Мама больше любила двух младших, братика и сестричку, а я была папиной дочкой...Когда они гнали всех в Печору, и люди тыкались друг в друга и падали, и теряли котомки...А Печора - это был лагерь такой, и мы шли туда из Винницы, и гнали нас шуцманы...Шуцманы очень злились и кричали, когда кто-нибудь падал...Папа нес на руках братика Йосика, а я шла возле папы и мама все время отставала, потому что ей тяжело было нести сестричку Цилю и узелок. Мама упала и узелок откатился в одну сторону, а Циля в другую. Подбежали шуцманы и стали кричать и ругаться. Очевидно мама сломала или вывихнула ногу, потому что она не могла встать, а один шуцман кричал: "Дывысь, яка барыня! Розляглась на дорози! Уси йдуть, а вона соби розляглась." Папа оттолкнул меня, чтобы не мешала и хотел поднять Цилю, а вместо этого уронил Йосика и сам поскользнулся и упал на спину. И тогда один шуцман начал стрелять. Я только помню, как закричал Йосик: "Папочка, он стрельнул мне в бок. Мне больно"...Шуцман ударил Цилю каблуком сапога в лицо и у нее вместо лица сделалась...Я не могу...Зачем вы заставляете меня об этом рассказывать? Это же жестоко.

***

У того, который стрелял, верхняя губа с половиной усов ушла внутрь рта, а нижняя выпятилась и вздрагивала при каждом выстреле. Он стрелял как раз не из немецкой винтовки, а из русской драгунки и раскраснелся от возбуждения, как будто давно не ел, а тут еще попался сочный кусок ветчины. Второй шуцман не стрелял, а упражнялся сапогом и прикладом винтовки и бил по чем попало, а люди с визгом отскакивали в стороны, но далеко не убегали, так как бежать было некуда: справа от дороги была глубокая, полная воды канава, а слева - человек десять шуцманов, и у одного из них на привязи рвалась в готовности вывалиться из собственной шкуры немецкая овчарка.

Фирочка лежала на спине и перед нею двигались оскаленные собачьи и человечьи клыки, а звуки исчезли и вспомнилось немое кино в накуренном клубе, когда киномеханик по прозвищу Хромой отвлекался разговором с кассиршей Жужей и кручение механизма замедлялось. Видно было, как державший собаку что-то ей приказал и отпустил веревку. Кино крутилось все медленнее и медленнее, Жужа, которой Хромой запустил свободшую от ручки аппарата ладонь между кофточкой и спидныцей, возмущенно хихикала, передние собачьи лапы поднимались все выше и выше, а уши торчали где-то за пушистым, довоенным облаком и вдруг они остались вдвоем, Фирочка и собака, а остальные отошли в сторону, шуцманы, киномеханик, папа с мамой, братик с прострелен ным боком, сестричка с кашей вместо лица, Жужа и довоенное облако.

Жужа вильнула бедрами, вывернулась и пересела на другой табурет, Хромой завертел ручкой в технически предусмотренном темпе, а овчарка, та, наоборот, застыла с разинутой от удивления пастью и с ее языка на Фирочкино лицо потекла теплая собачья слюна.

- Ату ее! Взять! - весело кричал шуцман. - Взять ее, Рекс! - а Рекс повернул голову, посмотрел на шуцмана и в его

глазах было недоумение...

Красиво расставив белые с рыжими пятнами лапы, он сидел возле Фирочки и смотрел то на нее, то на шуцмана и неуместно повиливал кончиком хвоста, а потом поднял голову и, дрогнув кадыком, глухо высказал важную собачью мысль. Красномордый, который жевал верхнюю губу, перестал жевать и стрелять в людей, бивший сапогом и прикладом застыл в согнутой пополам позе и все уставились на собаку.

- Ладно, будет с них на сёдня, - примирительно сказал один из шуцманов, видимо старший. - Дохлых покидайте в канаву и пошли. А то до вечера до Печоры не доберемся.

Шуцманы хватали лежащих за руки - за ноги и когда мертвые шлепались в грязную воду, летели брызги, а живые брезгливо отряхивались. Двое шуцманов очевидно подумали, что Фирочка тоже мертвая и схватили ее, один за руки, а другой за ноги, а она чуть было не крикнула им: Что же вы делаете? Ведь меня же еще не убили! - но ничего этого не сделала и даже видела, как от нее тоже полетели брызги, хотя видеть это было невозможно, потому что она падала лицом вниз.

Она упала на кого-то, кого бросили в канаву раньше, причем немножко поперек, так что в воде оказалась только нижняя часть ее тела. И сразу же упало рядом, но это был не человек, а собачьи лапы и горячее собачье лицо ткнулось в нее и приветливо задышало.

