Мова Евгений Николаевич : другие произведения.

Пять встреч с Германией

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Евгений МОВА ПЯТЬ ВСТРЕЧ С ГЕРМАНИЕЙ (40-е, 50-е, 60-е и двухтысячные годы) Памяти моего отца, Николая Павловича - боевого лётчика, отдавшего большую часть жизни защите Родины, прошедшего Великую Отечественную войну от Сталинграда до Берлина, участника штурма столицы Германии в 1945 году. СОДЕРЖАНИЕ: стр. Встреча первая ....................................................................................................................2 Встреча вторая ................................................................................................................. 12 Встреча третья ................................................................................................................. .16 Встреча четвёртая .............................................................................................................21 Встреча пятая ............................................................................................................... .....37 Эпилог .................................................................................................................................41 ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ Впервые я встретился с Германией буквально тотчас после рождения - в ноябре 1942 года. Но об этом чуть позже. Мой отец, Николай Павлович Мова, и моя мать, Раиса Ивановна Надточий (по женской линии Литвиненко), поженились в Москве в мае 1941 года, за месяц до начала Великой Отечественной войны. Отец был тогда слушателем Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. В армию его призвали по спецнабору из Краснодарского сельскохозяйственного института. До этого, после окончания средней школы в станице Марьянской, он прошёл курсы "оргучёта" в Новороссийске, поработал в родной станице счетоводом, с 1934-го по 1936 год учился на рабфаке в Краснодаре. Прежде чем поступить в академию, окончил Военно-морское авиаучилище в городе Ейске, с ноября Группа курсантов Военно-морского авиаучилища в городе Ейске. Во втором ряду второй слева - мой отец. 1937-го по 1940 год служил стрелком-бомбардиром, младшим, а затем старшим лётчиком-наблюдателем в Армии особого назначения (АОН), первом в мире объединении тяжёлых бомбардировщиков, в городе Калинине (ныне Тверь). Созданная в 1936 году в качестве авиационной армии резерва Верховного Главнокомандования, АОН была позже преобразована в Дальнебомбардировочную авиацию Главного командования. Николай Павлович Мова (справа) с друзьями по службе в Армии особого назначения. Калинин (Тверь), 1939. Мать после окончания средней школы в станице Марьянской в 1940 году стала студенткой Краснодарского педагогического института - училась на историко-филологическом факультете, готовилась стать журналисткой. Происходили они из одной казачьей станицы, Марьянской, что в 20 километрах от Краснодара, и знали друг друга со школьных лет. Тут уместно рассказать об истории их старинных казачьих родов. Отцовский род Мова (почти во всех славянских языках это слово означает "речь", "язык") ведёт начало со времён переселения Запорожской Сечи на Кубань, когда Екатерина Великая пожаловала этот благодатный край "в вечное владение" Черноморскому (впоследствии Кубанскому) казачьему войску. Выбирал земли в низовьях реки Кубани для постройки маленьких крепостей, "станиц" по-тамошнему, в 1778 году генерал-поручик Александр Васильевич Суворов. Почти одновременно с войсковым градом Екатеринодаром заложена была и наша родовая станица, получившая позже название Марьянская в честь жены императора Павла I, Марии. По-настоящему многолюдной Марьянская стала после переселения туда в 1823 году части казаков Леушковского куреня. К началу Первой мировой войны она насчитывала уже около 20 тысяч жителей. Мой отец - слушатель Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Первый год обучения (1940). Здешние казаки были довольно образованными людьми, в станице работало несколько школ. Любопытный факт: ещё в конце ХIХ века учителя и врачи станицы сбросились по три рубля и выписали из Санкт-Петербурга оперу М.И. Глинки "Жизнь за царя" ("Иван Сусанин") "для просветления народных нравов", как истолковали эту акцию местные газеты. Мама ко времени поступления в Краснодарский педагогический институт. Отправлять сыновей на войну с немцами стало для станичников в ХХ веке чуть ли не традицией. Началось в 1914 году. С тех пор сохранилась фотография всей большой семьи Мова, провожающей "на германскую" троих своих отпрысков. Лежат, улыбаются как ни в чём не бывало. Вернулся только один... Род Мова начал с ужасающей быстротой редеть при Советской власти, решившей проводить политику расказачивания. Первые карательные акции против казаков были предприняты большевиками сразу после октябрьского переворота силами "интернационалистов" (латышей, мадьяр, китайцев), горцев Кавказа, иногороднего населения казачьих краёв и областей. После известной директивы Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года, подписанной Яковом Свердловым,
  Евгений МОВА
  
  
  
  ПЯТЬ ВСТРЕЧ С ГЕРМАНИЕЙ
  (40-е, 50-е, 60-е и двухтысячные годы)
  
  
  
  
  Памяти моего отца,
  Николая Павловича -
  боевого лётчика, отдавшего большую часть
  жизни защите Родины, прошедшего
  Великую Отечественную войну
  от Сталинграда до Берлина,
  участника штурма столицы
  Германии в 1945 году.
  
  СОДЕРЖАНИЕ:
   стр.
  Встреча первая ....................................................................................................................2
  Встреча вторая ................................................................................................................. 12
  Встреча третья ................................................................................................................. .16
  Встреча четвёртая .............................................................................................................21
  Встреча пятая ............................................................................................................... .....37
  Эпилог ..................................................................................... .....................41
  
