Аннотация: Подарок для любимых должен быть особенным
Будь что будет
Когда Коньков нашёл зеркало, он удивился и обрадовался одновременно. Как такая красота в чёрной оправе оказалась в заброшенном складе?! Он не силён был в антиквариате, но интуитивно понимал определённую ценность старых утюгов, телефонов, мебели и книг. О финансовой выгоде речь вообще-то не шла, просто у каждой вещи своя история, будь то затёртый портсигар, чайная ложка с эмалью под лазурит, перекидной календарь или гранённый стеклянный графин.
Именно поэтому Коньков регулярно заглядывал в пункты приёма макулатуры, обшаривал свалки и часами бродил по блошиным рынкам в поиске вдохновения. Старые фотографии, подстаканник с клеймом тамбовской артели, дубовый комод, немного фантазии -- и рассказ готов! Он окунался в жизнь придуманных героев и нехотя с ними расставался, возвращаясь к Любе и Машке. Жена и дочка не совсем разделяли увлечения главы семейства, впрочем, и работу в театре они считали какой-то ненастоящей. Коньков же вместе со зрителями замирал от магии меркнущего света, а вот закулисное действо интересовало совершенно не так, как актёров, режиссёра и гардеробщицу Эльвиру Степановну. Зачем электрику 5 разряда интриги при раздаче ролей? Зачем раздоры, сплетни и мелкие склоки? Вот он и не стал ни у кого допытываться, почему зеркало бесхозно стоит за покоробленными декорациями, притащил его домой и спрятал.
Восьмого марта, сияя, как Люба, получившая букет роз вместо классических тюльпанов, Коньков метнулся на балкон и со словами "кто на свете всех милее?" вручил любимым женщинам подарок.
Замотанное в пыльную льняную холстину, овальное зеркало произвело должное впечатление. Лишь вензеля показались слегка мрачными. Траурными, ляпнула дочка. Люба чуть дольше и нежнее, чем обычно, поцеловала Конькова и предложила повесить шедевр неизвестного мастера в прихожей над румынской тумбочкой, принесенной из дома под снос на соседней улице.
Однако смотрелся в зеркало только Коньков, тщательно собираясь на работу, а жена, болтая по телефону, отворачивалась. Как-то он случайно услышал, что у них в квартире не коридор, а прихожая смеха, и совсем другое дело -- зеркала на стильных шкафах-купе, где мутоновая шуба не кажется медвежьей шкурой. Коньков побагровел, долго потом присматривался к зеркалу под разными углами (с включённым светом и без него), кроме небольшого скола на стыке с оправой не нашёл ничего искривляющего и успокоился.
А сегодня опять разволновался, -- каким образом он умудрился на ноге сломать большой палец, и почему разбито зеркало, надо было что-то срочно придумать.
-- Не больно? -- Люба, прибинтовав палец к Машкиной школьной линейке, отрезала лишнюю марлю.
Появившись спустя час после вызова, доктор "скорой" не церемонилась.
-- Зачем вы его ударили? Вы ж не каратист. -- Врач усмехнулась. -- Был у меня случай с одним подростком. Тренировался дома по самоучителю, отрабатывал удары. Ну и не рассчитал дистанцию. А вы -- солидный мужчина, в очках! Что, детство вспомнили?
-- Упало. Само. Я протереть хотел.
-- Не мужское это дело, -- врач исподлобья зыркнула на Любу, но заметив её лёгкое изумление, подобрела: -- а шину и бинт наложили грамотно.
На этот раз Конькова не выдал обычно расцветающий при вранье румянец -- кровь до сих пор не отлегла от подскочившего давления. Рассказывать же, что произошло на самом деле, не стоило ни Любе, ни Машке, а докторам и подавно -- кто знает, что у них на уме? А Коньков всего-то решил сделать в прихожей небольшую перестановку, чтобы освободить место для шкафа-купе, и когда перевешивал зеркало, увидел вместо своего отражения абсолютно неподвижное, бледное лицо с закрытыми глазами -- мёртвое лицо. Ну и оттолкнул. Сильно.
