Можгинский Юрий Борисович : другие произведения.

Поединок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда начинает казаться, что жизнь, как в школьной задачке, представляет собой линейное движение из точки А в точку В. И течет она на фоне "бездействующей" природы. Но бывает, само человеческое сознание, окрыленное аффектами, вмешивается в объективный мир. И тогда меняется ход времени, вся окружающая человека "картинка" бытия
  
  Содержание:
  
  Дачники
  Ревность
  Дуэль
  Распад
  Рука помощи
  Прекрасная агония
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  В городке Римини, в ресторанчике возле парка Феллини, я встретил человека, лет пятидесяти, вдруг заговорившего со мной по-русски. На левой щеке у него торчала большая, обильно импрегнированная сосудами бородавка.
  - Вы русский?
  - Увы.
  - Почему - увы!?
  - Потому что в этом ресторане нет русского меню. Я все время забываю название этого кофе, он нестандартный. Это настоящий кофе, и дают его в Римини только здесь. Я никак не могу выучить название...
  Я поинтересовался, откуда у него это уродство на щеке. И вот он рассказывает такую историю...
  
  
   Дачники
  
  
  Стоял ослепительно жаркий август 1972 года.
  Альфред поселился за городом на даче. Летом тут жил садовник, дядя Альфреда по материнской линии. Дядя приезжал сюда из Рязани на электричке. Он выходил на станции "Ручьи", там садился на автобус и доезжал до сельца Дачное. От остановки, через лес, он добирался до поселка. У него были свои ключи от ворот и от дома. И так каждый год, ранней весной.
  Альфред жил в доме, а дядя во времянке. Альфреду было двадцать лет. Он привез с собой партитуры для самостоятельных занятий по сольфеджио и композиции. Дядя всегда что-то мастерил на веранде, примыкавшей к времянке. Он поздно ложился спать.
  Как-то вечером, вскоре после приезда, Альфред вышел в сад. Воздух был мягок и приятен. Его дуновения напоминали морской бриз. От соседского дома отдалилась фигурка. Альфред видел только очертания: кажется, это была девушка. Потом появился еще кто-то. Через минуту те двое остановились, заговорили между собой. Раздавались звонкие, юные голоса. Привыкнув к темноте, Альфред лучше разглядел говоривших. Они вскоре разожгли костер. Неужели, подумал Альфред, глядя на одну из фигурок, эта девушка - дочь соседей? Он видел ее года три назад. Сколько же ей теперь лет? Шестнадцать? Семнадцать? Как быстро расцвела спрятанная природой красота!
  Он вернулся к себе в дом, выпил чаю и лег в постель. Сквозь открытое окно он слышал редкий смех. Слов было не разобрать. О чем они там судачат, эти две девушки, думал Альфред. Он сразу пожалел о том нечаянном пренебрежении, которое он, пусть мысленно, проявил к своим юным соседкам.
  
  Утром, на тропинке к пруду, его окликнули.
  - Альфред!
  Он обернулся: Софроницкий.
  Они обнялись.
  Софроницкий тоже был музыкальным студентом, учился в гнесинке, но курсом раньше.
  - Ты здесь?! - воскликнул Альфред. - Рад тебя видеть!
  - Я тоже. Как экзамены?
  - Все благополучно, слава богу. А как у тебя?
  - Нормально. Ты - на озеро?
  - Да, хочу окунуться перед завтраком.
  - Отлично.
  
  Они бросили вещи на траву и сразу пошли в воду.
  - Прохладно, - сказал Альфред.
  - Конечно. Зато вечером вода уже теплая.
  - Ты пробовал?
  - Да. И сегодня, надеюсь повторить. Попробуем вместе?
  - Не обещаю.
  На обратной дороге Софроницкий сказал:
  - Не оставляй меня одного.
  - Я хотел бы поработать...
  - Ты что, работать сюда приехал?
  Альфред усмехнулся:
  - Вообще-то я взял партитуры.
  - Не отрывайся от жизни! К вечеру вода нагревается. Кстати, ты знаком с двумя очаровательными девушками, живущими по соседству с вами?
  Альфред задумался и смущенно произнес:
  - Не уверен, было темно... Ведь она еще недавно была совсем маленькой девочкой!
  - Она приехала с подругой, - сообщил Софроницкий. - Та, кажется, немного тоньше ее в талии.
  - Возможно, - сухо констатировал Альфред.
  
  Софроницкий был циником. Многие знали об этом и не стеснялись называть его именно так. Он, вероятно, умел чувствовать в других людях душевную тонкость. Сам, будучи черствым, он ловко манипулировал хрупкостью других. Ему доставляло удовольствие находиться на ступеньку выше их, застрявших, как он считал, в тенетах светских условностей. "Циник" легко познакомился с этими девушками - соседкой Альфреда и ее подружкой. Вчера он спросил у них, как пройти к озеру. Те вызвались показать ему дорогу. Он безошибочно определил их текущее состояние: жажду всего нового, встреч, знакомств, чувств, свежих эмоций... Они только входили в жизнь и жадно впитывали ее цвета и звуки.
  Софроницкий сказал Альфреду:
  - Твоя соседка, очаровательная юная особа. Она совершенна, в материальном, так сказать, смысле.
  - Невеста с приданым?
  - Нет. Я имел в виду другую материю. Может быть, телесную. Она чувственна, красива...
  Альфред не сдержался и произнес, в сильном волнении:
  - Ты рассуждаешь о девушке, может быть, еще несовершеннолетней, с точки зрения низменной страсти.
  - Ну, прости. Я не знал, что это так заденет тебя. Ты ведь сам сказал, что видел ее маленькой девочкой. Значит, сейчас ты ее еще не знаешь. По-настоящему...
  - И мы увидим наш край впервые?
  - Что?
  Альфред не ответил. Приятели молча дошли до поселка.
  
  Володя Софроницкий жил на другой улице дачного товарищества. Они с Альфредом играли вместе, когда были еще мальчишками, впрочем, нечасто. Сам дачный поселок находился во владении сразу нескольких творческих союзов. Здесь жили композиторы, певцы, художники, поэты. Семья Альфреда поселилась здесь не вполне законно. Его родители не были членами ни одного из творческих союзов. Отец - Гвидо Назарини - раньше был военным корреспондентом "Красной Звезды". Участвовал в боях за Прагу, получил орден. Его заметки часто печатались на страницах газет. После войны был издан сборник фронтовой корреспонденции, в котором напечатали заметки отца Альфреда. Отец продолжал писать военные стихи и неофициально считался поэтом - фронтовиком.
  В союз писателей его не приняли, и причиной тому был пятый пункт. Так говорили злые, осведомленные языки, что, скорее всего, соответствовало правде. Назарини был итальянцем, Италия времен Муссолини накладывала на него свои крыла, и уж конечно, завистники - поэты не преминули этим воспользоваться. Гвидо работал преподавателем геометрии. Он продолжал сочинять, рассказы, что называется, "в стол". Тем не менее, у него появились и друзья - писатели, которых было немного, но которые все же помогли получить участок земли в этом кооперативе.
  Дачный поселок, в котором Назарини получили пристанище, - вотчина творцов средней руки. Дома не отличались роскошью советской элиты. Но даже тут Назарини старались держаться как можно скромнее, что, впрочем, вполне соответствовало низким доходам семьи. Поэтому Альфред рос застенчивым и робким. Дух чуждости постоянно витал в их доме. Мальчику всегда казалось, что он сам, и его семья, в чем-то главном не соответствуют общей жизни поселка. Назарини пользовались электричкой, в то время как остальные жители ездили на своих "Москвичах". Соседи иногда подвозили их домой, что вызывало досаду в душе ребенка. В семье носили советскую одежду, добротную и чистую, всегда тщательно выглаженную, но Альфред видел, что другие одеты пусть не столь строго, но зато более изящно. И ткань другой одежды была качественно иной, импортной и недоступной. Все это не добавляло ему уверенности в себе. Он старался меньше встречаться со сверстниками.
  
  Целый день Альфред провел за разбором партитуры "Пер Гюнта". Его дядя мастерил что-то на веранде. Жара спадала. Они выпили чаю. Альфред видел, как на соседней даче резвились девушки. И опять ему стало стыдно за себя! "Резвятся...". Было в этом что-то пошлое. Альфред не мог сформулировать, что именно, но точно знал: он не имел право так думать о них. Он вообще не имел права комментировать их действия. Он вдруг почувствовал, что сами его мысли о девушках представляли собой нечто близкое к похоти. Во всяком случае, ему так показалось.
  Девушки ходили по саду, срывали плоды с деревьев, разговаривали и смеялись.
  
  Альфред решил отправиться на прогулку в одиночестве. Погулять в лесу, обдумать план своей первой сонаты. Уйти сейчас, пока Володя не позвал его на совместную гулянку.
  Альфред сказал дяде, что уходит. Дядя попросил его принести несколько лежалых стволов сосны или березы.
  - Надо разжечь костер, - сказал он. - Я приспособил старую кастрюлю.
  - Для чего?
  - Для шашлыка. Будет что-то вроде мангала.
  - Хорошо, я принесу поленья.
  - Когда тебя ждать?
  - Думаю, вернусь засветло.
  - Я пока замочу в яблочном уксусе лук и мясо.
  Дядя Раймонд был из другого мира. Он работал на ружейном заводе в Рязани. В этом городе с ним жила до замужества его сестра Мирдза Зиверс, ставшая впоследствии матерью Альфреда. Мирдза с братом были латышскими послевоенными переселенцами. Тогда многих латышей гнали за Урал, с обвинением в связях с немцами. Каким-то чудом им удалось бежать по дороге из Латвии в Сибирь: Раймонд и Мирдза выскочили из теплушки сибирского поезда, притормозившего возле Тулы. Их отец, латышский врач, отправился на этом поезде дальше. Он доехал до Урала и осел в Йошкар-Оле.
  А Раймонд и Мирдза пристроились жить в Рязани, стали каторжно и неустанно работать. Впоследствии Мирдза вышла замуж за итальянца Назарини. Когда их сын Альфред достиг подросткового возраста, и ему надо было получать паспорт, он даже не знал, что писать о себе в пресловутой "пятой графе": итальянец или латыш?
  
  Альфред зашел в лес метрах в десяти от тропинки, которая вела к реке. Он пробирался зарослями, чтобы его не заметили. Выйдя к обрыву, Альфред присел на траву. Наконец-то он погрузился в ожидаемую душевную нирвану. На людях он никак не мог ее достичь. А она была необходима ему. Альфред полагал, что только так, в состоянии покоя рефлексов, можно сочинять музыку.
  В лесу, он поймал чаемый покой. Он погружался в его истому все глубже, но звуки и краски мира ничуть не блекли при этом. Напротив, они стали резче, явственнее. Словно из воздуха стала рождаться музыка. Как будто шелест листьев переходил плавно в мерцание звуков скрипки. Сначала они были бессистемны, хаотичны. И вдруг появились такие звуки, которых Альфред раньше не знал. Они не были похожи на то, что мог бы извлечь из себя какой-либо из знакомых ему музыкальных инструментов. Но постепенно они складывались в содружество звуков знакомых, будто одновременно трепетали скрипки и виолы. Потом появилась гармония, упорядоченность мелодии. Это было странно. Альфред утратил произвольность мысли, музыка было выше его, она сама проникала в его сознание. Не он ее вызывал, а кто-то сам третий.
  Альфред тихо и невольно произнес:
  - Не я творец, а Бог.
  Он не слышал своего голоса. Зачарованность красотой звучавшей в нем музыки владела им полностью, и слова были только неизбежным выражением душевного волнения. Альфред не владел чувством реальности и, естественно, не заметил, как возле куста рябины появилась девушка. Она не знала, что Альфред находится в состоянии транса.
  Она произнесла:
   - Я, кажется, вас нашла.
  Альфред воскликнул:
   - Превосходно!
  Девушка только-только вступила в пору половой зрелости, и тусклый огонь желания, еще не жгучий, теплый, трепетал в ней. Она с радостью открывала мир чувств и легко заводила знакомства. За последние месяцы в ней произошла разительная перемена. Многое из того, что составляло ее жизнь раньше, теперь поблекло или вовсе стерлось в сознании.
  Девушку звали Аней. Она была дочерью соседей Альфреда. Та самая царевна, чудо, в которое превратилась бывшая капризная девчонка. Альфред пребывал в необычном сознании, охваченный силой гармонии звуков. Их разговор получился отвлеченным, будто они встретились впервые и раньше никогда не видели друг друга. В них обоих поселилось то радостное чувство освобождения, которое бывает в момент случайной встречи. В такие минуты кажется, что все впереди, что еще все возможно!
  Альфред сказал:
   - Я очень рад вас видеть! Как вы здесь оказались?
  - Вы говорили, что Бог есть? - поинтересовалась девушка.
  - Да. И я только сейчас это понял.
  - Почему?
  - О чем вы спросили? Почему есть Бог или отчего я понял это именно сейчас?
  Альфред лег под куст и устремил взгляд в небо. Девушка присела рядом с ним.
  - Видите ли, мир велик, природа бесконечна... Электрон также неисчерпаем, как и атом.
  - Какие красивые... ягоды! - воскликнула она.
  Альфред приподнялся на локоть и поглядел на рябину.
  - Они похожи на красные светящиеся камешки. - Он посмотрел внимательно на соседку и добавил: - Почти как ваши сережки.
  После этого он опять лег на траву и произнес:
   - Вы слышите музыку? Вот я тут лежу, а надо мной шелестят листья... - Он взял ее за руку, и она легла рядом с ним. - Мне бы хотелось, чтобы вы приблизились ко мне и послушали. Слышите?
  - Листья шелестят...
  - Нет, нет, здесь же музыка! - Он обнял ее за плечи. Они оказались щека к щеке. - Вот, послушайте...
  Она стала частью его музыки, его вдруг обретенной гармонии. Ее нежное тело слегка трепетало, но она не сопротивлялась.
  
  ...Когда он открыл глаза, в синеве дрожали листья и плыли облака. Ему показалось, что стало немного прохладнее. Альфред поднялся и огляделся. Никого не было рядом. Внизу река, вокруг - кусты и деревья. На траве лежала открытая папка с нотами - словно кусок белого полотна.
  Кто открывал эту папку? Кто был здесь? Это очень странно. Альфред поднял папку и замер: на нотном листе лежала светящаяся рубиновая сережка. На мгновение все события пронеслись в сознании. Он вспомнил девушку. А потом все стало исчезать, как исчезает поутру яркий сон. Только эта сережка, ее сережка, оставалась на белом листе.
  "Единственное, что осталось".
   - Вот и доказательство. - Он положил находку в нагрудный карман рубашки.
  
  Альфред вышел из лесочка и направился по тропинке к песчаному берегу реки. Оттуда доносился смех. Он увидел Софроницкого и двух девушек. Он, было, подумал удалиться: не очень-то ему сейчас хотелось натужного веселья. Но, похоже, Софроницкий уже заметил его, и уходить было поздно.
  - Наконец-то! - произнес Володя.
  Когда Альфред оказался напротив девушек, Софроницкий спросил, обращаясь ко всем троим:
  - Вы знакомы?
  - Вряд ли, - сказал Альфред.
  - Ну, что ж, - сказал Володя, - это ваш сосед по даче, Назарини...
  - Я знаю, - произнесла девушка.
  - Что ты знаешь? - спросил Софроницкий.
  - Что его фамилия Назарини. Я знаю своих соседей.
  - Но ты не знаешь, как его зовут.
  Назарини хотел было назвать свое имя, но Софроницкий опередил своего приятеля:
  - А зовут его Альфред.
  - Хорошо, - улыбнулась девушка, - а как зовут меня?
  - Тебя зовут Аня, - сказал Софроницкий.
  - Очень приятно, - сказал Альфред и пожал ей руку. - Странно...
  - Что странно? - спросила Аня.
  - Странно, что мы живем здесь много лет, а с вами еще не говорили.
  Софроницкий сказал:
  - Раньше она была просто девочкой, маленькой девочкой Аней и не представляла для тебя никакого интереса.
  - И какой же интерес я представляю для него сейчас?
  - О, это слишком взрослый разговор! - воскликнул Софроницкий с притворным пафосом. - Я пока что не готов к нему.
  Все вдруг заметили, что вторая девушка, подруга Ани отошла к реке.
  Софроницкий громко сказал:
  - Человека забыли!
  Все участники разговора кинулись к ней. Девушка обернулась к ним и сказала:
  - Продолжайте, пожалуйста.
  - А как же ты? - спросил Володя.
  - А мне и здесь хорошо.
  - Вера, не обижайся, - сказала Аня.
  - Очень приятно, Назарини, - отрекомендовался Альфред, подойдя к Вере.
  Вера посмотрела на него, чуть наклонив голову, улыбнулась и даже, ему показалось, слегка подогнула коленки, демонстрируя "приличные" манеры.
   - Ну, вот, - произнес Софроницкий, - теперь, когда мы все, наконец, узнали друг друга, пора приступать к водным процедурам.
  Софроницкий и Аня с шумом бросились в воду. Вера достала из сумки водные очки и предложила Альфреду сплавать с ними. Тот с радостью согласился. Он зашел в реку и поплыл, опустив лицо в воду. Вода была мутноватой, и он ничего не увидел. Доплыв до середины реки, Альфред обернулся назад. Софроницкий поднимал на руки Аню и бросал ее в воду. Аня весело смеялась. Вера тем временем уже вышла из реки.
  Альфред доплыл до другого берега. Там он забрался чуть подальше в лес, к соснам. Он опять посмотрел назад. Там прыгали в воде эти двое, а Вера лежала на песке. Прохладный ветер внезапно рванул мимо, зашелестели листья. Назарини вдруг почувствовал что-то странное: его охватил жар, забилось сердце, появилась тревога.
  Он прошептал:
  - Что это было... Что со мной происходит? Нет, ... не сердце. Странно.
  В этот момент жар как будто отступил, сердце замедлило свой бег. Но осталась чувство стягивания в темени, затылке и горле. Будто какая-то волна пробежала по нему и ушла, оставив после себя физиологический след. Чтобы освободится от этого следа, Альфреду надо было совершить усилие. И он чувствовал, что это должно быть не волевое действие, а усилие памяти. Он должен был о чем-то вспомнить, но не мог.
  Так он и поплыл обратно с головной болью.
  
  Купальщики стали собираться домой. Альфред вернул Вере очки.
  Она спросила:
  - Что-нибудь видно?
  Альфред сказал:
  - Вы знаете, ... нет. Так, немного... Но интересно.
  Аня сказала:
  - Очень хочется есть.
  - Хорошо бы шашлык приготовить, - произнес Софроницкий. - Давайте вечером соберемся?
  - Я предлагаю у меня, - сказала Аня.
  - Отлично! И соседа вашего позовем.
  - Конечно, - подтвердила Аня.
  - Что же ты молчишь, гордость отечественного симфонизма? Вы знаете, вашему соседу предрекают большое будущее по части симфонизма.
  - Я... - замялся Альфред. - Я не могу. Мне надо остаться. Я догоню вас... Вернее, я... приду вечером.
  - Ну, хорошо, - сказал Софроницкий, - до встречи.
  Девушки отошли немного вперед. Софроницкий вернулся и спросил:
  - Ты в порядке?
  - Да, конечно. Мне надо найти лежалое бревно. Дядя просил. Для костра.
  - Понятно.
  Софроницкий догнал девушек, и вся компания скрылась.
  
  Так вот о чем я должен был вспомнить, думал Альфред! Он сошел с тропинки и начал искать бревно. Удушливо-тошнотное чувство опять подступило к горлу. Альфред еле удержался на ногах. Мимолетное головокружение повлекло его. Через несколько секунд сознание вернулось, но появилась опять стягивающая головная боль и... Он застонал:
  - О, вновь вернулось проклятое ощущение "дыры"!
  Это было то самое чувство потери памяти, которое он испытал давеча на другом берегу реки. Да не просто потери, а мучительного желания вспомнить и тут же - невозможности этого! Если точнее, невозможности сделать усилие памяти. Как раненый в ногу не может ходить, так и Альфред не мог двигать элементами памяти. Будто кто-то, всемогущий, испытывал его.
  Он нашел бревно и потащил его к себе. Проходя мимо дачи соседей, Альфред услышал смешок:
  - Откуда дровишки?
  Пожалуй, это был голос Ани.
  Альфред буркнул:
   - Сарай разобрали...
  Аня пуще засмеялась.
  
  Дядя Раймонд похвалил Альфреда за бревно. Он сказал, что нужно именно такое дерево, лежалое, слегка подгнившее. Он дает много гниловатого дыма, а при готовке шашлыка это очень полезно.
  Раймонд закончил рубку, сложил полешки в стопку.
   - Это на вечер.
  Сполоснувшись до пояса, он обтерся полотенцем. Потом они сели на веранде. Раймонд откупорил бутылку пива и разлил его в стаканы.
  Альфред сообщил дяде, что сегодня вечером соседи пригласили его на шашлык.
  - Чарковские?
  - Да. Их дочь, Аня... Не знаю, идти ли?
  - Боишься меня обидеть? Оставить одного?
  - В каком-то смысле...
  - Тогда можем объединить усилия.
  - Правда? А ты ведь знаешь их?
  - Как же, Чарковский - известный советский писатель, тибетовед. - Альфред услышал в словах дяди едкий сарказм.
  - Я имею в виду личное знакомство, - уточнил Альфред.
  - Нет, я с ним не знаком. Иногда здороваемся, но... Я ведь слесарь. Простой слесарь.
  - Не побоишься составить нам компанию?
  - А чего мне бояться...
  - Впрочем, я сам боюсь.
  - Ну, это понятно. Дочь у них выросла красивой...
  - Я не то хотел сказать, я хотел сказать: они ведь богема.
  - Не надо, не объясняй. Я знаю...
  
  В предвечернюю зарю Альфред играл на фортепьяно. Оранжевые лучи падали на обитую вагонкой стену комнаты и коричневое пианино. Он сыграл начало нескольких вещей и остановился на куске из Рахманинова. Ему сейчас было легче играть именно эту музыку. Вероятно, каждому человеку близка какая-то своя музыка. Как люди делятся на жаворонков и сов, на экстравертов и интравертов, на собачников и кошколюбов, так они различаются и по любви к музыке. Есть музыка, которая легко входит внутрь человека, а есть такая, что ему никак не подходит.
  Альфред расслабился за игрой. К нему пришел легкий душевный подъем. Он поначалу подумал о влиянии музыки.
  - Одной любви музыка уступает! - тихо воскликнул он, приветствуя свое чувство.
  Он продолжал играть, и в какой-то миг страшная догадка осветила его лицо.
  Он произнес:
   - Любви... Да ведь, это она! Пожалуй, это она, любовь...
  Несомненно, в нем загоралось сильное чувство. Сильнее музыки, сильнее того, что обычно будили в нем мелодия и звуки. Что еще, кроме любви и музыки, способно вызвать сильное чувство?
  