  
  ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ
  Впервые я встретился с Германией буквально тотчас после рождения - в ноябре 1942 года. Но об этом чуть позже.
  Мой отец, Николай Павлович Мова, и моя мать, Раиса Ивановна Надточий (по женской линии Литвиненко), поженились в Москве в мае 1941 года, за месяц до начала Великой Отечественной войны.
  Отец был тогда слушателем Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. В армию его призвали по спецнабору из Краснодарского сельскохозяйственного института. До этого, после окончания средней школы в станице Марьянской, он прошёл курсы "оргучёта" в Новороссийске, поработал в родной станице счетоводом, с 1934-го по 1936 год учился на рабфаке в Краснодаре. Прежде чем поступить в академию, окончил Военно-морское авиаучилище в городе Ейске, с ноября
  1937-го по 1940 год служил стрелком-бомбардиром, младшим, а затем старшим лётчиком-наблюдателем в Армии особого назначения (АОН), первом в мире объединении тяжёлых бомбардировщиков, в городе Калинине (ныне Тверь). Созданная в 1936 году в качестве авиационной армии резерва Верховного Главнокомандования, АОН была позже преобразована в Дальнебомбардировочную авиацию Главного командования.
  Мать после окончания средней школы в станице Марьянской в 1940 году стала студенткой Краснодарского педагогического института - училась на историко-филологическом факультете, готовилась стать журналисткой.
  Происходили они из одной казачьей станицы, Марьянской, что в 20 километрах от Краснодара, и знали друг друга со школьных лет. Тут уместно рассказать об истории их старинных казачьих родов.
  Отцовский род Мова (почти во всех славянских языках это слово означает "речь", "язык") ведёт начало со времён переселения Запорожской Сечи на Кубань, когда Екатерина Великая пожаловала этот благодатный край "в вечное владение" Черноморскому (впоследствии Кубанскому) казачьему войску. Выбирал земли в низовьях реки Кубани для постройки маленьких крепостей, "станиц" по-тамошнему, в 1778 году генерал-поручик Александр Васильевич Суворов. Почти одновременно с войсковым градом Екатеринодаром заложена была и наша родовая станица, получившая позже название Марьянская в честь жены императора Павла I, Марии. По-настоящему многолюдной Марьянская стала после переселения туда в 1823 году части казаков Леушковского куреня. К началу Первой мировой войны она насчитывала уже около 20 тысяч жителей.
  Здешние казаки были довольно образованными людьми, в станице работало несколько школ. Любопытный факт: ещё в конце ХIХ века учителя и врачи станицы сбросились по три рубля и выписали из Санкт-Петербурга оперу М.И. Глинки "Жизнь за царя" ("Иван Сусанин") "для просветления народных нравов", как истолковали эту акцию местные газеты.
  Отправлять сыновей на войну с немцами стало для станичников в ХХ веке чуть ли не традицией. Началось в 1914 году. С тех пор сохранилась фотография всей большой семьи Мова, провожающей "на германскую" троих своих отпрысков. Лежат, улыбаются как ни в чём не бывало. Вернулся только один...
  Род Мова начал с ужасающей быстротой редеть при Советской власти, решившей проводить политику расказачивания. Первые карательные акции против казаков были предприняты большевиками сразу после октябрьского переворота силами "интернационалистов" (латышей, мадьяр, китайцев), горцев Кавказа, иногороднего населения казачьих краёв и областей. После известной директивы Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года, подписанной Яковом Свердловым, секретного приказа председателя Революционного военного совета (РВС) Льва Троцкого от 3 февраля 1919 года и приказа Љ 171 РВС Южного фронта "О рас-казачивании" от 5 февраля 1919 года счёт уничтоженным казакам пошёл на миллионы.
  Это не преувеличение. В письме Феликса Дзержинского Владимиру Ульянову (Ленину) от 19 декабря 1919 года указывалось, что на тот момент в плену у большевиков содержалось около миллиона казаков. Резолюция "вождя мирового пролетариата" была проста и незатейлива: "Расстрелять всех до одного".
  В ленинские и сталинские времена многие станицы переименовывались в сёла и деревни, были запрещены все атрибуты казачества - шапки-кубанки, кафтаны-черкески, награды за дореволюционные подвиги и честную службу Родине. Всё это люди надёжно прятали в тайниках.
  Гораздо позже, в конце 1950-х, когда я увлекался собиранием старинных казачьих песен, и в 1960-е, когда работал в отделе новостей Краснодарского телевидения, мне случилось побывать в сотнях казачьих домов по всей Кубани. Там я увидел бережно сохранённые старые фотографии, образцы холодного оружия, предметы казачьего быта. Их выставляли в парадных углах, развешивали на стенах горниц, светёлок, залов рядом с иконами.
  Почти на четверть уменьшилась семья Мова во время "голодомора" 1933 года (умер и брат моего деда, Павла Ефремовича - Филипп Ефремович). Этот голод был искусственно организован центральными властями всё с той же целью уничтожения казачества. Люди вымирали целыми станицами, доходило даже до людоедства. Когда, как писал выдающийся отечественный историк Н.Я. Эйдельман, "по всей Кубани опухших от голода людей сгоняли в многотысячные эшелоны для отправки в северные лагеря, во многих пунктах той же Кубани на государственных элеваторах... гнили сотни тысяч пудов хлеба". Годом раньше, в 1932 году, дядей моего отца, Семёна, Михаила и Петра, арестовали и отправили на Соловецкие острова. Они замёрзли в товарных вагонах по пути в концлагерь...
  Материнский род Литвиненко не менее многочислен и уважаем. Достаточно сказать, что у бабушки, Ольги Васильевны, было десять братьев и сестёр. В дореволюционные годы семьям казаков за каждого родившегося мальчика нарезали 15 десятин пахотной земли.
  Ольга Васильевна вышла замуж девятнадцати лет в год революции, 1917-й, за Ивана Гурьевича Надточия. В начале 1920-х они жили в станице Крыловской, где в плавнях ещё скрывались белоказаки. Для борьбы с ними карательные отряды красных применяли отвратительно жестокую, но действенную тактику - уничтожение заложников. На площадь, где прежде собирался казачий "круг", сгоняли всё мирное население станицы, включая детей, отсчитывали из строя каждого десятого и расстреливали. Ольга Васильевна стояла однажды в таком строю и запомнила на всю жизнь ужас пережитого. Бывало, что десятым оказывался чей-то ребёнок, и тогда несчастная мать умоляла карателей расстрелять её вместо своего дитяти.
  Среди братьев бабушки были мои "дяди" (я называл их так вслед за мамой) - Иван, Владимир и Александр (дядя Шура). Первых двоих хорошо помню по послевоенным годам. Они честно сражались за родину и вернулись домой орденоносцами.
   А судьба дяди Шуры сложилась иначе. Он был лихой казак, всегда побеждал на скачках, проводившихся ежегодно на краснодарском ипподроме. Из него получился бы незаурядный воин. Но в 1937 году дядю Шуру посадили - якобы с 1936-го он (цитирую приговор) "являлся участником контрреволюционной повстанческой организации, клеветал на руководителей ВКП(б) и членов Советского правительства", то
  есть приговор был вынесен по ст.ст. 19-58 п. 2 и 58 п. 10 ч. 1. п. 11 УК РСФСР. Что же произошло?
  В Марьянской было тогда ни много ни мало семь колхозов, один из них имени Кагановича. И вот, проходя однажды поздно вечером слегка подшофе в компании двоих приятелей мимо ярко освещённого правления колхоза с портретом Кагановича на фасаде, дядя Шура вскользь обронил: "Ну и рожа - кирпича просит". День спустя его забрали.
  Отсидел он два года, вернулся домой, но в конце 1940-го его опять арестовали (по старому обвинению) и приговорили к поселению в Норильске Дудинского района Красноярского края. Шесть лет спустя, в августе 1946 года, он был вновь осуждён - на этот раз военным трибуналом войск МВД Западно-Сибирского округа - по ст. 58-1 "а" на 10 лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Три ареста и три приговора за одну фразу!
  Я хорошо знал жену дяди Шуры, Лину Емельяновну, работавшую учительницей в Марьянской средней школе. Отец с матерью никогда не отдыхали в санаториях и раз в год, во время отпуска отца, приезжали в станицу. Начинался обход родственников, для которых заранее покупалось огромное количество подарков. Когда родители время от времени отправлялись по делам в Краснодар, меня оставляли у Лины Емельяновны. Я страшно любил бывать у неё - высокоинтеллигентной женщины, знавшей ответы на любые вопросы, преподавательницы старой закалки: гимназию и высшее учебное заведение она окончила ещё до 1917 года. У неё хранилась масса дореволюционных учебников, которые можно было листать с утра до вечера.
  А ещё мы иногда читали с ней письма дяди Шуры, где он рассказывал, что на работу заключённые ходят в 50-градусные морозы, держась за натянутые верёвки. И мне казалось, что всё это из другой, нереальной жизни.
  Когда умер Сталин и дела политзаключённых начали пересматривать, дядя Шура был реабилитирован. Но домой он так и не попал - умер перед самым освобождением. Лина Емельяновна ждала его все эти годы и, кроме всего прочего, содержала тяжело больную сестру. Не забуду её красивое, с правильными чертами лицо, никогда не улыбавшиеся глаза. Жила она в доме за высоким забором, замкнуто и нелюдимо. Ушла из жизни Лина Емельяновна в конце 60-х годов.
  Моим крёстным был родной брат отца, Владимир. Он рано, в 16 лет, с золотой медалью окончил десятилетку. Ушёл добровольцем на фронт. О судьбе дяди Володи я узнал лишь полвека спустя после его гибели, в 1994 году, когда начал собирать материалы для этой книги. Вот отрывок из письма его друга-однополчанина Василия Ивановича Керешева, уроженца станицы Северской.
   "В августе 1944 года нас, переобмундировав, направили в действующую армию, сперва во Львов, затем в Жовкву (город Нестерово) в 30 километрах от Львова в 120-й ЗПСП, а затем под Ужгород в Карпаты. Тогда мы уже находились в составе 841-го стрелкового полка 237-й стрелковой дивизии 4-го Украинского фронта. Освобождали Ужгород, Мукачево, Чоп, форсировали реку Тису.
  Всё время моим другом, с которым пришлось делить и радость, и огорчения и кушать из одного котелка, был Мова Владимир (отчество
  не помню) из станицы Марьянской. Тоже 1926 года рождения, чернявый парень с весёлым лицом и ямками на щеках. Его я часто вспоминаю и не могу забыть.
  Погиб Володя Мова в марте 1945 года под станцией Прухна (Чехословакия) моравско-остравского направления. Ему оторвало обе ноги, и он истёк кровью.
  А пишу Вам это письмо потому, что у Володи был старший брат Николай - лётчик, с которым он переписывался, и тот обещал ему забрать его в лётную часть служить вместе, так как пехота, хотя и "царица полей" и основной род войск, но потери в пехоте были значительные. И он, бедолага, не дождался".
  Погиб и мой дед по отцовской линии, Павел Ефремович Мова. В 1942 году его, пятидесятилетнего, мобилизовали в Краснодарский отряд народного ополчения. Плохо обученные, слабо вооружённые ополченцы не могли оказать серьёзного сопротивления наступавшей немецкой армии.
  Несколько суток бойцам отряда вместе с малочисленными соединениями 56-й армии при помощи отдельного Кубанского отряда кораблей Азовской флотилии удавалось сдерживать натиск врага. Затем их смяли и опрокинули. Берега Кубани были усеяны тысячами трупов. Именно там сложил голову дедушка.
  Отца всю жизнь мучила мысль: что же это случилось накануне и в момент начала войны? В пятницу 20 июня его полк получил приказ снять со всех самолётов вооружение и отправить его, якобы для профилактики, в мастерские. Вечером 21 июня лётчикам до глубокой ночи впервые показывали сразу три художественных фильма, а не один, как обычно. Сомлев от усталости, люди глубоко уснули. Два часа спустя их аэродром, находившийся почти у самой границы, подвергся бомбардировке и артиллерийскому обстрелу. На чудом уцелевших считанных машинах они вылетели в Бровары под Киевом, где располагались склады с авиационным бензином. Но сразу же после их приземления склады были кем-то взорваны. Слово "предательство" лётчики вслух не произносили, однако в умах оно засело крепко.
  Возвращения мужа со "стажировки" на западной границе мать ожидала в Москве. В сентябре 1941 года возобновились занятия в Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, а уже в октябре немцы были на подступах к столице. Академию срочно эвакуировали в Свердловск. Мать перевелась на учёбу в Свердловский государственный университет. Жили они на съёмной квартире, впроголодь.
  После войны не раз вспоминали такой случай. Выдали отцу к Октябрьским праздникам селёдку. Завернув её в бумагу, они вывесили свёрток в сетке-авоське за окно и пошли - в предвкушении пиршества - гулять по городу. Загулялись допоздна, а вернувшись обнаружили свою селёдку обглоданной кошками до костей. Так и сорвался праздник.
  В 1942 году голод в Свердловске стал нестерпимым, а мать к тому времени была уже беременна мною. Посовещавшись с отцом и оформив проездные документы, по весне отправилась она в хлебные края - на Кубань, в родную станицу Марьянскую. Добираться пришлось больше месяца, опасным кружным путём, через Каспийское море до Баку, затем морем же до Махачкалы, а оттуда к себе на родину.
  Этот шаг оказался трагической ошибкой: ситуация на фронте летом 1942 года предопределила оккупацию Кубани. Германское командование намеревалось выйти к Волге, а также захватить Северный Кавказ и затем овладеть Закавказьем путём обхода Главного Кавказского хребта с запада и востока и проникновения с севера через перевалы (план "Эдельвейс"). Весь июль 1942 года по пять тысяч жителей станиц Марьянской, Новотитаровской и других строили Краснодарский оборонительный обвод - внутренний и внешний. Моя бабушка Ольга Васильевна и другие родственники были мобилизованы на эти работы. Тем не менее 9 августа немцы овладели Краснодаром. В станице Марьянской они появились ещё 7 августа. Отступление наших войск было поспешным и плохо организованным. Собрали в станице несколько сотен пацанов допризывного возраста - школьников, выдали им через одного какое-то количество винтовок с патронами и оставили на берегу Кубани прикрывать отступление Красной Армии. Естественно, это необученное "воинство" не могло противостоять регулярным немецким частям. Кто-то погиб, кто-то драпанул домой, а некоторые были захвачены немцами и сожжены в сарае.
  Так начался период полугодичной оккупации Кубани. Матери пришлось особенно туго. Все знали, что она - жена лётчика Красной Армии, или, как тогда говорили, "сталинского сокола", журналистка и комсомолка. Временами ей приходилось укрываться у родных и знакомых. 10 ноября 1942 года она родила меня.
  У бабушки Ольги Васильевны был тогда на постое немецкий гауптман по имени Курт. И такой вот парадокс войны: для меня, сына капитана Красной Армии, немецкий гауптман оказался первым мужчиной, с которым мне довелось общаться, пусть в состоянии совсем ещё несознательном! Он часто брал меня на руки, но первое время мать его очень боялась, потому что о немцах ходили жуткие слухи, как полуфантастические (будто они дают детям отравленные конфеты - впрочем, недавно в "Аргументах и фактах" было сообщение о том, что нацисты, очевидно, редкостные выродки, "угощали" российских детей мёдом с цианистым калием), так и имевшие под собой совершенно реальные основания.
  К примеру, именно в Краснодаре впервые на оккупированных территориях появились "душегубки" - шеститонные грузовики-фургоны с дизельным двигателем, обитые внутри железом и снабжённые герметически закрывающейся дверью. По специальной трубе в фургон поступали отработанные газы - для удушения людей. В этих "душегубках" только в краевом центре погибло более семи тысяч человек. Конечно, скрыть этот и другие факты зверств было невозможно, в станицах много о них говорили.
  Но "наш" гауптман оказался простым и добрым человеком. Курт делился с нами своими пайковыми продуктами, показывал письма из дому с фотографиями своих детей, любил музыку. Однажды мать чуть не упала в обморок, когда я, сидя у него на руках, обмочил его мундир. Он даже не рассердился. Курту очень нравился виноград, которым была увита веранда бабушкиного дома. Прожил он у бабушки четыре месяца - пока в станице квартировала его часть. Это я считаю моей первой встречей с Германией.
  Для подавляющего большинства станичников "встреча с Германией" была не из приятных, я сказал бы, страшной. Марьянцы должны были нести трудовую повинность - полевые работы с шести утра до семи вечера, после чего один час выделялся на возвращение домой. Тем, кто имел коров, предписывалось сдавать на особый пункт по два литра молока, всем - по пять яиц в неделю от каждой курицы. За невыполнение этих требований полагался расстрел. Был введён комендантский час. После 20 часов по всякому, кто шёл по улице, открывался автоматный огонь без предупреждения.
  В нашей станице, как и в других населённых пунктах Кубани, было создано многоуровневое управление: гестапо, местная военная комендатура, полевая жандармерия, сельскохозяйственная комендатура, полицейское управление, бургомистр, районная управа, староста с подчинявшимися ему полицейскими.
  Не знаю, как в других станицах, но в Марьянской зверствовали в основном местные предатели-полицаи. Они составили три списка на уничтожение людей. В первый включили коммунистов и евреев. Во втором значились члены семей партизан. В третьем были комсомольцы и члены семей офицеров Красной Армии. К январю 1943 года успели расправиться с занесёнными в первые два списка. Их пытали, вырезали на спинах красные звёзды, затем топили в реке Кубани. Матери передали, что её имя значится в третьем списке. Меня она тут же спрятала у моей бабушки по отцовской линии, Варвары Алексеевны, и сестры отца, тёти Марии, а сама укрывалась то в подвале, то у кого-либо из подруг.
  12 февраля 1943 года в доме, где она находилась, раздались громкие голоса и отборный русский мат. В станицу ворвались передовые части Красной Армии. Освободителями были бойцы 46-й армии. Люди выбрались из убежищ. Радости станичников не было предела. Уже неделю спустя начала выходить районная газета "Колхозная Кубань". С первого дня Раиса Ивановна стала её корреспондентом и работала в этом качестве до 1946 года - до отъезда к отцу в Германию. Ещё много лет у нас хранились подшивки газеты, пока не затерялись в бесчисленных переездах.
  Полвека спустя я нашёл "Колхозную Кубань" в Химках, в газетном хранилище Российской государственной библиотеки. У редакции явно не хватало бумаги, газету часто печатали на оборотной стороне трофейных топографических карт.
  Сразу после освобождения станицы прошли суды над бывшими полицаями, по чьей вине погибли сотни мирных станичников. В то время в Марьянской жили 18 тысяч человек. Большинство приходили на стихийные митинги , обличали предателей. В "Колхозной Кубани" публиковали списки и фотографии погибших. На одной из фотографий запечатлён был пятилетний сын командира Красной Армии, на спине ребёнка вырезана пятиконечная звезда.
  Помню фамилии некоторых фашистских прислужников, повешенных по приговору выездной сессии военного трибунала: Сычава, Вакуленко, Ярыш. Судил трибунал и сотрудников зондеркоманды СС-10А, применивших на Кубани "душегубки" - Вейха, Скрипника, Еськова, Сухова, Сургуладзе, Жирухина, Буглака, Дзампаева, Псарёва.
  С питанием до конца войны дела обстояли неважно. В буквальном смысле спасли нас тогда кукурузная каша - мамалыга и спрессованный в брикеты жмых из шелухи подсолнечника, использовавшийся как корм для скота - макуха. Часто в свободное время, посадив меня в большую корзину, бабушка и мама ходили за десятки километров от станицы собирать зёрна кукурузы.
  Отец присылал иногда посылки с фронта, но долгие их путешествия по почтовым отделениям не позволяли вкладывать в них продукты. После вступления наших войск в Германию были посылки с трофеями - долго потом служили нам немецкая мясорубка с ножами из зингеровской стали, ножи и ножницы.
  Отец по окончании Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского был направлен на 4-й Украинский фронт в 206-ю штурмовую авиадивизию. Воевал в её составе до сентября 1944 года, а затем был переведён на 1-й Белорусский фронт - помощником начальника отдела кадров управления 16-й воздушной армии.
  Эта армия была сформирована в августе 1942 года и начала боевой путь под Сталинградом. В составе Сталинградского и Донского фронтов поддерживала сухопутные войска при обороне города, участвовала в контрнаступлении, воздушной блокаде окружённой вражеской группировки и её разгроме.
  Летом 1943 года лётчики армии прикрывали с воздуха войска Центрального фронта в ходе Курской битвы, поддерживали их при освобождении левобережной Украины, форсировании Днепра, в наступлении на конотопско-киевском, черниговско-мозырском и гомельско-бобруйском направлениях. Летом 1944 года в составе 1-го Белорусского фронта армия участвовала в Белорусской операции и освобождении восточных районов Польши. В 1945 году в ходе Варшавско-Познанской операции поддерживала войска 1-го Белорусского фронта при овладении Варшавой, в борьбе за плацдармы на реке Одер, в Восточно-Померанской и Берлинской операциях.
  Много интересных, неординарных людей встретил отец в 16-й армии в годы войны. Это, например, будущие маршалы авиации Евгений Яковлевич Савицкий, Сергей Игнатьевич Руденко, Иван Никитович Кожедуб. Весь послевоенный период 16-я воздушная армия находилась на территории ГДР и была выведена из Германии в Россию в 1994 году.
  Некоторое время спустя отца назначили начальником отделения кадров 3-й авиадивизии этой же армии. Полное наименование дивизии - 3-я Гвардейская истребительная авиационная Брянская Краснознамённая ордена Суворова II степени дивизия. С этого момента его боевой, а затем и послевоенный служебный путь тесно переплетается с судьбой полковника, а затем генерал-майора Василия Иосифовича Сталина, который был с мая 1944 года командиром названной авиадивизии.
  С Василием Сталиным отец познакомился ещё в 1940 году, когда они оба поступали в Военно-воздушную академию и некоторое время вместе учились, пока Василий не перевёлся на Липецкие авиационные курсы усовершенствования командиров эскадрильи. Тот и другой были тогда ещё необстрелянными лейтенантами...
  В 3-й Гвардейской на вооружении были тогда истребители "Як-3" и "ЛаГ-7". Много тёплых слов об этих машинах, не раз спасавших отцу жизнь, слышал я от него в послевоенные годы. С ними наши асы участвовали в одной из величайших за историю войн битве за Берлин. У отца остались фотографии, датированные маем 1945 года, на которых он запечатлён у стен рейхстага и в других знаменитых местах немецкой столицы. В 1945 году он участвовал в параде победителей у Бранденбургских ворот и перед рейхстагом.
  За участие в боевых действиях Николай Павлович Мова был награждён двумя орденами Красной Звезды, медалями "За боевые заслуги", "За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина" и "За победу над Германией".
  