- Рекс! Ко мне!

Пес попятился в сторону хозяина, выбрался на сухое, отряхнулся и сел, глядя в сторону мертвецов и Фирочки, которая застыла от страха и невозможности понять происходящее. Она слышала крики и собачий визг и спиной чувствовала хлест ремня по собачьему телу. И вздрагивала при каждом хлесте.

***

Через какое-то время стало так тихо, что она осмелилась шевельнуться, подняла голову и оглянулась. На дороге никого не было, ни колонны евреев, ни шуцманов, ни овчарки с белыми лапами. На какое-то время она забыла, что грязные бугры, торчавшие из воды - это были папа, мама, братик и сестричка, выкабкалась наверх, на противоположную от дороги сторону, и побежала по стерне, по кочкам, по она не знала чему еще. Споткнулась, упала и сообразила, что она совсем одна, а они там ...лежат...и не шевелятся.

Вокруг не было ни одного человека и никто не слышал, как она кричала: "ма-а-а-а-а-а-а" и бежала назад к канаве и, постояв, бежала прочь от страшных бугров, торчащих из воды, и опять возвращалась, и опять - прочь, подальше от бугров.

По ту сторону поля оказалась рощица, маленькая, но густая и вся в спутанных ветках кустов, папоротников и сухих веток и листьев. Она нашла яму, зарылась в сухие листья, согрелась и заснула, и спала очень долго, так долго, что успела повторно просмотреть все немые и звуковые фильмы, которые в их насквозь прокуренном клубе крутил Хромой. А под конец бесконечного сна возле нее оказалась Жужа, которая обнимала ее за плечи и говорила теплые слова на идыш. Эти слова и обильная Жужина грудь излучаши покой и надежность, и уже можно было открыть глаза.

Фирочка меленно просыпалась, постепенно вспоминала произошедшеее на дороге и наконец поняла, что лежит в сухих листьях, а рядом с нею не Жужа, а вчерашний пес. Рекс тоже проснулся и лизнул ее в лицо.

- Ты пришел ко мне, - сказала она и он опять лизнул ее в нос.

Она гладила его между ушами, а он облизывал ей лицо и стучал хвостом по листьям. Она подумала, что кто-нибудь может услышать и им обоим попадет.

- Давай не будем шуметь, - шопотом предложила она и он понял, положил голову между лапами и стал молча снизу вверх любоваться ею.

Фирочка опять заснула, а когда проснулась, его не было и она опять почувствовала себя, как тогда, в канаве, и всю ее насквозь пронизала жуть, и острые иголки страха и одиночества стали колоть ее со всех сторон. А вокруг была темнота и только сквозь листья дерева немножко просвечивало небо.

И тут она услышала шорох. Рекс сел рядом и положил возле нее большой кусок хлеба, а она нисколько не удивилась, так как удивляться уже ничему не приходилось, но зато поняла, что ужасно хочет есть. Жадно откусила, но голод сжал челюсти и трудно было заставить их снова работать. Проглотила кусочек и протянула ему:

- Кушай.

Он опустил голову и стал слизывать что-то со своей груди, всем видом показывая, что занят и ему не до ужина.

Другой раз он принес задушенного петуха и они вдвоем рвали его на части и, давясь перьями, ели теплое, сырое мясо.

На третью ночь жажда стала невыносимой. До этого страх был так велик, что подавлял все и она даже не осознавала отсутствия питья. Какая-то птица звуками своего пения напомнила слово "пи-и-ить". Рекс пошел за ней и не отставал ни на шаг, а когда они нашли ручей, смотрел, как она пьет и моет лицо и руки. И вместе вернулись в свою берлогу.

У нее не было никаких воспоминаний. Кроме темного кинозала в прокуренном клубе и Хромого, и хихиканья Жужи. И они с Рексом - внутри то ускоряющегося, то замедляющегося экрана. От Хромого и его ручки зависела скорость течения событий. А также от Жужи: если она перестанет хихикать и вертеться и позволит Хромому делать все, что ему хочется, остановится ручка и они с Рексом замрут и погаснут навсегда.

***

Однажды, когда с листьев на Фирочку и Рекса падали капли утреннего света и прохладного дождика, они услышали шаги и Рекс недовольно заворчал, а она услышала его ворчание не ушами, а телом и подняла голову. Поодаль стояла Жужа и смотрела на них. Скорее всего это была не Жужа, а совсем другая женщина - к тому же она была намного старше, - но Фирочке показалось, что это была Жужа и она поискала глазами, но Хромого не оказалось. Рекс пригрозил Жуже рычанием, но та не испугалась и сказала: "Молчи, дурень", и он стал молча смотреть то на нее, то на Фирочку, пытаясь разобраться в их отношениях. Жужа подняла с земли кошолку, всей пятерней вытерла себе нос и рот и сказала:

- Никуда не идите. Я скоро приду.