  Когда стемнело, а случилось это в десятом часу вечера, пришел Софроницкий.
  - Ты готов? - крикнул он, ступив на порог дома.
  Назарини ответил ему, закрывая крышку пианино:
  - Как, уже?
  - Нас ждут, между прочим.
  - Я... оденусь, - неуверенным голосом произнес Назарини.
  - Хорошо.
  Володя вышел во двор. Альфред кинулся к шкафу. Он достал оттуда свои черные брюки, глаженые в крутую стрелку, и белую сорочку. Он сравнил свой гардероб и одежду Володи. Хотя Альфред и не был знатоком моды, но понимал, что сравнение шло явно не в его пользу. Софроницкий облачен сегодня в легкую толстовку и помятые вельветовые джинсы. О, джинсы! Недосягаемая ткань иной жизни! Ваши заклепки и молнии, ваши путеводительные молнии! Это только кажется, что вы помяты: на самом деле так ведет себя ваша чудесная ткань.
  У дверей опять появился Софроницкий.
  - Пора. Я не хотел заострять внимание, но...
  - В чем дело? - Альфред удивился замешательству своего приятеля.
  - А дело в том... Как бы это сказать... Она... принадлежит другому.
  - То есть?
  - Видишь ли...
  Приятели вышли на крыльцо.
  Володя продолжал:
  - Я догадлив. Ты влюбился в Аню.
  - Чепуха!
  - Не отпирайся.
  - Какая глупость!
  - Ну вот, уже покраснел. Зачем?
  - Уверяю тебя...
  - Ничего страшного. Просто она принадлежит другому.
  Тут Альфред вспыхнул:
  - Уж не тебе ли? Не рано ли ты празднуешь победу? Может, сначала у нее спросить?
  - Вот таким ты мне нравишься.
  - Каким?
  - Прямым, искренним. Это тебе больше подходит. А то расхныкался: чепуха, чепуха... Только будь осторожен.
  - Я постараюсь.
  Они вошли в сад к Чарковским.
  Там уже был готов стол, освещаемой мощной лампой на длинном, плетеном женской косичкой электрическом шнуре. На столе прижимались друг к другу красное вино, помидоры, огурцы, зелень. Невдалеке - мангал. Девушки суетились возле него, готовя дрова.
  Гостей встретил сам Чарковский в потертом твидовом пиджачке.
  - Прошу, - сказал он, пожимая им поочередно руки. Взяв под локоток Альфреда, он заметил: - Мы с вами соседи, а видимся, вот так близко, впервые.
  Софроницкий сказал:
  - Всему виной ваша дочь, Игорь Александрович.
  Назарини воскликнул:
  - Какая глупость!
  - Ты не волнуйся, однако, - с нагловатой мягкостью заметил Софроницкий.
  - А если это и так, что тут плохого? - успокоил гостя Чарковский. - Я, во всяком случае, ничего дурного не вижу. Жизнь идет, и ее не остановить.
  Девушки подошли к столу.
  - О, донна Аня! - произнес Софроницкий.
  Гости поздоровались с дамами. Вера как будто опять, по гимназически, чуть согнула коленки.
  - Сила твоего обаяния так велика, что перед ним не смог устоять даже Назарини! - Софроницкий не унимался. Ему, вероятно, хотелось маленького скандала. Шутник, добавил с издевкой: - Иначе он ни за что не пришел бы сюда.
  Хрен тебе, подумал Альфред. Хочешь видеть меня глупым? Этого не будет. Впрочем, куда уж глупее - в белой ситцевой рубашке и черных брюках... Внешне Альфред не отреагировал на словесную провокацию Софроницкого. Он сказал, обращаясь к обеим девушкам:
   - Спасибо за приглашение. Вы очаровательны!
  Чарковский сказал, плеснув вино в стаканы:
  - Ну, что ж, выпьем. Ваше здоровье! Надеюсь, среди нас нет борцов с пьянством и алкоголизмом?
  - Несовершеннолетних тоже! - усмехнулся Софроницкий.
  Все выпили стоя.
  - Сразу стало как-то легче на душе, - сказал Чарковский.
  Назарини решил встроиться в компанию и завел разговор о вине.
  - Я где-то слышал, что вино будто бы заброшено к нам инопланетянами.
  - Вот как? - удивился Чарковский.
  Все уже расселись и стали поедать овощи.
  - Да, - сказал Альфред, ободренный интересом к теме со стороны писателя. - Будто бы им это нужно для очистки человеческой крови от железа.
  - Чем же им так мешает железо? - спросил Чарковский.
  - Как известно, кровь переносит по телу кислород.
  - Ну, это мы знаем, - вставил Софроницкий.
  Писатель обратился к Назарини:
  - Что дальше?
  - В организме человека кислород связывается с железом. А в теле инопланетян, в их, так сказать, крови, кислород привязан не к железу, а...
  - К чему же? - торопил Чарковский.
  - К меди.
  - Да?
  - Конечно, к меди, - уверенно произнес Назарини.
  - Значит, к меди, - задумчиво повторил писатель.
  - Зачем они, все таки, пьют вино? - спросила Вера.
  Назарини пояснил:
  - Вино выводит из организма железо. Железо - конкурент меди...
  - Уходит железо и меди становится больше, так? - спросила Аня.
  - Именно, - подтвердил Альфред. - Что, собственно, им и нужно.
  - Кому? - поинтересовалась Вера.
  Аня сказала ей:
   - Ну, что ты кокетничаешь? Мы и так знаем, что ты любознательная и умная...
  Альфред сказал:
   - Инопланетяне хотят заменить в нашей крови железо на медь.
  Вера спросила:
   - Зачем это им понадобилось?
   - Чтобы сделать нас счастливыми! - сказал Альфред.
  Вера сказала:
   - Путем эвакуации к себе, на свои далекие планеты...
  Писатель предложил:
  - Давайте выпьем за это!
  - За меня? - обрадовалась Вера.
  - Нет, за вас в следующий раз. А теперь - за науку.
  Все с радостью выпили.
  Чарковский произнес, обращаясь к Назарини:
  - Вот что, я вам сейчас подарю свою книгу.
  - Спасибо.
  - Вы не радуйтесь, однако. Это - научная книга.
  - Ну, что же, тем лучше.
  - Но ведь научные книги мало кто читает.
  - Он читает, - уточнил, рекламируя своего приятеля, Софроницкий.
  Писатель ушел за книгой.
  Володя сказал:
  - Ну вот, мы и собрались.
  - Да, странно, - произнес Альфред.
  - Что странно? - спросил Володя.
  Назарини сказал, глядя на Аню:
  - Я много лет приезжаю сюда, а у вас на даче ни разу не был.
  Аня сказала:
  - Действительно, странно.
  - Чувствую себя инопланетянином...
  - Расслабьтесь, - предложила девушка. - Выпейте вина.
  - Послушайте, а как же шашлык? - вспомнил Софроницкий.
  - Все готово, - сказала Аня. - Сейчас костер будем разводить.
  - Черт! - произнес с досадой Назарини.
  Все посмотрели на него, ожидая объяснений.
  - Совсем забыл про дядю. Я сам попросил его подготовить угли для шашлыка и забыл. - Альфред посмотрел на Аню и сказал: - Надеюсь, вы не будете против, если мой дядя поможет нам?
  - Разумеется, - сказал кто-то, - зовите его.
  - Я сейчас...
  С этими словами Назарини выбежал из сада Чарковских.
   - Нелепый какой-то человек, заметил Володя, когда Назарини уже скрылся за калиткой.
  - Он, кажется, твой друг, - произнесла Аня.
  - Я так и знал, что он тебе понравится.
  - Конечно, он не принадлежит к разряду героев, - предположила Аня.
  - Но к разряду несчастных...
  - А разве он несчастен? - спросила Вера.
  Софроницкий ответил:
  - Дорогая, человек, который собирается готовить шашлык в консерваторских брюках и белой рубашке, глубоко несчастен.
  Вера как-то неестественно улыбнулась:
   - Да, он просто инопланетянин, - сказала она, едва ли не отрешенно.
  - Давайте не будем обсуждать человека в его отсутствии, - предложила Аня, - это неприлично. Тем более что он уже возвращается.
  - И не один. - Софроницкий прошептал: - Что еще за чучело с ним?
  - Вероятно, его дядя, - предположила Аня ласковым и приветливым тоном. Это испугало Софроницкого. Он еще сильнее почувствовал в Альфреде своего соперника.
  Раймонд заметно нервничал. Он держал в руках медный таз с дымящимися углями. В этот момент из дома вышел Чарковский. Назарини представил всем своего родственника.
   - Раймонд Зиверс.
  Тот начал кланяться, извинительно кивая на тазик, занимавший его руки.
  Потом он сказал, явно стесняясь:
  - Я, пожалуй, с вашего позволения, сразу пойду к мангалу. Разложу угли.
  - Конечно, сделайте одолжение, - любезно произнес писатель.
  Раймонд отошел к мангалу и стал почти незаметен в темноте.
  Чарковский, бережно, словно коробочку с дорогим ожерельем, держа в руках книгу, подошел к Альфреду.
   - Вот, это мой подарок.
  Назарини взял книгу и прочитал вслух название:
  - "Сентиментальное путешествие к истине". Прекрасно! А вы говорили, что книга не занимательна.
  - Читайте дальше. Подзаголовок.
  - "Тайны Тибета", - зачарованно произнес Альфред.
  - Ну, как?
  - Весьма заманчиво. Я с удовольствием прочитаю.
  Аня межу тем достала откуда-то магнитофон и завела его. Она сказала Альфреду с улыбкой:
   - Только не увлекайтесь этим чтением. Не все факты соответствуют действительности. Папа - фантазер.
  
  Под веселую музыку начались танцы. Впрочем, танцевали только двое: Володя и Аня. Он подал ей руку, та привстала, как показалось Альфреду, с неохотой, и они пустились.
  Танец представлял собою жалкое зрелище с точки зрения хореографии. Они небрежно обнимали друг друга, прижавшись телами, безо всякого стеснения водя руками по спинам другого; их лица почти соприкасались. Сами их движения выглядели простым топтанием и бессистемными наклонами головы и туловища. Такому танцу не надо учиться, как, скажем, танго, фокстроту или вальсу. Альфред почувствовал, что Софроницкий, несомненно, влюблен в Аню. Он так подчеркнуто небрежно пригласил ее на танец, что казалось, ничего другого и быть не могло: только он имел право танцевать с ней. Но вот странность! Чем сильнее был напор с его стороны, чем более неизбежной виделась их любовная связь, тем отчетливее в глазах Ани проступало некое сопротивление. Она, будто боялась такой участи. Конечно, щеголь, красавец, записной остряк Софроницкий должен был покорить ее, но именно это-то и вызывало у нее протест.
  Она жаждет любви! Глаза! Ее глаза... В них горел тусклый огонь желания. Но то было другое, нездешнее желание. Не Софроницкий же станет ее первой любовью?! Тоже мне, принц... Альфред на мгновение представил, как ловко можно было бы сыграть на чувстве гордости этой писательской дочери осьмнадцати лет, подав себя перед ней мятущимся поэтом и мечтателем... Альфред тут же одернул свое воображение: пошло, низко, глупо, наконец!
  Назарини отвлекся от танцующей пары и сказал Чарковскому:
  - Мне нравятся научные книги.
  - Давайте выпьем за Веру, - сказал писатель, словно не расслышав Альфреда.
  - ...Они похожи на детектив. Но не с криминальным, а с интеллектуальным сюжетом.
  Но Чарковский и тут не расслышал Альфреда.
  - Если мы этого не сделаем, - сказал писатель, - то Вера на нас обидится, правда?
  - О, ужасно! - засмеялась виновница тоста.
  Закончилась песня. Софроницкий и Аня присели к столу.
  Аня спросила Альфреда:
  - Напомните мне, пожалуйста, как зовут вашего дядю.
  - Раймонд.
  - Он что, латыш?
  - Да.
  - Кто бы мог подумать... То есть... Я хотела сказать, он совсем не похож на прибалта.
  - А что, должны быть какие-то особенные черты? - поинтересовался Назарини. - Может, форма черепа?
  - У него чисто русская речь, - сказала Аня.
  - Он долгое время живет в России, - пояснил Альфред, - почти с окончания войны.
  - Ваш дядя служил в СС? - спросила дочь писателя.
  - Нет.
  - А почему он живет здесь, в России?
  Софроницкий, с болью сердца слушая непринужденный диалог Ани и Альфреда, обиженно произнес:
  - Вы пили без нас!
  - Вы сами нас покинули, пустившись в пляс, - оправдывался Чарковский.
  Назарини сказал Ане:
   - Раймонд не служил в войсках СС, насколько я знаю.
   - В Латвии все были в СС, - убежденно произнесла девушка.
   - Значит, не все, - твердо сказал Альфред.
   - Но в Россию высылали тех, кто сотрудничал с вермахтом.
   - Какой бред! - Назарини залился краской. - Бывают и ошибки.
  Он чувствовал свое волнение; ему стало неловко в компании самодовольных бар, этих хозяев жизни. Вспыхнуло чувство изгойства.
  - Успокойтесь, - лживо сказал писатель, - вам не надо оправдываться. Ошибки всегда бывают.
  Софроницкий вмешался в разговор:
  - Послушайте, что все это значит? Я ничего не понимаю...
  - Все нормально, - сказал Чарковский уверенным голосом.
  - Мы что, разговаривать сюда пришли? - недоумевал Володя.
  - И разговаривать тоже, - с улыбкой подтвердил Чарковский. - Впрочем, вы правы, Влодек. Главное сегодня - шашлык и кахетинское. Пойдемте, проверим, как дела у нашего духанщика. - Писатель легонько коснулся Альфреду до плеча: - Не обижайтесь...
  Компания подошла к мангалу.
   - А, господа! - обрадовался сидевший на корточках Раймонд. - По-моему, уже готово.
  - Разрешите. - Писатель снял кусочек мяса и попробовал его. - По-моему тоже. Давайте, мы поможем вам отнести мясо к столу.
  После нескольких минут суеты все уселись и выпили кахетинского. Аня подошла к Альфреду и позвала его за собой. Они скрылись в темном углу сада. В густой мгле слышался шелест листьев. Ветер был резок и прохладен.
  - У меня к вам будет просьба, - трепетно произнесла Аня.
  - Слушаю.
  Аня сказала:
  - Софроницкий наверняка попытается вновь затащить меня на танец, а я этого ужасно не хочу. Пригласите лучше вы меня?
  - Я плохо танцую.
  - Все будет хорошо.
  Очередной порыв ветра всколыхнул листья. Она легонько сжала его руку. Альфред снова услышал звук скрипок, и в этом звуке ему послышались слова, точнее, какой-то шелест слов: "Будьте осторожны, но не сильно".
  Слова прошелестели и через секунду исчезли. Назарини замер. Аня почувствовала это по его руке.
  - Что с вами?
  - Ничего. Это... пройдет.
  
  Чарковский, Раймонд, Софроницкий и Вера уплетали шашлык, как говорится, за обе щеки. Была откупорена уже вторая бутылка кахетинского по ноль семь.
  - Прекрасно!
  - Да, вкусно.
  - Очень вкусно.
  Назарини и Аня тихо подошли к столу.
  - Прошу вас, - сказал Софроницкий. - Берите свои порции.
  Раймонд рассматривал книгу, подаренную Чарковским Альфреду.
  - Ну, что вы скажете? - спросил Чарковский.
  Раймонд вытер рот салфеткой и произнес:
  - Тема, безусловно, интересная.
  - Вы верите в существование сверхлюдей, живших в Тибете? - спросил Чарковский.
  - Не знаю...
  - А я знаю. Но не получил еще доказательств их существования.
  - Так о чем же вы тут пишете?
  - Это своего рода фантазия на тему...
  Дочь писателя снова вмешалась в разговор о книге отца:
   - Именно фантазия, что я говорила!
  Чарковский продолжал:
  - Я пишу об этих людях. Будто бы они жили там, в центре Тибета, в горах. О той особой энергии, которой обладает это место.
  - Неужели это возможно? - спросил дядя Раймонд.
  - А вам это кажется неправдоподобным?
   - Нет, почему же. - Раймонд был явно смущен. Он не ожидал такого интереса к собственной персоне.
  Чарковский спросил:
   - А что вы думаете по этому поводу, Влодек?
  Софроницкий сказал:
   - Видите ли, мир непроходимо скушен. Он управляется чугунными законами, и законы эти, увы, не нарушаются. Они не умеют нарушаться. И поэтому ни привидений, ни летающих тарелок, ни сверхлюдей каких - то... Ничего этого нет и быть не может.
  Сказав это, он включил музыку и потянулся к Ане. Та ответила ему, что уже обещала танцевать с Назарини. Софроницкий вспыхнул; гримаса злобы охватила все его лицо. Это длилось мгновение: он тут же взял себя в руки и улыбнулся.
  Назарини выполнил свое обещание и пригласил Аню на танец. Они стали медленно переминаться с ноги на ногу, бережно касаясь друг друга, будто старались избежать изначальной порочности танца мужчины с женщиной.
  Вскоре ужин закончился, и гости собрались уходить. Чарковский проводил всех до ворот.
  Назарини сказал Ане:
  - Вам, наверное, не стоит провожать нас.
  Лицо Софроницкого снова вспыхнуло злобой; он явно надеялся остаться с ней наедине.
  - Да, уже поздно, - заметил Чарковский.
  - Хорошо, я останусь дома, - согласилась Аня.
  Гости вышли на улицу. Раймонд сразу исчез в своем саду.
  В этот момент скрипнула калитка, и появилась Аня.
  - Ты?! - воскликнул Софроницкий. Он, вероятно, еще надеялся, что она изменит свое решение.
  Но дочь писателя подошла не к нему, а к Альфреду. Она протянула книгу.
   - Вы забыли...
  В мягком свете луны она была очень притягательна и хороша.
  Альфред взял у нее книгу. Аня вернулась в свой сад. Софроницкий прошептал, весьма злобно, наклонившись к самому уху Назарини:
  - Ты выиграл, но не совсем.
  
  После этого пикника за Назарини закрепилось положение местного дон Гуана. Будто бы он решил завоевать сердце Ани. Разумеется, "донны Ани". Дочери писателя и "законной" возлюбленной Софроницкого. Володя, таким образом, получал титул "статуи Командора".
  Почему Софроницкий считается "ее парнем", думал Альфред? Кто и на основании каких фактов может определить это? Во всяком случае, Назарини считал себя полностью свободным от каких бы то ни было обязательств. Он рассуждал так. Софроницкий решил приударить за Аней? Возможно. В это я готов поверить. Умный циник, неотразимый красавец и дочь известного писателя - идеальная пара, почему бы нет? Но девушка воспротивилась, одному богу, впрочем, известно, почему. Она использует меня в своей игре? Что ж, я не против.
  
  С этого дня Альфред стал часто видеться с Аней. Они ходили вместе к реке, говорили о музыке и живописи. Иногда рассказывали друг другу о своих семьях, детстве, тайных увлечениях. Ему было хорошо с Аней, и он старался не упускать случая лишний раз пройти с ней по лесной тропинке. Но вот однажды ему вдруг захотелось пойти одному. Он не сразу понял, почему у него возникло такое желание. Только подойдя на закате к берегу реки, Альфред почувствовал холодок в груди. Тут же набежал ветер, затрепетали покрасневшие листья. Назарини ощутил приближение какой-то сокровенной мысли, тайного чувства, стоявшего на пороге его сознания, готового вот-вот ему открыться. Это состояние длилось несколько секунд и исчезло. Тайное чувство так и не открыло свои врата. Странным образом прекратился ветер. Порыв воздуха пронесся мимо него и оставил вокруг болезненную резкость объектов. Немного подташнивало и болела голова.
  Альфред зашагал обратно. На проселочной дороге его встретил Софроницкий. Появление Командора было столь неожиданным, что Альфред не успел должным образом удивиться этому обстоятельству, да так и остался стоять как вкопанный у последнего куста леса.
  Софроницкий сказал:
  - Так друзья не поступают.
  Альфред посмотрел ему в глаза; он поначалу не понял смысла его слов.
  - Я ведь просил тебя.
  - О чем? - спросил Альфред.
  Софроницкий едва сдерживал свой гнев:
  - Не разыгрывай передо мной слабоумного! Я ведь мог бы и не предупреждать!
  Альфред начал понимать, что имеет в виду его приятель. Оправившись от оцепенения, он зашагал по дороге.
  Софроницкий сказал:
  - Ты всегда был застенчивым... Откуда такая прыть?
  - Это некорректный вопрос.
  Они какое-то время продолжали идти молча. У самого поселка Влодек заговорил с угрозой в голосе:
  - Ну, вот что, я в последний раз...
  Альфред прервал его:
  - Можешь не продолжать. Я не боюсь твоих угроз.
  Они остановились. Назарини сказал, глядя в глаза сопернику:
  - Кто тебе дал право решать, чья она!?
  Софроницкий вдруг как-то обмяк, подобрел. Он произнес с улыбкой:
  - Я только хотел предупредить...
  - Опять!? Плевал я на твои угрозы!
  - Хорошо, хорошо! Если хочешь, это просто дружеский совет. Оставь ее. Аня тебе не по зубам. Она не твоего поля ягода.
  - А вот это я буду решать сам.
  - Тебя ждут крупные неприятности...
  - Мне пора... ужинать.
  Приятели молча разошлись. Назарини вернулся к себе. Он зашел на веранду. Дядя Раймонд спал, прислонясь к дверному косяку. Закипала вода в кастрюле; рядом с электрической плиткой стоял пакетик гречневой крупы. Он намеревался варить кашу и заснул, подумал Альфред. Хорош, нечего сказать. Альфред собрался высыпать крупу в кастрюлю, но тут Раймонд пробормотал, не открывая глаз:
  - Еще рано. Когда вода закипит, насыпь туда ложку соли.
  - Ну, это ты сделаешь сам, - уязвленно бросил Альфред.
  Раймонд выпрямился и протер глаза.
   - Как тебе нравится книга? - спросил он.
  - Какая?
  - О Тибете.
  - Я не читал. А что?
  - Довольно интересно.
  - Что именно? - спросил Альфред.
  - Трактовка... всех этих явлений.
  - Послушай, что все это значит? Какие еще явления?
  - Видишь ли...
  Раймонд подошел к столу. Он глянул на закипающую воду в кастрюле и метнулся в сторону кухонного шкафа.
   - Возьму сахар.
  Альфред украдкой посмотрел в сторону сада Чарковских. Там никого не было.
  Дядя быстро вернулся и стал готовить кашу.
  - Что ты начал говорить по поводу явлений? - спросил Альфред.
  Раймонд пояснил:
  - Этот Чарковский перед самой войной, будучи еще совсем молодым человеком, ездил в Тибет... Ты в курсе?
  - Ну, знаю, шамбала, Рерих...
  - Монахи Тибета жили на самой его вершине, в тайной пещере...
  - Неужели Чарковский посещал эту пещеру? Ты же не станешь утверждать...
  - Стану... утверждать. Дело в том, Чарковский, до войны, учился в институте народов Востока и часто бывал на стажировке в институте кайзера Вильгельма в Германии. В качестве сотрудника данного института он ездил с экспедициями в Индию.
  - В Тибет?
  - Да.
  Альфред недоумевал:
   - Неужели и вправду существуют все эти тибетские тайны?
   - Там сконцентрирована какая - то психическая энергия, какие-то клавиши всемирной энергии. Высоко в горах есть площадка, на которой можно нажимать на эти клавиши... Исполнять любые желания. Это подлинная власть над миром. Ты понимаешь, что все это значит?!
   - А почему ты, собственно... Откуда тебе известно про монахов, про Чарковского, про тайны эти?
   - Из долгих бесед с бывшими колымскими зэками. К отцу на лечение приезжали многие интересные люди. Туда, в Йошкар-Олу. Ученые, даже работники органов. Мальчиком я слышал их разговоры. Некоторые из этих поселенцев делились со мной самым сокровенным.
  - Понятно.
  Разговор Альфреда с дядей на этом закончился. Уже наступила ночь. Они доели свои порции гречневой каши и легли спать. Перед сном Альфред выглянул в окно. В саду Чарковских никого не было.
  