  
  ВСТРЕЧА ВТОРАЯ
  
  Вторая встреча с Германией длилась у меня около трёх лет. Из Марьянской нас провожали мамины (а значит, был уверен я, и мои) подруги - неунывающие, озорные кубанские девушки.
   Мы с матерью приехали к отцу в Германию год спустя после окончания войны и жили там до весны 1949-го. Я был тогда ещё малышом и многого, естественно, не помню. Первый немецкий город, в котором мы жили, был Виттшток. В этом тихом городке в ста километрах к северу от Берлина располагался штаб 3-й Гвардейской истребительной авиадивизии, где отец служил начальником отделения кадров.
  Наша семья занимала второй этаж чьего-то особняка. В нашем распоряжении были 12 комнат, одна из которых - бильярдная, где часто собирались фронтовые друзья отца. Однажды я прыгал с кресел на диван, оступился и стукнулся головой о край бильярдного стола. С тех пор на всю жизнь остался на лбу шрам.
   Офицеры и члены их семей любили проводить выходные и праздники в лесу. Это называлось "маёвками". Жарили на кострах шашлыки, брали с собой патефоны, пели, танцевали, ловили раков, которых в те времена было очень много. Если предполагалась рыбалка, прихватывали авиабомбы, и тогда окрестности оглашались взрывами, а на поверхность реки или озера всплывал невероятный "улов", который собирали мы, мальчишки. Вместе со штабными офицерами на таких "маёвках" не раз бывал и комдив - Василий Иосифович Сталин. Затем его назначили командиром авиакорпуса, но, по-моему, его штаб располагался там же, в Виттштоке. Отзывались о нём сослуживцы отца хорошо, хотя нередко иронизировали насчёт его похождений по женской части.
  У нас в семье сохранилось несколько фотографий того периода - офицеры с жёнами и детьми на "маёвках". Сослуживцы отца были его фронтовыми товарищами, их дружба скреплялась не только воспоминаниями о победах, но и горечью общих утрат. На всю жизнь остались нашими близкими друзьями многие из них. В 1947 году, переходя на службу в Московский военный округ, Василий Сталин взял с собой Сергея Филипповича Галанина, Евгения Михайловича Горбатюка и Суражевского (увы, имя-отчество запамятовал), у которых мы почти каждый год, приезжая в Москву, останавливались в "генеральском доме" на "Соколе". Эти отношения продолжались до конца жизни отца и матери.
  Забегая вперёд, скажу, что в 1965 году, при моём поступлении на факультет журналистики МГУ, жена С.Ф. Галанина, Нина Адамовна, очень хотела, чтобы я обязательно стал студентом и не возвращался дослуживать несколько месяцев в армию. Она разыскала свою подругу, преподававшую в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы (УДН), и та устроила мне встречу с его ректором, который на основании экзаменационного листа с журфака МГУ зачислил меня на только что организованный факультет журналистики УДН. Но несколько дней спустя вывесили списки поступивших в МГУ, я оказался зачисленным, а значит, хлопоты Нины Адамовны были излишни.
  После Виттштока отец служил в другом городке, Пренцлау. В отличие от Виттштока он во время войны был полностью разрушен. Немцы с утра до ночи разбирали завалы, по цепочке передавали кирпичи и другие материалы, сортировали их и складывали в разные кучи.
  А мы, мальчишки, любили шастать по садам и огородам в поисках лёгкой добычи. Необыкновенную малину выращивали немцы! Ягоды у неё на разных кустах, в зависимости от сорта, были не только красные, но и белые, жёлтые, даже чёрные.
  Однажды хозяин огорода застал нас за воровством брюквы, схватил пацана из наших и посадил в свой сарай, а мы помчались жаловаться солдатам. Те разобрались быстро: "пленника" освободили, а хозяину накостыляли по шее.
  В другой раз я "пропал", и мать с подругами сбилась с ног в поисках. Нашли меня на другом конце города, где я катался в каком-то дворе с немецкими мальчишками на качелях. Вообще, меня поражали мои ровесники-немцы. Днём они обязательно работали в саду или на огороде, где всё было аккуратно, как по верёвочке. Собирали опавшие фрукты, раскладывали их по сортам, резали, сушили, занимались всякими полезными делами по хозяйству, пасли коров или коз, пели в церковном хоре, читали молитвы. Таким образом в детях на всю жизнь воспитывалось трудолюбие, будто внутри у них помещалась раз и навсегда заведённая пружина.
  Главная особенность Пренцлау - некоторые сохранившиеся после бомбёжек достопримечательности. Мы, мальчишки, дети офицеров, постоянно забирались на старинные башни ХIV века, излазали их вдоль и поперёк. Совершенно восхитительный вид открывался на город и озеро с колокольни громадного готического собора Святой Марии (Мариенкирхе).
  Но, конечно, самым захватывающим для пацанов было копаться в руинах жилых домов. Чего там только не было! Больше всего нас интересовали книги с картинками и фотографиями, например, снимками Гитлера на парадах, своеобразные, с иллюстрациями "под старину", поздравительные открытки. Часто попадались осколки снарядов. Масса, из которой они состояли, напоминала сухую глину или цемент и была напичкана нарубленными кусками металлических прутьев. Мы крошили эти осколки и извлекали кусочки металла, которые почему-то называли "шпонками". Они были идеальны для стрельбы из рогатки.
  В некоторых местах нам попадались припорошенные землёю россыпи пороха - в виде коричневых и чёрных колбасок, плиток, колечек. Их мы использовали для изготовления всевозможных взрывпакетов. За походы на развалины нам крепко доставалось от родителей, прежде всего из-за смертельной опасности, которую представляли неразорвавшиеся мины и снаряды.
   Именно с этим связано моё первое приобщение к грамоте. Во многих местах ещё сохранились надписи на немецком и русском языках: "Осторожно! Заминировано", "Проверено. Мин нет" и т. п. Вот по таким надписям мама обучала меня чтению. Ведь речь шла о жизни и смерти.
  Следующим местом службы отца был пригород Берлина Альтенбург. Мать тогда сильно болела и более полугода лежала в военном госпитале. Отец пропадал на службе и, чтобы я не рос беспризорным, нанял нянькой и домработницей пожилую немку.
   Так я впервые столкнулся с проблемой знания немецкого языка. Помню, однажды утром я сообщил няне по-русски: "Тётя, я пошёл гулять", и смотался куда-то на целый день. Когда появился вечером, она довольно жестоко наказала меня розгами - тонкими прутьями из росшего во дворе кустарника. Я громко орал. Тут появился отец, оценил ситуацию, отвесил немке звонкую пощёчину и выгнал её.
  Следующей няней была фрау Эрика, женщина лет тридцати пяти-сорока. Муж её находился в плену, строил железнодорожный вокзал в Киеве. Она очень скучала по нему, плакала, когда читала его письма. Свою нерастраченную нежность она от души дарила мне. Именно Эрика выучила меня говорить по-немецки не хуже, чем на родном языке, причём делала это в естественной, непринуждённой обстановке. Она подарила мне самокат, который я увидел впервые в жизни, водила меня к себе в гости, где на меня огромное впечатление произвели увиденные тоже впервые обои на стенах. Эрика раздобыла для меня десятки образцов обоев различных расцветок и рисунков, и я долго хранил их как величайшую ценность.
  Мы часто гуляли с Эрикой по городу, она объясняла мне всё и вся, ходили к необыкновенно красивой ратуше, поднимались на крутой утёс к старинному замку. Эрика рассказывала немецкие народные сказки, стихи, учила меня читать по-немецки. Одну из подаренных ею старинных иллюстрированных книг мы привезли в Россию.
  Дома у Эрики на комодах стояли сваренные ею варенья и джемы, и для меня это было самое вкусное лакомство, какого я в разорённой, голодной станице не пробовал. На Рождество 1947 года я впервые увидел у неё наряженную ёлку, лампочки-свечи на ней и игрушки, не фабричные, а изготовленными своими руками. Это были пряники и печенье в виде слонов, верблюдов, лошадей и других животных, самодельные конфеты. Потрясение моё от такой красоты нельзя описать словами.
  Иногда Эрика садилась за пианино, и тут раздавалась волшебная музыка. Мне казалось, что все немцы такие же, как она, и этот народ нельзя не любить. Эрика работала в нашей семье почти год. Мама, вернувшись из госпиталя, подружилась с нею. Мы много лет вспоминали Эрику, мечтали встретиться с нею вновь.
  Эрика преподала мне один из важнейших жизненных принципов: бедность, даже нищета, должны быть аккуратными и достойными. У неё не было дорогой одежды, но стоило видеть, с какой тщательностью и старанием были заштопаны её поношенные чулки и платья, с каким достоинством она их носила, никогда не пеняя на жизнь за лишения, выпавшие на её долю. К сожалению, мы расстались с нею гораздо раньше, чем должен был вернуться из плена её муж, и не узнали, дождалась ли она его.
  Ещё судьба забросила нас на несколько месяцев в городок Фалькенберг, может быть, Фалькенбург, но о нём я, к большой моей досаде, ничего не помню.
  В конце 1948 года в 16-й воздушной армии случилось чрезвычайное происшествие. Молодой лётчик, только что прибывший из Союза, перелетел в американскую зону оккупации и попросил там политического убежища. Наказали тогда многих, и в числе прочих отца как начальника отделения кадров 3-й Гвардейской истребительной авиадивизии, хотя он этого перебежчика в глаза не видел. Его понизили в должности: в начале 1949 года перевели служить преподавателем авиатехнического класса в 50-ю Военную авиационную школу механиков спецслужб в Прикарпатском военном округе.
  В течение следующих трёх лет нам довелось побывать в городах Проскурове, Староконстантинове и на станции Вапнярка. Жили мы с отцом и матерью и в палатках на военных аэродромах, и в офицерских общежитиях военных городков, и на съёмных квартирах.
  Часто ночью вскакивали по боевой тревоге. Это были годы жестокой борьбы с бандеровцами на Западной Украине. Однажды провели с мамой на аэродроме несколько бессонных ночей, ожидая отца, который улетел в командировку в столицу "бандеровщины" - Коломыю, почти достиг цели, но из-за поломки самолёта совершил вынужденную посадку на лесной поляне и затем долго выбирался к ближайшему населённому пункту. Но это уже совсем другая тема...
  
  
  ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ
  
  Моя третья встреча с Германией состоялась в 1954-1957 годах. Отца повторно направили в Германию в 1952 году, но мама и я не могли сразу поехать с ним, остались на месте его прежней службы в военном гарнизоне станции Вапнярка Винницкой области, в частности из-за того, что до 1954 года советских средних школ в Германии не было. Расставание с отцом было грустным, вроде бы ещё раз провожали его на фронт. Учитывая происшедшие вскоре события, это было недалёко от истины.
  В июне 1953 года, в период отцовского отпуска, мы, как всегда, отдыхали среди многочисленной родни в станице Марьянской. Вдруг приносят телеграмму из воинской части - отца срочно отзывают на
   службу. Мы с мамой до конца лета оставались в станице. Никаких сообщений в печати о событиях в ГДР не было.
  Лишь год спустя, переехав к отцу, мы узнали причину его спешного отзыва из отпуска. 17 июня в Берлине вспыхнуло восстание строительных рабочих. Этот день советские военные потом назвали "днём Х". Когда власти попытались арестовать активистов, начались массовые демонстрации и всеобщая стачка по всей республике. Армию ГДР держали в казармах, против восставших двинулись советские танки. Восстание было подавлено силой оружия.
  Мы жили невдалеке от Берлина, в городке-деревушке Эльсталь (наши почему-то называли его Эльшталь). Учился я в 81-й советской школе (по-моему, тогда она именовалась 36-й), в бывшей олимпийской деревне - Олимпишесдорфе, пригороде Берлина, принимавшего в августе 1936 года Олимпийские игры. Олимпиада собрала тогда более четырёх тысяч атлетов из 41 страны. Открывал её сам Гитлер. Конечно, никаких следов нацистской символики ко времени моей учёбы в Олимпишесдорфе не осталось. Были там прекрасные спортивные сооружения, из которых мы, школьники, больше всего любили плавательный бассейн. В деревне базировался спортивный клуб Группы советских войск в Германии, мы наблюдали за напряжёнными тренировками спортсменов, общались с ними. Школа занимала половину огромного здания, в другой половине размещался гарнизонный Дом офицеров, где всегда проводились какие-либо мероприятия.
  Берлин был поделён в то время на четыре оккупационных сектора - советский, американский, английский и французский. Сообщение между ними было достаточно свободным, из каждой зоны в другие ходило метро. Уже ощущалась разница в экономическом положении немцев в Западном и Восточном Берлине. Западную зону украшали многочисленные вывески, реклама. Ярко светились улицы, полным ходом шло восстановление промышленности и социального сектора. В восточной части царила нищета, было много развалин. Старики-немцы клянчили у советских офицеров пустые бутылки, играли жалобные мелодии на шарманках.
  Снабжение наших военнослужащих было неплохим, в основном потому, что ГДР выплачивала репарации и какая-то часть средств шла на нужды личного состава Группы советских войск. За одно-двухмесячное жалованье вполне можно было купить автомашину. Правда, родители почему-то всегда были обеспокоены, как и чем одаривать каждый год многочисленную родню на Кубани. Мы не раз бывали в громадном военторге в Потсдаме - пригороде Берлина. Это был шикарный многоэтажный магазин, с которым по ассортименту и количеству товаров не мог тягаться ни один московский.
  В 1955 году, когда отец был в отпуске, мы с мамой находились в забронированной за нами квартире в военном городке на станции Вапнярка. 15 июня мама родила моего брата Игоря. Братишка был на двенадцать с половиной лет моложе меня, так что присматривать за ним пришлось мне.
   Он выучился на инженера-нефтяника, но всю жизнь тянулся к журналистике. В начале 1990-х, когда я был главным редактором журнала "Банки и страхование для всех", он работал у меня заведующим отделом рекламы. Позже, уже сам став главным редактором, выпускал газеты "Отдых и работа" и "Тур-инфо" в Краснодаре, "Вся недвижимость Сочи" и "Купи, продай... и отдыхай" в Сочи. Можно сказать, что он сгорел на пути в большую Журналистику, скончавшись в 48 лет от сердечного приступа в январе 2004 года.
  К началу 1955 учебного года мы вернулись в Эльсталь. Там я любил стоять на мосту над железной дорогой. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как трудятся станционные служащие и рабочие. Представьте себе: прибывает товарный состав, его берут в оборот обходчики, осмотрщики вагонов, смазчики. Сзади к комбинезонам с множеством удобных кармашков для инструментов у них привязаны стульчики. Работники подходят к колёсным парам, присаживаются на эти стульчики, простукивают разные узлы, заливают масло, подвинчивают гайки. Всё это делают не торопясь, очень аккуратно. В результате без суеты и спешки, которым я обычно был свидетель на российских станциях, немцы быстро, комфортно для себя и весьма качественно обслуживали весь состав. Аккуратность, тщательность, педантизм и удобства в работе - вот что свойственно немцам в любом деле. Но, пожалуй, главная отличительная черта немецкого характера - стремление к совершенству. Им подавай только идеал!
  Раз в месяц каждое небольшое крестьянское хозяйство в Эльстале посещал золотарь на лошадёнке с бочкой. Он вычищал нужники, а содержимое бочки продавал в качестве удобрения крупным фермерам. Так постоянно поддерживалась чистота в населённых пунктах, и даже дерьмо к всеобщей выгоде использовалось в хозяйстве.
  Очень нравились мне немецкие дороги. В лесах вокруг Эльсталя многие тропинки были асфальтированы - и лес зазря не вытаптывался, и обувь оставалась чистой. Поражала тесная взаимосвязанность малых, средних и крупных дорог, вплоть до широченных бетонок - автобанов. Немцы внимательно следили за их состоянием. В районе Эльсталя, например, постоянно разъезжали небольшие автомашины, а при послевоенной их нехватке зачастую лошади, впряжённые в тележки с горячим асфальтом. Два-три человека заполняли им любую мелкую трещину и ручным катком тщательно его укатывали. Каждый из работников отвечал за свой определённый участок дороги. Не мешая движению, они устраняли все изъяны дорожного полотна, так сказать, в зародыше.
   Ещё тогда мы познакомились в Германии с тем, что в начале 90-х годов появилось в России под названием "малого", или "семейного", бизнеса.
  Каждый день мать посылала меня за свежими продуктами в частный магазинчик. Продавалось там всё что угодно - молоко, яйца, сыр, мясо, сахар. С делами управлялась одна семья: хозяин, его жена и взрослые дети. Обслуживали приветливо, радушно, можно было купить продукты в долг -для этого существовала специальная тетрадь, а что-то заказать на завтра. За годы нашего пребывания в Эльстале магазинчик не подвёл нас ни разу. То же можно сказать и о частных парикмахерских. На повороте дороги из Эльсталя в Дальгов (Дебериц) в деревянном доме располагался частный магазин детских игрушек "Отто Кройе", который, как магнит, притягивал нас, детишек.
  Частные уроки давал и профессор консерватории, живший тогда в Эльстале, Карл, к которому родители отдали меня обучаться игре на аккордеоне. У нас был великолепный инструмент "Соло кондо", и матери очень хотелось, чтобы я овладел игрой на нём. Я честно занимался у Карла, но душа к музыке не лежала, и через полгода мы с преподавателем распрощались. Правда, несколько вальсов я довольно сносно исполнял до 70-х годов, когда вынужден был продать свой "Соло кондо" при вступлении в жилищный кооператив.
  Надо сказать, что немцы - чрезвычайно дисциплинированный, корректный народ. Я никогда не сталкивался с какими-либо проявлениями недовольства присутствием советских войск в Германии. Тут мне приходит на ум пребывание моего сына, Андрея, в конце 80-х годов
   в "учебке" (сержантской школе) воздушно-десантных войск в литовском городе Каунасе. Мы с женой Ларисой Николаевной часто навещали его, и всякий раз нам стоило немалых усилий снять комнату. Обращаясь к литовцам с соответствующей просьбой, мы, как правило, слышали: "Оккупантам не сдаём". В Германии такие ответы исключались принципиально. В подобных ситуациях немцы были неизменно вежливы и дружелюбны.
   Между тем 1956 год принёс много неприятностей нашим войскам, расквартированным в Восточной Европе. Он запомнился антисоветским восстанием в Венгрии. Начались серьёзные волнения в Познани и других польских городах. Это отразилось и на ситуации в ГДР. Командование Группы советских войск решило все военно-учебные и вспомогательные подразделения заменить боевыми. Начались перегруппировка сил и вывод некоторых частей в Советский Союз. Отец служил старшим преподавателем в 36-й военно-авиационной школе механиков спецслужб, которую в начале 1957 года перевели в Забайкальский военный округ, в город Сретенск на реке Шилке, что вблизи советско-китайской границы.
  Перемещение скорее напоминало спешную эвакуацию. Семьи военнослужащих школы в Эльстале были заранее отправлены специальным эшелоном. Уезжали мы из Вьюнсдорфа, где размещался штаб Группы советских войск в Германии. Когда проезжали Польшу, случилась трагедия. Вслед за нашим поездом с интервалом в 20 минут следовал эшелон с демобилизованными солдатами. В районе Познани его пустили под откос поляки-повстанцы. Было много погибших и раненых. В штаб Группы советских войск в Германии поступило ошибочное сообщение о том, что подорван именно эшелон, где ехали мы с матерью. Об этом узнали и отец, и другие офицеры части. Можно себе представить, что они пережили, пока проверялось и перепроверялось это сообщение.
  Итак, эшелон с семьями офицеров двигался к новому месту службы отца...
  
