"Леночка-Лена, соловьиная песня... Светлой памяти актрисы Елены Майоровой, а также всем настоящим актрисам".
Безлюдным коридором проходили двое. Один - высокий, крупноголовый. Второй, с усами и бородкой - пониже. Худощав, нервно напряжён. Шли молча и как-то заговорщицки озираясь. Ступали мягко. Даже звука шагов не слышно. Потянули за ручку двери одной из комнат.
Титр с названием фильма.
В просмотровом зальчике полутьма. Худощавый, тщательно заперев дверь на засов, подсел к другу. Тот скомандовал в трубку пульта:
- Саша, поехали.
Свет погас, а небольшой экран высветился. Под тихий стрёкот проектора потянулся съёмочный материал с черновой звукозаписью. Вздрагивал световыми перепадами на стыках кадров экран.
В летнем лесопарке целовались парень и девушка. Она, в голубеньких джинсах и клетчатой тесной ковбойке, прислонилась к стволу старой сосны, обнимала друга. А над ними тяжело и плавно покачивались под несильным ветром ветви.
- Сережечка, ну что ты делаешь? - увернулась она от его губ. - Готовиться надо, - под ногами у них валялись учебники по истории и английскому языку - учебники ещё советских времен.
- Дай налюбиться, - он вновь поймал её губы. А ладонями оглаживал плечи. - Ты для меня - всё.
- Вяловато, - подал голос худощавый.
- Потому на средний план увёл. А требую горячей - голливудский стандарт прёт. Впиявливаются как бесноватые.
- А нервная организация хорошая. Типаж точный. Неужели, так трудно уже в то время входить? - обоим друзьям, сценаристу и режиссёру, было по сорок лет с небольшим. Одеты достаточно просто.
- И я кривляться не позволяю.
- И ведь как бы в супружестве живут.
На экране девушка прервала, наконец, поцелуй. Отвернулась.
- Ты же наше будущее на год отдаляешь! Я устала скрывать. Хочу открыто жить.
- Так, давай. Ну поступлю я, обещаю! Сейчас завалюсь - через год, точно. Ну что вам, Тань, проформы эти?
- Для неё - не проформы, - она освободилась, наконец, от его рук. - Она всего сама добилась. И от меня требует. А ты о себе только думаешь! А мне хоть из дому бежать!
- Ну и приходи ко мне. По самому большому - человеку нужен только человек.
- Ага, пока молоды и свободны. А потом? Семью растить? Делом заниматься? Или вечно с рейкой по полям болтаться?
- Надо, Витя, состояние вытягивать.
- Что предложить можешь?
- Всё то же - роман подкинуть, - худощавый Сергей глядел на экран в спины удаляющимся порознь в играющих пятнах светотени героям. - Сценарий скуп. Кое-что от не вошедших линий всё же сидит в героях. Моя вина. Выправим.
- Да боюсь я: начитаются - начнут актёрствовать, помогать мне. Лучше чуть недожать. Всегда пластикой поддержишь.
Сценарист отрицательно повёл головой:
- Психологизма роли не заменишь. А импровизация не для нашего случая. А ты и материала не показывал. Но они давно в ролях, а додумывают как хотят. Пусть в романе покопаются, а? - при последних словах материал закончился. Зажёгся неяркий свет.
Виктор немного подумал:
- Да, как с публикацией?
- Пока в том же издательстве. Жду.
- Хорошо. Только, Серёга, без надрывов, естественности не потерять. И тебя на площадке припашу помогать с ними. А то вы, сценаристы, привыкли сачковать.
- До первой бы сборки доползти. Обещай в конце доснять. А я с критиками толковыми поговорю. Крутанём втихую, а они - рекламу "от обратного". Типа: "Наконец-то выходят истории о любви без порнографии. Зритель истосковался по чистоте. Хороший фестивальный пример!". Один шанс - какой-нибудь фестивальностью блефовать.
- Чего, блефовать? Мы что, не серьёзно? - обиделся Виктор.
- Тем более! А сексуха гробом станет. Особенно, Вере. Первая полная роль в кино. Подломить можно.
- Не бойся. Они сейчас толстокожие. Сами раздеваются, с удовольствием.
- А героиня самоуничтожится? Кому душа голой женщины интересна?
Они встали. Шагнули к двери. Вдруг Виктор хитро прищурился:
- Но ещё бы слегка эротики - не помешало. Для эмоций. Зря ты всё таки имён не изменил. Тебя ведь это стесняет?
- Нет. От прототипов отделился. Главное - память о нас неисковерканной оставить.
В узкой бедноватой комнате беззвучно работал телевизор. Шли обычные новости: кадры военных операций, портреты беженцев, наводнения, замерзающие в квартирах люди, правительственные награждения с фуршетом.
Вера сидела на диване, подобрав ноги. На коленях - стопка в двести листов машинописи. Она читала.
Вошёл из коридора Дмитрий, внёс модный пиджак. Примерил. Полюбовался в зеркало: выгнул спину, одёрнул полы, поправил плечи.
Оба актера выглядели сейчас старше, чем на экране. Ей - двадцать пять. Ему - на два больше.
- Дашь съесть что-нибудь? - он уже причёсывался.
- Конечно, - Вера задумчиво поглядела на него и снова уткнулась в чтение. - Соберись сначала.
Дима, картинно округлив глаза, ещё раз осмотрел себя. Подошёл и поводил пальцем перед её носом.
- Вера, ау-у!
Она вновь поглядела. Чуть улыбнулась.
- Слепая актриса. Оригинально!
- Минутку. Сядь. Главку закончу. Интересно. Мы считали - она прагматична. А она запугана и запутанна. Непростая девочка из непростых сфер. А он - пока нераскрытый художник со всеми вытекающими...
- Зря копаешься. Интерес - одно; работа - другое, - Дима взялся перещёлкивать на пульте программы. - А придётся параллельно работать? Вон, по всем каналам те же ребята резвятся, - там шли сериалы.
- Ага, у них два романа с перерывами, - тянула своё Вера. - А в сценарии в один сведён, обрезан. Вот нерв, - тонкие ноздри ее напряжённо дрогнули. Она откинула от лица богатые распущенные волосы.
- Вера, - высказал наставительно Дмитрий. - Наш документ - сценарий. Хозяин - режиссёр. Копаться не советую. Помнишь: масочки умеют прилипать. Над техникой трудись. Умей беречь себя, но оставайся для постановщика пластилином. И будь попроще, - и он, усмехаясь тонко, охватил её рукой со спины.
Она заметила в зеркале эту его усмешку.
Он, целуя сзади в шею, неспешно принялся расстёгивать халатик. Подобрался к груди.
Вера выломила бровь:
- Что за игры пошловатые? - отбила его пальцы. Отстранилась: - Разве это так делают? - резко потянулась и расстегнула бюстгалтер. - Ну, что дальше? - взгляд задирающий, с насмешкой.
Тот, с замаслившимися глазами, обнял её за высокие легкие плечи, начал клонить к дивану. Упали на пол листы.
Он уже почти соединил их губы, но вздрогнул и посмотрел на упавшую машинопись:
- Быстро на роли посиди, - уселся сам.
Затем глянул на часы и поднялся:
- Жалость какая! Не обижайся, - чмокнул в нос. - Вернусь - продолжим самообразование. Но уже явно растём, - легко подхватился и начал одеваться у двери по-уличному. - Чего не садишься? Удачи же не будет.
А Вера смотрела: грустно и как-то потерянно-ищуще. Принялась подбирать листы. Нашла нужный.
Когда за ним закрылась дверь, она опять читала. Вчитывалась, подперев пальцами лоб. Голос звучал, но губы оставались сомкнуты:
- "Ну что за женщина вплелась в судьбу? То налетит жар-птицей, опалит до самого сердца, и тут же обернётся, канет русалочкой. И жить им вместе не жилось, и расстаться навсегда - не расстанутся. Не могут отчего-то обидеться друг на друга до равнодушия. Оттого стягивает их временами некая сила, странная невозможность довысказать свои натуры порознь".
Под это чтение шёл коридором театральной коммуналки-общаги Дмитрий. Навстречу - бредущий вдоль стенки мрачно-похмельный мужчина: бородатый и почти лысый. Идёт, будто ничего не видит.
В просторной кухне два парня на самой середине играют на табуретках в шахматы. У старенькой плиты женщина средних лет жарит рыбу. А на рабочем столе - ваза с прекрасными розами.
Под это чтение он спешил по тротуару в мглистых ноябрьских сумерках. С любопытством посматривал на встречных девиц.
Под это чтение рассекали на проспекте дорожную жижу автомобили - валил мокрый снег.
Под это чтение вела в первом ряду свою тёмно-синюю "Шкоду" женщина лет тридцати семи: эффектная, по типу близкая Вере. Взяла с сиденья сотовый, набрала номер. Коротко о чём-то заговорила...
Сергей отнял от уха трубку. Постоял, глядя в окно. За стеклом в жёлтом свете фонаря хорошо видно, как рыхлыми пятаками валит снег, расквашивается в грязи сплошных луж. А залитая дорожка ведёт от подъезда мимо телефонной будки куда-то в глубокую мутную тьму. И будто из той тьмы слышатся далёкие молодые голоса:
- Алло, Таня? Не молчи.
- Что, Сережёчка? Пора ложиться. Вставать рано.
- Я на небо гляжу. Облака белые, низко-низко. Ночью первый снег пойдёт. Надо обязательно вдвоём пройти.
- Ты ещё ребенок. Жди утром на станции. Проводишь. Сережка! Клади трубку! Мать идёт!
- Не положу.
- Нет, клади. Ну клади же...
Сергей отошёл от окна и опустил бьющую короткими гудками трубку на базу.
В прихожей запищал звонок. Сергей открыл дверь. На пороге - женщина из машины. Вгляделись. В лице и взгляде той - какая-то испытующая холодность.
Сергей посторонился, открыл путь.
- Я уже решила - не впустишь. Не поздоровался даже. Спасибо, - Таня говорила ровно, но с легкой иронией.
- Да мы по телефону, вроде... Извини, - и он принялся помогать ей освобождаться от дорогого пальто из мягкой замши болотного цвета. - Не разувайся. Еле топят сегодня. Ноги стынут, - попробовал держаться с ней так же ровно, даже намеренно бытово.
- Шутишь? - приподняла та бровь.
- Зачем? - не понял он.
- Ты так говоришь, точно я вчера от тебя вышла.
- Да?.. Впрочем, почему бы и нет? Время летит.
- Кому - как. Для меня, так из какой-то прошлой жизни, - вошла она в комнату.
- Располагайся. Я пока твой кофе заварю.
И уже в кухне, в одиночестве, он судорожно затёр всей пятерней щёку, где от виска к подбородку худая морщина легла. С памятью как со старой раной воевал.
Кофе поспел. Он внёс чашки, но у порога замер. Залюбовался. Она сидела с краю софы, осматривала комнату. Сидела, по-девичьи сомкнув узкие колени. И эта простая поза, и привычка по-птичьи клонить к плечу голову, и этот английский костюм: светло-бурый, с густой зелёной прошвой, - всё это молодило и давало облику породистую сдержанность. Таня вопреки годам даже округлостью не налилась, всё той же оставалась, гибкой. И только сильные каштановые волосы, увлажнённые изморосью, сияющие золото-рыжим жаром на гребнях пологих волн романтической, но явно дамской, ухоженной, причёски, подсказывали о действительном возрасте и о не такой простой натуре этой женщины.
Наконец, она оторвалась от пристрастного изучения перегруженного книжного шкафа, перехватила взгляд Сергея.
Тот улыбнулся чуть виновато.
Таня выгнула бровь - будто соболёк по снегу скакнул. Ответила свысока:
- Не обольщайся. О тебе не вспоминала. Так, по пути к маме завернула. Из любопытства.
- Не сомневаюсь, - он поставил, наконец, чашки на журнальный столик, сел рядом.
- Рассказывай. Как живёшь? Чем занимаешься?
- Всё тем же. Вот, первый роман одолел. Под сценарий перелопатил. Еле-еле постановку пробили.
- И о чём, интересно?
- О любви, естественно. Вернее, о нашем понимании этой самой любви.
- Значит, не забываешь обо мне?
- Что ты! Сама напророчила: мне такой женщины больше не иметь.
- Я и гляжу: вроде, не пьёшь, а живёшь один. Обстановочка - "бабушкины дрова". Один компьютер новый, да и тот устаревший. Мог бы приличней упаковаться. "Масс-медиа" - бизнес не из слабых. А дамы ценят предприимчивых.
- Я бизнесом не увлекаюсь. Я занимаюсь искусством. А за него не платят. Даже - не берут. Оно дарится.
- Эх, Серёга! Вечный идеалист! - усмехнулась Таня. - Какое искусство при голой заднице? Люди с утра до ночи крутятся. Им - отдохнуть, расслабиться. А уладится в стране - снова на искусство потянет. Тогда и дари, а не навязывай себе в убыток.
- Всё чужие глупости повторяешь? - резко вдруг высказал он.
- Раньше ты меня глупой не обзывал, - ответила она тем же.
- А молоды были, глупы оба.
- Вон ты какой теперь? Поумнел, значит. А я дурой осталась?..
Она нервно достала сине-золотую пачку "королевского Розмэнса". Закурила.
Он переставил с подоконника на столик блюдце-пепельницу.
Таня, по салонному пристукивая сверху жемчужно-матовым ноготком, сбила нагоревшее. И вдруг пристально всмотрелась:
- Да, изменился. На улице бы, точно, не узнала. Бородку отпустил. Под интеллигенцию косишь? - съязвила, указав на иконки Спасителя и Божией Матери, что на шкафу у розовой лампадки стояли.
- Нет. Для них это больше - хобби, - ответил Сергей холодно.
