Они рассорились на всю катушку тут же перед выходом на вечеринку. Катя - с размазанной тушью на глазах, так что потеки угрожающе повисли с подбородка, намереваясь обрушиться на белую полу прозрачную блузку, но она не замечала.
Николай, между тем, метался по квартире, среди враз побледневших предметов, расшвыривая свое присутствие, как тлеющий уголь в её неспокойном сознании.
- Ну и что, что "бывшая"? - орал он. - У меня сотни таких "бывших"! А ты сама себе что воображаешь? За магазин пай отвалил, нужных людей тебе нашел, путаной не стала, как некоторые. Еще и живу с ней - всё ей мало!..
Что правда, - то правда. С её внешностью на уборки не брали, в офисах держали с недельку - до первого отказа, ну и до путаны - рукой подать. И опять же Николай - мало, что невзрачненький да кривоногий, - "крутой"! Дела в его руках сами по себе "варятся и жарятся", люди его уважали и, чего скрывать, побаивались. Особенно после того, как в одном из его магазинов одному пайщику вдруг взбрело в голову заниматься всем самому, сколько, мол, можно спину гнуть на кого-то. Николай, сначала дал ему откупиться, все спокойненько, чинно, а потом - просто стер в порошок. И покупателей отвадил, и товар начал получать "плюнуть да выбросить", санитарные комиссии наслал - одну за другой. Так что и пол года не прошло, а от приличного когда-то заведения одни ножки да рожки остались, да и те - подгнившие. Пришел с повинной обратно, а поезд, как говорится, уже укатил, с ветром и веселым свистом Николая, как бывало, когда ему удавалось накрутить что-либо эдакое каверзное. Ну, и, потом, язык, знакомства. Как-никак, а 18 лет в стране, а страна-то, как ни крути, ни верти - чужая...
"Бывшей" была Валентина, близкая Катина подруга. Вместе приехали, вместе по пабам крутанулись на первых парах. Катерина первая не выдержала, а Валька - она как будто родилась, чтобы быть такой шустрой барменши-зазывалы. Хохочет по любому поводу, кивает на что угодно, посмотрит, так прямо до самого нутра, своими серо-голубыми, с прожилками, глазами, и, ясно, одну за другой наливает. Там дотронется - прямо дрожь по спине, там нагнется - так все её прелести в тонком шелковом нижнем белье аж сверкают, - благо есть чему, как бы ненароком, высоко заостренной грудью теранется, как бы, снова, случайно, но - со значением, и чаевые к ней, как и клиенты, как мухи на мед. Кате раз пришлось с хозяином за работу переспать, так она себя потом пол года ненавидела, операцию хотела сделать, на мужика переделаться, а Валька - как с гуся вода, подарками хвалится, над ухажорами втихаря издевается. Ну, и там всякое прочее. Так, в одном из пабов, она первая Николая и "зацепила" золоченым её коготком, и побаловала с ним годик, всё гулянья да подарки, не квартиру - выставку ей отгрохал. А Катя, тем временем, сначала нашла работу в известном магазине игрушек, потом перешла работать в большой супермаркет в богатом районе, и, не без помощи менеджера - делового лысого Косты, вскоре познала все запрятанные от глаз посторонних премудрости того, как "себе - подешевле, тому, кто без нужды - подороже, а тому, кто в нужде - дороже всего, главное, что бы себе не в убыток".
Жалким этот Коста был, угрюмым таким мужичонкой. Голова у него варила, - дай Боже любому, но в жизни это было как-то не заметно. Ни тебе шикарной машины, ни запакованной квартиры, ни одежды - поношенные брюки да галстуки старомодные. Это только когда они жить вместе начали, так он, по крайней мере, рубашки начал себе покупать, при её, Катиной, конечно, помощи. Как сошлась с ним Катя, - сама не понимала. Даже не по пьянке, как прежде часто с мужиками бывало, а - так... Раз принес конфеты, раз - цветы и свитер на два размера больше. Потом - потащил на бузуки, сам ничего не пил, а только гвоздики в неё швырял, целое состояние потратил. А потом, когда они уже ехали домой, остановился вдруг возле моря, благо, что темно было, и взял её, настырно, но и умело, без слов, без извинений, неуверенных взглядов или наводящих вопросов, как что-то свое, давно уже ему принадлежащее, никак по-другому более не ценимое. Не то, что его монотонная страсть застала её врасплох. Она и сама начинала ощущать, что, рано или поздно, чем-то подобным между ними и должно было окончиться, но его размеренная самоуверенность была в новинку, и, потом, с кем-либо так или иначе надо было... Так и пробыли они какой-то год - полтора, как бы вместе. Коста - угрюмый, неразговорчивый, во всех уловках, бумагах, товарах сведущий, занялся ею, как собственной грядкой с редисом и капустой. Языку подучил, дело показал, людей одного по другому ввел, глотки кому надо заткнул, и всё - как, вроде, премия. Мол, это усекла, теперь иди дальше - заслужила, морому. Ожидала, хоть смотреть на нее станет иначе, - куда там! Как раньше блуждал глазами где-то между её грудью и левым ухом, так дальше и не продвинулось...