  ВСТРЕЧА ЧЕТВЁРТАЯ
  
   В армию меня забрали со второго курса очного отделения химического факультета Краснодарского политехнического института. Военной кафедры там не было, зато была обязательная полуторагодичная практика на предприятиях Краснодара. Я работал нижним варщиком спиртцеха Краснодарского гидролизного завода, за полгода сдал на четвёртый разряд по своей специальности. Двое суток в утреннюю смену, двое - в вечернюю, двое - в ночную, затем два днях выходных. Вот такое непрерывное производство. Из-за этого и учёба в институте была организована в две смены, лекции повторялись по вечерам для работавших с утра.
  Проводы в армию были весёлыми. Сначала провожали рабочие на заводе - начальник цеха самолично принёс две бутыли спирта. Затем домой пришли студенты из моей группы да ещё родственники из Краснодара и Марьянской.
  Курс молодого бойца мы проходили в Славянске-на-Кубани. По истечении месяца нас начали переобмундировывать - выдали вместо кирзовых яловые сапоги, заменили матерчатые пояса кожаными и т. п. Стало ясно, что отправлять будут за границу, чего многие не хотели. В нашей роте у восьми человек вдруг открылся энурез. А спали мы по три человека на двух сдвинутых койках. Можно представить себе, какие муки терпели соседи обмочившихся. Больных дубасили, таскали по врачам, кого-то даже исключили из команды отправляемых за рубеж.
  Границу с Польшей пересекали в Черняховске. На Запад шли поезда с новобранцами, на Восток - с дембелями. На стоянках мы поначалу бросались к их поездам, чтобы узнать, как там и что. Но ушлые дембеля срывали с нас новые шапки, ремни, а то и сапоги, взамен бросали своё потрёпанное обмундирование. Так что первые встречи с соотечественниками вышли нам боком и позже мы уже избегали дембельских эшелонов.
  В Польше меня поразила невероятная антисанитария, связанная с прохождением наших теплушек, где не было ни туалетов, ни умывальников. Оправляться нам приходилось под открытым небом. Составы останавливали на некотором расстоянии от станций и давали команду облегчиться всем сразу. В таких местах висела чудовищная вонь: ведь сотни поездов, ехавших в обе стороны, притормаживали здесь до нас ради того же. Меня не покидала мысль, что полякам, жившим поблизости, это было до омерзения гадко.
  В Германии нас в первую очередь доставили на громадный пересыльный пункт во Франкфурте-на-Одере, куда съехались "покупатели" - командиры частей или их замы - со всей Группы войск, чтобы выбрать нужный им "товар". Заключался этот процесс в просмотре наших учётных карточек и дальнейшем знакомстве "покупателей" с нами лично. Я приглянулся усатому майору, командиру батальона армейской разведки - наверное, потому, что у меня были разряд по вольной борьбе и полтора года институтского образования. Он соблазнял меня тем, что за время службы я научусь водить любой транспорт и делать массу других нужных "настоящему мужчине" вещей. А человек пять моих земляков-краснодарцев уже были "куплены" полковником Алексеем Ивановичем Гречко, командиром зенитной части, которого они упросили взять и меня в его полк. Не знаю, как столковались два офицера, но я оказался именно в зенитном артиллерийском полку ("зенап") в городе Гере.
   Это окружной центр на реке Эльстер в земле Тюрингия (за обилие лесов её называют "зелёным сердцем" Германии), очень красивый и ухоженный, как все немецкие города. Мне он показался старым знакомым - напоминал Виттшток, Пренцлау, Эльсталь и другие места в Германии, где мне довелось жить в детстве. Правда, в Гере предстояло провести целых три года, что мне казалось тогда вечностью.
  В часть мы прибыли в разгар карибского кризиса и, соответственно, повышенной боевой готовности Группы советских войск. Нервозность ощущалась во всём. Тех солдат срочной службы, которые отслужили три года, вместо увольнения в запас и отправки на родину задержали на четвёртый год. Они были злы до невозможности и свою злобу срывали на "салагах", а солдаты третьего года службы, которые после отъезда "стариков" сами должны были стать "дедами", не получив этой привилегии, тоже издевались над молодёжью как могли. Зато когда кризис улёгся и старослужащих решено было уволить в запас, они отмечали это событие с таким размахом, что половина Геры не спала по ночам: кидали где попало взрывпакеты, запускали сигнальные ракеты и даже взорвали капитальную кирпичную трибуну для командования на строевом плацу.
   Служили в нашем полку, как, впрочем, и в других воинских частях в ГДР, преимущественно славяне - русские, украинцы, белорусы, гораздо меньше было грузин, армян, узбеков. Кстати, узбеки наряду с украинцами зарекомендовали себя отменными служаками. Первым моим командиром отделения был узбек, сержант Суюн Бабакулович Халбаев, старшиной - украинец Лазоренко, командиром взвода - украинец, лейтенант Шкода. Напрочь отсутствовали прибалты - эстонцы, латыши и литовцы.
  Однако за последовавшие три года службы я не раз убеждался, что такая предосторожность оказывалась малоэффективной - иной раз бежали на Запад и военнослужащие "привилегированных" национальностей. Нас часто поднимали по тревоге, вывозили в засады и на дополнительные блокпосты, чтобы задерживать беглецов из нашей прославленной гвардейской армии - бывшей 62-й армии В.И. Чуйкова, которая в годы войны приняла на себя в Сталинграде главный удар немецко-фашистских войск и за героизм и отвагу была переименована в апреле 1943 года в 8-ю гвардейскую. На Запад бежали по самым разным причинам - от политических до чисто уголовных. Из перебежчиков ловили многих, но не всех. Я знаю об этом потому, что на третьем году служил писарем строевой части штаба полка и через мои руки проходила масса приказов с грифами "ознакомить весь личный состав", "довести до офицерского состава", "для сведения командования" и т. п.
   Однако первый и второй годы я служил в строевом, или, как ещё говорили, линейном подразделении - приборном взводе 4-й батареи.
  На вооружении полка состояли ЗАКи - зенитные артиллерийские комплексы, основной составляющей которых были 57-миллиметровые автоматические зенитные орудия. За это время я освоил ПУАЗО-6 - сложнейший электромеханический прибор управления зенитным огнём, СОН-9 - радиолокационную станцию орудийной наводки - и стереоскопический дальномер Д-49. Вместе с шестью орудиями они составляли зенитный артиллерийский комплекс С-60.
  Надо сказать, что названная материальная часть полка была в то время на уровне лучших зарубежных аналогов, а может, и лучшей. К концу моей службы в часть поступил новейший универсальный радиолокационный комплекс РИК-1, более известный как "Ваза".
  Полк стоял на боевом дежурстве по охране воздушного коридора из американской зоны оккупации Германии в Западный Берлин. Местом дежурства, или, как мы говорили "точкой", куда каждая батарея полка выезжала по очереди на два месяца, был город Наумбург, находившийся как раз под этим воздушным коридором. Ну а основное место дислокации части, так называемые "зимние квартиры", располагалось в Гере.
  В пригороде Наумбурга была оборудована огневая позиция: штабной блиндаж, радиолокационная станция, ПУАЗО и шесть зенитных орудий. Всё это хозяйство находилось на круглосуточном боевом дежурстве на случай отклонения американских самолётов от установленного им для пролёта воздушного коридора. Тогда объявлялась боевая тревога, все мчались на позицию. Если тревога объявлялась ночью, когда все спали, нужно было схватить одежду и, не тратя времени на одевание, лететь что было мочи к своим зениткам. Очень весело это выглядело зимой, когда сто человек, весь личный состав батареи, в одних кальсонах бежали "на передовую".
  Ширина воздушного коридора была километров тридцать. Самолёты шли невысоко, но иногда очень плотно, один за одним. Особенно часто проходили грузовые американские "Геркулесы". Чтобы отличить их от советских, на нашей "Соне" были установлены менявшиеся каждые сутки коды запросов "Я свой" и "Я свой нет". Естественно, на "точке" мы получали только второй вариант ответа. Исходные данные для стрельбы по сопровождаемой нашими приборами цели автоматически передавались на орудия, а там следящие силовые приводы обрабатывали эти данные и наводили орудия в упреждающую точку в соответствии с движением цели. И так все два месяца очередного дежурства.
  Иногда удавалось побродить по Наумбургу без увольнительных, не попадаясь на глаза патрулям из военной комендатуры. Город был небольшой, тысяч сорок жителей, сохранивший удивительный средневековый облик. Помню один из таких походов.
  Ежегодно 27 июня в Наумбурге отмечают День вишни. Это сугубо местный праздник, связанный со старинным преданием об осаде города иноземным королём. Жители спаслись лишь благодаря тому, что навстречу завоевателям вышли дети с корзинами, наполненными спелыми вишнями. Чужой король смилостивился, пожалел город. И вот с незапамятных времён в этот день устраиваются грандиозные шествия, возглавляемые детьми в рыцарском облачении. Они несут корзины с вишнями и раздают их зрителям на тротуарах. На это стоит посмотреть!
   Если время дежурства нашей батареи выпадало на июль, август или сентябрь, мы считали, что нам здорово повезло. Именно в Наумбурге, на "точке", мы могли восполнить отсутствие в нашем рационе овощей, фруктов и ягод. Квартировали мы в мотострелковом, "пехотном" полку, командиру которого, естественно, не подчинялись. А командир своей батареи уследить за всеми не мог. Посему мы группами по два-три человека совершали набеги на близлежащие сады. Опасаться приходилось только местных крестьян, которые в случае задержания сдавали солдат в советскую военную комендатуру или в местную полицию.
  Но кого же это остановит! Особенно славилось своими посадками одно из местных народных предприятий - там росли вишни, яблоки, груши, смородина и много других деликатесов. Летние месяцы были для некоторых притягательны ещё и тем, что на "точку" приходили школьницы, которым было интересно, уж не знаю по каким таким причинам, заниматься любовью именно с солдатами. Делалось это тайком, в особенности от командиров батареи и взводов.
   Отношение немцев к нам было в целом доброжелательным, хотя не исключаю, что часть людей просто хорошо скрывала свою враждебность. Не зря же при заступлении в караул в "день Х", то есть в годовщину антисоветского восстания 17 июня 1953 года, нас особо инструктировали по поводу возможных провокаций со стороны населения.
  В 1963 году, как раз на десятилетие восстания, я был в наряде, охранял склад горюче-смазочных материалов. Часа в три ночи появился проверяющий - замполит нашей части подполковник Борис Трофимович Чуксин вместе с начальником караула. Он дал вводную: "Пожар на объекте". Я перво-наперво просигнализировал в караульное помещение,затем подбежал к огнетушителю и условно изобразил тушение пожара. Чуксину это не понравилось, он скомандовал действовать по всем правилам: снять огнетушитель с противопожарного щита и следовать инструкции. Я так и сделал, но огнетушитель оказался просроченным и сработал сам по себе. Чуксина залило пеной до пояса, мне досталось не меньше. Так повышенная бдительность начальства в "день Х" обернулась конфузом.
  Однажды я ехал с нашим начальником клуба, капитаном Миротвором Николаевичем Кашинцевым, в трамвае. Капитан уступил место вошедшей пожилой немке. Она, полагая, что офицер не владеет немецким, достаточно громко сказала случайной соседке: "Свинья знает своё место". Кашинцев промолчал, но когда трамвай приблизился к остановке, потребовал, чтобы водитель подозвал постового полицейского, которому и сообщил на хорошем немецком о происшествии. Ни слова не говоря, полицейский высадил хамку.
  Случалось и по-иному. Как-то, будучи на радиостанции "Волга" в Потсдаме, я с приятелем, тоже солдатом, пошёл в парк Сан-Суси. По пути решили заглянуть в "гаштет" - кафе по-нашему. Заказали по 200 граммов шнапса и по бутылке пива. Кёльнер принёс в двух высоких кружках пиво и в двадцати стопочках по двадцать граммов шнапса. Нас такие мизерные порции удивили, но просить более подходящую посуду не хотелось. Пришлось пиво употребить не в качестве закуски, а в первую очередь чтобы освободить посуду под шнапс. Слили его в кружки и выпили без ничего, вытерев рот рукавом шинели. Собрались уходить.
  Тут к нам из-за соседнего столика подошёл пожилой немец из большой компании таких же ветеранов не знаю чего, а может, просто соседей или приятелей. На русском языке он объяснил, что его друзей удивила и что им понравилась наша манера пить помногу одним махом. Они хотят угостить нас такой же дозой спиртного. Мы не возражали.
   На сей раз кёльнер принёс по двести граммов шнапса в стаканах, пиво и по свиной сардельке. Мы произнесли "прозит" в сторону компании, выпили, закусили и покинули оказавшееся неожиданно гостеприимным заведение. Правда, после такого количества спиртного нам пришлось долго протрезвляться в Сан-Суси.
  Осматривая однажды с приятелем-солдатом тот же Потсдам, я забрёл к мосту, по которому шла граница с английской зоной оккупации. Естественно, ещё на некотором расстоянии от неё меня остановил наш патруль. Но английские танки я разглядел хорошо, да и военных полицейских, "military police", тоже. Пришлось развернуться и идти в выручавший всегда Сан-Суси.
  ... В 1963 году моей маме сделали операцию на ухе. Операция была сложная. Военкомат телеграммой попросил командование предоставить мне краткосрочный отпуск. На родной Кубани ничего за год не изменилось, если не считать возникших перебоев с хлебом и другими мучными изделиями. И это в "житнице России" - Краснодарском крае! Люди ворчали по кухням, но до открытого выступления, какое случилось там в 1961 году, дело не дошло. Отбили охоту.
  Из Германии привёз долгоиграющую пластинку "Битлз". Они только начинали входить в моду, их записи выпускались и свободно продавались в ГДР, но в Советском Союзе были практически под запретом. Новый 1964-й год встретил на обратном пути, в Москве, у однополчанина отца, подполковника Н.А. Нестерова, и поехал дальше, в Германию.
  В Варшаве, на вокзале, перед самым отправлением нашего поезда двое поляков через приспущенное вагонное окно показали нам с целью продажи свой национальный напиток - водку "Выборову". Польской валюты у нас не имелось, и мы предложили "чейндж" (обмен). У одного из соседей по купе была новая авторучка "Паркер" с золотым пером. Поляки мгновенно согласились взять её. А мы так же мгновенно решили попробовать "Выборовой". Разочарование было беспредельным. В бутылке оказалась вода, а поезд уже стучал по рельсам, удаляясь от вокзала...
  Что касается перебоев с хлебом, то чуть позднее они коснулись и наших войск в Германии. Обычно около месяца в году, когда происходила плановая замена армейского НЗ - неприкосновенного запаса, мы не получали свежеиспечённого хлеба, ни белого, ни чёрного, питались сухарями из прошлогоднего НЗ. В 1964-м ели старые сухари три месяца подряд, а затем ещё несколько месяцев обходились без белого хлеба.
  Надо ли говорить, что питание - важнейший элемент солдатской жизни, возведённый в ранг обряда. Упомянутые перебои значительно ухудшили условия нашего существования. Когда в конце срока моей службы командующего Группой советских войск генерала армии Якубовского сменил генерал армии Кошевой, одним из первых его распоряжений стал приказ наладить в частях производство хлебного кваса и поить им солдат вдоволь. Вот это был праздник!
  * * *
  Дважды в год весь полк за исключением хозвзода и дежурных подразделений выезжал "на стрельбы" на огромный Альтенграбовский полигон, где кроме зенитчиков проверяли свою боевую выучку и танкисты. Представлял он собой территорию, покрытую лесом. Просеки и дороги были сплошь изрыты танковыми гусеницами. На полях для зенитчиков стреляли по воздушной мишени -"конусу", матерчатому изделию, буксируемому самолётом на тросе длиной в несколько сотен метров. Особенно несладко приходилось прибористам на ПУАЗО, который располагался в центре батареи и соединялся силовыми кабелями с каждым орудием в отдельности. Орудия непрерывно грохотали со всех сторон, солдаты надолго глохли - у меня, например, слух остался пониженным на всю жизнь.
   Применение радиолокационных станций СОН позволило сократить расход зенитных снарядов на один самолёт (в нашем случае "конус") в десять раз. Тем не менее попадания случались очень редко. При таком успехе наводчики получали десятидневный отпуск на родину.
  Регулярные переезды на "точку", полигон и учения в начале моей службы выполнялись с помощью гусеничных артиллерийских тягачей АТЛ и АТС, которые тащили на прицепах орудия и другую технику. Великолепные немецкие дороги разрушались до безобразия. Помню, на одном из учений из-за дикой спешки какой-то тягач нашего полка, чтобы сократить путь, проехал прямо через крестьянский двор, за ним попёрли и остальные. От хозяйства осталось лишь воспоминание. Но году этак в 1964-м полк перевели на колёсную тягу - у нас появились первые большегрузные автомобили "Урал". Механиков-водителей научили управляться с новой техникой, и мы стали гонять по автострадам с гораздо большей скоростью, а главное, нанося меньший ущерб окружающей среде.
  На Альтенграбовском полигоне офицеры в свободное время уходили в леса охотиться на диких кабанов, приносили туши в часть, мы, младшие чины, их разделывали.
  Сколько-нибудь крупных населённых пунктов в зоне полигона не было, попадались только домики лесников. Однажды во время стрельб боевыми снарядами осколок пробил крышу такого домика и упал рядом с беременной женой лесника. У неё случился выкидыш, женщину забрала скорая помощь. Виновных, как и вообще в подобных случаях, установить не удалось.
   Чаще всего мы выезжали на учения в железнодорожных составах, куда грузили и всю технику. Солдаты ехали в теплушках - вагонах для перевозки скорее скота, чем людей. Зимой посреди теплушки ставили печку-буржуйку. Спали вповалку на четырёх двухъярусных полках. Питались сухим пайком, в котором главную ценность составляли сало, сахар, тушёнка и сухари. Но мы были молоды, любознательны и с удововольствием разглядывали немецкие пейзажи через единственное зарешёченное окошко или единственную, катавшуюся на роликах, дверь.
  Иногда в теплушках ехали и к месту сосредоточения войск на больших манёврах. Помню, во время грандиозных совместных учений войск Варшавского договора меня высадили в качестве регулировщика ночью в лесу, недалеко от германо-чехословацкой границы. Я простоял полсуток, указывая немецким и советским войскам, куда им выдвигаться: одним налево, другим направо. Такой концентрации военной мощи мне ни раньше, ни позже видеть не приходилось. Мимо меня с грохотом и лязгом непрерывным потоком катилась механизированная лавина из десятков, а может быть, сотен тысяч людей. Зрелище не для слабонервных.
  * * *
  За годы службы случались весьма интересные, иногда просто уникальные встречи. В середине октября 1963 года очень многие военнослужащие частей, расквартированных в Гере, вместе с жителями города встречали Юрия Гагарина.
  Это было всего лишь два с небольшим года спустя после его исторического полёта, на пике небывалой славы и популярности первого космонавта повсюду в мире. Гагарин ехал в открытой машине вместе с женой Валентиной и министром национальной обороны ГДР Гофманом, на небольшой скорости, но я успел сфотографировать его лишь один раз. В любом случае такие встречи не забываются.
  В мае 1965 года к нам приехал из Москвы эстрадный оркестр под управлением народного артиста СССР Дмитрия Яковлевича Покрасса.
   Мне было доверено поздравить знаменитого композитора-песенника после чудесного концерта. Текст я написал в стихах, целиком его не помню, приведу только маленький фрагмент.
  Позвольте же мне в этот памятный час
  От чистого сердца, без всяких прикрас,
  Сказать Вам "спасибо", приветствовать Вас,
  Солдат и поэт - композитор Покрасс.
  Покрасс прослезился и даже поцеловал меня. Затем мы беседовали с ним. Конечно, я знал, что он автор таких песен, как "Марш Будённого", "Три танкиста", "Солнце красит нежным светом", "Если завтра война", "Дан приказ - ему на запад", "Казаки в Берлине", и многих других. Но общение с ним позволило узнать и некоторые его личные особенности. Пухленький, совсем седой, заметно картавивший, он был, видимо, очень добрым, несколько слабонервным - часто пускал слезу.