- Погоди-погоди?! Ты что, верующим стал? Вот новость, так новость! - и она, откидываясь спиной, вызывающе расхохоталась. - А послушай, скажи: старые грешки в рай не мешают попадать?
Сергей сделался серьёзен:
- Я тогда не был крещён. А с крещеньем другая жизнь начинается. Спрос другой. Обычно раскаянное вспоминать не велят, - он опять затёр щёку.
- А ты прекрасно устроился! - голос Тани напрягся негодованием. - Как просто для себя чистеньким стать! - она вновь нарочито захохотала. - Вот бы мне раньше узнать! Впрочем, уже ни к чему, - вдавила в блюдце окурок, охватилась руками будто иззябла, и стала похожа на покинутую женщину.
- Я, Таня, недосказал, - Сергей, наконец, успокоился. - Вспоминать не велят. Но иногда всей жизнью искупаешь. Я, действительно, очень рад тебе. Хотел очень увидеть...и боялся. Жаль, ты больней ударить ищешь. Какой-то позы набралась со своим. Прав был - не стоил он тебя.
- Не тебе судить, кто меня стоит, - отвела она глаза. - Может, думаешь, ты? - выбрала тон поуничижительней.
- Со мной ты стихи читала.
- Послушай, где так хамить вежливо научился?
- В институте, наверно. Я ещё в институте за гроши преподаю.
- И тебя к студенткам подпускают?! Это же опасно для жизни!
- Чьей?
- Ну уж, не твоей... Да, я сидела сейчас одна и всё осматривалась. Вещицы свои вспомнила. Вон, вазочка китайская. Приятно, что хранишь. Но тогда ты со мной не так разговаривал. А смотрел - подбородок дрожал от умиления. Да, пожили. А сегодня даже у родителей не приспособлюсь. Непродуманно, неудобно. Впрочем, и в этом есть для кого-то свой уют.
- А ты, никак, по евростандарту привыкла жить?
- Почти.
- Что, почти? Почти жить или почти привыкла?
Таня легко рассмеялась:
- Если бы привыкла, так бы ты меня тут и видел! Ладно, Серёга. Хватит софистикой развлекаться. Пора в путь-дорогу, - она поднялась. - Хотя заезжала я не для колкостей.
- Нет, почему? Своего достигла. Показала: обошла меня, неудачника, по всем позициям, - высказал он грустно.
- Если б от этого было легче, - посерьёзнела та.
И уже в прихожей, когда он помогал ей надевать пальто, она вдруг произнесла тихо:
- Ты прав, Серёжечка. Время летит. У меня дочь растёт. Скоро уже - пять, - и жадно-затягивающе, как-то ищуще, всмотрелась.
Он взял её ладонь, прижал к щеке:
- Очень рад за тебя, честно.
К утру мокрый снег перестал. Слегка подморозило. Дворники соскребали с асфальта ледяную кожуру. Вера шла в длинном утеплённом плаще с накинутым капюшоном. Ступала широко, свободно и полы плаща в такт колыхались своими крупными складками.
Она спустилась в переход. Навстречу из тёмной глубины плыл звук. Это у стены сидел на низком ящике дедок с красной от холода лысиной и наигрывал на балалайке "Одинокую гармонь". Вера двинулась медленней, невольно улыбаясь нежной мелодии.
Приблизившись, пошарила в кармане, но монет не оказалось - одна пуговица на ладони, да пара гривенников. С беспокойством огляделась: все ли застёжки на месте?.. Миновала деда чуть отвернувшись.
Под эту мелодию она смотрела в окно троллейбуса, неповоротливо протискивающегося по наряженным в разноязыкую рекламу московским улочкам. Задерживалась взглядом на лицах людей, ничем не озабоченных или, наоборот, о чём-то тоскующих, на старых домах, ещё встречающихся вкраплениями среди кичливых "новоделов" и просто новостроек, и всё так же чуть смущённо улыбалась.
В студийной комнате на диванчике Сергей наставлял крупноватого парня лет за тридцать:
- Вот этот развёрнутый план убеждает. Смущает посвящение: фильму "Спасатель". Твоя первая любовь коварна. Подражания одной традиции избежал. Есть опасность подпасть другой?
- Нет. Я - в пику. Режиссёр от этих фильмов публично отрекался, дивиденды от политики поимел. А я хочу то лучшее поднять. Надоела грязь. Ещё переняли моду жён своих голыми снимать. Я, вот, недавно женился. Да мне чтоб такое подумать?!
- Ты за них не переживай. Это самореклама. Они за такой "эфир" еще сами приплачивают. А ты своё делай. Сбережём культурную основу - лет через тридцать подымется поколение новых победителей. Но тебя трудная судьба ждёт. Я тоже продаваться не хотел. И жизнь себе усложнил.
Вдруг отворилась дверь и появилась Вера. В светлом плаще, светло улыбающаяся и молодая, она невольно вызвала ответные улыбки.
- Я некстати?
Сергей подошёл, взял ее за руку, ввёл в комнату:
- Познакомься, Вера, с моим дипломником. Игорю при тебе гораздо приятней похвалы будет слушать. Может быть, после ещё встретитесь, - и он усадил Веру на своё место, а сам взялся расхаживать по комнате мимо настенного календаря с голливудскими "дивами" во всех видах.
Он начал говорить и Вера скоро посерьёзнела. Подпершись кулачками, старалась не пропускать слов.
- Во-первых: место действия - пока фон. А должен быть космос родившейся любви. Старая дача, луг, озеро впитали память о первом очаровании женщиной. Здесь она царит. Здесь всё - она. И всё под флёром, говорит образами. Как выразить? Ищи. Герой мучается, ревнует к ещё не познанному, боится его глубин...
Размышляя, Сергей остро посматривал на Веру. Правда, тут же уводил взгляд на Игоря. Но всё же больше засматривался за окно, на эту вечную улицу с людскими встречами-пересечениями, случайными разговорами, временными расставаньями, с просящим подаяние на углу инвалидом в камуфляже. Порой же просто упирался взглядом в пол...
- Может быть, страшится - всё это вдруг истает как сон в пространстве жизни?.. А что влечёт? Нет, не то, что жаль. Молодая, трогательная, за парализованным отцом ходит, репетиторством подрабатывает. Всё понятно... Нет, цепляет тоска от безлюбого, холодного в себе бытия. Начаток хаоса! И рождается жажда отдать себя ради гармонии! Но тут - усложнение: разность возраста. Об ответном чувстве думать страшно! Он пока стеснителен, совестлив. Потому, главное - самоотверженность. Вот в чём он герой. Больно бывает сказать: ты так прекрасна! Люблю оттого, что есть. Ничего не прошу. Просто, знай о такой любви. Пусть потеплеет в жизни твоей. А нет - прости и забудь. Но туги мы на такое. Всё обладать мечтаем, а счастья не дарим... Рвущийся просто к физиологии, к мясу, не развернётся в личность. А у героя - тоска, тоска и свет останутся. Горький прекрасный дар прикосновения к земной красоте. Его любовь - первый опыт души, откровение о неповторимости другого. В этом - смысл. Молодец!
- Спасибо, Сергей Владимирович, - поднялся Игорь. - Примерно так прикидывал, - и, солидничая, откланялся.
В комнате остались двое.
- На первых курсах чернушкой баловался, - кивнул Сергей вслед ушедшему. Улыбнулся: - Правда, злая чернушка. На критический реализм смахивала.
- А можно спросить? - Вера чуть робела - ещё не изжитая училищная дисциплина. - Вы не о вашем герое больше говорили?
Сергей ответил не сразу. Он вновь смотрел за окно: на улицу в мелком соре, на большой рекламный щит с белой на фоне звёздного неба надписью: "21 век - простое имя солидной фирмы". На "крутые" физиономии героев блокбастеров с афишек, что на стёклах-стенках остановок.
- Скорей бы снег. Чище станет... Да, Вера, ты права. Искусство всегда в принципе говорит о том же. А люди предпочитают забывать. Ты читаешь? - повернулся к ней.
- Да, конечно. Поэтому, заглянула. Но не так быстро получается, как хотелось бы. Режиссёр нами недоволен, но я кое-что начала соображать.
- Уже неплохо. Время пока есть, - пошутил он.
На улице Вера, красуясь своими богатыми волосами, не стала накидывать капюшона. А у самого тротуара сочувственно заглянула в лицо Сергею:
- Устали? - тот вышагивал тяжеловато, чуть сутулясь.
- Неважно спалось.
Они остановились у светофора. Сергей открыто посмотрел ей в глаза и она не отвела их. Что-то детски-доверчивое выступило в этой молоденькой женщине. Она будто надеялась, что её позовут.
- Ну, беги же, - улыбнулся он. - Тебя заждались.
Она торопливо шагала вдоль забора. Там, вдали, ждал Дима. Он озяб и перебирал плечами под своей броской, но прохладной курткой.
Она подошла с сохранённой улыбкой. От души обняла друга.
- Димка! Заждался! Спасибо! Прости!
- Что это с тобой? - покосился тот.
- Ничего, - та уже фантазировала, закатывая глаза к небу. - Слушай?! А что бы ты сказал? Пока ты мёрз, я была на обеде с очень интересным человеком.
- Не сказал бы, а спросил, - шмыгнул тот носом. - Он богатенький? Захочет нам помочь?
- Ну вот, - картинно уронила руки Вера. - Как всегда! А твой герой, между прочим, в этой ситуации классный скандальчик Тане закатил. Объявил это тоже изменой, душевной. Она испугалась, а я обрадовалась.
- Взрослей давай, - зыркнул Дмитрий. - Мы обязаны нравиться. А начнём ещё в жизни романы разыгрывать - с ума сойдём или с голоду сдохнем. Бежим. Не хватало на прослушивание опоздать! О чём ты думаешь, Вера?!
- Бежим, бежим, - виновато вздохнула та и надвинула капюшон.
Сергей отомкнул свою обитую стареньким дерматином дверь, единственную такую на площадке, вошёл и...замер: в комнате на ковре полулежала, подобрав ноги и опершись на локоть, Татьяна и читала экземпляр романа. В отличие от предыдущей встречи была она в новеньких джинсах, в чёрном нежном свитерке.
- Послушай? Описываешь верно, но софист неисправимый! - она, как ни в чём не бывало, улыбнулась. Слегка играя, зачитала:
- "И вот с того вечера, когда она устало забывалась, он полюбил приподыматься, отнимать простыню и всматриваться в неё, такую увлекающую едва раскрытыми способностями чувства юную женщину лёгких как утренний сон очертаний, лишённых покуда того послеполуденного, роскошного и ленивого зноя телесности, что переплавляет даже самый напряжённый порыв в тягучее сладкое желание"... Ну кто в такие моменты рассуждает?
- До конца дочитай, - нахмуренный Сергей, наконец, разделся, прошёл в комнату. Открыл форточку: - Устал я от вас, критиканов.
- "Конечно, ничего подобного он в те поры не думал, а лишь смотрел и удивлялся как чуду. И на душе становилось тихо, непривычно тихо. Он отлетал мечтами от зримой Тани к какому-то неясному, но единому для всего прекрасного гармоническому закону, которому хотелось соответствовать"... А, ясно. Эстетствуешь. Не наотлетался ещё, - Таня вдруг погрустнела. Резко принялась собирать листы.
- Как ты вообще тут очутилась? Гэбэшник твой отмычками научил пользоваться?
Она усмехнулась краем губ, достала из кармашка джинсов ключ на цепочке. Просунув палец в кольцо, поиграла им. Ключ задёргался как марионетка.
Сергей, чуть сощурясь, засмотрелся на пляшущий ключ...
В ярком свете из окна, в разбелке - двое молодых. Парень кладёт в ладонь девушке ключ. А из сегодня слышен ироничный голос Тани:
- А он давно не в ГБ - в руководителях службы защиты экономических интересов крупной фирмы.
Сергей протянул руку за всё еще танцующим ключом. Но Таня спрятала его в кармашек, прихлопнув ладонью.
- Зачем? - к Сергею вдруг вернулась усталость.
Она пожала плечами. А затем посмотрела: серьёзно, пристально, к чему-то готовясь.
- Таня-Таня. Отвыкай от авантюр. Вы солидные люди. Чем спекулируют: нефтью, алмазами, золотом?
Таня молча села. Закинув ногу на ногу, огладила тонкое ровное колено - будто танцовщица уставшая.
- В его дела не лезу. Довольно, что кормит, - в ней проявлялась холодная злость.
- За счёт ограбления твоих соотечественников.
Она высокомерно вскинула глаза:
- Эрудит, однако. И в этом разбирается.
- А что разбираться? Наш бизнес "колупаевский". Выпросят у правителей льготы - будут с "баксами". Не смогут: хоть гениальное производи - разорят. Вот и нужны старые связи "гэбэшные". Своих проституток милиции стричь оставили, а сами по заслугам в коммерцию переехали. Опять народу жизнь искалечили.
- Слушай, давай попробуем без вчерашнего, - Таня, глядя в пол и охватившись руками, сумела переломить себя. Стала опять серьёзной, даже откровенной: - Не с тем пришла. Сходи на кухню. Перекуси. Там кое-что есть.
- Нет! Это фантастика! - в голосе его прорвалось отчаянье. - Думаешь, я совсем дурак?! Поддамся, опять клюну, а ты посмеёшься?! Ты же за этим приехала!
- Не кричи. Ничего я не думаю. Чисто по-женски позаботилась. Вечно голодный ходишь. Физиономия зелёная. Потому и злой. А приехала я... Дай собраться. Я всю ночь не спала.
Она поднялась и на лицо тень вымученной усталости легла.
- Нет, сначала думала уязвить. Но потом... Особенно, ночью...
Она как-то странно-неуверенно пошла по комнате. Бесцельность сквозила в движениях: то в угол зайдёт постоит, то вернётся к месту прежнему. А взгляд растекается по предметам и превращается в уже знакомый жалобно-ищущий...