Даже секс был как поощрение, и снова таки - без особенной страсти, и, методично, как по расписанию, короче - деловой секс. А с непривычки - так и приятно!
И так бы это и продолжалось, стабильно, обыденно и без красок, только однажды звонок в магазин, и Коста, как ошпаренный вылетел. Она его таким никогда не видала - глаза кроличьи, шея вздулась - воротник рвет, вены на руках - канатами, лысина вся - в испарине, и дышит, как рыба вся песком ошпаренная. А дел-то: сестра младшая во время родов умерла, вместе с ребеночком. Ну, жаль, конечно. Знала Катя, что несколько лет тому их родители в машине сгорели, - какая-то там авария была, и что еле - еле их разделили, вернее то, что осталось, так они, старик со старухой, в обнимку в машине горели. Ну, подлая судьба! Так, не только ж тебе!.. "Я бы из несчастливых людей новое солнце построила, - иногда думала Катя, - И ничего, светило бы себе - будь здоров!" А этот, Коста этот - ну, как гнилая ель, ни дать, ни взять, - обрушился. "Может, и было между ними чего-то такое", - потом думала Катя, чувствуя, как скользко и подло звучит это её "чего-то такое", но других слов она не знала.
Раз, помнила, завез ре её к сестре, какое-то Панегири было. Ну, что ж. Домик чистый, книг валом, змея -Господи упаси! - вместо рыбок в аквариуме, картина на подставке такой деревянной только начатая - гора и небо. Вот тебе невидаль! "Интеллигенция! Везде одинаковые! Нам бы такую жизнь - мы бы тут интеллигент на интеллигенте в магазины ездили, какаву с шоколадом кушали!" - сердилась про себя Катя, но виду, конечно, не подала. Как ни как - вроде смотрины. Аккуратно сидела, аккуратно, как могла на вопросы отвечала, в кулачок смеялась, - может невпопад, да ведь все любят веселых. Аккуратно наливочку сёрбала, кошке длинношерстной, фотографиям на стенах, картине на подставке, сестре, пристально-заботливой, с огромным браслетом - золото, такое все узорчатое, - ух!, даже змеюке в аквариуме - вежливо улыбалась. Сестра Косты, Елени её звали, даже попыталась пару слов по-русски выговорить, да уж больно невпопад это у неё вышло, так что разговора не получилось, ужин кушали, молчали. Попрощались - уехали и больше не увиделись. "Не того мы поля ягоды, - легко смирилась Катя. - Да, может, и к лучшему. Меньше мороки". Несколько раз по телефону голос её узнала, но виду не подала. Знала, также, что Коста сам к ней ездил, но ни разговоров, ни упреков, - легко с таким смириться. Все по-костовому, по-деловому!
А тут, вскоре после смерти сестры, Коста начал пить. Сначала - потихоньку. Ну, там рюмка-другая, за компанию, она и сама ничего против не имела. А потом, как оказалось, и Косту это разогревало, и становился он в постели каким-то неистовым. Кате сначала нравилось, а потом начала беспокоиться. Мог, её, например, поздней ночью разбудить: "Давай, мол!" Потом ходил целый день, как нетопырь ошпаренный, говорить с ним было бесполезно, только мигал, и мозгом перемещался от уха к груди её, и обратно. Потом уже, когда уже на целую запил, уже и секса никакого не было. Бывало, проснется Катя оттого, что тяжелой тело плюхалось рядом, и смотрит: а он лежит к ней, спиной от всего мира отгороженный, с разбросанными кустами волос тут и там (смешно до упаду), и то ли спит, то ли с самим собой разговаривает. Думала: "Может, поговорить с ним, образумить, что ли?" Но потом передумала. "Мужик! Сам должен разобраться!" Тут уже и не до дел. Работу бросил, допоздна пропадал. "По шлюхам, что ли?", думала, а вот и не угадала.
Раз, как-то, три дня где-то пропадал. Она, было, начала беспокоиться, а тут - полицейская машина его привезла - заросшего, всего в земле вываленного, безучастного, и что уж вообще страшнее всего, - совершенно тверёзого! На кладбище его нашли, на могиле сестры. Он даже сопротивлялся, ехать не хотел.
"Спити я, спити!" - кричал "Дома Я, мол".
Такой был голодный, что даже конфеты просроченные, что в холодильнике уже пол года держала (жаль было выбросить - больно коробка красивая, да и потом - подарок подруги, когда она вернулась "оттуда"), все начисто сжевал. Методично, глядя в одну точку, запивая большими глотками виски. Ни на этикетку не посмотрел, как обычно, ни на коробку. Коста-то! Одним словом, был Коста, и не стало!
Она ему тогда новую бутылку открыла, присела рядышком, выпила. Потом засуетилась, еды на стол наставила, спросила, может еще чего, а он тут к ней всем телом на стуле повернулся, посмотрел ей куда-то поверх головы, и, так отчетливо, как диктор какой-то, проговорил по-русски: "Катья! Тебья люблью! Выходишь за меня, Катья?" (И когда он этому научился? Не у сестры же, на кладбище!) Помнит Катя, как все у неё внутри словно оборвалось. Сама об этом думала, - не думала - другое дело, а тут она перепугалась не на шутку. Ух, как перепугалась! Быстро вилки-тарелки с места на место переставила, стакан ему зачем-то чистый поставила, осела грузно рядом, голову в руки взяла, сама снова выпила. Только от этого стало еще хуже. Горло и сознание судорогой свело, а он, мало, что уже выпил порядочно, а глаз острый, настойчивый, прямо в глаза ей смотрит, и вот, заладил без конца одно и то же: "Выходишь за менья, Катья? Да?"