  Как-то юные дачники затеяли веселую игру "в бутылочку". Собравшись вместе, - Командор, дон Гуан, донна Аня и Вера - отправились к реке. Отойдя вдоль просеки как можно дальше от поселка, они принялись разыгрывать судьбу. Собрались в круг, бросили на траву бутылку и стали ее крутить. Сначала горлышко указало на Аню. В следующий раз оно должно было указать на человека, который поцелует ее. После чего Аня и счастливчик, по правилам, удаляются в лес. Другая пара уйдет в противоположном направлении.
  - Да, здравствует игра в любовь! - воскликнул Игорь пересохшим горлом и крутанул бутылку во второй раз...
  Все молча глядели вниз. Бутылка остановилась.
  - Ты счастлив, - произнес Софроницкий сухими от волнения губами. - Тебе идти с Аней.
  - Небольшое уточнение, - заметил Альфред: - Ты не менее счастлив, чем я. Тебе целовать Веру.
  - Давай меняться, если хочешь?
  - Я согласна, - прошептала Вера.
  - Правила это запрещают, - поспешно уточнил Назарини.
  Влодек сказал, наклонившись к его уху:
  - Ты выиграл, но не до конца.
  После этого обе счастливые пары разошлись в противоположные стороны.
  Аня и Альфред шли по мокрой росистой траве, держась за руки. Их сердца бились как сапоги марширующих строем солдат. Радостное чувство единения, возвышенное, редкое, сочетавшее в себе восторг и страх, охватило их обоих. Они ждали момента, когда смогут остановиться и прижать друг к другу свои природные тела. Наконец, обоюдное желание переполнило их сердца, и они страстно обнялись. Они посмотрели друг на друга и засмеялись. Это был счастливый смех освобождения, радостной встречи влюбленных.
  Прошло что-то около часа... На небе разредились облака. Сквозь белую пелену, проступило матовое желтое свечение. Альфред увидел листья и красные ягоды, похожие на мелкие драгоценные камни.
  Он услышал голос Ани, знакомый и дорогой:
  - Тихо как! - Она лежала на его плече; он чувствовал ее теплое дыхание. - Смотри, красные бусинки переливаются...
  Альфред осторожно, стараясь не потревожить Аню, приподнялся на локоть и огляделся вокруг. Везде были кусты и стволы сосен.
  - Я не ожидала...
  - Я тоже.
  - Это какое-то безумие.
  - Это совершенное безумие.
  Пробежал ветер и вспыхнул на мгновение мощный музыкальный аккорд и звуки хора.
  Альфред узнал это вновь набежавшее ощущение и произнес, с некоторой досадой:
  - Ну, вот, еще эксперимент...
  - Что?
  - Так... Обнимитесь, миллионы. Меня все время преследует какой-то приведенный к гармонии шум, ветер, музыка. И страшно болит голова.
  Уже в который раз за последние дни повторялось это странное состояние: вспышка музыки, шелест листьев и ветер.
  - И ветер принес во чреве своем... Мне кажется, - признался Альфред, - что все это уже было.
  Аня удивилась:
   - Что было?
  - Что мы уже лежали с тобой на траве, мягко светило солнце, качались эти... красные бусы.
  - Перестань, этого не могло быть.
  Они встали с земли и трепетно, нежно обнялись.
  - Тебе никогда не казалось, - отрешенно произнес Альфред, - что деревья видят, думают, может быть, даже постигают? Это мы все бегаем, суетимся, все пошлости говорим, а они...
  - Ты в порядке? - озабоченно спросила Аня.
  - Не понял?
  - Ю, о кей?
  - А... Ты об этом, - Альфред покрутил пальцем у своего виска. - Я не боюсь своего безумия.
  - Почему?
  - Не знаю.
  Аня приложила ладонь к его лбу.
  - Вроде не горячий...
  - И все таки... это уже было. Все это чья-то идиотская выдумка, неужели ты не чувствуешь!
  Она обняла Альфреда за шею и прыгнула к нему на живот как в седло лошади. Альфред, сохраняя равновесие, отклонился назад и обнял ее за бедра.
  - Перестань молоть чепуху, - улыбаясь, произнесла Аня. - Давай лучше подумаем, как мне теперь объясняться с Командором.
  - Разве ты обязана ему что-то объяснять? Тем более, он, как я понимаю, тоже не терял времени даром. Как ты думаешь, Вера любит его?
  - По-моему, ей все равно.
  
  Согласно взаимному уговору они все должны были встретиться на просеке. Выйдя к месту встречи, Аня и Гуан увидели там своих друзей: парочка грелась у небольшого костра. На вериной блузке болтались прилипшие ветки, клочки листьев, репей.
   - Мы, признаться, не ожидали увидеть вас так рано, - сказал Альфред.
  - Все, знаете ли, индивидуально, - произнес Командор.
  
  
   Ревность
  
  
  Сегодня у Альфреда радостный день. Приезжает отец. Помимо естественных сыновних чувств Альфред испытывал к отцу особое почтение и уважение. Бывший фронтовой корреспондент и поэт, Гвидо Сильвиевич Назарини сохранил военную выправку, был всегда весел, подтянут, любил шутки. Его жена, Мирдза, сестра Раймонда, всюду сопровождала его. Она вышла на пенсию, и ей теперь ничего не оставалось кроме заботы о близких.
  Гвидо Сильвиевич служил преподавателем геометрии в педагогическом институте имени Крупской. Альфред бывал свидетелем подготовки отца к занятиям со студентами. Тот чертил графики, геометрические фигуры и формулы. Но в семье жило поверье, что отец занимается чем-то еще, помимо геометрии. Бывало не раз, что он поздно возвращался домой, при том, что Мирдза никогда не высказывала упреков по этому поводу.
  Казалось, она хорошо знала, где в это время был Гвидо. Как-то раз он пришел домой в сопровождении молодого генерала. Альфред проснулся и услышал обрывки их разговора. Они говорили о выявлении человека, предавшего комсомольское подполье во время отечественной войны. Человек этот был одним из руководителей организации. Он попал в плен к немцам и там, не выдержав пыток, выдал все подполье. Немцы отпустили его. Интрига состояла в том, что, по официальной версии, в предателях ходил совсем другой подпольщик. Он и был расстрелян. И только сейчас нашлись свидетели, подтвердившие невиновность казненного. На него в свое время органам НКВД указал настоящий предатель, чтобы таким образом закрыть следствие. Этот, истинный предатель жив-здоров по сей день. Альфред запомнил эту беседу. С тех пор его всегда сопровождала загадка отца.
  
  Гвидо и Мирдза приехали на электричке уже поздно вечером. Альфред спал. Родители, увидав сына, улыбнулись друг другу, потом подошли к пианино.
  - Рахманинов, - шепотом произнес Гвидо, глядя на партитуру. - А где же "Пер Гюнт"?
  - Пусть отдохнет, - сказала Мирдза.
  - Если он не успеет подготовиться к экзамену, его отчислят.
  - Не думаю.
  - Там у них большая конкуренция.
  
  Утром все собрались за столом в беседке. Гвидо сказал, что он будет делать армейский крюшон. В семье знали об увлечение отца: он готовил этот напиток редко, но всегда с особенным удовольствием.
  Сначала Гвидо выкопал две самые большие редьки. Он протер их и срезал у каждой сверху шляпку - примерно на четверть их величины. Потом он выскоблил содержимое. В образовавшиеся внутри овощей полости Гвидо положил по две ложки степного меда, добавил хрена, плеснул немного грузинского коньяка. Наполненные до краев редьки он прикрыл шляпками и положил на тарелку.
  - Через полчаса, - торжественно объявил Гвидо, - крюшон будет готов! А покамест выпьем чаю.
  На столе, как обычно по утрам, стояла ваза с бубликами. Мирдза залила кипяток в чайник и прикрыла его салфеткой.
  Альфред попросил отца спуститься с веранды в сад. Они отошли на несколько шагов.
  - У тебя есть оружие? - спросил Альфред.
  - У меня? Есть ли у меня оружие? - Удивление отца было так велико, что он даже слегка отпрянул назад. - Ты, должно быть, не в своем уме, Альфред. Какое оружие?
  - Я просто подумал, может, у тебя сохранился пистолет. С войны.
  - Ты говоришь что-то очень странное, - сухо произнес отец. - Пойдем завтракать.
  Чай был уже готов.
  Гвидо спросил сына:
  - Уж, не дуэль ли?
  - Так, на всякий случай, - улыбнулся Альфред.
  - Здесь замешана дама?
  - Пожалуй. В каком-то смысле...
  Мирдза и Раймонд промолчали. Они не стали вмешиваться в разговор Гвидо и Альфреда, несмотря на его явно интригующий характер. Все молча допили чай. Гвидо придвинул к себе тарелку с редьками.
   - Господа, - торжественно произнес он, - крюшон готов!
  Мирдза принесла коробочку с рюмками, протерла их полотенцем и поставила на стол. Гвидо наполнил рюмки крюшоном.
  - Чувствуете, какой аромат? Это настоящий армейский крюшон! Мы готовили его с однополчанами. Ваше здоровье!
  Крюшон был с удовольствием выпит.
  - Ну, как? - ликующе произнес Гвидо.
  - Прекрасно! - воскликнул Раймонд.
  - Великолепно! - поддержала брата Мирдза. - Жаль, что ты редко даришь нам свое искусство.
  - Хорошо освежает, - похвалил Альфред. - Отличное послевкусие!
  
  Два выходных дня прошли размеренно и спокойно. Альфред почти не выходил за ворота дачи. Он с удовольствием, даже с какой-то жадностью наверстывал свои музыкальные занятия, разбирая партитуру "Пер Гюнта". Ему хотелось увидеть Аню, однако он старался не думать о ней. Как только сознание Альфреда возвращалось к мечтам об Ане, он тут же впадал в транс. Он замирал в кресле, откинув назад голову. Он видел ее лицо, слышал ее голос и совершенно отвлекался от партитуры.
  Воскресным утром Мирдза решила перестирать вещи сына. В кармане его белой рубашки она нашла рубиновую сережку.
  - Странно, - произнес Альфред, беря ее из рук матери.
  - Здесь замешана женщина? - спросила она.
  - Вероятно. Но я ничего не помню!
  - Это бывает.
  - Чушь какая-то...
  - И все таки будь осторожен.
  - Оставь ее у себя, - попросил Альфред.
  - Кого?
  - Ну, сережку эту. Я совсем забыл о ней. Как она сохранилась?
  
  Воскресенье подходило к концу. Родители собирались домой. Ни Гвидо, ни Альфред ни разу не вернулись к странному разговору про оружие. Все их беседы были подчеркнуто бытовыми, касались удобрений, полива растений, других мелких забот по саду.
  Наконец, в шестом часу вечера они простились.
  
  Альфред смотрел на отца и мать, уходивших по дороге к станции. Ему вдруг стало нестерпимо грустно. Отчаяние сдавило горло, и в глазах появились слезы. Альфред не ожидал такого сильного наплыва сентиментальных чувств. Он никогда не думал, что будет так переживать прощание с ними. Тем более что оно ведь было почти символическим: до города близко, недалеко и до новой встречи.
  После отъезда родителей, Альфреда с новой нежностью потянуло к Ане. Он вновь стал в полную силу дон Гуаном. Увидав ее в соседском саду, он помахал ей рукой. Подойдя к забору, он сказал, что скучает по ней. Она предложила устроить дружескую встречу, что-то вроде ужина.
  - Командор окончательно сошел с ума, - сказала она. - Он преследует меня.
  - Что ему нужно?
  - Он требует свидания.
  - По какому праву?
  - Я даже не знаю... Он всегда был мне другом. Старым, хорошим другом.
  - Может, у тебя есть... долг перед ним?
  Аня молчала.
  Не дожидаясь ее ответа, Альфред сказал:
  - Приходи прямо сейчас к развилке дороги. Только сворачивай к реке, а не к станции.
  - Хорошо, я приду.
  
  Альфред вернулся в дом. Он достал из шкафа бутылку красного вина и стакан. Взял кухонный нож. Положил все это в пакет. Сердце сильно билось, похолодели пальцы рук и ног, как будто сухой, жаркий ветер пронесся мимо лица.
  Вот теперь я ступаю на новую дорогу, подумал Назарини. Он догадывался и раньше, что его дружба с Софроницким не сулила ему ничего хорошего. Так бывает: вроде бы неплохо знаешь человека, имеешь с ним дело, но при этом от него исходит какая-то опасность. И эта опасность чувствовалась в общении с Софроницким. Она отчетливо появилась в последний год их знакомства.
  Они дружили давно. В период детского сада и в начальных классах школы все было как обычно: подвижные веселые игры, детские обиды и быстрые примирения. Вступление в юность никак не повлияло на дружбу пылких учеников музыкального колледжа. Они проводили время за гаммами, как говорится, мучили инструменты, а после тусовались в богемных компаниях. Но было между ними какое-то глубокое различие. Подобно скрытому кариесу, долго жившему внутри зуба и прорвавшемуся сквозь его белоснежную коронку - так же и сгусток ненависти открылся на тесном пространстве их долголетней связи.
  
  Собираясь теперь на встречу с Аней к развилке дороги, Назарини уже предвидел все последствия. Он испытывал тревожное, злое отчаяние. Он боялся, что если они встретятся с Влодеком лицом к лицу, то одному из них несдобровать.
  Альфред глубоко чувствовал и понимал всю ответственность перед "донной Аней". Шутки шутками, но именно он втянул ее в эту игру. Ну, хорошо, может быть, инициатива действительно исходила не от него, но уж, во всяком случае, он сам позволил этой игре опасно продлиться. Именно он, Альфред, сразу же откликнулся на просьбу Ани пригласить ее на танец в пику Софроницкому. И это в тот момент, когда всем было ясно, что Володя влюблен в Аню!
  Альфред зашагал к лесу, сжимая холодными пальцами свой пакет. Было ветрено; солнце укрылось за полосами облаков, отказав музыканту в даруемой ясности мира, в согревании смутных человеческих тревог. Он шел биться один. Аня ждала его у развилки. Она выглядела слабой и одинокой. Альфред ускорил шаг. Защитный инстинкт и жалость вели его. Он рванулся к Ане. Они обнялись, почти судорожно, и стояли так долго, согревая друг друга. Постепенно они успокоились, холодная дрожь исчезла. Альфред почувствовал на своей щеке влагу от ее глаз.
  Он сказал:
  - Пойдем в лес, чтобы нас никто не увидел.
  Они скрылись в кустах орешника.
  Там Альфред сказал:
  - Давай, я буду твоим братом!
  - Что?
  Альфред достал и разложил на траве содержимое своего пакета.
  - Сейчас мы вскроем вены. Капнем свою кровь в стакан, нальем туда вина и выпьем.
  - Ты с ума сошел, - усмехнулась Аня. - Прямо ритуал какой-то...
  - Будем братом и сестрой. Если кто-то тебя обидит, я буду с ним драться. Защищать тебя.
  - Да нет, я не хочу... - Аня еще не могла привыкнуть к этой новой и довольно странной ситуации.
  Альфред чувствовал, что она не будет сильно сопротивляться его замыслу. Недолго думая, он надрезал себе на запястье венку и слил в стакан немного крови. Тут же он порезал кожу Ане и капнул в стакан ее крови.
   - Ранка скоро затянется, - сказал он, залепив надрезы бактерицидным пластырем.
  - Какая чушь! - воскликнула Аня.
  - Все нормально.
  Альфред откупорил бутылку и плеснул вино в стакан с кровью.
  - Пей.
  Аня сделала глоток, сказав:
   - Какой бред!
   Альфред допил остальное. Он сказал:
  - Ну, вот, видишь... Теперь у нас все будет по-другому. Что ты чувствуешь? Ты как-то изменилась?
  - По-моему, нет.
  - Тебе надо привыкнуть.
  - К тому, что с этой минуты я твоя сестра?
  - Да, по крови.
  На дороге, метрах в тридцати от места, где братались Аня и Назарини, появилась группка из трех молодых людей. Они смотрели в сторону орешника, за которым пряталась новообретенная пара. Альфред первым их заметил. Это была стайка глупых и наглых лиц. Один из них демонстративно вертел вокруг пальца привязанный к веревке нож.
  Аня тоже увидела парней. Она побледнела и задрожала.
  - Оставайся пока здесь, - сказал Альфред. - Я выйду и буду с ними говорить.
  - Они тебя порежут.
  - Постарайся незаметно и тихо отойти к реке. Давай, сестра.
  Альфред вышел к молодчикам. Один из них сказал омерзительно писклявым тоном:
  - Дядь, дай десять рублей.
  - Вы чего, ребята? Я здесь живу, а вы откуда?
  - Лабух ложовый, - сказал парень с ножом.
  - Что вам нужно?
  Назарини запустил руку в карман брюк.
  - Сейчас, я отдам деньги... Успокойтесь, их много.
  Он приблизился к уроду с ножом. Тот напрягся, перестал вертеть нож, взял его за рукоятку и выставил перед собой. Альфред схватился ладонью прямо за лезвие ножа и крепко сжал его. Он не чувствовал боли. Его пальцы, влажные от крови, сжимали лезвие. Урод несколько раз дернул рукоятку, пытаясь вырвать нож. Альфред держал лезвие мертвой хваткой. Он порвал кожу и мышцы, но держал крепко и даже улыбнулся в глупую физиономию хулигана. Вся гоп-компания оцепенела. Уловив момент, когда рука гопника немного ослабла, Альфред выхватил нож, подбросил его и ловко схватился за рукоятку окровавленной, искромсанной рукой. Компания стала отходить. Альфред молча глядел на них. Они ускорили шаг и, наконец, бросились бежать по дороге к станции.
  Альфред прислонился к толстой ветке орешника.
  Аня вся дрожала. Увидав окровавленного Назарини, она собралась с силами и перевязала его руку чем-то из своего нижнего белья. Альфред шел, опираясь на ее руку, склоняя вниз голову. Он испытывал сильное головокружение и боялся упасть. На всякий случай они выбрали другой путь, чтобы избежать повторной встречи с бандой. Пробравшись лесом вдоль реки метров на сто, они вышли к другому входу в дачный поселок. Это была старая, заброшенная калитка, которой уже мало кто пользовался. Главные ворота находились с противоположной стороны. Зато тут не было никого, поэтому Аня и Гуан надеялись незаметно войти в поселок, не обращая на себя внимания дачников.
  В этой части поселка жил Софроницкий. Они вспомнили об этом, когда подходили к третьему от калитки дому. Дорожка вела позади садов. Аня и Гуан были похожи на злоумышленников, промышлявших дачными кражами. За кустами они увидали беседку, примыкавшую к забору. Оттуда слышались голоса. Звучали узнаваемые интонации Софроницкого и сиплый тенор хулигана.
   - Ты же сказал, что он слюнтяй! - недоумевал сипатый подонок.
  - Гопник, хренов! - воскликнул Софроницкий. - Интеллигента испугался...
  - Зачем тебе нужен этот псих?
  - Я тебе плачу, значит нужен. Забирай свой "Солнцедар" и вали отсюда.
  - Сколько тут?
  - Два литра, как договаривались.
  
  Аня и Гуан двинулись дальше. Их удивлению не было предела. Пробравшись задами садов и огородов к своим домам, они остановились не в силах расстаться.
  - Рука болит... смертельно.
  - Я сделаю тебе укол.
  - Какой?
  - У отца есть обезболивающее. Я попрошу его набрать лекарство в шприц.
  - Не знаю, - отрешенно произнес Гуан, - может быть...
  - Зачем тебе мучиться?
  - Ладно... Только бы Раймонд не заметил. С этой рукой...
  - Ты сможешь ее перевязать?
  - Наверное. Бинт и зеленка, кажется, есть.
  - Я приду к тебе минут через десять.
  Назарини раздвинул доски в своем заборе, сквозь дыру любовники проникли в сад, прошли мимо беседки и дома. Альфред выпустил Аню на главную улицу. Она побежала к себе. Альфред зашел в дом и, превозмогая боль, начал обрабатывать раненую кисть.
  
  Аня вернулась к нему, держа в руке пакет со шприцем. Она расстелила на столе стерильную салфетку и положила на нее принадлежности для укола. Затем она надпилила ампулу, вскрыла ее, и набрала содержимое в шприц. Потом смочила ватку спиртом и подошла к Альфреду. Тот лежал на кровати.
  - Повернись на бок, - сказала Аня.
  - Зачем?
  - Я сделаю укол.
  Альфред принялся расстегивать ремень. Он делал эти простые движения очень медленно.
  - Нет, я не хочу, - сказал он.
  - Почему?
  - Не знаю.
  - Но почему?!
  Аня толкнула его в плечо:
  - Поворачивайся!
  - Нет.
  - Ты осел! - Она села на кровать и стала толкать Альфреда в спину, довольно грубо.
  Тот схватил ее за руку, в которой был шприц. Они совершенно неожиданно для самих себя принялись бороться друг с другом.
  - Я должна помочь тебе! - жестким голосом произнесла Аня.
  Назарини сдавил ей кисть и чуть-чуть вывернул руку. Она невольно разжала пальцы, шприц выпал. После этого Аня вскочила с кровати, подбежала к окну. Она опустила голову, сжавшиеся плечи ее задрожали. Назарини подошел к ней и повернул ее к себе. Он увидел полные слез глаза. Они крепко обнялись и долго стояли молча.
  
  Чарковские собирались ужинать на веранде. У них скрипнула калитка, и в сад вошел человек. Этот человек, точнее контур фигуры, направился от калитки к веранде. Назарини наблюдал за ним из своего окна. В темноте гостя было не разобрать. Со ступенек веранды он спросил:
  - Можно к вам, Игорь Александрович?
  Все оказалось гораздо проще, чем можно было подумать: вечерним посетителем оказался Софроницкий.
  - И спрашивать нечего, Володя, заходи, - сказал Чарковский.
  Хозяин дома подошел к Софроницкому и пожал ему руку.
  - Сейчас будем ужинать.
  Командор присел к столу. Аня старалась не смотреть на него. Полновластным хозяином стола был Чарковский. На даче они жили всегда вдвоем с дочерью. Никто ничего не знал про жену Чарковского. Говорили только, будто она умерла при родах.
  Писатель расставлял какую-то еду на стол. Желая, видимо, прервать воцарившееся молчание, он спросил Аню, не сыграет ли она какой-нибудь этюд. Пианино стояло в комнате, но его звучание полностью доходило и до веранды.
  Аня спросила отца:
   - Чижика-пыжика?
  Чарковский не подозревал о том негодовании, что царило в душе его дочери.
  - Как хочешь. Но я имел в виду Рахманинова.
  - Много чести. - В голосе Ани звучала нескрываемая злоба.
  - Ты говоришь что-то очень странное, Аня, - удивился отец.
  - Мне так не кажется.
  - Но у нас гость...
  - А я никого не ждала.
  Софроницкий предупредил дальнейшее разбирательство:
  - Не надо ничего играть ради меня.
  Чарковский уже был готов к пылкой речи, но замечание Володи остановило его. Он простоял в нерешительности несколько секунд. Затем поставил на стол чайник, вазу с бубликами, банку варенья, тарелку картошки с колбасой.
  - Ладно, черт с вами, - сказал он. - Давайте ужинать.
  Софроницкий разлил чай в красивые чашки. Аня сделала несколько глотков. Володя отломил небольшой кусочек баранки и стал медленно жевать. Только писатель ел картошку и колбасу.
  - А странно, правда, - сказал Чарковский, - что между вами пробежала кошка. Вы очень подходите друг другу. Такая хорошая пара!
  - Да, мы разыгрывали хорошую пару, - сказала Аня.
  - Мне казалось, - продолжал Чарковский, - что вы могли бы, во всяком случае, со временем, даже создать семью. Я понимаю, - поспешно пояснил писатель, заметив негодование в глазах дочери, - возможно, я вмешиваюсь не в свое дело... Но, поверьте мне, найти близкого человека, свою, так сказать, половину, найти того, кому бы ты полностью верил...
  - Перестань, тебя это абсолютно не касается.
  Володя спросил:
  - Может быть, мы действительно не будем сейчас обсуждать этот сложный вопрос?
  - Сложный? - усмехнулась Аня.
  - Да, - нерешительно произнес Софроницкий.
  - В чем же его сложность?
  Софроницкий принялся размышлять вслух. Он обрадовался возможности изложить свою позицию. Вероятно, он за этим и пришел сюда.
  - Жили два друга...
  Аня сразу перебила его:
  - Ты имеешь в виду нас с тобой? Я тебе не друг.
  - Ну, конечно же, друг...
  - Нет.
  - Вот об этом я и хотел говорить. В тебе произошла перемена. Причем, резкая перемена. Ты была моим другом. Это видели все, кто нас окружал! Что же случилось за эти последние дни? Отчего ты возненавидела меня?
  - Наступило прозрение, - сказала Аня.
  - Так не бывает.
  Чарковский решил вмешаться.
  - Извини, - обратился он к дочери, - но мне ужасно хочется знать! Есть в этом что-то такое... Какая-то интрига. Может быть, ты полюбила другого? Тогда это полностью меняет дело.
  - Так не бывает, - повторил Софроницкий.
  - Бывает, мой друг, - сказал писатель. - О, если бы вы только знали, как быстро и безжалостно уходит любовь, оставляя после себя долги, счета и бесполезные номера телефонов! Итак, ты полюбила другого, не правда ли?
  Назарини зашел к ним в сад и приблизился к веранде. Ночь скрывала его. А случившееся накануне давало ему право даже тайком добиваться истины. Он подошел вплотную к окнам веранды.
  В этот момент Софроницкий сказал:
  - Что ж, я могу сказать вам всю истину. Аню постигла не любовь. Смешно было бы предполагать тут любовь с первого взгляда. - Он страстно произнес, обращаясь к Ане: - Ты не знаешь Назарини. Берегись, он тебя обманет.
  - Он любит меня.
  На мгновение показалось, что Аня смягчилась. Будто ей самой захотелось разобраться в своем чувстве к Альфреду, понять истоки его внезапной необоримой силы.
  - Он тебя использует как... источник своего вдохновения. Не более! У него нет к тебе искреннего чувства.
  В глазах у Влодека вдруг появились искры слез. Его голос мгновенно изменился, он дрожал и молил:
   - Опомнись, не делай этого. У тебя каприз. В тебе буйствует инстинкт, но эта безумная страсть тебя погубит!
  - Не знаю, может быть... Может быть, ты и прав. Все произошло так внезапно. Я, наверное, виновата перед тобой... Но я не могу ничего с собой поделать. Я люблю его. Да и он любит меня.
  Софроницкий не скрывал отчаяния.
  - Господи, ну будь же благоразумна! Неужели ты не видишь, что вся его любовь - это игра в бутылочку?! Мы с тобой дружили, может быть, даже любили друг друга, и вот появляется он, и все летит к черту! Ты уже ненавидишь меня.
  - А ты... Да ты просто завидуешь ему!
  - Но ведь он... Он - инопланетянин!
  - Послушай, не говори ерунды.
  - Почему же это ерунда? Он сам говорил о том, что у инопланетян вместо железа в крови течет медь!
  - Ты что, шуток не понимаешь?
  - Прости меня, но я больше не могу молчать. Ты меня извини, но ты просто - подстилка. В твоей связи с Назарини нет ничего кроме похоти.
  В этот момент Альфред решил открыться. Он поднялся по ступенькам веранды и встал в дверях, прислонясь к косяку двери.
  - Мне очень жаль, - сказал он, - что я зашел сюда уже после всех этих гнусных слов. Если бы я появился раньше, возможно, они остались бы там, где им и положено быть.
  - Где же? - с вызовом спросил Софроницкий.
  - В клоаке.
  Командор ухмыльнулся. Куда только подевались его слезы и мольбы?! В какие-то секунды он вновь обрел всю свою ироническую стать:
  - Кажется, я понимаю. Нашему дон Гуану не хватает развлечений. Я готов предоставить ему такую возможность. Поединок на мотоциклах вас устроит?
  - Вполне.
  - Тогда завтра. В начале шестого утра.
  