- Таня? - позвал он тихо. - Не накручивай. У тебя дочь растёт.
- Дочь? - эхом отозвалась она. - В том-то дело. Знаешь, как в глазки ей смотрю? Одна вина. Дорого далась. Едва не умерла родами. Килограмм тридцать потеряла. А всё из-за того... Тебя проклинала. А к ней - какая-то отменяющая всю меня привязанность. И она уже в деспота превратилась. Одному папику нашему хорошо. Столько ждал! Столько от меня вынес! Но теперь я только прислужница... Ломает меня здорово, Серёга. С дочкой проще. К матери на дачу в Мамонтовку отправляю. Подравняет. А что мне со мной делать?.. Хочешь правду? - в её природно-весёлых глазах открылась пугливая беззащитность. - На бред похоже. Но ты поймешь, умненький мальчик не моего мира, - и она, умеряя волнение, двинулась вновь.
По ходу оглаживала стену, книги, сервант с её старыми безделушками:
- Я когда родила, выжила - такой радости ждала! Чтобы захлебнуться! А сил нет. Жара нет. И такая тоска наехала! - Таня, расхаживая, осматривала каждый предмет подолгу, как разгадывая. - А послушай? Вдруг сейчас поняла, почему Чехов именует шкаф "глубокоуважаемым", - остановилась у книжного шкафа, впилась взглядом в корешки книг. - Да, потеряла я. А сама брела тенью. И решила: дай, горечь ему верну. Легче станет. А вышло... Ночью представилось: моя половина живая здесь. Зазвала. Вот, она тут во всём. Ты сберёг, но присвоил. Что же ты делаешь, Серёжечка? Освободи меня.
- И я этого боялся, - согнулся в кресле Сергей. - Отказаться от нашего не могу. Но возврата нет. Жизни давно разошлись. Что я могу? Просто, тебя здесь любят за то, что ты есть. И всё. Это ни к чему не обязывает. Любовью не принуждают.
- И после всего ты так же открыт? - она опустилась на софу. - Спасибо за память.
Вечером Вера стояла у тёмного стекла и играла китайским болванчиком на подоконнике: толкала пальцем его головку, а он в ответ мерно кивал и улыбался своей приклеенной улыбкой.
Дима, улёгшись на диване, смотрел футбол.
- Представляешь, бояться стала, - заговорила Вера, не оставляя своего занятия. - Конечно, её железная мать, страстная тяга к нему... Приходится изворачиваться. Но почему и с ним? Ложь и любовь. Хочется, чтобы дома - чинно, и с ним - сладко. За любовь терпеть воли нет. Посмотри - уже не девушка, - казалось, Вера не с Димой, а со своим на всё согласным болванчиком беседует, да с собственным отражением в стекле. - Конечно, обычная школьная глупость. А открыть ему гордость мешает. Но изображать из себя в постели девушку не позорно? А он понял и прощает. А дальше? Разве, она любит? - повернулась к Дмитрию.
- Любит, Вера, любит. Нормальная женщина. Это роман такой. Действия нет. Приходится психологизмы выдумывать. А по жизни женщина как раз ищет материальной устойчивости в форме любовного гнезда. Институт - гарантия. Женская логика: мужчина привлекает надёжностью, но желательно ещё ума, блеска и прочего. Мечта дам - пробовать соединить больше в одном. Вечно в этом путаются. Пардон, но женская любовь - штука условная. "Женитьбу" помнишь?
- По-твоему, все женщины таковы? - Вера подошла, засмотрела ему в лицо. - Ты во мне похожее рысканье замечал? - в голосе - тревога.
- Да не рысканье, а желание осуществить природу: занятие по душе, семейное тепло, достаток и успех. Потерпи. Мы с тобой однозначно раскрутимся. Уже начали, - он приподнялся, обнял её за плечо, привлёк к себе. - Ты просто ещё не утвердилась. Драматизируешь мелочи. Но есть серьёзная проблема - ты слишком актриса. И за это я тебя люблю... Возвращайся скорей.
В комнате горел торшер. Было накурено. Сергей бросил в портфель книжку-блокнот, ручку, застегнул молнию.
Таня взглянула снизу от софы. Взглянула вопросительно.
- Ехать пора.
- Я довезу.
- Тебе же в Мамонтовку! Что будет, если муж учует?
Она лишь пренебрежительно усмехнулась.
- Таня, актриса наша просила парню помочь. Взнос собрать и ролик сделать. Без этого на площадки не пускают. Поверь: будет неуютно, - Сергей попутно одевался.
- Никогда не видела, как снимают, - поднялась и она.
- Да разве это съёмки!
- Я поняла. Или мы едем, или я никогда отсюда не выйду.
- Это что-то новенькое, - вздохнул он. - Ладно. Какой-нибудь интерес попутный придумать постараюсь.
Таня вела уверенно.
- Славная машина у тебя.
- Мы с ней одного характера. Тоже с фокусом женщина. С ней только лаской можно, - она погладила её по панели.
Впереди по маршруту начали вырастать знаменитые дома-"книжки" Нового Арбата.
- Куда дальше?
- Видишь - церковка светится?
- Да это же Симеон Столпник.
- Вот за ним где-нибудь паркуйся.
- На мою Молчановку?!
- Почти, Таня, почти. По ней обратно пройдёмся...
Таня сбавила скорость. В глаза накатывала сквозь стёкла сытая Москва - ряды иномарок, "элитные" заведения, дорогие девицы под козырьками подъездов: в расстёгнутых шубах, с длинными сигаретами в пальцах и иностранцами за плечами. Все, в потоках искусственного света, полны какого-то неземного "олимпийского" самодовления.
Таня краем глаза насмешливо отслеживала их.
Она увела чуть вбок. Впереди раскрылась чёрная улочка с далёким домом и только тремя светлыми точками окон в первом этаже. И будто оттуда, из глубины, стал докатывать бархатный тёплый баритон, богатый интонациями: строки Лермонтова из "Песни про купца Калашникова":
"Над Москвою великой, златоглавою,
Над стеной кремлёвской белокаменной
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается".
Машина подбиралась к невысокому, псевдо-ампирного стиля, зданию.
В зальчике оператор снимал на видеокамеру, а режиссёр Виктор подсвечивал с рук. Актёр Лёва, скупо прохаживаясь по низкой темноватой сцене в белой косоворотке и мягких сапожках, читал, а его подруга Лариса, обмотанная нанковым клетчатым платком, сидела за грубым столиком перед тусклой керосиновой лампой и тихо тянула фоном заунывный напев. Лицо её выглядело печальным, испитым.
Эти скромные, ненавязчивые выразительные средства неожиданно точно подчеркивали и будто приближали далёкую эпоху, будили чувства забытые:
"Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
Как красавица, глядя в зеркальце,
В небо чистое смотрит, улыбается.
Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
На какой ты радости разыгралася?"...
- Снято, - объявил режиссёр и оператор опустил камеру.
Сергей с Таней стояли в дверях. Замечательней всех приветствовал изысканную незнакомку Лёва: артистическим лёгким поклоном со сцены с прижатой к сердцу ладонью. А глаза вспыхнули.
Оператор издали тупо ткнул-кивнул подбородком.
- А это режиссёр, - представил Сергей подошедшего Виктора. - С ним шутки плохи. Изведёт. Профессия такая, - сыронизировал. - Виктором называют.
Но тот оказался не по виду галантен. Свободно сгибаясь в пояснице, приложился к дамской ручке. Затем по "киношному" цепко, оценивающе всмотрелся.
Таня не смутилась. Вскинув подбородок, ответила надменным взглядом.
- Фактура! - Виктор не церемонился. - А можно ещё разок? Запомнить. Пригодится.
- Я не актриса. Повторять не умею, - обрезала Таня, отвернулась. Теперь, на людях, она вновь превращалась в даму со всеми наработанными манерами.
- Ну, старик! - усмехаясь, шепнул громко за спиной Виктор. - Теперь с бедной Веры три шкуры спущу.
- Не позволю, - оба покосились на сидящую у сцены Веру с подружкой. А та искоса, будто в разговоре, присматривалась. В лице - скрытая тревога и любопытство.
- Героиня? - обернулась Таня к Сергею.
Тот согласно прикрыл веки.
- Представь её.
Сергей отрицательно повёл головой. Взяв её за пальцы, потянул за собой.
Подвёл к печи-голландке в крупном белом, с желтоватыми трещинами, кафеле. Она шкафом выпирала из стены сбоку от сцены.
Меж тем Лёва уже читал из "Снегиной":
"Свобода взметнулась неистово.
И в розово-смрадном огне
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война "до конца", "до победы".
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать"...
- Знаешь, Таня, что за дом? К Молчановке примыкает.
- Да всегда домоуправление какое-то было, - они переговаривались шепотом.
- Смотри, - он указал глазами на толстое наслоение штукатурки, на лепные розетки.
- Да, старенький домик.
- Тут в самое невесёлое время Есенин читал. Прижмись к этому кафелю. Когда-то он был горяч. Он именно отсюда любил читать. Не то заглянешь ради памяти, а зданьице перелицовано, клерки сидят и быстро-быстро банкоматами какие-то бумажки тасуют.
Таня покосилась недоверчиво:
- Нам бы в школе сказали.
- В привилегированных заведениях о таких не любят вспоминать. Считают, стихи по книжным правилам должны составляться: гладко и приятно. О чём-нибудь... А его - душу рвут. Слушай. Не о нас?..
- Лёва, самому бы не стоило... Он такой возбудимый, - обратилась прямо к Тане. - На мыканья наши столько сил нервных уходит. И переберёт рюмочку. Завод психический начинается. Носится по комнате, жизнь клянёт, декламирует как трагик со сцены. А после разбитый. Так-то ни за что не догадаешься, что душа больная, - и хотя голос её звучал плачуще, зримой поддержки женской в Тане она не встретила.
Тогда она просто повернулась к Лёве. Но и тот будто не слышал - возбуждённо потирая ладони, прохаживался по сцене поставленным шагом. И вдруг соскочил к Тане с оркестровой гитарой в руке:
- Сильно переживает за меня, - скосил глаза на Ларису. - Видите, ямка? Раз вечером задержался - поклонник заходил, из богатеньких. Так же гитара была, выпивка. Посидели. Куртку мне с плеча своего скинул. А вышли с Ларисой за угол - ба-бах чем-то стальным в висок! Двое. И бежать! Ну, я гнаться, сами понимаете, уже не мог. В реанимации очухался. С того случая завожусь часто на всю житуху. Сколько театральных площадок обошёл! Дайте выступить?! Привлечёт моё "Русское слово"! Не откликнулись. А один патриот, целым культурным центром "володеет", так ответил: "Нищим не подаю". А ведь сам к искусству отношение имеет! Да, новая жизнь пришла. А я её сильней, может, других ждал. Драмтеатр бросил ради студийности, ради свободы выбора слова без интриг и искательства. А меня милицией травили. В парках на лавке ночевал. Я в Подмосковье прописан. Так даже отец из дому выгнал. Решил - тунеядствую... А в холода мы с Ларисой в подвалах ночевали. Раз кипятком залило. Еле выбрались... Но моя женщина, мой ангел-хранитель меня не бросает. Видите: у неё лицо иконописное. Ну, да вы уже всё поняли, - и он открыто улыбнулся, вызвав ответную улыбку Тани. Но глаза его при том оставались грустные-грустные...
И следом взголосил:
- Так дайте же в конце-концов приложиться к руке прекрасной дамы моего друга! Но пусть она до лучшей поры останется для меня "Незнакомкой"!
Он вскочил на сцену, набросил на плечи старую, некогда дорогую куртку, перехватил гитару и уселся на стуле:
- Готовьте, друзья мои, скромное застолье, а я спою для наших женщин:
"Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!"...
Пока Лёва пел, оператор упаковывал камеру. Виктор раскладывал бутерброды, откупоривал бутылки и разливал по стаканам. Лариса жалась в углу. Вера исподтишка жадно приглядывалась к Тане, а та, прислонившись к кафелю и опустив голову, сосредоточенно слушала.
Сергей подошёл к Вере, присел рядом. Выудив из кармана несколько мятых купюр, незаметно для других передал ей. Шепнул что-то на ухо. Встретив её ищущий, чуть испуганный взгляд, улыбнулся ободряюще.
"Не весёлая, не печальная,
Словно с тёмного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая".
Сергей возвращался к печи под перекрёстными взглядами двух женщин. Возвращался чуть сутулясь. И вот, наконец, Таня и Вера открыто посмотрели друг на друга. Одна - холодновато, оценивающе; другая - пытливо.
- А теперь прошу отведать этого напитка с обещающим названием "Привет"! - ликующе возгласил актёр и все, кроме Тани и Сергея, потянулись к столу.
Вера неожиданно изменилась: держалась слишком прямо, вскинув подбородок. Шла неспешно. И Сергей улыбнулся, поймав её скользящий и уже шутливый взгляд. Она явно ухватила манеру Татьяны. А та взяла его под руку и тихо попросила:
- Уйдём... Действительно, как раздетая.
А Лёва пел снова:
"Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил".
Под это пение Сергей с Таней широкой дугой прогуливались по её родимой округе. И удивительно - они прогуливались под действительной синей звездой и сыпал действительный первый снег: тонкий, сухой. Даже она отметила необычность минуты. Подставила снегу ладонь, посмотрела в небо.
- Невольно поверишь - Есенин тут был. Милая моя улочка! Куда ты, Серёжа, привёл? Даже не предупредил. Нет, правильно сделал. Иначе так бы не почувствовала. Впереди проспект сверкает-громыхает, а в моём мире будто никого уже нет...
В улочке, на самом деле, фонарей было мало, окна отчего-то тусклые. Безлюдно и уже бело, и только одни их следы.