И тут все в ней обрушилось, как небоскреб какой-то во время землетрясения. И поняла Катя, что уж больше ничего этого не будет - ни магазина своего, на который Коста уже несколько лет копил, ни серебряного "Опеля", которого она себя втихаря присмотрела. Ни домика злосчастной сестры не будет, из которого она уже мысленно выбросила и натягивающие пыль книги, и проклятую гадюку, только кошку оставила. Ни делового Косты, с его непривязчивой любовью. И не будет больше одного-двух детей, методически початых, чистенько одетых и гладко причесанных, и наверняка, все по полочкам воспитанных. Да и полочек тех самых то же не будет - только этот, и так бывший, по сути дела чужим, а теперь еще ставший угрожающе непонятным, человек, с землей могильной под ногтями и по-пьяному трезвым, напряженным лицом.
Посидела она с ним, ничего не говоря, даже не вздыхая, посидела, а потом, как не живая, как будто сила её какая-то в водоворот затягивала, пошла в спальню, собрала свою нехитрую кладь в большую сумку "Адидас", и переехала к подруге Вале.
Выходя, успела краем глаза заметить его неестественно распрямленную фигуру около окна, полу пустую бутылку, посеревшую, потускневшую лысину, глаз его она так и не увидала. "И ни к чему глаза". Она еще тогда подумала, и вдруг сообразила, что не больно часто она смотрела на него так - глаза в глаза. Даже цвета их не помнила. "Глаза - это сны дурные", - сказала про себя, глядя невидящими глазами в окно такси.
Ну, вот, к Вальке прикатила, а та даже не расспрашивала - у самой несчастье. Сидит дома уже пятый день с огромным синяком под левым глазом, на работу не ходит. Нечесанная, неуютно перегаром и слезами пахнущая. Николай, оказывается, набедокурил.
Как бы все гладко да ладно между ними было, сколько уже времени вместе, а тут вдруг приехал в её кафенио часа в два ночи, это когда вся работа в разгаре, вдрызг пъяный. Надебоширил, ящик шампанского дорогого разбил, хозяину нос раскровил, пару клиентов вместе со стеклянными дверьми на улицу выставил, саму её "шлюхой" и всем таким прочим обозвал, ну и, конечно, - глаз! Аж смотреть страшно. С работы её конечно тут же выставили. Шеф даже пообещал, что её больше никакое "приличное заведение" не возьмет, так что она может прямиком в бордель, что на улице Филис, направиться, и то, чтобы простыни стирать. Преувеличивал, конечно, но все равно - ничего веселого.
А сам Николай теперь приезжает каждый день, без никакого предупреждения, набрасывается на нее, как на какое-то пирожное с клубникой прямо с порога, а потом как недорезанный орет, что если её еще раз в каком-то пабе увидит, то на куски порежет и маме родной пошлет. А на работу, как в себя придет, пойдет в один из его магазинов, заведующей. "А какая из меня заведующая? - не переставала всхлипывать Валька. - Там мозгами крутить надо, а я-то знаю: моими можно только гвозди заколачивать! Да и язык-то я, - по сути, не знаю. Не то говорю, не то бормочу!.." И деньги - плёвые. На колготки порядочные вряд ли хватит. Ни ты любовнику, ни любовник - тебе. Одним словом - семейный бизнес. "И угораздило же меня, - жаловалась подруга. За какие такие грехи? А теперь попробуй дернуться - убьет, и глазом не моргнет!" Катя послушала-послушала, где надо покивала, где надо - и сама всплакнула, да не подлизчиво, а от всего сердца, и где-то в глубине души даже позавидовала. "Надо же, страсти какие!" Про себя тоже думала: "Утрясется как-нибудь. На работу пойдет, в дело влезет, как в новую шкуру. Утрясётся. Еще счастлива будет - с таким-то мужиком!" Ан - не утряслось. В магазин Валька, конечно, пошла. Только видно было, - затосковала подруга. Ни тебе пения в ванной по утрам, какими бы нахальными не были клиенты предыдущей ночью, ни тебе новых шмоток и бессмысленных подарков, тут же разделяемых на "подарки для других", "подарки домой" и на собственное баловство. Ни тебе ночного, алкоголем воспаленного шепота на тему: "А он такой, ну, такой, что аж в трусиках мокро..."
Магазин, в который Валька работать пошла, был совершенно новый, с помпой открытый. Народишко съехался. Даже священник был - маленький такой, остроносенький, с жадно шныряющими глазами с аппетитных колбас за стеклянной витриной на красочную ряженую публику и как можно глубже - в распаляющие взгляды декольте, в то время как он протяжно и безысходно гнусавил: "Госпо-о-о-ди, поми-и-и-илуй!". Весело было, короче. Так вот то ли с того момента, то ли чуть позже, надломилось что-то в Вальке. И так, напоказ, было "мы, там, и не за такие дела еще возьмемся", а внутри "ох, Катька, и как меня угораздило? И что за напасть такая? Все из-за мужиков горе!.."