  
  
  
   Дуэль
  
  
  Это местное изобретение. Юные дачники, от скуки, выясняли отношения, прыгая на мотоциклах с откоса. В километре от поселка река делает довольно резкий поворот. Течение ускоряется, а глубина уменьшается до полуметра. Расстояние между берегами там не более десяти метров. Один берег крутой, другой - песчаный, низкий. Если сильно разогнаться и прыгнуть с высокого берега, мотоцикл долетает до твердого песка. Если дуэлянт замешкался, притормозил, испугался, - он падает в реку. Кому прыгать первому решает жребий.
  Дуэль эта - довольно опасная штука. Несколько раз тут ломали руки и ноги, шейные позвонки. Но в настоящей дуэли подобная степень риска позволяется. Альфред попросил Раймонда проверить к завтрашнему утру мотоцикл отца. Раймонд не стал его ни о чем спрашивать. Вероятно, он принял всю эту историю за шутку юных повес.
  
  Гуан должен был выспаться, чтобы завтра не дрожали руки. Сперва он стал читать книгу, потом включил радио. Там играли какой-то фокстрот. Он подумал о том, как далеко завела его интрига с Аней. Дуэль... Странно, что он так быстро согласился в ней участвовать. Впрочем, все это было только продолжением любовной авантюры. Как говорится, взялся за гуж, не говори не дюж. По сути, он отбил Аню у законного ее владельца. Имел тот на нее право или нет, это другой вопрос. Но то, что Софроницкий считался ее женихом, - не вызывало никаких сомнений. Значит, отбил, иного слова не подберешь. И вот первое серьезное испытание.
  Сейчас, в момент засыпания, перед дуэлью на мотоциклах, самое время поразмышлять обо всех превратностях короткого отдыха. Что-то в этой истории оставалось неясным. Была во всем этом какая-то тайна. Даже если происходящая комедия - всего лишь любовная интрижка, всего лишь томление юных тел... Две биологические особи, влекомые инстинктом размножения, соединились в истоме любовной судороги. Что ж тут удивительного? И что странного и необычного в том, что один самец оказался сильнее другого? Дело обыкновенное. Вот завтра дуэль. Сойдемся у крутого берега, и кому-то из нас не повезет. А... почему? Что толку от нашей дуэли? Чья совесть от нее заболит? "Состязание двух мужчин"... Может ли быть что-то пошлее, глупее? Нет, дело, скорее всего, не в юбке.
  Альфред вдруг со всей ясностью ощутил всю бездну конфликта. Аня - лишь повод. Что-то другое определяет его противостояние с Софроницким. Их борьба - это столкновение каких-то стихий, роковых, неподвластных, неведомых... Конечно, размышлял Альфред, со стороны все выглядит куда как банально. Завтра мы пойдем драться за девушку, за право обладать ею. Но по сути, какой же это бред! Это недостойно цивилизованных людей. Драться за любовь - все равно, что унижаться, распускать сопли. Господи, что же это?! Знать о всей нелепости предстоящей дуэли и готовиться к ней. Не сделав ни малейших усилий, чтобы предупредить это бессмысленное бахвальство. Ведь это крысиная возня, не более. Какая мерзость - идти на поводу своих рефлекторных реакций. Подчиняться алгебре инстинктов, презрев гармонию своей души. И, возможно, не только своей.
  
  Альфреда разбудил громкий стук в оконное стекло. Он вскочил и подбежал к двери. Там, в сером, холодном свете раннего утра стоял Раймонд. Альфред попросил его вывести из сарая отцовский мотоцикл "Урал". Разбудив Альфреда, дядя молча взялся за это дело.
  Назарини посмотрел на часы. Начало пятого. Ему все же удалось немного поспать. Хорошо, черт возьми! Он уже окончательно проснулся и чувствовал себя довольно уверенно. Выставив вперед руки и раздвинув пальцы, он убедился, что они не дрожат.
  Раймонд подъехал к калитке.
  - Не забудь, мотоцикл быстро набирает скорость, - сказал он, передавая руль племяннику.
  - Хорошо. - Назарини запрыгнул в седло "Урала".
  - Жми на газ в самый последний момент, когда будешь уверен в себе.
  Аня выбежала на шум мотора. Альфред подъехал к ее воротам, и она вскочила на заднее сиденье.
  - Софроницкий, наверное, уже там, - предположила Аня, обнимая живот Альфреда. - Вера тоже поехала с ним.
  - Вера?
  - Наверняка он сказал ей о дуэли.
  - Значит, она любит его...
  - Какое это имеет значение?
  - Ни малейшего.
  - Тогда вперед!
  Они пустились. Серый туман рассеялся. Свежие краски утра врезались в их лица.
  
  На поляне рядом с обрывом их ждала компания Софроницкого.
  Командор гордо стоял возле своей "Явы", скрестив руки на груди. Он был похож на мелодраматического актера перед главным монологом пьесы. Рядом суетился вчерашний писклявый хулиган, ставший, вероятно, секундантом Командора. Невдалеке, прислонившись в сосне, ждала Вера. Мимолетного взгляда на ее лицо хватило бы каждому, чтобы понять все ее смятение.
  Софроницкий подошел к Альфреду, указал рукой на писклявого и сказал, очень важно:
  - Это мой секундант. А где ваш?
  Альфред ответил:
  - Здесь, как я вижу, нет секундантов.
  - Вот он...
  - Это не секундант, а дерьмо.
  - Ты, крезанутый! - отозвался хулиган.
  - Заткнись, - приказал ему Софроницкий. - Подойдя ближе к мотоциклу Альфреда, он сказал: - Каждый вправе выбирать себе секундантов. Хорошо, можете не представлять мне своих...
  Аня и Гуан, не обращая внимания на присутствующих, подошли к краю обрыва. Течение реки показалось им более быстрым, чем обычно.
  Позади них послышался голос Софроницкого:
  - Туман рассеялся, можно начинать.
  - Пожалуй, - произнес Альфред, отводя Аню от края берега.
  Влодек сказал, обращаясь к своему приятелю-хулигану:
  - Прошу вас, поручик!
  Тот подбросил монету и, поймав, зажал ее в кулаке.
  - Орел, - сказал Софроницкий.
  - Решка, - констатировал Гуан.
  "Поручик" медленно разжал ладонь.
  Увидев решетку, Софроницкий повторил:
  - Туман рассеялся, можно прыгать.
  Альфред невольно сжал в своей руке локоть Ани. Знакомый хулиган Софроницкого злорадно и брезгливо усмехнулся. В этот момент из-за сосны вышла Вера.
  Она сказала:
  - Стойте. Я хочу, чтобы дон Гуан и Командор помирились.
  - Это невозможно, - сразу сказал Софроницкий.
  - Но вы были друзьями... - обреченно произнесла Вера. - Неужели из-за мелкой ссоры можно так рисковать?
  - Это не ссора, - сказал Командор. - Для нашей дуэли есть очень веский повод.
  Альфред подошел к Вере и сказал:
   - Я тебе очень благодарен, но... Примирение невозможно. Есть вещи, которые нельзя простить...
  Поручик, вероятно почувствовав вкус к дуэльной церемонии, сказал:
   - Товарищи, вы не на комсомольском собрании! Дуэль так дуэль...
  Софроницкий прервал своего секунданта:
   - Ну, зачем же так. Прыгнуть мы всегда успеем.
  Альфред сел на свой "Урал" и завел его.
  - Пора кончать эту бодягу, - негромко, но решительно сказал он. - Поручик прав. У нас дуэль. И не следует превращать ее в комедию.
  Софроницкий прокричал сквозь шум мотора:
   - Я сказал, что связь Ани и Гуана - это похоть, а не какая-то там мифическая любовь с первого взгляда.
  Альфред газовал, проверяя мотор. В этом шуме продолжали звучать голоса Веры и Командора.
  - Но есть же пылкая страсть с первого взгляда, любовь, которая бывает только раз в жизни!
  - Ерунда! Так не бывает. Зачем обманывать себя и других?
  - Дайте дорогу! - крикнул Альфред.
  Все расступились. "Урал" сорвался с места и ринулся к обрыву. Он полетел над рекой и в середине полета стал снижаться по траектории дуги. Альфред почувствовал, что наклоняется вправо. Вот уже песчаная отмель, трава. "Урал" сильно накренился вбок. Он едва коснулся колесами песка, его тут же опрокинуло. Острая боль раздираемой кожи заглушила сознание Альфреда.
  
  Он плохо слышал крики, всхлипы и восклицания. Все присутствовавшие побежали к нему. Кто-то догадался сделать носилки из толстых веток орешника. Пострадавшего понесли домой на этих носилках, чтобы не травмировать места переломов.
  Вот так закончилась эта дуэль. Ее правила предполагали только первую кровь. Второй дуэлянт в этом случае мог не рисковать. Как и многие другие дуэли, бессмысленность поединка равнялась безумству самих дуэлянтов. Сейчас уже всем казалось, что случилась роковая ошибка, глупость. Но еще совсем недавно все эти люди, те, кто подготавливал и участвовал в дуэли, - все они были уверены, что дуэль необходима и неизбежна. И вот теперь они стояли возле дома Назарини и старались не смотреть друг другу в глаза.
  Приехавшие, довольно быстро, доктора скорой помощи констатировали перелом позвонков шейного отдела и, возможно, ушиб мозга. Вскоре вернулась "Волга", посланная в Москву за родителями Альфреда.
  Гвидо подошел к крыльцу своей дачи. К нему вышел доктор, только что закончивший осмотр.
  - Состояние тяжелое, - сказал доктор. - Я не буду давать прогноз...
  - Его надо оперировать?
  - И срочно.
  Мирдза подошла к ним.
  - У нас есть какое-то время? - спросила она.
  - Разумеется, - сказал доктор. - Возьмите документы, самое необходимое...
  Родители и доктор зашли в дом. Альфред лежал на диване в зале. Резинка трусов врезалась в живот. Разило аптекой. Дыхание его было поверхностным, слабым.
  Увидав родителей, Альфред проговорил, еле слышно:
   - Так получилось... Дрался за честь дамы...
   - Как же ты сорвался... - едва шевеля сухими губами, проговорил Гвидо.
  Губы Альфреда шептали:
   - Учился музыке, а погибаю от дуэли.
  Доктор сказал:
  - У нас мало времени.
  Гвидо обнял Мирдзу, чувствуя, что она может вот-вот упасть в обморок.
  Мирдза подошла к сыну, открыла сумочку и достала сережку.
   - Вот знак твоей судьбы. Ты дрался ради нее?
   - Да, - ответил Альфред.
   - Что мне с ней делать?
   - Оставь ее где-нибудь здесь, в доме.
  - Пожалуйста, возьмите документы и...тронемся. - Голос доктора звучал настойчиво и повелительно. Он повернулся к Раймонду и сказал ему: - Уведите ее отсюда.
  Раймонд подскочил к сестре и повел ее к выходу.
   - Пойдем, - сказал он, - все равно, ты уже ничего не сможешь сейчас сделать.
  Через десять минут машина скорой помощи отвозила бедного Альфреда в больницу. Его сад и дом со старой террасой опустели.
  Большинство дачников после этого случая уехали в город. В поселке появился следователь, опросивший молодых людей, так или иначе причастных к роковой дуэли. Все ему стало ясно с первых же допросов: это был несчастный случай по неосторожности. Ни состава, ни самого события преступления он не нашел.
  
  Итак, большинство дачников после дуэли покинули поселок. Какая-то тревожная и вместе грустная атмосфера воцарилась в нем. Кажется, только Раймонд и Чарковский остались тут, чтобы закончить все дела. Кое-что досадить, убрать, перевязать и т. д. Несколько дней они молча занимались хозяйскими делами. Они не только не говорили между собой ни о чем, но старались не смотреть по сторонам, чтобы не столкнуться взглядами. Но как-то раз они оказались оба близко к забору, и Раймонд произнес, почти невольно:
   - Вот тебе, бабушка, и тайны Тибета.
   - Не говори, - согласился Чарковский, разбрасывая вокруг куста белые шарики удобрений.
  
  Больше в тот день они не сказали друг другу ни слова. Еще через несколько дней Чарковский вышел как-то в магазин и вернулся обратно с авоськой продуктов: буханкой хлеба, банкой килек, банкой соленых огурцов и бутылкой водки по три шестьдесят две. Он расположился на веранде и стал выпивать. Раймонд, притаившись, наблюдал за ним. Тот выпил уже несколько рюмок "Московской" и медленно, едва ли не с остервенением, откусывал хлеб и хрумкал огурцами. Что-то происходит сейчас в его сознании, подумал Раймонд, и он даже мог предположить, какие именно мысли одолевали писателя.
  
  Стояло время тысяча девятьсот семьдесят второго года, бушевали лесные пожары.
  
  Раймонд решил растормошить захмелевшего Чарковского. Вдруг он остановился в полном недоумении. К дому подходила Мирдза. Он никак не ожидал этого. Он был уверен, что Мирдза дежурит в больнице, куда отвезли травмированного на дуэли Альфреда.
  Сестра открыла калитку и вошла в сад.
  - Что-нибудь случилось? - спросил у нее Раймонд. - Как себя чувствует Альфред?
  - Ему уже лучше, - сказала Мирдза. - Но доктора боятся, что он станет инвалидом.
  С веранды Чарковского послышалось пение: "...горы, те, что Рерих написал".
  - Что это?
  - Чарковский, кажется, запил, - пояснил Раймонд.
  Мирдза бросила взгляд на веранду соседа и вздохнула с каким-то непонятным, поразившим Раймонда состраданием. Она ушла отдыхать в свою комнату.
  
  Утром к ним зашел Чарковский и предложил выпить. Его руки дрожали с похмелья. Они сели на веранде. Мирдза стала второпях готовить завтрак, но Чарковский, не дожидаясь, жадно всосал полстакана водки.
  Ему полегчало. Он расслабился и налил водки Раймонду.
  - Ну что, пролетарии всех стран, соединяйтесь!
  - С утра? - произнес дядя, не желавший пить водку.
  - Пей, говорю! Легче станет.
  - А мне и так хорошо.
  Мирдза поставила на стол сковородку с яичницей, банку соленых огурцов и хлеб.
  Раймонд сказал писателю:
  - Я знаю, вы меня презираете за то, что я латыш.
  - Нужен ты мне, презирать тебя!
  - Так ведь это еще хуже, - сказал бывший переселенец. - Значит, вы меня и за человека-то не считаете. Думаете, я не видел, как вы посмотрели на меня тогда...
  - Не понял?
  - В тот вечер, когда я готовил у вас шашлык.
  - Интересно?
  - Вы посмотрели на меня, как на лакея.
  Чарковский замер в недоумении, потом громко засмеялся, но тут же опять застыл.
  - Да у меня и в мыслях этого не было...
  - Вот вы думаете, что я ничтожество в сравнении с вами.
  Все молчали. Чарковский выпил рюмку водки. Потом он молча вышел в сад. Мирдза пошла за ним. Раймонд увидел в окно, как они вместе направились к лесу. Было странно видеть их вдвоем. Что их связывало?
  Они остановились на поляне. Писатель сказал:
  - Я не хотел, чтобы Альфред и Аня всерьез полюбили друг друга.
  - Поэтому ты стравил Софроницкого и Альфреда? - спросила Мирдза. - Заставил их драться?
  - Не совсем так. Я просто не мешал их дуэли. Они были уверены, что дерутся за честь дамы. Я им не мешал так думать. Все! Хотя, наверное, я мог бы предотвратить этот архаический ритуал.
  - Почему ты этого не сделал?
  - Я боялся инцеста.
  - С ума сошел...
  Чарковский произнес:
  - Неужели тебе не понятно?! Любовный союз Альфреда и Ани означал бы кровосмешение! Надеюсь, ты не забыла, что Аня - твоя дочь? Этого никто не знает, кроме нас...
  Пронесся ветер. Мирдза сказала, вдыхая встречный поток:
  - Сладковатый вкус. Как от жженого сахара.
  - Ну вот, еще эксперимент...
  - Ты говоришь что-то очень странное. Какой эксперимент?
  - Порыв ветра.
  - Ну и что?
  - Такой запах, - сказал Чарковский, - бывает от расплавленных электрических проводов. В этом порыве ветра чувствуется запах электрической гари. Такой же запах был в долине времени на вершине Тибета. На той площадке, где исполняются желания...
  - Послушай, что все это значит?
  - Это послание. Нам. От неведомых сил времени.
  - Это старческий маразм, склероз и гипертония, - раздраженно произнесла Мирдза.
  Писатель обмяк и прислонился к березе. Он спросил Мирдзу о здоровье Альфреда. Она сказала, что сын поправляется, но врачи опасаются возможной инвалидности. Травма позвоночника привела к левому гемипарезу.
  Чарковский говорил тихо и отрешенно.
   - Мы познакомились с тобой после войны...
  
  Они познакомились, действительно, в конце сороковых и пережили бурный в своей банальности роман. Все родственники Мирдзы были против их знакомства. Она скрывала наступившую беременность. Когда родилась Аня, Чарковский развелся с первой своей женой и взял ребенка к себе. Мирдза изредка навещала их. Чарковский вырастил Аню один. Мирдза вскоре вышла замуж за Гвидо. Аня так и не знает, что ее мать на самом деле не умерла при родах, а живет отдельно.
  
  Мирдза и Чарковский вернулись с прогулки в каком-то умиротворенном, если не сказать, благостном настроении. Они решили открыться Раймонду. За вечерним чаем Раймонд узнал, что у Мирдзы был роман с Чарковским. Они познакомились на корабле во время круиза по Волге. Мирдза родила ему дочь Аню. Потом они расстались. Мирдза вышла замуж за Назарини, и через два года у супругов появился мальчик Альфред. Таким образом, Аня и Альфред являются братом и сестрой. Никто об этом не знал. И вот теперь, в семьдесят втором году, случилась эта дуэль. Писатель и историк Тибета способствовал роковой развязке. Чарковский не предотвратил дуэль Альфреда и Софроницкого, хотя, наверное, мог бы это сделать.
  - Теперь я понимаю, - задумчиво проговорил Раймонд, - почему вы вели себя так странно. Вы как будто провоцировали двух молодых, задиристых петухов...
  - Да, я хотел, чтобы они подрались, - признался Чарковский.
  - Я это видел, но не мог объяснить. А теперь понимаю: вы боялись кровосмешенья. Вы-то знали, что они брат и сестра.
  Раймонд сказал Чарковскому, в попытке понять еще что-то очень важное, по-прежнему остающееся неясным:
  - И все же... Рисковать здоровьем юноши? На что вы надеялись?
  - На случай, - ответил Чарковский.
  - Вы допускали, что Альфред может получить травму в результате этой дуэли?
  - Допускал...
  Всем троим, казалось, стало неловко. Они промолчали несколько минут, боясь собственных слов и взглядов.
  Наконец, Чарковский сказал:
  - А вы представляете, что было бы, если бы они всерьез полюбили друг друга!?
  - Да нет, я не сужу вас, - размышлял Раймонд.
  - Кто ты такой, чтобы осуждать его! Не судите, да не судимы будете, - произнесла Мирдза. Она словно оправдывала себя, приняв на свой счет слова брата.
  - Ты, по-прежнему его любишь? - удивленно произнес Раймонд.
  Чарковский неожиданно заговорил о некоем докторе.
  - Со мной в тибетской экспедиции был доктор Клювенталь. Потом он уехал в Йошкар-Олу и устроился там фельдшером. Он сменил фамилию и закончил медицинский институт.
  - Как же его потом звали?
  - Клювин. Доктор Клювин. В Йошкар-Оле он получил известность.
  - Чем же он заслужил ее? - спросил Раймонд.
  - Дело в том, что он умел... Как бы это сказать? Его пациенты быстро поправлялись. Они выздоравливали гораздо быстрее, опережая сроки традиционного лечения. К тому же он успешно помогал очень тяжелым больным: с травмами, переломами, недоразвитием костей, хроническими инфекциями. Известен случай, когда он сумел нарастить девочке плечевую кость...
  - Неужели?
  - У девочки с рождения была недоразвита плечевая кость, и одна рука получалась короче другой. Клювин вылечил девочку. Он растягивал ей руку, и кость нарастала. Это было почти чудом!
  - Да, но откуда у него такие способности?
  - Он был на той площадке времени в Тибете.
  - А...
  - Вероятно, что - то сверхчеловеческое поселилось в нем.
  - И вы верите в эти сказки?
  - Он также лечил инфекции мочевого пузыря, женских детородных органов, и пациенты быстро поправлялись. Я подумал, не отправить ли к нему нашего Альфреда?
  