- А вон - школа. Нет, не хочу вспоминать. Вспомню, как с мамой, с папой, бабушкой в комнатушке жили. Её сундук, половичком укрытый, у порога стоял. Она перину стелила и спала на проходе. Мать за квартиру рвалась в работе, а мне в тесноте все казались навек неразделимыми. Почему все всегда куда-то разъезжаются?.. А вон ещё домик. Тут Лермонтов жил. И опять же Лёва читал.
- Он любил тут, Танюша. Здорово мучился. А никто рядом не понимал.
- Да, сильно обижали, раз Лермонтовым стал... И совсем рядом - домик с Есениным. А между ними прогулка в наше прошлое, - Таня всю дорогу любовно всматривалась в немые старые стены, порой оглаживала пальцами лепные детали, заглядывалась под крыши. - Мы с тобой как сквозь время пропутешествовали.
- Ещё в пути. Но лучше вовсе из него выступить.
Таня удивлённо глянула.
- Знаешь, почему-то верю: места впитывают прожитое своей скрытой памятью. Могут возбуждать ту силу любви, потерянности, озарения. Ничто не исчезает. Уйти бы в то поле всевремённости... Кстати, не оно тебя привело?
Они подступали к Новому Арбату. За их спинами снег припорашивал их следы: близкие, союзные. Шум современности нарастал. Рваные, нетерпеливые гудки автомобилей. И тротуар - в пересекающих, затаптывающих друг друга стрелках.
Вновь они катили по ярко освещённым улицам: ряды магазинов, люди, люди. У метро, в скверах - "героиновые" тусовки молодых. Впереди пропагандистский щит: устремлённые вперёд на роликах подростки в майках, броский лозунг: "Молодежь - гарант защиты свободы. А ты верен демократии?".
Сергей и Таня молчат. А машина бежит и всё это дорожное обрамление с рекламой мюзиклов, прочего ширпотреба уходит из глаз, остаётся за плечами. И одна только дорога с двумя параллельными полосами. Тянется, тянется, плывёт под колёса...
Они сидели в потёмках на софе плечом к плечу. Таня - с ногами, подоткнув под спину подушку. Темноту комнаты разжижал только слабый свет из кухни да отсветы уличных фонарей. Иногда проползали по потолку и краю стены желтоватые пятна от фар.
- Я, Серёжечка, в одном согласна, - грустила Таня. - Чувства не умирают. Сполна сегодня испытала. И каждый неповторим. Вон, Лёва твой ухабами и шишками жив. А я... Уйду когда-нибудь и уйдёт вся неповторимость. К чему всё?
- К вечности. Душа бессмертна. Тело временно. Рассыплется, но в урочный час восстанет обновлённое, прекрасное. И снова встретится с дорогой душой. Наш Бог - Любовь. Каждый в ней сотворён. А она вечна и не терпит повторений. Это и есть чистая идея.
- "Блажен, кто верует"... Да, я взрослела с тобой, в чём-то менялась. Но я - опять об этой жизни. Ведь, неповторимость - из неё. И я даже догадалась об одном твоём убеждении. Считаешь: только художник может оставить представление об этой неповторимости?
- Может быть. Если искренним оставаться, а не в искусство играть.
- Вот! Думаешь: взобрался на идеальную высоту и паришь. А я вижу - ты одинок. А те, унифицированные, довольны и обеспечены. Вся эта суета, удовольствия - известный наркотик... Искусство, вера? Нет. "Пир во время чумы" вечно правит. Это в натуре людской. И я живу в этом, пытаюсь увёртываться и тоже боюсь одиночества.
- А путь к вере весь через это: дойти до страдания оставленности. Тогда взгляд переменится. Придёт сострадание. Но надо ещё удержаться в нём. Вот - вопрос.
- Неужели, для этого нужно и в быту быть заброшенным? Посмотри. Не о ком тебе заботиться. И о тебе - некому. Никто лаской не согреет, не поддержит. Обидно. Не зря же я тебя любила, - она притянула его, поцеловала в висок. - А в это время те.., - и вдруг резко отмахнулась. - Дамы ценят предприимчивых! - жёстко усмехнулась, охватилась руками. - А хочешь знать, как я себя унифицировала?
Сергей тревожно всмотрелся - её слегка знобило.
- Кофе хочу, - попросила она вдруг хрипловато. Он резко поднялся.
Вместе с кофе он принёс пару таблеток:
- Побереги нервы. Мне после перегруза помогает.
Таня с отвращеньем проглотила. Принялась, стараясь не расплёскивать, за свой кофе.
- Лучше бы водки! Кой чёрт я в этот сон свой за тобой увязалась!
Она допила. Он отставил чашку, вложил её ладонь в свою.
- Думаешь, та же Таня перед тобой? Ха! Ты-то всё тот. А мне оттого больней. Хочешь знать? Я одна виновата! Всегда знала! - злость сменилась режущей тоской. Она опустила голову ему на плечо: - Устала... Помнишь, ещё столько порвать не могли? Ты во мне такое чувство раскрыл! А с ним - ох, тошно! Он - на дежурство, а я - выть. А потом - к тебе. И не надо бы, но ты завораживал сумасшедшим постоянством, - и она, охватив его голову, начала исцеловывать лицо.
Он дрогнул, тоже обнял её, крепко прижался.
- А потом увидела - ты уже на грани болезни. Или уже болезнь? Вон, до сих пор боишься - затяну... Тени, сплошные тени. А над ними высоко-высоко - свет. Помнишь, русалочкой меня назвал? Всё, говорил, уныриваешь, - она отстранилась, нежно засмотрела ему в глаза. Тесно-тесно прижалась головой к его плечу, чтобы глаз не увидал: - Ох, Серёжечка! Сколько я после тебя дури наворотила! От тех "ночей египетских" - тошнота. Гуляла. Изгадиться и для прошлого умереть! А мой? Знал и боялся - аморалка семейная засветится. У них ещё строго было. И ребенка очень хотел. Боялся никого уже не найти. И прощал пока. А я ему: ты же знал - человека люблю. Пусть поссорились, но зачем пользоваться? Знал, на что куплюсь. Но теперь я гуляю с кем хочу, а ты жди, пока муть уляжется... И вот он ходит, ходит. Я утихну, он мне стакан коньяка накатает и тогда я его. Вот так, Серёжечка, - взглянула виновато и в то же время испытующе. - Женщины далеко не прекрасны, как ты до сих пор думать хочешь.
В ответ он сострадающе всмотрелся в её глаза. Лаская, ладонью провёл по щеке:
- Не ты виновата. Помучили друг друга.
Она потянулась к нему губами. Это было уже серьёзно. Сергей в последний миг нашёл силы удержаться: они лежали и Таня жадно целовала его.
- Погоди, - поднялся. Пытаясь взять себя в руки, подошёл к шкафу. Засветил от свечного огарка лампаду. Поглядел долго на иконы.
- Вот так - лучше. Чем впотьмах-то сидеть.
И Тане пришлось скрывать желание и обиду. Только тоска не изживалась...
Перед сумерками в сквере ВДНХа группа готовилась к съёмкам. Зевак было мало. Всё происходило в дальнем углу. Только три цыганки с ребёнком крутились, но их близко не подпускали, и потому подготовка шла спокойно.
Снега навалило уже изрядно. Вера нервно смахивала его варежкой со спинки скамьи. Выглядела скованной. Негромко позвала:
- Сергей Владимирович?
Тот подошёл - тоже невесело задумчивый.
- Эта скамейка похожая? Место то самое?
- Да, то. Скамья, видно, тоже та самая, - вздохнул. - Вон, литьё старое, тяжёлое.
Они с самым серьёзным видом принялись изучать лавку.
- Деревяшки, точно, поменяли, - Вера кулачком постучала по спинке.
- О чём спросить хочешь?
- Не то, чтобы спросить... Я понимаю. Родители - умницы. Из окружения самого Королёва. Должна "паинькой" быть. А как поступает? А он почему всё прощает? Это любовь? Какое-то скольжение вниз. Но вы считаете - наоборот.
- Да, Вера. Его оценки не житейские. Она обречена зарабатывать престиж. Он ищет свободы. Его стихия - чувство.
- Вера? - окликнул оператор.
Она подбежала. Тот заставил её недолго постоять перед объективом, сменил на Диму. И она вернулась.
Сергей за этот перерыв успел собраться:
- Знаешь? Вспомнил: в армии перед дембелем на посту, на вышке стоял. Весна, рассвет. Море засияло. Тени под деревья убегают. Воздух солнцем полон, птичьим пением. И ты паришь! Ну о чём солдату мечтается, мальчишке? О будущей любимой. Неважно, конкретная это Таня, Вера или кто-то придуманный. Всё равно образ из солнца, воздуха звенящего, аромата земли соткан! И перед тобой уже не просто девушка, подруга жизни. Перед тобой - вечная возлюбленная поэтов! Оидеаленный образ! Основа любви! Он выше всего житейского. Ради верности ему ты способен прощать. Любовь всё покроет. Лишь бы ты его сберёг, - говорить Сергею было легко, задорно - Вера слушала вдумчиво. - Если ты верен, он сам поведёт. А жизнь? В жизни нет не падающего. Главное - подыматься. А ещё - помочь друг другу, не брезгуя грязной лужей. И в грязи алмазы сияют! Прощаешь, потому что веришь. А Татьяна, при всём, способна с ним на самопреодоление. Попробуй почувствовать себя рядом с ним выше самой себя. Главное в роли - эти узлы-переходы через высшее и низшее.
- Приготовиться к съёмке...
Актёры в роли сидели, свесив головы, на спинке скамьи. Он, закурив последнюю сигарету, смял и отбросил пачку.
- Пойдём, что ль, ко мне? Хоть чаю горячего попьём, - спросил неуверенно.
- Ты не на чай зовешь, - вскинула голову та. Ответила свысока - в ней вдруг выпятилась набивающая цену женщина.
Он обиженно отвернулся.
- Но ты ни разу не позвонил даже после того? Значит, я только для постели нужна?
- Зачем ты? Ведь знаешь - в поле был, - он сунул руки в карманы, свёл плечи. И проступила в нём угрюмость.
- Не смей обижаться! Я сегодня не хочу.
- Я так тоже больше не хочу. Просто, тебя жалко: замёрзнешь, заболеешь. Но ты мне не веришь. А сама желаешь, чтобы я тебе верил. Что ж ты не призналась?
Её будто по лицу хлестнули. Короткая боль всколебала удлинённые черты. Она развернула его к себе, ищуще всмотрелась. Отбросив ломанье, зацеловала порывом в губы, щеки. Зарылась лицом в цигейковом отвороте его походной куртки. Выдохнула:
- Миленький! Мой настоящий первый - ты, - и, крепко схватив под руку, потянула из тёмного сквера. В глазах - вина и желание.
В тёмной комнате перемигивалась огнями ёлка. В углу стояла геодезическая рейка. Под нею - рюкзак, ватные штаны, валенки.
Она, хмелеющая от счастья, полулежала в постели. Он как-то раздумчиво целовал её лёгкие плечи. Та откинулась, лаская своим смеющимся взглядом. Шепнула задыхаясь:
- Скажи, я на самом деле твоя первая? Ещё, ещё скажи? - закрыла глаза.
А за окном гуляла метель...
В эту метель он уходил от подъезда с рюкзаком и рейкой на плече. Уходил на дальние гудки электричек.
Она, при потушенном верхнем свете и в каких-то отсветах бордовых, нервно расхаживала по комнате, скручивала пальцы.
Он сидел у торшера изрядно выпивший. Охватив руками голову, чуть раскачивался и причитал:
- Ну зачем, зачем ты это сделала?
- Зачем?! Сам виноват в этом ужасе и еще спрашивает! Да тебе ничего не нужно!
- Нет. Нужно. Всё нужно. Тоска! Ни семьи у нас. Вечно прячемся.
- Хватит бредить! Хватит пить! Предупреждала: занятий всё больше! Времени в обрез! Ты что думал?! Бесконечно - постель?! Обнимания-целования?! Какой из тебя отец?! Вечно болтаешься! Бесцельность!
- Нет! Только верь! Ну уйду я из геодезии. Всё у нас будет. Ребёночек... Всего добьюсь.
- Пробуй. Уже скоро лето.
- Да, ты уже не та со мной. Может, задумала с кем?
- Я бы хотела и дальше тебя любить. Всё зависит только от тебя, - и она, уходя, хлопнула нарочито дверью.
Дмитрий лежал на низкой широкой тахте в углу комнаты и отрешённо глядел в потолок. А беспокойная Вера копалась в машинописи. Выбрала нужные листы.
- Хватит вылёживаться. Помоги мне, - села к нему.
- Ну, Вера, - придуряясь, захныкал он. - Дай расслабиться. Скоро съёмки, прогон. Ещё рекламка подвернулась.
- Рекламку можно по боку. Не последняя. Или денег жаль?
- Какие там деньги? Мелькать нужно, чтобы помнили. Не суетись. Всё исполним "хип-хоп".
- Ага. Ты как он - о себе думаешь. А мне трудней. Вот, даже он взял себя в руки, - поглядела она в листы. - Обложился книгами. Она стала заходить чаще. Легче зубрить языкознание в такой обстановке. И хотелось верить - видела собранного человека. Димка! Ну сядь хотя бы!.. Даже матери призналась, что появился парень. Правда, выдала за сокурсника. Снова захотелось баловать. Но боялась - опять затянет, - Вера низко-низко склонилась к Дмитрию, заполняя весь мир своими хмелеющими глазами. - Но тебе, вижу, это уже не грозит. Я тебя уже утомила?
Он прижал её, поцеловал, погладил по голове. А потом они всмотрелись друг в друга. И Веру начало покидать это влекущее начало, когда тот высказал:
- Не пережимай. Про аборт забыла? - усмехнулся.
- Аборт? - Вера даже испугалась, отстранилась.