После возвращения из травмпункта Коньков буквально не находил себе места, постоянно выглядывая в коридор.
-- Вы не думайте, что разбитое зеркало просто так выбросил на ближайшую мусорку и забыл! Если не вдаваться в метафизику и эзотерику, -- разгорячился Коньков (Люба фыркнула, Машка закатила глаза.), -- то такой способ избавления от ненужных вещей грозит в будущем экологической катастрофой, не говоря о... -- Коньков опустил голову, посмотрел на ногу в гипсе (вылитый горнолыжный ботинок) и не стал повторяться о безответственности граждан, выбрасывающих на пустыри режущие и другие опасные предметы.
-- Папа, с нашими бескрайними территориями можно и не переживать! Будь проще, не философствуй.
Коньков, по сути, "философствовал" от растерянности и не заметил, как произнёс вслух:
-- Куда его деть?..
Израненное зеркало угрюмо таращилось.
-- Отнеси, где нашёл. ? Талант Любы проявлялся не только в кулинарии и бухгалтерии, но и в решении кажущихся, на первый взгляд, неразрешимых проблем.
Ещё неделю Коньков промучился с давлением и мыслями, как без огласки вернуть зеркало в театр. В конце концов, решился: будь что будет!
Невзирая на неудобный гипс, он отказался от женской помощи и уехал на такси...
-- Вы не могли бы помедленней? -- Коньков бережно обнимал зеркало, укутанное в выстиранный до натуральной серебристости льняной холст.
-- А чё там у вас? -- таксиста аж распирало от любопытства.
-- Реквизит, -- буркнул Коньков и тут же заёрзал, увидев поднимающуюся стрелку спидометра, -- очень ценный!
-- Картина, что ли? -- хмыкнул водила, но скорость сбавил.
-- Да, почти... Стекло.
-- Богемское?
Коньков, стиснув зубы, кивнул. Последний отрезок пути был особенно опасен -- раскачивало и подбрасывало даже на черепашьей скорости. Покойная бабушка говорила, что треснувшее зеркало к несчастью и в него нельзя ни в коем случае смотреть, а тут разбитое, еле держится в оправе! Вдруг оно развалится, и потом не соберёшь?!
Таксист, получив сверху за аккуратное вождение, помог выйти из машины и придержал тяжёлую дверь парадного входа в театр.
Основной состав уехал на гастроли, и теперь оставалось, не привлекая внимания, проскочить мимо вездесущей Эльвиры Степановны, которая, несмотря на худобу и инвалидную палочку, кроме основной работы в гардеробной, мыла полы и собирала пустые бутылки в гримёрных. Ночевала старушка в бывшей костюмерной, и поговаривали, что она там родилась. Давно, в начале тридцатых. Её мать, ведущая актриса, не то умерла, не то пропала, и хромоногая малышка осталась на попечении труппы. Шли годы, менялись администрация и репертуар, а Эльвира Степановна неизменно выдавала номерки, став живым символом театра, который, как известно, начинается с вешалки.
Коньков, сделав вид, что не заметил выглянувшего из-за сборника кроссвордов разговорчивого охранника Витька, просеменил через фойе к служебным помещениям и осторожно спустился по голым, без ковровых дорожек, ступеням лестницы.
Впервые попав в лабиринт театрального закулисья, Коньков решил, что никогда не разберётся в его сложном мире. Специальные карманы по бокам сцены с накатными площадками для смены декораций, переходные мостики, приспособления для визуальных эффектов, рабочие галереи, колосниковые решётки с хитроумной блочной системой ? за бархатным занавесом необычным показалось всё.