  Кстати, эта наша встреча оказалась не последней. Девять лет спустя, когда у моей семьи была квартира в старинном доме на 3-й Тверской-Ямской, я возвращался с некоего увеселительного мероприятия и, будучи "под газом", попал в соседний дом, тоже старинный и точно такой же по планировке, что и наш. В нём, абсолютно там же и совершенно такая же, как наша, располагалась квартира Покрасса. Я позвонил и был несказанно удивлён, когда вместо моей жены мне открыл Дмитрий Яковлевич. Композитор, которому до кончины оставалось всего четыре года, разумеется, забыл ту мимолётную нашу встречу в Гере, но о поездке в Германию вспоминал с удовольствием.
  Была у меня и встреча с резидентом западногерманской разведки (БНД) по округу Гера, правда, встреча, так сказать, односторонняя: я разведчика видел, он меня нет. Наш "особист" капитан Гутько отобрал троих солдат, включая меня, и дал нам, по его выражению, "задание чрезвычайной важности". Полк готовился выехать на учения, технику должны были грузить на железнодорожные платформы. Ожидалось, что по единственному мосту, ведущему к вокзалу, обязательно проедет резидент, на мотоцикле или автомашине с известным капитану Гутько номером. Резидент был одним из подчинённых генерала Рейнхарда Гелена, руководителя службы внешней разведки ФРГ. Нам предписывалось замаскироваться возле моста и доложить, появлялся ли такой номер. Дежурили почти сутки и всё-таки выполнили задание: зафиксировали интересовавший Гутько автомобиль. Заодно по очереди побывали в прекрасном вишнёвом саду недалеко от моста.
  Со спецслужбами мне случалось так или иначе контактировать и раньше, думаю, потому, что я, сын офицера, вырос в армейской среде. Вероятно, сыграло свою роль и то, что я до армии серьёзно занимался вольной борьбой, получил спортивный разряд, о чём упоминал выше. Одно время, в Чернигове, моим тренером был легендарный Лев Захарович Фиргер - пятикратный чемпион СССР и восьмикратный чемпион Украины по вольной борьбе. Регулярные, очень строгие тренировки под его руководством позволили мне позже, как студенту МГУ, принять участие в Универсиаде СССР.
  Ещё до призыва в армию меня вызвали в военкомат и предложили поступить в Высшее командное училище пограничных войск КГБ СССР в Алма-Ате. Тогда я учился в краснодарском Политехническом институте, перспектива менять выбранную профессию мне не улыбалась. Я отказался. О другой подобной беседе, на пересыльном пункте во Франкфурте-на-Одере, где меня соблазняли службой в армейской разведке, читатель уже знает. После успешной "операции" на мосту в Гере капитан Гутько вызвался рекомендовать меня по окончании службы в Высшее училище КГБ в Москве. Но я даже сравнивать этот вариант с учебой в МГУ не хотел и просто поблагодарил особиста за доброе намерение.
  Однако на этом история не кончилась. За год до окончания факультета журналистики МГУ меня (предполагаю, и нескольких других отслуживших в армии студентов) пригласили в деканат на собеседование к незнакомому человеку в штатском. Он много расспрашивал о прошлых моих делах, потом предложил работать, когда получу диплом, в газете "Красная звезда". Вся моя жизнь в той или иной мере была связана с армией, и я согласился. Сошлись на том, что за оставшийся год будут подготовлены необходимые документы, а я помогу их собирать. Он взял мои координаты и оставил свои.
  Время от времени меня приглашали в главный корпус МГУ на Ленинских горах, в комнату Љ 117 на первом этаже, сразу за парикмахерской, и этот человек (не буду называть его имя) расспрашивал меня то о моих отце, матери, дедах и бабках, то о живых и умерших родителях и прародителях моей жены, даже о том, где и когда они захоронены. Его интересовали различные эпизоды трёх моих пребываний в Германии, он выяснял, насколько хорошо мне известны национальные черты немцев, их привычки, и т. п. В конце концов я уразумел, что так кандидатуры подбираются не для газеты.
  Перед окончанием МГУ меня несколько раз вызывали в Главное разведывательное управление Генштаба на улицу Куусинена, к полковникам Виктору Ивановичу Деину и Сергею Семёновичу Будённому, сыну маршала. Они предлагали мне после МГУ пройти курс обучения в Военно-дипломатической академии и для этого подписать бумагу с просьбой зачислить меня на воинскую службу в Советскую Армию. Это означало, что я добровольно связал бы себя с армией не менее чем на 25 лет. Понимал, что после целого года оформления всяческих документов отказываться надо осторожно и аргументированно. Судя по результату, сумел. Никаких бумаг не подписал.
  Распределили меня на радиостанцию "Мир и Прогресс", которая формально не подчинялась Гостелерадио СССР, хотя структурно входила в его иновещание. Фактически же её курировал Комитет государственной безопасности. Мне поручили готовить ежедневные получасовые передачи на американскую армию, воевавшую во Вьетнаме. Спецпропаганда на английском языке благодаря ретрансляторам покрывала территорию Южного Вьетнама.
  Полгода спустя меня опять вызвали в ГРУ и настаивали, чтобы я пошёл всё же учиться в Академию Советской Армии, что на Октябрьском Поле. Мол, вот, вы служите уже полгода в Гостелерадио, убедились, что зарплата на гражданке невелика, возможностей для продвижения в журналистике мало, а с нашей помощью все эти вопросы решатся. Работать будете за рубежом для нас, под "крышей" каких-либо журналистских организаций. Снова отказался, хотя до сих пор иногда думаю, что тем самым лишил себя многих интересных встреч с людьми, городами, странами.
  Однако полностью избежать всего связанного с армией не удалось. В 1976 году, в Высшей партийной школе при ЦК КПСС, пришлось повторно (первый раз - в МГУ) пройти курс военной подготовки. Потом были сборы в Псковской воздушно-десантной дивизии и, наконец, аттестация на должность заместителя командира полка ВДВ по политической части.
  ... В начале июня 1965 года произошла встреча, которая обернулась первым и последним моим романом в ГДР. В старинном замке посреди большого леса под Иеной расположился на две недели лагерь, где жили студенты русского отделения факультета славистики Иенского университета и ученики 9-го класса специализированной школы с преподаванием русского языка в Фигельсдорфе - одной из двух, существовавших тогда в ГДР. Идея организаторов лагеря заключалась в том, чтобы студенты и школьники в течение двух недель общались между собой только по-русски. Если не ошибаюсь, первым такую систему внедрил один болгарский филолог и назвал её "системой полного погружения".
  Ректорат университета обратился к советскому командованию с просьбой прислать на весь срок работы лагеря нескольких военнослужащих для помощи молодым немцам в освоении русского языка. Среди отобранных оказался и я. Целые дни мы общались с подопечными, играя вместе в волейбол и баскетбол, работая в саду, по очереди готовя еду. Вечерами танцевали (осваивали, в частности, входивший в моду танец "Летка-Енка"), пели под гитару, читали стихи или отрывки из прозаических произведений русских классиков. Немцы не преминули ввести свой "хозрасчёт" - штраф за неправильно употреблённые слова или выражения, поступавший в общую кассу. По поводу ошибок возникали весёлые споры, оштрафованные на десять пфеннигов не обижались.
  Студенты провели лермонтовский вечер, на котором показали самостоятельно снятый фильм памяти русского поэта в сопровождении магнитофонной записи стихов Лермонтова, исполненных представителями разных курсов университета, поставили на русском языке пьесу из студенческой жизни (среди персонажей был чёрт), другую - о марсианах. Было ещё множество пьес и инсценировок. Меня включили в состав жюри из шести человек для определения обладателей трёх первых мест. Я познакомился и часто беседовал с заместителем ректора университета Михаэлем Вегнесом и доцентом Герхардом Шауманном.
  Среди этого многолюдия, суеты, новых знакомств я обратил внимание на очень интересную и талантливую студентку первого курса Габриэль Майер. Красивая и статная, она прекрасно говорила по-русски, играла на фортепиано и на гитаре, знала немецкую и русскую поэзию, пела, сочиняла стихи и музыку.
   Родом Габи была из Геры, где, пока она училась в Иене, жили её родители, работавшие в акционерном обществе "Висмут". Старшая сестра училась в Эрфурте. Мы много времени проводили вместе, переговорили, казалось, обо всём на свете, тем более что по многим вопросам имели одинаковые точки зрения. Возникла обоюдная увлечённость, быстро переросшая в нечто большее. Обменялись адресами и договорились о дальнейших встречах.
  И вот, когда Габи вернулась на летние каникулы к родителям в Геру, в воскресный день она решила повидаться со мною, но вместо проходной нашего зенитного полка попала на проходную секретного полка связи. Он подчинялся только Москве, прослушивая в Западной Германии всё, что было доступно тогдашним новейшим техническим средствам в этой области.
  Габи показала мою фотографию и попросила вызвать меня к проходной. Особисты полка связи встали на уши, быстро выяснили, что я не из их "епархии" и сообщили о присутствии немки особисту нашего полка капитану Гутько. Часть солдат была на дневном киносеансе в клубе, часть "болела" на футбольных трибунах за своих, игравших с "эрэсовцами" (так мы называли солдат соседней с нами батареи реактивных миномётов). Я же гонял чаи с нашим полковым сапожником Мовляном Абдуразаковым из Узбекистана в подвале одной из казарм, где размещалась его мастерская.
  Тут раздаётся сигнал тревоги, пожалуй, первый в воскресенье за три года службы. Прекращаются все мероприятия - кино, футбол и прочее, полк сбегается на плац для общего построения. К счастью, я, выскочив с Мовляном из подвала, сразу наткнулся на замполита Чуксина. Он обматерил меня, приказал отменить тревогу и, разъяснив, что весь переполох возник из-за визита Габи на проходную, заявил, что теперь моё поступление в МГУ под большим вопросом.
  События следующего дня заставили нас забыть вчерашние треволнения. Полк подняли по настоящей, боевой тревоге и направили на учения. Габи опять была вблизи проходной (теперь уже нашего полка), мы махали друг другу руками, прощаясь, как оказалось, навсегда.
  Правда, ещё в студенческом лагере мы уговорились, что, если я поступлю в МГУ, она переведётся на филологический факультет Московского университета и мы будем вместе - филфак располагался в здании на Моховой над факультетом журналистики. Адрес для переписки я оставил Габи родительский, краснодарский. И она писала мне почти год, но моя мама была против нашего знакомства и писем мне не пересылала, о чём рассказала лишь годы спустя. Осталось в памяти последнее моё стихотворение, посвящённое и подаренное Габриэли.
  Вновь над Герою жгучее солнце встаёт
  По бессмертным законам инерции.
  Габриэль... Габриэль... Всё моё - всё твоё:
  И любовь. И надежды. И сердце.
  Для любви нет границ, нет ни наций, ни рас.
  Нас любовь на Земле возвышает.
  Почему ж я молчу? Ведь слезинка из глаз
  На ресницах твоих высыхает...
  * * *
  За время службы я не раз бывал в Потсдаме, где располагались редакции газеты "Советская Армия" и радиостанции "Волга" (раньше она называлась "За возвращение на Родину" и вещала для советских граждан, оставшихся после войны на Западе). В потсдамском Доме офицеров проводились семинары членов литературного объединения ГСВГ, членом которого я состоял. На этих творческих собраниях выступали приезжавшие из Союза поэты и писатели.
  Мою пьесу в стихах "На берегах Эльбы" поставил для радиостанции "Волга" драматический театр ГСВГ. Режиссёром спектакля стал заслуженный деятель искусств РСФСР Тихон Алексеевич Кондрашов, с которым мы обсуждали в гостинице "Чёрный медведь" в Гере детали предстоящей постановки, обаятельный человек сильной воли и живого ума, ученик Леонида Мироновича Леонидова - актёра старой мхатовской школы.
  Музыку к спектаклю и пяти моим авторским песням в нём написали композитор Серебровский и руководитель Ансамбля песни и пляски ГСВГ, заслуженный артист РСФСР Сурен Исакович Баблоев (впоследствии народный артист СССР). Подружился с главным режиссёром театра, заслуженным деятелем искусств РСФСР Р.М. Кашириным, с актёрами Алексеем Мефодьевичем Преснецовым и Игорем Константиновичем Кашинцевым, который тогда ещё не был заслуженным артистом России, но уже успел сыграть главную роль в фильме Кристиана Штейнеке "Герр Иван" производства киностудии ДЕФА. Он много рассказывал о съёмках и своих планах на будущее в театре. Встречался с ними в Гере и Потсдаме, мы переписывались, несколько самых тёплых писем Преснецова, Кашинцева и Кондрашова храню до сих пор.
  Руководитель драматического театра в ГДР Евгений Борисович Кузнецов попросил написать шесть песен к готовившемуся им спектаклю "104 страницы про любовь" по пьесе Эдварда Радзинского. Я успел написать текст одной песни, а потом уехал поступать в МГУ.
  Что касается пьесы "На берегах Эльбы", в 1964 году она была напечатана в сборнике "Впереди пограничных застав", на радиостанции "Волга" по ней был создан и много раз передавался в эфир спектакль в исполнении артистов драматического театра ГСВГ, а в 1965 году, уже в Москве, на фоне военного парада в честь 20-летия Победы над Германией, отрывки из неё прозвучали по радио на всю страну.
  С тех времён радио стало для меня судьбой. Пока служил, в Краснодаре осуществили несколько радиопостановок по моим пьесам, в том числе по детской пьесе в стихах "Волшебная шишка". На радиостанции "Волга" не раз озвучивали циклы моих армейских стихов. А после МГУ 15 лет работал в Гостелерадио СССР, на радиостанции "Мир и Прогресс", где занимался контрпропагандой и спецпропагандой в чистом виде. Практику в нашем отделе регулярно проходили все офицеры-спецпропагандисты Советской Армии. С некоторыми из них, например, с капитаном первого ранга в отставке Георгием Николаевичем Грачиковым, дружу по сей день. Их в течение многих лет командировал к нам на месячную практику начальник Управления спецпропаганды ГлавПУРа Советской Армии генерал Д.А. Волкогонов.
  "Мир и Прогресс" вёл передачи на многих языках, в том числе и на немецком. В вещании на Германию нередко использовались мои авторские комментарии, если они касались европейских проблем. Работали в немецком отделе славные ребята - Володя Черкасов, Юра Игринёв, Женя Крышкин, Серёжа Фролов, Саша Нестеров, диктор Йозеф Клементиновский. Ю. Игринёв и С. Фролов впоследствии стали корреспондентами Гостелерадио СССР в Германии. Клементиновский перебрался туда насовсем и не так давно на одном из российских телеканалов рассказывал о своей судьбе (назвавшись при этом Сергеем Клементьевым).
  ... В художественной самодеятельности полка у меня были две основные функции - конферансье и чтеца. Довольно часто выезжали с концертами на советско-германские встречи, или, как мы говорили, "на дружбы", выступали в клубах и домах культуры, принадлежавших совместному акционерному обществу "Висмут". Каждый раз нас особо инструктировали о его закрытости и секретности: "Висмут" занимался в Рудных горах на западе Тюрингии добычей урана для производства советского ядерного оружия, работали в нём и наши, и немецкие специалисты, а также многочисленные немецкие заключённые.
  Расспрашивать о чём-либо сотрудников нам запрещалось, совместные "фуршеты" или обеды после концертов выливались в ничего не значившую болтовню. Часто в качестве бесплатной рабочей силы посылали на предприятия "Висмута" солдат из строевых подразделений Советской Армии, строго инструктируя при этом об особом режиме секретности. И хотя кормили там "на убой", солдатики не очень-то горели желанием потрудиться. Среди них стойко господствовало убеждение, что некое "радоновое излучение" приводит к раку лёгких. "Висмут" был государством в государстве, и всё, что творилось на урановых рудниках, было покрыто тайной.
  Как-то у меня родилась идея исполнить на очередной "дружбе" какую-нибудь советскую песню на немецком языке. В моде была песня "Пароход белый-беленький" на слова Геннадия Шпаликова. Я недолго думая вооружился словарём и сделал её подстрочный перевод, не соблюдая никаких правил грамматики. Когда художественный коллектив нашей части поехал с концертом на фабрику резиновых изделий в Гере, я, договорившись с ребятами-аккомпаниаторами, стал осуществлять свою идею. Мгновение зал безмолвствовал, потом раздался гомерический хохот. Но, как ни странно, когда я закончил исполнение, аплодировали минут пять. Видимо, радовались удачной шутке.
  Запомнилась встреча в окружном управлении МГБ ГДР, или, по-иному, "штази", в здании бывшего гестапо в Гере. Здание имеет в плане вид буквы "о", у него большой внутренний двор, куда вечером выпускали охранных овчарок. Немецкие гэбешники не поскупились, устроили перед выступлением нашего коллектива роскошный ужин. Мне в тот вечер пришлось замещать в полковом оркестре ударника, сержанта-москвича Алика Тер-Григоряна. Прежде я в руках не держал барабанных палочек и плохо представлял себе, как обращаться с ударными инструментами. Но после ужина, где на каждого пришлось почти по "фауст-патрону" шнапса, нахальства было не занимать. Вначале тихонько, потом всё громче и громче я колотил по тарелкам и барабанам, пока Миротвор Николаевич Кашинцев не прислал в оркестр записку: "Передайте ударнику, чтоб не заглушал остальных".
  Было и такое. К нам в часть приехали ученики старших классов одной из школ Геры. Очень хорошо выступали на сцене, но, когда запели революционную песню немецкого пролетариата, вдруг обвалилась штукатурка над сценой. Падала она, как в замедленном фильме, большими кусками, прямо им на головы. Сильнее всех пострадала школьница Криста Штайнгрюбер. Несколько человек погрузили её в полковую санитарную машину и быстро доставили в немецкую больницу. Там сделали перевязку, серьёзного ничего не было. Она отделалась ушибами, однако её оставили в больнице долечиваться.
  Запомнился же мне этот случай в особенности потому, что мать девушки прислала командиру части перечень того, что полк должен был возместить пострадавшей, с указанием обратного адреса: Gera, Eisenstrasse, 2. В список были включены расходы на трамвайные поездки мамы до больницы с целью проведать дочь, порванная кофточка Кристы, потерянная сандалия, разорванные, пока её переносили в санитарную машину, чулки, испачканный кровью носовой платок, стоимость переданных в больницу продуктов и т. п. Всё было подсчитано до пфеннига. Командир полка подивился такой скрупулёзности, но, к моему удивлению, велел всё оплатить.
  Ездили совместно с коллективами различных предприятий Геры на двухдневные экскурсии по Тюрингии, с ночёвками и без. Время от времени нашими спутниками в таких поездках были военнослужащие армий социалистических стран. У меня от этих путешествий осталось много снимков - фотоаппарат был всегда со мной.
  Однако подобные развлекательные (и вместе с тем познавательные) мероприятия занимали в моей солдатской жизни ничтожно малое место. Служба была суровой. Регулярные выезды - дважды в год - на Альтенграбовский полигон, поочерёдные дежурства на "точке", многочисленные учебные и боевые тревоги, учения в составе дивизии, армии и в рамках Варшавского договора, внезапные инспекторские проверки - всё это, вместе взятое, и было истинной сутью нашей службы.
  В 1963 году я провёл полтора месяца с желудочным заболеванием в военном госпитале в Бад-Берке. Это высокогорная курортная зона и один из центров здравоохранения бывшей ГДР. Немецкие и международные санатории искусно "встроены" в рельеф местности. В Бад-Берку можно добраться на автомашине и по железной дороге. Ходят узкоколейные поезда типа "кукушек", из-за частых туманов постоянно звонят колокола.
  В госпитале имелось карантинное отделение, строго изолированное от других помещений. Оно занимало половину четвёртого этажа больничного корпуса, лежали там военнослужащие с диагнозом "болезнь Боткина", она же гепатит, она же общепонятная желтуха. На стыке изолятора с нашим отделением общих желудочных заболеваний располагались туалеты. Тоска по Родине и жгучее желание вырваться хоть ненадолго домой побуждали некоторых солдатиков выпрашивать или выменивать на что-либо съестное у больных желтухой их плевки и слюну. Кто-то из инфицированных мог сжалиться и протянуть на высоте четвёртого этажа через окно из одного туалета в другой бумажку со своей мокротой, которую "счастливчик" слизывал в надежде заболеть и съездить на 45 суток в отпуск.
  