Ходила на работу исправно, над книгами и счетами допоздна просиживала, пила водку, курила сигарету за сигаретой, какая-то зачумленная, морщинами враз засиженная, обмякшая. Даже, было, травку какую-то начала пробовать. Для облегчения души, мол.
Николай появлялся, как всегда, - волосы желе вкруг головы размазаны, рубашки разноцветные, в каких-то цветочных узорах "с фантазией", брюки висящие, как мешок на чучеле, языком цыкает, и, вроде, тот же, что и был, но в глазах какой-то блеск тусклый, не одобряющий, и все страсти куда-то улетучились. "Сначала, - нудила Валька, - мог в магазин, как шальной, ни с того, ни сего ворваться, и тут же со мной - в подсобке, на коробках и консервах... Ну и что, что клиенты понимающе вдоль полок топчутся. Сама знаешь, аж в краску бросает..." (Валька при этих делах была крикунья. Нож можешь ей к горлу приставить, не удержится). А потом Николай как-то враз сбавил темп, устал, мол, отвяжись. Только книги озабоченно просматривал, потел, шипел угрожающе, снова языком цокал в ответ на её вопросительные взгляды. Потом вдруг вставал - и, без прости прощай!, уходил. Не клеились в магазине дела. "Там, за баром, я - как сама царица самаркандская. И музыка кругом, мужики - за слово веселое рюмки пустые протягивают, а глаза у всех, как кораблики. Сидишь себе и думаешь, - на каком из них уплыву?.. А тут ветчина, огурцы квашенные, селёдка вонючая, брр...". Валька аж заикаться начинала все эти безобразия описывая, а Кате-то невдомек. Чистая работа, ведь. А что надо клиенту угодить, товар похвалить да о жизни полялякать, - так на то он и магазин. И прилавок - он не для того, чтобы от людей отгораживаться, на то они и люди.
Однажды ввечеру, как-то совсем ей жалко подругу стало. Хоть сама на бровях от усталости, а села с ней, злосчастной за счета да отчеты, и раз-два (Косте спасибо), путаницу Валькину поправила. А та - аж помолодела на, кто знает, сколько лет (о женщине ведь разговор), даже взвизгнула от удовольствия. Как кончили, тут же тачку схватили, танцевали до утра. Мужики какие-то вились, один из них - очень даже себе ничего, но - девичий праздник, отвадили. Просто им весело было, Вальке как-то особенно. На работу обе чуть не проспали, и все бы хорошо, только вернулась подруга домой серая на лице, лицо запавшее, как мышь не кормленная. Николай-то на книги поглядел, да и не поверил. "Какого хрена чужим работу перепоручаешь! Это, значится, как военную тайну первому встречному поперечному выдать. Шпионку приголубил!" - орал, ну и пришлось правду рассказать. "Перекрестись, мол, шпионку еще из меня сотворил, Мата Хари какую-то. О лучшей, наипреданнейшей подруге речь!" Успокоился, вроде, сигарету послюнявил, полки хватким взглядом охватил, - а там все такое чистенькое стоит, без крупицы пыли (надо же было чем-то в магазине заниматься), только какое-то застоявшееся, нетронутое. Потом Вальку в ухо так быстро чмокнул - аж до живота зазвенело, и укатил "по делам инспекции", как он сам выразился. Позже Вальке недобрые люди донесли, - пьянка намечалась грандиозная, не то, что с нужными людьми, а - так. Ну, и он там набрался, с девицей какой-то в углу "братанием" занимался, так вместе с ней и уехал. "Да слушай ты больше, муру всякую! - тоже завелась Катя (ну, как такое выдержать - снова вся зареванная, полу невменяемая). Чего не наболтают. Сама ведь знаешь: зависти в людях, как дерьма в коровнике!" - такое из нее вдруг вырвалось. Говорила, а в самой уверенности не было, да и Вальку успокоить не удалось. "Телка я! - ревела она, аж брови на глаза наехали. - Прав подлец! (Николай-то) Не гожусь я для развесочной. Бросит он меня. Другую "цикаду" (так Николай полу в шутку, полу всерьез выражался о тех, кто на него работал) на мое место поставит!" Ну, и пришлось Кате после своей работы в магазине стремя голову к подруге лететь, языку и мудростям премудростям её обучать, клиентов зазывать, в каждом из них что-то хитрое, колючее и не прирученное обходить, а симпатичное - на рис-водку-сырки французские переплавлять немудреной своей способностью пробалтываться и наивно их золотым рыбкам, житейским обыденностям удивляться.
О Косте она и думать забыла. На работе он ни в какую не появлялся. Одни говорили, - пьет, другие - что в "дурке в Дафни" на кухне поваром подвизается, третьи - что продал, что имел, детективов нанял, нашел одну дуру, на сестру похожую, и колесит с ней по Гималайям да по Парижам. Чтобы Катя при таких историях удержалась и хотя бы не позвонила, так кто такое подумает - женщин не знает. Накрутила номер, сердце, как крокодил в клетке колотится, а он возьми да и ответь "Эмброс!" (слушаю, мол), и голос - ровный, спокойный, но какой-то уже больно прочувствованный. Ответить не решилась, но - успокоилась. Если б что - так просто телефонную трубку не поднимают.