Он не ожидал, что после размеренной заводской жизни столкнётся с беспокойным хозяйством, и вскоре осознал, почему монтёра называют главным в театре. Без электричества спектакль просто не состоится. Не зазвенит третий звонок; не рассеет загадочный свет по переднему краю авансцены рампа, скрытая за низким бортиком; без верхнего и бокового освещения не заблестят бриллианты в бутафорских диадемах и серьгах, а чрезмерно толстый слой грима ещё больше состарит заслуженную артистку, играющую юную принцессу.
В середине девяностых Коньков, купившись на небольшую, но стабильную, зарплату осветителя, думал, что с лёгкостью справится с какими-то розетками, а в оставшееся свободное время будет строчить бестселлеры не хуже отставных милиционеров.
Как же он ошибся! Кроме лампочек в уборных, в ведении электроцеха находились километры кабелей, проекторы, софиты, генераторы. А прожекторы, поджаривающие в осветительской ложе тысячами ватт? А постановочные репетиции? А смена фильтров и балансирование на пятиметровой лестнице с изредка трезвым напарником, страхующим внизу лишь для вида?
Коньков усмехнулся и сразу посерьёзнел -- скрипнула дверь, которую при ремонте заложили строители.
Здесь, на отшибе подземного театрального царства, гуляли ледяные сквозняки и слышались подозрительные шорохи. Кто-то говорил о просадке фундамента, а кто-то верил, что это призраки приходят в гости к Эльвире Степановне. И будто её мать замурована в катакомбах под театром.
Коньков вроде как видел что-то зловещее, когда спешно выносил из заброшенного склада зеркало, и дал себе зарок не появляться больше в этом дурном месте; но, к сожалению, пришлось вернуться. Он затравленно оглянулся, прокрался мимо закрытой костюмерной и свернул за угол.
Проскочил! Эльвира Степановна не вернулась домой! Обычно она шьёт и тихонечко что-нибудь напевает.
Вход в старый склад едва виднелся в конце мрачного тупика. Подойдя вплотную к двери, Коньков напряг слух до предела.
Такую тишину и называют мёртвой -- ни шороха, ни звука; не журчала вода в трубах и совершенно не ощущалась вибрация от проезжающих наверху трамваев. Он набрал полную грудь воздуха и толкнул дверь.
Быстрый скрип -- и опять тишина. Лампочки в складе он менял дважды, но те сразу перегорали, а тусклый свет из коридора сюда вообще не попадал. Коньков второпях включил карманный фонарик.
Всё так же пылились декорации забытых спектаклей и венецианские маски из папье-маше; гипсовые статуи безносого Аполлона и девушки с поломанным веслом неприветливо следили из-за пирамид сломанных стульев, а разорванная паутина свисала с забрала картонного рыцаря и немного раскачивалась.
Коньков засуетился, отодвинул кособокую этажерку, прислонил зеркало к стене, выкрашенной в ядовито-зелёный цвет, и остолбенел -- льняная ткань шевелилась. Косые заломы и складки неохотно исчезали, разглаживаемые круговыми движениями, как будто кто-то нетерпеливый, находясь по ту сторону амальгамы, вытирал зеркало.
Рубашка мгновенно прилипла к спине. И холстина прилипла к зеркалу, прорисовывая рельеф трещин. А трещины, глубокие и едва заметные, начали зарастать с протяжным треском. Эти звуки, похожие на хруст ломающихся костей, Конькову уже доводилось слышать: так же неотвратимо, как сейчас тёк пот по ложбинке вдоль позвоночника, длинные трещины тянулись к валенкам, а он не мог ступить и шагу, содрогаясь от треска подмытого течением льда.
Мотая головой, Коньков прогонял видение из своей первой и последней зимней рыбалки. Тем временем холстина расправилась до идеально ровной поверхности. Скользкой и коварной, как первый лёд.
А может, подо льном ничего страшного и нет? И не было? Или что-то всё-таки притаилось?