  * * *
  Уже наблюдались первые признаки разложения армии. Полковой сапожник, рядовой Мовлян Абдуразаков съездил в отпуск по семейным обстоятельствам в киргизский город Ош. Вернулся с нелегальным "грузом": внутри грецких орехов провёз больше килограмма анаши. Хозяйственному взводу, в котором он служил, этого хватило почти на полгода. Курили его анашу и многие солдаты из боевых подразделений.
  Серьёзной проблемой для ГСВГ был извечный российский порок - пьянство. У офицеров, сверхсрочников - "макаронников", как мы их называли, и вольнонаёмных возможностей и поводов для пьянки было гораздо больше, чем у солдат. Предлогом становилось что угодно: государственные, армейские, а иногда и православные праздники, повышение по службе, присвоение очередного звания, чей-то день рождения, отбытие в отпуск и возвращение из него, встречи и проводы сослуживцев при их переводе или увольнении в запас, не говоря уже о походах на рыбалку и охоту, выездах на "маёвки".
  Проблема усугубилась в начале 1960-х годов, когда в армию начали призывать отбывших сроки наказания уголовников. Полностью обеспечить пятимиллионную Советскую Армию того периода нормальными призывниками в условиях демографического спада, вызванного последствиями Великой Отечественной войны, стало невозможно. Вместо сокращения армии до посильных размеров решено было "забривать" бывших зэков. До ГСВГ эта волна докатилась не сразу и была поначалу слабее, чем во внутренних округах, но общая атмосфера ощутимо ухудшалась.
  В канун Нового 1965 года наш полк по тревоге был построен на плацу. Искали троих солдат, напавших в парке на окраине Геры на несовершеннолетнюю немку и её друга. Парня избили, девушку изнасиловали и ограбили - украли золотые часики. Немка успела кого-то из солдат поцарапать.
  На плацу каждый наш военнослужащий показывал руки и лицо пострадавшей и следователям из немецкой прокуратуры (случай небывалый!). Новогодний праздник для всех нас был бесповоротно испорчен.
  Оказалось, что вторая батарея заступала в наряд по полку 31 декабря, поэтому ей разрешили попраздновать 30-го. У "стариков" не обошлось, конечно, без шнапса, после выпивки их потянуло на "подвиги". Ночью трое старослужащих спустились по пожарной лестнице с третьего этажа, перемахнули через забор и пошли искать приключений. Их поймали и судили. Получили они несколько лет дисциплинарного батальона.
  Подобных случаев в Германии было в то время хоть отбавляй. Как-то, уже служа в строевой части штаба, я прочитал секретный приказ, который врезался в память. Двое советских сержантов из аэродромной обслуги изнасиловали и убили немецкую девочку лет восьми. Пойманных мерзавцев-педофилов было приказано предать суду ГДР. А этого как огня боялись военнослужащие, совершившие преступления в отношении гражданских лиц. Ведь приговоры немецких судов были неизмеримо строже наших "дисциплинарных взысканий".
  Конечно, неженатым военнослужащим приходилось туго без женской ласки. Сверхсрочники-"макаронники" рвались в отпуск, чтобы обзавестись на родине законной женой. К себе на Украину съездил наш бравый красавец-старшина Лазоренко и вернулся с восемнадцатилетней девушкой-селянкой, после чего начал гонять нас на вечернюю прогулку под окнами своей квартиры, заставляя всю батарею распевать: "Раз, два, три, калина, чернявая дивчина". А сама "чернявая дивчина" слушала наше пение у открытого окошка, млея от таких знаков внимания своего мужа. Старшина другой батареи, Омельченко, привёз с той же Украины немолодую и многоопытную жену Веру, сразу устроившуюся официанткой в офицерскую столовую и умело распустившую слух, что её муж - импотент.
  Солдаты решали "половой вопрос" в зависимости от случая и личной расторопности. Некоторые стремились попасть в команды, которые направлялись в Союз за молодым пополнением. Такая поездка означала не только полмесяца достаточно вольготной жизни, но и сулила любовные приключения. В Польше в те годы было очень туго с продуктами, и полячки приходили к нашим воинским эшелонам, зная об иного рода голоде, который испытывали русские солдаты. За килограмм сливочного масла или пару кило сахара солдат получал от "пани" всё, что ему требовалось.
  В Восточной Германии женщин за проституцию наказывали весьма своеобразно - поселяли на несколько лет в бараки, под надзор полиции. И в Гере, на окраине города, в полукилометре от нашей части, было три таких барака, где жили проштрафившиеся разновозрастные "жрицы любви". Самые голодные в этом смысле солдатики с риском быть пойманными гарнизонной комендатурой или немецкой полицией отваживались бегать к ним. В качестве оплаты брали с собой сигареты "Армейские", шнапс, "корн" или другую выпивку, а то и месячное солдатское жалованье - пятнадцать марок. Но и бойцы комендантского взвода не лаптем щи хлебали: они устраивали засады в кустах вокруг бараков, а иногда умудрялись затаиться даже на козырьке над входом в барак. Попавшимся тут же давали десять суток гауптвахты.
  Был и ещё один способ удовлетворения половых потребностей. К территории нашей части с одной из сторон примыкали дачные участки горожан, поздней осенью и зимой безлюдные. Там и назначали свидания солдаты, нашедшие себе подруг-немок. Почему-то любовницами наших солдат были преимущественно девчонки до шестнадцати лет или "фрау" прилично за сорок. Последние обустроивали встречи весьма обстоятельно: приносили с собой одеяла, еду, выпивку, контрацептивы, полотенца - на все случаи.
  Когда демобилизовывался на год раньше меня полковой повар Коля Буянов, он предложил мне в наследство свою "даму сердца", но я, памятуя свой первый подобный опыт, отказался. А первый опыт заключался в следующем. Уходил "на гражданку" мой земляк. У него загодя было назначено свидание с немкой, на которое он попасть до отправления своего эшелона уже никак не успевал. Вот и попросил меня, молодого солдата, пойти на свидание вместо него, дал её фотографию. В назначенное время я перебрался через забор, встретился с немкой, показал ей фото, познакомился, и мы рванули подальше от расположения части. Девушка привела меня на кладбище и предложила заняться любовью на засыпанной снегом могильной плите. Я был так ошарашен, что мгновенно ретировался, даже не попрощавшись.
  А однажды полк потряс совершенно невероятный случай. В окрестностях Геры у нас был свой свинарник, где на постоянной основе несли службу несколько человек из хозвзвода - свинари. Многие завидовали той свободе, которой они пользовались. К примеру, они могли обменять у местного населения свинину на шнапс. Горячую еду им завозили раз в сутки, ночевали они тоже в своём свинарнике. Однажды по какому-то вопросу там решил побывать заместитель командира полка по тылу подполковник Чулков. Приехал он в свинарник, а там никого нет. Ходил он, ходил меж свиней и вдруг слышит откуда-то сверху звуки гитары. Оказывается, в свинарнике имелось чердачное помещение и к лазу наверх была приставлена лестница.
  Подполковник, хоть и был грузен и неуклюж, не поленился забраться на чердак. Здесь челюсть у него отвисла надолго. Там оказалась женщина-инвалид лет сорока, без ноги. Её протез служивые умыкнули и надёжно спрятали. И немка уже полмесяца, вначале по принуждению, а затем и в охотку, находилась на чердаке в качестве коллективной любовницы всей команды свинарей. Солдаты, надо отдать им должное, кормили её, как говорится, от пуза, регулярно поили спиртным и, как она честно призналась, не обижали. Пришлось Чулкову срочно менять всю команду...
  В качестве примера "коррупции" на солдатском уровне приведу случай с моими приятелями - краснодарцем Колей Сапрыкиным и москвичами Аликом Тер-Григоряном и Борей Шитовым. Через полковой взвод связи они наладили отношения со связистами из штаба Группы войск и по подсказке последних съездили в отпуска "по семейным обстоятельствам". Дело в том, что отпусков кроме как по семейным обстоятельствам за три года службы нам не полагалось. Редчайшее исключение составляли отпуска "за особые заслуги", к примеру, за сбитый на учениях "конус". В случае же тяжёлой болезни или, не дай Бог, смерти кого-либо из ближайших родственников солдата или сержанта присылался телеграфный вызов, подтверждённый военкоматом по месту призыва военнослужащего. Такой вызов обозначался в тексте телеграммы как "заверенный факт". Но телеграмму можно было состряпать и в одном из промежуточных пунктов её прохождения, в частности, в пункте связи штаба ГСВГ в Потсдаме. Этим и пользовались штабные связисты. Брали за фальшивку с лжеотпускников в среднем по сто марок.
  Широко процветали в армии торговля и спекуляция. У немцев пользовались большой популярностью хорошие советские часы. По сравнению с немецкими "штамповками" наши "Чайка", "Полёт" и другие действительно отличались высоким качеством. Первая фраза, которую выучивал на немецком каждый вновь прибывший, была "кауфен зи ур", то есть "купите часы". И если родители были платёжеспособными, заказывал несколько штук для присылки с оказией. Немцам их продавали в гаштетах, чаще всего во время увольнительных. Герметичность и водонепроницаемость часов те проверяли весьма своеобразно: опускали часы на несколько минут в кружку с пивом, и если они после этого шли, сделка совершалась. Охотно покупали немцы привезённый из Союза кофе. Поскольку у нас килограмм продукта стоил всего четыре рубля, а в Германии - более ста марок, это тоже был неплохой бизнес. Многие солдаты, служившие на складах горюче-смазочных материалов или охранявшие их, весьма выгодно приторговывали бензином по принципу "что охраняю, то и имею".
  Падение морального уровня коснулось и офицеров. В течение трёх дней выслеживали молодого лейтенанта Литовченко, командира огневого взвода 2-й батареи. Было известно, что он связался с проституткой на 17 лет старше его, но где они встречались, никто не знал. Пытались ловить его по адресам прежде снимавшихся ею квартир. Когда его на четвёртый день поисков доставили в часть, он написал командиру полка рапорт с просьбой разрешить жениться на немке. На этом рапорте полковник Гречко вывел буквально такую резолюцию: "Х.. тебе в ж...". Лейтенанта после поимки в 24 часа выслали для прохождения дальнейшей службы на Камчатку.
  Вообще, полковник Гречко, о котором поговаривали, что он родственник маршала Андрея Антоновича Гречко, был непредсказуемой личностью. Мог, например, вернуться из отпуска совершенно неожиданно, посадить вертолёт на нашем стадионе и уже через пять минут распекать офицеров в штабе. Мог примчаться на "точку" в Наумбург и объявить боевую тревогу в праздничные день или ночь. Однажды к нам приехал народный артист СССР Николай Крючков. На территории части расклеили афиши о его выступлении перед личным составом полка. Но ни в назначенное время, ни позже выступление не состоялось. Крючков и Гречко уединились на квартире командира полка, пропьянствовали неделю, после чего знаменитый артист, так нигде и не появившись, убыл восвояси.
  Таких своеобразных командиров было тогда в Германии немало. Я не раз бывал в танковом полку, где служили мои земляки-краснодарцы Коля Полоус и Володя Тараненко. Располагался он в Иене, неподалёку от почти полностью вывезенных в Советский Союз знаменитых заводов оптического оборудования "Карл Цейс". Во время ужина в ресторане командир этого полка, будучи сильно навеселе, повздорил сначала с кем-то из немцев-посетителей, а потом и с обслуживающим персоналом. Недолго думая он смотался на машине в свою часть, поднял по тревоге танковую роту, на бешеной скорости подогнал её к "провинившемуся" ресторану и направил танковые орудия на здание. Конечно, началась дикая паника, все в чём были выскакивали на улицу. Не помню, был ли наказан "герой" происшествия, и если да, то каким образом.
  Жёны многих офицеров и сверхсрочников не отличались строгостью нравов. Оно и понятно. Мужчин вокруг хоть отбавляй, а женщины жили в полном безделье и скуке. Пример - жена моего покровителя Миротвора Николаевича Кашинцева, Жанна. От одного из солдат-москвичей я знал, что он с ней путается. Но однажды, когда полк был на стрельбах и в расположении части оставались только семьи и дежурная команда, у Жанны на квартире случилась шумная пьянка с голыми плясками на столе. Застукали в три часа ночи вместе с Жанной троих солдат из хозвзвода. Миротвор Николаевич срочно выехал со стрельб, дело кое-как замяли, учитывая, что у них была маленькая дочь.
  Однако, уже после моего отъезда из Германии, Жанна вновь отчебучила нечто из ряда вон выходящее, и Миротвора Николаевича перевели служить в Союз. Он развёлся с Жанной и подал рапорт о переводе его с политической на строевую службу. Женился вновь, на прекрасной женщине. Свадьбу отмечали у его родителей в Москве, он пригласил и меня с женой.
  Служил на Дальнем Востоке. Последний раз мы встретились в 1981 году. Он был в командировке в Москве, остановился в гостинице, куда я к нему и приехал. К этому времени Миротвор Николаевич был уже генерал-лейтенантом, командовал отдельной бригадой спецстроя в Благовещенске. За этим мудрёным названием скрывались десятки тысяч военных строителей, оборудовавших участок советско-китайской границы протяжённостью в полторы тысячи километров. Строили глубоко эшелонированную, до 90-120 километров, систему укреплённых районов с ядерным минированием. Миротвор Николаевич, царство ему небесное, остался в моей памяти образцом настоящего русского офицера.
  Запомнился мне один эпизод, относящийся к октябрю 1964 года. Я тогда по вечерам замещал на общественных началах ушедшую в декретный отпуск вольнонаёмную библиотекаршу. Прихожу после обеда в библиотеку, занимавшую несколько залов и комнат, открываю дверь имевшимися у меня ключами и... не верю глазам своим: на полу валяются сорванные со стен застеклённые портреты Хрущёва в рамах. Все стёкла разбиты. Слышу в самой дальней комнате шум. Направляюсь туда и по пути везде вижу скинутые на пол сборники трудов Хрущёва.
  Не знаю, что и думать: может, кто-то сошёл с ума? Нечто совсем невероятное ожидало меня под конец: замполит полка Борис Трофимович Чуксин с яростью сбрасывал уже последние книги Хрущёва. Увидев меня, заорал: "Хватит! Отцарствовался!", имея в виду Никиту Сергеевича. Оказалось, по радио только что сообщили об октябрьском пленуме ЦК КПСС, снявшем Н.С. Хрущёва с поста Первого секретаря Центрального комитета партии.
  Наш замполит не был исключением среди офицеров, которые ненавидели "кукурузника" за сокращение армии почти на два миллиона человек.
  1964 год запомнился ещё и тем, что колхозникам в Советском Союзе стали платить пенсию. Моя бабушка Ольга Васильевна написала мне, что впервые в свои 66 лет получает назначенные ей 11 рублей 27 копеек пенсии. Этой ничтожной суммой государство отблагодарило её за тридцать с лишним лет каторжного труда в колхозе! За "палочки" на трудодень! За искусственный голод 1933 года на Кубани, устроенный "отцом всех народов"! За жизнь в оккупации и последующее восстановление из руин разрушенного "коллективного хозяйства"! Нормально прожить в старости на такие деньги было невозможно. И, наверное, весьма символично то, что в 1970 году она умерла буквально на грядках, вскапывая собственный огород. На её похороны я прилетел в Краснодар глубокой ночью, попутного транспорта до станицы не было, я прошёл пешком во тьме кромешной 24 километра, обливаясь слезами и вспоминая, не обидел ли чем мою дорогую "бабушку Бабулю".
  Для студентов, призванных в армию с дневных отделений высших учебных заведений, никаких послаблений или льгот во время службы не предусматривалось. Демобилизация осуществлялась в общем порядке - осенью и зимой 1965 года, таким образом я в случае возвращения в Краснодарский политехнический терял вместе с тремя годами службы автоматически и четвёртый, учебный. Решил поступать заново в другой ВУЗ. А для этого нужно было окончить полугодичные подготовительные курсы для военнослужащих и сдать экзамены. К счастью, у нас такие курсы были - при советской средней школе Љ 59 в Гере. Занимались по вечерам. Проучившись полгода, я успешно сдал все экзамены.
  Но в июле, когда нам было пора отправляться в разные ВУЗы, наш полк находился в лагерях в другом конце ГДР. Вызовы же должны были прийти в Геру, на "зимние квартиры", ждали их десять человек, ждали мучительно, я даже впервые в жизни закурил. Каждый день посылали в часть радиозапрос: не пришёл ли кому-то вызов? И вот получили все, кроме меня. Мой приятель, телеграфист Сережа Денисенко, переживавший, пожалуй, не меньше меня, слал запросы в Москву, Берлин и другие промежуточные пункты прохождения корреспонденции. В эти дни у меня, кажется, появилась первая седина. К великому счастью, за два часа до отправления всех десятерых абитуриентов из лагерей в Геру пришёл вызов и на меня.
  Наконец-то отъезд в Москву для поступления в МГУ. Ехали в разных эшелонах и поездах 11суток. 16 июля - пересыльный пункт в знакомом до боли Наумбурге. 18 июля - пересылка в знакомом тоже, хотя и несколько меньше, Веймаре. 22 июля - пункт в незнакомом вовсе Бернау. В этом небольшом городке удалось два-три часа побродить по центру, увидеть построенную ещё в XIV веке, но хорошо сохранившуюся крепостную стену. Попробовал знаменитое и тоже старинное пиво местного производства.
  24 июля собираются все советские, что проходят воинскую службу или работают в Бернау. Как же! Ведь провожают первый в году дембельский эшелон, собранный почти со всей Германии из числа поступающих в вузы. Оркестр играет знаменитый марш "Прощание славянки". Поезд медленно проплывает мимо стоящих на пригорке вдоль насыпи, плачущих и машущих нам руками, таких родных и близких нам незнакомых людей. Честное слово, удержаться от слёз в тот момент было невозможно. Впереди Брест, а значит - всё, конец службе. Прощай, Германия!
  