А Валька-то, как дела на поправку пошли, в магазине ни в какую усидеть не могла. Научилась чему или не научилась, сказать было трудно, потому что как только Катя двери откроет, он её тут же в щечку "цём! Ах ты, моя лапочка!" и покатилась, как колобок, от дедушки с бабушкой к медведю вислоухому и куда -то там дальше. А Катю присматривать за всем оставляла. Снова подарки появились, шепотанье по ночам, смех под одеялом, иногда - мужское нижнее в ванной по утрам. Благо - квартира Валькина - как конюшня просторная. В одном коридоре стометровку бежать можно, и еще место для лотка мороженного останется. Да и какое Кате дело? Счастлива - и ладно. И, потом, такая усталая после двух работ домой возвращалась, что хоть из пушки над головой стрелять можно, и то не проснется. Сначала, правда, за подругу жутко пужалась. Она же по натуре такая: сначала сладкого до отвала насербается, а потом сидит и полу мертвая от страха ждет - ведь накажут же. Нет такой возможности, чтобы не наказали, а Николай, мало, что такой ушлый и прожженный, как слепым заделался. Слова не сказал, даже не поинтересовался, где, мол, гулящая? Временами в магазин придет, кассу проверит, жевательной резинкой угостит, товар с "цикадами" разгрузит, и ходит туда-сюда, брелочком позванивает. Пыли-то на полках поприбавилось, зато банки-консервы пылиться уже не успевали. И платить начал, деликатно, в конвертике. Что ни неделя - то толще конвертик. И, оказалось, очень даже кстати, потому что начали Катю потихоньку выгрызать в супермаркете. Косты-то, защитника и покровителя не было, а она - чужачка, а такая и в Африке чужачкой быть не перестанет. То недостача малая, то просроченное что-то на полке ни с того ни сего в самые глаза пузырится, грозит такое сякое на всю вселенную оскандалиться. Сначала - пробовала выкручиваться, следить, пометки специальные делать, а потом, как-то устала. Махнула на все рукой, сначала лень да привычка её на старом месте держали, а однажды утром, не совсем отдавая себе отчет в том, что она делает, в магазин Николая с самого утра заявилась. В кудряшках, в платье с фартушком, с маникюром - розовое с голубыми звездочками - смытом, чтобы скромнее было, с заколкой неброской, но дорогой, со вкусом. С Николаем лицо в лицо у входа в подсобку столкнулась. Он, было, отпрянул, а потом весь вперед выпятился, Катя даже пуговицы от его рубашки на своей груди почувствовала, глаза злые, веселые, жевалки на лице, как у коня мускулы на спине, подрагивают. Отстранилась, покраснела, а он: "Ну, так, значит! Дела-а! Ну, смотри у меня! Ух, мне, эта шпионка!"
Странно ей было в начале на новом месте, её месте. Ни тебе подглядки под руки, как то в супермаркете было, ни говорильни там, натянутой тишины за спиной, когда миом болтающих проходила, ни подвоха, ни командиров недобрых. Вольно, спокойно себя почувствовала.
И с Валькой что-то странное происходило. Думала, по барам подруга зачастила, ан нет! То в кино, то на концерт какой-то зашастала. То вдруг на круазьеру шикарную на 3 дня укатила. Кожи новые, дубленка, сережки и прочее, откуда только бабки на все находила? Квартира еще краше стала, мебель обновила, бар такими бутылками заставила - Катя видом не видывала, ну, только Людовика там какого-то в раме старинной не хватает и, может еще, пьянина белого! Решила Катя, что Валька себе хахаля отгрохала, может, даже двоих, и наслаждается. Ну, и пусть! Сколько той жизни-то? Что-что, а завидовать она не умела. Довериться по-глупому - это конечно! Голову очертя бросаться, чтобы кого из дыры вытащить, вкалывать день и ночь за копейку лишнюю, чужой изворотливости удивляться - это, пожалуйста, но завидовать даже не пробовала, не получается. Раз, помнила, в каком-то далеком детстве, она попугая в квартире подруги увидела, и что-то не хорошее, липкое подумала, а он возьми и издохни! Лапы скрюченные, глаза костяные, перья только недавно такие яркие - как кожа-старушенция. Жалко было попугая, даже себя так жалко не было...
Зато любопытство Кате поначалу спать не давало. Даже обидно как-то было. Как никак - близкие подруги ведь. И так и эдак пыталась у Вальки выпытать, а та только глазами вращает, губки бубликом укладывает: "О-о-о!" и снова "О-о-о! Секрет большой, дорогушенька! Одному-другому расскажешь - все принцессами-клеопатриссами заделаются!" На том и кончилось. Скрытная, короче, стала. "Видно, какого-то крутого на этот раз подцепила. - Думала Катя. - Только чтобы дурой перестала быть, на какого-то золотушного снова не променяла. А то ведь она такая, Валька-то. По глупому влюбчивая!" И Николай, как истукан какой-то, заделался. Давно ли грозил зубы повыбивать? Глаза пронырливые, все замечают. Любую вещь, как пес, присутствием отмечает, а тут утих. Ни тебе дебоша, ни какого-то скандала порядочного, "на прощаньице", так сказать. Как кошку взбаламученную, Вальку на волю отпустил. Даже в гости захаживал, чопорный, развязный, в сигарету глухо дышащий, старые анекдоты рассказывающий. Это пока еще Катя с подругой в одной квартире жила, а потом - может, перестал, Валька с ней больше не откровенничала.