Словно отметая сомнения, серебристо-серая ткань вздыбилась, как торос в ледяной пустыне. Из зеркала выпирало, уже наполовину высунувшись, мёртвое лицо. Лицо матери Эльвиры Степановны, чей фотопортрет не один десяток лет возглавляет галерею звёзд в фойе театра. Но там непревзойдённая красавица мило улыбалась, а сейчас от её недоброй ухмылки и ледяного взгляда буквально все мышцы закоченели. Кроме дёргающегося пальца в гипсе.
-- Вот и мамино зеркало, -- прошамкала за спиной Эльвира Степановна.
Коньков выскочил из склада, чувствуя, как встречный воздух остужает пылающие щёки. Будь проклята старая вешалка и её мамаша! Гипс предательски громыхал, передавая координаты точного местонахождения.
Кому координаты?.. Коньков остановился и оглянулся. Никого. Только плафоны под потолком помаргивали и подрагивали тени от водопроводных труб и коробов вентиляции. Правда, одна тень выделялась среди остальных. Она не приклеилась бесформенным пятном к стене, а качнувшись вправо-влево, сдвинулась с места. Угловатая тень, нескладно шагая, напоминала укороченный с одной стороны циркуль. Не обычный чертёжный, а сверкающий холодной сталью инструмент, каким пользуются патологоанатомы. И с каждым корявым шагом он становился больше.
Коньков побежал. Несмотря на хромоту, Циркуль довольно уверенно сокращал дистанцию -- вот-вот он должен был повернуть из-за угла. Но ещё быстрее у Циркуля выдвигалась рука -- уверенными плавными толчками, -- так удлиняется телескопическая стрела манипулятора, цепко захватывая автомобили, искорёженные в авариях; крючковатые пальцы мелко подрагивали.
Коньков прибавил скорости. Проворно ковыляющая тень не отставала и отрывисто шептала, укорачивая хлопающей пастью непонятные слова. Пасть, хоть и беззубая, распахивалась, как проголодавшиеся без работы ножницы с идеально притёртыми для остроты лезвиями. Шея у Циркуля отсутствовала и неясно, должна ли она была быть вообще.
Резаный шёпот, набрав обороты, перешёл в гул. Как циркулярная пила, вспомнилось Конькову. Однажды, ещё на заводе, его занесло в столярку по пустяковому делу. Там пахло до головокружения недавно срезанной стружкой, сосновой смолой и ещё чем-то смутно знакомым, приторным; опилочная пыль зависла в воздухе, царапая горло. Он словно заблудился в жарком хвойном лесу (даже бисеринки пота выступили на лбу) и зачарованно смотрел на размазанные по станку потёки крови. Подкатившую тошноту он судорожно сглатывал, заталкивая назад, но от случайного взгляда на крохотные белые кусочки, застрявшие между зубьями циркулярного диска, сразу же вывернуло наизнанку. Столяру, на похмелье выполнявшему срочный заказ, пила оставила лишь мизинец на левой руке...
Шепчущий голос повторял круг за кругом свой бред, причём со злостью, граничащей с яростью. Пальцы тянущейся руки теперь вращались, как зубья пилы. Пилы, вышедшей из-под контроля.
Гипсовый топот отскакивал эхом от стен и колотил по голове, донельзя измученной подвывающим шёпотом. Коньков понял, что ещё немного -- и окончательно выдохнется.
Внезапно хищная тень замешкалась на перекрёстке коридоров, и Коньков с бега перешёл на шаг. Держась за бок и кисло улыбаясь, он смотрел, как тень мечется в хитросплетении труб, безуспешно пытаясь пробраться за прямоугольники воздуховодов.
Однако тёмная тварь не растерялась, перескочила со стены на потолок и запетляла между плафонами. Коньков опять побежал, неуклюже подволакивая отяжелевшую до пудовой гири ногу в гипсе.
Промелькнули двери туалетов и сумрачный вход в трюм сцены. Тень сжималась для атакующего броска, а впереди уже маячил ярко освещённый пятачок перед лестницей наверх -- остался последний поворот. Тут же открылось второе дыхание, и он рванул к финишу. Соскочив с потолка на стену, тварь в прыжке кинулась наперерез, но Коньков уже свернул за угол. Вот только загипсованную ногу занесло в вираже.