  
  
   Распад
  
  
  Альфред лежал в полутемной палате. После отбоя выключили лампы. Палата слабо освещалась синим светом, который доходил к ней из операционного блока соседнего корпуса. Стоял ноябрь. Шел третий месяц лечения. Его обещали выписать в декабре. Альфред уже мог ходить, опираясь на палку. Совсем недавно врачи сняли гипсовый шейный корсет.
  Несмотря на положительную динамику терапии, и врачам, и самому Альфреду было ясно, что новый, семьдесят третий год он встретит инвалидом. Длинными, темными вечерами Альфред погружался в мысли о своем будущем. Что теперь ждет его? Конечно, он закончит, пусть и с опозданием на год, гнесинское училище. Наверное, он сможет играть на фортепьяно. Пальцы рук слушались его отменно. Кисти и предплечья двигались свободно и мгновенно подчинялись мозговым импульсам. Но вот плечи, спина, шея плохо слушались его. В этих частях тела сохранялись боли, которые резко усиливались в момент начала движений. Смогу ли я дирижировать оркестром, думал Альфред? Он мечтал об этом еще с музыкальной школы. Теперь такая перспектива казалось весьма сомнительной.
  И все же самым главным для него была любовь к Ане. Альфред понимал, что никакие успехи на музыкальном поприще не сравняются с его чувством к этой девушке. Все время, проведенное им в больнице, он только и думал о незабываемых днях августа. О том коротком промежутке счастья, веселом приключении дачной любви. Эти воспоминания, эти грезы наяву, живые картины дачного романа вселяли надежду, давали силы бороться с недугами травмы. Аня приходила к нему в больницу только один раз, но это как будто не смущало Альфреда. Он жил, погруженный в свои воспоминания, и ему казалось, что они по-прежнему вместе.
  Однако в действительности, в той реальности бытия, которую Альфред старался не замечать, все обстояло весьма плачевно. Аня навестила его за два месяца лечения всего лишь один раз. Он хорошо запомнил тот день, присовокупив его к веренице грез. Это был дождливый вечер в конце октября. Альфреду сказали, что в холле его ожидает посетитель. Он спустился. Там стоял Гвидо. Они обнялись. Когда отец передал ему авоську с яблоками, помидорами, шоколадкой, кульком конфет, у Альфреда защемило сердце. Чувство жалости и любви неожиданно вспыхнуло в его душе. Он никогда раньше не испытывал к отцу подобного чувства. Ему показалось, что он увидел всю тщету жизни. Громкий, геройский, отец оказался маленьким слабым, тщедушным, приклеенным к мелкому быту.
  Заканчивался прием посетителей. Альфред сказал:
  - Тебе пора. Темно будет возвращаться.
  - Все будет хорошо, - сказал Гвидо. - Перед тобой целая жизнь. Сейчас еще рано говорить...
  - Я буду работать.
  - Конечно! Ты сможешь обрести себя.
  Гвидо ушел. Через несколько минут появилась Аня. Она едва успела войти в холл больницы перед самым его закрытием. Охранник начал протестовать, но Аня, кажется, заранее предусмотрела такой вариант. Она сунула охраннику пакет с двумя бутылками водки, сделав это так ловко и настойчиво, что тот не стал ее выгонять. Аня и Альфред стали свободны в темном холле. Они обнялись как близкие люди и тут же принялись искать укромное пристанище. Выйдя из холла в коридор, они прошли несколько метров и заметили приоткрытую дверь. Там была санитарная комната с ведрами, щеткой, унитазом, ванной и кушеткой.
  - Этот вечер решит, не в любовники выйти ль нам, - прошептал Альфред, увлекая Аню на кушетку.
  - Сюда могут войти.
  - Нет, не могут. Санитарки по ночам не работают.
  В результате всех усилий они устроились на ночь в этой комнате. Альфред сбегал к себе в отделение, показался дежурной сестре, зашел в палату, а затем незаметно от сестры улизнул обратно.
  
  Под утро им стало холодно, и они проснулись. Было еще темно. Издали захлопали двери, послышались шаги и голоса. Настала пора прощаться, но Альфред не хотел отпускать свою ундину. Пока Аня была с ним, он не ощущал боли от ушибов и переломов. Этой ночью во всю мощь звучали его незамутненные чувства. Никогда прежде он не чувствовал так остро всей прелести красивого и упругого тела избранницы. Никогда еще он не испытывал такого высокого и прекрасного чувства любви, подкрепленного обезболивающим эффектом эндорфинов.
  Аня сказала, поразив Альфреда леденящей правдой:
  - Я должна попрощаться с тобой. Теперь, когда мой долг...
  - Ты хочешь сказать...
  - ... мой долг исполнен...
  - Разве то, что случилось этой ночью, было всего лишь исполнением долга?
  - А разве этого мало! - произнесла она всем существом знающей себе цену женщины.
  - О каком долге ты говоришь?
  Аня ловко застегнула лифчик и одела рейтузы. Она хотела успеть до прихода санитарки, поэтому говорила торопливо.
  - Ты дрался из-за меня на дуэли. Я должна была чем - то отплатить.
  - Значит, это была лишь благодарность? - Альфред помрачнел. - Вероятно, я был очень глуп...
  - Ничего, - пошутила Аня, - в темноте не видно. Не обижайся. У меня будто сняли камень с души.
  - Как? Разве ты... Разве ты не любила?
  - В какой-то момент мне показалось, что я люблю тебя, но это было наваждением.
  - Почему же ты не сказала мне об этом?
  - Я не знала.
  - А теперь - знаешь...
  - Дуэль! Она все изменила. Она вернула меня к жизни.
  - А меня?
  Аня совсем оделась, полная решимости тут же покинуть санитарную комнату.
  - Или в этой жизни каждый за себя? - Альфред все еще пытался ухватить справедливость за фалды.
  - Ты меня проводишь?
  Уже возле парадной двери Альфред взял ее за руку.
  - Так вот какие чувства, - сказал он с гримасой душевной боли, - вот какие принципы ты исповедуешь!
  - Я ничего не исповедую. Не превращай альковную историю в философскую проблему.
  - Это бесчеловечно! - Он крепко сжал ее руку.
  - Пусти!
  Аня вырвала руку и скрылась за дверью. Тут же в холл влетел Софроницкий. Какая-то злобная радость победившего гладиатора сияла на его лице. Он подскочил к Альфреду и жестко произнес:
  - Не любит она тебя, не любит!
  Альфред смутился. Софроницкий сказал истину, но она была слишком тяжела. Альфред ненавидел Софроницкого, но понимал, что у него нет сил для борьбы с ним, с его сермяжной правдой. И главное, Альфред знал, что Командор один ничего не значит, без Ани. Это она сделала его таким смелым. Он может теперь нагло улыбаться мне в лицо, думал Альфред, уже зная наверное, что Аня разлюбила меня.
  - И оставь ее в покое, - железно сказал Командор.
  Альфред молча отвернулся и зашагал в свое отделение. Жалкий, осунувшийся инвалид. Ему не хотелось спорить, драться, как-то отстаивать себя, свое право. Боже, милостивый! Альфред содрогнулся от самой возможности вспомнить дуэль. Эту нелепую историю... Он вряд ли выдержит всю тяжесть раздумий о ней, несущих груз тщеты и бессмысленности жизни. Физическая немощь Альфреда казалось ему ерундой в сравнение с нравственным переломом, линия которого прошла в его душе, дымной молнией расщепила его сердце. Что он хотел, ради чего дрался на дуэли? Ради иллюзии любви, ради ничтожных желаний?
  И как он позволил втянуть себя в этот жалкий и примитивный в своем ничтожестве спектакль!? Как он, музыкант, уже сочинявший сонаты, не смог разглядеть в Ане черты легкомыслия поровну с надменным тщеславием? Разве он не видел, как она порхает от одного куста к другому, не задерживаясь ни на одном? Альфред был лишен тщеславия или ему казалось, что он его лишен... Так или иначе он вовсе не хотел одерживать победу над Софроницким в борьбе за обладание Аней. Да и чем, собственно, было тут обладать? Ее плотное, эластичное тело, возможно, притягивало его, но, право, не в той степени, чтобы бросаться с обрыва на мотоцикле! Душой эта девушка обладала весьма узкой, тут любому дураку ясно. Неужели он надеялся на преданность и любовь? Нет, в дачном поселке, случилось нечто другое - то, было что-то, что властно толкало его в объятия Ани.
  
  Альфред зашел к себе в палату и лег на кровать. Ему захотелось спать. Ночь, проведенная на твердой кушетке, пусть и в объятиях Ани, была почти бессонной. Альфред не пошел завтракать. Он стал сладко засыпать, и в этот момент в палату вошла Вера. Она была в белом халате и держала в руке сетку с яблоками и банкой сока. Положив продукты на тумбочку, Вера присела на краешек. Сетка кровати прогнулась, и Вера сползла к стене.
  - Тебе удобно? - спросил Назарини.
  - В тесноте да не в обиде.
  - Как ты узнала, что я здесь? Впрочем...
  - Я обошла все больницы в твоем районе и в каждой наводила о тебе справки.
  - Вот как? Но почему...
  - Она тебя не любит.
  Альфред приподнялся и свесил ноги с кровати. Он стал мрачен.
  - Я это уже слышал.
  - А я знала об этом еще тогда. И все время хотела рассказать тебе, открыть глаза.
  - Я не жалею, что ты этого не сделала.
  - Напрасно.
  - Почему?
  - Ты пострадал... Ты заплатил слишком большую цену за то, чтобы...
  Назарини спросил, предчувствуя развязку:
  - Так за что?
  - За то, чтобы изменить ее жизнь и ее саму.
  Альфред встал с кровати и подошел к окну. Дымное марево мелкого снега и ветра застилало все пространство за стеклом.
  - Я так и не смог этого понять. Я, наверное, слишком глуп.
  - Нет, - сказала Вера, устроившись поудобнее на кровати, - просто ты находился в состоянии транса. В этом состоянии человек действует как автомат. Он совершает поступки, безумные поступки, о мотивах которых потом ничего не помнит.
  Назарини стал спиной к окну.
  - Что ты говорила про Аню? Что я должен был изменить в ней?
  - Понимаешь, Аня это... Она недалекая, трусливая... ее закружил вихрь ложного чувства...
  - Ко мне?
  - К тебе, Альфред. Но она - не твоего поля ягода.
  - Опять ягода, - тихо произнес Альфред.
  - Что?
  - Нет, ничего.
  Вера продолжала:
  - Когда случилась дуэль, она поняла это. Она поняла, что светлая и чистая любовь ей не нужна. Ей нужен... такой, как Софроницкий. Человек, которым она может полностью манипулировать.
  - А мной она не могла манипулировать?
  - Нет.
  - Почему?
  - Не знаю... В мужчине это сразу видно.
  - Что именно?
  - Свобода воли. Способность принять роковое решение. Быстро, не раздумывая. - Вера решительно заключила: - Нет, такой человек, как ты, ей не нужен. Она это поняла и вернулась к Софроницкому. Вернее, к самой себе.
  - Ценой моей... - Назарини произнес дрожащим, срывающимся на крик голосом: - ...Что я здесь... дохну!
  - Ты сам этого хотел.
  Альфред вернулся на койку.
  - Знаешь, я до сих пор не пойму, зачем я это сделал. Зачем я пошел на дуэль?!
  Вера и Альфред сидели на кровати, вдруг ставшие близкими как брат и сестра.
  
  Лечащий врач Альфреда заполнял историю болезни. Вера зашла к нему в кабинет и спросила, какие лекарства дают ее брату.
  - Я волнуюсь за него...
  - А что волноваться? - произнес доктор, оторвавши взгляд от страниц. - Хуже ведь уже не будет.
  - Спасибо.
  - Он жив, ему дадут вторую группу инвалидности.
  - Так как же мой вопрос? Какие он получает уколы?
  - Анальгин, если угодно.
  - Скажите, доктор, это не опасно?
  - Уколы снимают ему боль.
  - Ему бывает больно?
  - Должно быть. Впрочем, я ведь не душеприказчик вашему брату...
  
  В конце декабря Альфреда выписали из больницы. Он уже привык к своей инвалидности. Он ходил, опираясь, на палку, но не был угнетен. Выйдя на заснеженный проспект, Альфред испытал забытое чувство радости, душевного подъема. В окнах жилых домов и магазинов сверкали елочные игрушки и гирлянды. Все дальше и дальше отдалялась от него эта кромешная осень, его болезненная любовь и нелепая дуэль. После больницы стало легче на душе, появилась какая-то прозрачность мира. Да-да, именно прозрачность, ибо в прошедшие месяцы мир виделся им в странном тумане, отделенный от него пеленой, словно этот мир был нереальным. Совсем другое теперь: как все знакомо, весело! Хочется смеяться, готовиться к новому, семьдесят третьему, году, жить!
  У него теперь есть новый друг, близкий ему человек - Вера. Назарини пригласил ее к себе домой на встречу нового года. За несколько дней до праздника они встретились, чтобы обсудить покупки. Альфред признался ей, что больше не думает об Ане.
  
   ***
  Прошло несколько ничем не примечательных лет. Формально неприметных, разумеется. Каждый человек переживает всякие мгновения - радости, душевной смуты, порой и не подозревая об этом. Он взрослеет, меняется. И ему кажется, что все течет гладко, размеренно, а все перемены только маячат где-то далеко, за горизонтом времени... Но они происходят постоянно, каждый день, каждую минуту.
  В семьдесят восьмом году Альфред окончил гнесинку. Настала пора устаиваться в симфонический оркестр. Он играл в ресторане, но, разумеется, временно. На прослушиваниях он сразу вызывал у членов оркестровых худсоветов жалость и подозрение, какие возникают при встрече с нищим. Его либо жалко, и от него откупаются копейкой, либо возникает мысль, не притворяется ли он специально нищим, не раздувает ли свой недуг, свою немощь, на самом деле просто не желая трудиться. Такова судьба музыканта - инвалида. Короче говоря, ни в один оркестр его не брали. Худсовет можно понять. Никто не хотел брать в оркестр калеку. Допустим, он обнаружил бы гениальность. В этом случае он стал бы смущать своей гениальностью остальных музыкантов, членов оркестра. Если же, наоборот, он оказался бы заурядным музыкантом, то и в этом случае он не подходил им: его инвалидность была бы препятствием для трудной работы с длительным напряжением физических сил.
  Игра по ресторанам несколько затянулась. Альфред стал замечать, что ему все больше нравилось получать крупные чаевые за свою игру. Его просили исполнять отдельные темы; он мастерски это делал и получал вживую большие деньги. Он знал размеры окладов в симфоническом оркестре и втайне гордился тем, что имеет гораздо больше денег. Правда, оркестры выезжали за границу, и музыканты получали подъемные в долларах.
  Доллары, зарубежные гастроли были для Альфреда недоступны. Богемная жизнь проходила мимо. Кстати, одним из таких счастливчиков - оркестрантов стал Софроницкий. Его борьба за Аню увенчалась успехом. Они поженились, как только Владимир окончил свой курс в гнесинке и стал работать в симфоническом оркестре на радио. Альфред слышал, что его бывший приятель уже побывал в Париже.
  
  Совместная жизнь Ани и Софроницкого была нелегкой. Софроницкий безумно ревновал ее. Она порой становилась несносной: на светских вечерах и приемах кокетничала с известными дирижерами, другими деятелями искусства. Хотя Влодек привозил ей из-за границы косметику, сигареты, одежду, он не смел делать ей замечания и требовать от нее соблюдать хотя бы какие приличия. Однажды семейная пара веселилась в ресторане "Арагви". Аня выпила полбутылки коньяка, расслабилась, хохотала и курила сигарету за сигаретой. Наконец, она стала танцевать. С одним из партнеров она танцевала подряд два танца. Софроницкий, как всегда, терпел выходки жены. Однако тут он взволновался всерьез. Он поинтересовался у знакомого альтиста, не знает ли тот, с кем танцует Аня. Альтист ответил, что не может точно сказать, но, скорее всего, это какой-то режиссер.
  Когда музыкальная тема закончилась, Влодек подошел к паре танцоров. Он потребовал от Ани, чтобы та вернулась к нему за столик. Аня хлопнула кулачком по его руке в момент, когда он попытался увести ее от режиссера. Ее удар был сильным. Это был типичный импульсивный удар изрядно пьяного человека. Она повисла на режиссере, заиграла музыка, и они опять пустились. Софроницкий, с трудом сдерживая гнев, дождался окончания очередной музыкальной темы. Он был готов подраться с режиссером. Неизвестно, чем бы все кончилось, но к счастью танцевальный партнер Ани направился к выходу. Выйдя на улицу, он закурил. Софроницкий выскочил следом и встал перед режиссером. Несколько времени тот молча курил, уклоняясь от безумных глаз ревнивого мужа.
  Софроницкий сказал:
  - Послушайте, вам не кажется, что вы ведете себя по-хамски?
  Режиссер сделал еще одну попытку избежать разговора с безумцем. Он курил и глядел в темноту сквера.
  - Неужели вы не видите, что он пьяна, что она неадекватна?
  Ухажер бросил сигарету и метнулся к дверям. Володя преградил ему дорогу:
  - Вы никуда не уйдете!
  - Не валяйте дурака...
  - Я же сказал, что не пущу вас.
  Софроницкий схватился за режиссерский пиджак и начал трясти негодяя, но тот обхватил талию соперника, сильно сжал его, приподнял и легко отбросил в сторону. Оправив пиджак, режиссер ступил в проем дверей.
   - Стой, мерзавец! - прохрипел Софроницкий. - Я требую...
  Режиссер остановился. Удивление, которое выражали его глаза в течение всей ссоры, в этот миг выросло невероятно. Он вдруг понял, чего добивается драчун - муж.
  - Уж не собираетесь ли вы вызвать меня на дуэль?
  - Дуэль? Отлично! Я готов. Ненавижу!
  - Меня или свою жену? - спросил режиссер.
  Софроницкий на мгновение растерялся.
   - Вот видите, как все сложно, - сказал режиссер.
   - Вы думаете, что ей приятно с вами танцевать?
  - Почему вы у нее не спросите? Боитесь... Хотите, я спрошу?
  Сраженный неумолимой логикой режиссера, Владимир осунулся и молча вошел в танцзал. Аня пробежала мимо него, навстречу своему партнеру. Они взялись за руки. Режиссер шепнул что-то на ухо Ане.
   - Неужели это правда? - спросила Аня своего мужа. - Ты готов драться?
  - Нам пора домой, - робко произнес Влодек. - Ты меня презираешь?
  - Как ты глуп.
  Аня и режиссер покружились еще немного, потом режиссер проводил ее к столику и поцеловал руку.
  Софроницкий спросил у альтиста, где живет режиссер. Альтист сказал, что знает адрес его дачи на Николиной горе.
  По дороге домой Аня пошатывалась и все время икала.
  - Я не твоя собственность, - говорила она Софроницкому, - ты компрометируешь меня своей дурацкой ревностью.
  Влодек довел ее до квартиры. Когда жена зашла в ванную комнату, он незаметно исчез.
  
  На попутной машине Софроницкий добрался до Николиной горы. Скрипач был переполнен ярким чувством. Он твердо решил ударить в лицо наглому обольстителю своей жены. Немного побродив по улочкам поселка, он нашел дачу режиссера. В одной из комнат первого этажа громадного дома горел свет. Скрипач перепрыгнул забор и сквозь лай собак добежал до крыльца дома.
  Он стал барабанить кулаком в дверь и кричать:
  - Выходи, я набью тебе морду!
  Дверь открылась, и на крыльце появился незнакомый Влодеку человек. Он был в халате парусиновых брюках и тапочках.
  - Я пришел драться, - сказал Софроницкий. - Я знаю, здесь живет режиссер. Вы кто? Слуга? Позовите его, пожалуйста.
  - Это дача не режиссера, а известного писателя, - сказал человек в халате. - Вы ошиблись.
  Он крикнул кому-то в глубину сада:
  - Степан! Разберись, в чем тут дело.
  В саду послышался скрип двери и чьи-то шаги. К дому приближалась фигура с фонариком. Влодек узнал в ней режиссера. Тот посветил в лицо Софроницкому.
  - Вот ты где! - обрадовался Софроницкий. - Мы будем драться!
  - Ну вот, вы тут разбирайтесь, а я пошел спать, - сказал незнакомый человек в халате. Скрываясь за дверью веранды, он произнес: - Степан, не забудь, что мы выезжаем в семь утра. Машина будет готова?
  - Разумеется.
  Софроницкий и Степан остались в саду одни.
  - Ты шофер? - удивился Влодек. - А я думал... Альтист сказал мне, что ты режиссер. А ты шофер? А это кто был - в халате?
  - А это граф, Лев Николаич Толстой.
  - А я думал...
  - Что ты думал?
  - Нет, ничего.
  - Тогда вали отсюда.
  Это было сильнейшим ударом. Софроницкий ревновал жену, мучился ее неразборчивостью, вольностью в поведении. Он уже привык к роли блюстителя нравственности. Он боролся за ее духовную чистоту. Владимир жил этой борьбой. В стычке с "режиссером" он должен был проявить себя как защитник чести жены. Он должен был драться с сильным мира сего! И тут выясняется, что его соперник вовсе не режиссер, не богема, а какой-то там шофер. Его борьба вмиг обесценилась. Волна гнева спала, и обнажились подводные камни всей последней ситуации. Оказалось, что все волнение за Аню было ложным, было лишь сокрытием пустоты их отношений. А если еще точнее, то и пустоты его любви к ней. Влодек опасался, что Аня может изменить ему с кем-то из богемы, например, с богатым режиссером, а она всего-то - флиртовала с шофером. Пьяный флирт с плебеем. Боже мой, думал Софроницкий, она даже не в состоянии различить, с кем ей пристало любезничать! Исчезли последние опоры его чувства к Ане. Исчезла почва для ревности, ненависти, страха. Осталась лишь унылая скука: наблюдать спившуюся женщину, процесс ее деградации...
  
  Судьба избавила Софроницкого от скуки. Его призвали в армию. Как-то так получилось, что сразу после гнесинки его не "взяли". Забрали только осенью 1979 года. Служить ему полагалось год. Сначала его направили в военный оркестр московского округа. И когда половина срока миновала, в части начались странные события. Поползли слухи о переводе части Софроницкого в другой округ. Все стало ясно после известия о начале афганской войны, которое промелькнуло в газетах в конце декабря, в канун нового года. Так Володя оказался в Афганистане. Короткое время он оставался в оркестре, но вскоре, в общей суматохе военной кампании, оркестр распался, и его музыканты оказались простыми солдатами в разных полках "ограниченного воинского контингента". Софроницкий участвовал в военных операциях в кишлаках.
  
  Известие о начале военной кампании в Афганистане вызвало у Альфреда Назарини тяжкое впечатление. Он сразу понял, в какую кровавую мясорубку влезли наши военные. Все эти басни об исполнении интернационального долга казались ему в высшей степени неуместными, омерзительными и дремучими. Назарини прекрасно понимал лживость советской пропаганды интернационализма. Несносно наблюдать, как сенильные члены политбюро косноязычно бубнят о коммунистическом долге. Но он вначале не знал страшной правды о состоянии наших вооруженных сил.
  Он узнал об этом от своего отца. Участник отечественной войны, Гвидо Назарини всегда был правоверным коммунистом. Итальянец и не мог иметь в коммунистической России иных убеждений. Как честный человек, он, разумеется, был противником Муссолини и естественным образом восхвалял советскую конституцию, превозносил передовое коммунистическое учение. Когда в его присутствии заходили разговоры о диссидентах, Гвидо вскипал, называл их врагами социализма. Представить его фрондером было абсолютно невозможно. Но после начала афганской кампании в нем произошла перемена.
  Где-то в начале января он крепко выпил. Альфред подслушал его разговор с женой.
  Гвидо сказал:
  - Вот сволочи! Влезли!
  - О чем ты?
  - Не притворяйся, это не поможет.
  - Но ведь это наш долг, - сказала Мирдза, не искренне конечно, а только для того, чтобы успокоить мужа.
  - Понятно... "Руку помощи", что ль, протянули! Бездари! - негодовал Гвидо. - Мы проиграем. В армии нет порядка, генералитет в полном разложении.
  - Как ты можешь...?
  - Помнишь, мы гостили на генеральской даче в Пахре? Не дачи, а дворцы! Они строят не армию, а дворцы. Они хотят только жрать!
  Альфред был потрясен. Мало того, что он сам понимал лживость интернационального долга, но теперь об этом же говорит его отец, правоверный коммунист! Армия не грозила Альфреду. Он был освобожден от службы по инвалидности. Как-то, в одном из ресторанов, где он работал в оркестре, Альфред встретил Аню. Она сидела за столиком и пила виски. Поначалу, заметив друг друга, они сделали вид, что незнакомы, но тут же смирились с неизбежностью разговора. В перерыве между танцевальными композициями Альфред присел к ней. За столиком никого не было: сидевшая тут пара ушла домой. Несколько секунд они молчали, потом Аня сказала:
  - Влодек в Афгане.
  - Как? Разве он... Разве он не освобожден?
  - Все случилось неожиданно. Сначала он служил в оркестре московского округа. Ну, а недавно... А ты... как?
  - Я инвалид, ты знаешь.
  - Я помню.
  - Тебе его жалко?
  Аня не ответила. Она только просветленно улыбнулась.
  - Давай, пока, - сказала она и ушла.
  Назарини покраснел. Вот влип, подумал он. Конечно, тут нет моей вины, но все же... Эта вертихвостка вмиг превратилась в солдатку. Она, кажется, пила, распутничала, а теперь - стала женой героя. А я... А я трус. Но ведь я, действительно, инвалид. Инвалид? Формально, да. Но кто теперь поверит. Все будут думать, что я трус. Мой сверстник, приятель, воюет в Афгане, а я играю в ресторанах. Стоп! Не надо преувеличивать. Большинство молодых людей в Союзе не верят власти. Не верят ни в какой интернациональный долг. Открыто смеются над социалистической идеологией. Любой считает за счастье избежать ужасной участи воевать в исламской стране. Никто, конечно, меня не осудит, сказал себе Альфред. А если кто и посочувствует Влодеку, то только из жалости, что ему выпал этот жребий. Да, все мои сомнения обусловлены одним: тем, что в этой истории замешана Аня. Раньше ее можно было спокойно презирать, но теперь, когда ее муж на войне...
  