- То-то и оно-то! Он и должен развести до конца, если по жизни смотреть, не по романам. Протянули потом до первого толчка. Дальше у этого - запой. У той - желание сменить партнёра, - и Дима прикрыл глаза.
- Не думаю.
- Было б о чём думать? Ударное место в отношениях. На него - упор. И всем всё ясно. Без вопросов.
- Нет. Он и это простил. А боль осталась. Всё сложнее...
- Ай! - отмахнулся Дима. - Им бы копаться! А я должен конкретное играть. Из чего исходить? Из событий, поступков. Мы на земле живём или где? В этой житейской истории для меня, актера, ничего загадочного нет. Все мотивы - на ладони...
В дверь постучали. Заглянул рыжеватый парень. Позвал:
- Димок? - пальцами побарабанил по шахматной доске.
Вслед за рыжим в проёме показалось лоснящееся довольное лицо бородатого:
- Голубки мои! Воркуете! Соскучился по вас!
- Лёня, никак, пьесу, наконец, закончил?! - Дима спрашивал с насмешкой.
Тот пьяно поводил перед лицом полусогнутым пальцем:
- Только первое действие, - дверь тихо затворилась.
- А мне - не ясно, - сложила Вера листы, вздохнула. Продолжила уже скорее для себя самой: - Бедный парень. Доказал. Набрал балл в самый идеологический институт. Обязали в госархив устроиться. А он после армии на комсомольский учёт не вставал. Вот она, последовательность характера - все формальности отбрасывать. Они и добили. На улице оказался, у грузчиков. А у той характера не хватило. Не зря он в романе называет его современным чуднЫм "полу-Ланселотом": с терпением и верностью, но без "карьерных подвигов ради прекрасной дамы". Но всё же своей любовью опалил. Как ей дальше? - она решительно поднялась. - Неужели, это не ком противоречий?! - крикнула ему, уходящему, в спину.
И снова - на съёмках. На этот раз - интерьер, квартира. Вера сжата в нервный комок. Расхаживает в одиночестве по кухне, кутаясь в полушалок. Смотрит под ноги.
- Вера? Готова? - и звук хлопушки...
Гневная, выходит она в распахнутую дверь на лестничную площадку. На ступенях сидит он, полупьяный. Жалобно, по-собачьи смотрит.
- Ты предал меня, алкаш! Ничего не сделал! Только завидуешь всем! Мать! Не спрашивай его ни о чем! Вызови милицию! - в лице - страх и обида на грани слёз. Захлопывает дверь.
Снова Вера расхаживает, охватившись руками, по кухне. Глаза опущены. Только голос её сквозь слёзы за кадром звучит:
- Всё. Замуж выхожу. Уезжаю. Не ищи.., - обрыв, короткие гудки.
А в комнате, ничком на кровати, лежит он.
Удар хлопушки. Он пьёт за столом "бормотуху" с пожилым дядькой. Тот рассуждает:
- Э-э, парень. В жизни много чего бывает. Одно закроется - другое открывается. Только успявай поворачивайся! Не жизнь - аттракцион!
Она, жалкая, возникает за распахнутой дверью. Дядька замечает:
Он встаёт. Молча долго смотрит. Отворачивается к окну. Лицо морщит боль. Трёт ладонью щеку.
Она проходит, залпом выпивает стакан пойла.
- Только совсем без тебя поняла, что такое любовь. Убежала из ЗАГСа. Мне некуда...
Тот подаёт ключ на цепочке:
- Больше не теряй, - вкладывает в ладонь.
Она приподнимает лицо, беззвучно плачет. Оба - в потоке белого света из окна.
Они лежат на постели плечом к плечу: одетые, но под простынёю. Она щекой прижалась к его плечу. Ладонь у него на груди. Глаза у обоих закрыты.
- Жаль, разные мы, - голос его горек. - Вы деловых признаёте. Я - слабак путаный. Такими управлять надо. Идейности, интересы, программы. Что сердце? Человечишко рядовой? Мусор. Попользовался - бросил.
- Может, нам ребёночка попробовать родить?
Снова Вера - на кухне, ждёт. Жмётся в углу на табуретке.
Из комнаты, где идут съёмки, выбирается Сергей. Привалившись плечом к косяку, долго смотрит на Веру, смотрит ласково и задумчиво.
Она чувствует взгляд. Отвечает. Устало улыбается.
- Вера?! - и вновь она сосредоточена. Спешит к камере.
В комнате трое. Посередине на стуле - отец: тяжеловато-значительный, прикопчёный черноватым дальневосточным загаром. Не глядя на неё, вытаскивает из кармана, кладет на стол сложенные листки.
Лицо сына напрягается.
- Из-за вас, значит, в рифмоплётство ударился? - отец оценивающе окидывает её.
Та хмурится. Вопросительно смотрит на друга.
- Мать до сих пор дома волчицей воет. Не советую, девушка, к ней соваться. Я приехал, так она меня всего переела.
Та как-то убито шагает к двери.
- Погодите. Не обижайтесь. Я главного не сказал, - оборачивается тот к сыну. - Вот что, чадо. Стишата горькие, искренние. Но больше склонности к прозе, не к поэзии. Талант виден. Пользоваться не умеешь. А теперь слушай совет: если хочешь осуществить жизнь, а не кончить пьянством в кустах - пиши. Наброски, этюды, рассказики. Девушка? Знаете, каково с писарчуком жить? Терпение немыслимое, помощь во всём и смирение. Надо всю себя тоже этому отдать. Глядите - он уже неврастеник. А писать начнёт, вовсе на потолок полезет. И ничто житейское не мило. Измучит фантазиями, бессонницами. Бред понесёт против здравого-то смысла. Хватит силенок? - испытующе-смешливо смотрит из-под выгоревших ресниц.
Та краем губ растерянно пытается улыбнуться.
- Вот, прикиньте: работу прогуливает, а ему статья приготовлена. С ней даже в дворники не возьмут. Что делать намереваетесь? - он оглядывает стоящих на ярком дневном свету потупленных молодых. - Ладно, документы отобью чистыми. Лауреатская с собой. На "Мосфильме" договорюсь с парнями. Оформят в постановочный. Будешь пару лет с группами ездить, декорации строить. И писать. Набьёшь руку - в институт поступишь. Уверен. А там - работай от души. Но не конъюнктурь. Иначе в слизь превратишься. Не такие превращались. Определяйтесь, молодые люди, - он поднялся.
Снова они одни.
- Ну, что делать намерен? - вкрадчиво интересуется она.
- Ты же слышала.
- Почему о стихах не говорил?
- Не успел. Я в них ушёл, когда ты меня бросила. Но о таком, что он сказал, даже думать боялся. Но ему верю. Фу, тяжесть свалилась, - и он, закинув руки за голову, мечтательно засматривается в окно, в белый свет дневной.
- Опять где-то болтаться? А как же наш план?
- Ты же знаешь, как литературу люблю. Это такая вселенная! Даже если ты меня совсем бросишь, одиноким не останусь.
В лице той - потерянность, потрясение.
Он оборачивается:
- Что ты? Ты не так поняла!
Но она уже спешит к двери:
- Всё я поняла.
Поздним вечером Вера лежала ничком на своём диване. Она не пошевелилась, даже когда Дима тронул её за руку, погладил по спине. Затем укрыл пледом и потушил свет. А из-за стенки слышались далёкие щелчки пишущей машинки и ещё откуда-то дальше - неясный женский голос с патетическими интонациями.
Сергей валялся на софе прямо в одежде. Валялся мрачный. На звук отпираемой двери лишь приподнял голову.
Вошла Татьяна с пакетом.
- Ты уже как домой приходишь, - буркнул тот.
- Тебе это неприятно? - вскинула Таня бровь.
- Скорее, наоборот.
- Слава Богу! Я-то подумала - прогнать уже решил из-за того. Не сомневайся. Это всего минутная слабость.
- Нет, что ты. Прости, если обидел.
- Что же психуешь? Со съёмками связался? Оба знаем, как в нашем прошлом копаться.
- Нет. Просто, много всего сразу. Ещё роман застрял. Денег нет.
- Отнеси в другое место. Шевелись. Ты мужчина энергичный, а загоняешь себя в "обломовы"! - Таня всё оживлялась и оживлялась, хотела свою бодрость ему перелить.
- Не поможет. Везде - то же. Новая диктатура жирует - масскульт. Приучают вне серьёзного жить. Придётся вольным художником дальше в стол писать. А душу рвёт - отклика нет.
- Зато, роскошь - вольный художник. Ни к чему не принуждают. Не желаешь на рынок работать - жди часа, терпи, смиряй самолюбие и чаще улыбайся. За это и выпьем! - она выставила из пакета на столик небольшую бутылку "Абсолюта", сок и грейпфруты.
Сергей вынужденно поднялся.
- Эх, Таня! За что пить? Чего ждать? Мой материк отчалил, а я на голой скале. Кому всё нужно? Но о смирении ты права. Это из христианства. Спасибо, напомнила. Ты не тайная христианка?
- Давай без этого, - оборвала Таня.
- Прости, прости. В этом тоже права. Не думай, не пошутил. Получилось так. А думал... Часто замечал, как люди, вроде бы без веры, а поступят по Христову. Но сами не догадываются. Правду святые говорят: "Душа по природе христианка. Всегда будет к Свету тянуться". На это одно надеюсь. А это как раз не выгодно. Ещё правды захотят?! Вот и глушат всеми химерами цивилизации. А я тоскую. Бывает, поговорить не с кем.
- Об этом уже говорили. Вопрос прежний: почему же ты один, если поговорить не с кем? Нет, я не об идеальных отговорках. Я опять о простой жизни, - за время их разговора она успела достать рюмки, очистить плоды, открыть сок и водку. - И прошлое, если честно, давить вечно не может. Да, бывает - никто обожаемый не подвернётся. Тогда люди просто сходятся, друг другу жить помогают. И тоже неплохо получается. Ну неужели за десять лет никто сердца не тронул?
- Не очень-то искал.
- А этого разве ищут? Само случается, как у нас когда-то.
- Да, правда, - Сергей сосредоточился. - Было разок. Перетряхнуло. На съёмках в Ярославле. Осень глубокая как сейчас. Спустились в ресторан гостиничный выпить. Рядом трое молоденьких сидели. Пригласили. Преподавательницами оказались местного "политеха". И вот одна: хорошенькая, бледная, глаза синие грустные, - смотрит и смотрит. До сердца достаёт! Литературу, оказалось, преподает. Давай, Таня, выпьем, - без паузы перескочил он. Видно было - непросто ему вспоминать...
"Опрокинул" рюмку:
- Водка мягкая, неподдельная, в дорогом магазине купленная... Вышли провожать, - он налил вновь и теперь покручивал рюмку на просвет, любовался гранями.
Она перекрыла глаза Тани. Черты лица как бы сдвинулись, изменились:
- Да, ты права. Так проще, - Сергей высказал тихо и вновь засмотрелся сквозь рюмку.
Свет потускнел до полутьмы. Лишь глаза лучились. И голоса памяти издалёка:
- Я нарочно отстала. Наедине сказать хочу. Я тебя понимаю. Ты хороший. Не тоскуй и не выпивай так. Другое лечит. Тебя любить надо...
- Спасибо. Ты замечательная.
- Сама с тем хожу. Потому, понимаю. А теперь возвращайся.
- Я провожу.
- Стоит ли? Встреться позже, полюбила б тебя - обо всём бы забыл. Но у тебя ещё, вижу, свежо. Боюсь, не станем теми незаменимыми, что к лучшему ведёт. Но ты обязательно найди ту, что звать не надо, а сама пойдёт, - и сияющие глаза потухли, свет переменился на прежний.
Сергей вздохнул:
- Да, встретились двое книжных, - выпил и, вывернув шею, засмотрелся в окно, в низкое свинцово-облачное небо.
- Ну, и?.. - напряжённо спросила Таня.
- Больше не встречались.
- Дурак, - обиженно вырвалось у той. Она отняла кулачки, опершись о которые, слушала - отняла как уронила: - Так легко упустил единственный, может, шанс встретить настоящую! Она всю себя открыла! Поступка ждала! Ты же должен понимать: шлюшонки, простушечки так раскрываться не способны! - в Тане будто личная обида бурлила.
- Да, случаются тонкие встречи. А ты как всегда не готов. Мог бы найти, но понял - поздно. Дал уйти - это стало ответом. Да ещё ты близкой была, - и он снова налил и выпил.
- Ты, действительно, Серёжа, странный, - его настроение передалось ей. Она разочарованно вглядывалась в его профиль. И ещё жалость прибавилась - слишком усталым он выглядел: - И я уже с тобой странной становлюсь. Мне твоё отношение льстить должно, а мне горько. Ведь ты о ней до сих пор жалеешь. Я в романе твоём копалась и увидела: ты не столько меня описываешь. Скорее, своё отношение. В жизни всё жёстче было. Я пыталась тебя утвердить для нашего же будущего. А что вышло? Как ты себя вёл? И через что я прошла? Нет, я раньше просто любила, как умела. И только теперь пытаюсь тебя понять. И что вижу? По женщине тоскуешь. Всегда тосковал. Но по женщине какого-то склада особого. Таких, может, не существует?
- Может быть.
- Но тебе бы очень хотелось. А женщина способна приобретать черты, какие хочет видеть любимый. Так что же ты ищешь?
Вера, кутаясь в сложенный вдвое плед, стояла у окна безлюдной кухни и безотрывно глядела в свинцово-облачное небо.
В гулкой тишине заслышался лязг отпираемого замка.
Она вздрогнула, резко обернулась. Устремилась в коридор:
- Наконец-то!
Дмитрий удивлённо поглядел:
- Что-то случилось?
- Нет.
- Ты кого-то ждала?
- Да, конечно.
- Кто-то должен прийти?
- Нет.