На шпагат Конькову за всю жизнь не удавалось сесть ни разу, тем более поперечный. Ноги разъехались, брюки треснули, мышцы без тренировки чуть не порвались. Коньков с воплем повалился на холодный гранитный пол и, как будто снова провалившись под лёд, отчаянно загребал руками.
Сил практически не осталось. Барахтаясь у подножья лестницы, Коньков закрыл глаза и начал прощаться с Любой и Машкой.
Пронзительный резиновый писк вернул в действительность -- скользя подошвами армейских ботинок по крутым ступенькам, на помощь примчался охранник.
-- Семёныч, ты в порядке? -- Витёк усадил Конькова возле стены и пытался поймать блуждающий взгляд, а тот ничего не слышал -- не останавливаясь ни на секунду, перед глазами всё так же угрожающе хромал циркуль и прицеливались безжалостные ножницы.
-- Я сам чуть не обделался, когда увидел Эльвиру Степановну в гробу, -- примостился рядом Витёк.
-- В к-ка-ком г-гробу? -- встрепенулся Коньков.
-- В костюмерной. Где ж ему ещё быть? -- Охранник подозрительно посмотрел и немного отодвинулся. -- Похороны завтра... Погоди, а ты от кого убегал?
-- Н-не знаю. Показалось, н-наверное. Т-ты извини, я на б-больничном с ногой. Не в курсе, что тут и как. -- Заикание постепенно сошло на нет.
-- Ладно, слушай. Меня сменщик, гад, не предупредил, что бабулька преставилась. Я взял пряники свежие, мягкие. Думаю: пойду, попью чайку с Эльвирой Степановной -- она столько всего знает. Про театр и всё-такое, истории разные. Не скучно ночью. Иду, значит, а не пойму, что такое: тихо чересчур и холодно вдруг стало.
Коньков поёжился.
-- Я осторожно постучал -- мало ли, спать легла. А свет из-под двери видно. Открываю, а там... -- Витёк быстро облизнул губы, -- посредине на стульях гроб стоит. Чёрный. И Эльвира Степановна в нём лежит, тоже вся в чёрном. Не шелохнётся. Руки на груди сложила. И не дышит... Мне к спине словно лёд приложили, и подтолкнул кто-то. К гробу. Я глядь назад -- никого. Только шёпот. Какой-то вялый, что ли, слабый. Не понял, короче. Подходить совсем близко не стал -- не люблю мертвецов; а она губы поджала, сердитая...
Витёк понизил голос:
-- Опять послышался шёпот. Тихий-тихий. "Зеркало...", -- едва разобрал я и тупо смотрю на Эльвиру Степановну, пока, наконец, доходит: нужно зеркало ко рту приложить. Ну, ты знаешь: если запотело, значит, живой человек. А шёпот -- это мои мысли, успокоился я. Взял зеркало с комода, круглое такое, на подставке, подношу и думаю: развязывать платок, что нижнюю челюсть удерживает, или не стоит? Вдруг распахнётся или того хуже -- укусит?
Витёк на какую-то секунду-другую замолк, а потом затараторил, поглядывая назад:
-- Бред, в общем. Подношу, а руки дрожат. Смотрю на бабку, ничего не изменилось: такая же белая и холодная -- коснулся случайно, когда зеркало над ней держал. А оно чистое, сухое, ни пятнышка -- я пыль перед этим вытер. И туг опять: "Зеркало...". Кто-то так требовательно... Нет, злобно прошипел сзади. -- Витёк опять оглянулся и опустил взгляд. -- Я на сто процентов уверен, что слышал. И точно знаю, что рядом стоял кто-то невидимый, ледяной -- от него так и пёр мороз.
-- Не он, а она. Мать Эльвиры Степановны, -- Коньков вытер испарину смятым платком и рассказал свою историю с зеркалом.