От моего дома до центральной автобусной станции 600 пар-шагов по тихой, малолюдной улице. По давнишней армейской привычке я отсчитываю расстояние в пара-шагах. Так считать удобнее: раз-и-два-и-три-и-четыре и т.д. Каждый мой пара-шаг равен примерно полутора метрам. Я отмериваю свои пара-шаги в 7 утра до автобуса, который отвозит меня в Рамат-ган, на работу. В шесть вечера я вернусь и отсчитаю свои пара-шаги в обратном направлении. Каждый день, как маятник и по той же улочке.
Вдоль тротуара, по всей его длине, с перерывом на перекрестке, проходит низкая, высотой со скамейку, каменная ограда, дальше кусты, а за кустами ряд скучных, старых пятиэтажек, живописно украшенных предвыборными плакатами и вывешенными для просушки разноцветными флагами простыней и рубашек. Иногда на заборчик присаживался измученный артритом старичок или прогуливающая ребенка мамаша ставила на него сумку, чтобы, порывшись в ней, откопать бутылочку с соской, но один старый человек сидел на нем постоянно, целыми днями Перед ним, на худеньких трубочках-ножках стоял электро-орган, и старичок играл, негромко и так осторожно, как будто старался не превратить свою не очень хитрую музыку в беспокойство для окружающих.
Старенький орган был с хрипотцой, а музыка - из советских кинофильмов, довоенных оперет и эстрадных репертуаров 30-х - 50-х годов. Старик всегда сидел на одном и том же месте, и рядом с ним застенчиво раскрывал беззубый рот потрепанный временем футляр его органа, как будто тихонько говорил, неизвестно кому: Господа, нет ли у вас случайно лишнего шекеля для музыканта, которому этого шекеля не достает? Собственно, если нет, то ничего страшного. Я неизменно опускал свой шекель, у которого почти не оказывалось соседей.
О его лице ничего нельзя было сказать, так как видны были только серые глаза и розовый шарик носа. Все остальное пространство было покрыто густой растительностью серого цвета, и, неудобно в этом признаться, но он был немного похож на болонку. Впрочем, насколько я могу судить о качестве исполнения, он играл очень неплохо, и однажды вечером я поздоровался и сел рядом. Просто мне в этот вечер некуда было спешить, и не исключено, что старику тоже поболтать захочется.
--
Извините, что вмешиваюсь не в свое дело, - осторожно сказал я ему, - но, по-моему, вы выбрали не самое лучшее место. Почему бы вам не перебраться поближе к автобусной станции? Там много людей, и вы могли бы собирать...
--
А стоит ли? - возразил он. - Там шумно и говорливо. Нет, там моя музыка никому не нужна. А здесь вы меня услышали. Слышат и другие прохожие. Некоторые останавливаются, присаживаются передохнуть и слушают меня.
--
То-то музыканты стараются выступать в больших залах! - съязвил я.
--
Я бывал в концертах. Многие приходят послушать музыку, а большинство... Нет, я не могу утверждать, что большинство, но довольно много людей... Они приходят ради внутреннего престижа. Здесь мне лучше.
Мы помолчали. Он заиграл фрейлехс, но так минорно, что я не сразу угадал мелодию. Мне захотелось пригласить его к себе.
--
Я живу тут рядом. Давайте у меня посидим. Выпьем по рюмочке.
Я не ожидал, что старик согласится, но он, не говоря ни слова, собрал инструмент, уложил его в футляр и мы пошли.
Собирая на стол, я пытался распросить его. Кто? Откуда? Есть ли семья?
--
Нет, я один, - сказал он так просто, как будто жить одному в этом неуютном мире так же нормально, как огурчиком закусывать рюмку водки.
--
Совсем - совсем один?
--
А кто мне нужен?
В самом деле, кто ему еще нужен, если у него есть его органчик и место на заборчике. Кстати, забыл сказать, что его мини-сцена помещалась в гостеприимной тени дерева, а это в нашем климате немаловажно. И, что еще более кстати, какая это удача найти под солнцем или в тени место, рабочее место, на которое никто не претендует.
--
А вы, я смотрю, тоже один, - заметил он.
--
Не совсем. Моя жена уехала в Белоруссию на серебряную свадьбу брата. Кроме того, у меня есть дети, другие родственники, друзья.
Видимо, он выпивал очень не часто, потому что со второй рюмки разговорился и рассказал, что был когда-то учителем английского языка и очень любил эту работу.
--
Кроме того, я вел в школе уроки пения и рисования. Моей маме очень хотелось, чтобы я стал музыкантом, и она послала меня учиться в музыкальную школу, однако я музыкантом стать не захотел и пошел учиться в университет. Так мне захотелось. Рисовать я нигде не учился. Просто любил рисовать. Мне нравилось петь и рисовать с детьми. И им тоже нравилось. Это было самое лучшее время в моей жизни.