Да! Обновилась жизнь Катина! Квартиру себе подыскала. Снова, правда, не без Николаевой помощи. На этаже, светлую, половина мебели внутри, все новенькое, и аж три комнаты. "Да зачем мне три?" - пробовала выкрутиться Катя из нежелательных расходов. "Я и с двумя-то не справлюсь!" А он: "Бери, дура! За цену двух дают!" А цена и вправду была бросовая, даже двухкомнатной дешевле. Меблишко нужное добрала, коврики разноцветные везде порасстеливала. Тут - телевизор смотрим, там - кушаем, пасьянсы раскладываем, гороскопы читаем, а там - спим! Ах, как сладко спим! Кровать с итальянским механизмом специальным, с подушками с пухом внутри, говорили по-арабски спрессованным, а на стенах - пирожные сливочные с вишенкой, на обоях, то есть. Вот так и ходила первое время по квартире своей, довольная, в халатике раззолоченном с наивными голубыми рыбками. Даже машину себе, мало, что с рук, подержанную, но аккуратненькую, ухоженную перед домом поставила. Прав не имела, водить не умела, а пусть! Как у всех порядочных. Мало ли что приключиться?...
Магазин - сначала был один, а потом, как Николай увидел, что ладно, да складно справляется, все остальные - пять! - ей доверил, и начала Катя туда да сюда колесить, вся в бумагах и подсчетах и отчетах. Пол жизни работа забирала, да и к чему ей была - это половина? Как-то попыталась себе представить. "Вот однажды утром проснусь, спешить никуда не надо, и это не занятая жизнь сидит себе, ноги поджав, на диванчике и глазами лохматыми хлопает. Давай, мол, живи в ритме вальса!" И что бы она тогда с собой сделала? Просто ума не могла приложить. А так - счета, товар, покупатели, их истории рядом с горкой огурцов солененьких - разнообразие!
Однажды, возвращаясь с работы, натолкнулась на злосчастного Косту. И, что-то старое, нежное трепанулось в ней вялым крылом, жалко его стало. Пошли на кофе, потом бродили по Лекавитосу, поздно было, страшно немного. Больше молчали. Коста с расспросами не приставал, как обычно, впрочем, но сейчас это было особенно кстати. Потом оказались в какой-то гостинице. Коста торопился ("Изголодался, бедняжка!"), и все как-то слишком быстро произошло, она даже не успела порядком ничего почувствовать, но уютно было лежать рядом с его знакомым потом пахнущим телом, с его тяжелой рукой на её животе. И все бы хорошо, только какое-то тревожное чувство начало постепенно наполнять Катю, особенно, когда она ощутила на себе его пристальный взгляд. Хотела встать, одеться, - не пустил. Совсем неловко себя почувствовала. "Может, и не надо было всего этого! Прошлого-то не вернешь. Эх, глупые слабости бабские!" Не успела подумать, а Коста, как мысли её угадал, вдруг говорить начал, с хрипотцой в голосе, но возбужденно, с какой-то пульсирующей, нарастающей энергией, что, мол, ничего в этой жизни не случайно, и встреча их совсем не случайная, а в книге специальной записана. А книгу эту только мертвые читать могут, и что накануне явилось ему видение сестры его, Елени, которая и предсказала ему, что они с Катей вновь сойдутся, и родится у них дочь, и назовут её Еленой!..
Как вскочила Катя с кровати, как вылетела, как обезумевшая, из гостиницы полу одетая, и бежала домой пол дороги, пока не образумилась и такси не схватила. Только дома отдышалась. Замки тысячу раз проверила, даже диван и что-то стеклянное на нем, чтобы зазвенело, коль Косте в голову придет вламываться, под дверь подтащила. Лежала в кровати пол ночи с широко открытыми глазами, слушала звуки, смотрела на тяжелую, тупую морду молотка, который у изголовья на всякий случай положила, - перепужалась больно. Потом по улицам ходила, как чумная, оглядывалась, все ей Коста чудился, с багряными кругами под глазами, с той самой книгой, которую только мертвые читать могут, в руках. Потом понемногу успокоилась, только иногда кошмары её донимали, будто рождается у неё ребеночек, а это и не ребеночек, а сама Елени, с тупорылым молотком в руках, с Костой голеньким, на её плече сидящим и пальцем грязным, всем в земле на неё показывающим!
Но понемногу и это прошло, и зажила Катя своей обычной, торговой, забеганной, но вполне даже обеспеченной жизнью.