- Неужели, меня?
- А что удивительного? Тебя давно не было, - она проговорила это уже нарочито буднично.
- Вера, ау-у? Я уходил на два часа. Предупреждал - попроще. Не прилипай. Была бы ещё роль - "супер"! А тут? Уже тошнит от шаромыжности. Понимаю: когда выбирать не из чего, всё будет нравиться, - он уже входил в комнату.
- Дима? Ответь? - спросила она в спину. - Почему мы живём как подмороженные? Не радуемся мелочам? Никуда не движемся?
- Зато вечно бегаем, - ответил тот через плечо несколько иронично.
- Вдвоём это было удобно.
Дима присмотрелся внимательно. Вера глаз не увела.
- Давай перекусим чего-нибудь. Ты, кажется, забыла: скоро съёмки.
Аппаратуру разместили у площадки высокого здания гостиницы. Недовольного Диму в потёртой куртке и трикотажной шапке поставили перед ступенями лестницы. На его физиономии явно пропечатывалась брезгливость, которую он тем не менее умел прятать при камере.
Вера же должна была выбегать из здания вниз к другу.
Пока техническая группа выверяла свои разнообразные параметры, Сергей тихонько беседовал с Виктором:
- Держи, Витя, его как следует! Никакой злости, самолюбия. Одна горечь и нежность. Ломай в этих штампах: меня обидели - я разозлился, меня приласкали - простил. Не о том кино.
- Зато он хоть техничней, ровней. А эта слишком пульсирует. Увидишь, как трудно будет складывать.
- А на самолюбии они разодраться должны. Не та логика. Слушай, а может быть, он сознательно хочет себя круче заявить? Животненькое в моде. И меня он не слушает.
- А я предупреждал - актёрствовать начнут. Лучше на площадке сразу условия ставить. Эти нынешние об "имидже" своём в первую очередь колотятся.
- Понять можно. Жизнь собачья. Вечно гонит куда-то продираться.
- Чего это ты оправдывать взялся? Нам стенки пробивать легче?
- Никого я не оправдываю, не сужу. Это не наши полномочия. Нам бы правду понять.
- Ну-ну, - подозрительно, с прищуром, глянул режиссер. - Заговариваться стал. Не женский род, случаем, попутал? - хитро улыбнулся. - Подумай пока, - и крепкий, внушительный, направился к Диме.
Неподалеку от Сергея у тротуара мягко затормозила синяя "Шкода". На асфальт ступила Таня.
- Зачем? - Сергей подошёл, изрядно нервничая.
- Любопытно, - она не понимала ситуации, улыбалась рассеянно.
- Только, умоляю: не привлекай внимания. Зайди за машину. И так все на нервах. Не дай Бог, она до съёмок увидит!
Но Вера, конечно же, увидела. Посмотрела своим скользящим взглядом... Лицо Сергея застыло.
На площадке, наконец, подали команды. Дмитрий, свесив голову, взялся уныло расхаживать взад-вперед.
Дали отмашку Вере. Та, видная, стройная и притягательная молодой красотой и уверенностью в своём обаянии, спорхнула со ступеней. В ней будто какая-то особая лёгкость вдруг появилась. А еще, она пластикой действительно напоминала Таню.
Пока она подходила, парень заметил, как из-за стеклянной двери вестибюля за ними следит крупный зрелый мужчина в костюме при галстуке и плаще нараспашку.
Молодая женщина медленно, ступая "строчечкой", подошла к другу. Ищуще всмотрелась в его омертвелые глаза. Проследив интерес, пояснила равнодушно:
- Гэбэшник. Интуристов пасёт и меня заодно. Принёс?
Он вытащил из-под куртки три толстые тетради, подал:
- Так и думал. Забирай свой предлог, - голос звучал безжизненно. - Да, любопытно себя дураком ощущать. Ведь знает о нас?
- А разве честно - такое скрывать? - она подержала на ладони тетрадки, будто взвешивая прожитое с ним.
И вдруг порывом поцеловала в щёку.
- Не надо, - невольно дёрнулся он. - Мне же больно.
В ответ она снова заглянула в глаза, словно желая напитаться его тоской. Обожгла взглядом. С силой поцеловала уже в обветренные губы. Провела пальцами по его не слишком чистым волосам, открыла высокий лоб, сожалеюще улыбнулась:
- Прости. За всё прости, - уткнулась лицом в его воротник. - Постарайся найти счастье.
А тот дородный, хорошо кормленный, отвернулся и исчез в вестибюле.
Татьяна просмотрела сцену напряжённо. Вера же, отыграв, свела с ней взгляды. И вот они всматривались: Татьяна - ревниво, Вера - вызывающе.
Наконец, Татьяна заговорила. А Вера, как перед тем Дмитрий, угрюмо заходила взад-вперёд по площадке. Вскоре её подозвали к камере снять укрупнения, но затем она продолжила своё фланирование уже с засунутыми в карманы руками и накинутым капюшоном - она после крупных планов успела переодеть верхнее. В сторону Сергея и Татьяны усиливалась не смотреть.
А меж теми разворачивался разговор невесёлый. Татьяна делалась всё печальней:
- Да, я права. Это просто роль для твоей девочки. А я тебя не целовала. И расставаться было не жаль. Опять смягчил. Не делай меня другой. Жаль было не тебя, а только несостоявшегося. Поэтому, после звала. Помнишь?
- Ещё бы!
- Пыталась и с этой последней жалостью разделаться. Вот так-то, Серёжечка! - в голосе опять скользнула циническая злость, которая в последнее время, казалось, оставила её.
- Ты не права. Пойми: человек судит себя, чувствует негодным. А близкий в это время видит в нём высокое. Правда из этого вырастает.
- Брось идеальничать, Серёга, - оборвала она жёсткой усмешкой. - Помнишь: "Не отрекаются, любя"? Ну, а я попробовала. Могло бы, наверное, и по-твоему быть, но только не со мной.
Сергей не смог ответить - к ним подскочил с дежурной улыбкой Дмитрий:
- Извините, - лучился представляемым обаянием. - Сергей Владимирович, можно к вашей даме обратиться? Дмитрий, - кивнул Тане. - Вы случайно - не в сторону центра? На прогон опаздываю, - просительно прижал пятерню к груди.
Таня помолчала холодно. Тоскливо посмотрела на Сергея.
- Садитесь сзади, молодой человек.
Сергей только проводил глазами "Шкоду". Когда же повернулся, площадка была пуста. Одна Вера всё так же медленно расхаживала.
Ранними сумерками они бродили в Пречистенских переулках. Вера оставалась скованной. Взгляд острый, упорный в какой-то навязавшейся мысли. И даже - с угрюмостью.
Сергей сбоку осторожно посматривал ей в лицо:
- Вера. Не пугай... Последняя съёмка будет трудной.
- Я в порядке. Это, так. Отдохну - пройдёт.
- Может быть, лучше домой проводить?
Она отрицательно повела головой:
- Погуляю. Старая Москва помогает.
- Любишь?
- Да, конечно, - она удивилась такой для себя очевидности.
- Где росла?
- На Полянке. Рядышком.
- Здорово. А я - у Алёшинских. Я сразу заметил: у тебя говор московский, мягкий, правильный.
Она чуть улыбнулась:
- У меня ещё мама - педагог.
- Повезло. Успела, значит, захватить... Ну-ка, чуть спустимся. Покажу, - и они вышли через двор в один из переулков.
Они стояли у особнячка начала девятнадцатого века, обнесённого забором с совсем низкой, вросшей в асфальт калиткой.
- Представляешь - с допожарной Москвы. Внутри тоже не тронут, с антресолью. А гобелены к стенам приросли, под пальцами ползут. А там домик стоял деревянный махонькой, где Булгаков недолго со второй женой жил. Он тогда своего Мастера задумывать начинал. А куда окна его выходили? - и Сергей указал на полукруглое окно особнячка. - Вот откуда Маргарита летела рукопись любимого спасать. Отсюда вышла, из нашей вековечной Москвы...
Вера как зачарованная смотрела на полукруглое чёрное окно.
- Это предание семейное мне старик-хозяин открыл. А я вот - тебе, - они уже тронулись вниз к Остоженке, к стене Зачатьевского монастыря...
- Зачем она приезжала? - неожиданно резко спросила Вера.
- Так, любопытство, - Сергей удивился этой резкости.
- Нет. Она ревнует к вашей работе.
- Зачем? Ты ошибаешься, - Сергей старался отвечать мягче.
- Нет, - выражение глаз и рта Веры сделались как у обиженной и уверенной в своей правоте девочки. - Значит, опять вернулась... Скажите, я на ваш взгляд всё верно делаю?
- Настолько, что появились лично твои, особенные краски.
- Это оттого, что её ненавижу. Конечно, вы сколько хотите прощайте. А я не обязана. Она столько горя принесла! - в голосе Веры вдруг засквозила действительная боль. - Но самое ужасное - я ей завидую...
Она открыто-ищуще всмотрелась в его глаза:
- И Димка ещё! Чем-то ей близок. Четыре года... Тоже по-своему помогает, заботится, работу находит. Любовь даже была, - сожалеюще улыбнулась сама для себя. - А теперь съёмки завершаются, а меня в прежнюю не втиснуть. Я режиссёра упросила финал у меня на Полянке снимать. Её квартира из романа показалась похожей. И мне легче. Придёте?
- Безусловно. Только, Вера, ты пугаешь своим настроением. Тяжело чувствовать себя виноватым.
- Сама боюсь. Что-то неизвестное. Дважды роман читала. Сначала - в спешке. Недопоняла. Захотелось глубже... Тогда стало это находить. Стою на кухне, готовлю, а сама думаю: что-то Серёжечка долго не звонит? Тревожусь. Гляжу на телефон, на часы. Пора одеваться, к нему бежать. Хватаю плащ. А тут - Димка. И я на землю валюсь. Реветь хочется... А сяду за книжку - вдруг вспомню, как мы стихи читали. Он особенно Лонгфелло просил на английском. И так меня приподымает! Так затоскую по тому!..
Они шли, часто всматриваясь друг в друга, будто каждый помощи искал. Шли в сторону Полянки, в сторону уже видного моста, и совсем не замечали прохожих. Но прохожие, наоборот, часто поглядывали на эту увлечённую, неравную по возрасту, парочку.
- Я это обдумывала, конечно. Отчего? Я понимаю - профессия. Но тут глубже. Тут со мной лично связано. Что-то очень личное. Даже одно место выучила, продумать. Можно почитать?
- Зачем спрашиваешь, - Сергей расчувствовался, выглядел едва не больным...
- "Что за сила, страсть? Переживание опасное и вместе чарующее. В страсти человек дарит себя без остатка другому, но взамен требует того же. Ведь только способность к самоотвержению может уравновешивать самолюбия, прощать изъяны натуры. Таков закон. Беда тому, кто, погружаясь в страсть, не способен сполна выразиться в другом. Лучше не начинать! Такой только накопит обиды и злости, что убьют оидеаленный образ любимого, и всегда тяжелее страдает от потери этой основы чувства. И расплатится покалеченной душой. А другому достанется хотя бы тайное утешение в той сполна отданной способности, рождающей сознание, что всё таки любил ты в полную душу, жил и не озлобился. Это утешение со временем покроет всю боль и тоску от несовершенной человеческой природы, тот тягостный выход из страсти, которая есть сильнейшее напряжение жизненных сил. И если смотреть из этого закона, многое житейски принятое потеряет видимость правоты. Страсть - богатейшая способность. А человеку необходимо, чтобы его сполна любили. И ждёт он, ищет в окружающем влекущих примеров. Тоскует без них. Только так он способен взбираться к высшему".
Эти слова отделились от них. Зажили самостоятельно. Их слышали дома на старых улочках, слышали тёмные арки, ведущие к тайнам дворов. Их слышали церкви, череда поникших дерев. Слушала безлюдная набережная.
Эти слова слушали молчащие Сергей и Вера, облокотившиеся о парапет моста, глядящие вниз. Их слушала застывшая река. Слушали высокие звезды над головами.
На этих словах смотрела Вера в окно вслед уходящему от подъезда Сергею. А лунный свет, текущий сквозь стекло, открывал в её лице что-то неожиданное, освобождённое от настроений времени, выявлял лик.
Сергей лежал, закрыв глаза, на своей софе лицом вверх...
Ярко высвеченный круг в центре зала с рядами кресел, оконечности которого уходят в темноту. Сергей стоит на свету. Из тьмы надвигается силуэтом женщина в длинном белом платье. Голос издалека:
- Я виновата за свою жизнь.
- Таня, - отзывается Сергей. - Я очень виноват перед тобой. Если б ты знала, как виноват! Ничего не сделал для тебя.
- Да, ты ничего не сделал. И передо мной ты не виноват, - в свет входит Вера со своими богатыми, вольно рассыпанными волосами. - И во мне ещё нет вины за тебя. Мы сами не знаем, кто мы друг другу, - она вплотную подходит к Сергею.
- Стоит ли пытаться понять? - голос Сергея грустен, устал. Губы в разговоре сомкнуты. Сами голоса как бы сверху слышатся, над ними.
- Возьми на руки. Пусть - поздно. Пусть уже не принято. Всё равно хочу узнать, что это...
Она у него на руках. Лица близки. Взгляд Веры как бы укатывает к поднебесью.
- Я сам не уверен. Я повторю из Заболоцкого. Помнишь?
Она опускает веки. Он бережно целует её волосы. Звучит голос:
"Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не весёлая, не печальная,
Словно с тёмного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая"...
Вера открывает глаза. Ночь. На щеках слёзы. Она лежит на узенькой подростковой софе. Комната - не их с Димой. Вера отирает тыльной стороной ладони лицо. Но её начинает трясти. Она резко отворачивается к стене, утыкается в подушку. Звука не слышно. Лишь плечо дрожит.