  ВСТРЕЧА ПЯТАЯ
  В отличие от первых четырёх моих встреч с Германией пятую можно назвать коллективно-виртуальной. В том смысле, что она, во-первых, касается не только меня, но также моего предка по отцовской линии, Василия Семёновича Мовы, и троюродного дяди, Ивана Никитовича Мовы, во-вторых, не связана с их или моим физическим пребыванием в Германии, а является, скорее, встречей наших книг с этой страной.
  Начну по старшинству. В 1968 году в Мюнхене вышли в свет надолго забытые "Сочинения" кубанского поэта и драматурга Василия Мовы (псевдоним - Лиманский). Позднее его книги были изданы в Киеве (1990) и Нью-Йорке (1995). Среди наиболее значительных произведений поэта можно назвать перевод на украинский язык "Слова о полку Игореве".
  Вот как оценивает его творчество кубанский писатель-краевед Николай Фёдорович Веленгурин в своей книге "Дорога к Лукоморью", изданной в Краснодаре в 1976 году: "В нашей литературе, особенно драматургической, мало найдётся такого свежего, искристого, такого народного и глубоко артистичного, жизненно правдивого языка. И как жаль, что такой язык десятки лет лежал под спудом, а сцена заполнялась всякой дрянью. И какая литературная сила ушла в могилу в лице Василия Семёновича Мовы, завяла в неизвестности, без признания, без поддержки, не раскрыв всех своих возможностей..."
  Расскажу немного об этой ветви нашего рода. Отец поэта, Семён Иванович Мова, родился в 1785 году в семье запорожского казака. Он был в числе тех первых запорожцев, которые во времена Екатерины Великой переселились с Украины на Кубань. Незаурядный характер, отвага и смётка позволили ему стать офицером, а затем получить титул дворянина Черноморского казачьего войска.
  Службу начал в мае 1814 года рядовым казаком на пограничном, по реке Кубани, карауле. В 1825 году стал унтер-офицером. В "Формулярном списке о службе и достоинствах 2-го конного казачьего полка штаб- и обер-офицерах за 1842 год" содержатся сведения о его активном участии в различных походах. С.И. Мова сражался с турками, участвовал в осаде крепости Варны, затем служил в конвое при штабе гвардейского корпуса в Санкт-Петербурге, после чего продолжал службу в Вильне, под Гродно, в Белостоке и Варшаве. По выслуге положенных по закону лет был переведён в звании хорунжего в Войско Черноморское и находился за Кубанью в Георгия Афипском укреплении, где получил чин сотника.
  В формулярном списке сотника Семёна Ивановича Мовы перечислены награды, которых он удостоился: "Знак Св. Анны за двадцатилетнюю беспорочную службу", серебряная медаль за турецкую войну 1828-1829 годов, вторая такая же - за взятие Варшавы 25-26 августа 1831 года и польский знак отличия "Св. Станислава 5-й степени". В мае 1836 года он был избран куренным атаманом Стародеревянковского куреня и находился в этой должности до мая 1841-го, а в по-следние годы жизни был начальником разъездной команды Бейсугского округа.
  Всем своим детям Семён Иванович обеспечил великолепное образование. Его сыновья Василий, Николай и Анисим после учёбы в Уманском окружном училище на Кубани и в Екатеринодарской войсковой гимназии окончили Харьковский университет, а дочь Пелагея - Кубанское Мариинское женское училище. Этому, конечно, способствовало то обстоятельство, что Семён Иванович к моменту рождения детей уже получил дворянство. Порядок присвоения дворянских званий офицерам казачьих войск установлен был в царствование Екатерины Великой, когда всем югом России и всеми казачьими войсками правил князь Григорий Александрович Потёмкин, щедро вознаграждавший казаков "за службу Государю и Отечеству". Так, кубанские офицеры, оставаясь казаками, становились вместе с тем дворянами Российской империи.
  Сын Семёна Ивановича, Василий, родился 1(12) января 1842 года на хуторе Сладкий Лиман, ныне - Каневского района Краснодарского края. Мать Василия, казачка Меланья Михайлова, приглянулась Семёну Ивановичу ещё в период его службы в лейб-гвардейском полку в Санкт-Петербурге, когда он приехал в родные края на побывку.
  В списке студентов Императорского Харьковского университета значится: "по историко-филологическому факультету Василий Мова православного вероисповедания, поступил в университет 16 августа 1860 г., из дворян, на содержании Кубанского войска".
  Одновременно Василий обучался и на юридическом факультете. Диссертацию для получения звания кандидата прав на тему "Народное представительство и политическая свобода в Западной Европе" он защитил в 1869 году.
  В начале 1860-х годов Василий становится одним из самых активных публицистов губернской газеты "Харьков", публикуя в ней статьи, очерки, рассказы. Вернувшись в Екатеринодар, он преподаёт русский язык и словесность в Мариинском женском училище, работает судебным следователем Екатеринодарского окружного суда в Усть-Лабинске и мировым судьёй в Ейске. Пишет поэмы "В степи", "Хуторянка", "Ткачиха", драму "Старое гнездо и молодые птенцы", другие произведения, проникнутые духом демократии и свободомыслия. Скончался Василий Семёнович 1 июня 1891 года.
  