Мужчины у неё долгое время после этого случая не было. Ну, там, может один-другой. Не серьезно все. То ли по бизнесу, то ли по глупости. Однажды, правда, появился солидный такой кавалер. Ухоженный, мало что одинокий. Одеколоном дорогим пахнул, перстень на пальце огромный, сердце в золоте рубинами оправленное, по сторонам - плоские формы с маленькими бриллиантами по углам. От деда наследство, говорил. Говорил, - семью иметь мечтает. Женщину своих снов как начнет описывать, Катя прямо себя саму видит, как нарисованную, только прическа другая. Машиной своей изо дня в день начал её домой отвозить, в рестораны приглашать, подарки красивые делать. Катя совсем уже, было, обмякла. А, будь что будет. Мужик не вредный всегда в жизни пригодиться. Как-то раз, в машине, напротив своего подъезда руку его в свою взяла, глаза закрыла, губы вперед выставила, иди, мол, сюда, глупенький мой! А он её в висок твердо поцеловал, и так чинно все, по порядку, выложил. Женщину, подругу жизни, значится, он хочет, и чтобы ребенка ему родила, лучше двух, желательно - мальчиков. Ну, кроме этого, естественно, за домом присмотреть, покупки, там, уборка, стирка ... Не все сама, конечно, его жена перерабатываться не будет, прислугу ей в помощь найдет. Работа где-то в расчеты не входит, не для того женщина была мужчине на попечение дана. Прямо замки розовые и хрустальные перед ней нарисовал. Но - условие есть одно, маленькое. Знакомы они, значится, уже порядочно, привязанность их взаимная, потому и откровенно обо всем говорить нужно. Любит он её и уважает, как мать его детей, сестру, приятеля, что ли? Только вообще-то женщинами он не интересуется. То есть, ребенка, сотворить сколько там раз надо будет, он, по мере возможности, уклоняться не будет. Но в том, что касается нормальных супружеских обязанностей, то на это лучше не рассчитывать. Иначе же, он её запросы природные уважает, и пойдут они вместе в "Секс-шоп", с деньгами проблем нету - не её забота, и выберет себе все, что для её женского удовольствия нужно. Однако неверности он не стерпит. Если только что-то в этом роде произойдет, он за себя не отвечает. Честь прежде всего! А в остальном - другом ей будет, ни в чем нужды не будет знать. И еще одно. Любовник его в своих убеждениях неустойчив, бисексуал, короче, и к женщинам его часто тянет, особенно во время депрессии. Так, может, она, Катя, так, по дружески, разок-другой выручит, за особенное вознаграждение, конечно!.. Руки на руль положил, впереди себя смотрит, и так, одно по другому ей это, как на клавишах, выкладывает, а Катя, как тесто под чугунным валком себя чувствовала. Сначала оно, тесто-то, такое пышное, сдобное было, потом - все тоньше и тоньше, а валок, её собственное сердце, как сумасшедший. Туда-сюда снует, пока не осталось от неё тоненькой пленочки, а как она разорвалась и скорежилась, Катя не удержалась, и начала хохотать. И хохот её был такой глубокий, распаренный, весь желудок ей переворачивал, громадными хлопьями, жирными, сажистыми, из её рта на кожаный салон его машины вываливался, и таял, оставляя масляные потеки, тут же сливающиеся с хлебными корками отблесков света фонарей и проезжающих мимо ошпаренных машин. И ничего Катя с этим хохотом сделать не могла. Голову поворачивает, на него смотрит, а он, как сидел лицом вперед с руками на руле, так и застыл, как истукан с гримасой обиженного паяца на побледневшем лице.
Как Катерина из машины выбралась, - не помнила. Как ключи в замки вставляла, как в квартире оказалась - тем более. Пришла в себя на тахте, глядит, а свет везде включен, закуска на столе, бутылка коньяка французского на столе - только початая, а напротив - Николай, собственной персоной. Выбритый, поглаженный, рубашка пестрая, глаза масляные. Сидит и ухмыляется. И дух от него такой, мужской, нетерпеливый, распаленный, - на версту. Это Катя сразу своим женским чутьем угадала.
Кате бы опешить, удивление разыграть, серьезности-недоступности набраться. Мол, шеф шефом, а где же приличия, скажите, пожалуйста? Я, мол, женщина одинокая, но не какая-то там, "цикада” - потаскушка! У вас, уважаемый, таких, видно, валом, так что ключики прошу на столе оставить, и - скатертью дорожка!
И потом, откуда у него ключи?
Молнией в Катином мозгу все это промелькнуло, только удержу не было никакого. Такое бесшабашное веселье на неё вдруг напала, и снова - хохотом, хохотом до слез начало из Кати выплескиваться. Прямо, истерика какая-то! Только что развращенец в любви раскланивался, а теперь вот этот, прямо какая-то горошина под периной! Комедия, и только! Короче, понесло Катю.
Николай сначала опешил, неприятную гримасу на узком, обезбороженном лице изобразил, на ширинку посмотрел, пуговицы поправил, волосы наслюненной ладонью пригладил. Может, торчит что-либо, или черт его знает! Даже обернулся, не стоит ли кто за спиной, пальцев рогами не держит, рожи смешные не корчит. Но, ничего такого не обнаружив, с усилием расслабился, губы в снисходительной ухмылке выкривил, всем своим видом показывая "Валяй, мол! Сегодня можно. Мы не обидчивые!" Вперед подался, стаканы до краев наполнил, "Ну, давай! На здоровьице!" Катя пила - едва зубы себе не повыбивала, пол стакана себе на платье выплеснула. На минутку успокоится, глазами непонимающе туда сюда поведет, будто соображая что-то, и снова хохочет, заливается, слезы в глазах, вкуса коньяка ни на чуточку не ощущает. А Николай знай, подливает да подливает.