--
А семья? У вас была семья?
--
Нет, только мама, но ее давно уже нет, и я даже не знаю, где ее похоронили. Когда я вернулся, никто не мог сказать, где ее могила.
--
У вас все так грустно... - вырвалось у меня.
--
Я бы так не сказал.
Он бы так не сказал!
--
Вы сказали, что, когда вернулись, то мамы уже не застали. А откуда вы вернулись?
--
О, это длинная история.
--
А вы вкратце. Было же у вас в жизни что-то такое... Что-то главное.
Он не готов был рассказать об "этом". И с какой стати я к нему пристал, если он, может быть никому не хочет об этом рассказывать?
--
Кстати, меня зовут Миша, а вас как зовут? - представился я.
--
Я Семен. Можно просто Сёма. Меня все всегда называли Семой. И мама называла меня Семой.
--
Вы извините мою назойливость, но, наверное, была в важей жизни... Женщина была в вашей жизни?
Мы долго молчали и молча выпили еще по одной. Я нарочно поставил маленькие рюмочки и подкладывал ему побольше еды, чтобы он не захмелел. Сам не пойму, чем он был мне так интересен. С его хриплым органчиком и покойной мамой.
Постепенно, по мере того, как его нос все более розовел, а в серых глазах появлялись искорки, он оживлялся и рассказывал. И впервые так произнес имя "Светлана", что комната озарилась. Вы могли бы так сказать: Свет (свет!) - лаааана, чтобы стало светло? Я тоже не умею. А он произнес это банальное женское имя, и 100-ватная лампочка засветилась на все 150.
Светлана преподавала в его школе русскую литературу, а для него она соединяла в себе все качества и добродетели своих литературных девиц девятнадцатого века. Только для нее девицы были "образами", а для него Светлана означала всю Вселенную, включая самые отдаленные звезды.
Думая о ней он осознавал себя таким внизу стоящим, что об подойти близко не могло быть и речи. Собственно, Ромео тоже стоял ПОД балконом Джульетты, а о Дон Кихоте и говорить нечего, но посмотрели бы мы, как эти двое заикались бы и как изменились бы все наши представления о прекрасной и чистой любви, если бы жизнь столкнула их со Светланой.
И, как это бывает, в той же школе работал разбитной и опытный, хотя и чуть менее романтичный, учитель физики, который... Нет, не совсем то, что вы подумали. Учитель физики по имени Ростислав оказался весьма известным в их городе и за его пределами диссидентом, и вокруг него, в его доме, собиралась либерально мыслящая публика, и подписывали письма протеста и в защиту, и читали самиздатное и так далее, а на улице, покачивая антеной, стояла гебистская "волга", и это придавало собраниям своеобразную пикантность.
Что особенного там происходило? Обсуждался план вооруженного захвата обкомовского буфета? Курили гашиш? Совращали малолетних? Он мог бы не описывать мне эту компанию. Мне эти игры тоже хорошо знакомы, и я никак не могу понять, что диссиденстского было в этом диссиденстве. С точки зрения нормальных мозгов, не отравленных социалистами народов и стран. Но что за это сажали в их вонючие исправительные учреждения, в которых не только люди, но их баланда портится через пятнадцать минут после разлива, так это более, чем факт.
Сема в шумных спорах почти не участвовал, так как ему нечего было ни возразить, ни прибавить, и ему этого не хотелось, но замечать восхищение в Светыных глазах, когда она, чуть подавшись вперед, слушает этого краснобая, а он говорил и говорил, и удивительно, сколько незнакомых слов иностранного происхождения помещалось у него во рту.
И тогда он занялся самообразованием в обсуждавшихся в ростиславовом кружке областях. Вскоре он понял, что для участия в разговорном базаре вполне достаточно знать содержание статей БСЭ по обсуждаемому вопросу. Дело дошло до того, что однажды он смело возразил, привел цитаты, Ростиславу нечем было крыть, и Света впервые перевела взгляд своих самых карих на свете глаз с Ростислава на него. Ростислав же произнес: "Это чрезвычайно интересно", что еще более поощрило Сему к чтению книг по истории и экономике.
Результатом этого чтения и размышлений явилась Сёмина рукопись на тему об обреченности социалистической экономики в условиях подавления частной инициативны. Сёма убедительно показал, что торговля на внешнем рынке запасами недр страны с параллельной при этом закупкой сельскохозяйственной продукции и технологически сложных машин и оборудования неизбежно ведет экономику в тупик, а страну к полному банкротству. Он докатился до того, что утверждал (Вопреки Карлу Марксу), будто бы не труд является истинным источником прибыли, а солнечная энергия в хлорофиловых зернах.