А за окном, в разрывах между домами, над мостом и рекой поднимается синевато-багровый низкий рассвет. И на крыше высокого дома крутится, крутится, холодно поблескивая, металлическая эмблема концерна "Мерседес"...
Утром Сергея поднял телефонный звонок.
- Серёга?! Спишь?! Гони на Полянку. Вера говорит - знаешь.
Встревоженный Сергей влетел в квартиру Веры. Пожилая мать, с лицом добрым, мягким, смущённо сидела в уголке гостиной и потерянно всем улыбалась. А снимали в соседней комнате. Из группы были самые необходимые. Сбоку от двери - камера. У порога - микрофонщик с "удочкой".
Сергей из-за спин старался разглядеть, что происходит. Там Вера медленно пятилась, увлекая за собой Дмитрия. Реплики доносились рвано, невнятно. Походило на ругань.
- Стоп! Стоп! Стоп! - заорал Виктор. - Всем на лестницу! Перекур! - и поворотил красное злое лицо в сторону Сергея.
- Что происходит? - тот был растерян.
- Не знаю, что происходит?! Предупреждал: не надорви Веру! Теперь они как кошка с собакой! Он своё тянет, она - своё! Ничего услышать не в состоянии!
- Погоди. Сам успокойся. Иначе отмену объявлять. В сцене ведущая - Вера. Как работает?
- Напряжённая до "колотуна". Всплесками.
- Ну правильно. Чего шумишь? Вспомни содержание. А он?
- Тоже взвинчивает. Получается скандал в коммуналке.
- Вот что, Витя: это домашние разборки. Вера у него не ночевала. Может быть, истерит, с роли нарочно сбивает? Мол, она без него ничто, а?
- Ты-то чего знаешь?
- Да провожал её вчера.
- С ума сошёл?! Важнейшую съёмку завалил! Сцены ревности спровоцировал!.. Девку, что ли, охмурил? - усмехнулся неожиданно Виктор.
- Брось, - поморщился тот. - Что отснять успел?
- Общие проходы. Его крупные, пока не разодрались. Она кричит: ну что ты смотришь на меня так, чурбак?! Я для тебя не женщина?! Виктор, найдите ему другую! - режиссёр, успокаиваясь, развеселился. - Молодец, девка!.. Нет. Она мне сейчас даже нравится.
- Вот что, Витя. Задвинь куда-нибудь на время этого Димку. Попробуем Веру успокоить, в роль вернуть. Её крупных не успел снять?
- Только на средних. Портретно теперь только по раздельности. Помрежку, что ли, этому чурбаку подставить? Она, вроде, симпатичная.
- А Вера? С Веры бы начать. С ней сложнее. Все устанут под конец.
- Погоди-ка, - Виктор вдруг с прищуром вгляделся в друга. - А ты на что? Ты заварил - ты расхлёбывай. Сможешь пройти с ней?
- Боязно, - Сергей, действительно, оробел. - Не зажмётся? Я всё таки - автор этой бодяги.
- Сейчас поговорю. Ты реплики-то помнишь? - спросил на ходу.
- Ещё бы!
Режиссёр вернулся с Верой. Та, увидав Сергея, жалковато улыбнулась. Они втроём вошли в комнату. Виктор, выпуская жар, открыл окно. А Сергей взял её нервные, с узлами суставов, пальцы, ободряюще пожал.
- Покажи своё, - улыбнулся. И Вера тоже стала оживать улыбкой.
Они начали с книжного шкафа. Сергей погладил томики: Блок, Есенин, Гумилёв, Ахматова, "Маленький принц", "Три товарища". Девчоночьи фотографии за стеклом. Наверху - гитара.
- На мой похож, - обрадовался Сергей.
- Я на актёрский поздновато пошла. В педагогическом на филологии училась. Мама очень хотела. Но не выдержала, сбежала. Даже с мамой разругалась. Из-за этого к Димке жить ушла, - она осторожненько промокнула рукавом лоб. Вера одета была уже по сцене: в ту самую клетчатую ковбойку и голубые джинсы.
Сергей оглядел её. Затем осмотрел комнату:
- Бутылки по форме не те, не старые, - это на журнальном столике красовались две бутылки "Рислинга", высокие бокалы, блюдо с фруктами и горящая массивная свеча темно-красного цвета.
Затем они очутились у девичьей узенькой софы. Сергей, посерьёзневший, задумчивый, поднял на Веру глаза.
- Что, так похоже? - полушепотом спросила она, пугаясь за него, сочувствуя.
- С интерьером угадала. Поведёшь. Виктор? - он вышел из комнаты.
Вошёл оператор, уселся за камеру. За ним появились режиссёр и Сергей в накинутой рубашке Дмитрия.
- Девочки, поправьте Веру, - скомандовал Виктор, повернулся к Сергею. - Если часть плеча или головы войдёт - не страшно. Главное, двигайся плавно, помни, где камера и не перекрывай её лица. Лучше даже чуть дальше держись... Так. Все - из комнаты. Свет установлен. С хлопушкой и фокусом я сам. Микрофонщик - из-за порога.
- Витя, помни: другой дубль не вытяну. С одной Верой будешь, - шепнул взволнованный Сергей. - Буду готов - знак подам. Вера, где стоим? Застегни вторую пуговицу. Она застёгнута была. Смотрим в глаза...
Они долго напитывались взглядом и он делался их единым. То серьёзнел, то проблёскивал симпатией, то туманился. А когда они к нему привыкли, стало открываться друг в друге глубинное. Сергей уже откровенно любовался ею и она это принимала. И хотелось принимать еще. И вот во взгляде её выступило то жадно-ищущее, просящее и влекущее начало, то, что так затягивает в любви.
- Вера, Вера, - шепнул Сергей. - Вот он. Держи этот взгляд. Запомни его. Прибавь наше расставанье вопреки любви.
Она согласно прикрыла веки. А когда открыла, в глазах проступили ещё горечь, тоска и вспыхивающий огонь. Её, Веры, огонь. В глазах Татьяны этого не было.
Сергей, давая знак на камеру, пошевелил пальцами.
Она встречала будто сказочная дева-птица: с маняще-загадочной улыбкой в губах и бездонно-печальными, что провалы, глазами. На пороге тряхнула головой, всколыхнула волосы. Чуть отступила.
И открылось на столике угощение. Люстра была потушена. Оттого ярче мерцал огонь свечи, скользяще играл пятнами на стекле.
- Ну, художественно? - посмотрела она с вызовом.
Он, свесив руки, молчал.
- Не грусти, Серёжечка. Давай-ка выпьем. За мою и твою свободу! - в упор засмотрела. И никогда так не затягивал омут её глаз.
- Что с тобой? - еле выдавил он.
- Сначала - выпьем! - бодрилась та нарочито голосом.
- Да что это? - он, пугаясь, принял бокал.
- А это, миленький, мы должны пропить меня. Обычай такой, по-русски. И уже не мучиться. Ведь ты на моей свадьбе, - она высказала это ласково. И вдруг привела из стиха:
"Не отрекаются, любя.
Ведь жизнь кончается не завтра!
Я перестану ждать тебя,
А ты придёшь совсем внезапно"...
И безнадёжно рассмеялась.
- А вся беда, Серёжечка, легко разгадывается. Просто, я перестала быть единственной, - в голосе открылось пережжёное горе. И в то же время - вызов оскорбившейся женщины при наигранной весёлости в лице.
Он захотел спросить, но она прикрыла ему губы ладонью:
- Поздно уже. Он до утра на дежурстве, а нам ещё надо отпраздновать эту чью-то свадьбу. Тс-с.., - прижала палец к губам. - Не переживай. Он заботливый, надёжный, - не понять было - издевается или всерьёз говорит. - Где-то в гостиной спрятан его коньяк. Мы его найдём... Ты не бойся. Налетит с проверкой - с третьего этажа спрыгнешь легко, - она вновь рассмеялась, вызывающе. И так же внезапно оборвала: - А теперь давай напьёмся! Пропей меня к лешему! Хочу поглядеть, как ты с удовольствием это сделаешь! - отбросила иронию, и впервые в голосе зазвучало циническое. - Нет. Погоди. Позже. Хочу тебя трезвой напоследок приласкать, - она изо всех сил обняла его. Потянула к узкой софе. А вид такой, будто в гроб собралась.
- Не надо, - попробовал он высвободиться убито. - Это брачная уже.
- Дурачок, - улыбнулась она жалко. И вдруг вся нежность вернулась, нахлынула. И добавилось ещё что-то особо томящее, от обречённости: - Так дурачком и остался. И тем - дороже. Не брезгуй. Это моя девичья постелька. К ней никто, кроме тебя не прикоснётся. Это же моя комнатка. Ты...и не мечтал увидеть её. Какой же ты нежный, Серёжечка. А я загибаюсь. Приласкай. Обними крепче, - она опустилась с ним на постель.
Они легли тесно друг к другу. Поражённый Сергей едва слышно шепнул:
- Что ты делаешь, Вера? Не меняй реплики.
- Не могу сейчас её повторять, - так же шепотом ответила она. - После запишут, - и, опустив ему на щёку ладонь, коснулась мягкими губами - его. Заполнила весь мир своими хмелеющими глазами: - Не уходи. Когда уйдешь, я не знаю, что будет, - окончила реплику уже обычным голосом.
Стоял зимний морозный день. Солнце радовало своим укутанным в золотисто-белый пуховик ликом. По дорожке лесопарка прогуливались Сергей и Татьяна. Оба были грустны.
- Отчего раскис опять?
- Так, от всего понемножку. Съёмки завершились. Часть жизни отдана. Что дальше?
- Как та девочка отработала?
- На все сто и даже "с гаком". Нетипичной оказалась.
- Давно её видел?
- Давно.
- Ясненько, - Таня старалась незаметно приглядываться к нему, будто что-то задумала, но до поры скрывала.
Они дошли под заснеженными деревьями до той сосны, у которой когда-то летом целовались на экране Димка с Верой.
Таня остановилась. Провела пальцами по куртке Сергея.
- Так выходит, Серёжа. Мой нас в тур европейский берёт. У них каникулы от Рождества католического до старого Нового года. Так что, семья зовёт.
- Понятно, - свесил тот голову. - Значит, не увидимся.
- Ну зачем ты? Не унывай так, Серёжечка.
Он с досадой потёр ладонью щёку:
- Извини. Кажется, в чём-то запутался.
Таня приподняла ему шапку, загладила под неё волосы со лба. Всмотрелась спокойно и нежно:
- И меня запутал. Жизнь сломал. Ты прав, выдумщик: я безнадёжно тебя люблю. Не думай обо мне хуже, чем я есть. Лучше, помоги. Выбирай скорее, какую звать не надо, а сама пойдёт. Ты не способен жить без очарования.
- Ты по-прежнему не веришь.
- Мне очень хочется верить...
И тут с вершины сосны с громким шорохом вниз по веткам обрушился снег, открыл густую зелень хвои. Взметнулось от земли белое облако...
Вера сидела в своей комнате на софе, поджав ноги, и широкая длинная юбка покрывала их чёрным колоколом. Перед ней на столике стояла на две трети пустая бутылка коньяку. Вера была полупьяна и невнятно побренькивала на гитаре. В глазах - тоска.
На порожке встал Дмитрий: румяный, с блёстками снега на отворотах куртки. Глядел свысока, иронически.
- Приветик, Дима. Разве, давно не виделись? Усаживайся удобней.
- Понимаю, ты надолго решила тут закопаться? - он сел на стул, широко расставив ноги.
Та пожала плечами.
- Давай сначала выпьем. Выпьем за ту молодость, - подвинула рюмку, налила.
Затем разрезала яблоко. Половину дала ему, а другую зажала в кулачке:
- Этим ты закуси. А это, - повертела свою часть в пальцах. - Это я должна сохранить. Это то, что осталось от моей жизни, - засмеялась.
Дима невозмутимо выпил, захрустел яблоком.
- Запомни, подруга, на будущее. Совет старшего: пьянство, курение и прочие излишества вредят здоровью. А наше здоровье - основа нашей работы и успехов, - прибавил значительно. - Трудно, Вера, будет тебе. Если что - обращайся, не стесняйся. Помогу. Жаль, конечно. Глупо.
- Ах, Дима? Что теперь? Курить - здоровью вредить! - она вновь рассмеялась дразняще. И запела под гитару:
"Вечер чёрные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда"...
- Да уж, с таким настроем у тебя отменная будущность. Из-за чего? Угораздило в банальную историйку вляпаться, - дожевал тот.
- Чему ещё ты желаешь меня наставить, о господин?
- Вера, не выламывайся. Прикинь перспективку: начинающая актрисуля и случайный литератор. Финал таких мелодрам известен заранее.
- Не смотри на меня, - резко высказала Вера.
- Был бы хоть в "обойме". А так - ни денег, ни рейтинга. Плюс, возраст.
- Не смотри на меня! - взъярилась Вера.
- Дура ты. Видно, круто в башке завернулось! Ну потянуло на такое дело, подыскала бы старичка с положением, из наших. Он тебе в момент раскрутку обеспечит. Дамой станешь. А так - обидно. Будешь по контракту лошадью ломовой сцену копытами проламывать... Или меня держись. Нам не долго прозябать. Кое-что вот-вот нарисуется. В худшем случае, хоть завтра агентом страховым берут. Денег хоть накопим, - и он вдруг с какой-то инфантильной надеждой стал ждать ответа.
- Ты не догадываешься, отчего тебе так сладко оскорблять? - Вера сделалась вдруг совсем трезвой, откинула вбок голову и глянула с принижающей жалостью. - Ты, Димочка, всего-навсего - несостоявшийся Сергей.
Тот медленно поднялся, зло ударил её ладонью по щеке. Ушёл не обернувшись.
А Вера уткнулась лицом в подушку. Закрылась волосами. И - ни звука.