Это она так, чтобы что-то сказать: ей ведь и без того было ясно, что оба давно уже лежат в яме и никуда не собираются идти.

Вернулась она с той же кошолкой и достала из нее глиняный горшок с молоком, белые лепешки, вареную картошку и несколько помидор, а для Рекса плошку, чтобы налить ему молока, но он не стал есть, пока не убедился, что Фирочка уже закончила еду. Жужа набросала ему кусочки лепешки в молоко, но он только понимающе смотрел, как она это делает и его лицо улыбалось.

Когда Фирочка и Рекс поели, она собрала посуду в кошолку и опять сказала: "Никуда ен уходите. Ждите меня", хотя было попрежнему ясно, что идти им некуда и они не собираются. Когда она повернулась спиной, девочка впервые заговорила:

- Жужа!

Женщина обернулась, хотя она была вовсе не Жужей, и внимательно посмотрела ей в глаза, а Рекс смотрел на обоих.

- Мне очень страшно.

Она вернулась, обняла ее, прижала к груди, где было достаточно места, чтобы согреть всех детей на свете, сняла с себя платок и укрыла их обоих, а потом еще подгребла листьев, чтобы было теплее и незаметнее.

- Лежыть соби тут. Я прыйду у вэчэри. Не можна, щоб нас бачылы. О, Господи! Та хиба ж це я оцю вийну прыдумала ! Ты не бийся, я прыйду. Несчасна дытынко. А дэ ж твойи? А, ну да, ты ничого нэ кажы. Я - у вэчэри.

Она погладили обоих и тяжело поднялась.

- Тут, у горщыку ще йе трошкы молока, а отутэчки, у платочку - хлиб. Ты потим пойисы. А я прыйду, ты нэ хвылюйся.

Фирочка зарылась лицом в собачью шерсть, Рекс накрыл ее своей тяжелой, белой лапой и оба спали до самого вечера, а когда стемнело пришла Жужа и первым делом объяснила, что ее зовут не Жужа, а Прасковья Фылыпивна, но что называть ее следует просто Фылыпивна, что она живет на отшибе от деревни, что у нее нет семьи, потому что "чоловика убылы чэкисты", а детей у них не было и - важная подробность - оттого, что вся деревня считает ее ведьмой, к ней ходят только бабы, да и то редко, по своим секретным делам.

- Пэрэбудэшся у мэнэ, а там, дывысь, и твойи знайдуться.

Они шли втроем - Рекс посредине и иначе он идти не хотел

- и всю дорогу Филипповна без умолку говорила, а Фирочка понимала не больше половины ее украинского говора и все время куталась в теплый ведьмин платок, а когда пришли, села на крылечко и впервые за все дни заплакала, и слезы лились и лились из ее глаз, а Филипповна только обнимала ее и говорила мягкие, как ее грудь, украинские слова: "Дытынко ты моя! О, Господи-Исусэ! Та як жэ цэ так? Ну, чого ж цэ так? Та хиба ж так можна плакаты? Ну, що цэ за трэклята вийна? Та колы ж цьому кинэць прыйдэ?"

Потом она искупала ее в большой, деревянной лохани и долго рылась в сундуке, пытаясь найти подходяшую одежу, но ничего не нашла, а закутала девочку в свою километровую спидныцю и подсадила на печь. Рекс, который благосклонно смотрел на всю эту процедуру, на этот раз залаял.

- Цыц! - сказала ему Филипповна. - Ты що, сдурив? Як жэ я тэбэ на пич пидниму? Собака повынэн спать на пидлози. На тоби рядныну.

***

Прошло несколько дней. Филипповна смастерила Фирочке из своего старья кое какую одежу и ребенок немого согрелся душой. Тем более что внешнего мира для них как бы не было, а были только хлопоты по дому и разговоры о том-о сем. Выходить во двор в дневное время Фирочке не разрешалось, а если не выходила Фирочка, то и Рекс позволял себе отлучиться разве что по нужде. У Филипповны были огородик, корова, куры, а в погребе - запасы солений. По вечерам пили чай, заправленный вареньем из лесных ягод, а по утрам все трое пили парное молоко с пушистыми лепешками.