  Как и предполагалось, никакого блицкрига в Афгане не получилось. Мы завязли там и, похоже, надолго. Гвидо, между тем, обрел былую стойкость коммуниста. Весной восьмидесятого года он сказал сыну:
  - Мне бы не хотелось учить тебя жизни, но... Ты знаешь, в какое трудное положение мы попали.
  - Кто это мы?
  - Мы... Советские люди.
  - Нас всех обманывают. Нами руководят бездарности.
  - Тебя сошлют в Сибирь быстрее, чем ты этого захочешь! - закричал Гвидо.
  Гвидо сдерживал аффективность ценой покраснения лица.
  - Я ни на чем не настаиваю. Но твои сверстники жертвуют собой, как мы когда-то в Испании!
  - Какой бред!
  - Если ты поведешь себя не как сын Гвидо Назарини, мне будет... стыдно.
  Альфред ушел в свою комнату. Он хотел забыть бред отца. Он не понимал, как можно в его годы оставаться таким идиотом. Альфред не знал, что в старости человек возвращается в свое прошлое и не поддается никакому переубеждению.
  В комнату вошла Мирдза. Она сообщила, что слышала разговор Альфреда с отцом.
  - Насколько я понимаю, - сказал Альфред, - отец хотел бы, чтобы я отправился воевать в Афганистан.
  - Дураком был, дураком остался. Надеюсь, ты не принимаешь его слова всерьез? Это всего лишь старческий бред.
  - Да, - согласился Альфред. - Разве нормальный отец будет посылать сына на эту бессмысленную бойню?!
  Альфред облокотился на стол и в отчаянии обхватил голову руками. Мирдза присела рядышком и сказала.
  - Почему ты так нервничаешь? Он же старик...
  - Не знаю, - выдохнул Альфред. - Я все понимаю, он старик... Но есть в этом что-то неподвластное разуму. Может, он в чем-то прав?
  - Ты с ума сошел!
  - Не волнуйся, я ведь инвалид. - Альфред стал тереть кулаком область сердца. - Странно, но его слова... действуют на меня как приказ. Я не могу от них избавиться. Еще это клеймо инвалида... Как будто я виноват, что у меня вторая группа!
  - Успокойся, ты ни в чем не виноват.
  - Я сейчас отчего - то вспомнил про рубиновую сережку. Ты нашла ее в кармане моей рубашки...
  - Я помню. Я спрятала ее на даче, в коробке под кроватью.
  - Если б я мог избавиться от своих переломов! Если б я мог... Что мне делать?
  Мирдза сказала:
  - Поговори с Чарковским.
  - При чем тут писатель?
  - Он знает какого-то врача, умеющего творить чудеса.
  
  
  
   Рука помощи
  
  
  Осенью восемьдесят второго года Назарини поехал в Йошкар-Олу. Поезд отправлялся рано. В шесть утра Альфред уже стоял возле своего вагона на платформе Казанского вокзала. Он ждал Веру. Узнав о том, что Назарини едет куда-то на Урал лечить свои переломы, Вера вызвалась проводить его и принести на дорогу домашние пирожки.
  Оставалось пять минут до отправки поезда. Альфред ждал ее и был уверен, что Вера придет. Он увидел ее издалека и обрадовался. Они обнялись. Вера протянула ему кулек с пирожками.
  - Они еще горячие.
  - Ты часто дышишь, - произнес Альфред, полный теплоты к своей подруге.
  - Я бежала. Боялась опоздать.
  Поезд тронулся. Альфред сел на свою полку и глядел, как Вера шла за вагоном. Елей пронзительного, светлого прощания был разлит в воздухе. Все мысли Альфреда будто повисли в этом сладком мареве. Он думал только о пирожках и о преданности Веры, не предполагая, что все еще может измениться. В воспоминаниях о Вере прошла вся поездка.
  
  Дом Клювина стоял на тихой улице, возле леса. В этом районе Йошкар-Олы лес вклинивался в город. Со стороны улицы домик Клювина был огорожен палисадником; другой своей стороной он был обращен к лесу. Прямо из дворика можно было зайти в сосновую рощицу.
  Это был двухэтажный деревянный дом на восемь квартир. Каждая семья, жившая тут, имела небольшой, в полсотки, участок земли. Все участки примыкали к дому: какие с лесной, какие с уличной стороны. В доме были газ, водопровод, электричество. Такого рода постройки часто встречались в городах того времени как отголоски более ранних времен.
  
  Клювин провел гостя в свой кабинет. Он внимательно прочитал сопроводительное письмо. В письме Чарковский коротко напомнил Клювину про экспедицию, про Тибет. В конце письма он привел отзывы людей, исцеленных Клювиным, и просил того помочь Альфреду.
  Доктор Клювин усадил Альфреда за круглый стол, а сам подошел к книжному шкафу. Альфред присмотрелся к нему. Доктор был изящен и стар. У него было красное лицо, нос горбинкой и сахарно-белые волосы. Он напоминал орла в зоопарке.
  Клювин показал Альфреду огромную книгу по хирургии. Он разложил фолиант на столе и начал листать страницы. Он проделывал это аккуратно, с особой любовью, словно листал дорогой альбом репродукций. Клювин остановился на странице с рисунком операции по удалению яичников. На глянцевой бумаге была изображена матка, яичники и маточные трубы. Показан разрез брюшины, перевязка труб и иссечение пораженного яичника.
   - Это операция удаления яичника, - сказал Клювин. - Точно такой случай мне пришлось оперировать совсем недавно.
   - Вы оперируете?
   - По специальности я хирург, но провожу свои операции без наркоза и скальпеля.
   - Я знаю, - сказал Назарини, - с помощью энергии. У вас особый дар...
   - Вероятно. У той женщины, о которой я вам сказал, была болезнь яичников, и мне удалось излечить ее.
   - А что это была за болезнь?
   - Вероятно, опухоль, но это не важно. Я привожу орган к норме, независимо от характера болезни. Надеюсь, - сказал Клювин, закрывая книгу, - я помогу и вам.
   - Но у меня поражены не органы, а конечности.
   - Какая разница?
   - У меня переломы костей...
  Клювин направил на Альфреда орлиный взгляд:
   - Представьте себе земной шар и апельсин. Сравните эти два предмета. Сравнили?
   - Да.
   - Ваш перелом - это апельсин. А мое воздействие - земной шар. Только не пугайтесь, - сказал Клювин, заметив внезапную скованность пациента. - Я дам вам такие коричневые шарики, вы уснете, а когда проснетесь, от ваших переломов не останется и следа. Вы когда-нибудь бывали на концерте? Кстати, в нашем театре сегодня играет симфонический оркестр. Ваш поезд уходит ночью? Вы успеете побывать. Приглядитесь, хороший дирижер руководит оркестром с помощью неуловимых движений, колебаний своего тела, рук, лицевых мышц..., и оркестр, огромный оркестр слушает его! Вы что же думаете, человек более сложен, чем оркестр?
  - Но оркестр играет по нотам, - заспорил Альфред.
  - Ноты - это ерунда. Просто вязь, черная вязь на бумаге. Набор звуков, приведенный к гармонии. Но есть человек, который способен выйти за пределы того, что написано на нотной бумаге. В пространство, где обитают наши души.
  - Я, пожалуй, схожу на концерт.
  - Сходите. Вам надо развлечься. Концерт закончится в девять. Вот вам ключ от моей квартиры. Когда вернетесь из театра, я дам вам шарики.
  
  В этот вечер шел концерт классической музыки. Солировал известный музыкант Кондратович. В зале собралась немногочисленная публика, человек десять. Кондратович вышел на сцену и сказал, обращаясь к залу:
  - Давайте лучше выпьем. Проходите за кулисы, там мы накроем стол.
  Публика в оживлении покинула свои места и направилась в артистическую. Кондратович послал музыкантов в магазин за водкой и колбасой. Пока все рассаживались, посланцы вернулись. Все собравшиеся выпили по рюмке водки, закусили хлебом, колбасой и огурцами.
  - Товарищи, не стесняйтесь, - призывал гостей Кондратович, - наливайте, закусывайте.
  Встал один из горожан и сказал:
  - Товарищи, сегодня у нас в гостях известный музыкант Кондратович. Предлагаю выпить за его талант!
  Все выпили и стали закусывать.
   - Я хочу сказать, - обратился ко всем Кондратович, - что у вас прекрасный город. - Давайте выпьем за ваш город!
  Присутствующие с удовольствием опрокинули по рюмке.
  Кто-то опять встал и сказал:
   - Товарищи, давайте поблагодарим музыканта за то, что он приехал к нам!
  Все выпили. Кондратович сказал:
   - Ну, видите как хорошо! А то сидели бы сейчас в зале и слушали всякую херню. А так сидим, разговариваем, правда, хорошо?!
  Гости и музыканты расслабились. Альфред сел поближе к хозяину стола и спросил:
  - Скажите, вам легко управлять вашими музыкантами?
  Кондратович с недоумением посмотрел на него и сказал:
  - Давай выпьем.
  - ...заставить их пойти за вами, - продолжал Альфред, хлопнув рюмку, - испытать вдохновение...
  Кондратович, обнял своего юного собеседника:
  - Мне это вредно. Самое лучшее - играть по нотам. А вдохновение, искра божия, все это херня, не бери в голову.
  
  Альфред, шатаясь, вышел на улицу. Он вспомнил путь к дому Клювина. Придя туда, Альфред открыл дверь квартиры, тихо и незаметно проник в нее. Сквозь оставленную дверную щель он увидал Клювина. Тот сидел за столом в кабинете на фоне огромного книжного шкафа, курил трубку и что-то писал. Глаза доктора сузились, а седые волосы, казалось, приподнялись над затылком как перья орла.
  Альфред взял свой пиджак и вышел на воздух. Обогнув палисадник, он оказался на тротуаре. В этот момент с улицы во двор внезапно повернула "Волга". Она остановилась у подъезда Клювина. Из машины появился знакомый человек и исчез в подъезде. Альфред узнал этого человека: им был Кондратович. Через несколько минут Альфред тоже юркнул вслед за ним в подъезд. Он слышал, как открылась дверь, как Клювин изумился появлению Кондратовича. Но даже само это изумление, именно то, что он удивился приходу Кондратовича, а не спрашивал, кто такой перед ним, - говорило об их давнем знакомстве и знании друг друга. Дирижер, после минутного изумления хозяина, вошел в квартиру.
  Назарини постоял минут пять на лестнице, потом приложил ухо к двери. Убедившись, что в прихожей никого не было, он тихо открыл дверь и зашел внутрь. Голоса доносились из кабинета Клювина. Альфред на цыпочках подошел как можно ближе к дверям кабинета и прислушался.
  Говорил Кондратович:
  - На одном из концертов я получил записку. Там было сказано, что человек, выдавший комсомольское подполье, работает доктором в уральском городе. Я узнал, что в Йошкар - Оле живет врач Клювин, ему шестьдесят пять лет. Он по-прежнему привлекателен, хорош собой, умен... Нетрудно было сопоставить. Я тебя запомнил.
  - Я тоже.
  - Еще бы! Ты всех нас запомнил. У тебя феноменальная память. А кто не знает кудесника Клювина!
  - Ты тоже...
  - Я тоже знаю об этом.
  - И об экспедиции в Тибет ты знаешь?
  - И в Тибет и в гестапо...
  - Я назвал явку у Юзефа, но он уже был арестован.
  - Агенты гестапо дежурили на квартире Юзефа. Туда приходила Лера. Потом они следили за ней и узнали все наши явки.
  - Что же ты теперь от меня хочешь? Не можешь мне простить, что тогда я переспал с ней?
  - Ее убили.
  - Прошло уже сорок лет...
  - Подпольный комитет приговорил тебя к смерти.
  - Ты пришел для этого?
  - Что?
  - Ты пришел привести приговор...
  - А, да... В каком - то смысле.
  - Как же ты собираешься...
  - Ты доктор. У тебя есть какое-нибудь сильнодействующее средство? Ладно, мне пора ехать.
  Альфред бесшумными прыжками выскочил на лестницу и поднялся на площадку верхнего этажа. Он слышал шаги Кондратовича. Дирижер ушел. Альфред вернулся к Клювину. Тот спросил его о концерте. Доктор был растерян, хотя старался держаться как можно спокойнее. Он протянул Альфреду коробочку с шариками, велел взять щепотку и рассосать.
  
  Было темно и прохладно. Альфред испытывал странное чувство, которое он сам затруднился бы описать. Он бродил по пустынным улицам в приятном волнении. Гуманитарий по воспитанию, Альфред, тем не менее, был ярым материалистом. Он боготворил физику, астрономию и хирургию. Любая отвлеченная теория, будь то хиромантия, магия, телекинез, казались ему пустыми, лишенными всякого здравого смысла игрушками инфантильных интеллигентов. Ведь, в конечном счете, все в природе имеет свой смысл. Смысл и причину... Вот именно в этой причине все дело.
  Каузальная зависимость любого явления всегда потрясала Альфреда. Начиная с малого, примитивного, скажем, явления дождя как конденсации небесной влаги, молнии как субстанции электричества и заканчивая сложнейшими процессами в головном мозге. Конечно, Альфреду был интересен процесс мышления. Собственно, как и любому человеку, осознавшему вдруг неслучайный характер окружающего мира и собственной жизни! Он читал физиологов-материалистов, Сеченова, Павлова и Джексона, он знал, что мышление - суть рефлексы головного мозга. Есть мириады электрических дуг, проводничков между клетками нервной системы. Они то возбуждаются, то гаснут, создавая несчетные количества нейронных цепей - мыслей, желаний, озарений человека. Как огни в окнах домов и горящие фонарные столбы в ночном городе, если на них посмотреть сверху, создают мерцающий световой узор, - так и на поверхности мозга включаются и гаснут мысли.
  Альфред присел на скамеечку в парке. Было свежо и восхитительно свободно. Сейчас мои медиаторы в упадке, подумал Альфред. Его клонило ко сну. Альфреду привиделось, как он плывет на корабле. Он плыл по реке. Она блестела на солнце рябью и льдинками весеннего паводка. Одна маленькая льдинка стала красной, засверкала, как рубиновый камень, темно-вишневым и сочным светом. Корабль шел дальше. В одном узком месте, на перекате, вдруг стало очень мелко. Двухпалубный пассажирский прогулочный корабль Альфреда плыл, чиркая дном о песок и камни реки. Когда он отрывался от песка, Альфред ощущал замирание и холод в груди. В те же моменты, когда корабль опять садился на дно, возникала ужасная боль и тоска. Потом корабль кое-как перевалил перекат, выйдя на широкую часть реки. Тут плавали другие корабли и яхты. Далее река разделялась на два рукава: один широкий, в естественном русле реки, другой - узкий, созданный искусственно водный канал. Корабль Назарини потек в канал.
  
  Он открыл глаза и увидел стеллажи книг. Какие-то секунды он сидел неподвижно, уже полностью придя в сознание. Потом к нему вернулось ощущение своих ног и рук. То забытое уже чувство полного владения ими. Альфред встал и прошелся по комнате. Все как будто вернулось к дотравматическому состоянию.
  Теперь он узнал и комнату. Это был кабинет Клювина. Чудо, - если это было чудо, - произошло. В коридоре послышались шаги. Открылась дверь, и в кабинет вошел доктор. Он был одет профессионально и торжественно: добротный костюм - тройка, белая рубашка, галстук, широкие ботинки из толстой кожи. Сев к столу напротив Назарини, доктор вынул из кармана темно-красный мешочек, достал оттуда трубку, набил ее табаком и закурил.
  - Вот видите, все завершилось, - сказал он, выпуская дым.
  - Так быстро? - робким от счастья голосом произнес Альфред. - Я не могу в это поверить. Это почти чудо...
  - Все просто. Вспышка света и ветер.
  - Я бы не сказал, что это так просто, - возразил Назарини. - Вы... опровергаете законы физики... Ваши действия...
  - Электрон также неисчерпаем, как и атом, - произнес Клювин отрешенно, безо всякого намека на оправдание. - Природа бесконечна.
  Альфред горячился:
  - Но вы же не станете спорить...
  - Стану... спорить! Человек прозрачен и хрупок, как иллюзия, им легко управлять. Просто нажимаешь на клавиши, и рождается музыка.
  - Для этого надо уметь играть.
  - На земле есть место, где можно этому научиться.
  - Вы были в Тибете?
  - Конечно, был.
  - Вы были на самой этой... площадке.
  - Я был на поляне времени. Вас это интересует?
  - Вы это серьезно? Про Тибет, про клавиши, про поляну эту?
  - Зачем же мне лгать?
  - Это верно, - согласился Назарини. - Вам, действительно, незачем лгать мне. Вы спасли мне жизнь.
  - Ну, не стоит...
  - Если бы вы знали, сколько надежд я возлагал на эту поездку! Я мечтал избавиться от инвалидности, и вот теперь я свободен!
  - Благодаря мне? - улыбнулся Клювин.
  - Благодаря вам! Но то, что вы говорите... Это противоречит всякому знанию, всякой истине!
  Доктор доложил в трубку табаку и зажег огонь. Кабинет наполнился прекрасным ароматом.
  - Откуда у вас такой табак? - спросил Альфред.
  - Что, непохоже на то говно, которое обычно курят? - заметил довольный Клювин. - Из Германии. У меня там есть друзья.
  - Коллеги из Вермахта?
  - Не повторяйте чужих сплетен, вам это не идет. Радуйтесь лучше исцелению.
  Они посидели несколько минут молча. Потом Клювин спросил:
  - Справка вам не нужна?
  - Какая справка? - испугался Альфред.
  - Да нет, я подумал, может, вы прогуляли работу...
  - Нет, спасибо.
  - Я могу написать, что у вас был этот... грипп.
  - Ни к чему.
  - Ладно.
  Тут Назарини задал вопрос, как всегда пришедший неожиданно и спонтанно:
  - Послушайте, кто вы такой?
  - Я? Кто я такой? Я - военный врач, заслуженный врач республики, если угодно.
  - Это я понимаю, но... Откуда у вас эти... Этот дар?
  Клювин произнес, серьезным и глухим тоном:
  - Вам пора.
  - Скажите, я... Вы можете опять сделать меня инвалидом? Повернуть все обратно?
  - Нет. Оттуда не возвращаются.
  - Откуда?
  - Неужели не понятно? Неужели вам не понятно!
  - Нет.
  Доктор поднял вверх большой палец:
  - Оттуда.
  - Послушайте, что вы все таки дали мне в качестве лекарства?
  - Пергу
  - Это что, продукт пчеловодства?
  - Именно, - подтвердил доктор. - Суть не в качестве лекарства...
  - А в чем же?
  - Извините, мне нужно еще поработать. Дорогу к вокзалу вы знаете?
  
  В Москве жизнь шла своим чередом. Альфред любил сюда возвращаться. Как и всякий москвич, он рвался из этого города, задыхаясь, и с каким - то непонятным восторгом стремился обратно.
  Шел, как говорится, мелкий дождь. На этот раз в воздухе повис ветер перемен. Вначале он не понял, с чем связано такое ощущение. Только проходя по Кузнецкому, Альфред заметил в стекле книжной лавки писателей огромную, во все окно, фотографию генерального секретаря, которого в народе звали "бровеносцем". Генсек умер.
  В доме Назарини были поминки. Гвидо сожалел об уходе "мудрого ленинца". Открытые насмешки над старцем он никогда не поддерживал, даром что вращался в среде творческой интеллигенции. В то же время Гвидо понимал необходимость перемен в партийном руководстве. Он с энтузиазмом воспринял решение политбюро о назначении нового генсека - бывшего матроса.
  Встретив сына, Гвидо сказал ему:
  - Перед страной отрываются новые перспективы.
  - Ты неисправим, - улыбнулся Альфред.
   - Посмотри лучше, - вмешалась в разговор Мирдза, - у нашего сына исчезли все переломы!
  Гвидо был слегка навеселе. Он оглядел Альфреда и сказал:
   - Настоящий мужчина, воин! Теперь я спокоен за матушку - Россию.
  Мирдза покраснела от гнева и вытолкала мужа в его кабинет:
  
  Первым делом Альфред повидался с Верой. Они встретились на "Таганской", спустились вниз к Садовому кольцу, пройдя рядом с красной стеной нового здания театра на Таганке. Зашли в кафе, что напротив административного вход в театр, взяли пельмени с уксусом и две бутылки "Жигулевского". Вера наблюдала за Назарини, хитро улыбаясь.
  Альфред спросил:
  - Чему ты радуешься?
  - А что, разве нет повода?
  - Смерть бровеносца?
  - А кто это?
  Они весело засмеялись.
  Вера сказала:
   - Приятно видеть, что ты не инвалид.
  И все же есть в ней какая-то перемена, подумал Альфред. Какая-то странная отдаленность появилась в ней.
  - Анна дала мне афганскую фотографию Влодека, - сказала Вера. - Хочешь посмотреть? Он ведь твой ровесник.
  Она достала из сумочки фото. На нем улыбался Софроницкий, в камуфляжной форме и с автоматом.
  - Хорошие парни..., - сказала Вера.
  - Ты веришь в интернационализм?
  - Кто бы говорил, - отводя взгляд, произнесла Вера.
  - В каком смысле? - не понял Альфред.
  - Не спрашивай меня, не трогай эту тему.
  Назарини воскликнул в недоумении:
  - Почему!? Разве мы уже не искренни друг с другом?
  - Пожалуйста, замолчи, - взволнованно бормотала Вера, - иначе я скажу то, что мне не хотелось бы говорить.
  - Нет уж, говори!
  - Не будь идиотом!
  - Теперь уже ты не имеешь права молчать!
  - Ладно! Черт возьми, получай же желанную правду! - Вера злобно прошипела: - Все знают, что твой отец итальянец, а мать - латышка! Что, съел!?
  Альфред посмотрел в окно кафе. К административному входу театра подъехал "мерседес" известного актера. Такая марка была во всей Москве только у двух людей: чемпиона мира по шахматам и у звезды театра.
  - И это все? Это все, что ты хотела мне сказать?
  - Не тебе рассуждать об интернационализме. Сидя в Москве.
  - Да что вы все... Сговорились что ли?! Что вы понимаете!
  Альфред вышел из кафе один.
  Альфред добивался отправки в Афганистан. И спустя два года ему это удалось. На общем собрании призывников, в актовом зале военкомата, перед будущими воинами выступал толстый - пузо чайником - подполковник. В его задачу входило ознакомление с международной обстановкой, но он не утруждал себя анализом мировой политики.
  - Все знают, - смеялся лектор, - что мы костьми лягем, но защитим наших союзников из соцлагеря. И пусть этот, американский госсекретарь, Хе..., Хер..., как его...
  Из зала подсказали:
  - Хейг.
  - Ну, хуй с ним! Пусть он говорит, что не хочет мира, мы его схватим за яйца.
  - Он немного не так говорил, - произнес человек из зала.
  - Что?
  Осведомленный призывник уточнил:
  - Он сказал, что есть вещи поважнее, чем мир.
  Подполковник покраснел. Его обычная полублатная риторика была неожиданно прервана каким-то старшеклассником. Он преодолел минутное замешательство и сказал призывнику:
   - Советую, не будь таким же мудаком в армии.
  - Страна советов, - усмехнулся призывник.
  - Мы будем драться с ними, понял! - заорал лектор.
  - Кто это - мы?
  - Все по врачам! - скомандовал подполковник.
  Призывники разошлись по кабинетам. Альфред прошел нескольких специалистов. Врачи были изумлены состоянием его здоровья. От переломов не осталась никакого следа. В кабинете хирурга, который был также и председателем врачебной комиссии, его долго осматривали.
  - Как вам это удалось? - спросил хирург, щупая его кости и заглядывая в медицинскую карту. - У вас был перелом. А теперь его нет. Это поразительно! Вы где-то лечились?
  - Да, что-то вроде.
  - И вы хотите... в Афганистан?
  - Да.
  - Посидите в коридоре.
  Покидая кабинет, уже в самых его дверях, Альфред услышал за своей спиной голос хирурга. Тот изумленно и тихо сказал медсестре:
   - Еще один придурок.
  Альфреда протестировали. Психолог показал хирургу результаты тестов. Это были рисуночные, ассоциативные пробы.
  - Ну, как? - спросил хирург.
  - Психолог ответил:
  - Ты знаешь, по-моему, у этого парня все нормально. Вот смотри. На слово "война" у него возникает ассоциация в виде танка, на слово "радость" он рисует солнышко, понятие "вкусная еда" изображает как тарелку с курицей. Ну, и так далее.
  - Значит, он психически здоров?
  - Скорее всего.
  - Значит, его мышление - правильное?
  - А что ты ожидал?
  - Может быть, шизофрению...
  - Это вряд ли. Его рисунки вполне адекватны.
  - Слушай, а вообще-то есть она?
  - Кто?
  - Шизофрения.
  Психолог конфузливо улыбнулся и пожал плечами.
  