  * * *
  С троюродным моим дядей Иваном Никитовичем Мовой я знаком уже более 50 лет. Он дружил с моим отцом. Общим у них было не только кровное родство, учёба в одной и той же Марьянской средней школе, но и то, что оба были участниками штурма Берлина. В 1943 году его семнадцатилетним юношей призвали в армию. Вначале был курсантом, а в 1944 году направлен на фронт. Участвовал в боях в Польше и Германии как автоматчик 1374-го стрелкового полка 416-й стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта. 8 мая 1945 года в составе группы слушателей офицерских курсов 5-й Ударной армии стоял в почётном карауле при подписании в Карлхорсте акта капитуляции представителями германского верховного командования Кейтелем, Фридербургом, Штумпфом...
   Много раз, бывая в Москве, Иван Никитович гостил в нашей семье. Сейчас ему 78 лет, но его энергии, оптимизму и жизнелюбию можно только позавидовать. На восьмом десятке он работал культоргом в одном из санаториев черноморского побережья и среди прочих дел руководил кружком бальных танцев. Отдыхавшие в санатории дамы предпочитали покружиться в вальсе именно с ним - высоким, стройным, обаятельным.
   Иван Никитович - страстный поклонник тенниса, не упускающий случая поболеть за своих любимцев в этом виде спорта. Года два назад раздаётся телефонный звонок из Краснодара: Иван Никитович просит меня срочно, за любую цену купить билеты во Дворец спорта ЦСКА. Оказывается, там через несколько дней должен выступать Кафельников, и мой неугомонный родственник никак не может пропустить это знаменательное событие. Для этого он, бросив все дела в Краснодаре, готов примчаться в Москву.
  Когда Иван Никитович решил снять телевизионный фильм об оставшихся в живых кубанских участниках штурма Берлина - а он, как и мой отец, принимал участие в этом завершающем сражении Второй мировой войны - мне пришлось выполнить ряд его поручений. Фильм снимался после дефолта 1998 года, средств не хватало, искать их приходилось в самых неожиданных местах. По просьбе Ивана Никитовича я передавал его письма лётчику-космонавту СССР В.И. Севастьянову, генералу армии В.И. Варенникову, лидеру ЛДПР В.В. Жириновскому, руководителям других политических партий. В масштабах края тем же занимался сам Иван Никитович. Благодаря его настойчивости телефильм вышел на экраны.
  Вслед за этим Иван Никитович ставит перед собой ещё более грандиозную задачу - выпустить книгу "Кубанцы в битве за Берлин". В Берлинской операции принимали участие более 200 тысяч кубанцев. Погибли 7870 человек. Живы по сей день около четырёх тысяч. Было бы непростительно, считал Иван Никитович, не оставить в памяти грядущих поколений рассказа о подвигах кубанцев в одном из величайших в истории войн сражений. И он ездит по краю, встречается с ветеранами, записывает их воспоминания о давних событиях, собирает фото графии, рассказы, очерки и стихи, рапорты, донесения и наградные листы, сохранившиеся иной раз в единственном экземпляре.
  Многие хозяйства, предприятия, фирмы края переводят по его просьбе деньги в адрес краевой администрации целевым назначением - на издание этого объёмистого труда. Книга И.Н. Мовы "Кубанцы в битве за Берлин" выпущена в 2002 году Краснодарским книжным издательством, а в 2003 году по просьбам читателей переиздана.
  * * *
  В 2002 году германский Фонд поддержки русскоязычных литераторов издал "Антологию немецко-русского стиха". Как мне сообщили из издательства "Littera Scripta", принявшего участие в её выпуске, книга поступила в центральные библиотеки городов Германии, во все университеты страны. В "Антологию" вошли и фрагменты двух моих книг - "Россия на стыке веков" и "Россия: записки смутного времени", вышедших в свет в Москве в 2001 и 2002 годах. В них я представил стихотворные миниатюры-афоризмы, навеянные не то что ельцинским временем, но страшным безвременьем его правления. Приведу несколько миниатюр из обоих сборников.
  Щемящие душу плоды перестройки -
  герои войны и труда у помойки.
  * * *
  В России, чтоб что-то произошло,
  должно предварительно что-то случиться.
  * * *
  Россия - территория без правовой защиты.
  Кто теневой её пахан, покрыто мраком.
  Зато известно, кто её элита,
  нас бьющая рублём и ставящая раком.
  * * *
  Старинный русский промысел - разбой
  опять в почёте на большой дороге,
  и уповать нам на земле родной
  осталось на везение да ноги.
  * * *
  Мы доверили власть вурдалакам,
  и страна погрузилась во мрак:
  кто-то шарит по мусорным бакам,
  кто-то жрёт и жиреет, как хряк.
   * * *
  Наших чиновников клонировать не нужно.
  Размножаются сами. Быстро и дружно.
  * * *
  Что такое в России реформы?
  Для одних -
   новый цвет униформы.
  Для других -
   лишний повод для пьянки.
  Для народа - дыра от баранки.
  * * *
  Главное в России - не вникать.
  Вникнув, на себя наложишь руки.
  * * *
  Верхи извираются,
   низы спиваются.
  А жизнь идёт...
  * * *
  На свалках у городов России
  чадят по ночам костры.
  Это греются
   ставшие враз постылыми,
  чада её,
   вышибленные из игры.
  * * *
  Мы в страшное время живём:
  бандиты с крестами нательными
  кого-то сжигают живьём
  и каяться ходят в молельни.
  * * *
  Пророка в моём отечестве
  сначала ведут к палачу,
  потом монумент воздвигают
  и ставят к подножью свечу.
  * * *
  В лабиринтах русского сознания
  много озарений, мало знания.
  
  * * *
  Россия всё ищет ответ на вопросы,
  решая, какая родней ипостась:
  смеяться сквозь горькие слёзы?
  Или, может быть, плакать смеясь?
  * * *
  Дантесов в России сегодня не счесть,
  да Пушкиных что-то не видно...
  * * *
  Здесь, сейчас и всенепременно сразу!
  Так в России, к примеру,
   искореняют заразу,
  рушат храм или строят военную базу,
  переключают рычаг с первой
   сразу на последнюю фазу,
  В общем, делают всё со страстью,
   близкой к экстазу,
  притом чаще добровольно,
   чем по приказу.
  * * *
  В стране рабов
   свободны только птицы.
  Да и у них в почёте вороньё...
  * * *
  Чем жить на нищенскую зарплату,
  лучше подносить камни на баррикаду.
  * * *
  Сколько лиц озарилось бы
   радостью снова,
  сколько б счастьем
   наполнилось чьих-то сердец,
  если б в глотку свободе слова
  вновь залили кипящий свинец.
  2000
  * * *
  Когда голосуют рабы,
  "за" достаётся
   надсмотрщикам.
  
  * * *
  
  "Калинка" в Берлине *
  Сотни лет на Руси,
   если свалится общее горе,
  поднимались всем миром
   и шли под набат на заставы.
  Почему же сегодня в особом фаворе
   плясуны на обломках державы?
  * 31 августа 1994 года на церемонии вывода российских войск с территории бывшей ГДР президент Ельцин в крепком подпитии пытался дирижировать оркестром полиции города Берлина, исполнявшим "Калинку".
  
  ЭПИЛОГ
  Ну вот и всё, что мне хотелось рассказать о моих встречах с Германией. Спасибо судьбе, что она подарила мне почти десять лет жизни в этой стране. Теперь позволю себе высказать более общие соображения, касающиеся того периода российско-германских отношений, о некоторых отрезках которого я могу судить на основе личных впечатлений.
  Что дала россиянам и немцам их длившаяся практически полвека, с 1941-го до 1994 года, весьма специфическая встреча?
  Конечно, у неё есть своя предыстория. По свидетельству Н.М. Карамзина, немцы появились на Руси ещё в IХ веке. На протяжении столетий они с благословения российских властей постепенно колонизировали (не в ругательном смысле слова) некоторые районы России. Происходило, особенно в правление династии Романовых, сращивание военных, научных, культурных, правящих элит. Все российские государи начиная с Петра I женились на немках, а некоторые, как, например, Павел I, сын императрицы-немки, были вдобавок немцами по рождению.
  Согласно первой всероссийской переписи населения, в 1897 году у нас проживали 1,8 миллиона немцев, существовало более двух тысяч немецких поселений. Несмотря на взаимное ожесточение в ходе двух мировых войн, несмотря на ликвидацию при И.В. Сталине Республики немцев Поволжья и депортацию её жителей в отдалённые районы нашей страны, по данным переписи населения 1989 года в СССР насчитывалось уже более двух миллионов граждан немецкой национальности. Но вскоре, после распада Советского Союза, началось возвращение сотен тысяч немцев на историческую родину.
  Как видим, опыт общения представителей двух народов на территории России очень длителен и притом очень противоречив.
  После поражения Германии во Второй мировой войне за полвека (период оккупации страны союзными войсками и последующее время) в восточной её части проходили воинскую службу, работали, пребывали в качестве членов семей миллионы советских, главным образом русских, людей. Думаю, оккупация Германии помогла советскому человеку осознать преимущества демократического строя перед тоталитарным.
  Как говаривал Карл Маркс, бытие определяет сознание. Суждение, быть может, слишком категоричное, но вовсе не глупое. Среди солдат, служивших в Германской Демократической Республике, было распространено убеждение: если здесь народ живёт в десять раз лучше, чем в Советском Союзе, то в Западной Германии - вдесятеро лучше, чем в Восточной. Это была, в статистическом смысле, очень произвольная и явно неточная оценка, но суть дела люди угадывали верно.
  Санкт-Петербург называют "окном" России в Европу. Восточная Германия, а также Австрия, Чехословакия, Венгрия, Польша, где на протяжении второй половины ХХ века в разное время и на разных основаниях присутствовали советские войска, полсотни лет были нашими "воротами" в Европу. Может, поэтому россияне в большинстве своём отнеслись к нашей демократической революции 1991 года более спокойно, чем можно было ожидать, и Россия избежала трагического югославского сценария.
  Не следует думать, что из Восточной Германии в Советский Союз текли только материальные ценности. Хотя их было, мягко говоря, немало. Недавно мой знакомый, сотрудник газеты "Россiя", лауреат премии "Золотое перо России-99" Владимир Михайлович Семиряга подарил мне книгу своего отца, ныне покойного, действительного члена Академии военных наук Михаила Ивановича Семиряги "Как мы управляли Германией". Он пишет, что наши войска вывезли из советской оккупационной зоны более 2,5 тысячи промышленных предприятий.
  В 1960-1961 годах, когда мой отец служил старшим преподавателем Черниговского высшего авиационного училища, мне довелось работать токарем на тамошнем заводе автошестерён. И работал я на вывезенных из Германии токарных станках "Гешольд" и "Пакемахер", поэтому могу сказать, что моими техническими навыками обязан не в последнюю очередь этим трофеям.
  Репарационные поставки не только содействовали восстановлению разрушенного войной хозяйства Советского Союза, но и послужили толчком к техническому прогрессу в отечественной промышленности. Ведь мы получали целые заводы и фабрики, производившие продукцию, которая у нас дотоле вообще не выпускалась, например перлон, искусственный шёлк, синтетические заменители каучука.
  Хорошо известно (хотя, может быть, не молодёжи), что после войны в нашей стране работали, отнюдь не добровольно, немецкие специалисты. Но, наверное, мало кто знает, что к 1948 году их было у нас около 200 тысяч - переселённых (вместе с семьями) ядерщиков, ракетчиков, химиков, авиаконструкторов, оптиков, не говоря уже об инженерах различного профиля.
  В самой Восточной Германии были созданы совместные государственные акционерные предприятия, работавшие на СССР. Во главе многих из них стояли советские генеральные директоры, официально выступавшие как арендаторы. Такая форма экономического взаимодействия позволяла решать две задачи: с одной стороны, облегчалось взимание репараций, с другой - обеспечивалась занятость десятков тысяч немцев. В 1950 году доля совместных акционерных обществ в промышленном производстве ГДР составляла более 22 процентов.
  Среди советских военнослужащих ходила шутка: богатая страна ГДР, уж сорок лет вывозим из неё, а всего вывезти не можем. Везли самое разное: аккордеоны, гобелены, капроновые чулки, тенниски, велосипеды, мотоциклы, фотоаппараты и т. п.
  Всё это было очень важно и выгодно для Советского Союза в целом и очень многих его граждан в частности, хотя и не всегда осуществлялось на законной основе. Да кто думал о законности в побеждённой стране, нанесшей нам чудовищный урон? Кстати, в годы войны и сразу после неё у нас, по крайней мере в массовом сознании и направленной на него пропаганде, почти не проводилось различия между нацистами и немцами как нацией. Правда, в речи 9 мая 1945 года И.В. Сталин сказал, что "гитлеры приходят и уходят, а народ германский остаётся". Но ведь самым пожилым людям по сей день памятен плакат, гласивший: "Папа! Убей немца!". Вторая часть этой формулировки ("убей немца") повторяла заголовок одной из статей И.Г. Эренбурга, человека, безусловно, интеллигентного и едва ли ослеплённого ненавистью.
  Впрочем, как мы уже отметили, победа над Германией имела далеко не одни лишь материальные аспекты.
  Она, повторим, позволила осуществить прорыв к самому центру Европы, его интеллектуальной, культурной, научно-технической сердцевине, дала возможность беспрепятственно фильтровать и аккумулировать самые передовые на то время европейские знания. Мы неустанно повторяли, что, покорив Европу, Гитлер поставил на службу Германии весь её потенциал, который он обрушил затем на СССР. Логический вывод: Советский Союз и его союзники по антигитлеровской коалиции, победив Германию, стали наследниками этого потенциала. Факты подтверждают такое соображение.
  Конечно, система социалистического хозяйствования, привнесённая нами в ГДР, основательно подорвала её экономику, что болезненно ощутила воссоединённая Германия. Но немцы суть немцы, что на западе страны, что на востоке. Их природная приверженность дисциплине, порядку, аккуратности, честности и даже педантичности значительно смягчила многие негативные последствия советской оккупации.
  Что же касается России (не устану это подчёркивать), самое положительное следствие её отношений с ГДР заключается в том, что через мир- ное - как бы то ни было, мирное - общение с немцами миллионы советских людей приобщились к европейскому образу жизни, европейским ценностям. Яркий пример - нынешний президент России В.В. Путин, десять лет отслуживший в ГДР и ФРГ.
  В весьма значительной мере именно через "западные ворота" - Германию - к нам пришло и даже на некоторое время возобладало понимание того, что главная ценность - это человек, что нет ничего важнее его интересов (горбачёвское "новой мышление"). Потом наслоилось многое, стремление к свободе угасло, подавленное элементарным инстинктом выживания.
  Уход советских войск из Германии - прямое следствие поражения нежизнеспособной экономической системы, "социалистического способа производства", один из заключительных аккордов проигранной нами "холодной войны" с Западом и, может быть, начало понимания того, что Россия - неотъемлемая составная часть великой Евро-Атлантической цивилизации. В XXI веке вектор исторического противостояния неумолимо разворачивается с направления "Восток - Запад" на направление "Север - Юг".
  Поэтому я считаю, что пятая встреча с Германией, встреча партнёров, а не врагов, не оккупантов с оккупированными, лучше, важнее и полезнее, чем первые четыре встречи, которые я пережил.
  
  2004 год
  
  
  ******************************
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"