Пару раз какие-то люди приближались к дому и слышны были чужие разговоры, но Филипповна и вправду была ведьмой. Она протягивала руки по направлению к окну, обеими ладонями обороняясь от пришельцев из другого мира, и шептала слова на колодовском языке. Люди грязно матерились и уходили прочь. Рекс при этом ворчал, но не лаял, а поджимал хвост и прижимался к Фирочке.

Филипповна никогда ни о чем не спрашивала и получалось так, как будто они всю жизнь все друг о друге знали и ничего, кроме совместной жизни втроем никогда не было, и странной Фирочке казалась только темная, в серебристом окладе икона в углу и на ней чужое, неприветливое лицо худого, бородатого мужчины. Перед иконой горела лампадка и Филипповна по утрам и перед сном подходила к ней, внимательно заглядывала в круглые глаза сердитого мужчины, крестилась и жалобно просила его за всех троих. Она спросила Фирочку, умеет ли та молиться.

- Дедушка умел.

Она взяла простыню, накрылась с головой и показала, как молился дедушка.

- Но для этого еще нужен "твылн". У меня же нету "твылна". Как же я буду?..И еще у дедушки был "сидур".

- Що це такэ?

- Книжка такая. В ней все дедушкины молитвы были написаны.

- От як? - удивилась Филипповна, но не согласилась: - Молытва, дытынко моя, пышэться нэ в кнызи, а в серци кожного чоловика. Бувають люды, що в ных ничого нэ напысано, бо пысаты нэма на чому, а бувають таки, як, к прымиру, ты. Ты ж уся, як молытва до Бога, и слив не трэба. Господь и так усэ чуе.

Но однажды вечером, когда все уже заснули, затопали шаги на крыльце, Рекс заметался и с лаем бросился к двери, Филипповна вскочила, дверь открылась и Рекс, вместо того, чтобы, как следует собаке наброситься на человека, который, стукшувшись стволом винтовки о притолку двери, ввалился и заполнил собою пол-хаты, забился под лавку и жалобно заскулил.

- Тю, дывысь на цёго собака! Чого цэ вин у тэбэ? Вин кудысь утик. Я думав, зовсим пропав. Рэкс, иды сюды.

Рекс еще глубже забился под лавку.

- Иды сюды, я тоби кажу. Прыбью.

- Залыш його, - попросила Филипповна и они затеяли долгий спор, из которого Фирочка половину не понимала, потому что все слова были украинскими, не городскими, но она поняла, что пришелец был хозяином Рекса и случайно зашел, потому что проходил мимо и захотел напиться, но до нее еще не дошло, что хозяин Рекса - это был т о т с а м ы й.

За эти дни т о т м и р исчез, а остались только Филипповна, ее домик и Рекс.

Человек начал тыкать ружьем под лавкой, стараясь достать оттуда Рекса и должно быть больно ударил его, потому что пес жалобно закричал и в его крике было такое отчаяние, что Фирочка не выдержала, спрыгнула с печи и бросилась к шуцману.

- Зачем вы его обижаете? Он же вас не трогает. Не бейте его.

Шуцман медленно разогнул спину и посмотрел на нее мутными глазами. От него воняло чем-то незнакомым.

- А цэ щэня звидкиля взялося? Фылыпивна! Що цэ в тэбэ? Цэ ж жыдивскэ щэня. А ты знаеш, що за такэ бувае? Твое щастя, що побачыв я, а нэ хтось иншый. Було б тоби на горихы.

- Нэ чипай дытыну, - спокойно сказала Филипповна, но он подхватил левой рукой Филочку за талию, а правой подобрал с пола винтовку.

- Ты ничого нэ розумиеш. Йих усих сказано зныщуваты. Я выйду на двир, зроблю, що трэба и нихто знаты нэ будэ.

И тогда Фирочка все вспомнила, поняла и забилась, и закричала и не могла остановиться, а из под лавки выскочил Рекс и вдруг опять превратился в грозного зверя и сзади схватил шуцмана за штаны и рванул, и на шуцмане все затрещало и он заорал страшным голосом, и был момент, когда кричали все четверо, и все четверо превратились в орущий клубок, и непонятно, откуда вылетел выстрел винтовки...

Стало тихо и слышен был только хрип шуцмана, в горло которого вонзились собачьи клыки. Филипповна поднялась и взяла на руки ребенка. Щуцман и Рекс вздрагивали на полу. Это была агония. Филипповна прижала Фирочку к себе. Спрятала ее лицо у себя на груди, чтобы уберечь ребенка от зрелища смерти.

- Нэ дывысь, дытынко, нэ трэба. И нэ бийся. Фылыпивна тэбэ никому нэ виддасть. Ты ж моя риднэсэнька и едына на свити. А йих я дэсь поховаю. И буду сыдиты биля тэбэ, и никому нэ виддам.

***