  На платформе Курского вокзала собрались провожающие: Гвидо, Мирдза, Раймонд, Вера, Аня. Альфред - в ватнике, стрижен наголо. Аня суетливо шаркая ногами, выкурила подряд три сигареты. Альфред догадался, что она "нехороша".
  - Хочешь похмелиться? - предложил он и достал из своего рюкзака бутылку водки и пластмассовые стаканы. Он налил водки себе и всем провожающим.
  Когда все выпили, Гвидо сказал:
  - Товарищи, сегодня мы провожаем в далекий путь...
  Аня прервала его, довольно грубо, в похмельной дисфории:
  - Кончай, дед!
  Она подошла к Альфреду и сказала:
  - Если вдруг увидишь его там, не говори про меня ничего.
  - Почему? Я скажу, что ты его ждешь, трудишься, хочешь вернуться на путь истинный...
  - Оттуда не возвращаются, - грустно произнесла Аня и посмотрела на пустой стакан из-под водки.
  - Не рано ли ты нас хоронишь? - произнес Альфред.
  - Ты не понял. Это я сказала про себя.
  Поезд незаметно тронулся. Провожающие расступились, и Альфред прыгнул в тамбур. Гвидо подошел к нему и сказал, догоняя поезд:
   - Запомни, Альфред, если тебя убьют, я буду проклинать наше правительство, но если я узнаю, что ты струсил, я буду проклинать себя.
  
  Шел третий год его службы в Афганистане. Восемьдесят пятый год по календарю. В этот год вся московская знать пировала на фуршетах по случаю смены политического курса. Пришел энергичный молодой генсек, и началась работа по очистке страны от залежалого снега сталинщины. Но в часть, где служил Альфред, все эти события доходили разве что гулким эхом. Альфред делал ставшую для него уже привычной работу по уничтожению противника. Только трусу на войне тяжело, а кто там работает, - тому ничего.
  Его полк расположился во взятом недавно кишлаке. Селение, опоясанное быстрой речкой, прилегало к подножьям гор. Дома в нем плотно жались друг к другу, будто рассыпанные вдоль течения реки. В целом обстановка в долине была спокойной, если не считать отдельных выстрелов, вот уже несколько дней производимых неизвестным стрелком. Стреляли из разных мест кишлака. Похоже, кто-то передвигался незаметно от дома к дому и наносил удары по нашим. Выстрелы были точечными: пули попадали солдатам в паховую часть тела, разрывая половые органы.
  Поимкой меткого душмана занималась спецгруппа офицеров. Его старались взять живым. Однажды вечером на окраине села завязался бой. Он продолжался несколько минут. Дом, где засел душман, был оцеплен. Назарини подошел туда и спросил капитана, руководившего операцией.
  - Взяли бусурмана?
  - Кажется, да, - ответил капитан.
  - Поздравляю.
  - Рано. В доме остался один наш офицер.
  - А что он там делает?
  Капитан рассказал:
  - Сначала мы окружили дом. Завязалась перестрелка. Хотели взорвать его к чертовой матери, но этот офицер прыгнул в окно... Он сказал, что один уничтожит этого душмана.
  Альфред спросил:
  - Как фамилия офицера?
  Стоявший в оцеплении сержант ответил:
  - Лейтенант Софроницкий.
  - Софроницкий! - вскрикнул Альфред.
  - Вы его знаете?
  - Да. Приятель.
  - Вот как... Ваш приятель замочил духа. Но, у парня, кажется, поехала крыша.
  - Что с ним?
  - Он не выходит оттуда. Требует разговора со мной.
  Капитан крикнул еще раз в сторону засевшего офицера:
  - Лейтенант Софроницкий, что с тобой? Если ты жив, выходи! Ты хотел говорить со мной?
  - Этот стрелок душманский, он что, баба что ли? - предположил Альфред.
  - Наверное, - сказал капитан.
  В этот момент открылось окно.
  - Да уберите вы автоматы, - крикнул в окно Софроницкий, - я связал ее. Она уже не сможет стрелять.
  Капитан сказал:
  - Снайпер жив!? Выходи, лейтенант. Или открой нам дверь.
  Софроницкий сказал:
  - Я вас узнал. Помните семьдесят восьмой год, ресторан "Арагви"? Вы танцевали весь вечер с моей женой. Вы работали шофером у Льва Николаевича Толстого.
  Капитан сделал шаг к примирению:
  - Слушай, лейтенант, у меня есть хороший коньяк.
  - И что же?
  - Поговорим... Вспомним Толстого.
  Назарини боялся, что Софроницкий заметит его. Судя по всему, Влодек пережил сильный стресс, был не в себе.
  - Помнишь, как ты обнимал мою жену? - продолжал Софроницкий. - Тебе тогда было на меня плевать!
  - Что ты хочешь, лейтенант? Чтобы я извинился? Хорошо, я готов.
  - Не стоит труда. Я убью ее.
  - Конвенция запрещает, - предупредил капитан.
  - Тебе жалко эту тварь!?
  - Нет, мне ее не жалко. Просто я буду вынужден отдать тебя под суд. Так с пленными не обращаются.
  - Сначала возьмите меня.
  - Угрожаешь?
  - Что, очко играет? Каждый, кто сюда сунется, понесет в себе пулю.
  Софроницкий захлопнул окно и удалился вглубь дома.
  - Он хорошо вооружен, - сказал капитан, - и, явно, не в себе. Он три ночи не спал. Черт, глупостей наделает, неврастеник! Обидно, война кончается, пойдут разборки. Пока мы воевали, прокуроры долго сидели без работы. Придется штурмовать.
  - Они могут погибнуть, - сказал Альфред. - Лейтенант и эта... снайперша.
  Капитан ответил:
  - Хуже если он ее расчленит, а потом застрелит кого-нибудь или сам... У него реактивный психоз на почве усталости и аффекта. Прямо как на войне. Может, выпил еще...
  Альфред подошел вплотную к капитану и предложил:
  - Подождите, давайте обойдемся малой кровью.
  - Интересно.
  Альфред рассказал капитану свой план:
  - Я знаю местные дома. Мы остановились в таком же, на другом конце села. Там, с обратной стороны должна быть небольшая дверь.
  Назарини продолжал:
  - Вот что я придумал. Вы у него на глазах начнете подготовку к штурму и одновременно будете продолжать переговоры. Таким образом, его внимание будет направлено на вас. Я незаметно подберусь к другой двери, подойду к нему сзади и вызову огонь на себя. Как только вы услышите в доме выстрелы, ломайте дверь и вяжите его.
  - Ну, давайте попробуем, - согласился капитан.
  Когда Альфред направился выполнять задуманное, капитан сказал ему:
  - По-моему, это рискованно?
  - Почти как на войне.
  - Не обидно? От шальной пули...
  - От судьбы не уйдешь.
  - Ну, как знаете, лейтенант.
  Альфред отошел подальше от оцепления. Он спустился к реке, прошел метров сто, потом поднялся вверх и приблизился к задней стороне дома. Он увидел маленькую дверь в стене и подошел к ней.
  С фасада дома доносились отдельные примирительные реплики капитана:
   - Я не спал с твоей женой. У нас не было с ней секса. Мы не занимались любовью. Так, безобидный флирт, не более...
  Альфред вышиб ногой дверь и ворвался в дом. Он попал в какой-то чулан. Впереди зиял вход в комнату, где находился Софроницкий. Тот стоял у окна, выставив перед собой автомат. Услыхав шум, Софроницкий мгновенно развернулся и дал автоматную очередь. Назарини отпрянул в сторону, укрывшись за угол чулана. Софроницкий прицелился еще раз, выискивая глазами мишень, но в это мгновенье взорвалась передняя дверь дома, и в комнату ворвались офицеры. Они скрутили безумца и его вывели наружу.
  Дым от взрыва осел, и в комнате появился капитан.
  - Поздравляю, лейтенант!
  - Ерунда. Ни одной царапины.
  Они увидели на кровати труп снайперши. У нее было смуглое лицо с правильным древнегреческим носом. Черные волосы аккуратно подобраны красивым беретом. Промежность была вся окровавлена и ужасно обезображена, искромсана острым предметом. Тут же, рядом, на полу валялась саперная лопатка.
  - Так и знал, - сокрушенно произнес капитан. - Повесят на нас издевательство над пленным.
  Капитан закурил и сказал:
  - Хочешь помочь своему приятелю избежать суда?
  - Пусть решает суд.
  - Ну, хорошо. Тогда помоги нам.
  - Как?
  - Мы сейчас уйдем отсюда, а ты избавься от трупа.
  Капитан помолчал и добавил:
  - Она покалечила наших солдат.
  - Но ведь она - пленница!? Вы не хуже меня знаете, что существует конвенция, согласно которой...
  - Разве ее смерть несправедлива? Пока идет война... Земля здесь тяжелая. Одни камни. Но если спуститься вниз, к излучине реки, можно найти подходящее место.
  Альфред спросил:
  - Что ему грозит?
  - Твоему приятелю? Отправим его в медсанбат. У него, наверное, реактивный психоз. Это пройдет.
  - Значит, уголовного дела не будет?
  - Нет. Мы ведь договорились?
  Альфред обмотал труп брезентом. Через заднюю дверь вытащил его на улицу и спустил к реке. Там он наскоро вырыл яму, в которой закопал убитого врага.
  Оглядевшись по сторонам, Назарини собрался уходить. Вдруг он услышал звук фугаса. Он прыгнул вперед и лег на землю. Снаряд разорвался у самой кромки воды. Стреляли с незаметной точки в горах. Второй снаряд разорвался прямо в месте захоронения, разбросав по сторонам все живое и неживое.
  Он вернулся в расположение части.
  
  В восемьдесят пятом наши войска покинули мятежный Афганистан. Софроницкий вышел из госпиталя и уехал домой, в Москву. Он совершенно оправился от острого аффективного расстройства, связанного с военным стрессом. Правда симптомы его шоковой болезни перешли в хроническую фазу. Он плохо спал, кричал по ночам, временами впадал в депрессию и раздражительность. Он вернулся к Ане, они стали вместе выпивать. Совсем скоро, через два-три месяца, Владимир уже плотно сидел на стакане. Он стал меньше буянить, но начал спиваться. В этом они почти сравнялись с Аней. Пристрастие к алкоголю помирило и объединило их.
  Аня закончила курсы и устроилась кассиром в универсам. Володя покинул филармонический оркестр. Какое-то время он работал таксистом, а потом пошел на стройку каменщиком. Так они прожили пять лет. В девяностом году Аня перенесла первый в своей жизни алкогольный психоз с глюками. Ее поместили в дурку. Вышла она оттуда вялой, рыхлой и слабой на слезы. Она ходила шаркающей походкой, у нее постоянно тряслись руки. Влодек был потрясен случившейся в ней переменой. Однажды, задумавшись о своей жизни с Аней, он упал со второго этажа стройки и сломал ногу.
  Аня не навещала его в больнице. Зато к нему туда приходила Вера. Как-то Альфред встретил Веру на Тверском бульваре. Она отдыхала на лавочке. На коленях у нее лежал пакетик с фруктами для Софроницкого. Альфред сел рядом.
  - Как ты? - спросил Альфред.
  Вера, увидав старого друга, явно огорчилась.
  - Иду в больницу к Володе, - сухо произнесла бывшая "невеста" Альфреда. - Он сломал ногу, ты знаешь об этом?
  - А что с Аней? Где она?
  - Она... больна.
  - Понятно..., - с иронией произнес Назарини, представив запойную, одутловатую Аню.
  - Мне пора, - сказала Вера и поднялась со скамейки.
  Альфред вскочил и взял ее за руку.
  - Не уходи, мне надо поговорить с тобой.
  - Ты что, не понимаешь! - воскликнула Вера с презрением. - Он в больнице! - Она особенно подчеркнула в своей интонации местоимение "он". - Ему плохо!
  - А я?! Обо мне ты подумала?
  - А ты эгоист.
  - Я люблю тебя.
  - Все это в прошлом.
  - Ты не можешь так со мной поступить!
  - Послушай, между нами, когда-то очень давно, были... Теперь этого нет. Ты можешь обижаться... Как хочешь.
  Вера взяла пакет с фруктами и пошла по бульвару в сторону Никитской.
  
  Альфред спасался работой в филармоническом оркестре. Все прошлое понемногу отпускало его. Именно так он формулировал для себя свои новые ощущения жизни. Впервые он почувствовал облегчение именно тогда, в момент случайной встречи на бульваре с Верой. А ведь она шла на свидание с его заклятым врагом! Когда она удалялась с авоськой фруктов, Альфред не побежал за ней, не стал ее останавливать, не просил вернуть прежнюю любовь. Как женщина Вера перестала его интересовать.
  
  
  
   Прекрасная агония
  
  
  Поток времени двигался неумолимо. Остались позади уже и восьмидесятые годы, казавшиеся Альфреду в детстве такими далекими и счастливо недосягаемыми. Пошла последняя десятка двадцатого века. У Альфреда другого века не было.
  Во время августовского путча в девяносто первом году Гвидо стоял в оцеплении у Белого дома. Тогда все происходило довольно сумбурно и казалось нереальным. Трудно было поверить в то, что войска могут стрелять по гражданским лицам. Гвидо поехал к Баррикадной и встал в народное московское оцепление. Альфред, отыграв концерт в консерватории, тоже направился к Белому дому.
  Приехав туда, он почувствовал какое-то необыкновенное состояние. Спускаясь от метро к набережной, он шел в окружении людей; люди стояли по сторонам, на пригорках, на газонах. У всех были прекрасные лица. Он запомнил двух женщин, вероятно, мать с дочерью, они смотрели в сторону Белого дома. Скромные, мягкие, правильные, лица. Такого обилия, такой концентрации красивых человеческих лиц он никогда в жизни не встречал, ни раньше, ни позже этого дня.
  В сумерках из транзисторов доносились голоса в радио "Эхо Москвы". Сообщалось о скором начале штурма. Люди не расходились, сооружая баррикады. О штурме говорили и в самой гуще народа. Известный телеведущий, в кремовом костюме, окутанный дымом дорогой сигареты, показывая рукой в сторону моста, сообщил, что оттуда пойдут танки. Альфред почувствовал себя чужим среди этих героев, недостойным всей этой красоты. Ему не хотелось быть свидетелем ее разрушения штурмующими танками. Он поехал домой.
  Противостояние длилось три дня и закончилось победой безоружных людей. Гвидо был среди защитников Белого дома, поменяв свое мировоззрение. Уже после этих событий, в последних числах сентября, Альфред встретился с Аней. Они увиделись на набережной возле Крымского моста. Был мягкий солнечный день. Альфред причислял себя к победителям, хотя, конечно же, единение людей в демократии было полной иллюзией.
  Аня явилась на встречу в кожаной куртке и джинсах. Этот модный наряд скрывал прошедшие годы, возраст и алкоголизм. Что и говорить, мода многое успешно скрывает. Альфред очень обрадовался их встрече. Он сказал несколько радостных слов о празднике, о свободе. Аня сказала что-то весьма ироническое по данному поводу. Она, все таки, была мудрее.
  С момента их знакомства прошло уже двадцать лет. И вот теперь они снова вместе. Ведь на самом деле это их первое нормальное, не наспех, свидание после далекого, сумасшедшего августа семьдесят второго года! Они обнялись. Альфред поцеловал ее мягкие, пахнущие травами волосы.
  Они гуляли вдоль набережной. Аня купила бутылку пива.
  - Не бойся, - сказала она, - я не пью больше поллитры в день.
  - Пива?
  - Конечно. Иногда коктейля.
  - Помнишь, как мы остались с тобой тогда, в лесу.
  - Да, это было хорошее время. У тебя выпала сережка, а я ее сохранил.
  - Не помню.
  - Она лежит где - то под кроватью на даче.
  Аня развелась с Володей и жила у своей мамы. Софроницкий сошелся с Верой; они снимали комнату, где-то в Медведках. Альфред мечтал о том, что они с Аней смогут когда-нибудь пожениться. А в стране менялся политический строй. Или только казалось, что он менялся... Премьером был назначен Хайдеггер, молодой реформатор, претворявший в жизнь социально-экономическую теорию Хайека. В магазинах шокировало изобилие. Но это был приятный шок: много сортов сыра, мяса, колбасы, пива. Хлынула электроника, самая настоящая, отличные западные телевизоры, видеодеки, центры. На улицах появились пробки, мерседесы, вольво, джипы. Открылись кафе, маленькие ресторанчики и частные булочные. Иностранцы учили наших продавцов улыбаться клиентам. Можно было, о, чудо, поменять рубли на доллары, стать собственником квартиры!
  Как-то, осенью девяносто второго года, по телевизору показали Хайдеггера. Альфред случайно увидал эту передачу, шедшую довольно поздно, около двенадцати ночи. "Камикадзе", "хирург" новой экономики сидел возле камина, в глубоком кресле, в полудомашней одежде, едва ли не в тапочках. Он был расслаблен, уверен в себе, улыбался, если не сказать, хохмил. Тогда мы еще не догадывались о пристрастии Хайдеггера к хорошей дорогой выпивке. Слова "дилеры", "инфляция", "валюта", "приватизация", "профицит" и проч. ласкали слух, хотя и были немного колкими. Их воздействие на сознание Альфреда вполне сравнимо с приятным, правда, слегка раздражающим, эффектом от свежей, смоченной бальзамом, ванной губки. Красной нитью в выступлении Хайдеггера светилась мечта сделать нас похожими, "ну, скажем, на Италию". Услышав это, Альфред замер: нищая страна, измотанная безумием социализма, измордованная советским бескультурьем, мороком классовой борьбы, движется на уровень Италии! О, Италия, Аппенины, Адриатика, твои дворцы, Леонардо, Микеланджело, Верди! Твои площади, твои автомобили!
  Все бы хорошо. Но однажды Альфред прочитал в газете слова одного члена Кабинета, твердо пообещавшего: правительство Хайдеггера не отступит. Что за ерунда, подумал Альфред? От чего, собственно, отступать, зачем, кто их гонит! Альфред начал пристальнее следить за политикой и вскоре понял, что существуют два лагеря: реформаторов и оппозиции. Против модернизации экономики и либеральной внутренней политики широким фронтом выступили рабочие, крестьяне, номенклатурно-комсомольская рать. К ним присоединились националисты и фашисты. Стало понятно, что рано или поздно эти две силы - силы прогресса и реакции - сойдутся на узкой дорожке, и кому-то из них несдобровать...
  Во главе либералов стоял высеченный из народной глыбы лидер. Он был плоть от плоти народа с его удалью, отчаянием, твердой решимостью и мечтой о счастье. Он был поддержан людьми на демократических выборах. Он свалил коммунистов, насиловавших страну более семидесяти лет. Но все новое дается трудно, и люди быстро сменили уважение и любовь на ненависть. Поднялись цены, стало трудно прожить на зарплату, пошли сокращения рабочих мест, закрывались никому не нужные производства дряхлой обуви. Страну обуял общий дух торгашества как неизбежный спутник свободы и прорыва из векового рабства. Шок, о котором так много говорили в прессе, касался, прежде всего, психологии советских людей. Не столько цены пугали их, с голоду никто не умирал, - они были напуганы неизбежной ломкой своей устоявшейся рабской психологии.
  Многие политики и деятели культуры отшатнулись от лидера. Что было делать! Он остался один, преданный народом, соратниками. Шли митинги оппозиции, назревал бунт. Близился второй путч, который и произошел в октябре 1993 г.
  