--
Ростислав куда-то увез мою рукопись, - рассказывал Сёма, - и некоторое время спустя она вышла в самиздатском журнале "Факел", издаваемом где-то на Волге. Вся компания листала журнал, щупала меня, чтобы убедиться, что я настоящий, а я, впервые увидев свою фамилию напечатанной выше и слева заголовка статьи, тут же оглянулся на Свету и чуть не упал в обморок. Она склонилась над моим плечом, ее каштановые кудри коснулись моей щеки и у самого моего затылка дышала ее грудь.
--
Ну, так что в этом особенного? От этого ни одна женщина еще не родила! - сморозил я, и тут же пожалел, а он замолчал.
Неужели я его обидел? Господи, только этого недоставало! Вень он же совсем еще ребенок.
Он вежливо сказал, что уже поздно, а завтра рано вставать. Я предложил подвезти его на машине, но он отказался, так как ему тут, недалеко, а я к тому же не совсем трезв, и мне нельзя за руль.
2.
Утром я остановился возле него, прослушал небольшой отрывок из "Травиаты" и сказал, что, если я вчера не так выразился, то это нечаянно, и я никак не собирался, и мне очень жаль, и я понимаю, и это больше никогда не повторится. Он поднял на меня такие удивительные, почти голубые, глаза, что у меня зачесалось в горле, и я, чтобы не заплакать, быстро сказал, что увидимся вечером и, перепрыгивая через пара-шаги, помчался на свой автобус с трехзначным номером.
В шесть часов его на месте не было, и я воспринял это, как катастрофу, но час спутя он позвонил по телефону. (Оказывается я записал номер и вчера на прощанье сунул бумажку в верхний кармашек его клетчатой рубашки.)
--
Можно я прийду?
--
Ну, конечно! Даже спрашивать не надо. В любое время. Приходите прямо сейчас.
... Он вошел и, увидев на столе бутылку, сказал, что нет, этого не нужно. В крайнем случае, чаю.
--
Вы напрасно подумали, что я обиделся. Просто, я... На меня впервые посмотрели с какой-то другой стороны. То есть, не впервые, но там это были зэки, а от вас я не ожидал, и это меня удивило.
--
Зэки? Вы сидели в тюрьме? - удивился я, а сам подумал: в колонии для малолетних, что ли? Но вслух этого не произнес.
--
Да, в лагере общего режима. За агитацию против советского общественного и государственного строя.
--
Но при Брежневе за статью в самиздатском журнальчике все-таки не сажали.
--
Верно, но статья была перепечатана на Западе, и о ней была передача по Дойче велле.
--
И этого мало.
--
Однажды, когда я выходил из Гастронома, толстая баба наткнулась на меня и уронила кремовый торт цветочками на асфальт. Она разоралась и, подняв остатки торта, вся перемазалась. Подбежали два милиционера, схватили меня и потащили в милицию. Меня должны были судить за злостное хулигантство, но каким-то образом сложили все вместе, хотя эта головоломка у них долго не складывалась и прокурор на суде, как мне потом объяснили, сам толком не мог понять, в чем меня обвиняют, а я не очень вникал, потому что все время смотрел на нее, а она сидела рядом с моей мамой, и я все время думал о том, что меня судят за то, что я ее люблю, и это так необыкновенно... Я не могу вам это описать.
Еще бы он мог это описать! Рыцари, аристократы и другие полоумные за любовь нанизывали себя на шпаги и ловили пули переносицами, как в игре в пинг-понг, но впервые со времени штурма Зимнего советский народный суд за любовь, вследствие которой человек прославился на весь мир статьей в Дойче велле, отправлял любимого детьми учителя английского языка в лагерь обычного режима. Формальным было все-таки обвинение в сверхзлостном хулиганстве с трагическими, чуть ли ни антисоветскими, последствиями.
--
Света назвала себя моей невестой, и эти люди были настолько гуманны, что разрешили ей и маме после оглашения приговора подойти ко мне, и они меня обе обняли и поцеловали с двух сторон. (Сёма показал примерные места на бороде, куда его поцеловали эти две женщины) Прежде там бороды не было.
3.
--
Прошли годы, прежде чем мне в руки попали книжки, в которых описаны советские лагеря. Не то, чтобы я не верил - если пишут, значит так и было, я привык верить - но со мной, если честно, такого не было. Когда узнали, что я играю на аккордеоне, все сказали, что мне тут цены не будет.
--
Кто сказал?
