший волос. Проходя мимо него, она наклонилась и тихо спросила:
- Привет. Ты, наверное, новенький?
Мальчик обиженно посмотрел на нее такими знакомыми глазами и убежал в свою палату.
Конечно же, это был ее несчастный любимец. Как же сильно он изменился за месяц! Боже мой, как же сильно...
Вот тут-то дни и потянулись унылой чередой, такие драгоценные теперь. Хесус с ней не разговаривал, замкнулся, сидел и грустил. Ребята говорили, что он раздал им свои камни. "Пришло время собирать камни... Нет, не к месту!" - думала она и ничего не могла придумать.
Но вот пришло одно мудрое утро и принесло глупую мысль. Девушка умылась росой, оделась в солнечный покров и вышла из дома.
Здесь она боялась лишь трех вещей: серпентов, сепсиса и севильских фламенкистов. Первых двух боялись все нормальные люди, а вот почему импульсивные музыканты вызывали страх у девушки, никто не знал. Каждый раз, когда улицы Сарагосы озарялись ритмичным стуком ракушек, и быстрые пальцы, как бедные и тщедушные любовники, полным перебором всех чувственных струнок мертвой деревяшки дразнили рогатого мужа, втыкая ноты и ловко уворачиваясь от повторений, каждый раз девушка затыкала уши и убегала от них подальше.
"Где же здесь раскрашивают тела?" - думала она, пока бродила по закоулкам, проверяя все адреса пергаментных мастерских. В одних местах было очень грязно, в других - дорого: как будто это первые книги, богатства царей! Дело-то нехитрое, можно и черно-белую: главное, чтобы образ считывался даже ребенком.
Девушка постучала в очередную дверь дома, который стоял спокойно и гордо, даже не зная, что городу он более известен не как временный приют сиюминутной души, изображенной на граните мемориальной доски, а просто как тату-салон - пристанище нового писца, но не по душам, а телам.
Пар дыма толкнул дверь, и она инфернально отворилась сама по себе.
- У вас открыто?
- Да, входите по доброй воле.
Девушка на всякий случай не наступала на пороги здесь. Перепрыгнув высокую подушку, на которой спит дверь, она подошла к сапожнику без сапог, человеку без единой видимой татуировки. Возможно, так даже лучше: парикмахер не может сам себя постричь, полицейский - арестовать, а врач - вылечить...
- Я хочу сделать небольшой рисунок на предплечье, - сказала девушка, присаживаясь на стул. Вокруг нее было много всяких пузырьков, альбомов, пахло чернилами и гарью, но она не испугалась, а стала любопытно все разглядывать, отгоняя мрачные мысли.
- На какой руке? - спросил мастер.
- А на какой меньше больно?
- Ха, одинаково! Хотя, на злой, пожалуй, побольнее будет...
- Это какая? - спросила девушка, поочередно показывая ему декстру и синистру.
- Та, которой не делают добра... Левая - для правшей, и вице верса.
Девушка протянула левую руку, плату и эскиз рисунка - телефон с фотографией спящего мальчика.
- Только нарисуйте его с открытыми глазами...
- Какого цвета глаза?
- Ой, мне черно-белую...
Магистр пересчитал деньги, пальцем аккуратно выдавив из кучки пару песет, устаревших три года назад.
- Все равно цвет важен: светлые или темные?
- Очень светлые, - мечтательно произнесла девушка, мгновенно поправив себя, - то есть черные, карие.
Конечно, нельзя портить кожу, ведь это униформа человеческой вахты. Но маме она как-нибудь объяснит...
"Не так уж и больно..." - закружилась мысль в голове, раскачивая собою соломенный дом. Маэстро дал понюхать нашатыря, отбившего размышления и позволившего сосредоточиться на интригующем процессе переселения души.
Солнце проделало длинный путь: отраженное от человека и попавшее на слой люминофора, она было намазано на квадратную сетку холста, вспышками запомнено на долгую память, поддерживаемую энергией этого самого солнца, в сумраке кармана, надежно укрываемое, оно было перенесено в полутемную комнату, где черной краской на светлой коже было вновь отражено в виде ребенка с сияющим лицом.
Несколько дней спустя, как только рука перестала краснеть от своей неразумной выходки, она нашла своего малыша в отдалении от остальных, в полутемном коридоре. В конце его мигала уставшая лампочка, как будто невидимый железнодорожник переводил стрелки: ночь, день, тьма, свет.
Девушка наклонилась к мальчику и посмотрела в его влажные темно-светлые глаза.
- Ты почему плачешь?
- Меня Бог не узнает!
"Ну, вот это неправда!" - она выдержала паузу, придавая вес своим словам, повисшим в голове и набирающимся кинетической решимости.
- Вот увидишь, узнает... Хоть ты и будешь седым старичком, нисколько не похожим на себя сейчас, Он тебя увидит. Мгновенно заметит в толпе и жестом подзовет к себе, расскажет сказку или покажет чудо-фокус, ты будешь смеяться... Знаешь, как забавно смеются старички? У них челюсть иногда выпадает!
Девушка показала зубы, потом закрыла рот, провела над ним магической рукой, и, втянув губы внутрь, изобразила шамкающую старушку. Хесус улыбнулся.
- Смотри, я покажу тебе секрет, - девушка натянула рукав кофточки, и на мальчика посмотрела его черная тень, добрый двойник.
- Это я!
- Ты... И если вдруг Бог тебя не узнает, я ему докажу, что ты - это ты, и что тебя непременно надо узнать...
Девушка вновь посмотрела на руку с рисунком, которая постарела на 10 лет, а потом подняла глаза к небу.
Прямо над ней, недалеко от "Эскудо", висел огромный плакат, изображающий бледную девочку, чем-то похожую на нее саму в детстве. Ее длинные волосы потенциальной бесконечностью пропадали за плечами, волосы, протянувшие тонкую нить к воспоминаниям из Иберийского прошлого.
Зачем она хочет написать эту глупую книгу? Обещания молодости тянут ее безвольную сущность к унизительному финалу, через не менее унизительную кульминацию, завязку, предысторию и море предпосылок. Она сдавала бы кровь за деньги, если б не боялась! А вот книга - это нестрашная кровь, которой еще много останется: и себе и другим хватит.
Деньги, просто деньги еще могут спасти Хесуса, хоть он и умер давным-давно.
Следующая глава