И баламутило так Катю, пока не почувствовала, что пусто внутри вдруг стало. И пустота эта - терпкая, одинокая, затягивающая, как болото. Только что прямо лопалась от смеха, а тут перепугалась, по сторонам посмотрела - ухватиться бы за что, а тут - никого, ничего!.. И в голове от коньяка, как гусеницы по жестянке, сплошной скрежет какой-то. Хотела с ног сорваться, убежать куда-нибудь, чтобы надолго о ней ни слуху, ни духу не было, а ноги-то тяжелые, глиняные заделались. Неверно ступишь - на куски развалятся. Николай подскочил, такой внимательный, услужливый "Давай помогу, мол!", и Катя, совсем уже себя не помнящая, вцепилась в него изо всех сил, даже треснуло что-то, и "Коля! Коленька! Миленький! Страшно мне! Хоть ты меня на произвол не оставляй!" и что-то там еще, жалостное, умоляющее заладила. Он с ней на тахту осел, руку через плечо перекинул, нашел её губы. Целовал вначале осторожно, как бы выпытывая, а потом, чувствуя, что мягкая Катя, податливая, впился жадно, настойчиво. Катя чувствует - вроде полегчало ей, и не сопротивлялась. Чуть погодя на её грудь напрягшуюся, уже под блузкой, его рука легла, тяжелая, ласкающая, от желания напряженная. Так она бы в эту руку, всё глубже и глубже в нее проникающую, вся бы легла, теплым зверьком, ничего, кроме ласки и тепла не просящим, приютилась... Как в горючем тумане все было. Казалось ей - вот-вот из кожи выпрыгнет, фейерверком радужно-золотым по потолку разбрызгается, ан - нет! Николай её из объятий не выпускает, и кричать не дает, все покрывала ей в рот втискивает: "Поздно уже, дура! Слышишь? Весь район поразбуживаешь! Глянь сама, окна-то открытые". Чуть передохнет, и вновь за свое. Откуда только столько силы у мужика?!.
... Из забытья Катю вывел пронзительный писк тормозов где-то там внизу, ругань отборная, на всю улицу резонирующая. Огляделась. Одежда смятая по полу разбросана. Николай рядом на тахте, рубаха только на нем пестрая, а у неё внутри все, как ириска залежалая на зубах, - вязкое, тягучее. Встать хотела, ногой на что-то наступила и - хрустнуло. Нагнулась машинально, а это бумажник из кармана пиджака Николая вывалился, раскрылся и две фотографии, как утопленники из глубокой воды, прямо к её глазам выплыли: Николай с Валькой в обнимку в шикарном ресторане каком-то, она - в полушубке новом, соболевом, вся из себя такая рассчастливая, и другая - Валька в её комнате на кровати до пояса голая...
Как замерла Катя полу скрученная, так в такой позе и сидела, не в состоянии пошевелиться. И все враз в её голове в одно уложилось, Валька с её скрытностью обидной, таинственный хахаль, магазины, круазьера, её собственная бесшабашность постыдная. Сколько так просидела рядом с похрапывающим Николаем, не помнила. Уже двери в подъезде захлопали, шум машин слился в цельный, звучный гул, рассвет начал сквозь занавески бледно просачиваться, бросая ржавые тени на предметы, - мало что видела или слышала... Николай зашевелился, голову поднял, тряхнул ею и на Катю уставился. Хотел что-то сказать, но фотки в её застывшей безвольно руке увидал, и только слюну сглотнул. Потом встал и ванную направился. Долго там гремел, на предметы наталкивался, воду лил. Вернулся в комнату, голый, вода с него на ковер капает. "Слышь, Катька. Полотенце-то мне дашь какое?" И она, как автомат, встала, к шкафу подошла, не глядя, что-то вытянула, подала ему. Он вытерся, на тахте растянулся, допил что-то из стакана, сигаретой затянулся. “Ты, Катька, слышь, Вальке - ни гу-гу! Поняла?
И не думай там... мы с тобой... будем время приятно проводить. Слышала?" и, видя, что она не отвечает, не реагирует, вдруг разорался: "Ну, черт с тобой! Будем жить вместе. Хочешь? Я эту шпионку брошу! Для тебя же брошу! Не нужна она мне эта дура-шпионка! Побаловались, и ладно! Ты - дело знаешь. И не бойся, - не обижу! Слышала? Ну, что тебе еще надо?" Катя качнулась, но на ногах удержалась.
Двери шкафа со скрипом тягучим закрыла и в ванную пошла. Там из крана воду долго пила, только нехорошо ей стало, замутило так, что должна была сесть на краю унитаза, рукой о раковину опереться. "А и, правда. Что мне еще надо?" - подумала она, посмотрела на свое отражение в зеркале над умывальником, только прическу растрепанную и глаза с тушью размазанной увидала, далекие какие-то глаза, мутные, матовым отблеском заболоченные, и расплакалась!..