--
Зэки, уголовники, охранники, начальник лагеря - все. У них же там тоже были поставлены агитация, пропаганда, воспитательная работа, художественная самодеятельность и всякое такое. Вам не надоело меня слушать?
--
Что вы! Продолжайте. Мне очень интересно.
--
Зеки напевали мне блатные песенки, я их приводил в порядок в музыкальном отношении, в смыле - зэков и песни, и эти песни мы тоже пели. Кстати, может вы не знаете, что в России блатные песни - это же огромный культурный пласт, а вся современная эстрадная песня, которую так больше не называют - это смесь западных ритмов с блатной мелодикой. Я вам точно говорю.
--
Я вам верю.
--
Словом - что вам сказать? - лагерь, это, конечно не санаторий, но для меня он каторгой не был. Играл на баяне и хормейсвовал. Но однажды, уже под конец моей отсидки, в барак поступил новенький. Он мне сразу не понравился. Не то чтобы уголовник, а из тех, кого уголовники называют "приблатненными". Косит под урку, а сам у соседа что-то спер и тот отволок его в милицию. Посадили на год. Однажды вечером он разболтался и расхвастался о том, какой он дон Жуан, и какая у него была, и у нее это такое, а это другое, а он ее, а она его, а он ей за это влепил - ну, вы поняли, что это было. Собственно, ничего особенного, и я понимаю, что у них так принято, и иначе нельзя... Я не знаю, что со мной произошло, и почему я взорвался. У меня никогда в жизни такого не было. Я не знаю, чем я треснул его по голове, но помню, что все его лицо залило кровью.
--
Вы подумали о Светлане?
--
Что значит: подумал? Я всегда о ней думал. Что бы я ни делал, я думал только о ней. Вы правы, возможно, в этот момент мне показалось... Вот именно. Но я не утверждаю.
--
И вас опять судили за любовь?
--
Выходит, что так.
--
Но срока мне не дали, а отправили в психбольницу на обследование. И там оставили. Я не возражал, потому что сам считал, что у меня психическое расстройство, и все они поступают со мной очень гуманно, и мне следует подлечиться. Тем более, что в клинике со мной хорошо обращались, а в большом зале было пианино, и там собирались больные, и я им играл, и все были довольны. В том числе врачи и медсестры. И так прошло еще три года. Радости мало, но такова жизнь и, педставьте себе, в психушке тоже течет жизнь, и люди, которые люди и тогда, когда они психи, и врачи, которые еще большие психи, чем их пациенты, - все они люди.
--
А Светлана? В какой-то момент, в присутствии вашей матери она объявила себя вашей невестой. Вы переписывались?
--
Я получил два письма и помню их, как "Полтавский бой" из "Полтавы". Во втором письме она написала, что встрчается с одним человеком. Нет, не с Ростиславом. Ростислав был женат, и у него было двое детей. Это был другой человек.
--
У вас было время забыть ее. Полюбить другую.
--
В лагере? Или в психушке?
--
Нет, но когда вы вышли на свободу.
--
С тех пор, как я вышел, минуло 15 лет. С тех пор я ни разу не чувствовал себя молодым. Я старик. Мне было уже поздно.
Я прикинул: сколько ему может быть лет? Получилось совсем не много. Он еще не тянул на пенсионера.
4.
Когда из поездки в Белоруссию вернулась жена, я рассказал ей про своего приятеля-органиста.
--
Ты о том старичке, что сидит там, на заборчике, и играет на органе? Так его же все знают. Он играет для Оры, которая живет в пятиэтажке, но там живет не та, для которой он играет. Слушай, я расскажу тебе историю Оры. Их было две сестры, Светлана и Оля. Родители девочек рано разошлись. Света осталась с отцом, а Оля жила с матерью в Ленинграде. Когда Оля со своей семьей приехала жить в Израиль, она записалась Орой. А этот сумасшедший музыкант, он же много лет разыскивал Свету, которая в девичестве Берман, а когда, наконец-то, нашел Ору, девичья фамилия которой тоже Берман, то решил, что она и есть Света, потому что на иврите "ор" значит "свет". И вообще, все Светы в Израиле становятся Орами. А его Света живет где-то, кажется, в Белоруссии.
--
Так он к этой Оре даже ни разу не подошел?
--
Нет, ни разу. Все, что он хочет ей сказать, он посылает с музыкой. Ты смотри, не проговорись. Мы не хотим, чтобы он узнал правду.
***
Потом органист исчез.
--
Ты не знаешь, что с ним случилось? - спросила жена.
--
Не знаю. Меня это тоже беспокоит.
--
Неужели...
--
Вот и я подумал, что нашелся таки "добрый человек" и открыл ему секрет Оры.