  Правительству приклеили ярлык "оккупационного". Умные люди видели и понимали эту высокую трагедию народного президента, ставшего вдруг "оккупантом". Преданный всеми, он стал, в своем роде, "королем Лиром". Только одно и поддерживало его в борьбе: осознание глубинной правды его дела, ради которого он поставил на кон саму жизнь. Страна катилась к роковому октябрю девяносто третьего года. Уступки, вынужденные шаги Лира навстречу оппозиции, не только не ослабляли, а даже увеличивали ее аппетиты. Оппозиция льнула к Верховному Совету - архаическому органу "народовластия". Советы долгое время были всего лишь прикрытием, фиговым листком диктатуры коммунистической партии. Теперь там собрались номенклатурщики, вороватые директора, паркетные "генералы", откровенные нацисты. Они очень хотели подраться.
  Двадцать первого сентября король Лир выступил с обращением к гражданам России и объявил указ о конституционной реформе и роспуске съезда народных депутатов. Уже спустя час глава Верховного совета назвал появление указа "государственным переворотом". Бывший гласный верхсовета проявил скрытый наполеоновский комплекс и призвал организовать оборону Дома советов. События развивались стремительно. Обе стороны конфликта давно готовились к сражению; обе стороны были абсолютно уверены в собственных силах. Они ждали команды, и команда последовала.
  В 22.00 того же дня Лира предал его вице-президент, генерал. Повинуясь подавленным инстинктам, этот женераль объявил себя верховным правителем России. В 00.00, на сессии упраздненного верхсовета продолжало кипеть бессознательное либидо генерала: на полном серьезе он назначил себе министров обороны, безопасности и внутренних дел.
  Двадцать второго сентября, ночью, состоялось заседание конституционного суда, на котором указ Лира был признан неконституционным и служащим "основанием для отрешения" его от должности. Любому понятно: так оперативно эти шуты в мантиях не могли ничего решить без заранее принятого сценария в сговоре с верхсоветом. Главный судебный паяц с истощенным от постоянного вранья лицом исполнял телефонные команды "новых правителей". Откуда ни возьмись, в Белом доме объявились патриоты "Союза офицеров" и триста человек казаков с нагайками, саблями и автоматами Калашникова.
  24-го Белый дом, где засели самоназначенные защитники конституции, был, наконец, взят в милицейское оцепление. Доступ граждан туда был прекращен вместе с подачей электроэнергии. В промежутке между 25 и 27 сентября образовалось относительное затишье; шла позиционная борьба, велись закулисные торги. В один их этих дней, кажется, 27-го, советник Лира, господин Вергилиус позвонил своему бывшему университетскому преподавателю Гвидо Сильвиевичу Назарини. Они договорились встретиться. Их свидание состоялось вечером, часов в шесть, в доме журналистов у Парка культуры.
  Гвидо ждал своего студента возле подъезда, кутаясь в воротник старого пальто. Он безошибочно угадал в подъехавшем огромном джипе машину Вергилиуса. Тот вышел в сопровождении двух охранников. Советник Лира был высокого роста, коротко стрижен, не худ и не велик, в длинном коричневом пальто. На нем был десантный берет, который он носил, вероятно, из особого рода франтовства. Атласно-черные брюки дорогой ткани, свисавшие на длинные черные же ботинки, несомненно, выдавали принадлежность к элите.
  Альфред попросил отца взять его на встречу. Когда Вергилиус проходил мимо Альфреда, тот обратился к нему:
  - Здравствуйте. Вы Вергилиус? Я хотел вам сказать... мне нравится то, что вы делаете. И в экономике, и в политике.
  - Спасибо, - ответил Вергилиус. - Как вас зовут?
  - Альфред.
  Советник пожал Альфреду руку и направился к входу в здание. Там он столкнулся с Гвидо. Они легонько обнялись.
  - Здравствуйте, профессор.
  - Здравствуйте, Вергилиус. Сколько же прошло лет...
  - Пойдемте, профессор.
  - Извините, я пришел со своим сыном.
  - А почему "извините"?
  - Если вам нужен мой совет, Альфред нам поможет.
  Вергилиус обернулся и увидел недавнего собеседника.
  - Хорошо, идемте.
  Вергилиус, Гвидо, Альфред и охранники проследовали на второй этаж и расположились там в маленьком ресторанчике. Горел неяркий свет. За окнами внизу виднелось мокрое и пустынное Садовое кольцо.
  - Кофе, виски? - начал Вергилиус
  - В Москве переворот! - взволнованно, задыхаясь, произнес Гвидо.
  - Очень трогательно, - сказал советник.
  - Путч, вы слышите!
  Вергилиус улыбнулся:
  - А что, и путч может быть трогательным.
  - По Москве гуляют банды красных.
  - На улицы вышли те, кто не смог адаптироваться к реформам. Кстати, профессор, вы, вероятно, должны быть недовольны нашей политикой?
  - Сейчас я на вашей стороне.
  - Но ведь вы принадлежите к бедным слоям? Реформы сделали вас еще беднее...
  - Это не важно. Во всяком случае, я не намерен ставить вам неуд.
  - Спасибо, профессор! Вы всегда благоволили ко мне. Мне это тем более лестно, что я уже несколько месяцев не состою в правительстве. И все же реформы ударили по вашему кошельку?
  - Пряников, как известно, не хватает на всех, - сказал Гвидо.
  - Я рад, что вы именно так думаете.
  Между тем официант принес им еду. Грибы в сметане, блинчики с медом, салаты, виски.
  Вергилиус спросил Гвидо:
  - А что вы думаете, профессор, о необходимости роспуска верховного совета?
  - Видите ли, я учил вас геометрии и логике, умению оценивать реальные факты и делать прогноз. Но бывают моменты, когда логика должна уступить место интуиции.
  - И что вам подсказывает интуиция? Извините, я закурю?
  - Конечно.
  Дым сигарет Вергилиуса подействовал на Альфреда как наркотик. Советник курил настоящие импортные сигареты.
  - Кто ваш сын? - учтиво спросил Вергилиус.
  - Он музыкант.
  - Вы - тоже пострадавшие? - усмехнулся советник, глядя на Альфреда.
  - ...и, значит, обрусевшие, - заметил Гвидо.
  - О, обрусели вы давно, - подхватил Вергилиус.
  - Да, с войны.
  - Ну, и как вам народ, за который вы воевали? - спросил советник.
  - Не бейте лежачего, Вергилиус. Мне больно смотреть на взбунтовавшееся красное быдло.
  - Советник спросил Альфреда:
  - Что вы скажете по данному вопросу? У вас очень глубокомысленный вид. Нужна ли вся эта заварушка?
  Альфред ответил:
  - Мне кажется, что это логический шаг.
  - Все таки, логический..., - подчеркнул, с доброй улыбкой, Вергилиус.
  - Сам кризис, несомненно, был неизбежен, - подтвердил Альфред. - А вот сроки...
  - И как же сроки? - торопил Вергилиус.
  - Думаю, у короля Лира были на этот счет свои резоны.
  Поднесли клубнику со сливками, кофе.
  - Вернемся к интуиции, профессор?
  Вергилиус, казалось, источал елей почтения к учителю. Тот по-стариковски азартно пошел на штурм научной проблемы:
  - Ну, что ж, давайте вернемся! Но у меня к вам вопрос...
  - Пожалуйста.
  - Вы верите в судьбу?
  - Я верю в то, - советник вздохнул с какой-то грустной иронией, - что дважды два - четыре.
  - Бросьте, коллега, оставьте ваш ползучий материализм!
  Вергилиус добавил Гвидо виски.
  - Попробуйте, профессор. Виски, кофе, сигареты...
  - Разрешите мне, господин Вергилиус? - попросил Альфред
  - Прошу.
  - Мне кажется, - сказал Альфред, - что вы находитесь на развилке и пока не знаете, как вам действовать дальше в этом конфликте.
  - Ну, что ж, вы правильно меня поняли. Скажу больше: я боюсь силового решения.
  - Вы с ума сошли! - воскликнул Гвидо, находясь в азарте научного штурма.
  - Что же вы предлагаете, профессор? Отступить?
  Гвидо едва сдерживал волнение:
  - Наоборот, вы просто обязаны задавить гадину! Пока вы держите ее за горло, она в ваших руках. Стоит вам разжать пальцы, и вы не заметите, как она вас ужалит. Смертельно.
  Советник откинулся на спинку кресла. Он с наслаждением сделал очередную затяжку и выпустил наркотический дым. Потом он протянул сигареты Гвидо.
  - Закуривайте.
  - Нет. Мне нельзя. Сердце.
  - Прощайте, профессор. Вы и ваш сын можете тут оставаться. Допивайте свой кофе, а мне надо идти. Через два часа меня ждет президент.
  Все встали и обменялись рукопожатиями. Вергилиус вышел из зала, оставив на столе пачку сигарет. Гвидо и Альфред вновь сели за столик.
  - Он оставил свои сигареты, - сказал Гвидо, вертя в руках импортную пачку. - На память, надо полагать.
  - Этот Вергилиус, кажется, трусливый человек.
  - Посмотрим. Странно как-то все...
  - Что странно?
  - Вот я сражался за этот народ. А теперь я его ненавижу. Ненавижу откормленные рабоче-крестьянские рожи, этих зомби!
  - А тугие кошельки продажных либералов? - спросил Альфред.
  - Надо ведь что-то выбрать.
  - Ты выбрал?
  - Пока нет. Но я надеюсь, быдло получит хороший урок.
  
  Через полчаса Гвидо ушел. Альфред остался ждать Аню. Они договорились встретиться поздно вечером здесь же, в домжуре. У Альфреда был пропуск на двух человек. Аня пришла в одиннадцать вечера.
  - Почему так поздно? - спросил Альфред. - У тебя холодные руки. Что случилось?
  - Это ужасно.
  - Что именно?
  Альфред отвел ее на второй этаж, в ресторан. Он плеснул в стакан виски и предложил ей выпить.
  - Согрейся.
  Она выпила. Потом взяла из сумочки платок и протерла глаза. Альфред не торопил ее. Через минуту она сама рассказала всю историю. Сегодня вечером она пыталась пробиться к Белому дома. Оказывается, там, среди защитников, стоял ее отец. Отряды оцепления вокруг здания верхсовета были усилены в несколько раз, поэтому пройти туда не было никакой возможности. Когда она возвращалась по узкой улице к Садовому кольцу, то увидела: в переулках и дворах милиция избивала тех, кто пытался прорваться сквозь кордоны.
  - Несколько человек получили дубинками по лицу, - сказала Аня, удерживая приступ слез.
  - Ужасно.
  
  Назарини понимал, что теперь он не мог быть искренним. Он никак не среагировал на новость об отце Ани. Чарковский среди защитников Белого дома! Старый хрен! Черт с ним, конечно, но Аня... Она не сможет предать отца и станет, разумеется, на сторону красно-коричневых. Альфред же - твердо на стороне Лира и либеральной экономики. Но он любит Аню! Теперь, после стольких лет метаний, он чувствовал, что его по-прежнему властно влечет к ней. Да и годы... Сколько можно ждать удобного случая для женитьбы?
  Да, это было так. Двух старых любовников разделяли политические взгляды их семей, почище твоих Монтекки и Капулетти. Отец Ани, писатель Чарковский, целиком стоял за коммунистов и фашистов, видя в них некую силу государства, империи. Гвидо Назарини был до мозга костей либералом и чаял смерти державников. Что ни говори, а дети, конечно, повторяют путь отцов. Аня симпатизировала красным: не столь оголтело, конечно, как ее отец, но весьма определенно. Так же и Альфред, со своей стороны, явно отдавал предпочтение команде Лира.
  
  Они вышли из домжура. Москва была сумрачна, открыта и пустынна. У метро Парк Культуры раздавались крики. Они подошли ближе и увидели Чарковского. Тот вырвался из оцепления, вероятно, с каким-то заданием. Он размахивал руками и приставал к поздним пассажирам. Он кричал. Это был какой-то град страстных, горячих слов, проникнутых болью и негодованием:
  - Только что я видел, как грузили в машины избитых рабочих. Они пытались пройти к Белому дому. Их уже десятки, сотни, а вы ходите, спите, пьете! А рабочих бьют, бьют, бьют!
  Кто-то из прохожих сказал:
   - Чокнутый какой-то...
  Чарковский сказал ему:
   - Как вы можете?! У Белого дома людей убивают!
   - Кто их убивает? - спросил прохожий.
   - Либеральные садисты, - ответил писатель.
  Острое, пронзительное чувство стыда рождали у Альфреда и Ани эти гневные упреки. Они под руки отвели старика к метро. Метрах в десяти остановился джип. Из него вышел человек в коричневом пальто. Альфред узнал его: это был Вергилиус. По чистому совпадению он оказался рядом с ними.
   - Что вы здесь делаете, Альфред?
  Аня узнала советника. Она спросила:
   - Это правда, что у Белого дома стреляли в рабочих?
   - Не лучше ли вам вернуться домой? - посоветовал Вергилиус. - Политика - игры для сильных.
   - Там убивают людей, это правда? - воскликнула Аня, показывая рукой в сторону здания парламента.
   - Вы декламируете как актриса камерного театра, - сказал советник. - С явным трагическим аффектом, желая понравиться публике. Я бы вообще ничего не стал вам говорить, если бы не молодой человек рядом с вами. Он мне дорог.
   - А мне дорог мой отец. Он переживает шок от расстрела рабочих.
   - "Рабочих" - повторил Вергилиус со всей иронией, на которую был способен. - Взбесившиеся холуи, которых провоцирует бессовестная номенклатурная свора. Впрочем, вы ведь мне все равно не поверите, комсомольская богиня.
  Вергилиус приказал своим охранникам подвести к нему Чарковского.
  Советник попросил старого писателя:
   - Дайте вашу руку. Протяните ее, не бойтесь.
   - Вот она.
  Увидав Вергилиуса вблизи, Чарковский сказал:
   - Я узнал вас.
   - Вы часто смотрите телевизор? - спросил Вергилиус. - Мы отвезем вас в больницу.
   - Не надо.
   - И все таки мы отвезем вас в клинику. В хорошую клинику. Пока не приехали... санитары и не повезли вас в дурдом.
  Чарковский произнес с явной усталостью в голосе:
   - Вы молоды, а поглядите, как я износился! Стрессы. Жизнь меня не щадила.
   - Не надо никуда отвозить отца, - попросила Аня.
   - Я тоже прошу вас об этом, - сказал Альфред.
   - Хорошо, - согласился, Вергилиус. - Тогда успокойте его сами.
  
  Ранним утром 28-го сентября началась операция по полному блокированию здания Верховного совета. Во дворах домов на прилегающих улицах расположились подразделения ОМОНа. По громкоговорителю был зачитан ультиматум к депутатам с предложением сдаться властям. Стало ясно, что руки, сжимавшие гидру, не собирались отпускать ее горло. Дело шло к развязке. Прошло сообщение о смерти матери Лира. В такие минуты жизни помыслы приобретают особую твердость. Кто-то, может, и сломался бы, но Лир уже не отступит.
  Оппозиция согласилась на переговоры. Потешный генерал, охваченный своим изголодавшимся либидо, заявил, что готов на встречу с представителями властей. Второго октября в Свято-Даниловом монастыре уже шли переговоры сторон. Была даже подписана некая программа мер "по нормализации обстановки вокруг Белого дома". Но что может остановить человеческие страсти?! Религия? Увы, эта, по выражению Карла Юнга, самая искусная, самая изысканная и причудливая психотерапевтическая система человечества бессильна перед его же, человека, инстинктами. И то, что намечено в жестоком алгоритме судьбы, свершится. Переговоры под эгидой церкви служили всего лишь прикрытием истинных замыслов. Депутаты потребовали восстановить электричество в Белом доме, власть ответила отказом.
  Вечером на дачу Лира приехали митрополит и депутат.
  Лир встретил их на ступеньках своего дома.
   - Ну, что ж, вы хотели драки, - сказал Лир, - вы ее получили.
  Митрополит спросил:
  - Почему вы, господин президент, смотрите на меня каким-то странным, будто отрешенным взглядом?
  - Я смотрю не на вас. Вас я не знаю.
  - Неужели нет пути к миру?
  - Драка - это моя стихия, - произнес Лир.
  - Это прискорбно, - заметил митрополит.
  Священник помрачнел.
  - Едемте отсюда, - сказал он депутату и направился к лимузину.
  Депутат подошел к Лиру и спросил его, казалось, весьма сочувственно:
  - Вы много пили?
  - Скатертью дорожка, - ответил Лир, не задумываясь.
  Лир обернулся к охраннику, стоявшему на ступеньках дома. Тот подскочил к шефу. Депутат отошел к машине.
  Садясь в длинный членовоз, митрополит произнес с горечью:
   - Несчастный человек. Несчастная страна.
  Депутат раздраженно бросил:
   - Да он просто невменяем!
  Лир понимал, что его ведет судьба. Он не обращал внимания на тусклый взгляд митрополита и сверкающие глазки хитрого депутата. Эти фигуры не волновали его. Лир уже много часов находился во власти стихии, воздушных путей, которые реяли над его головой точно гул электрических проводов. Он был абсолютно трезв, как мужик, еще не выпивший после бани.
  
  Когда гости уехали, Лир остался гулять в парке возле своей дачи. Он распорядился вызвать к себе министра обороны. Тот приехал к девяти вечера.
  - Министр внутренних дел меня предал, - сказал Лир.
  - Знаю, - сказал министр обороны. - Паршивый мент!
  - Я уже назначил нового министра.
  - Правильно.
  - Но я им не верю. Мне нужны войска. Здесь, в Москве.
  Министр обороны достал платок и вытер пот со лба.
  - Должен вам сказать, господин президент, войска не станут стрелять в народ. Пока я министр обороны, армия ни в какой революции участвовать не будет.
  Лир повысил голос:
  - Я здесь приказываю, министр! Кто из нас президент?
  - Вы. Но армия стрелять не будет.
  Президент помолчал и сказал:
  - Поймите, генерал, это не революция, это - контрреволюция. Мы сейчас отвечаем на удар, который коммунисты нанесли нам в семнадцатом году. Тогда - это правда - была революция. Сейчас мы ее подавляем. Мы ставим точку в смуте. Это будет наш реванш! Но для этого нужна сила.
  - Если мы сейчас, как вы говорите, делаем контрреволюцию, то мне, моим солдатам и офицерам необходим повод, законный предлог, чтобы начать стрелять.
  - Что вам нужно, конкретно?
  - "Поджег рейхстага", - улыбнулся министр; он добавил, сомневаясь и размышляя: - Крупный взрыв, убийство известного человека, совершенные, разумеется, боевиками оппозиции.
  - Если произойдет нечто подобное, вы послушаете меня, выполните мой приказ? Обещайте твердо, да или нет?
  - Да. Если будет твердый повод.
  - Вы хитрый? Хотите иметь повод...
  - Хватит нам одного Пиночета.
  - Шутить изволите?
  - Я не хочу, чтобы вас на старости лет таскали по судам, как несчастного Аугусто.
  - Ладно, будет и белка, будет и свисток. Идите.
  
  Лир позвал советника. Рублевка в полночь была пуста. Советник едва скрывал радостное возбуждение, вызванное этим втайне ожидаемым событием: его необходимостью Лиру. В свое время король отодвинул его, освободив место для старых друзей, крепких хозяйственников. И вот теперь само время потребовало его, Вергилиуса. Его ум и смелость в принятии решений.
  Они шли по аллее парка. Лир сказал:
  - Мы не можем упустить свой шанс.
  - Я согласен.
  - Мы должны раздавить гидру... Вы знаете какую.
  Советник кивнул. Лир пояснил:
  - Сейчас все очень зыбко. На милицию надежды нет. Остается армия. Есть части, готовые поддержать меня. Но им нужен повод. Они должны чувствовать, что выполняют присягу. Защищают президента.
  - Неужели коммунисты и фашисты мало нагадили? По-моему, они уже совершили столько провокаций, что их хватит на оправдание любых силовых акций с нашей стороны.
  - Вы не поняли, - произнес Лир с досадой.
  - Пожалуй, я понял, - сказал Вергилиус. - Речь идет о некоем оправдании силовой акции в глазах прогрессивной общественности. Для этого нужна знаковая, если не сказать, ритуальная провокация со стороны красно-коричневых...
  - Не надо посвящать меня в детали. Я не шеф разведки.
  Лир молча направился к дому. Парк погрузился в полную тьму. Корабельные сосны синхронно качались на ветру как мачты парусника. Напряжение мысли, казалось, ушло, перестало угнетать Лира. Он сказал все, что смог. Советник наблюдал, как фигура шефа удалялась от него, шаткая будто сомнамбула.
  
  3-го октября в 12.00 группа людей, вооруженных стальными прутьями, прорвав кордоны милиции на Крымском мосту, ринулась по Садовому к зданию Верховного совета. В 15.00 "женераль" вышел на балкон Белого дома и призвал толпу к штурму мэрии и телецентра Останкино. В 15.10 над Кремлем появился вертолет президента. Лир вернулся из загородной резиденции. Дело стремительно шло к развязке.
  
  Группа бойцов затаилась в дачном поселке "Ручьи". Они рассредоточились в лесу. Сегодня здесь, у себя на даче, поэт-фронтовик Назарини устраивал званый вечер. Среди приглашенных значились известные артисты и писатели. Идея вечера принадлежала Вергилиусу. Советник накануне звонил Назарини и "продал" ему эту мысль. Сам Вергилиус тоже обещал быть. Это собрание интеллигенции, по словам Вергилиуса, должно показать ее мужество и сплоченность перед лицом коричневой угрозы. Гвидо идею принял, обзвонил известных людей и приготовил стол. Ожидались тележурналисты.
  Группа бойцов следила за въездом в поселок и дачей Назарини. Их стрелок должен выпустить из гранатомета смертельный заряд по дому как раз в момент появления гостей. Бойцы группы были в цивильной одежде, под которой прятали складные автоматы, средства слежения, телефоны.
  Руководил всем этим театром сам Вергилиус. Это была его хитрая затея. Гибель известных деятелей культуры должно потрясти общество, которое припишет это злодейство красно-коричневым. И для армии это будет веским поводом выполнить любой приказ Лира. Правда, погибнут люди, известные деятели, цвет нации, но контрреволюция того стоит. Конечно, это провокация, но она поставит жирную точку в кровавой русской смуте двадцатого века.
  
  Аня приехала на дачу к четырем часам вечера. Альфред пригласил ее, чтобы предложить руку и сердце.
  Издалека она увидела возле дачи подозрительных людей. С утра она была трезвая и сразу все поняла. Это какая - то ловушка! Ее отец тоже был приглашен сюда. Аня сразу догадалась о смертельной ловушке, приготовленной для доверчивых и глупых представителей элиты.
  Со своего участка, через дырку в заборе, она незаметно вошла в дом Назарини. Аня задумала спасти всех гостей. Она зажгла свет на веранде и в комнате первого этажа.
  Бойца увидели свет в доме Назарини. А ведь никто из приглашенных гостей еще не приехал! И всем сразу стало ясно: затея с конгрессом интеллигенции сорвалась. Дача не была пуста. В доме находился свидетель.
  Аня пожертвовала собой, чтобы спасти остатки нации. Ее подвиг впитал в себя отвагу Матросова и Гастелло.
  Полковник, командир группы спецназа сообщил обо всем Вергилиусу. Вергилиус приказал поджечь дом.
  - Мы представим дело так, - сказал советник, - что состоялось покушение на сливки интеллигенции.
  - Может, прекратить, пока не поздно? - спросил полковник.
  - Нет. Она обо всем расскажет, я знаю ее. И тогда все полетит к чертям.
  
  Приехал Альфред. Его задержали. Альфред, узнав обо всем, вызвался зайти в дом.
  - Я туда войду, отвлеку ее, а вы тут же ломайте дверь.
  Полковник согласился. Альфред зашел через заднюю калитку своей дачи и приблизился к окну комнаты. Свои действия, довольно подлые, он оправдывал тем, что хотел избежать большой крови.
  - Открой, - крикнул он Ане, - мне надо найти рубиновые сережки. Они под кроватью.
  Ударом кулака Альфред растворил окно и прыгнул в комнату. Тут же бойцы ворвались в дом и связали девушку.
  Ее вели к машине. Проходя мимо Альфреда, Аня остановилась, посмотрела на него.
  Альфред пролепетал:
  - Я только хотел спасти тебя...
  Аня плюнула ему в лицо.
  У того и возникла бородавка на месте плевка.
  
  Боевая группа направила на дачу огнемет.
  Подъехало телевидение. Они расчехлили камеры и стали снимать пожар. Время шло к пяти. Появились несколько "Мерседесов" с гостями, приехавшими на званый ужин. Гости вышли из машин, собрались вместе и наблюдали за огнем.
  Бойцы развернули шланг, установили мотор и принялись тушить пожар водой из колодца. Вскоре огонь был побежден. Все время беспрерывно работали телекамеры. В вечернем выпуске теленовостей прошел сюжет о взрыве на даче известного поэта. Приехавшие туда гости чудом остались живы. Захвачена группа боевиков, участников нападения. Все они связаны с запрещенными вооруженными структурами верховного совета. Совершено ужасное злодеяние красно-коричневых. Ответом на него будут жесткие меры контртеррора. Мятеж будет подавлен. В шесть вечера подписан указ Лира о введении в Москве чрезвычайного положения. Он призвал граждан поддержать власть. В 20.10. в город введены части Таманской и Кантемировской дивизий.
  
  Рано утром 4 октября несколько БМП и БТР прорвали баррикады перед домом советов и открыли огонь по зданию. Оттуда открылась стрельба по войскам. В ответ армейские части произвели залпы из пушек. После нескольких залпов на 12 и 13 - ом этажах начался пожар. К 15 часам перестрелка продолжалась, из верхних этажей здания дома советов еще стреляли снайперы. Но партия была окончательно решена. В 15.30 был произведен, вероятно, решающий огневой удар по мятежникам. В 16.45. начался массовый исход "защитников". Выходя, они держали руки за головами, проходили между двумя рядами солдат и садились в подогнанные к одному из подъездов автобусы. В 18.00 вышли профессор - бывший гласный парламента и потешный генерал. Два психопата с лицами обиженных инфантильных подростков несли в руках узелки с одеждой.
  
  К сгоревшему дому тихо подъехал "Мерседес". Оттуда вышел высокий, худой человек в коричнево-кремовом кашемировом пальто, белом шарфе и темно-синем а-ля десантном берете с кожаным ободком. Он подошел к Альфреду.
   - Говорят, вы спасли рубиновую сережку? Дайте мне взглянуть
  Вергилиус положил камень на ладонь.
   - Простите, у вас нет лупы? - спросил он.
  Находившийся рядом Чарковский принес лупу.
   - Прошу.
   - Ну, что, ж, хороший рубин, - произнес Вергилиус, внимательно изучив камень.
   - Все будет кончено? - спросил Чарковский.
   - Все уже кончено. Свет рождается во тьме.
  Вергилиус уехал.
  - И унес его ветер во чреве своем, - сомнамбулически прошептал Чарковский. - Таков проклятый круг.
  
  В правительстве была создана рабочая группа по изучению причин антиправительственного переворота. Председателем комиссии стал Вергилиус, политик и бизнесмен, член совета фармацевтической фирмы из Македонии. Оппоненты власти заявили, что свидетели вряд ли расскажут что-то комиссии. Наоборот, они постараются все забыть. Они ничего не скажут. Но тогда никто не узнает настоящей правды, воскликнул один, кажется, социолог! Зачем же мы пришли сюда?
  
  
   ***
  
  Вот такая история.
  Мой собеседник в ресторанчике городка Римини подытожил приключения драгоценного камня: от лесной полянки в далеком семьдесят втором году до сгоревшего лома в дачном поселке "Ручьи". Потом он сделал так: показал, будто у него в ушах сережки, затем картинно плюнул и приставил палец к своей ужасной бородавке на левой щеке.
  - Вот так, - вздохнул он.
  - Это бывает...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"