На проспекте Мира простаивали в пробке автомобили. Светофоры перемигивали на зелёный, но движения не было...
Ранними сумерками Вера брела вдоль палаток, лотков у станции метро ВДНХ. Брела среди мусора под оглушающе-хрипатую блатную песню, рвущуюся из какого-то киоска. Мимо спешил обычный озабоченный "интернационал": пьющий пиво, вечно что-то жующий, с челночными сумками, с коробками видеоаппаратуры. Её частенько задевали, подталкивали. Но она, казалось, не замечает суеты.
На этот раз одета она была в короткую серую дублёнку и джинсы из жёсткого вельвета, заправленные в высокие сапоги со стройно облегающими голенищами. На голове - гладкая вязаная шапочка, из-под которой густыми прядями выпущены волосы. Вера выглядела сейчас старше своих лет.
Вот она приметила просящую подаяние женщину с девочкой на руках и с табличкой на груди. Протянула им десятку. Затем попался монашек-послушник. И ему всыпала мелочи в ящичек. Последним оказался инвалид на протезе в камуфляже, угрюмо глядящий в землю. Подала и этому. А лицо её при всём оставалось отрешённо-грустным.
Она вышла в сквер. Шла туда, где недавно снимали...
Неспешно смахнула с лавки снег, села на спинку. Закурила не очень привычно. Да, Вера была теперь другой - уверенной в себе женщиной, но с глубокими печальными глазами.
Она сидела. Кто-то из мужчин подходил, пытался заговаривать, но она даже головы в их сторону не оборачивала. Только докуривая одну сигарету, отшвыривала и принималась за другую.
Сумерки сгустились. Она резко поднялась. Замёрзла. Постучала ногой об ногу. Сунув кулачки в карманы, вновь бесцельно двинулась по пустому белоснежному скверу.
У метро постояла у телефонной будки. Подумала, глядя под ноги. Зашла, вставила карту...
Сергей открыл дверь и в стройной, высокой, умело подкрашенной женщине не сразу угадал прежнюю Веру. Не в силах скрыть любования, всмотрелся:
- Какая ты...новая. Входи же, - произнес негромко, чуть робея.
В комнате было полутемно и не очень прибрано. Пришлось включать свет.
Пока Вера снимала верхнее, он успел кое-что подсобрать из небрежно брошенной одежды.
Она вошла. Первым делом обратила внимание на книжный шкаф:
- Действительно, похож, - пальцами провела по его стенке, чуть улыбнулась как из прошлого. Осмотрелась: - Хорошо у вас. Тепло. Тихо.
Но его в это время в комнате не было...
Он, как когда-то с Таней, внёс кофе в чашках, усадил её на софу к столику. Опершись подбородком о ладонь, засмотрелся.
- Очень рад тебя снова видеть.
Она согласно прикрыла веки.
- Я роман занесла. Не знаю, как благодарить. Надо обязательно печатать.
- Стараюсь. Буду обязательно пробивать. Правда, есть издательские сложности. Ай! Не хочется о них сейчас. Как ты живешь? - расскажи.
- Я? - Вера тоже медлила с ответами. Грустная улыбка не сходила с губ: - От Димки ушла. Ещё тогда, перед последней съёмкой.
- Умница. Завидую твоей воле.
- А ещё, я ни на кого уже не злюсь, не держу обиды, - и она вновь помолчала. - Что ещё сказать? Вот, кино наше закончилось. Скучаю. Что-то особенное.
- Это точно. Прости, в театре все неизбежно стареют, всё меняется. А кино - остановленное время, наша вечная молодость.
- Да, закончилось, - Веру вконец захлестнула давно копившаяся грусть. - Вот, со съёмок тогда стащила, - вынула из кармана и подержала на ладони ключ на цепочке. - Память о несуществующем доме. Что дальше?.. Ждать опять, надеяться: кто-то вспомнит, позовёт. Сидеть, стиснув пальцы. И бегать, бегать. Показываться. Таких, как я - много. А если ты ещё немножко серьёзная, не очень-то выдавай. В сложные попадешь. А пробиться - нужен поставленный талант. Или по рукам идти... Нет, мне без этого уже кое-что дают. Даже - серьёзное. Форму держу... Пока ещё не завидуют, не очень мстят. Только, не больно с тобой над ролью возятся, если не ведущая. Сама барахтаюсь: ищу, встраиваюсь. Что хорошо? Что плохо? Главные советчицы - подружки, зеркало. Унывать нельзя. Только труд спасёт: несмотря ни на что, для самой себя. Пока не сгоришь... И нужно, чтоб любили. И самой любить дотла. Тогда принесёшь хотя бы короткую радость. Трудней всего - учиться дарить...
Вера разговорилась и в этой повзрослевшей женщине явственно опять выступили та душевность, неравнодушие и смелость, что привлекали Сергея на съёмках. Нет, та Вера никуда не уходила, не терялась. Вера просто стала мудрее своей женской мудростью...
И вот они всё открытей вглядываются друг в друга как некогда, и это восстановленное взаимопонимание рождает прежнюю склонность, прежнюю тягу. Прежнее выражение глаз. Это было радостно и всё откровенней соединяло. А Вера продолжала:
- Но я уже не ищу спасаться любой работой. Я уже воюю с болезнью самовыражения. Я стала задумываться... Есть моя жизнь. И есть моя профессия. Как жить? Что дороже? И прихожу всё к тому же выводу. Конечно, жизнь важнее. Но так случилось, что моя работа - единственное, что я умею. Единственный способ, каким я могу прожить, осуществить свою жизнь. И я хочу делать это достойно.
- Это знакомо. Для меня тоже самая радость - написать вам стоящее.
- Не забывайте меня. Помолитесь, когда вспомните, - она посмотрела на иконки, что на шкафу. - А можно мне лампадку затеплить? - оживилась вдруг.
- Только, от свечки.
- Знаю, - улыбнулась она от шкафа.
- Мама научила?
- Кому же ещё... Вот, теперь не забудете.
- А я не забывал, - он поднялся, отошёл к письменному столу, выдвинул ящик и достал лист. - Помнишь, в кафэшке сидели между съёмками?
- Да, конечно. Ещё слегка спорили, - улыбнулась она.
- Прочти, пожалуйста. В память, - положил он перед ней лист, а сам отошёл к окну. Засмотрелся в тёмное стекло, пряча лицо.
А там за окном белая дорожка уводила, уводила от дома под раскидистые старые тополя. И окно Сергея тихо светилось, совсем не отличимое среди других таких же московских окон.
Вера негромко читала. Сначала - с теплотой воспоминания; потом серьёзней и серьёзней:
"Нежных слов тебе не говорил
И любви своей не исповедал.
Мы с тобой по жизни близко шли,
Сходной горечи её изведав.
Наконец, сидим - глаза в глаза,
Тихо говорим о разном, всяком,
И открылась мне твоя душа -
Словно адамантов камень!
Говорим о всяком и ненужном,
Ну а синий взгляд ласкает сердце мне.
Как мне жаль, что я, давно недужный,
Не способен счастья дать тебе"...
Она запнулась. Потом высказала с какой-то звонкой девчоночьей обидой:
- Это несправедливо!
- Дорогие слова. Давно не слышал, - взволновался Сергей. - Сейчас! - выскочил на кухню.
Он принёс крупное алое яблоко:
- Из Алма-Аты. Настоящее, - протянул, уже умеривший волнение и улыбающийся. - Лучшего приза в мире не найти.
Вера приняла прекрасное яблоко, вдохнула аромат, подержала на ладони. Улыбнулась хитро. Достала из сумочки свою половинку.
- Есть детская игра - загадывать на счастье. Это я должна сохранить. А это, - протянула своё, - вы обязаны съесть.
- Впервые встречаю, - удивился Сергей. - А когда съесть?
- Когда уйду, - и она поднялась.
В прихожей он помог ей одеться:
- Жаль, если опять растеряемся, - к захлестнувшей тёплой волне радости опять примешалась робость, неуверенность. Он видел их сейчас обоих в зеркале. Её, зацветшую надеждой, и себя, изрядно пожившего...
Она повела плечом:
- Разве, это не зависит от каждого из нас? - проговорила намеренно ровно. Испытующе посмотрела.
Снежным утром Таня вела свою "Шкоду" вдоль тротуара и говорила в "мобильник":
- Да, да. Догадались? Нужно встретиться. Важно. Да. Поняла. Нет. Сама. Украла из его книжки.
Вера подошла, когда Татьяна уже прогуливалась у машины. Та пригласила её в салон.
- Нет. Мне нужно в переход. Должок вернуть. Заодно, поговорим, - и Вера вопросительно поглядела на ходу. - Что-то случилось? - как она ни таилась, тревога всё же проскальзывала в голосе.
- Ничего. Я уезжаю. Хочу объяснить и попросить. Между нами ничего не могло быть. Просто, я давала ему возможность выговариваться. Теперь это закончилось. Если вам придётся оказаться близко, попробуйте подарить ему эту радость. Он откровенный, но слишком немногие отвечают тем же. Такая жизнь. Сами собою держимся. А вас он очень ценит...
Они уже спустились в переход и двигались прямо к старику с балалайкой.
- А вас - любит, - Вера нервничала, старалась скрыть это и потому отвечала суховато.
Она сунула деду десятку, шепнула на ухо. Тот заиграл "Одинокую гармонь"...
Таня подождала, когда Вера выпрямится и ответила ей в глаза:
- Это ему по привычке кажется.
- Это он вам сказал, что ценит меня?
- Об этом говорить не надо. Ясно и так.
- Не уверена.
- Вы уже успели обидеться? Не спешите повторять ошибки.
- За что же, интересно, он меня ценит?
Таня пожала плечом:
- Знаю одно: он тоскует по женщине типа особого, какой в нашей дикой природе не водится. Вы зря меня испытываете, Вера, - не сдержала она обиженной усмешки. - Я своё отыграла. Увы, я не могу дать ему желанного. Хотя он мне навсегда дорог...
И Таня пошла прочь под грустную мелодию балалайки.
Под эту мелодию её "Шкода" летела по проспекту. Москва в новогодних украшениях. Огромная ёлка на площади.
Город уже позади. Вдоль шоссе мелькают избы. Леса. Снег. Поля, поля...
В поле работают геодезисты, гонят ход. Рабочий, с рейкой на плече, меряет шагами землю. За его спиной тянется в заснеженную даль ряд вёшек. Ветер колеблет их тонкие верхушки.
Ветер выбивает слезу из глаз пожилого техника, треплет капюшон брезентового плаща. Они вымеривают рулеткой расстояние между точками: из-под треноги и до места, где остановился рабочий.
Тот отпускает кольцо и стальная лента гибко скользит, наподобие змеи, по снегу, втягивается.
Рабочий ставит рейку. Техник склоняется к окуляру прибора, совмещает шкалу с толстыми красными делениями. Машет рукой.
Человек из объектива исчезает, а вместо него - очередной тонкий прут.
В это теодолитное, расчерченное рисками, поле с перевёрнутым изображением вкатывает кверху колёсами далёкая "Шкода".
Техник выпрямляется, смотрит вслед. Начинает записывать в полевой дневник цифры.
Шоссе ведёт в гору. "Шкода" летит вверх - всё ближе и ближе к белёсому зимнему небу. Балалайка забирает выше и выше...
Под эту мелодию зажигаются на улицах города предвечерние фонари.
Дома Сергей держит в руке трубку телефона. Повертев, кладёт на аппарат. Медленно собирается.
Под эту мелодию в квартире Веры включают свет. Окна мягко затепливаются.
А внизу в полутьме бродит у запертого подъезда Сергей.
Из парадного вышла Вера:
- Что-то случилось?
- Ничего. Завтра в одиннадцать - закрытый просмотр с двух плёнок. Придёшь? - он взял её под локоть, двинулся к мостовой.
- Вы что, из-за этого приехали?
- Да... Честно говоря, прогуляться хотелось. Пойдём к мосту?
- Пойдём, - Вера успокоилась, слегка улыбнулась. - Как один знакомый выражался, для здоровья полезно.
- Да-да. Гарью машинной подышать.
Вера коротко рассмеялась:
- Так вы меня травить приехали?
- Точно, тоской. Понимаешь, тоскую сам с собой. Хочется поделиться этим сокровищем.
Они прошлись немного молча. Шагали уже по мосту. На реке среди льда чернели почти весенние разводья.
Двое приостановились, свели испытующие взгляды.
- Представляешь, Вера? Не отпускает меня та сцена.
- И меня.
- Что делать?
- Не знаю. Кто мужчина?
- Ну тогда погляди хоть разок, как тогда, - и он охватил ладонями её головку, жадно всмотрелся.
В ответ она улыбнулась, засмотрела вдруг тем самым желанным взором. Он бережно стал исцеловывать её лоб, щеки. Она чуть завела к небу взгляд, прикрыла веки. И тогда он коснулся губ. Она ответила.
Вдруг Сергей дрогнул и сник. Прижал её голову к своему плечу.
- Вера, Вера, - шепнул. - Боюсь.
Она приподняла лицо. Посмотрела сожалеюще:
- Я знаю, чего ты боишься - не найти во мне того, что вообразил. Но ты же сам открыл для меня это. Помнишь, Таня у тебя говорит... Нет. Я говорю: каким ты робким стал, Серёжечка. Ладно, иди... Я понимаю - я всего лишь роль. Но всё равно больно, когда перестают вспоминать, - она слегка оттолкнула его, повернулась уйти.
Сергей не выдержал:
- Вера!
Она посмотрела. В глазах ожидание и надежда.
- Я за себя...
Она зажала ему рот ладонью:
- Молчи. Всё - завтра. Постарайся меня до завтра уберечь...
И пошла вверх по мосту, задумчивая. А тяжёлый снег сыпал и сыпал, и пытался забелить её удаляющуюся фигуру.